Скворец №17 (рассказы)

НАТАША

Филька снял сапоги ещё во дворе, приподнял щеколду и тихо прошел в избу, стараясь не скрипеть половицами. Время было позднеё — второй час ночи, но мать ещё не спала.

— Явился, полуношник! Ты тут маешься, душу изводишь, а он шляется неизвестно где. Говорил с бригадиром-то?

Филька не ответил, взял со стола кусок творожного пирога и полез на печь. Она проводила его осуждающим взглядом, повернулась к мужу, спавшему рядом, и сердито толкнула его:

— А ты что себе думаешь? Слышь, Герасим?..

Муж закряхтел, поворачиваясь.

— Спи ты. Ночь гляди, — проворчал он.

— Успеешь выспаться. Я об нем одна должна думать? Ты что, не родитель ему?

Она села на кровати, опустив ноги на пол.

— Из Сосновки послали ребят в город учиться на полный кошт, а ты, значит, хуже других? Иль отец твой в чинах больших и денег не знает куда девать? И за что меня бог наказал, какою радостью наградил за горькую жизнь мою?

Филька жевал пирог, чувствуя бессильную жалость к матери, но и не слушал ее, потому что знал все наперед, что она скажет, не в первый раз уже. Мать долго не унималась: всхлипывала, сморкалась в платок, наставляла мужа и корила беспутного Фильку, которого не мытьем, так катаньем положила себе вывести в люди.

Герасим безмятежно храпел, однако жена невзначай толкала его, чтобы слушал. Он кряхтел, сердился:

— Выключи свое радио-то, — и снова засыпал.

Филька дожевал пирог, вздохнул, сожалея, что не взял куска побольше, а слезать не хотелось, чтобы лишний раз не тревожить мать, и так конца не видать её причитаниям. Устроившись на печи поудобнее, он натянул на голову тулуп и стал думать про бригадирову дочку Наташу, смешной её белый передничек, косички с бантиками, и уже не мог отвязаться от смутных и сладких видений.

И чего в ней такого, сам не понимал. Худенькая, ершистая, на язык колючая, — только где бы ни был, всюду была она с ним, по пятам ходила и в душу смотрела преданно и укоризненно. Вот и сейчас мелькала перед ним, прыгала в глазах, вертелась и никак не давала заснуть.

Мать сошла с постели, напилась воды, подоткнула тулуп, свисавший с печки.

— Поговорил бы завтра, а? — ласково попросила она.

— Ладно, — буркнул Филька, подобрал ноги, стараясь не растерять видения, бродившие в его уже сонной голове, — Поговорю с Наташкой. Она, может, того… скажет отцу.

— Вот и ладно, сынок.

Мать на цыпочках пошла к постели, уселась на нее, длинно зевнула и перекрестила рот.

— Господи, помоги ты ему в разум войти, дураку моему…

На следующий день Филька вернулся с фермы до обеда.

Он надел чистый пиджак, натянул хромовые сапоги, смазал’ маслом вихор на макушке и пошел к школе. Он стоял напротив калитки, подпирая спиной телеграфный столб, курил и небрежным взглядом провожал девчонок, выходивших из школы.

— Здравствуй, Филечка. Кого поджидаешь?

— Проводи меня, Филя, а?

Старшеклассницы хихикали, стреляя в пего глазами, а девочки помладше показывали язык. Но Филька был невозмутим.

Завидев Наташу, он пропустил её вперед и пошел за ней, огромный, широкий в плечах и сутулый, исподлобья глядя ей в затылок. Она замедлила шаги и откинула голову, будто идет себе не торопясь, ни до кого ей дела нет. Но от Филькиного взгляда не ускользнуло, как покраснели под косичками маленькие уши и напряженной стала спина. «Рада», — подумал он, перекатывая папиросу в зубах и ускоряя шаги. Однако Наташа свернула в сторону и скрылась в дверях сельсовета.

Скосив глаза на часы, Филька взошел на крыльцо и присел на перила. Побалтывая сапогами, он терпеливо ждал, курил и звучно сплевывал на середину улицы.

