Сквозь бурю

ДРУЗЬЯ

Жаркое, доброе, щедрое лето пришло в аул Тербенбес. Расцвел он пышной зеленью деревьев, кустарников. В прибрежных зарослях блестят на солнце, будто начищенные, длинные, узкие стебли камыша. Куда ни глянь, стоят они густо-густо, и чуть покачивает их гордые головки теплый, ласковый ветерок.

Долгий день слышится над островками и озерами, окружающими Тербенбес, несмолкаемый птичий гомон. Великое множество чаек, уток, гусей, лебедей, пеликанов, бакланов, цапель, нырков и всякой мелкой птицы прилетает весной на озера, богатые рыбой и иной снедью для пернатых гостей. Летят они сюда, в теплый край, на птичьи базары, вить гнезда, высиживать птенцов, растить их, готовить к осенним перелетам.

Стаями носятся птицы с одного островка на другой. Шум их крыльев, нежный посвист ласточек, низко пролетающих над землей и водной гладью, трепетом отзываются в сердце охотника. Осторожно пробирается он извилистыми узенькими тропинками сквозь частое переплетение кустов и сочных трав. Зоркий глаз различает и в высокой траве и в кустарниках птичьи гнезда, а в них — пестрые яйца или голых, неоперившихся птенцов. Охотник не трогает их и неслышно двигается дальше, чтобы не спугнуть с гнезда коричневато-серенькую крякву или иную прилежную наседку.

Радуют людей широко и сильно разросшиеся камыши. Ведь это хороший летний корм для скота. Молодые побеги и стебли камыша сочны и полезны, от них у коров, овец и коз молоко сладкое, жирное. Щурясь на яркое солнце, греются старики, улыбаются, глядят на играющих внуков, на волнистую зелень густых зарослей, радуются.

— Камыша много — значит, зима не страшна, кормов будет вдоволь, — медленно говорит почтенный Хаким-ата.

— Да, да, — удовлетворенно кивает его сосед Косыбай, — урожайное лето… отменный камыш… — задумчиво продолжает он, — надо запасти его побольше на зиму.

В Тербенбесе все, кто имеет коров, овец, коз, уже готовят корма. Но в ауле этим заняты только дети, женщины, старики да старухи. А мужчины весь день, с восхода до захода солнца, рыбачат на озерах и в море.

Тербенбес — небольшой полуостров. С трех сторон берега его омывает Аральское море. А в четвертой, восточной части, разбросано множество маленьких островков, которые почти сливаются друг с другом — так густо заросли они высокими камышами; иные островки и вовсе затерялись среди тростника и стали как бы продолжением Тербенбеса. Со стороны моря полуостров ограждает прибрежная возвышенность. Эта природная стена надежно охраняет жителей от морских штормов и опасности наводнения.

По имени Тербенбеса называется и аул. В нем около ста семей. Длинная песчаная гряда тянется посередине полуострова и делит его на две части. Северная зовется Ишан-аул, и живет там всего десять семей, все из рода мусульманских священников-ишанов.

Поселились они в самом удобном месте, вплотную к восточному склону гряды, как бы говоря всем: «Знай, мол, наших! Не забывайте, кто мы!»

Южную часть Тербенбеса называют аулом Айдоса. Обосновались здесь около девяноста семей. Тут сосредоточена вся жизнь поселка. Айдос-аул очень разбросан: каждый устраивался по своему усмотрению, ставил мазанку или юрту где хотел.

Нынешним летом налетели пыльные бури. Старики говорили, будто оно и к лучшему: «Если летом гуляет вихрь, зима будет хорошей». Может, оно и так. Но ведь пыльные бури не дают покоя ни людям, ни посевам, ни скоту, ни старому жилью. Иной раз сильные ветры наделают много бед, разнесут ветхие юрты и мазанки, разметают по ветру весь скарб. Вот и сегодня пыльная буря надвинулась прямо на Айдос-аул. Черный столб крутящейся пыли приближался неотвратимо и быстро, и не было силы, могущей его остановить. Из юрт выбегали испуганные женщины, тревожно звали детей и внуков, игравших на улице:

— Кутлымурат, скорей домой!

— Сейтимбет, быстрей ко мне!

— Нагым! Скорей, скорей! Вихрь совсем близко!

Женщины кричали и, возбужденные, размахивали руками.

Почти все ребята разбежались по домам. Только Нагым с двумя приятелями так увлеклись игрой в альчики — бараньи косточки, что не слышали голосов женщин, а те, стоя у порогов жилищ, всё кричали:

— Домой! Домой!

Наконец из ближайшей юрты вышла старуха и, невзирая на сильный ветер, быстро направилась к мальчишкам.

— Ну, ты, Нагым, — гневно крикнула она, — смотри у меня! Оглох ты, что ли? И себя и других погубить хочешь? Тебя-то, сироту, аллах не возьмет! А вы, негодники, бегите домой, незачем играть с сиротой, попадет вам за это. И поделом! Будете старших слушать!

Двое мальчишек вскочили и помчались к своим юртам. На улице остался один Нагым. Молча исподлобья посмотрел он на старуху, но с места не двинулся.

Люди боялись оставаться на улице во время пыльной бури. Всякий старался укрыться от нее. Мулла говорил, что несет пыльный вихрь нечистая сила. Злые духи — черти и джинны — затевают свои игры. Множество их кружится, кружится в сумасшедшем танце в пыльных столбах на дорогах, но увидеть их нельзя. Налетают они и на взрослых и на детей. Подхватят, завертят, закружат, а потом бросят на землю, но уже не здоровых, а больных, охваченных безумием. Вылечить ребенка, заболевшего в пыльном вихре, невозможно. И человек навсегда, до конца дней своих, остается немощным, убогим безумцем, так печально заключал мулла. Верили ему неграмотные, темные люди: боялись пыльной бури — крепко закрывали окна и двери; прятали детей от коварных джиннов, спасали от страшной болезни.

…Нагым молчал, а старуха не уходила и продолжала его увещевать:

— Сам аллах сделал тебя сиротой, чем же я могу помочь? Иди домой! Плохо будет, когда возьмутся за тебя злые джинны…

Она пыталась ухватить мальчика за ворот рубашки или за руку. Но он вырвался, и женщина, махнув рукой, поспешила к своей юрте, со страхом оглядываясь на дорогу.

Нагым остался на улице один. Крепко сжав кулаки, откинув со лба спутанные волосы, прижмурив веки, он с обостренным интересом напряженно вглядывался в пыльный столб. Вот он все ближе и ближе… Где же там черти и джинны? Никого не видно. Почему, когда приближается пыльный вихрь, люди торопливо шепчут: «Вихрь, вихрь, иди в дом паршивого, лети в дом плешивого…» Вспомнив об этом, Нагым рассмеялся. «Да и как не смеяться, — подумал он, — ведь в ауле чуть ли не в каждом доме есть один плешивый… А чем он, Нагым, провинился? И почему именно к нему должны нестись злые джинны, закутавшись в пыльное облако?»

Между тем крутящийся столб двигался прямо на него.

Стоя у дверей своих юрт, старухи пронзительно кричали:

— Бедный мальчик сойдет с ума!

— О аллах, вразуми нас, что делать!

— Опомнись, Нагым, беги скорей сюда!

Но он и не думал бежать. Когда пыльный столб приблизился, мальчик вытянул руку, кинулся вперед и стремглав пробежал сквозь пыльную завесу, словно разрывая ее своим телом.

Выглядывавшие из чуть приоткрытых дверей женщины, пораженные страхом и удивлением, не сводили с него глаз. Сложив руки на груди, они шептали молитвы. А друзья Нагыма — мальчишки, наблюдавшие за ним с нетерпеливым любопытством, восхищались его удальством и храбростью. Они гордо поглядывали на старших, и весь вид их говорил: «Смотрите, вот каков наш друг, наш Нагым!»

Пыльный столб промчался вдоль опустевшей дороги и вскоре исчез где-то в прибрежных камышах.

Оставшись один, Нагым пошел к морю. Он задумчиво бродил по песчаному берегу и вновь переживал случившееся. Необычное, смешанное чувство изумления и упорства владело им, когда он пробегал сквозь пыльный столб. На зубах еще поскрипывал песок, грязные ручейки пота сбегали по лицу и шее. Почерневшими ладонями он стирал их, но они всё вновь и вновь собирались тоненькими струйками, щекотно стекали на спину. Он тронул слипшиеся от пота и пыли волосы, потом попытался очистить от песка рубашку и штаны. Нет, видно, так ничего не получится, надо идти домой. Или, быть может, сначала помыться в море, выстирать штаны и рубашку? Он сунул руку в карман, нащупал альчики и стал считать их. Сколько он выиграл? Шесть штук. Неплохо. Но ни к чему они сейчас, не хочется играть. О другом думает сейчас Нагым. Разве есть в ауле человек, который не знал бы, что он сирота. А сироты считаются людьми безродными и бездомными. И говорят, что это унизительно. Каждый думает, что он, Нагым, хуже других. А почему? Только потому, что он сирота? Несправедливо это и обидно. Когда наступает теплая пора, он весну и лето пасет овец и коз. Осенью помогает дедушке Айдосу рыбачить, ставить сети и крючки. И живет он у Айдоса. А где же ему еще быть? Добрый человек дедушка Айдос. Хорошие они люди вдвоем с бабушкой Нурбике. И он очень любит обоих. А недавно Айдос сказал Нагыму:

— Не горюй, внучек, что ты сирота. Погляди на меня, старика, ведь и я был сиротой, а видишь, вырос и работаю не хуже других, и уважают меня люди…

За ужином мальчик рассказал Айдосу, как обидно кричала бабушка Сейтимбета: «Нагым — сирота, безродный, бездомный!» — и запрещала внуку играть с ним. А это слово «сирота» тяжелым камнем лежит на сердце, он чувствует себя одиноким и несчастным.

Старик покачал головой:

— Не суди ее строго, Нагым, ведь она совсем темная женщина; наслушалась нелепых россказней ишана, верит ему и повторяет его глупости. Ничем ты не хуже других ребят. И мы с бабушкой Нурбике любим тебя, как родного. Неправда, что ты безродный и бездомный. Очень хорошим человеком был твой отец Мурат, и прекрасной женщиной, преданной и любящей женой была твоя мать Канигуль… — Айдос задумался и затем продолжал: — До революции, еще при царской власти, работал Мурат на рыбных промыслах в Муйнаке, а Канигуль во всем ему помогала. Мы с бабушкой Нурбике работали там же, на промыслах. Год был неурожайный. Это было трудное время. Бедный люд в аулах голодал. Хорошо было только богачам — баям да ишанам. У них всегда запасы зерна и муки, которые они давали взаймы бедным дехканам[1] и рыбакам, и цены заламывали вдесятеро дороже обычных. Беднота была у них в вечном, неоплатном долгу. Сколько бедный человек ни работал, почти весь его заработок отбирали жестокие баи, хозяева промыслов и жадные ишаны, учившие народ беспрекословной покорности хозяевам.

Нагым не мог спокойно слышать эти слова.

— Почему же все люди были покорны? — спросил мальчик. Глаза его гневно блеснули, он требовательно посмотрел на Айдоса.

— Нет, внучек, не все терпели. Были смелые люди. Они не хотели покоряться богачам, призывали рабочих отказаться от непосильной работы за гроши, требовали справедливой платы за свой труд. Рабочие тогда бросали работу, бастовали. Баи стали терпеть убытки… Да, были такие смелые люди, и среди них твой отец, Нагым. И мать тоже.

— Что же произошло потом?

Старик с горечью продолжал:

— Ишаны и баи пожаловались на непокорных рабочих царскому начальнику, и тот прислал на рыбные промыслы солдат. Рыбаков угрозами и силой оружия заставили возобновить работу, а зачинщики забастовки были арестованы и приговорены царским судом к десяти годам каторжных работ. Среди осужденных были твой отец Мурат и твоя мать Канигуль. Несчастные не вынесли страшных холодов и непосильного труда на каторге. Там они и погибли…

Айдос замолчал. Бабушка Нурбике смахнула с глаз набежавшие слезы.

— Дедушка, а почему мне раньше говорили, что родители умерли от голода, а меня выкормила женщина, у которой умер грудной ребенок?

