Рогачевский Г.А. "Сквозь огненные штормы"

Третья любовь

В начале была первая любовь. Она не могла не прийти - все вокруг дышало ею. И называлась она - авиация.

Ошеломляющие, дерзкие полеты Валерия Чкалова. Разве могли они не взбудоражить нас, подростков?! Или сверхдальние рейды могучих крылатых кораблей через Сибирь и Атлантику? И Северный полюс?

Авиация!… Все мы в детстве были летчиками. По крайней мере, в мечтах. Каждый мысленно взлетал в голубую высь, видя себя в летных доспехах.

И я, выражаясь морской терминологией, был не то что в одной мили, а в одном кабельтовом от свершения мечты.

Судите сами. В школе я увлекался авиамоделизмом. Нам предоставили помещение для мастерских - целый дом. И ключи от него доверили мне. И не только ключи, но и право вести кружок. Я получил справку инструктора авиамоделизма. Конечно, не за красивые, как говорится, глаза выдали мне ее, а за мозоли. В Глухове мы были на виду у своих сверстников. Да и не только у них. Ведь мы не просто строили модели, но и пытались испытывать их. А чтобы эту самую модель смастерить, надо не только соображение иметь, но и мозоли заработать. За эти мозоли, наверное, и выдвинули меня в инструкторы. Пятнадцатилетний авиационный инструктор - разве это не шаг к мечте?!

А дальше… Райком комсомола предложил нашей школе определить пять кандидатов для поступления в летное училище. Тогда-то как раз гремел по всей стране призыв: «Комсомолец, на самолет!» Я тут как тут - первой грудью. Меня включили.

- Вначале, товарищи, необходимо пройти медицинскую комиссию, - сказали нам, когда мы все пятеро явились в райком.

Тут же пошли к врачам.

- Что тут откладывать?! Давай сразу! - решили. [247]

Но к концу комиссии этот энтузиазм остался только у одного из пяти. Кстати, у самого младшего по возрасту. Четверых забраковали, а пятым оказался я.

Почему- то запомнился терапевт. Когда я вошел к нему в кабинет, он -надо же! - насвистывал мелодию популярного «Марша авиаторов».

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,


Преодолеть пространство и простор.


Нам разум дал стальные руки-крылья,


А вместо сердца - пламенный мотор», -

повторял я мысленно слова марша. Доктор прекратил свист и начал прослушивать меня. Осмотром остался доволен. Улыбаясь, сказал:

- Вот ты-то и рожден, чтоб сказку сделать былью. Именно у тебя вместо сердца - пламенный мотор. Заводи его и - на взлет!

- Готовься! Поедешь в летную школу, - похлопав меня по плечу, сказал и представитель райкома комсомола.

Я не мог сдержать радости. Растрезвонил об этом на весь райцентр:

- Ухожу в летчики!

Говорил об этом везде и всюду, но только не дома. Все не решался сказать матери. Не было уверенности, что она поддержит меня, согласится. Но слухи дошли и до нее. Прихожу как-то из школы, смотрю, мать сидит темнее ночи, слезы вытирает.

- Что с вами, мама? - спрашиваю.

- Что, что, - она мне, - поди, сам знаешь что… Что же это ты, мать не спросив, в летчики записываешься?

- Да я…

- Знаю, что ты, не я же… Обо мне-то и не подумал, о сестренках. Две их у тебя. Младшая-то совсем маленькая. А ты - в летчики. Разбиться хочешь?! Погибель ищешь?! Отца похоронили, а теперь ты?! - зарыдала мать.

Я как умел успокаивал ее. А потом и сам слезу пустил. То ли от жалости по разрушающейся мечте, то ли от сочувствия к матери. Хотя плаксивым я не был измальства. Жизнь не баловала.

Отец мой Алексей Трофимович был из многодетной семьи плотника. С пятнадцати лет работал мальчиком на побегушках в лавке, затем слесарничал, был помощником [248] машиниста паровоза. Участвовал он в первой мировой, был награжден георгиевским крестом. Мать - Мария Федоровна - тоже из семьи многодетной, но крестьянской. В шестнадцать лет вышла замуж. Первым на свет появился я - 5 мая 1920 года. В селе Лесном, Середино-Будского района, тогда Черниговской, а ныне Сумской области. А затем - еще две сестренки. Сперва Валентина. (Сколько ее качать пришлось - не сосчитать и суток! Сюда-туда эту колыбель, что шлюпку по волнам - монотонно и нудно! Сестренка часто болела - вот и приучили). Когда мне было 9 лет, появилась Галя. Ну с этой полегче. Няньчила ее Валентина. Я свое уже откачал… Хотя и это занятие - препротивнейшее! - переносил с должным терпением. Семейная закалка. Характер, как теперь бы сказали, в генах.

В 1922 году наша семья переехала в город Глухов, где отец работал в сельхозкоммуне «Свеклопосевщик». Жили коммунары в доме бывшей помещицы Шпаковской. Две семьи - наша и тети Юли, сестры отца, - занимали одну комнату. Спали все вместе на полу. И так почти два года. Мне рассказывали, что когда я был совсем маленький, какой-то коммуновский шутник отколол номер: взял да и посадил меня в пустую бочку. Нетрудно представить, что я видел оттуда: округлый кусок своей будущей мечты - неба. И еще сказывают, что проявлял характер. Молчал. А мать и все соседи с ног сбились в поисках, как оказалось, маловозрастного Диогена. Пока мать по чистой случайности не заглянула в эту кадушку навырост…

В пять лет я уже умел читать. И прочитал первый рассказ о лошади. Трудилась она у хозяина всю свою жизнь, а когда стала старой и немощной, выгнал ее хозяин. Пошла она по деревне никому не нужная. И подошла она к пожарному колоколу, стала жевать веревку, и колокол жалобно-жалобно начал позванивать. Трудно передать, как мне было жаль лошади тогда. И даже до сих пор осталась в душе та первая детская жалость…

Впертый, говоря по-нашему, а, поди ж ты, - сентиментальный, чувствительный.

Потому- то, наверное, и не выдержал, когда мать меня увещевала, просила не ходить в летчики. [249]

Ну как же, мам, я же согласие дал, - цеплялся я за последнее.

- Согласие? А мать спросил?! Мал еще согласия сам давать. Я вот такое согласие им дам!

И как ее ни удерживал, ни умолял, она тут же побежала в райком.

Я прямо- таки сгорал со стыда. Как завтра в глаза друзьям смотреть-то?! Успокоил, как мог, ревущих сестренок и вслед за матерью побежал в райком. А она там уже все устроила по-своему.

- Успокойся, Георгий, - сказали мне. - Мать права. Трудно ведь ей одной. А ты - помощник.

- Так ведь все равно год-два - и уеду учиться!

- Ну это год-два, а там будет видно…

Вот тебе и «рожден, чтоб сказку сделать былью». Вот тебе и «пламенный мотор»! В общем, сказка былью не стала, а вот быль-то и стала сказкой…

Как я переживал эту первую свою неудачу! Даже в авиамастерские шел, как на эшафот. А потом все как-то улеглось, успокоилось.

В школе дел - невпроворот! В младших классах я был в составе известной тогда легкой кавалерии. Какие «наскоки» она совершала! Меня определили в «кавалеристы», выявляющие учащихся, которые посещают церковь. И вот первое серьезное задание. Собрались, решили обсудить сообща план своих действий.

- А что обсуждать?! - недоумевали одни. - Давай напрямую в церковь, там все и увидим.

- А чего сегодня? - резонно возражали другие. - Если и есть там эта их служба, так наших, школьников, там нету, они ведь только с занятий домой пошли.

- Да и не звонили в церкви…

Все умолкли. Затем кто-то предложил:

- Завтра ведь воскресенье. Вот и пойдем утром на это их богомолие…

- Или на обедню, а?

- Правильно! - поддержали все хором. - Как колокола отзвонят - так и туда!

На второй день все мы, «кавалеристы», с важным видом зашли в церковь. Народу много. А мы - напролом, вперед проталкиваемся. Туда, где, судя по голосу, поп расхаживает. Пробиваемся, по сторонам поглядываем.

- Вон, - вскрикнул один. - Васька за мать прячется!

- И Машка тоже здесь! - громко сообщает другой. [250]

На нас вначале зашикали. А потом, как увидели, что мы в шапках, верующие взбеленились. Как навалились на нас, шапки с голов посрывали и в дверь церкви выкинули. Мы уж и сами за шапками хотели деру дать да не тут то было. За уши нас, да что есть силы за уши да и - вон из церкви. Еще и: «Вот - бог, а вот - порог!» - приговаривают. Так нас и выкинули наши местные фанаты. Больно было, уши горели, места прикосновений обуви верующих почесывали, но не плакали.

- Темнота нещасная! - грозились мы кулаками в сторону церкви.

Но стратегию потом изменили. Да и учителя, узнав обо всем, посоветовали иначе дело строить:

- Что ж это вы сами? - говорили они нам. - Надо со старшими советоваться.

- А разве мы не правы? Чего они детей в церковь волокут?

- Правы-то правы, но во всяком деле свой подход нужен. Разумный. Оправданный подход.

Безусловно, старших мы слушали. Но и самостоятельность у нас в те годы очень развита была. Этому учила и сама школа. Весь уклад ее жизни.

Тогда еще не было Дворцов пионеров. А работа пионерская велась так, что некоторым нынешним дворцам со многочисленными штатами позавидовать бы да позаимствовать. У пионерской организации нашего города Глухова была далеко не дворцовая, но родная своя база. Здесь проводились общие сборы. Были стенды достижений отрядов. Мы ходили в походы, организовывали военные игры, проводили спортивные состязания. Причем, соревнования - в самих отрядах.

Тогда много внимания уделялось школьному самоуправлению. Работали самые различные секторы, заведующих и членов которых мы выбирали на общих собраниях. Это поднимало и чувство ответственности каждого перед коллективом и воспитывало гражданственность. Меня, кроме того, что я был бессменным старостой класса, выдвинули пионервожатым в пятый класс. Помню такой случай. Идет урок. И тут появляется завуч и вызывает меня в коридор.

- Иди, - говорит, - приведи свой пятый в порядок.

Иду. Захожу в класс. Сидят, не шелохнутся. Кого же тут к порядку приводить? Замечаю, что нет учителя.

- Что случилось? - спрашиваю. [251]

Поднимается председатель совета отряда.

- Шлемка на уроке по партам бегал. Вот учитель и вышел из класса.

- Что делать будем? - спрашиваю. Молчат.

- Ну что ж, обсудим…

И начинаем обсуждение. Вначале приходим к выводу, что это нехорошо. Понятное дело, виноват наш общий товарищ - Шлемка. Но ведь все видели, как он по партам бегал. И никто не одернул. Значит, извиняться перед учителем будем все.