— Ты чего это расплевался здесь? — Наташа вышла и насмешливо уставилась на него. — Другого места не нашел?

Филька щелчком отшвырнул недокуренную папиросу и неторопливо слез с перил.

— Мне книжку поменять нужно…

— Закрыто. Не видишь, что написано? А книжка-то где?

— Дома осталася, — ухмыльнулся Филька.

— «Осталася»! — передразнила она. — А сам три месяца держишь.

— Мне всего десять страничек дочитать…

— По складам читаешь, что ли?

Они сошли с крыльца и шли теперь, не таясь и не смущаясь друг друга, меся осеннюю грязь и не обращая на это внимания, и долго препирались насчет книжки, не сданной в библиотеку, благо можно ни о чем другом не говорить. А когда разговор выдохся и наступило неловкое молчание, Филька вспомнил про семечки, выгреб из кармана полную горсть и насильно сунул ей в белый передник, задержавшись пятерней в тесном кармашке.

— Не люблю я их, — сказала она, осторожно и как бы между прочим вытаскивая его руку из кармашка.

— Щелкай! — грубо сказал он, покраснев, и бросил себе в рот несколько семечек.

Теперь они шли, усердно лузгая семечки, и радостно молчали, потому что семечки вполне заменяют разговор. На всякий случай Наташа делала вид, что идут они не вместе, а как бы случайно сопутствуют. Однако приятно было знать, что Филька рядом, что дойдут они вон до того вяза и ещё дальше пойдут, и до самого её дома будут идти вместе. И оттого, что не хотелось так вот сразу прийти и расстаться, она поневоле замедляла шаги.

— Ты чего в клуб вчера не пришла? — спросил он.

— Некогда, вот и не ходила. Уроки за меня ты, что ли, сделаешь?

— А мне что! Могу и сделать…

— Ой, умру! За что же тебя вытурили?

— Сам ушел. Мать старая, батька хворый. Работать кому-то надо?

— Велика работа — из коровника навоз вывозить…

Филька сразу приотстал от нее, лицо его стало скучным.

Тоска прямо — едят его все кому не лень: мамаша, папаша, школьные учителя, а тут ещё и эта…

У самой калитки Наташиного двора он. однако, нагнал ее, ухватился за планку ограды, покраснел и не своим, чужим каким-то голосом сказал, не глядя ей в глаза:

— Ты вот что… ты бате своему скажи… того… пусть меня от колхоза пошлет учиться, а? Как ребят из Сосновки…

Наташа повернулась к нему и вскользь оглядела его ушастое, красивое мальчишеское лицо, с глазами, как у взрослого парня, сонными и нахальными.

— С чего это ты вдруг? — удивилась она. — Сам из школы ушел, а тут проспался…

— То школа, а то техникум — разница. Поучусь на животновода или ещё на кого, а там снова вернусь. А?

— Бэ! — Наташа без стеснения в упор глядела на него. — А я-то здесь при чем? Почему меня об этом просишь?

— Ну, замолвила бы словечко. Убудет с тебя, что ли?

— Ой, а я-то думала — чего провожать увязался? — рассмеялась она и вдруг перед самым носом грохнула калиткой, влетела на крылечко и захлопнула дверь. — Бессовестный!

Филька бестолково постоял, вытащил папироску, сунул её табаком в рот, сплюнул и пошел обратно, чувствуя, что гора свалилась с плеч. Он со злорадством предвкушал теперь, как врежет матери словечко, только начнет она приставать к нему с разговорами о ребятах из Сосновки. «Я те покажу сосновских! — Он скрипел зубами и плевался дымом. — Тихо скажу, утрешься!» Однако, завидев мать возле избы, судачившую с соседкой, круто повернул обратно и пошел слоняться по деревне.