— Видишь ли, тебя действительно выкормила одна славная женщина, но жил ты все время с нами. Ведь на промыслах у нас с твоими родителями было одно жилье, одна землянка… Золотой человек был твой отец. Много раз выручал меня, работал за меня, когда я болел, делил со мной последнюю рыбу, последнюю лепешку. Когда разразилась беда, твои отец и мать просили меня и Нурбике позаботиться о ребенке. И мы с радостью взяли на себя эту заботу, потому что очень любили твоего отца и мать и хотели во что бы то ни стало сохранить для них ребенка. Ведь мы верили, что они вернутся. Добрая женщина, жена соседа-рыбака, выкормила тебя грудным молоком. А через два года мы уехали из Муйнака в Тербенбес. И было это десять лет тому назад…

— А потом, дедушка?

— Мы не хотели, чтобы здесь знали, что ты сын осужденных на каторгу зачинщиков забастовки. Мы боялись, что это может повредить и нам и тебе. Поэтому сказали, что родители твои умерли от голода и мы их не знаем. А теперь, когда в нашей стране уже четыре года как свергли царя и установилась Советская власть, нам нечего скрывать, чей ты сын. Пусть все знают, что тебя осиротили угнетатели трудового народа… Вот так, мой мальчик, обстоит дело. Держи голову выше, не стыдись, а гордись своими родителями. Не безродный ты человек, а сын защитников своего народа, честных и смелых людей.

— А родственников моих вы, дедушка, не знали?

— Знал брата твоей матери — Оринбая. На будущей неделе мы поедем в аул Акбетку. Там живет твой дядя. Он уже не раз просил, чтобы я привез тебя, хочет познакомиться с сыном своей сестры. Много лет он даже не знал, жив ли ты. Я рассказал ему о тебе, когда мы встретились три года тому назад на рыбном промысле в Акбетке, где я работал один сезон… Трудно живется Оринбаю: семья большая, детишки малы, помощников еще нет. Только бабушке Нурбике я рассказал о встрече с твоим дядей Оринбаем, потому что в то время еще хозяйничали у нас богачи. Думал я: не пришло еще время говорить правду о твоих родителях, о твоем отце, который был врагом баев и их прислужников…

Прошло несколько дней, и Нагым с дедушкой поехали в Акбетку. Там Айдос познакомил его с высоким, очень худым человеком и сказал:

— Нагым, это твой дядя Оринбай.

Они вошли в глинобитную лачугу — жилище Оринбая. Все здесь говорило о крайней бедности, почти нищете. Дядя погладил черноволосую голову мальчика.

— Единственный сын моей единственной покойной сестры… — сказал он тихо и печально; казалось, разговаривал он не с гостями, а с самим собой.

Нагнувшись над плетеной корзиной, Оринбай вытащил из нее старые штаны, рубашку и протянул Нагыму:

— Возьми, сынок; это все, что у меня есть. Беден я, трудно мне, очень трудно. Работаю один, а в семье нас восемь человек. Но ничего не поделаешь. Приезжайте в будущем году; надеюсь, тогда дела мои поправятся. Старшему сыну будет уже тринадцать лет, второму — одиннадцать, они станут настоящими помощниками, и нам будет легче прокормиться… Да и тебе, Нагым, наверно, помогу.

Оринбай понурился. Айдос ласково положил руку ему на плечо:

— Не горюй, браток, всем нам трудно. О помощи Нагыму теперь не думай. Ему хорошо у нас, для меня и Нурбике он родной внук. А у тебя, я вижу, своих детей хватает; нелегкое это дело — прокормить такую семью. Но я верю: начнут работать сыновья, заживете лучше. Не правда ли? — Старик ободряюще улыбнулся.

— Да сбудутся добрые слова твои, хороший человек, — поблагодарил Оринбай.

Переночевав у дяди, Нагым с Айдосом возвратились в Тербенбес. И занялся мальчик обычными своими делами: пас овец и коз, ходил собирать хворост на топливо, помогал готовить корм на зиму для скота, резал камыш.

Видел Айдос, как старательно работает Нагым. Понимал и то, как хочется мальчику побыть среди своих сверстников, но к вечеру от усталости у него слипались глаза, не влекли ни игры, ни забавы.

За ужином, глядя на осунувшееся лицо Нагыма, Айдос сказал:

— Отдохни немного, сынок. Хоть два дня побегай, поиграй с ребятами, а я скажу людям, что присмотрю за стадом вместо тебя.

Рано утром Нагым наскоро поел и побежал к морю. Он лег на песок и устремил взгляд в чистое, синее-синее небо, слушал тихие всплески волны, лениво вползавшей на берег, пересыпал с руки на руку теплый песок, перебирал красивые белые, розовые, жемчужно-серые ракушки, складывал их маленькими горками. На берегу полно морских ракушек. «Прибежали бы сюда Кутлымурат и Сейтимбет, — думал мальчик, — славно было бы поиграть с ними в ракушки…»

А приятели в это время как раз шли к морю, им самим хотелось повидаться с Нагымом, поиграть с ним. Кутлымурат шел быстро, Сейтимбет еле поспевал за ним, то и дело оглядываясь назад.

— Чего это ты назад смотришь? — рассердился Кутлымурат. — Все еще боишься своей бабки? Трус, вот ты кто!

Сейтимбет шмыгнул носом:

— Легко тебе говорить. А мне теперь от бабушки попадет. Она меня не пожалеет и наговорит отцу, что я не слушаюсь и вожусь с сиротой. Отец знаешь как мне всыплет!

— Да ну ее, твою бабушку! Чего она взъелась на Нагыма?

— Откуда мне знать? Твердит все, чтобы не играл с ним и даже близко не подходил. Говорит: «Несчастье сироты и на тебя ляжет черной тенью». Только ты не рассказывай об этом Нагыму, я люблю его, мне всегда интересно с ним. И потом, Нагым такой храбрый… Вот бы мне таким стать.

Кутлымурат от удивления даже рот раскрыл:

— Как это «ляжет черной тенью»? Что это значит?

— Кто его знает? Бабушка так говорит. А что это, я и сам не знаю.

Кутлымурат нахмурился:

— Вот что я тебе скажу: никогда и никому такое не говори. Нагым обидится и совсем перестанет с нами водиться. Он ведь самый смелый и добрый среди нас. Помнишь, мы все попрятались от пыльного вихря, а он один не побоялся выйти ему навстречу. И прошел сквозь него. Нагым — настоящий храбрец, и уж поверь, если узнает, что ты повторяешь злые и глупые слова своей бабушки, навсегда бросит тебя!

— Да ты что, — сказал Сейтимбет, — мне даже в голову не приходило рассказывать Нагыму, что говорит про него бабушка. Аллах с ней!

— И не только Нагыму, никому не повторяй этих слов. И смотри не будь трусом.

Немного погодя они увидели Нагыма. Опустив голову, он медленно шел вдоль берега. Мальчики побежали к нему.

— Здорово, Нагым! Сыграем в альчики или ракушки? — крикнул Кутлымурат.

— Что-то не хочется, — грустно отозвался Нагым.

Втроем они молча шагали по берегу. Наконец Нагым нарушил тягостное молчание:

— Знаете, о чем я думаю?

— О чем? — выжидательно уставились на него ребята.

— Всегда ли вы будете вместе со мной, всегда ли мы будем верными друзьями…

Он остановился, широко расставил ноги, поднял голову и перевел пристальный и выжидательный взгляд с Кутлымурата на Сейтимбета. Загорелое лицо его было серьезным и печальным.

— Я хочу, чтобы вы сказали мне честно и откровенно: крепка ли наша дружба и будет ли она всегда между нами?

Мальчики обрадовались, что Нагым прервал молчание, и заговорили наперебой:

— Верь мне, Нагым! Что бы ни случилось, мы всегда будем вместе! — Кутлымурат протянул руку: — Клянусь Кораном[2]!

— И я, и я клянусь Кораном, что всегда буду твоим другом! — воскликнул Сейтимбет.

Они давали друг другу обещание и, подражая старшим, клялись Кораном. Не зная, почему взрослые клянутся Кораном, не зная, что в нем написано, мальчики в любом споре ссылались на Коран, думая, что этим скрепляют и подтверждают обещание, придают убедительность своим словам.

Но жизнь в бедной семье, постоянная нужда, необходимость с ранних лет пасти чужой скот многому научили Нагыма. Он знал то, что было неведомо его друзьям. Не раз видел он, как люди клялись Кораном, хотя говорили неправду, или, невзирая на клятву, обещаний своих не выполняли.

Улыбаясь, он поглядел на своих друзей:

— Не надо клясться Кораном, ведь вы не знаете, что в нем написано.

— Ты что же, не веришь нам? — спросил Кутлымурат.

Нагым кивнул головой:

— Не верю. Ведь вы удрали, оставили меня одного, когда налетела пыльная буря. Разве друзья покидают товарища в опасности?

Сейтимбет молча почесал затылок.

Не зная, что ответить, мальчики опустили головы и большими пальцами ног чертили какие-то узоры на песке.

Нагым видел, что друзья растеряны, ему стало жаль их. «Что толку их ругать, — подумал он, — обидятся на меня, и пойдет наша дружба врозь, а это совсем плохо. Надо что-нибудь придумать».

— Вот что, ребята, — заговорил он снова, — давайте сделаем так. Завтра мы все поедем на Мерген-атау[3]. Будем искать яйца чаек и уток. Может, найдем утиные гнезда, в которых есть птенцы; возьмем несколько птенцов, принесем домой, будем за ними ухаживать, вырастим их. Согласны?

Мальчики обрадовались; они запрыгали, стали хлопать в ладоши.

— Ура! — закричал Кутлымурат. — И никому ни слова! Только мы втроем. Я захвачу с собой полный кувшин воды!

— А я возьму лепешек с икрой! — воскликнул Сейтимбет. — Ой какие они вкусные! Мама говорила, что будет сегодня печь их. Я попрошу побольше. Она добрая, никогда мне не отказывала и сейчас не откажет.

Нагым молчал. Ах, если бы он мог захватить с собой вкусные лепешки или еще чего-нибудь… Но что поделаешь, беден дедушка Айдос. Бабушка Нурбике с радостью дала бы ему на дорогу и вкусных лепешек и сыру, но ведь еды дома в обрез…

После долгого молчания Нагым сказал:

— Я попрошу у дедушки Айдоса лодку. Он хороший и не откажет мне.

Мысль о предстоящей поездке в Мерген-атау очень обрадовала приятелей. Они развеселились, бросились в воду и долго купались, потом играли. Далеко разносились вокруг их звонкие голоса.

ОХОТНИЧИЙ ОСТРОВ

Среди множества островков, окружающих Тербенбес, Мерген-атау особенный, вроде заповедника. Птиц там гнездится видимо-невидимо, он прямо кишит дичью, ни на каком другом острове столько не увидишь. Здесь и белые лебеди, и гуси, и утки, и лысухи… Изобилие пернатых — настоящее раздолье для охотника.

В охотничий сезон от зари до зари на Мерген-атау непрерывно звучит не только многоголосый птичий переклик, но и частая стрельба. Здесь много охотников; иные проводят тут целый месяц кряду. Со всех сторон слышишь пальбу. Не знаешь, кто, куда, откуда стреляет; долго ли попасть под шальной заряд дроби. Неискушенному человеку ходить на остров страшно — того и гляди, подстрелят ненароком. А в траве и кустарниках прилажено много силков и капканов, тут тоже надо глядеть в оба, чтобы не угодить в них.

Однажды забрел сюда рыбак Кутым из Тербенбеса. Натерпелся страху и закаялся ходить на Мерген-атау. «Не приведи аллах, — говорил он, — попасть на остров в пору охоты. Ноги моей там больше не будет!»

Не один Кутым так думал. Многие жители Тербенбеса считали Мерген-атау запретным островом. Кроме охотников, мало кто здесь бывал. А если невзначай и забредал кто-нибудь в поисках отбившейся от стада овцы или козы, то мигом поворачивал обратно, заслышав стрельбу.

Когда юные друзья — Нагым, Кутлымурат и Сейтимбет — подошли к Мерген-атау, на берегу не было ни души. Только с резким криком носились в воздухе белые чайки да слышалось кряканье уток в зарослях камыша.

Мальчики направились в глубь острова. Раздвигая кусты, они увидели на примятой траве человеческие следы. Узенькие тропинки вились прихотливо, неожиданно сворачивали то вправо, то влево, пересекались и вновь расходились в разные стороны, уводя все дальше и дальше в спутанные заросли и, казалось, вовсе непроходимые чащи островка. Это были следы охотников, охотничьи тропы.