- А Шлемку?

- За срыв урока наказать! - предлагают.

Сообща определяем наказание. И выбираем самое строгое: лишить права играть в футбол на пять игр!

Самое суровое наказание - отлучение от коллектива. Страшнее тогда для нас не было ничего. Всех нас, детей рабочих и крестьян, сама жизнь убеждала в том, что именно в коллективе для нас все: наука, работа, отдых - жизнь.

В десять лет я лишился отца. Без него, конечно, был не мед. После похорон тетя Юля - сестра отца - забрала нас всех в Глухов. Мама пошла работать учеником печатника в типографию. Получала она 35 рублей. Да еще небольшая пенсия за отца. Чтобы понять, много это или мало, приведу такой пример. Хлеб выдавался по карточкам. Продавался и так называемый коммерческий. Очередь за ним нужно было занимать с вечера. Но это еще не беда. Вся загвоздка в том, что стоил он 1 рубль за килограмм. Такой хлеб нам, конечно, был не по карману.

Мать еле- еле сводила концы с концами. Часто я наблюдал такую картину. Сидит мама и раскладывает деньги на кучки: за квартиру, за воду, на керосин, на ремонт обуви. За счет экономии на протяжении двух, трех месяцев -на покупку одежонки кому-нибудь из нас. А вот это - на непредвиденные расходы. Остаток - на питание. Он делится ровно на тридцать или тридцать один, в зависимости от количества дней в месяце.

И вот эта сверхэкономия, даже полунужда, учили нас еще больше уважать коллектив, ценить Советскую власть, дорожить ею. Разве выдержали бы мы тогда в одиночку? Конечно, нет. Я, а затем и Валя, получали в школе бесплатные обеды. О нас постоянно заботился [252] профсоюз полиграфистов. Типография арендовала поле на котором выращивался картофель. Осенью урожай делили и развозили рабочим по домам. Летом семьи печатников проводили выходные в однодневном доме отдыха. Мама часто ездила в дома отдыха, я и Валя - в пионерские лагеря, Галя росла в детских яслях.

Разве не будешь после этого коллективистом?! Потому-то с таким энтузиазмом мы, школьники, брались за любое дело, которое доверяли нам старшие. Очищали сады от гусеницы, подвязывали хмель, дергали коноплю - все делали с большим удовольствием, соревнуясь между собой в ловкости, стремясь сделать побольше и получше.

А вообще- то мы были обыкновенные мальчишки, как и все, как в любые времена -озорные, непоседливые. Большая страсть была у нас, мальчишек, - походы. Летом ребята с утра уходили в лес. Я к этому времени выбраться из дому не успевал: надо было управиться по хозяйству. Но что мне стоило пробежать пять километров, чтобы догнать друзей?! Зимой мы ходили на лыжах. После этих лесных пробегов я в девятом классе принял участие в соревнованиях и победил. А потом занял первое место и в районе.

В этих походах как-то незаметно рождалась и приходила ко мне моя вторая любовь. Однажды в одном из походов заметил: песок какой-то необычный.

- Хлопцы, глядите, какой песок!

- Песок как песок, - недоуменно пожали плечами мои приятели. - Разве что пожелтее.

- То-то и оно! А может, золото?

- Хе, золото. Его давно бы выскребли, еще до революции.

Мы пошли дальше, но мысль о необычном песке не давала мне покоя. Я побывал на этом месте несколько раз, потому что заметил в песке более крупные золотистые пластинки. Их-то я и добыл. Собрал, завернул в бумажку. Долго носил с собой, не решаясь кому-либо показать. А потом отважился и подошел к учителю.

- Скажите, пожалуйста, что это? - обратился к нему, разворачивая бумажку. - Не золото?

- А ну-ка, ну-ка, - взял в свои руки мои личные сокровища учитель. - Точно - золото!

- Да ну! - ахнул я.

- Да, это золото. Но - кошачье. [253]

- Как кошачье? - еще больше удивился я.

- Так его назвали геологи. А на самом деле это кусочки слюды в песчанике, - подвел итог моим многодневным сомнениям учитель. А потом предложил: - Слушай, Рогачевский, если ты к геологии имеешь такой интерес, сделай-ка доклад на тему: «Происхождение нефти на земле». И тебе польза будет и школе. Договорились?

- Смогу ли?

- Постарайся.

Я с радостью и, конечно же, с большим волнением взялся за подготовку доклада, даже не подозревая, как много будет значить в моей жизни геология, что она и станет моей второй любовью. Верность, которой я пронесу сквозь тысячи штормовых военных и невоенных морских милей, а на старости лет все мои дни и даже ночи будут заполнены ею, геологией…

А в школе все шло, как говорится, по расписанию. Занятия. Общественная работа. И дружба.

И вот что интересно. Уже не годы, а десятилетия прошли от тех школьных лет, а вот дружба первая, юношеская живет и сегодня. С одноклассниками (кто остался в живых - ведь прошли войну!) я до сих пор поддерживаю связь. Встречаемся при первой же возможности, как родные. Те из нас, которые работали учителями, сейчас уже на пенсии. А мы, надо же, как встретимся - своих учителей вспоминаем.

Я чаще всего двух. Анастасию Владимировну и Пелагею Ивановну. Анастасия Владимировна, я тогда считал, прямо-таки замучила нас Пушкиным, поэзию которого она боготворила. Честно скажу, что ее отношение к поэту мы не разделяли. И в первую очередь потому, что, как нам казалось, он был далек от нашей эпохи, от наших пролетарских задач. Но учитель вправе требовать, чтобы его предмет изучали. Вот Анастасия Владимировна и требовала, чтобы мы знали наизусть двадцать стихотворений Пушкина. Среди них - «Деревню». А стихи-то по размеру - длинные. Я и схитрил. Думаю, выучу половину, если вызовет, не будет же до конца такое длиннющее стихотворение слушать. Так и сделал. И точно - вызвала. Начал я бойко. Анастасия Владимировна даже глаза закрыла - слушает, блаженствует. «Неужели не остановит», - мелькнула тревожная мысль. Остановился сам - на том месте, до которого [254] выучил. Стою, молчу. Анастасия Владимировна, не открывая глаз, полушепотом мне:

- Читайте, читайте, Георгий, очень хорошо!… Молчу.

- В чем дело, Рогачевский? - открыла глаза Анастасия Владимировна.

- Дальше не знаю.

- Как?!

- Не учил.

- Не учил?! Двойка вам, Рогачевский! А я возьми да и скажи в ответ:

- Носитесь со своим Пушкиным, как с писаной торбой!

Анастасия Владимировна никак не ожидала такого. Расплакалась и вышла из класса.

После уроков - собрание. Кончилось все тем, что мне пришлось извиниться перед Анастасией Владимировной. А, значит, и перед Пушкиным.

Я думал, учительница затаит на меня обиду. Но, нет. Более того, по ее отношению ко мне я понял, что она даже довольна. Да и учить литературу я стал прилежнее.

Много лет спустя после войны в Глуховском педагогическом институте был вечер встречи. Выступала здесь и Анастасия Владимировна - совсем уже глубокая старушка - и представила меня так: «Мой лучший ученик». Эти слова для меня были приятнее командирской похвалы.

А вторая учительница, Пелагея Ивановна, преподавала математику. Мой любимый предмет, но, как я считал тогда, не давала мне учительница жизни. Станет у парты и весь урок смотрит, что и как я делаю.

- Ну, Рогачевский опять вылез через окно, хотя и знал, где дверь надо открывать.

Это означало, что я решил задачу окольными путями. Своеобразный турнир с Пелагеей Ивановной так меня натренировал, что на конкурсах я успевал решать задачи двумя и тремя способами. И это все заслуга моего терпеливого и настойчивого преподавателя. Всю жизнь благодарил я ей за науку.

А выпускной вечер все ближе и ближе. - Куда же ты подашься-то? - первой поинтересовалась мать. - Может, здесь останешься? [255]

- В Москву поеду.

- За песнями, что ли?

- Не за песнями, а за профессией.

- А может, здесь, а? В Глухове? Пединститут есть.

- Из меня учитель, как из камня подушка, - буркнул я.

- Так оно и будет: камень вместо подушки, - ответила мать, догадываясь, куда и зачем я собираюсь податься в столицу. - Будешь мыкаться по белу свету. Места не согреешь. Всю жизнь загубишь…

- Вам так: в небе для меня тесно - еще разобьюсь, а на земле - слишком просторно, гляди, затеряюсь, - намекнул я матери на то, как отбила она меня от летного дела. - Мне-то надо определяться - не в небе, так на земле.

- Да, надо… В Москве, может, и полегче. Если что, тетя Юля там… Да вот мы тебе не помощники, - сокрушалась мать. - Учиться-то ведь не просто. И одеться надо, и поесть. А чем мы поможем?

- Да что я один такой?! - остановил я мать, видя, что у нее и слезы вот-вот закапают.

На том и завершился наш семейный совет. Вскоре уже был в Москве - у тети Юли.

- Ну и куда? - спросила первым делом тетя Юля, разбирая небогатые глуховские гостинцы. - Дай-ка аттестат.

- В горный институт. На инженера, на геолога учиться думаю…

- На инженера можно. У тебя по нужным предметам одни пятерки. Но этот самый горный нам не подходит!

- Почему?

- Хочешь инженером? Пожалуйста! Тебя выучат. Государство выучит - не мы с матерью. Мы не осилим… Я уж тут тобой занималась. В общем, завтра поведу тебя в военкомат. Ничего, ничего, - махнула на меня рукой, заметив, что я собираюсь ей возразить. - Если зрячий - увидишь, если умный - поймешь…

И вот я во Фрунзенском районном военном комиссариате города Москвы. При мне документы и заявление с просьбой направить для поступления в инженерное военное училище.

Снова медицинская комиссия. Суровый на вид военный мне говорит:

- Будете служить на флоте. [256]

- Как?!

- Вы направляетесь в Севастополь, в военно-морское учебное заведение.

Прощай, любимый город!


Уходим завтра в море.


И ранней порой


Мелькнет за кормой


Знакомый платок голубой.

Есть такая песня. А я вот, можно сказать, точно уходил в море. Еще не ведая того, что надо мной берет власть самая главная любовь моей жизни, флотская любовь, которой отдал 38 лет.


Испытание характера и чувств

- Ну что, берем якоря и отдаем швартовы? - с напускной важностью обратился ко мне на вокзале мой первый морской начальник Коля Редин.