Вечером Филька пришел в клуб, где плясали под гармонь. Он потолкался среди танцующих, пристроился к доминошникам, стучавшим костяшками об стол, так что стены тряслись, сыграл партию и отвалился — неинтересно. У рыжего Петьки взял гармонь, попробовал подобрать венгерочку и бросил — получалось плохо. Постоял без толку, мешая танцующим, и вдруг схватил толстую Нюрку, покрутился с нею два круга и сразу же оставил, увидев Наташу в дверях.

Расталкивая танцующих, он раскатился к ней и остановился, опустив голову.

— Что хотел сказать?

— Здравствуй.

— Ну, здравствуй. И все?

— Может, станцуем?

Наташа фыркнула ему прямо в лицо, метнулась в сторону и, схватив Нюрку, закружилась с ней в вальсе. Он тупо проследил за ней глазами и полез за папироской.

После вальса он снова подошел к Наташе, смотрел куда-то мимо, сводил брови, шевелил ушами и молчал. Молчал, но все же не отходил, слушая, как она болтает с Нюркой.

— Ой, Наташа, а Филька хочет сказать тебе что-то…

— Да неужто? Не может быть!

— Ей-богу, хочет сказать что-то.

— Правда? Ой, как интересно!

— Это он тебя на танец хочет пригласить, — догадалась Нюрка. — только стесняется…

— Очень кавалер разговорчивый.

— Может, со мной станцуешь? — спросила Нюрка.

Филька скользнул по ней равнодушным взглядом.

— Чего стоишь как столб? — Она толкнула его.

— Место не купленное. Стою, где хочу.

— Вот и поговорили, — рассмеялись девушки и отвернулись. — Поищем, которые поразговорчивей.

Заиграли русского. Филька вздрогнул, стиснул Наташин локоть и стал тянуть её в круг. Наташа упиралась, но подружки не пустили обратно.

— Ой, не хочу я, отстань, пожалуйста, — шептала она, но Филька уже вытянул её на середину.

И тогда она — делать нечего, — притопывая резиновыми сапожками, нехотя пошла по кругу, обмахиваясь платочком. Филька тоже, как бы нехотя, пошел за пей, обводя всех сонными глазами и с ленцой приволакивая по полу носками сапог.

Гармонь заиграла живее. С размеренного шага Наташа перешла на быстрые перебежки. Косынка упала на шею, разлетелись в стороны косички с бантиками, затряслись, как пружинки, а Филька словно бы очнулся и вдруг припустил за ней, отчаянно заколотив сапогами по полу — четче, звонче, быстрее!.. Наташа проворно уходила от него, мягко и дробно пристукивая каблучками, а Филька, разбросав свои длинные руки, как крылья, коршуном кружился над нею, появляясь то с одной, то с другой стороны, не давая Наташе прохода. Но она, хоть и маленькая, но юркая, как пташка, упархивала, ныряла из-под рук его, прочь улетала — догоняй, догоняй меня, Филька, Филечка, лопоухий мой, дурачок ты мой!.. Он сужал круги над ней все туже и туже, вот схватит ее, беззащитную, милую, легкую, по она сама вдруг повернулась к нему — пропадай, моя бедовая!.. И пляшут они лицом к лицу, трепещут косички с бантиками, влажный чуб его трясется под козырьком. Гармошка, охрипшая, усталая, уже глухая, словно бы звучит изо всех углов, керосиновая лампа — сплошной светящийся круг — мечется от стены к стене. Бьются в лад сапоги и сапожки, разбивая половицы вдребезги, стены колышутся, готовые упасть, идет веселый, сумасшедший перепляс.

И во всей этой круговерти остановились две пары глаз: Наташины — мерцающие, как омуты, покорные и ласковые, и Филькины — шалые, призывные, бесстрашные — вот схвачу тебя, улечу с тобой! И ничего и никого уже не видят они, крепче слова связанные взглядами…

В клуб вошел Шурка Рокотов — слепой гармонист. Гармонь вдруг притихла и погасла. Напряженно вытянув шею, словно бы силясь вспомнить что-то, Шурка шел сквозь расступающуюся толпу прямо к рыжему Петьке. Взял гармонь, уселся с ним рядом и в наступившей тишине перебрал тонкими, нервными пальцами лады. Лицо его, страдальчески сморщась, повернулось к Петьке.