Заслышав шум в камышах, мальчики останавливались, выжидали, пока все затихнет, потом снова продолжали путь. Конечно, не птиц они опасались. Боялись диких кабанов. Дедушка Айдос предупредил, чтобы они избегали встречи с кабанами. А услышать их можно еще издали, потому что обычно эти животные передвигаются шумно, с треском ломая кустарник. Самое разумное — уйти от них подальше в сторону, не попадаться им на глаза.

Проплутав около часу и ничего не найдя, Нагым остановился:

— Так идти не годится. Чего мы без толку втроем толчемся на одной тропке или плетемся гуськом друг за другом? Один ничего не нашел, а за ним двое других тоже ничего не найдут. Надо нам разделиться и каждому идти по своей тропе, втроем мы и увидим втрое больше. Если один из нас найдет гнездо, он должен свистом позвать двух других. Тогда мы соберемся и решим, что делать, если в гнезде окажутся яички или птенцы.

Сейтимбет испуганно уставился на Нагыма:

— Как же так? Выходит… я один должен здесь плутать в кустах? Совсем один?

Кутлымурат рассмеялся:

— Ха-ха-ха! Эх ты, трусишка! Ну не говорил ли я тебе, Нагым, что он трус? И зачем только он увязался за нами?

Сейтимбет обидчиво возразил:

— А чем я хуже вас? Ничего я не боюсь, захотел и пошел. И никакой я не трус. А привыкну, так и вовсе бояться не буду. Правда, немного страшновато…

Теперь рассмеялся Нагым:

— Не боишься, но страшновато, да? Эх ты, охотник! А чего тут бояться? Ничего здесь страшного нет. И мы рядом. Давай сделаем так: я пойду по правой тропинке, Кутлымурат — по левой, а ты — по средней. Мы по краям, ты — посередине. Согласен?

Сейтимбет обрадовался:

— Конечно, согласен. Пошли дальше!

Мальчики двинулись вперед. Но прошли совсем немного, как вдруг раздался испуганный крик Сейтимбета. Ребята кинулись к нему.

— Что случилось? — спросил подбежавший Нагым.

— Змея!.. — глядя перед собой округлившимися глазами, стонал Сейтимбет. — Огромная…

— Где? — Нагым увидел в траве ужа. — Где ты увидел змею? Ведь это — уж! Он не опасный. Хочешь, в руки возьму? Не стыдно ли, всякой малости боишься. То тебе одному страшно идти, то ужа испугался… Как брать тебя с собой на охоту?

Сейтимбет виновато смотрел на Нагыма. Он боялся, что друзья оставят его одного или вовсе прогонят.

— Как же теперь быть? Что нам с ним делать? — сказал Нагым, обращаясь к Кутлымурату. — Это же ты хотел, чтобы он пошел с нами…

Кутлымурат недовольно поморщился.

— С тобой, Сейтимбет, недолго и самому в трусы попасть… — Он обернулся к Нагыму: — Но не оставлять же его одного?.. Нагым, пусть он походит с нами. Может, смелее станет.

— Ну хорошо, — согласился Нагым. — Нельзя его оставить одного. Пусть попривыкнет с нами. Бери его с собой, Кутлымурат, идите вместе. А если что случится, посвисти мне. Я прибегу… — Он строго посмотрел на Сейтимбета и добавил: — Иди, ничего не бойся!

Мальчики пошли теперь вперед не по трем, а по двум тропинкам.

Двигались они довольно медленно, потому что разросшиеся камыши и кустарники делали многие места совсем непроходимыми и следов там никаких не было. Кутлымурат старался обходить эти места, держась хотя бы едва заметной тропинки. А ведь птицы у тропинок не гнездятся, они прячут свои гнезда от постороннего глаза в непроходимых чащах камыша и джангила[4].

Кутлымурат все дальше углублялся в зеленое море листвы, за ним по пятам осторожно шагал Сейтимбет. Что и говорить, не придавал им храбрости почти вечерний сумрак в густом кустарнике. Ветки джангила так тесно переплелись над их головами, что солнечные лучи почти не проникали сюда через сплошной зеленый покров. Ребята пристально вглядывались, отыскивая на земле, в колеблющемся зеленоватом свете, хоть какие-нибудь признаки птичьего гнезда. Но все было напрасно. Они слышали разноголосый гомон птиц и даже, казалось, жалобный писк птенцов где-то поблизости, но сколько ни вглядывались, осторожно раздвигая ветви, ни гнезда, ни птенцов не видели.

Сейтимбет уже начал жаловаться на усталость:

— Чего мы тут попусту ходим и ходим? Сам видишь, нет в этом месте птичьих гнезд. Может, надо в другую сторону идти?

Кутлымурат и сам уже начал терять терпение и сердиться. Ему казалось, что всему виной Сейтимбет, который уныло плетется сзади, боясь сделать шаг в сторону. «Лучше бы я одни искал, — досадливо думал Кутлымурат. — Пошел бы быстрей и в другом направлении, — глядишь, на новом месте и нашел бы хоть какое-нибудь гнездо кряквы или лысухи. А Сейтимбет не только трус, но еще и ленивый. Зря мы его взяли с собой. Какой из него охотник? Надо бы сразу отвязаться от него тогда, когда он кричал, а теперь тащись с ним аллах знает куда… Может быть, здесь в самом деле неудачное место?»

Досада и нетерпение охватили Кутлымурата, и он хотел было повернуть назад, но тут же подумал: «А что скажет Нагым? Сколько раз было говорено, что охотник должен быть терпеливым и настойчивым».

Мальчик раздвинул высокий камыш и огляделся. Солнце стояло уже высоко, был жаркий полдень. Кутлымурат и Сейтимбет проголодались.

— Хорошо бы сейчас поесть, — шмыгнув по привычке носом, робко сказал Сейтимбет.

— Еще рано, — недовольно ответил Кутлымурат, — сперва надо что-нибудь найти. А то плетемся с пустыми руками, и выходит, что, еще ничего не сделав, уже собрались есть.

Сейтимбет хотел возразить, что охотники иногда целый день ищут дичь, но в это время ребята услышали тонкий протяжный свист Нагыма. Они радостно встрепенулись. Кутлымурат ответил другу таким же свистом и быстро повернул в ту сторону, откуда слышался призыв. Продираясь сквозь заросли джангила, мальчики вскоре увидели Нагыма недалеко от того места, где оставили лодку. Он весело смеялся, глядя на друзей. На загорелом лице ярко блестели глаза и белые зубы.

— Вы чего приуныли? Или охота была неудачной? Похоже, вы с пустыми руками. А я вот нашел утиные гнезда, и даже не очень далеко пришлось ходить. Теперь, как говорит дедушка Айдос, чем издалека возить телегой, лучше вблизи носить мешком. Принимайтесь, друзья, за дело, тут много гнезд. Птенцов еще нет, а яичек полным-полно. Только чур! Всех яиц из гнезда не брать. Возьмем из каждого по паре, а остальные пусть утки высиживают, птенцы будут. А сейчас помолчим. Идите за мной тихо-тихо…

Они прошли совсем немного, осторожно раздвигая камыши. И вскоре Нагым показал ребятам большое гнездо. Нагнувшись, он взял из него два яйца и приложил к уху.

— Не пойдет, — сказал он и, усмехнувшись, подмигнул ребятам. — Там уже птенцы. Поищем в других. — Он осторожно положил яички на пуховую подстилку гнезда.

Втроем мальчики двинулись дальше. Не прошло и часа, как они собрали больше десятка свежих яиц. А птенцов так и не увидели. Невдалеке в маленьком озерце, окруженном камышами, плавала стая уток, но оказалось, что добраться к ним трудно: здесь было глубоко. Все же Нагым и Кутлымурат хотели тихонько подплыть к стае и схватить хотя бы одну утку. Но Сейтимбет заупрямился. Он боялся сам и не хотел пускать в воду друзей. Ему было страшно оставаться одному.

— Ну, если не поплывем за уткой, тогда давайте обедать. Ведь мы завтракали совсем рано, а теперь время уже перевалило за полдень, — сказал Нагым.

— Давайте, давайте, — оживился Сейтимбет, — я мигом разведу костер!

Он быстро собрал валежник, сноровисто поджег его, и вскоре среди сухих сучьев заплясали веселые огоньки.

Ребята сварили добытые в гнездах утиные яйца, аппетитно уплетали их с лепешками. Ох и вкусной же показалась им эта еда!

— Охотник ты неважный, зато мастер хорошо поесть, — смеясь, сказал Кутлымурат, глядя, как Сейтимбет уплетает третье яйцо.

Сейтимбет ничего не ответил. Он сосредоточенно жевал, исподлобья глядя на Нагыма.

— Перестань его пилить, — сказал Нагым. — Ведь он раньше никогда не ходил на охоту, не бывал на Мерген-атау. Вот походит с нами, научится охотиться. Правда, Сейтимбет?

— Да, — пробормотал тот с набитым ртом.

— Научится… — насмешливо хмыкнул Кутлымурат. — Наверно, придется его таскать сюда целое лето, пока он привыкнет сам ходить по охотничьей тропе, не дрожа от страха.

— Оставь его в покое, — опять вступился Нагым. — Ты тоже не сразу стал охотником. Конечно, постепенно он привыкнет, и мы ему поможем. На то и дружба, чтобы помогать друг другу. Я хочу, чтобы мы втроем всегда дружили.

— И мы тоже хотим, — разом откликнулись Кутлымурат и Сейтимбет.

— Вот и хорошо. Кончайте есть и пойдем дальше. Сейтимбет, погаси костер!

Тот с готовностью вскочил, побежал к берегу, зачерпнул котелок воды, вернулся и вылил его в огонь. Костер зашипел и погас.

— Так и надо, — сказал Нагым. — Дедушка всегда говорит: «На охоте аккуратно поешь, аккуратно огонь загаси, чтобы не было в камышах пожара». А теперь давайте купаться!

Все трое бросились в воду, с наслаждением плавали, кувыркались, ныряли, а потом растянулись на песке под горячим солнцем. Нагым радовался, что он не один, все кругом виделось ему прекрасным: и лазурное небо в вышине, и бесконечное, сколько видит глаз, колышущееся зеленое море камышей, и лениво ползущие на песок волны в белых, словно кружевных, оборках по краям. Хорошо ему с друзьями здесь на морском берегу! И кажется, что это ему улыбается ласковое солнце.

ЧЕЛОВЕК В МОРЕ!

Как неожиданно все меняется на море! Только что стояла тихая, почти безветренная погода, ни единого облачка на небе. Но вот внезапно подул ветер, пригнал сперва целые стаи маленьких облаков, а потом тяжелые серые тучи. Все быстрей и быстрей катятся из морской дали к берегу свинцово-серые волны, большие и грозные.

Мальчики вскочили и стали торопливо натягивать штаны и рубашки.

— Поедемте домой, страшно здесь становится. Смотри, как ветер разыгрался! Волны все выше заливают берег, того и гляди, попадем в грозу и ливень, — сказал Сейтимбет.

— Вот еще выдумал! — насмешливо отозвался Кутлымурат. — Опять струсил? Ветра испугался? Мой папа говорит, что при таком ветре хорошо идти под парусами… Поедем домой вечером, а сейчас давайте собирать ракушки. Как ты думаешь, Нагым?

Нагым молчал. Поднявшись на песчаный холм, он пристально вглядывался в море. Сложив козырьком над глазами ладони, он пытался что-то рассмотреть.

Сейтимбет и Кутлымурат подбежали к нему и стали смотреть в ту сторону, куда напряженно вглядывался Нагым.

— Ты что там ищешь? — нетерпеливо спросил Сейтимбет. — Давай побежим домой!

Нагым укоризненно посмотрел на него:

— Глаза-то у тебя есть? Смотри получше! Вон там, со стороны острова Ырза-атау, что-то движется. Кутлымурат, а ты не видишь?

Сначала Кутлымурат ничего не мог разглядеть. Но через несколько минут он увидел какой-то черный предмет, плывущий по волнам.

— Может, кабан? — тревожно проговорил он.

Нагым и Сейтимбет не проронили ни слова. В самом деле, а вдруг это дикий кабан?

Нагым вспомнил рассказы дедушки Айдоса: кабаны часто переплывают с одного островка на другой в поисках пищи или попав в какую-нибудь беду; спасаясь от пожара или от более сильного зверя, дикие кабаны стаями покидают свое лежбище… Вообще на безлюдном Мерген-атау всякая неожиданность может приключиться, думал Нагым. Ему несколько раз довелось видеть плывущих кабанов. Но сейчас, пристально вглядываясь, он заметил в движении черного предмета что-то необычное: он не плавал, его просто носило по морю. Огромные волны то высоко поднимались, то швыряли его с размаху вниз.