- Не знаю, что брать и кому что отдавать, но надо лезть в вагон, может, еще успеем отвоевать местечко, где и вздремнуть можно будет, - по-крестьянски рассудительно ответил я ему и добавил: - Путь-то неблизкий…

А предстояла длинная дорога от Москвы до Севастополя. Ехали мы поступать в военно-морское артиллерийское училище имени Ленинского Коммунистического Союза Молодежи Украины. Было в то время такое. Заканчивали же учебу в другом, совсем видоизмененном. Николай Редин, по моим понятиям, стоящий моряк. Почему? Да потому хотя бы, что уже твердо готов им стать. Ведь до этого он был студентом второго курса одного из гражданских вузов Москвы, но от всего отказался и решил стать флотским командиром. Я же пока еще хуже юнги - совершенно не представляю, что такое морская служба.

Когда мы более-менее сносно устроились в одном из купе, пришвартовались, так сказать, Редин и дальше продолжал выводить меня на широкие морские просторы. А точнее - вводить в конфуз своей осведомленностью. - Слушай, а знаешь ли ты, что такое швартов? - спрашивал он меня. [257]

- Мне кажется, веревка, - неуверенно ответил я, вспоминая книги о моряках, которые довелось мне прочитать.

- Ты смотри! - искренне удивлялся Редин. - Почти знаешь! Да, это трос, с помощью которого подтягивают и крепят судно к причалу или же к другому кораблю. А кабельтов?

- То же самое - сказано же: кабель то!

- Да, есть такой трос специальной выделки, но, главное, - это морская мера длины, а равна она одной десятой мили! - давил на меня своими познаниями мой первый морской начальник.

По самолюбию это, конечно, било здорово. Но я терпел. Редин в самом деле мой начальник. Ему, как старшему по возрасту, в военкомате вручили и мои документы и определили в командиры.

- А миля знаешь какой длины? - сдирал с меня шкуру Редин.

- Десять кабельтовых! - схитрил я.

- А километров? Молчишь? Хе-хе!… Один целых и 852 тысячных километра. Нельсон… Тут уж я не стерпел:

- Я тебе как врублю сейчас в твой нельсон - долго помнить будешь!

- Да ты что?! Это же адмирал такой был знаменитый! - пошел на попятную Редин. - В двенадцать лет был уже мичманом. В девятнадцать - лейтенантом. В двадцать - капитаном фрегата. А в тридцать восемь лет - адмиралом.

- И на самом деле, чего ты к парню пристаешь? - вступился вдруг за меня пожилой мужчина крепкого телосложения. - Узнать про все это - дело не такое уж хитрое. А что касается Нельсона, так наш Ушаков или Нахимов ему бы носа утерли - будь здоров.

Мы, и я и мой морской начальник Редин, глянули на попутчика с особым уважением. А он расспросил нас, куда курс держим, одобрил решение, да и сам представился - бывший матрос он. И чего только не понарасказывал нам бывалый моряк. Сколько морей избороздил, в каких переделках бывал!

- А что же вы сейчас? - поинтересовался Редин. - Где плаваете? - И были в этом вопросе и восхищение, недоумение - возраст ведь… [258]

- Нет, уже не плаваю, - ответил моряк и, ухмыльнувшись, добавил: - Попом работаю!

- Как попом?! - воскликнули мы в один голос.

- Крещу корабли, - продолжал улыбаться седоусый моряк. - Строим мы их на верфи и на воду спускаем…

На рассвете наш поезд подошел к славному городу Севастополю. Серо-фиолетовое небо безоблачно. Мы выходим из вагона и направляемся в город. У редких прохожих спрашиваем дорогу. И вот мы у ворот училища. Выходит молодой флотский командир. «Лейтенант, - шепнул Редин. - Дежурный по училищу». Лейтенант, расспрашивая нас о том, о сем, ведет в казарму. Там такая же, как и мы, разношерстная братва. В один из взводов определяют и меня.

- Поесть бы, - обращаюсь к своему новому товарищу по взводу, - запасам - амба, - ввернул и я морское словечко.

- Сейчас будет построение, - отвечает тот.

- Ты что, не понимаешь? Я тебе о еде, а ты мне о построении!…

И тут команда. Все побежали. Я, как вновь прибывший, пристроился в хвосте. Кстати, замечу, что в строевом расчете нашей роты я был двадцать вторым, хотя рост имел немалый - 182 сантиметра. Рослые парни шли в моряки!

И вот первый раз строем идем в столовую. Пища - отличная! И… пошло-поехало! Распорядок - военный. Подъем, утренний туалет, завтрак и т. д., и т. п. Дисциплина строжайшая. Выход с территории училища запрещен. Я с тоской начал поглядывать на ворота, т. е. КПП. «Что же это за порядки?!» - возмущался я про себя, привыкший к вольготной жизни. И вдруг меня осенило: «Не буду я поступать в училище!» А между тем уже прошел медкомиссию - здоров. Вот и первый экзамен. Русский язык, да еще и диктант. «То, что мне нужно!» - обрадовался. Для меня он и будет последним.

На следующий день после диктанта собрали нас. Сижу в классе, а мыслями уже в поезде. Преподаватель, помню - Токаржевская ее фамилия, объявляет оценки. Многие получившие двойки приуныли. Жду себе приговор. Вдруг слышу и ушам своим не верю: «Вы, Рогачевский, что же, специально так делаете? - спрашивает Токаржевская. - Где можно было допустить ошибку, [259] у вас ее нет, а где никто не сделал - вы умудрились… Тройку вам ставлю, Рогачевский!» Остальные экзамены заняли еще два дня. И тоже - без осечки. Решающее слово за мандатной комиссией. «Нет, - думаю, - за мной будет решающее слово!» И вот категорически заявляю вконец удивленной мандатной комиссии: «В училище поступать не хочу!» Вечером меня вызвали к начальнику училища Озолину. Спустя некоторое время я все понял и оценил: ведь такой большой флотский руководитель, а, поди же, возится с закапризничавшим ни с того ни с сего парнем из далекого городка на Сумщине. Видимо, думал и о моей судьбе, и о судьбе флота.

Начальник училища внимательно расспросил меня обо всем. Я ему откровенно и выложил все свои сомнения. Выслушав, он улыбнулся доброй улыбкой и сказал:

- Все мы в молодости были ершистыми, а в отношении свободы - привыкнешь, оботрешься. Флотский порядок всю жизнь ценить и уважать будешь… - А затем построже: - А кто заплатит государству за твой проезд в Севастополь?! Значит так: ты зачисляешься курсантом.

Вышел я от начальника училища совсем убитый. И тут подходит ко мне какой-то лейтенант.

- Ты, что ли, - спрашивает, - из Глухова?

- Да, я…

- Надо же… А я с Дубовичей, слышал?

- Конечно, есть такая деревня в нашем районе.

- Значит, земляки…

Разговорились. Я начал рассказывать ему о своих невзгодах. Посидели мы, потолковали. Навсегда запомнились мне его слова, которые он мне тогда сказал:

- Брось ты фордыбачиться! Трудности пройдут, а стать моряком я всегда считал делом чести.

Вскоре я отослал матери посылку с личными вещами, получив взамен синее рабочее морское платье. Приказом по училищу я был зачислен курсантом в отдел морской артиллерии на отделение вахтенных командиров.

Морская служба началась со строевой подготовки. Для этого мы отправились в лагерь. Два месяца по жаре: «Выше ногу!» Наш лексикон дошел до положенного минимума: «Есть, так точно, никак нет!» Руководил сбором майор Карпецкий. Можно сказать, бог строевой подготовки. До сих пор удивляюсь, как он выдерживал на такой жаре с утра до вечера «прокручивать» [260] курсантские роты и все показывать и показывать, как нужно правильно выполнять тот или иной строевой прием.

Для строевой подготовки очень важно иметь удобную обувь. Наши флотские рабочие ботинки на вид были, как лапти, - носки широкие и даже заокруглены. А по весу - прилично. Но уж коли «дадим ножку» ротой - слышно далеко окрест: шаг тяжелый, твердый, морской. При всей внешней неуклюжести эти ботинки были очень удобны. Тяжелые, а нога их не чувствовала: крепкие, а мозолей никто не натирал. Со временем мы проверили их и на устойчивость: даже на качающейся палубе стоишь ногами крепко.

В нашей лагерной жизни бывали и отдушины, когда занятия по строевой подготовке прерывались изучением уставов и личного оружия - трехлинейной винтовки, трехразовым приемом пищи, да еще трижды в день купались на пляже Учкуевка.

За два месяца жары и занятий мы все, как один, окрепли, закалились, возмужали. При таких нагрузках дружно просили на камбузе добавки. Почему-то, в основном, не хватало хлеба. Всем курсантам высокого роста определили полторы нормы питания. Я вначале при росте 182 сантиметра весил 63 килограмма, а через четыре года курсантской службы уже тянул на 84 килограмма. Так и другие. В нашей роте рекорд по прибавке веса побил Володя Кудряшов - за первый год он прибавил 16 килограммов. Хороший был товарищ, погиб во время войны на Балтике, будучи командиром торпедного катера.

По возвращении в училище нам выдали ленточки «ВМ арт. училище им. ЛКСМУ», гюйсы, т. е. форменные воротнички, и ремни с бляхами. Наш замкомандира взвода главный старшина Зинченко все время поучал:

- Ежедневно чистить бляху до зеркального блеску, чтобы можно было в ней увидеть себя, ясно?

- Так точно! - дружно отвечали мы.

А ведь это целая наука драить медяшки! Жаль, что о наших боцманах, как и о сухопутных старшинах довоенных и послевоенных лет, как мне кажется, в романах, повестях написано мало. А жаль! Какие необыкновенно своеобразные люди, эти первые помощники офицеров. И строгие, и находчивые, и заботливые. Однажды наш главный старшина Зинченко явился перед строем с увесистой книгой, открыл ее и начал читать: «До сведения [261] моего дошло, что некоторые из нижних чинов не умываются. Так как такое неряшество бывает причиной болезней и из числа таких, которые прямо дают дурную славу команде, то я и прошу господ ротных командиров обратить все внимание на водворение между нижних чинов их рот необходимой чистоты, которою должен отличиться образованный военный человек».

Зинченко поднял вверх указательный палец и громко, по слогам, повторил:

- Образованный военный человек из самых нижних чинов, то есть матросов. Это было сказано в приказе по Черноморскому флоту 14 июня 1846 года. И тогда уже передовые адмиралы считали матроса образованным военным человеком. А приказ этот - вице-адмирала Владимира Алексеевича Корнилова. Думаю, что он действует и сейчас! - Глубокомысленно помолчав, главный старшина скомандовал: - Разойдись…

Что это значило, понимал каждый. Накануне у нас выявились некоторые недостатки во внутреннем порядке, вот и сослался главный старшина на такой авторитет. Правильно он поступил или нет, судить не буду, но на нас, новобранцев флота, это подействовало самым сильным образом. Любой разнос, ругань были бы ничем, пустым звуком в сравнении с этими спокойными словами.