— Регистр испорчен, — сипло сказал он.

Петька зашнырял глазами.

— Что ты, Шурочка, откуда?

— Спорчен, дура! — небрежно бросил Шурка, впиваясь слепыми впадинами в Петькино лицо и презрительно вздергивая губу. — Сколько раз говорено — не рви меха!

— Не буду больше, Шурочка! — заюлил Петька и вдруг спросил, хихикнув: — А почему ты вчера не приходил?

— Не мог я вчера, — ответил Шурка, мягчея в лице. — У детишек в школе играл.

— И Зоя Викторовна там была?

— Была, — кивнул головою Шурка и вдруг замер в мечтательной улыбке, преобразившей лицо его, беспомощное, доброе и отрешенное.

Теперь он, чувствуя к себе почтительное внимание, мягко развернул гармонь, и полились тихие, согласные, спокойные звуки вальса. И сразу же из толчеи непонятным образом сформировался круг и поплыла по кругу пестрая карусель из парней и девушек в спокойном согласии. Как по команде, пары останавливались, руки взлетали вверх, ладони ударялись друг о друга: хлоп, хлоп! Хлоп, хлоп! И снова медленно и чинно кружилось пестрое колесо, и лентами кружились, свиваясь в кольца и расплетаясь, грустные звуки вальса.

Наташа еле доставала Фильке до плеча, и глаза её преданно и жалобно смотрели снизу вверх. Филька чуть приподнимал её от пола и готов был кружить на весу и не отпускать. Пары менялись, Наташа уходила к другому партнеру, но в толчеё они быстро находили друг друга глазами и ждали, пока распорядок танца снова сведет их в пару. И она опять с радостью клала руки ему на плечи и послушно кружилась, вытягиваясь на носках, и расширившимися, беспомощными глазами все глядела, глядела на Фильку, ушастого, доброго, близкого…

Гармошка поднялась на самую высокую ноту, всхлипнула вдруг и смолкла. Карусель остановилась.

Наташа вырвалась из Филькиных рук и затерялась в толпе, а он все ещё ходил, покачиваясь, и ловил её глазами, прислушиваясь к отлетающим звукам, звеневшим где-то у него внутри. Но вот замерли они, отзвенели в ушах, и тогда очнулся он, увидел все на своих местах и вразвалку пошел к сцепе, где играли в карты, странно безучастные к тому, что происходило в зале, к музыке, к танцам, к Филькиному счастью. Он вырвал у одного из игроков цигарку, затянулся, выдохнул и напряженно свел брови, всматриваясь в раскиданные по столу карты.

— Сёмку своего сдавай, — посоветовал он.

— Это мне-то сёмку? Ты что. свалился? А он что сдаст?

— Ну, ходи, как знаешь… Мне-то что.

И отошел от играющих. Столкнулся в толпе с толстой Нюркой, оглядел её невидящими глазами, потрепал по щеке. Она радостно вспыхнула, но он тут же забыл о ней, выбрался на улицу и там долго смотрел в небо, на низкие звезды, глубоко дышал ночной прохладой и чувствовал, как бьет к вискам кровь.

Из клуба выпорхнула Наташа. Протопала мимо Фильки, совсем ему посторонняя, все убыстряя шажки — частые, мелкие, дробные. Он постоял, прислушиваясь, ринулся за пей и пошел сзади, не смея нагнать, не зная, что сказать, а сказать надо было что-то важное, главное, единственное, что не давало дышать. Казалось, не скажи он сейчас, сию минуту — все рухнет вокруг и рассыплется в прах. И тогда ничего, ничего уж не надо, не жизнь будет, а сплошная напраслина и бестолочь.

Филька нагнал Наташу у самой калитки и тронул её за плечо.

— Что? — сухо спросила она.

— Постой…

— Ну стою…

Голосом, себе незнакомым, бездушным и вялым, промямлил:

— Ты, это самое… говорила с батей?

Наташа молчала. Слышно было, как она сдерживает дыхание.