— Нет, ребята, это не кабан, — сказал наконец Нагым. — Здесь что-то другое. Подойдем ближе к берегу, там лучше рассмотрим.

— Я не пойду, — заупрямился Сейтимбет, — бежим лучше домой! Если это не кабан, так джинн или черт. Скорей домой!

Нагым и Кутлымурат хмуро и осуждающе посмотрели на товарища. Он смутился, стал прятаться за спину Нагыма, захныкал:

— Вот увидите, беда будет… Это плохо кончится…

— Если ты так боишься, беги домой, — сказал Нагым, — мы тебя не держим.

— Не пойду я один.

— Тогда иди с нами и помалкивай, а то…

Сейтимбет замолчал. Он часто вздрагивал и все норовил держаться за руку Нагыма.

Между тем черный предмет стремительно несло к берегу. Нагым неожиданно громко закричал:

— Это лодка! Человек, человек в море!

В первую минуту мальчики растерялись и молча глядели друг на друга.

— Пойдем, — сказал решительно Нагым. Голос его прозвучал очень тихо, как будто он чего-то опасался.

— Я с тобой, — почему-то тоже тихо проговорил Кутлымурат.

На берег выбросило разбитую лодку, и набежавшая волна уже не утащила ее назад в море. Теперь, в десятке метров от них, ребята хорошо разглядели: человек! Они бегом бросились к нему; войдя в воду, ухватились за борт лодки и вытащили ее на берег. Человек цепко держался за лодку.

Голова его была откинута назад, глаза закрыты, длинные волосы спутаны, губы крепко сжаты, казалось, для того, чтобы не глотать воду; ситцевая рубаха на нем вся изорвана.

Потрясенные увиденным, мальчики действовали безмолвно. Втроем они вытащили лодку подальше на берег, разжали пальцы человека, конвульсивно сжимавшие доску, и осторожно положили его на песок.

Нагым уверенно стал оказывать помощь пострадавшему. Прежде всего он сделал ему искусственное дыхание — поднимал и опускал его руки, растирал ему грудь. Из носа и рта человека полилась вода — видимо, он много ее наглотался. Через некоторое время появились признаки жизни, он начал стонать.

Только теперь ребята разглядели, что неизвестный весь изранен. На теле виднелись следы порезов, как будто неглубоких, но их было много.

— Похоже, что его изуродовали ножом, и, наверно, очень острым, — сказал Нагым. — Три года тому назад мы с дедушкой Айдосом нашли в поле человека, который тоже был изранен ножом. Это наш пастух. Он потерял тогда много крови. А у этого человека вода смывала и смывала ее… Наверно, он, бедняга, тоже потерял много крови.

— Что же теперь делать? — спросил Кутлымурат.

— Сам не знаю. Раны того пастуха мы с дедушкой Айдосом засыпали золой от сгоревшего куска кошмы. А что теперь надо сделать, не знаю.

Пока мальчики в нерешительности стояли около распростертого на песке незнакомого человека, солнце стало клониться к закату. Из разорванных облаков оно выглядывало уже не такое жаркое, как днем.

— Смотри, Нагым, как низко стоит солнце. Надо ехать домой. Бабушка ругать будет, если я до темноты не вернусь, — сказал Сейтимбет.

Нагым помолчал. Потом поднял голову и решительно ответил:

— По-твоему, выходит, можно бросить человека без помощи? Нет, нельзя оставлять его здесь. Он может умереть от потери крови. Мы должны взять его с собой и доставить к дедушке Айдосу. Только договоримся: ни-ни, никому ни слова. Никто не знает, что здесь произошло, и никто, кроме дедушки, знать не должен. Поняли? Согласны?

— Поняли.

— Мало того, что поняли. Поклянитесь, что будете молчать!

— Если я кому-нибудь скажу хоть слово, — торопливо заговорил Сейтимбет, — пусть меня покарает дух предков, клянусь Кораном! Если я нарушу клятву, то пусть я буду…

— Довольно, хватит, — рассмеялся Кутлымурат. — Клятвы давать ты, я вижу, умеешь…

— Стойте, ребята, — сказал Нагым. — Давайте поклянемся нашей дружбой. Кто нарушит клятву, тот нам не друг!

— Давайте, — отозвался Сейтимбет.

— Вот и хорошо. — Нагым протянул вперед раскрытую ладонь правой руки, Сейтимбет и Кутлымурат положили свои ладони сверху.

— Клянусь дружбой! — сказали они разом.

— Теперь за дело! — воскликнул Кутлымурат. — Давай, Нагым, бери раненого за плечи, а мы с Сейтимбетом за ноги, и перенесем его в лодку.

Так они и сделали.

Нагым взялся за весла, Кутлымурат — за руль. Спасенный человек лежал на дне лодки и все время стонал. Мальчики обеспокоенно поглядывали на него. Мысли их были заняты одним: поскорее доставить раненого к дедушке Айдосу.

Нагым изо всех сил налегал на весла. Попутный ветер помогал быстрому ходу лодки. Уже начало темнеть. Высоко в небе сквозь разрывы облаков показался серебристый тонкий полумесяц.

АЙТБАЙ

Глинобитный домик дедушки Айдоса стоял на краю аула, недалеко от берега моря. Дверь его жилища была открыта для всех. Что бы ни случилось в ауле — радость или горе, ссора между соседями или в семье, — односельчане шли за советом к Айдосу. И как он рассудит, так тому и быть. Любили они старика: справедлив и строг был он, бескорыстен и добр. Умудрили его долгие годы нужды и лишений, трудных скитаний в поисках работы и хлеба. Видел он несправедливость баев и верных друзей их, таких же несправедливых, жадных ишанов и судей — кази, которые называли себя духовными лицами, слугами аллаха. Да, все они были заодно — и баи и духовенство. Все они угнетали бедных дехкан, рыбаков и охотников, забирали себе львиную долю урожая, рыбы, дичи. Горькие думы о тяжелой жизни сделали печальными глаза Айдоса. Редко видели люди улыбку на темном, изрезанном глубокими морщинами лице старика. Но все знали, что доброе у него сердце, всегда поможет он советом и делом человеку, попавшему в беду.

…Уже совсем стемнело, когда лодка причалила к берегу. Мальчики осторожно подняли раненого и перенесли его к дому Айдоса. Здесь они остановились и опустили свою ношу на песок.

Через старую камышовую дверь просачивались тонкие нити света. Видимо, старик не спал, обеспокоенный долгим отсутствием Нагыма и его друзей. Ведь ребята должны были вернуться еще вечером.

Когда Нагым переступил порог дома, он увидел, что Айдос и бабушка Нурбике сидят у очага и, похоже, даже не собирались ложиться спать. Глядя на мальчика, старик укоризненно молвил:

— Ну, как дела? Много птенцов нашли? Где ты был так поздно? Где твои товарищи, где лодка?

Видя, что Нагым как-то растерянно молчит, старик забеспокоился, почуяв неладное.

— Говори, что случилось, — требовательно и громко сказал он.

— Дедушка, — торопливо и сбивчиво заговорил Нагым, — лодка цела, все в порядке… — Мальчик глубоко перевел дыхание. — Мы нашли раненого человека… Он без сознания, а Сейтимбет…

— Постой-постой, — прервал его Айдос, — какой человек? Кто ранен? Где он?

— Здесь, дедушка. Мы втроем перенесли его из лодки к нашему дому.

Айдос стремительно поднялся:

— Здесь? Так чего же мы стоим? Надо внести его в дом. Нурбике, приготовь чаю и горячей воды.

Вместе с Нагымом он вышел, и вскоре при помощи мальчиков незнакомца внесли в дом.

Сейтимбет и Кутлымурат собрались уходить. Айдос предупредил их, чтобы никому не говорили о раненом. Ребята пообещали.

Далеко за полночь в доме Айдоса горел огонь. Старик вместе с женой и Нагымом промыли и перевязали раны незнакомца, который все не приходил в сознание, стонал, метался и бредил. Нурбике терпеливо и осторожно понемножку вливала ему в рот теплый крепкий чай. Когда раненый наконец перестал бредить и успокоился, Айдос и Нурбике забылись коротким сном. Утомленный событиями беспокойного дня, Нагым крепко заснул.

На горизонте уже обозначалась первая, тончайшая ниточка рассвета.

Трое суток пробыл незнакомец на попечении Айдоса и Нурбике. Ножевые раны на его теле слегка затянулись, он поправлялся.

Теперь после работы то Айдос, то Нурбике, то Нагым, а иногда все вместе они садились у края кошмы, на которой лежал раненый, и слушали его рассказы о жизни, об удивительных переменах, происходивших в северном городе Петрограде, в Москве и в их родном Туркестане.

Звали его Айтбай. Он был сиротой, мать и отец умерли от голода, как и многие, многие тысячи других, потому что никто им помощи не оказывал, не спасал от голодной смерти. Каким чудом уцелел трехлетний Айтбай, он и сам не знает. Вырос он в Ходжейли. С детства батрачил у богатого бая, пас его огромные стада вместе с другими, взрослыми пастухами. Ничего не видел и не знал он, кроме скота и бескрайних степей. Только еду и какие-то рваные обноски вместо одежды давал ему бай за работу. Лето сменялось зимой много раз, пока он вырос и стал взрослым парнем, сильным, закаленным, выносливым в жару и холод.

Но вот началась в его жизни полоса больших и важных перемен. Его призвали служить в армию. Уехал он из родной Каракалпакии в далекий город Москву, жил там в казармах почти два года. Здесь он и встретился с людьми, которые принесли свет знания в его жизнь. Это были солдаты-большевики, и первым из них был друг Григорий Рожко, научивший Айтбая читать. Большевики обучили его не только грамоте. Они рассказали, как нужно бороться против богачей, как добиваться свободы и достойной человеческой жизни для бедных, для трудового человека. Вместе с этими солдатами в Москве он боролся против капиталистов, против царских генералов и офицеров, за власть рабочих и крестьян, за Советскую власть.

Когда в 1917 году Советы победили, Айтбая, вместе с другими товарищами-большевиками, правительство направило в Хиву, в Нукус, а потом в Муйнак устанавливать Советскую власть в Каракалпакии.

Как большевика Айтбая прислали на родину, чтобы он здесь, зная язык каракалпаков, обычаи и нравы народа, организовал бедноту и всех трудящихся для борьбы против баев, ишанов и басмачей[5].

— Надо с ними навсегда покончить, — говорил Айтбай, — иначе нам не сохранить сильное и прочное Советское государство.

По поручению ревкома Айтбай направлялся в Акдарью для того, чтобы создать волостной Совет из рабочих, дехкан, пастухов и рыбаков. Но случилось так, что по дороге, в море, на него напали бандиты-басмачи и увезли с собой.

— Я думал, что они меня убьют, — продолжал Айтбай, — и был готов к этому. Но, как видите, жив остался. Басмачи не могли договориться между собой, что со мной делать. Одни кричали: «Убить его и бросить в море!», другие настаивали на том, чтобы пытками заставить меня отказаться от моих убеждений, от борьбы за Советскую власть. Верх взяли третьи. Эти сказали: изувечить меня и бросить в море в разбитой лодке. Если доберусь до берега, пусть все видят, что ждет тех, кто перестает повиноваться власти старых хозяев — ишанов и баев. Вот так и получилось, что меня, безоружного, бандиты изрезали ножами, а затем бросили в старую, полуразвалившуюся лодку и оттолкнули ее от парусника. Почти сутки носило меня по волнам в море. Я истекал кровью, обессиленный, много раз терял сознание. Помню только, что изо всех сил держался за борт лодки и все же надеялся, что волны прибьют меня к берегу, а там найдутся добрые люди, которые мне помогут. Ну, а что было дальше, это вы знаете лучше, чем я.

— Что же ты намерен теперь делать? — спросил дедушка Айдос.

— Дорогой друг, я прошу помочь мне уехать отсюда. Басмачи думали покорить или убить меня. Но таких, как я, много, всех перебить им не удастся. И мы будем продолжать борьбу против басмачей и их хозяев — ишанов и баев, чего бы это нам ни стоило. И мы победим, потому что народ с нами. Мы вместе с народом боремся против угнетателей за Советскую власть. Я должен вернуться в Муйнак…

«Советская власть…» — задумался Айдос. Эти слова он услышал еще зимой прошлого года. Но вот прошел год. Снова была зима, весна, лето, настала осень, но здесь, в Тербенбесе, Советская власть еще слаба. Пока не приезжали сюда люди, подобные Айтбаю, которые показали бы, что именно надо сделать, чтобы избавиться от власти ишанов и баев. Если ревком посылал Айтбая в Акдарью, чтобы создать там Совет из бедняков-дехкан и рыбаков, значит, он знает, как это сделать… Но оставлять Айтбая здесь, в Тербенбесе, нельзя: убьют его. Надо помочь ему уехать отсюда.