С какими только вопросами мы ни обращались поначалу к нашему главстаршине. Как-то возник спор: почему на наших форменных воротничках на синем три белых полоски. Большинство утверждали, что все это идет от трех главных побед русского флота: у Гангута - 1714 год, Чесмы - 1770 год и Синопа - 1853 год.

- Не знаю, - чистосердечно признался тогда Зинченко. - Только ведь побед у русского флота было больше, чем три, и тоже значительные. Но если узнаю о полосках на воротничке - расскажу.

И точно, через некоторое время он вернулся к этому разговору. Хотя окончательного ответа и не дал, но сказал, что были ведь славные победы адмирала Ушакова, а они среди названных курсантами трех не значатся. Честно говоря, я и сам до сих пор не уверен, есть ли окончательная версия возникновения этих трех белых полосок на синих воротничках. Ведь была блестящая победа в 1807 году у адмирала Синявина, у Ушакова в 1799? Тогда должно быть хотя бы пять полосок в честь [262] побед русского флота, значащихся в истории до 1881 года, когда окончательно утвердился форменный воротничок в таком виде, каким он есть и поныне. Я прослужил на флоте 38 лет, был капитаном 1-го ранга, а такие, как наш главстаршина, думается мне, были не слабее нас, по крайней мере в делах житейских, в вопросах нашей флотской службы.

От таких, как Зинченко, и начинается уважение к флотской форме. И как он быстро нас обучил: какая форма один, и форма три, и форма пять, и шесть. Форма один - белые брюки и форменка, белая бескозырка, а еще белые парусиновые туфли покупали сами - не запрещалось. К форме три - черные суконные брюки, синяя фланелевка, черная бескозырка и выходные ботинки. Как было красиво, когда моряки в этой форме шли строем! Разве мог не остановиться любой прохожий, могла не улыбнуться девушка, не пристроиться к колонне восторженный мальчишка?!

Нам же поначалу эти улыбки и не снились. Начались плановые занятия. На первом курсе много времени отводилось общеобразовательным дисциплинам: тут и высшая математика, и теоретическая механика, английский язык, электротехника, наша, корабельная. Потом навалились основы морских наук - лоция, навигация, метеорология, астрономия. Преподавали старые кадровые командиры, имеющие большой практический опыт флотской службы. Одним словом, настоящие «морские волки».

- Ну, послушали, - говаривали такие «волки», - теперь закрывайте рты, дальше нужно все в конспектах записывать. На каждую флотскую байку еще и формула соответствующая имеется! Цифирь - никуда не денешься.

Или вдруг преподаватель метеорологии разразится каскадом пословиц и поговорок: «Ходит чайка по песку, моряку сулит тоску», «Если солнце село в тучу, жди, моряк, от моря бучу», «Небо красно к вечеру - моряку бояться нечего», «Небо красно поутру - моряку не по нутру»…

- Конечно, в нашем учебнике об этом ничего не сказано, но настоящие моряки - народ наблюдательный, и пословицы эти возникли не просто из наблюдений только моряков, а из наблюдений целых народов. Учтите это… [263]

Учились мы с большим интересом, с какой-то необычайной жадностью к знаниям. Мне уже и вспомнить было стыдно о том, что хотел уйти из училища. Темпы учебного процесса все возрастали. Вначале была привычная система: шесть уроков, час самоподготовки. Вскоре самоподготовку довели до трех часов и перешли на лекции. После вечерней прогулки - поверка и отбой. Сон - вот и все, курсант, твое личное время.

Несмотря на такой жесткий распорядок, я по-настоящему увлекся учебой. Можно сказать, отрешился от внешнего мира. Так длилось несколько месяцев. И вдруг на вечерней поверке раздается команда курсанту Рогачевскому выйти из строя на три шага.

- Товарищи курсанты, Рогачевский не пишет домой, - слышу. И дальше: - Всем будет отбой, а курсанта Рогачевского мы посадим писать письмо матери…

Моему стыду не было границ. Ощущение такое, будто меня, как старую робу, выстирали, потерли о морскую гальку, выкрутили, да и повесили на виду у всех сохнуть!…

Ребята улеглись, а я сел писать письмо. В сердцах назвал мать Марией Федоровной, написал, что все у меня нормально, служу, учусь, передал приветы сестренкам. Кончил писать, доложил о выполнении приказа, после чего мне разрешили присоединиться к спящей роте.

Вскоре от матери пришло письмо. Ох и была мне выволочка за эту Марию Федоровну! Но потом я получил прощение. Матери ведь умеют прощать своих детей. Заканчивалось письмо просьбой: «Пиши, сынок». Вот и такая наука была мне в жизни… Да и мне ли одному? Главное, чтобы вовремя, а не тогда, когда уже ничего не изменишь, ни письма не напишешь, ни словом не согреешь…

Писал домой теперь я регулярно. Хотя свободного времени стало еще меньше. И по собственной, можно сказать, вине. Заимел я, как нынче говорят, хобби. Как-то в один из воскресных дней нам предложили:

- Кто желает походить на шестивесельных яслах?

Охотники нашлись. Капитан Кривошеий увел шестерку с собой к морю.

- Ну что, молодцы, начнем с древнейших вариантов морского дела, а? - то ли в шутку, то ли всерьез обратился к нам на берегу капитан шлюпки.

- Начнем, - нестройно ответили мы. [264]

- Тогда - по местам!

Расселись в шлюпке, как положено. Стараемся, гребем изо всех сил. Гребцов шесть, а лишь двое, а то и один, смогли бы порезвее погнать шлюпку. Раз гребнем дружно, а раз - кто-то уже поймал «щуку», не вышло у него весло после гребка, задержалось в воде. Нашему командиру шлюпки ничего не оставалось, как подать команду:

- Суши весла!

Сидим, сушим. Затем снова команда: «Шабаш!»

- Весла уложили.

- Рангоут ставить!

Рангоут, это - совокупность всех составных частей, служащих для крепления парусов. Ставить так ставить. Вот уже поднята мачта, обтянуты ванты, наброшены на гак рой с парусом, обнесены шкоты.

- На фале поднять парус!

Парус подняли сразу, рывком, и фал закрепили. А море волнуется - 2-3 балла. Шлюпка тут же накренилась, а вода так и зашуршала за бортом. Брызги полетели в наши разгоряченные лица. Мы оторопели, уцепились намертво за банки, сидим, словно котята, только завороженно смотрим за борт на этого пенящегося дикого зверя - воду. Боимся пошевелиться. Вода идет буквально краем шлюпки, вот-вот наш ковчег перевернется.

Но командир, набрав ход рулем, заставил суденышко пересечь линию ветра и лечь на другой галс. Шлюпка тут же завалилась на другой борт. Под окрики капитана Кривошеина мы с горем пополам выбрали шкоты и почувствовали легкий ход шестерки под парусом. Еще не улегся страх, но понемногу каждого из нас наполняло неповторимое чувство парящего полета с ритмическими ударами форштевня о набегавшую волну.

Шлюпка пошла к пирсу. Вот уже мы спустили парус, срубили рангоут. Причалили. Нам разрешили выходить, но мы сидим.

- Что, понравилось?! - Улыбается капитан Кривошеий. - Может, повторим?

Как ни парадоксально, но в данном случае капитан был прав. Никто ему ничего не сказал в ответ, но именно в тот день укомплектовалась команда шестерки. Мы упорно тренировались и вскоре обошли всех и выиграли соревнование. А затем, после переформирования, когда мы все оказались в Черноморском высшем военно-морском [265] училище, мы не пропустили ни одной флотской гонки. Среди курсантов каждый раз выходили победителями. В масштабах Черноморского флота, правда, выше второго места не поднимались. Наша шлюпка была стандартная, кронштадтка. А первые места занимали тогда либо шестерка эскадры, либо караульного полка - там спортсмены ходили на облегченных специально подготовленных для гонок шлюпках. Состав же нашей команды не изменился до самого окончания училища. Мы выступали на соревнованиях и как ротная команда, и как училищная.

Упорные постоянные тренировки дали нам морской глазомер, ориентировку на водной глади, умение точно видеть линию ветра, расчет галса и точки поворота. Такая практика важна для любого моряка, но для того, кто служит на торпедном катере, необходима во сто крат.

А еще романтика! Сколько раз мы ходили под парусами, по замечательным севастопольским бухтам, совершали переходы и в другие крымские порты. Шлюпочником я оставался долго (левый борт, средняя банка) - до сорок седьмого года, исключая военные годы, конечно. Люблю этот сильный и красивый вид спорта и поныне.

А вообще- то в нашем училище была целая флотилия своих плавсредств: шлюпочная база и две группы рейдовых катеров, которые назывались по заводам -«Рыбинец» и «Ярославец». На них мы делали учебные походы, отрабатывали правила совместного плавания, стояли вахты рулевыми, радистами, командирами. Как говорится, набивали глазомер и расчетливость. Так мы готовились возглавить на флоте экипажи малых кораблей, шли навстречу самостоятельной службе. А на поверку оказалось, что готовились не к учебным боям и походам, а к войне…

Учеба шла, и мы уже не просто с интересом наблюдали за жизнью кораблей, стоявших в севастопольских бухтах. А - со знанием дела, почти профессионально. Знали все эсминцы, различали издали крейсеры, с гордостью смотрели на линкор «Парижская коммуна».

И вот наступило долгожданное время - первая морская практика. Лето 1938 года мы провели в дивизионе канонерских лодок. Нашу учебную группу определили на «Красную Абхазию». Корабль был в образцовом [266] порядке - красавец! А экипаж! Дружный, сплоченный. К нам отнесся, как к родным. Но наибольшее восхищение вызывал командир. Экипаж его не просто любил, а обожал. Все гордились, что служат под началом старшего лейтенанта Кандыгробы. А уж если бывалые моряки так ценят своего командира, то что уж тогда нам, курсантам. Был он крупный, крепко сколоченный мужчина, всегда в любой обстановке невозмутимый, спокойный. Только одно меня однажды смутило. Как-то я нес службу как рассыльный. Дежурный приказывает: «Немедленно к командиру». Побежал в его каюту. Только попытался представиться, как старший лейтенант Кандыгроба, раздетый по пояс, поворачивается ко мне грудью, а на ней огромными буквами выколото: «Боже, храни моряка».