— Ну, о чем я просил тебя давеча…

— Больше ничего?

— Ничего.

— Нет, ты подумай — может, ещё что хотел сказать?

Филька молчал, наливаясь тяжестью, — страшная сила давила его к земле, ие давая шевельнуться. В небе погасли звезды, погасли огни в избах, погасла радость, теснившаяся в груди.

— Ну ладно, иди спать, — устало сказала Наташа. — Не могу ведь я. не могу…

И вдруг, схватив Филькину руку, зашептала страстно и горячо:

— Филечка, Филя! Ведь совестно самому, наверно, а? Совестно, скажи?

Лицо её исказилось от страдальческой гримасы, на глазах выступили слезы. Устыдившись, она оттолкнула его, проскочила во двор и хлопнула калиткой. И тут же, словно дожидался команды, бешено облаял его пес из-за ограды. Филька стоял, не слыша собачьего лая, пока Наташа не исчезла в избе, потом медленно побрел обратно.

Возле дома увидел отца. Герасим подавался вперед и снова пятился назад, не в силах одолеть нескольких шагов до дверей. Филька обхватил его, помог войти в избу и усадил на скамейку.

— Явились? — спросила мать, вставая с постели.

Герасим весело уставился на жену.

— С тебя причитается, — сказал он, сдвигая в сторону посуду па столе. — Уважили меня как инвалида войны, за родину здоровье положивши…

— Будет брехать.

Она недоверчиво покосилась на мужа.

— Завтра на правлении так и решат: послать Фильку, как сына, значит, военного героя, за родину здоровье положивши. И тогда придется с тебя за труды мои…

Филька разделся и полез на печку.

— Ладно, герой, — проворчала она, добрея, однако, голосом.

— Скупа ты, мать, ой скупа!..

— Будет те при сыне пакостить мать!

Он мотал головой и вдруг, словно бы только что увидев Фильку, заорал:

— А ты слазь с печки! Слазь, говорю, да поклонись отцу в ножки!

— Хватит тебе, батя, куражиться, — равнодушно сказал Филька. — Сладил дело, и ладно…

Разобиженный непочтением сына, Герасим примолк и стал стягивать сапоги. Он тужился, стервенея, и, наконец, совершенно обессиленный, миролюбиво попросил:

— Помогла бы, старая, что ли…

Мать стянула с него сапоги, раздела и, подталкивая, отвела в постель, откатила его к стенке и прилегла с краю.

На следующий день, вернувшись с фермы, Филька развел на загнетке огонь, разогрел столярного клею, приладил к книжке выпавшие странички и пошел в сельсоветскую библиотеку, где после занятий три раза в неделю книжки выдавала Наташа. В синем халате она сидела за столом и готовила уроки. Книжки выдавали две девочки из младших классов.

— Обслужите его, — сказала Наташа, не отрываясь от учебника.

Одна из девочек протянула руку за книжкой.

— Я не к тебе, не цапай, — сказал Филька и кивнул на Наташу.

— Ты чего ещё? — возмутилась девочка и выхватила книжку, — Мы тут практику проходим, а он не отдает…

Филька перевалился через стойку и уцепился за обложку.

— Отдайте книжку, Аникеев! — Наташа встала, покраснела и тут же, смутившись, снова села. — Какую тебе книжку?

Филька ухмыльнулся, довольный её смущением, и, сам того не ожидая, сказал с некоторым даже вызовом:

— А никакой мне книжки не надо. Уезжаю скоро. До свиданьица. Без книжек проживем. Как-нибудь уж!..

Он помахал кепочкой и вышел, осторожненько прикрыв за собой дверь, спустился с крыльца и постоял с минуту, соображая, что же это сказал сейчас такое? Удивился, вытащил папироску и пошел не домой, как собирался, а по направлению к станции, хотя и понимал, что в этом не было смысла. Просто ему надо было уйти подальше сейчас и не видеться ни с гомонливой мамашей, ни с отцом, и вообще остаться одному, чтобы подумать, что же делать с собой и как жить дальше.