— Хорошо, Айтбай, — сказал старик, — я помогу тебе уехать в Муйнак.

Вечером Айдос с Нагымом сидели на берегу моря.

— Я узнал, — тихо говорил Айдос, — что послезавтра мой друг Кутым едет к родственникам в Муйнак. Может быть, попросить его взять с собой Айтбая? Как ты думаешь, внучек?

— Не знаю, дедушка… да и как мне советовать старшему?

— Не говори так, Нагым. Этого человека ты нашел и спас от смерти. Если бы ты не помог ему добраться к нам, он бы погиб от потери крови, от истощения. Ты поступил, как взрослый, как настоящий джигит.

— Бабушка Нурбике и ты сделали много больше, чем я, для спасения жизни Айтбая… А ты думаешь, дедушка, что Кутым согласится взять его с собой?

— Думаю, что согласится, если я попрошу. Скорее бы уж Кутым увез его с собой в Муйнак, пока ишан Жалий не проведал, кого мы укрываем. Он лютый враг таких людей, как Айтбай, и непременно позаботится о том, чтобы Айтбай поскорее отправился к предкам… Надо, очень надо, чтобы он поскорее уехал, нельзя ему больше здесь оставаться!

Через день, едва рассвело, старик отвел Айтбая к лодке Кутыма. Айтбай, хотя и радовался возможности вернуться к любимой работе, к друзьям, все же был грустен.

— Жаль мне расставаться с тобой и с Нагымом, — сказал он, глядя в глаза Айдоса, — но я надеюсь, что мы еще увидимся. И тогда мне не придется прятаться, ата. Я увижу и с радостью поблагодарю вас на людях.

— Езжай, браток, езжай скорее в Муйнак. Живы будем — непременно встретимся. «Не раз, а много раз ступает конь на одно и то же место», — говорят в народе… Все, что ты говорил нам о новой жизни для бедных людей, я понял. И я знаю, что это очень важно для таких, как я. Скажи там в ревкоме, что и наш Тербенбес ждет таких людей, как ты, чтобы помочь нам. Я верю, мы обязательно встретимся с тобой! Будь здоров и счастливого пути тебе, Айтбай!

Они обнялись.

— Спасибо, ата, за все. Никогда не забуду твоей доброты и заботы. Если ты захочешь приехать в Муйнак, всегда помни: мой дом — твой дом.

Айтбай сел в лодку. Старик положил туда узелок с едой на дорогу.

Кутым сильно оттолкнулся веслом. Вместе с Айтбаем они распустили парус, и лодка быстро заскользила по спокойной глади моря, подгоняемая легким попутным ветром.

Айдос с Нагымом еще долго стояли на берегу, глядя, как удаляющийся парусник становится все меньше и меньше. Потом он стал просто маленькой точкой на розовой полоске моря у самого горизонта и вскоре совсем исчез.

Тогда старик и мальчик молча направились домой.

ПОМОЧЬ ГОЛОДАЮЩИМ!

Быстро летели дни в повседневных заботах — то на рыбной ловле, то на охоте. Незаметно ушло теплое, ласковое лето. Наступила осень 1921 года.

Однажды ясным, погожим утром, когда в воздухе, чуть поблескивая, носилась осенняя паутинка, приехали в аул Тербенбес четыре молодых парня — трое каракалпаков и один русский. Все такие ладные и славные джигиты, комсомольцы. Они созывали на собрание жителей аула, ходили по юртам, приглашали стариков и молодых рыбаков, дехкан — бедняков и середняков, говорили, что хотят побеседовать с народом по важному делу, которое всех касается.

Перед заходом солнца собрались на выгоне человек двадцать рыбаков и дехкан. Многие не пришли, потому что боялись гнева ишана, который запрещал мусульманам ходить на какие бы то ни было собрания, проводимые Советской властью.

Русский комсомолец по имени Андрей, хорошо говоривший по-каракалпакски, призывал людей помочь голодающему населению Поволжья, особенно детям.

Он вытащил из кармана тоненькую синюю тетрадку и сказал:

— Дорогие и уважаемые друзья! Я сейчас прочитаю вам письмо главы Советского правительства товарища Ленина. Он обращается к вам с просьбой помочь голодающим на Волге. Там от засухи погиб урожай, а враги рабочих и трудовых крестьян хотят задушить голодом Советскую Республику, которая отдала землю трудовому крестьянству, а фабрики — рабочим. Слушайте, что пишет товарищ Ленин:

— Друзья, — продолжал Андрей, — мы приехали сюда, чтобы не только рассказать, но и вместе с вами работать для помощи голодающим. Каждый из нас готов выйти в море с хозяином лодки.

Андрей замолчал и внимательным взглядом обвел лица присутствующих. Они сидели нахмурившись и сосредоточенно думали.

— Все ли вы поняли в письме товарища Ленина? — спросил Андрей.

Молчание длилось еще несколько минут, затем поднялся сдержанный говор. В шуме его Андрей не мог уловить отдельных слов, но его перекрыл сильный голос молодого рыбака Шамурата:

— Может быть, я не все понял, не все слова мы знаем. Но мне ясно главное: наши братья — труженики-крестьяне и рабочие и их дети голодают. Им надо помочь. Я завтра поеду на лов рыбы и отвезу эту рыбу в Муйнак, чтобы ее передали голодающим. Кто хочет, может со мной поехать на лов, вместе веселее и легче будет работать. — Шамурат приглашающим жестом протянул руки к собравшимся.

— Я с тобой поеду, — отозвался его сосед Абдреим; он хотел еще что-то добавить, но как-то сразу не нашел слов, смущенно улыбнулся, махнул рукой и сел.

Затем поднялся с места старик Айдос. Он заговорил, степенно поглаживая бороду:

— Бедный бедному всегда друг и брат. Ведь не богатый же станет помогать Советской власти в беде. Я тоже выйду в море и весь улов отдам голодающим детям. Прошу молодого джигита Андрея помочь мне.

Старики начали оживленно переговариваться между собой, но ни к Шамурату, ни к Айдосу не присоединились. Андрей подождал еще немного, потом сказал:

— Не будем спешить с окончательным решением, уважаемые друзья. Мы еще побудем в ауле, познакомимся поближе и все обдумаем как следует. Дело такое непривычное, большое, что его не решить в один присест. Прошу почтенных рыбаков приютить товарищей, приехавших вместе со мной.

Все одобрительно зашумели. Раздались голоса: «Ко мне, ко мне, ко мне!» Многим было интересно послушать у себя за ужином приезжего гостя из Муйнака. Андрея увел к себе дедушка Айдос.

Через несколько дней из Тербенбеса вышли в море на лов рыбы для голодающих десять рыбаков. Но среди них не было Айдоса. Он заболел лихорадкой и почти целую неделю лежал, а бабушка Нурбике поила его целебными травами. Старик был подавлен тем, что он отстал от других в таком хорошем деле. Долгие осенние вечера просиживал с ним Андрей, и беседы их затягивались часто за полночь.

— Почему Айдос-ата, вас зовут в ауле ханом рыбаков?

Старик улыбнулся:

— Не зовут, а звали. Стар я теперь, чтобы быть ханом, то есть руководителем, главой рыбаков. А что означает рыбацкий хан, я тебе скажу. Как говорят у нас, быть рыбацким ханом — это знать язык рыб. Конечно, никакого языка у рыб нет. Но вот, например, в Турткуле занимаются земледелием, и людей, которые лучше всех знают это дело, называют «дийхан-баба», что означает «знаток земли», земледелия. Рыбацкий хан — то же самое. Надо хорошо знать, где, когда, какие водятся рыбы, когда какую рыбу лучше всего ловить, как расставлять сети и еще много разной рыбацкой премудрости. Если ты все это знаешь, то рыбаки выберут тебя своим ханом, будут следовать твоим советам. А когда совсем состаришься и трудно будет тебе выйти в море, молодые рыбаки у нас не забывают своего руководителя, помнят его советы и наставления, привозят ему рыбу. Вот что такое ханство рыбака. Ты, наверно, понимаешь, что по сравнению с хивинским ханом рыбацкий хан просто бедняк, но зато он живет своим трудом, а хан Хивы — жестокий и жадный человек, он живет трудом народа и грабит народ.

— Может быть, ата, хорошо бы заменить для рыбаков слово «хан» другим словом?

— Разумеется, можно заменить, но в аулах никто не спутает рыбацкого хана с хивинским, — закончил, улыбаясь, старик.

Он помолчал, а потом заговорил снова:

— Андрей, ты еще не рассказал нам о твоих родителях. Живы ли отец и мать?

— Мой отец умер от холеры, а мать жива.

— Это хорошо, когда у человека есть мать. Откуда ты знаешь наш язык?

— От матери. Отец мой был русский, в молодости он женился на каракалпакской девушке. Очень любила его мать, и хорошо они жили, да вот злая болезнь унесла его…

— Где же повстречались твои родители?

— В самом Турткуле, где мы сейчас живем. А дело было так. Родители моей матери умерли от голода, а ее спасла добрая женщина, работавшая сестрой милосердия в больнице. Так что мать моя выросла в городе, а отец работал фельдшером в той же больнице. И они поженились. Когда я сказал матери, что комиссия по борьбе с голодом посылает меня и нескольких моих товарищей в Тербенбес, она ответила: «Хорошее это дело, сынок, поезжай и расскажи людям, как голодают дети, убеди их, что каждый человек должен помочь им». Вот я и приехал сюда, ата. Я рад, что в ауле нашлись люди, которые не остались глухими и равнодушными к судьбе голодающих.

— Ты прав, Андрей. Просто невозможно быть равнодушным и не помочь в такой беде… — Старик опустил голову и помолчал. — Когда-то мой собственный сын, Генджибай, погиб от голода… Если бы ты знал, какую горькую и голодную жизнь мы прожили под властью баев и ишанов… Расскажи мне, Андрей, где находится та земля, которую ты называешь Поволжье?

— Это города и деревни на берегах реки Волги.

— А где она, Волга? Большая ли это река?

— Очень большая, ата. В давние времена называли ее степные люди Ак-Едил.

— Вот оно что, — протянул Айдос и понимающе улыбнулся. — «Ак» — это по-нашему «белый», а «едил» — «многоводный», «широкий». Выходит, что эта река белая и многоводная.

— Да, ата, русские называют ее Волгой.

— И много народа живет на ее берегах?

— Очень много. Там большие города: Казань, Уфа, Самара, Астрахань; вокруг них множество деревень, и все население так жестоко голодает, умирают дети…

— Кто же виноват в этих бедах?

— Виноваты белые. Они грабят и разоряют народ. Вся страна охвачена пожаром гражданской войны. Перед приходом красных на Волгу белые жгли на полях урожай хлеба, истребляли скот. К этому добавилась засуха, сгубившая посевы…

— Подожди, подожди, сынок, а кого вы называете белыми?

— Белые — это армия, которую создали богатые, помещики, хозяева фабрик и заводов, угнетающие трудовой народ. Против них воюет Красная Армия. В ней — рабочие и крестьяне, свергнувшие власть богачей. Красная Армия защищает от них трудовых людей…

Долго еще рассказывал Андрей о том, как завоевывали трудящиеся свободу, как создавали новую власть — власть рабочих и крестьян.

— И теперь, — закончил он, — есть у нас такая власть, такое правительство, которое стоит за бедноту, за трудовой народ. Во главе этого правительства — товарищ Ленин. Запомните его имя, ата. Ленин… Айдос-ата, здесь все знают и уважают вас, помогите нам как можно лучше выполнить призыв Ленина, привлечь побольше людей на помощь голодающим.

Айдос задумался; перед взором его печальной вереницей потянулись трудные дни прожитой жизни.