- Что, Рогачевский, онемел? - улыбнулся Кандыгроба и объяснил: - Это еще от царского флота осталось. В гражданскую войну и пули свистели и сабли секли, кое-где следы свои оставили, а вот этой татуировки и огнем не выжжешь. Ничего, главное не то, что на груди, а что в груди, товарищ будущий адмирал.

А в груди старшего лейтенанта Кандыгробы билось сердце истинного советского моряка. Мы учились у него всему - и обхождению с людьми, и командирскому мастерству. Старались, как он, отдавать приказания - громко, немного резко, но четко, без лишних слов. Восхищались, как командир маневрировал при швартовке - расчетливо, без единого ненужного движения.

На корабле, который имел небольшой ход - до 12 узлов, мы прошли все порты от Туапсе до Одессы. Малый ход позволял нам изучать побережье, маяки, знаки, створы, делать зарисовки, чтобы лучше запоминать все данные лоции. Мы помогали штурману вести простую прокладку, брали отсчеты метеорологических приборов, несли вахту у котлов и паровых машин - всего и не перечислишь.

Побывали мы в районе Тендры, Очавы, где проводили артиллерийские стрельбы. Нам поручили установить макеты танков на полигоне. Затем готовили корабль: снимали плафоны, зеркала - все, что может разбиться при стрельбе. Впервые мы почувствовали, что такое артиллерийский огонь трех 130-миллиметровых орудий: грохот выстрелов, звон и боль в ушах, содрогание корпуса небольшого корабля. Задача была выполнена отлично, [267] после чего мы получили приказ следовать в Одессу; а затем осмотреть побережье Днестровского лимана.

Будучи в Тамани, по просьбе местного колхоза, вышли на сбор хлопка - тогда его там выращивали. Мы знали, что квалифицированные сборщики за трудовой день сдают по 30, а то и по 60 килограммов хлопка.

- Защитим честь флота! - под таким лозунгом ринулись мы на хлопковую плантацию.

Мы так старались, что к вечеру уже буквально ползали на четвереньках. И что же? Оконфузились. Собрали в среднем по 12 килограммов на каждого.

Но колхозники благодарили нас от души.

- Молодцы, ребята, - говорили они на прощанье, - хлопка на тельняшки вы себе насобирали. А это немалая подмога и нам, и флоту!

Вернулись на свой корабль и жизнь потекла своим чередом. Одно лишь омрачило нас. Отдается печалью в душе и по сей день. То, что произошло на моих глазах в то летнее утро в Одесском порту, до сих пор стоит перед глазами.

Утро. Я несу службу на юте у трапа. Подъехала черная эмка. Из нее вышли трое и направились на корабль. Я представился.

- Кому и как о вас доложить? - спрашиваю.

- Вызовите дежурного по кораблю, - последовал ответ.

Дал сигнал, прибыл дежурный. Прибывшие показали удостоверения и в сопровождении дежурного прошли на корабль. Минут через десять появился старший лейтенант Кандыгроба, за ним трое. Подаю команду: «Смирно!» Командир ничего не ответил, только внимательно посмотрел на меня.

В обед нас построили и старпом объявил, что командир арестован, как враг народа.

Это сообщение не укладывалось в голове. Как не укладывалось в голове и то, что когда мы вернулись в училище, тоже был арестован начальник политотдела - пламенный трибун, удивительный собеседник с орденом Красного Знамени на груди. Тоже враг народа… Вскоре на занятия по навигации не пришел преподаватель капитан 1-го ранга Гостев. Дежурный по классу обратился в учебный отдел и получил тот же ответ: «Враг народа». Возможно, я бы не вспоминал эти события. Но ведь не всегда мы, люди, учитываем то обстоятельство, [268] что они немало повлияли на формирование характера моего поколения, на то, что оно, несмотря ни на какие испытания, не потеряло веру и силы - это главное поколение времен Великой Отечественной войны, поколение победителей.

У каждого времени - свои проблемы и свои сложности. И надо пройти их достойно, помня о конечной цели - служении народу, Отчизне.

И мы, комсомольцы-краснофлотцы, стремились к этому в большом и малом. В те годы мы, молодежь флота, обращались нередко к одному документу, да и сейчас он не утратил свою силу. Хотя с 1922 года прошли десятилетия. Я имею в виду документы V съезда РКСМ, принявшего шефство комсомола над флотом. Именно там прозвучали слова: «Принимая шефство, мы прежде всего обращаемся к комсомольцам-морякам: будьте лучшей боевой частью флота, служите примером для всех молодых моряков. Усердно и настойчиво постигайте все трудности морской службы… Лучшей комсомольской организацией будет та, которая сможет больше всего внести в дело помощи красным орлам наших морей. Комсомольцы и краснофлотцы под одним знаменем будут творить одно и то же дело - строить Советскую республику и защищать ее берега».

Тогда же на съезде флоту было вручено шефское знамя с такими символическими на многие десятилетия надписями. «Орлам революции морякам Красного Военного Флота Республики от V-го Всероссийского съезда Российского Коммунистического Союза Молодежи» - так было вышито золотом на одной стороне и ярко светило призывом на обратной: «Да будет оно знаменем побед!»

И разве не символично то, что первым кораблем, который восстановила комсомолия, был знаменитый крейсер «Аврора»!

Стажировкой на канонерской лодке «Красная Абхазия» у нас завершился всего лишь первый курс. Дальше - еще три года учебы. Штурманская практика на Каспии и на эскадренном миноносце «Бдительный», на котором я был дублером штурмана лейтенанта Бориса Ефремовича Ямкового. И наконец испытание испытаний - практика после третьего курса на крейсере «Коминтерн [269] «. Проверка не так крейсером, как его командиром капитаном 1-го ранга Барбариным. Вот сейчас говорят, что для современного мотострелка самое суровое испытание - обкатка танком. Думаю, что обкатка капитаном 1-го ранга Барбариным была бы штукой посерьезнее. Вся жизнь - бегом. Все только так: долетел до люка, и уже на нижней палубе - съехал на руках по поручням трапа. Циркачи позавидуют! Построение - за одну секунду. После команды «Разойдись!» на месте, где был строй, - ни души. И еще, по глубокому убеждению капитана 1-го ранга Барбарина, краснофлотец всегда должен чуть-чуть улыбаться. Несмотря на тяжелую обстановку, смертельную усталость. Моряк - всегда невозмутим.

Но вот в конце четвертого курса среди нашего брата вдруг появились такие настроения, что, мол, нам, почти выпускникам, можно бы жизнь и немножко полегче сделать. По этому поводу начальник училища вице-адмирал В. П. Дрозд собрал четвертый курс и в присутствии преподавателей разнес нас в пух и прах, подведя итог недвусмысленно и категорично:

- Мы здесь создали вам такие условия службы, что когда на флот придете, скажете - в рай попали!

С тем мы и пришли к государственным экзаменам.

А в отношении строгости и требовательности война показала, что командиры наши были правы. [270]

Крещение, и сразу - огнем

До начала войны оставалось всего три месяца, а мы отправлялись на шестимесячную, уже последнюю и окончательную командирскую стажировку. 18 марта 1941 года. Мы, дублеры-стажеры, сидим в автобусе и едем к новому месту службы: из бухты Стрелецкой - в бухту Карантинную. Сухорукое, Енютин, Лозицкий, Олейник, Мещанкин, Загудаев, Степанов, Анищенко, Турин, Харитонов, Чепик, Соседко, Лосевский, Ловейко, Петров… Так и хочется написать лейтенант Сухорукое, лейтенант Енютин… Но - увы! Выпускники училища, четыре года грызли мы гранит науки, но все-таки не лейтенанты, а - мичманы. Очередная реформа: предстоит полугодовая подкомандирская практика дублерами, а уже потом [270] - самостоятельная служба в должности командира, помощника командира малого корабля, командира БЧ - боевой части, кроме электромеханической, и, надо полагать, только после этого - лейтенантское звание. Мы, правда, отличались от курсантов. Все получили вместо бескозырок с лентой фуражки с крабами и по четыре узеньких золотистых нашивки мичманов, которые тут же нашили на курсантскую форму. Таким образом стали вроде бы начальниками по службе. Семьдесят четыре таких начальника уехало на Балтику, а более четырехсот остались на Черноморском флоте.

Настроение радостное, приподнятое. Не потому, что за четыре года мы твердо усвоили матросскую привычку - никогда не унывать, а оттого, что, как бы там ни было, начинается главная настоящая флотская служба. Рады потому, что определены в прославленный боевой коллектив - бригаду торпедных катеров.

Катерники бригады ведут отсчет своей истории с августа незабываемого 1919 года, когда в составе Волжской флотилии катера под прикрытием ночи прорвались через линию фронта по Волге к Камышину. Решительным ударом они уничтожили склады с боезапасом и горючим и захватили катер «Пчелка». А на нем - штаб белогвардейского камышинского гарнизона. Таким образом парализовали вражеские войска. С этого героического рейда и начинается боевая история нашей 1-й бригады ТКА Черноморского флота. Будущие черноморцы отличились не только на Волге, а и на Каспии, где во время гражданской войны активно участвовали в боевых действиях. А именно, в знаменитом захвате шхуны «Лейла», в освобождении наших кораблей, угнанных английскими империалистами-пиратами в Иран.

И вот в первых числах августа 1920 года катера «Зоркий», «Жуткий», «Смелый», «Пылкий», «Прыткий», «Пронзительный», «Дерзкий» были спущены с платформ в Мариупольском порту. Катерный десант после Волги и Каспия прибыл на подмогу в Азовское и Черное моря для разгрома барона Врангеля. Главная заслуга здесь, безусловно, красноармейцев, которыми командовал М. В. Фрунзе, ведя их через Сиваш, но и наш брат-катерник не прятался в тихих бухтах. Жаль, что эта страница истории нашего флота совсем мало изучена. После изгнания белогвардейцев катера на законном [271] основании заняли базу в одной из бухт революционного Севастополя.

В этой бухте и предстояло нам, новоиспеченным мичманам, служить. По прибытии в бригаду нас пригласили в конференц-зал для встречи с руководством. Командир бригады капитан 2-го ранга И. А. Хабаров, начальник штаба и начальник политотдела побеседовали с нами, распределили по дивизионам и пожелали успехов в освоении должности командира торпедного катера. Я попал во второй боевой дивизион в звено, состоящее из двух торпедных катеров - ТКА-12 и ТКА-22. Правда, между дивизионом и звеном еще была одна объединяющая боевая единица -»подразделение. Сокращенно - ОТКА, то есть отряд торпедных катеров. И таких в дивизионе имелось два-три. А в самом отряде - 6 торпедных катеров, организационно разделенных на три звена. Вот и выходит, что у нас, катерников, как у авиаторов, боевой порядок: ведущий - у них, а у нас - головной катер командира звена, у летчиков - самолет ведомого, а у моряков - концевой катер.

Командиром звена был старший лейтенант Михаил Владимирович Злочевский. Он очень обрадовался моему появлению.

- Значит так: ты только из училища - теорией силен, прилежания не занимать и бумажная работа тебе еще не надоела.

Сказал это и тут же возложил на меня все обязанности предпоходовой подготовки командира. Естественно, познакомил с каждым членом двух экипажей катеров. На ТКА, кроме командира по штату, были еще боцман, радист, старшина группы мотористов - все сверхсрочники и один-единственный рядовой краснофлотец-моторист. Эти десять моряков приняли меня так же радушно, как и наш общий командир. Все мне показали, обо всем рассказали. И я довольно быстро начал ориентироваться на катере, на равных принимая участие во всех авральных работах. А их было немало. Самая тяжелая была - раз в каждые десять дней - обязательная обработка корпуса ТКА. По расписанию катер вручную поднимался и ставился на кильблоки, расположенные на подвижных платформах, и заводился здесь же на береговой базе в крытые эллинги в соответствующие ячейки. Подводную часть сначала мыли пресной водой, удаляя осевшую морскую соль. Пятна [272] коррозии тщательно зачищались и закрашивались, как мы его называли, кузбаслаком. Винты были изготовлены из высококачественной рубельбронзы. Их полировали до зеркального блеска, чистили валы, а потом все смазывалось отработанным маслом, которое менялось через каждые 25 часов работы. Каждый раз ставились новые цинковые прожектора.

- Тяжело и надоедливо, - сказал однажды старшему лейтенанту Злочевскому.

- А что же ты хотел? - насмешливо взглянул на меня Михаил Владимирович. - Зря летный паек давать не будут…

И это была сущая правда. До войны питание личного состава катерников приравнивалось к нормам летного состава легкобомбардировочной авиации. Но не за авральные работы, конечно. Это было связано с изнурительной работой катерника в море. К примеру, за два часа выхода в море в штормовую погоду катерник теряет около 3-4 килограммов собственного веса. Поэтому за выход в море на период более двух часов раз в сутки выдавался бортпаек для восстановления сил. В бортпаек входили стограмовая плитка шоколада, немного копченостей, сыра, пачка галет.

Условия для работы на этом маленьком суденышке, если сказать, что очень сложные, это значит ничего не сказать. И работали и отдыхали, скрючившись, сжавшись в комок - места чрезвычайно мало. А ход какой?! Максимальный - 60 узлов! Узел - одна миля в час. Умножь-ка каждую на 1852 метра! Поэтому на этом маленьком суденышке были установлены два авиационных высокооборотных мотора. Конструировал их, как рассказывали мне старые механики, даже шаг винта подгонял для достижения максимальной скорости в последующем выдающийся авиаконструктор трижды Герой Социалистического Труда А. Н. Туполев. Эти два мотора были 18-цилиндровые, а мощность имели до 1000 лошадиных сил каждый. Целая тебе конармия на одном катере!

При условии самого тщательного ухода, согласно существовавшему положению, торпедный катер должен был прослужить в первой линии, то есть в боевом составе, пять лет. Затем он переводился во вторую линию, как вспомогательный для обеспечения боевой подготовки. Но катерникам удавалось продержать ТКА в первой линии [273] по два и более срока. Сказывались тщательный уход, экономия моторесурсов, горючего, боезапасов.

Короче, на берегу мы трудились в полную силу, привлекали нас и к несению дежурства по дивизиону, а вот в море использовали только в качестве наблюдателей. Правда, старший лейтенант Злочевский, когда позволяла обстановка, давал подержаться за руль - но не больше. Смилостивился через некоторое время командир отряда старший лейтенант Томашевский: на выходах в хорошую погоду днем разрешал нам подменять штатных командиров.

- Когда мы будем выполнять задачи по курсу? - спрашивали мы.

- Успеете, - снисходительно отвечали нам, - придет время: примете катера, станете командирами, а дальше и все остальное…

Но мне невероятно повезло. Старший лейтенант Томашевский вдруг переводит меня в другое звено и не просто стажером, а на место командира ТКА-42 старшего лейтенанта Глухова, который в свою очередь был переведен на морские охотники. В годы войны Дмитрий Глухов стал прославленным командиром дивизиона морских охотников. Я обрадовался перемещению по службе. Глядишь, раньше в море самостоятельно выйду. Да не тут-то было. ТКА-42 стоял на ремонте. Личный состав катера трудился на равных с рабочими мастерских. Причем конца этому ремонту не видать. Мне, новоиспеченному командиру, практически делать там было нечего. И я вернулся к Злочевскому - на его ТКА-12. Все-таки здесь надежд больше, чем на разобранном на части «моем» ТКА-42.

И точно. Как-то в море на ТКА-12 вышел начальник штаба дивизиона старший лейтенант Б. П. Ваганов. Поставил меня за руль. Правда, разговоров после этого было не на один день. Короче, меня забраковали по причине замедленной реакции. Все правильно, конечно: по природе я медлительный. Но откуда же взяться молниеносной реакции, если навыков никаких нет? На меня набросились все мои коллеги, которые выходили в море в качестве морских наблюдателей:

- Эх ты, оскандалился! И так не дают ходить на катере, а теперь и вовсе руля не видать.

Но нет худа без добра. Все оказалось наоборот. В дивизионе сделали правильные выводы и решили, что [274] новичкам нужно давать больше практики. Такого же мнения был и командир отряда. Иногда ходил с нами в море и понемногу обучал искусству управлять катером на разных скоростях.

Вскоре прибыл новый командир нашего 2-го дивизиона старший лейтенант А. А. Сутырин, ранее служивший на Балтике. И опять я оскандалился. Новый командир взял меня на выход с собой и поставил за руль. Чтобы не показаться слишком медлительным, я пошел на хорошей скорости и при повороте на новый курс не уменьшил хода, заложил руль больше положенного и оборвал штуртрос. Катер стал неуправляемым. Пока ремонтировались в море, ох и наслушался я упреков от командира катера!

Запомнил я этот случай на всю долгую службу на катерах. Даже под огнем противника, когда дороги самые малые мгновения при выходе с атаки, я уменьшал ход на поворот и сразу же увеличивал его до полного. Точнее, учил механика этому маневру скоростей во время резкого поворота.

Служба шла своим чередом, а я все так же безвылазно сидел на базе, не сходя на берег. Это заметил мой новый начальник - командир звена старший лейтенант П. В. Рубцой (это уже в апреле-мае, когда я был откомандирован на ТКА-42). В одно из воскресений он вызвал меня к себе.

- Почему вы никогда не бываете в городе? Весна на улице, а вы здесь? - начал он меня расспрашивать.

- Там нечего делать! - ответил я ему. Рассмеялся он в ответ, а потом скомандовал:

- Мичман Рогачевский, приказываю уволиться в город!

Мне ничего не оставалось делать, как сказать «Есть!». Но произнес я это нехотя, пожав при этом плечами. Командир не мог не заметить этого. И говорит своему соседу по комнате:

- Лейтенант Орлов, провести мичмана по городу во время увольнения.

Повел меня лейтенант Орлов - большой любитель танцев - по весеннему Севастополю. А в городе в то время действовало семнадцать танцевальных площадок и залов. На следующий день мой командир звена снова вызывает к себе.

- Ну как, понравилось? - спрашивает с улыбкой. [275]

- Не очень…

Подошло воскресенье и старший лейтенант Рубцов опять отдает приказ:

- Уволиться с лейтенантом Орловым…

На третье воскресенье я уже сам пришел к командиру звена за увольнением. А еще через месяц многие девушки знали меня по имени, здоровались, сами приглашали на танцы. Как же - выпускник, готовый жених!

Но где- то там, за горизонтом, уже зарождались штормы. Надвигалась страшная сила -война. В мае до нее оставались недели, а в июне - уже считанные дни. И если утверждают сейчас, что флот готовился к ней, встретил ее организованно, то я, рядовой флота в то время, считаю, что так оно и было на самом деле. Вот что, к примеру, я видел со своего даже не командирского, а мичманского мостика.

Внезапно и незаметно в мае перебазировался третий отряд нашего дивизиона в Новороссийск. Командиром ушел старший лейтенант А. Д. Томашевский. Проводил я с ними и своего наставника по танцам Васю Орлова - на ТКА-172 он возглавил третье звено. Этот отдельный отряд катеров вошел в состав Новороссийской военно-морской базы. Для усиления Керченской ВМБ был также организован отдельный отряд торпедных катеров из пяти боевых единиц. Возглавил морское подразделение капитан-лейтенант В. И. Довгай, в последующем прославленный черноморский катерник. Так усиливались военно-морские базы, отвечающие за оборону районов базирования кораблей флота.

Накануне прошли общефлотские учения. Закончились они 18 июня. Последние корабли вернулись в Севастополь 21 числа. Как пишет вице-адмирал И. И. Азаров в своих воспоминаниях, эти учения, на которых отрабатывалось десантирование, получили высокую оценку заместителя наркома ВМФ адмирала И. С. Исакова. Вот где берет свое начало тот впоследствии знаменитый Григорьевский десант в осажденную Одессу!

«Днем 21 июня начальник разведотдела флота полковник Д. Б. Наичаладзе сообщил нам с Бондаренко, что английское радио открытым текстом передало сообщение: фашистская Германия в ночь на 22 июня готовит нападение на Советский Союз», - так свидетельствует вице-адмирал И. И. Азаров об информации, которую [276] они получили с Бондаренко - начальником политотдела флота.

Тогда же, как известно, нарком ВМФ Н. Г. Кузнецов направил в Севастополь телеграмму вот такого четкого содержания: «В течение 22 и 23 июня возможно внезапное нападение немцев. Нападение немцев может начаться с провокационных действий. Наша задача не поддаваться ни на какие провокации, могущие вызвать осложнения. Одновременно флотам и флотилиям быть в положении боевой готовности встретить внезапные удары немцев или их союзников. Приказываю: переход на оперативную готовность № 1 тщательно маскировать. Ведение разведки в чужих территориальных водах категорически запрещаю. Никаких других мероприятий без особых распоряжений не проводить. Кузнецов». А в 1 час 3 минуты 22 июня 1941 года поступила другая срочная телеграмма: «Оперативная готовность № 1 немедленно… Кузнецов». Об этих документах я в то время, понятно, не знал.