— Что тебе сказать, сынок? Чего только не навидался я. За любую работу брался и на суше и на море, чтобы только прокормить семью. Но львиную часть заработка приходилось отдавать баям да ишанам, а на жизнь всегда не хватало; а уж о том, чтобы сберечь на черный день что-нибудь, речи не было. Были у меня сыновья. Один умер от болезни: не на что было лечить его; другой погиб во время пожара; третий начал было помогать мне — стал рыбачить, но так случилось, что во время бури он утонул в море. А самый младший сын мой, Генджибай, мой маленький Генджибай… он умер от голода. Ишан сказал, что аллах прибрал его к себе. А зачем аллаху мой единственный Генджибай? Ведь у него неисчислимое множество детских душ, а у меня мой сынок был последним…

— Не аллах, а голод отнял у вас сына, ата.

— Конечно, я это понимаю. Голод… До кого он только не добрался, ни одной бедной семьи не миновал… Ишан говорил, что перед богом все равны. Почему же ни один богатый не погиб от голода? Или все они так угодны аллаху?

— Аллах тут ни при чем, ата. Нет и не может быть равенства между бедным и богатым. Никогда богачи по доброй воле не отдадут беднякам даже маленькую частицу того, что наживают они на труде бедных.

— По-твоему, выходит, сынок, что равенство между людьми может создать не бог, а человек?

— Да, ата. И зовут этого человека Ленин. Ленин учит, что не должно быть ни бедных, ни богатых, все должны работать и жить своим трудом; человек должен быть свободным и счастливым.

Айдос тихо засмеялся:

— А ишан говорит, что все мы — рабы божьи, сыновья пророка Магомета, и только мусульмане настоящие хозяева мира. Среди людей иной веры нет ни сильных, ни умных… Но ведь Ленин — не мусульманин.

— В мире много людей разной веры, ата. Но не вера разделяет их, а богатство и бедность. Разве ишаны и баи, которые обирают вас, не ваши единоверцы-мусульмане?

— Еще ишан говорит, — продолжал Айдос, — что все бедняки после смерти будут в раю наслаждаться всеми благами, но для этого надо упорно и долго трудиться при жизни на земле, испытать все тяготы и горести. А те, кто сейчас богат, на том свете будет мучиться в аду.

— Что же получается, ата? Ишаны и баи весь век живут богато, и плевать им на загробную жизнь. А бедным обещают все блага только после смерти. Разве это не издевательство над трудовым человеком? Можно ли верить таким пустым сказкам ишанов? О них ли сейчас думать, когда столько детей гибнет от голода…

— Правда твоя, Андрей, думать надо о другом. Позови сюда Мурата. Он живет в другом конце аула. Уже несколько лет он хан рыбаков. Я поговорю с ним, и мы посоветуемся, как привлечь побольше людей к этому делу.

— Хорошо, ата, я сейчас…

Вскоре Андрей вернулся. Мурата не оказалось дома — ушел в море. С ним ушли несколько рыбаков и комсомольцы-агитаторы, приехавшие вместе с Андреем.

От огорчения Айдос долго не мог заснуть. Одолевало его чувство досады. Получилось, что он отстал от всех, а что отстал из-за болезни, это ему было все равно. Другие заняты делом, а он беспомощно горюет…

Андрей видел и понимал его состояние и, чтобы отвлечь старика, стал расспрашивать его о прежней жизни в ауле.

— Мало хорошего можно вспомнить о прошлом. Трудным, иной раз совсем беспросветным казалось оно. И все же было у меня и хорошее: моя дружба с рыбаком Тагаем и еще… моя жена Нурбике. Неразлучными друзьями были мы с Тагаем. Вместе росли, детьми бегали за козлятами и ягнятами, позже пасли овец Кабыл-ишана, отца нынешнего ишана Жалия. Шли годы, мы с Тагаем подрастали и вместе работали уже юношами.

Друзьями были и наши отцы. В ауле жили по соседству, пасли стада. Отец мой, Акымбет, был человеком строгим и сильным, стойким в превратностях жизни. Отец Тагая, Гулман, — наоборот, был мягким, рассеянным, даже немного неряшливым и, казалось, куда слабее моего отца. Тем не менее они были как братья, всегда находили общий язык, часто бывали друг у друга, а иногда и семьями ели из одного котла.

Матушка моя, Айбий, была очень красивой женщиной. Многие в ауле украдкой заглядывались на нее. Но она была предана мужу, всем сердцем любила его и детей.

Вместе с Тагаем мы часто ходили в поселок Акбогет и там нанимались на работу к рыбакам. Многие из них, в свою очередь, работали на богатых хозяев из Ушкудука и Казакдарьи. Заработанную рыбу мы с Тагаем приносили домой, и это всегда было большой радостью в многодетных семьях, где трудно прокормиться.

Как и отец, я в молодости был сильным и выносливым, считался лучшим борцом в ауле, почти всегда побеждал в борьбе. Тагай же, напротив, не любил борьбу. Он только всегда болел душой, когда я схватывался с противником, все боялся, что меня одолеют…

Несмотря на нужду, молодость все же пробивает свой путь к радостям. А у нас главной радостью была дружная семья и счастливое сердце любящих родителей. Но и эту радость отняли у нас ненасытные богачи да ишаны. Послушай, как это случилось…

„СВЯТЫЕ“ УБИЙЦЫ

Однажды в ауле прошел слух, что скоро должен приехать казн Халил. Люди приуныли и встревожились. Есть у нас в народе поговорка: «Если в аул кази пришел, значит, стаю тази[6] привел». С появлением кази в аул приходила беда. Люди ненавидели его, прятали детей, имущество, скот. Кази всегда приезжал в сопровождении своих верных слуг, которые кнутами и палками сгоняли людей для встречи с ним.

Случилось так, что в то время, когда кази со своими слугами приближался к аулу, Гулман, согнувшись под тяжелой вязанкой хвороста, возвращался домой. Увидев его, слуги кази привязались к бедному человеку, потащили его к судье.

— Кто ты таков? — спросил кази Халил.

Бедняк растерялся, не нашелся что ответить. В эту минуту он забыл, что на вопросы кази нужно отвечать по религиозному обряду. Как-то вылетели из головы все необходимые слова.

— Нечем было топить, — испуганно забормотал он, — как видите, несу домой…

Слуги захохотали. Кази рассердился.

— Мусульманин ты или нет? — гневно закричал он. — Не знаешь, как должен отвечать?

— Да, да, — растерянно твердил Гулман, вконец перепуганный грозным окриком.

— С каких пор ты мусульманин? — не унимался Халил.

Гулман стоял перед ним безмолвный и дрожащий.

— Молчишь, неверный? — все больше распаляясь, крикнул кази и поднял левую руку. — Дать ему сорок ударов кнутом и сто ударов палкой!

Он двинулся вперед со своей свитой, а оставшиеся двое слуг схватили Гулмана и стали беспощадно избивать его кнутами и палками.

Сначала они считали удары, отвечая громким смехом на стоны Гулмана, а потом сбились со счета и оставили свою жертву только тогда, когда окровавленный Гулман уже без сознания валялся в пыли на земле.

Они вскочили на коней и пустились догонять Халила и его спутников. Недалеко от аула повстречался им человек.

— Эй, старик! — крикнул один из всадников. — Там на дороге лежит кто-то. У нас не было времени возиться с ним, мы торопимся к судье.

Старик низко поклонился:

— Да хранит вас аллах. Я сейчас позову людей.

Мы с Тагаем как раз были на улице, когда прохожий принес тревожную весть. Тагай знал, что отец ушел за топливом, и мы вместе побежали на дорогу.

С трудом можно было узнать Гулмана. Лицо его, все в страшных рубцах и подтеках, было серое, как земля. Вся одежда разорвана, окровавленные, покрытые пылью лохмотья еле прикрывали кровоточащие раны.

Осторожно мы подняли его и перенесли домой. Через два дня он умер, так и не приходя в сознание. Неутешное горе тяжело переживал вместе с другом и я. Но это было только началом тяжких испытаний.

Печаль и страх охватили жителей аула. Они всячески избегали встреч с судьей и шли к нему только по вызову, полные тревоги. Женщины почти не покидали дома, чтобы не попасться ему на глаза. Но все же надо было выходить в кошару, подоить козу, принести воды или покормить кур.

Не на улицу, а только на подворье вышла моя матушка Айбий. И тут ее увидел проезжавший мимо судья.

— Чья это жена? — спросил он Кабыл-ишана.

— Это жена Акамбета. Они у меня в долгу по самые уши. — Ишан хитро улыбнулся: — Можете забрать их с собой, уважаемый кази, за неуплату долгов, если хотите.

Судья одобрительно засмеялся:

— Вы умный человек, Кабыл-ишан.

Вот так Кабыл-ишан, который называл себя любимым слугой аллаха после пророка Магомета, накликал беду и смерть на наш дом. Не впервые творил ишан свои злодеяния, прикрываясь мусульманской «святостью». Народ знал: он всегда выходит сухим из воды, сумеет задобрить того, кто ему нужен. На этих делах он, можно сказать, собаку съел.

На следующий день слуги Халила угнали моего отца Акымбета и матушку Айбий. Я в отчаянии плакал, а Кабыл-ишан утешал меня. Потом он позвал меня к себе в дом и всю ночь читал мне главы из «божьего дара» — Корана.

Через неделю, темной ночью, мой отец привез тело нашей любимой матушки. Не сказав никому ни слова, он похоронил ее на рассвете. Никто не знал, отчего умерла Айбий. Эту тайну не открыл он даже мне, своему любимому сыну. Угрюмый, бледный, страшно исхудавший, он бродил как тень по дому и во дворе, сторонился людей, не поднимал глаз.

Однажды утром мой отец не мог встать с постели. Узнав о его возвращении домой, Кабыл-ишан решил его навестить, чтобы выведать, что же произошло с ним и Айбий после того, как их забрали слуги Халила. Однако напрасно старался Кабыл-ишан, разливаясь в молитвенных утешениях и заверяя в сочувствии и дружбе. Мой отец молчал. Казалось, он даже не видел ишана, не слышал его слов. Он не сводил остановившегося взгляда с платка матушки, лежавшего на старой кошме в углу комнаты. Наконец Кабыл-ишан понял, что поговорить с моим отцом не удастся. Он лицемерно прикрыл глаза и гнусавым голосом завел очередную молитву аллаху. Потом поднялся и ушел.

Ночью отцу стало хуже: он бредил, бормотал что-то непонятное. Я и Нурбике не отходили от его постели. Только на рассвете он немного успокоился, попросил Нурбике нагреть воды.

— Айдос, сын мой, — с трудом проговорил он, — берегись ишана, живи от него подальше. Я скоро умру…

— Не говори так, отец, не оставляй нас, ты еще поправишься… — умолял я его.

— Нет, Айдос, — сказал отец, — я знаю, что умру. Слушай мое последнее желание: поминки по мне и матери справлять не надо. Уезжай отсюда скорей… Подальше от ишана… Бери Нурбике и беги… Не спрашивай меня ни о чем, только береги себя, береги… — Он глубоко вздохнул, в груди его что-то ужасно и прерывисто захрипело. Потом он вытянулся и затих.

Потрясенный, я стоял у постели отца и не мог поверить, что он покинул этот мир. Рядом со мной горько плакала Нурбике.

Кабыл-ишан словно бы только и ждал известия о смерти моего отца. Он сразу пришел, прочитал молитву над покойником и тут же, не обращая на меня внимания, стал всем распоряжаться. Выполнить отцовское наставление мне так и не удалось. По указке ишана были соблюдены все обряды, справили поминки, прочитали все молитвы. И за поминки, за каждый обряд, за каждую молитву надо было платить, а денег не было. В конце концов попал я в кабалу к ишану, оказался в таком долгу, что его за всю жизнь не выплатишь. Ишан стал моим настоящим хозяином, он забирал почти все, что я мог заработать.

«Держись подальше от ишана… Берегись ишана…» Эти слова неотступно звучали у меня в ушах и не давали покоя. Это были последние слова отца. Но как уберечься, как держаться подальше, когда долги, будто толстой веревкой, вяжут тебя по рукам и ногам. Куда уйдешь от них? Как убежать отсюда? Я знал, что в гибели родителей виноваты Кабыл-ишан и судья Халил. Но как это докажешь? Все, что пережили отец и мать, осталось тайной. Никто не знает, что там было. А если кто-нибудь и знал, разве он скажет? Всем был страшен гнев Кабыл-ишана. Пропадешь ни за что.

Андрей слушал широко раскрыв глаза, не пропуская ни слова. Дикими, прямо невероятными казались ему произвол и безнаказанность преступлений ишана и кази.

— Айдос-ата, — взволнованно проговорил он, — неужели и до сих пор осталось безнаказанным такое злодейство? Или, может быть, вы уехали отсюда куда глаза глядят?

— Нет, сынок, никуда я не уехал. Потянулись долгие годы тяжелой работы и беспросветной нужды, потому что почти весь заработок приходилось отдавать в уплату долга Кабыл-ишану, а после его смерти — ишану Жалию, который унаследовал его должность, а заодно и всех его должников. У меня появились дети; долги росли и росли, приковывая меня к месту и к этому грабителю Жалию, и до конца дней моих я буду проклинать его, потому что ненавижу всей душой.

— За что же, ата, вы так ненавидите Жалия, разве его отец не был таким же вымогателем и злодеем?

— Видишь ли, Андрей, с Жалием у меня особые счеты еще со времен далекой молодости. Уже тогда он стал моим заклятым врагом, остался таким и сейчас.

— Какие особые счеты, ата?

— В то время… — Дедушка Айдос прикрыл глаза и заговорил совсем тихо; казалось, он рассказывает о том, что видит. — Да… В то время я был еще совсем юным. Сила, здоровье, ловкость играли в каждой жилочке. Не любил я сына ишана за высокомерие и спесь. Он постоянно хвастался положением своего отца, требовал к себе ничем не заслуженного уважения. Впрочем, не один я, многие парни в ауле терпеть не могли Жалия… — Айдос вздохнул и улыбнулся. — А Нурбике была тогда почти девчонкой, красивой и застенчивой. Пленили меня ее большие серые глаза. Я старался встретить ее где только возможно — на улице, у моря, по дороге в мечеть — и не скрывал своих чувств.

Однажды, когда я направлялся к глинобитному домику Нурбике, Жалий встретил меня и презрительно сказал:

«Ты куда? Знай свою дорогу!»

Я сделал вид, что не понял:

«В чем дело? О какой дороге ты говоришь?»

«Держись подальше от Нурбике! — злобно проговорил Жалий и показал мне кулак. — Вот это видишь? На себе отведаешь! Если еще раз застану тебя здесь, пеняй на себя. Чтобы глаза мои больше не видели тебя с Нурбике!»

«Вот как? — насмешливо ответил я. — Вздумал меня пугать? Так запомни: тебе же лучше будет, если я тебя здесь не увижу. Тут твой отец тебя не защитит, а сам ты трус и слюнтяй. Иди отсюда подобру-поздорову, пока я — тебя не взгрел».

Жалий прямо задыхался от гнева и возмущения. Но кинуться на меня не посмел. Понимал, что я сильнее его.

«Я попрошу отца, — крикнул он, — чтобы он отвадил тебя, нахала, от дома Нурбике!

На следующий день во дворе Нурбике говорила мне, что она боится Жалия и что Кабыл-ишан о чем-то разговаривал с ее матерью. Неожиданно возле нас появился Жалий.

«Воры! — закричал он. — Поймал я вас все-таки!» Он орал так, будто в самом деле мы что-то уворовали.

Нурбике бросилась бежать, а я одним прыжком подскочил к Жалию и схватил его за горло:

«А ну повтори, святоша! Скажи, что я у тебя украл?»

«Разве это не воровство? — прошипел Жалий. — Чего ты ходишь к дочери человека, которого ты недостоин? Я…»

Жалий не договорил, потому что я сдавил ему горло:

«Убью! Если еще слово скажешь, задушу как собаку!»

«Пусти меня! — вопил Жалий. — Задушишь… Шайтан с вами, больше ноги моей здесь не будет».

«Врешь, трус! Сейчас побежишь жаловаться отцу, а он придет морочить голову матери Нурбике. Лучше тебя сразу прикончить». И я сжал его точно железными тисками.

Жалий застонал и взмолился:

«Не убивай меня! Клянусь, я ни слова не скажу отцу…»

«Поклянись Кораном!»

Жалий молчал. Сыну ишана не хотелось клясться Кораном, но, видя, что я его не отпускаю, проговорил:

«Клянусь Кораном! Если я хоть словом обмолвлюсь или пожалуюсь, да покарает меня аллах!»

«Потом скажешь, что не было свидетелей клятвы?»

«Аллах всему свидетель! Верь мне, отпусти меня».

«Иди. И больше никогда не подходи к Нурбике. Помни клятву. Не покарает аллах, сам покараю!»

«Даже имя ее забуду», — пробормотал Жалий и кинулся бежать со всех ног, подальше от дома Нурбике.

Той же осенью я на ней женился. Жалий молчал. Он боялся нарушить клятву — ведь он поклялся Кораном, но в душе затаил злобу против меня и только выжидал случая, чтобы отомстить.

— И что же, отомстил он вам, Айдос-ата?

— Шли годы, жизнь была немилостива ко мне и Нурбике. Беспросветная нужда, неоплатные долги, вечная необходимость просить у ишана взаймы то муки, то крупы, то еще чего-нибудь, особенно в голодный год… И тогда, когда умирали сыновья, — за отпевание, за похороны, за поминки по обряду… Все в долг, все в долг. Ишан, лицемерно подняв глаза к небу, выражал сочувствие: «Понимаю, тебе трудно: семья, дети. Молись аллаху. Он пошлет утешение во всех печалях», а сам все записывал в книгу мои долги до последней копеечки. И сколько ни отрабатывал я, долги не уменьшались, ишан говорил, что работа уже шла на погашение процентов. Я неграмотен. Разве мог я проверить записи Жалия? А он мстил мне этими бесконечными записями долгов.

Встречая меня, Жалий злорадно улыбался:

«Видно, не благословил аллах твою женитьбу на Нурбике. Не принесла она тебе счастья».

Что я мог ответить? Спешил пройти мимо, чтобы не слышать злобного шипения врага. Меня постоянно мучили заботы о куске хлеба, мысли о неоплатных долгах. «Откуда у ишана такое богатство?» — думал я. И хлеб, и мука, и деньги, и скот, и вещи в изобилии… Разве они заработаны честным трудом? Все накоплено обманом, все отобрано у людей. И этот же хлеб, эту же муку, эти же деньги и вещи он опять дает в долг беднякам, а потом снова отбирает за долги… После смерти Кабыл-ишана Жалий все унаследовал, он живет, не зная ни нужды, ни забот, весь поселок у него в руках, все ему должны…

— Неужели, ата, вы мирились с этим грабежом даже после того, как свергли царя и везде установилась Советская власть? — возмущенно спросил Андрей.

Айдос покачал головой.

— За последние два года Жалий, конечно, изменился. Нет в нем прежней наглости: боится, грабитель, Советской власти. Как бы не отняли у него богатства, нажитого обманом и запугиванием. Он стал часто жаловаться и даже слезы лить. В мечети говорил: «Я плачу, думая о будущем нашего народа. Мое сердце ранит вражда между мусульманами. Боюсь, чтоб вы не забыли: главное в жизни — это наша религия. Как бы не стали роптать мусульмане на бога своего… Гнев аллаха постигнет неверных; мне жалко людей, и я плачу». А о долгах он уже напоминает потише, не так, как раньше, но все-таки и требует и собирает их.

Многие, особенно старики, верят ему и вместе с ним проливают слезы и платят долги, боясь гнева аллаха. Но постепенно люди всё больше понимают, почему Жалий печалится. Ему и вправду стало трудно: весть о том, что в Каракалпакии свергли власть богатых и установилась Советская власть, которая защищает трудового человека от произвола ишанов и баев, распространилась по всем городам и аулам. И в Тербенбесе уже говорят о том, что пора вернуть народу все награбленное баями и духовенством.

Жалий, конечно, хвост поджал. Теперь уже не слышно в мечети открытых призывов бороться против Советской власти, убивать большевиков, выгонять из Советов бедноту, выбирать туда богатых хозяев. Теперь эта хитрая лиса — Жалий ведет свои злобные речи в юртах, и есть еще много таких, которые боятся его, поддаются обманным словам и посулам… А есть и такие, которые боятся басмачей. Все знают, какие это головорезы. Известно и то, что их содержат баи и духовенство. А те, в свою очередь, получают большие деньги и оружие от английских капиталистов. Честно говоря, и я раньше очень боялся, не столько за себя, сколько за Нурбике и Нагыма. Ведь эти бандиты беспощадно вырезают семьи тех, кто поддерживает Советскую власть. Но я преодолел свой страх.

— Это очень правильно, ата, — отозвался Андрей. — Не может того быть, чтобы грабитель Жалий оказался сильнее Советской власти. Она сумеет показать, где его место, и защитить трудящихся и от ишанов и от басмачей.

ТАИНСТВЕННАЯ ВСТРЕЧА

Прошло несколько дней. Айдос поправился, стал выходить на улицу, встречаться с односельчанами. Он все время думал о том, как бы поскорее выйти на ловлю, а оттуда повезти рыбу в Муйнак. Вместе с Андреем он тщательно осмотрел лодку и нашел, что хорошо бы еще раз просмолить швы. Он показал Андрею, как это сделать, и парень охотно принялся за работу.

Возвращаясь с берега домой, Айдос встретил старого рыбака Рахима, своего давнишнего приятеля. Рахим тоже не любил Жалия и стал жаловаться Айдосу на поборы и угрозы ненасытного ишана.

— Все-таки сейчас он перестал кричать и говорит с нами не так, как раньше, — сказал Айдос.

— Что верно, то верно, — отвечал Рахим. — Но хотя он и говорит тихим голосом, все равно запугивает нашего брата то гневом аллаха, то духами предков, то намеками на басмачей, а все для того, чтобы мы боялись ему перечить и по-прежнему отдавали почти весь улов за долги.

— Ох уж эти долги… — вздохнул Айдос. — Не долги, прямо настоящая кабала! И когда только она кончится?

— Жалий мечтает, чтобы она никогда не кончилась, — отозвался Рахим, — и, видно, очень печется об этом. Теперь он распускает слух, будто по ночам дух покойного его отца — Кабыл-ишана является на кладбище, когда Жалий приходит молиться на его могилу. И представь себе, Жалий говорит, что дух старого ишана дает ему советы по всем делам, предсказывает, что случится в ауле, — одним словом, помогает сыну укреплять свое господство.

Айдос удивился:

— Какая глупость! И люди верят, что Жалий слышит голос покойника? Ты веришь этому?

— Как знать? А вдруг это правда. Но если даже не вся, а половина правды, все равно надо быть очень осторожным с духом Кабыл-ишана. Ведь он может накликать на нас беду, болезни, голод или мор скота.

— Не верю я этим слухам. Чего только ни придумывали Кабыл-ишан и Жалий, чтобы держать нас в вечном страхе и покорности. А теперь, когда их власть над нами пошатнулась, Жалий надумал пугать нас духом покойника.

— Как знаешь, Айдос. А я все-таки опасаюсь не только живого, но и умершего ишана. Разве ты забыл, что рассказывали нам старики: души покойников глядят на нас и видят, хорошие ли мы мусульмане, чтим ли Коран и духовных наставников наших?

— Ничего я не забыл, Рахим. А вот ты вспомни: кто говорил об этом нашим старикам? Те же ишаны. Не покойники, а живые ишаны, те, которые обирали нас и требовали повиновения. Так ведь?

— Так то оно так. Но может быть, они говорили со слов духа умершего?

— А кто их видел или слышал, этих духов?

— Никто, конечно, но все-таки страшусь я мести ишана и боюсь покойников, кладбища, могил.

— А я с самого детства не боялся ни кладбища, ни могил. Отец всегда говорил мне, что покой умерших охраняют не злые, а добрые духи…

Хотя Айдос посчитал вздорными слухами то, что рассказывал ему Рахим, но, оставшись один, задумался… Зачем понадобилось Жалию говорить о встречах с духом своего отца на кладбище? Ведь недаром же он это делает. «Схожу-ка я на кладбище и посмотрю сам, что там делает этот мошенник Жалий», — решил старик.

На рассвете следующего дня Айдос, пройдя безлюдной улицей аула, вошел на кладбище. Найдя могилу Кабыл-ишана, он спрятался среди кустов. Вскоре послышались шаги. Айдос осторожно раздвинул ветки и увидел Жалия, который пришел к могиле своего отца в сопровождении служки. Сначала служка читал Коран, а Жалий слушал. Потом он коротко помолился, еще немного постоял над могилой и повернул назад. За ним поплелся его служка.

Дважды ходил Айдос на рассвете к могиле Кабыл-ишана и ничего интересного не увидел. Жалий ни с отцом, ни с какими-либо другими духами разговора не вел, советов не получал.

В третий раз старик решил пойти на кладбище затемно. «В конце концов, — думал он, — не может быть, чтобы Жалий попусту ходил каждый день на могилу покойного ишана».