21 июня точно в 19.00 я заступил дежурить по второму дивизиону. После успешных учений командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф. С. Октябрьский разрешил увольнение на берег. Как всегда, тридцать процентов краснофлотцев убывало в таких случаях в город. Ушли по домам офицеры и сверхсрочники. В бригаде из боевого ядра в 15-минутной готовности в дежурстве находилось звено ТКА. Я провел вечернюю поверку личного состава, принял с увольнения людей, произвел отбой. Сходил на эллинг, проверил несение службы. Затем направился в курилку подымить.

Захожу туда, глядь, а там еще один полуночник - командир отделения, радист из ТКА-52 Ефим Уваров.

- Ты почему не спишь? - удивился я. - Тебе свои обязанности передать или дневальным поставить? С удовольствием подремаю…

- Да вот, еду завтра в отпуск, - отвечает Ефим. - Уже и отпускной в кармане, а не спится. Растревожился что-то. Думаю…

- Что, жалко карантинских девчат оставлять? - пошутил я, имея в виду девчонок, живущих у Карантинной бухты. - Как они переживут-то?

Потолковали мы о сем о том, повеселел вроде Ефим.

- Пойду, наверное, спать, - говорит.

- Иди, иди, сынок, - шутя я ему вдогонку. [277]

- Спокойной ночи…

- Спокойной…

Сынком я его назвал неспроста. Служил Ефим на катере старшего лейтенанта А. И. Кудерского, которого за относительно солидный возраст в дивизионе звали батей, а радиста Уварова в связи с этим окрестили сынком. Ефим ушел, и мне вдруг стало как-то не по себе. Прошел к дежурному звену ТКА. Там тоже тишина. Командиры и весь личный состав - эта дружная десятка - похрапывали в своей 15-минутной готовности в палатках, разбитых непосредственно возле катеров.

Вернулся я снова в курилку. Закурил, вспомнил Глухов, своих родных. «Ну и сынок, - ругнулся мысленно, - разбередил душу своим отпуском».

Тут позвонил оперативный дежурный и объявил:

- Произвести экстренный вызов живущих на квартирах офицеров и сверхсрочников.

Так, я теперь понимаю, у нас, в дивизионе ТКА, начали действовать телеграммы и указания не смыкавших в ту ночь ни на миг глаз наших флотских начальников - и в Севастополе и в Москве.

Поднял нужных краснофлотцев, построил, раздал карточки оповещения и выслал по маршрутам. Вскоре начали появляться офицеры и сверхсрочники. Прибыл командир дивизиона. Примерно через час все были в сборе. Последовал сигнал «боевая тревога», и все разбежались по своим катерам. «Все ясно, - подумал я, - командующий флотом после короткого перерыва решил продолжить учение». Сдав дежурство старшине команды, я пошел на свой катер, который, как и прежде, стоял в ячейке, но уже на плаву - ремонт заканчивался. Поговорил с личным составом о том, что у нас готово, что нужно еще доделать, чтобы быстрее начать ходовые испытания. Хотя катер еще не в строю, не числится в боевом ядре, но сумку командира я все же взял - там хранились карты, чтобы в нужный момент сменить кодировку квадратов - иначе как ты будешь докладывать о своем местонахождении в море.

- В общем, действуйте, - сказал экипажу. - А я пошел в штаб.

В это время и нашему катеру подвезли боезапас. «Значит, скоро будем в строю», - подумал я и направился к сопке, на которой находился штаб. На территории [278] - полное затемнение. Светомаскировка, дело ясное. По радио раздается голос оперативного:

- Самолеты противника! Не стрелять!

И действительно - в районе Херсонесского мыса, Казачей и Камышовой бухт в ночном небе шарят лучи прожекторов. На ученьях - картина обычная.

И вдруг по радио раздается крик начальника штаба бригады:

- Самолеты противника! Стрелять фактически!

Смотрим: действительно прожекторы поймали самолет, летящий курсом на нас вдоль береговой черты, и ведут его к нам подключившиеся другие прожектора. Показались еще самолеты. И началась такая пальба - кошмар! Вдруг один из самолетов начал резкое снижение. В лучах прожекторов было видно, как он задымил и пошел в сторону моря.

- Видимо, этот волновой самолет - мишень, - говорю приятелю, - здорово его сшибли.

Прожекторы продолжали делать свое дело - вели еще несколько самолетов. Вдруг из них начали спускаться парашюты. А пальба продолжается.

- Их же расстреляют! - закричал мой приятель.

- А может, это манекены, - высказал я догадку.

- Наверное, - согласился он. - Не станут же по живым людям на учении стрелять!

Наш разговор прервали два оглушительных взрыва. Посыпались окна штабного здания.

- Вот это да! - воскликнул приятель и мы рванули в штаб. Там тоже обстановка неясная, но каждый четко выполняет свои обязанности, предписанные в таких условиях. Мы быстро сменили кодировку карт и вышли на улицу.

Все та же звездная ночь. На востоке светлеет. Тишина. Но отбоя боевой тревоге нет. Все на катерах. Командиры стоят группой. Обсуждаются события ночи. Кто-то из добиравшихся из противоположного конца города - в центре внимания.

- Когда я бежал по Греческой улице, - говорит он, - видел, как четыре дома словно корова языком слизала.

- Да ты что?!

- Точно. Сам видел.

- А люди?! - спрашивает кто-то.

- А что люди…

- Ну и влетит кому-то за такие дикости! [279]

Поступило приказание: «Личному составу завтракать, оставить у пулеметов дежурных». Наскоро, без аппетита поев, снова собрались и опять разговоры. Пришла свежая новость:

- На Приморском бульваре взорвалась бомба!

Ничего себе - в центре города!

Все прояснилось в полдень. По радио выступил нарком иностранных дел В. М. Молотов и объявил, что фашистская Германия, вероломно нарушив Пакт о ненападении, вторглась в границы нашей страны. А на Севастополь было совершено воздушно-минное нападение. И отделялись от самолетов не манекены, а мины. На Приморском бульваре в домах были выбиты окна. В филиале Института физических методов лечения имени Сеченова многие больные ранены и контужены. В эту ночь в Севастополе было 30 человек убито, 200 ранено и контужено. Но и воздушные пираты тоже понесли потери.

«Командование Черноморского флота с первого дня войны, - отмечал нарком Военно-Морского Флота адмирал Н. Г. Кузнецов, - взяло инициативу в свои руки. Флотская авиация наносила удары по важным объектам в Румынии. Дунайская флотилия, отбив первое нападение с румынского берега, высадила на него десант. Подводные лодки вышли к румынским и болгарским берегам, чтобы найти и атаковать вражеские корабли».

Об этих успехах писала в первые дни войны наша газета «Красный черноморец». И особенно было приятно среди фамилий отличившихся встретить тогда и четырех наших мичманов. Сверстники-выпускники вступили в бой.

Готовы были к сражениям и мы, катерники бригады. У нас состоялся короткий митинг личного состава. Сразу же поступил приказ получить на артскладе личное оружие. Командирам катеров полагались пистолеты ТТ. Катерных боцманов, старшину группы мотористов и радиста вооружили наганами. Остальные получили винтовки СВГ или трехлинейку. Получил я пистолет, боеприпасы и осознал: «Началась война…»

В связи с тем, что часть офицеров убыла к новому месту службы, два наших мичмана Анатолий Олейник и Алексей Мещанкин возглавили экипажи ТКА-82 и ТКА-122. Я же командовал ТКА-42. [280]

Штиля на войне нет

Раньше, еще до начала войны, Черноморский флот существовал для меня как-то разобщенно: вот линкор «Парижская коммуна», которым мы так гордимся; вот крейсер «Коминтерн», на котором я стажировался; вот канонерская лодка «Красная Абхазия», давшая мне путевку в морскую жизнь; родные торпедные катера. Теперь я на них посмотрел иначе, как бы с другой стороны: крейсеров - полдюжины, а подводных лодок, насколько я знал, около полусотни, полтора десятка эсминцев, а канонерские лодки, а лидеры, а тральщики, а десятки катеров-охотников и не одна сотня самолетов нашей морской авиации! А береговая артиллерия, зенитчики, другие войска! Вот что такое Черноморский флот. Силища-то какая!

И оно, это флотское могущество, уже давало о себе знать: наглухо закрыло свои береговые базы, высадило десанты в Румынии, выдвинуло подлодки к вражеским берегам для поиска противника, нанесло авиационные удары, а затем и с моря - по важнейшей базе не только Антонеску, но и самой фашистской Германии - по Констанце. Не зря же руководитель учебного центра германского флота в Румынии, находившийся 26 июня в Констанце, вынужден был все же констатировать: «Следует признать, что обстрел побережья русскими эскадренными миноносцами был очень смелым. Тот факт, что в результате этого обстрела возник пожар нефтехранилища и был подожжен состав с боеприпасами, является бесспорным доказательством успешности обстрела. Кроме того, в результате повреждения железнодорожного пути, было прервано сообщение Бухарест-Констанца; в связи с большими повреждениями вокзала, причиненными обстрелом, возникли затруднения с поставкой горючего».

Еще не известно, как бы все повернулось, если бы мы скрестили шпаги с вражескими моряками непосредственно в наших Черноморских водах. Но гитлеровским планом «Барбаросса» такой вариант не предусматривался. Весь неприятельский флот на Черном море хотя и составлял около 500 кораблей, но это были - 50 быстроходных десантных барж, 123 каботажных судна, 26 охотников за подлодками, постоянно растущее количество [281] тральщиков - около полусотни. А, например, подводных лодок за всю войну, как выяснилось позже, было максимально до 9 единиц, эсминцев - четыре… Плюс торпедные катера, быстроходные баржи, другие плавединицы. Гитлеровцы надеялись молниеносно захватить наши военно-морские базы с суши, подавить авиацией. Как подчеркивает Н. Г. Кузнецов, фашисты хвастались, что советский Черноморский флот скоро «сам умрет сухопутной смертью», лишившись всех своих баз. Но и этим коварным планам, как известно, также не дано было осуществиться. Моряки умеют и могут защищать свою честь не только на море, но и на суше!

Наши базы с моря были прикрыты надежно, в полном соответствии с оперативным искусством и законами военной науки того времени. В зоне ВМБ организация и осуществление всех видов обороны: противовоздушной, противокатерной, противоминной, противолодочной - возлагались на соединения обороны водного района и охраны рейда. Оборудовалась и целая система береговых артиллерийских батарей. Так, в Севастополе были установлены две двенадцатидюймовые береговые батареи в районе Любимовки и мыса Херсонес - самые мощные среди остальных в системе обороны. С самых первых дней войны над главной базой флота был настолько плотный зенитный огонь, что не позволял самолетам врага идти строем. А отдельные прорвавшиеся бомбардировщики, не выдерживая огня, сбрасывали свой груз бесприцельно - лишь бы освободиться от него.