Айдос терпеливо прождал несколько часов. На исходе ночи он увидел, что в предрассветных сумерках замаячила длинная фигура в белом одеянии до самой земли. Айдос было подумал, что это и впрямь дух покойника, но неожиданно услышал сухой человеческий кашель, исходивший от «духа». И тут же он увидел Жалия, торопливо идущего навстречу неизвестному. Они поздоровались.

— Ассалам алейкум![7]

— Уаалейкум![8] — ответил «дух». — У меня теперь очень много дел, Жалий-жан, поэтому я не мог раньше приехать. Какие у вас новости? Все ли благополучно?

— Очень трудное время, уважаемый Ниязбамбет. Хороших новостей нет, а плохие не радуют.

— В чем дело?

— Понаехали в аул агитаторы — комсомольцы из Муйнака. Ходят по юртам, созывают собрания, рассказывают о голоде на Поволжье и подбивают народ выйти в море на лов рыбы для голодающих.

— Это плохо, нельзя допустить помощи неверным. Позаботьтесь, дорогой Жалий, чтобы мусульмане на собрания не ходили, рыбу в Муйнак не отправляли. Непременно надо сорвать помощь голодающим, это ослабит Советскую власть.

— Делаю все, что в моих силах. В мечети теперь невозможно открыто призывать к неповиновению властям. Я уже обошел юрты дехкан и рыбаков, запретил им ходить на собрания, слушать агитаторов. Я предупредил, что гнев аллаха падет на их голову за помощь Поволжью.

— Это хорошо. Можете еще напомнить, что воины аллаха не помилуют отступников от веры и Корана.

— А как обстоят дела у вас, уважаемый Ниязбамбет? Какие новости?

— Ахмед-ишан просит передать привет.

— Спасибо. Ну, а чем порадуете?

— Пока нечем порадовать. Вам трудно, но и нам не легче. Красная Армия разбила наших защитников: армии Деникина, Врангеля и Колчака. И всюду, где победили большевики, земли отнимают не только у помещиков, но и у духовенства и раздают своим ничтожным голодранцам. Может случиться, что и здесь скоро начнут устанавливать такие же порядки: отберут стада и земли у почтенных людей. Надо не допустить этого, но действовать очень осторожно, сделать так, чтобы люди сами не брали чужого добра, потому что аллах строго накажет за это. Вы поняли? Ну, а если появятся строптивые, то джигиты Ахмед-ишана сумеют их убрать с помощью аллаха.

— Понимаю, понимаю, — медленно проговорил Жалий.

— Хорошо, что понимаете. Скоро к вам явится один нищий. Поговорите с ним наедине; через него мы будем держать связь… Вы что-нибудь собрали? Как вам известно, ишану Ахмеду нужны…

— Да, да… Я собрал немного золота…

Человек в белом засмеялся:

— Знаю, знаю. От нас ничего не скроешь, Жалий-жан.

— Конечно, конечно, но вы же знаете, как это трудно.

— Это труды во имя аллаха. Однако оставим пустые разговоры, золото раньше всего. Вы принесли полностью все, что собрано?

— Все, все, — торопливо ответил Жалий.

— Думаю, что вы себя не обидели, — сказал Ниязбамбет, и в голосе его прозвучала явная насмешка.

Разговор затих. Двое стали расходиться в разные стороны. Айдос следил за ними. «А что, — думал он, — если напугать их и забрать золото?.. — Но тут же отказался от этой мысли: — Их двое, они могут осилить и убить меня…»

Он подождал, пока Жалий и Ниязбамбет ушли с кладбища, а потом направился к себе домой. Целый день продолжал думать о встрече на кладбище: «Вот и раскрылась тайна «бесед» Жалия с покойным ишаном. Морочат людям голову, никаких там духов и в помине не было. А теперь я знаю правду… Что же делать?..»

…На другой день, пораньше, Айдос пошел к Жалию. Он застал ишана за утренним намазом[9]. Увидев Айдоса, Жалий брезгливо поморщился и, чтобы избавиться от нежеланного гостя, подольше затянул молитву. Но старик не обратил на это внимания, спокойно уселся и стал ждать.

— Почему ты не читаешь намаз? — неприязненно спросил Жалий.

— Не беспокойся, ишан, я уже успел помолиться: мы люди бедные, встаем рано.

Айдос пристально смотрел на Жалия, и тот как-то невольно встревожился.

— Велик аллах! — заговорил он, подняв глаза к потолку. — Бедный отец мой…

— Хватит, хватит! — прервал Айдос. — Я видел ночью, каков «дух» твоего отца. Здесь, кроме нас, никого нет. Говори правду, кто этот человек, который вместо «духа» говорил с тобой на кладбище?

Жалий растерянно молчал; в первую минуту он не в силах был вымолвить ни слова, вытаращил глаза и испуганно глядел на Айдоса.

— Чего ты так на меня уставился? — спросил Айдос.

— Зачем ты ходил на кладбище? — наконец выговорил Жалий.

— В ауле прошел слух, что ты беседуешь с духом своего отца на его могиле. Вот я и хотел увидеть, как ты это делаешь. Но оказалось, что вместо духа ишана на кладбище явился кто-то другой. Я хорошо видел, что это не дух, а человек. Кто же он?

Пока Айдос говорил, Жалий успел оправиться от испуга.

— Давай объяснимся, — сухо сказал он. — Чего ты хочешь?

— Я уже сказал, — ответил Айдос, — хочу знать, кто этот человек, с которым ты встречался на кладбище, что ему надо в нашем ауле? Мне кажется, это чужой и враждебный нам человек.

— Ничего ты не понимаешь, Айдос, — тихо и ласково заговорил Жалий. — Этот человек не враг, а друг нам, нашему народу. Он враг для тех, кто хочет, чтобы мы презрели законы Корана, обычаи предков и разгневали аллаха. Но человек, которого ты видел, и с ним храбрые джигиты-басмачи не допустят этого. Они борются против неверных большевиков, они уничтожают только тех мусульман, что стали на путь неверия и помогают красным.

— Но разве я не могу оставаться добрым мусульманином и помочь человеку, попавшему в беду, даже если он большевик? Ведь он такой же каракалпак, как я. Разве мы не братья? — спросил Айдос.

— Никогда и ни за что человек, нарушающий заветы аллаха, законы Корана, не может быть твоим братом. Он всегда враг и только враг. Запомни, Айдос: если ты где-нибудь обмолвишься хоть единым словом о том, что видел и слышал ночью на кладбище, ты будешь уничтожен. И не только сам, но и жена твоя Нурбике, и твой любимец Нагым, заменивший тебе внука. А дом твой сожгут и пепел развеют по ветру.

— Чем я заслужил такую кару?

— Еще не заслужил, но заслужишь, если будешь соваться не в свои дела, — раздраженно сказал Жалий. — Своей болтовней ты можешь принести нам большой вред. Так что держи язык за зубами. А если расскажешь кому-нибудь, пеняй на себя, я сразу узнаю об этом. Басмачи не откладывают мести, час расплаты наступит, как только ты проговоришься. Если же будешь молчать, живи спокойно, никто тебя не тронет, и долги твои я спишу.

Айдос подавленно молчал, опустив голову.

Жалий неподвижно сидел против него и криво усмехался, когда старик поднял голову и встретился с ним взглядом.

— Молчишь теперь? О чем ты думаешь? Не знаешь, что делать? Или тебе жизнь не дорога, или ты отдашь под нож Нурбике и Нагыма?

Айдос поднял руки и замахал ими, будто отталкивая страшное видение:

— Нет, нет! Я ничего не скажу, ничего не было…

— Вот и хорошо, — отозвался Жалий, — именно так: ничего не было. Это лучше всего. А теперь отправляйся домой и забудь навсегда, что ты был ночью на кладбище.

Айдос поднялся, провел ладонями по лицу, по глазам, будто стирая ночной кошмар. Потом крепко потер голову и шагнул из комнаты. Жалий проводил его до дверей дома:

— Так помни же уговор, Айдос.

— Буду помнить, ишан.

…Едва сдерживая охватившее его глубокое волнение, Айдос возвратился домой. Неотступно сверлила мозг одна мысль: «Надо что-то немедленно делать. Но что именно? Как предотвратить беду? Безусловно, надо сообщить в ревком о связи Жалия с басмачами, обо всем, что говорил Ниязбамбет на кладбище… Но как спасти Нагыма и Нурбике? Отослать их куда-нибудь? Но куда и на какие средства? Правда, Нагым сейчас в Акбетке, гостит у дяди Оринбая, но со дня на день может вернуться. А если даже он там задержится, то как быть с Нурбике?.. И потом, еще неизвестно, как сообщить ревкому о своем открытии. Ехать туда немедленно! А как же быть с ловом рыбы для голодающих? Хорошо ли, что он, Айдос, окажется в стороне от помощи, о которой просит рыбаков сам Ленин? Конечно, это будет плохо… Кажется, лучше всего сначала посоветоваться с Андреем…

Длинным показался Айдосу короткий осенний день. С трудом дождался он, пока начало вечереть. Обычно в это время возвращался Андрей, который любил побродить в камышовых зарослях и каждый раз приносил оттуда пяток, а то и целый десяток яиц из гнезд диких уток.

Айдос поджидал Андрея, сидя на пороге дома, ничем не выдавая своей тревоги, внешне спокойный и будто даже сонливый. Сощурившись в лучах заходящего солнца, он не сводил пристального взгляда с дороги. Наконец, увидев быстро идущего Андрея, старик поднялся и вошел в дом.

Вскоре они уже сидели на кошме и ели неприхотливый ужин, приготовленный бабушкой Нурбике, — немного овечьего сыра с лепешкой.

— Хотелось бы вкуснее вас накормить, — как бы извиняясь, тихо сказала она, — да вот старик мой давно в море не ходил, рыба кончилась; поешьте вареных яичек, свежие, хорошие яички. Спасибо, Андрей принес.

— Не беспокойтесь, апа, — улыбаясь, ответил Андрей. — Мы люди непривередливые.

— Конечно, конечно, — торопливо добавил Айдос. Ему совсем не хотелось есть. Он думал лишь о том, как бы скорее поговорить с Андреем.

Едва гость проглотил последний кусок, он сказал:

— Может, прогуляемся немного?

— Охотно, — ответил Андрей.

Поблагодарив бабушку Нурбике, мужчины вышли на улицу. Уже почти стемнело. В чистом небе неясным светом мерцали далекие звезды.

Андрей видел, что старик чем-то сильно озабочен, но не решался сам нарушить молчание. Когда они отошли довольно далеко от дома, Айдос тяжело вздохнул:

— Невеселый разговор у меня к тебе сегодня.

— Я вижу, ата, вы чем-то огорчены. Разумеется, время теперь такое, что трудностей хоть отбавляй, но не в нашем характере бояться их. Из любого положения мы ищем и находим выход. Всем, что только в моих силах, я хочу помочь вам. И уж если вы начали разговор, значит, верите мне. В чем дело, ата? Что вас угнетает?

— Трудное, очень трудное мое дело, — начал Айдос, — но я надеюсь, ты дашь мне дельный совет…

И старик рассказал Андрею о том, что произошло на кладбище и о разговоре с Жалием.

С напряженным вниманием слушал Андрей, не прерывая старика ни единым словом, обдумывал всю сложность положения. После долгого молчания заговорил:

— Вы правы, ата, дело трудное… Оно не только трудное, но и срочное. По-моему, надо немедленно сообщить обо всем ревкому, и чем скорее, тем лучше. Я думал было выйти с вами в море на лов рыбы, но теперь… теперь я думаю, надо мне ехать не с вами, а одному, и прямо в Муйнак, в ревком. Там наши руководители знают, что делать в таких случаях… Завтра на рассвете я уеду.

— Я мог бы поехать с тобой… Но как же тогда будет с ловом рыбы? Получится, что я останусь в стороне от помощи голодающим.

— Я думаю, ата, не стоит вам ехать со мной. Все, что вы мне рассказали, я передам ревкому. А вы лучше выходите в море и оттуда направляйтесь прямо в Муйнак.

— Боязно мне оставлять Нурбике и Нагыма… Правда, сейчас он в Акбетке… А вдруг сегодня вернется?

— Мне кажется, ата, не нужно тревожиться. Я уверен, что товарищи из ревкома сумеют отвести угрозу от Нурбике и Нагыма.

— Я тоже так думаю, — проговорил Айдос.

— Значит, договорились, ата. Я на рассвете уеду, а вы как ни в чем не бывало выходите в море.