Даже для нас, моряков, большую опасность, как ни странно, представляла не вражеская авиация, а своя, родная, зенитная артиллерия. Осколки снарядов с неба сыпались изрядно. Причем валились на нас целые стаканы, видимо, от шрапнельных снарядов, крупные обломки и осколки зловеще шелестели по воде. Правда, потерпевших не было. Но при очередном налете я уводил свой личный состав в находящееся рядом своеобразное укрытие - пожарный сарай. Главное, чтоб была крыша над головой. Это делалось потому, что наш TKA-42 пока по боевой тревоге в море не уходил - все еще ремонтировался. А все остальные катера покидали бухту и по плану рассредоточения выходили на Бельбекский рейд. [282]

Так было и в этот раз. Четвертая ночь войны - четвертая боевая тревога. Катера бригады за тридцать минут покинули бухту. Остались лишь плавединицы, не имеющие своего хода. У т-образного пирса стоит деревянный водолазный бот. На причале, на расстоянии от бота метров пятьдесят, - наш ТКА-42, на котором продолжаются монтажные работы всех устройств и главных двигателей.

Мы все стоим в пожарном сарае. В дверном проеме хорошо видно ночное небо. Со стороны моря, от мыса Херсонес прожекторы ведут самолет за самолетом. С максимальной скорострельностью бьет зенитная артиллерия кораблей и батарей. В этот раз огня несколько меньше, чем в первую ночь. Крупнокалиберные пулеметы не стреляют - не достают. И уж коли наши пулеметчики не стреляют, то мы в своем пожарном сарае самые натуральные наблюдатели - зрители, одним словом. Вдруг Василий Шулов, наш командир отделения мотористов, попятился назад, вскинул руку вверх и что-то замычал нечленораздельно. Я выскочил в проем двери: вижу, что-то быстро опускается на парашюте. С тихим всплеском упало в воду. Прямехонько между нашим катером и водолазным ботом. И тут мгновенно всплыло в памяти, что на минувших учениях я наблюдал высотное торпедирование нашей авиации. Вспомнив все это, я бросился к телефону и доложил оперативному:

- В бухту между моим катером и водолазным ботом противник на парашюте опустил торпеду!

- Значит, уже вторая, - ответил оперативный. - Мне доложили с нового эллинга, что тоже наблюдали падение парашюта в бухту. - И распорядился: - Немедленно убрать личный состав с пирса на сопку.

Мы дружно помчали по тропе к штабу. Сидим. Вот уже и стрельба прекратилась, и прожектора погасли. И тишина такая, что в ушах звенит. Мы, сбившись в кучу, сосредоточенно смотрим в сторону своего катера. Надо же, с ремонта еще не вышел, а уже погибнет от торпеды. Время идет. «Любая торпеда уже давно бы израсходовала свой моторесурс и утонула бы, - рассуждаю про себя. - Почему же она не взорвалась? Да ведь это, наверное, мина?! - вдруг осенило меня. - В какой опасности катер, а мы чего-то ждем?!»

У меня даже мурашки побежали по коже, когда я представил возможный исход. [283]

- Пошли скорей, - говорю боцману, - за швартовы оттянем катер подальше вдоль пирса.

Тут же поднялись и побежали вниз. Боцман подошел к кормовому швартову, я - к носовому. Только взялся за конец, как тут же грохнул мощный взрыв, выкинув вверх столб воды. Вот что значит инстинкт самосохранения. Смотрю, я уже у старого эллинга, будто меня сюда взрывной волной кинуло. Но точно помню, что бежал. Если бы засечь время, быть мне чемпионом мира на всю жизнь и на грядущие поколения. Невдалеке лежит, прижавшись к старой пирамиде от винтовок, мой боцман. Я все же успел повернуть голову и посмотреть, что с катером. Наш 42-й подпрыгнул выше пирса и тут же опустился. Окатило грязной водой, забрызгало глаза. Когда поднялись с боцманом, глядим, а наш катер качается на волне. Такая радость охватила меня, не передать. Жив катер! Я тут же побежал к телефону, звоню оперативному.

- Докладывает мичман Рогачевский, - радостно кричу в трубку, - взорвалась мина. Разрешите перевести катер к старому эллингу!

Оперативный дежурный рассвирепел:

- Немедленно вернитесь в указанное место! Должна взорваться еще одна мина.

Нам с боцманом снова пришлось подниматься на командную сопку. Вскоре начало светать, и силуэт катера обозначился четче. Вроде бы все в порядке. И тут боцман говорит:

- Мы все на свой катер смотрим, ждем, когда мина взорвется, а по бухте уже народ шастает.

И впрямь, лодки плавают, даже шестерка вышла, словно на шлюпочные гонки собрались. Что за чертовщина! Принимаю решение, и мы, не спросясь оперативного, спускаемся к ТКА-42. Осмотрели катер: сверху немного забрызган илом, оборван короткий поручень, вода только в отсеке рубки. Морской порядок! Но на швартовых все же оттащили катер подальше - на всякий случай. Водолазный бот пострадал больше: его левый борт изрядно покорежило, сорвало деревянную обшивку, обнажило шпангоуты. А лодки и шестерка в бухте - «рыбаки», собирали «улов» после мины. Особенно много было лобанов. Боевой трофей поджарили на камбузе. Так понемногу начинали привыкать к войне. [284]

А вот к минам никак не могли приноровиться. Еще в первый день подорвался буксир севастопольского порта СП-12. На третий день войны, 24 июня, мы, пообедав в столовой командного состава, вышли на веранду покурить. День был чудесный: солнце в зените светило ярко, море синевой отливало на рейде до горизонта. Полный штиль. Курим, смотрим, как маленький буксирчик «Муша» заводит к нам в бухту 25-тонный плавучий кран. Подвел его уже ко второму стволу. И вдруг поднимается громадный водяной столб. Когда он опустился, крана на плаву уже не было, а буксирчик ходил кругами - заклинило руль. На помощь поспешило дежурное звено ТКА. Подобрали людей, и - на мобилизационный причал. Раненых отправили в госпиталь, а десять человек погибли… Вот тебе и чудесный день! Несколько дней спустя, минуя боновое заграждение, на выходе подорвался эскадренный миноносец «Быстрый». Корабль вынужден был сесть на каменную отмель Константиновского равелина. И снова на помощь пошли торпедные катера 11, 21, 31, 51 и 91, сняли 53 человека с потерпевшего корабля и доставили их в Карантинную бухту.

Так встал вопрос: первоочередной задачей является противоминная оборона. Выяснилось еще, что мины эти необычной конструкции - неконтактные. Из истории флота довольно широко известно, как ученые и моряки искали средство для борьбы с этим коварным подводным врагом. Вот почему в бригаду прибыл командующий флотом вице-адмирал Ф. С. Октябрьский. Он собрал всех командиров и катерных боцманов на совещание. В то время ему было немногим более сорока. Я знал, что он пришел на флот в 1918 году, через год вступил в партию большевиков. Наш - катерник. Был командиром катера, отряда, дивизиона, бригады торпедных катеров. До назначения на Черноморский флот возглавлял Амурскую военную флотилию.

Понятно, что у Ф. С. Октябрьского были и свое решение, и рекомендации флотского руководства, специалистов относительно борьбы с минами, но он решил посоветоваться и со своим братом катерником, со всеми сведущими - вплоть до боцмана. На совещании окончательно пришли к выводу: оптимальный способ борьбы с неконтактными минами - использование глубинных бомб для подрыва мин или загрубления их взрывателей. [285]

Тут же было решено провести опытное боевое учение на Инкерманском створе.

Для этой цели выделили три старых катера второй линии, которые уже не принимали торпед. Командир отряда старший лейтенант К. Кочиев прибыл на импровизированный командный пункт руководителя учения. Это был «поплавок» - два понтона с настилом. Здесь же находились и катера. Старший лейтенант довел задачу до личного состава, объяснив, насколько это серьезное и важное дело. Затем «проиграл» с боцманами и радистами порядок бомбометания - как бы провел небольшой тренаж. Но моряк - не моряк, если он в любой ситуации не пошутит.

- Итак, товарищи, все вы попадете в историю, - сказал Кочиев. - Вы первыми в практике Военно-Морского Флота будете уничтожать неконтактные мины бомбометанием!

ТКА- 73, ТКА-83 и ТКА-93 вышли из Карантинной бухты в Северную. По отмашке старшего лейтенанта К. Кочиева боцманы и радисты бросали вручную малые глубинные бомбы. Начали бомбометание от боковых заграждений. Держали малый ход, поскольку бомбы нужно бросать с определенными интервалами, чтобы избежать непредвиденного взрыва. Но мин в воде не оказалось. Или, точнее, подрыва мин не произошло. После серьезного разговора на подведении итогов Кочиев снова пошутил:

- Если мы так будем уничтожать вражеские мины, то Черноморский флот останется без глубинных бомб!

И все же, несмотря на первую неудачу, этот способ был взят на вооружение. Правда, в дальнейшем для этих целей катера использовались поодиночно. И не безуспешно. Чаще всего на бомбометание ходил ТКА-93 лейтенанта Б. Г. Енютина. К концу октября 1941 года экипаж подорвал девять мин! А ведь они очень рисковали. Дважды при взрыве мин катер получал повреждения корпуса и механизмов. А бомбометатели боцман М. С. Кудашкин и радист А. Т. Кушниренко получали травмы и контузии.

Бомбометания не были просто самоцелью, своеобразной профилактикой, что ли. Хотя и это важно. Но каждый раз задача ставилась конкретная, боевая. Так, 6 июля отряду торпедных катеров под командованием капитан-лейтенанта Бирзнека было приказано обеспечить [286] выход крейсера «Коминтерн» из главной базы за внешнюю кромку минного заграждения. Крейсер шел из Севастополя фарватером № 1 до подходной точки в районе мыса Тарханкут. В 12 часов 05 минут ТKA-91, следуя по Лукульскому створу впереди по курсу крейсера на расстоянии 6-8 кабельтовых (немногим больше километра), сбрасывал глубинные бомбы «М-1». На траверзе Качи катер подорвал немецкую мину. Она взорвалась за кормой метрах в 50-70, не причинив ТКА вреда. Благополучно прошел фарватером и крейсер, проследовав курсом на Одессу.

Вообще- то, сопровождение целых отрядов боевых кораблей с первых же дней войны стало важной задачей торпедных катеров. Для этого мы заблаговременно производили обследование района от подходной точки до Северной бухты. Строй фронта, дистанция между катерами 4-5 кабельтовых, скорость 32 узла позволяли отряду ТКА обследовать трехмильную полосу -за час около 90 квадратных миль. Затем мы развертывались в строй фронта и, следуя в голове, просматривали поверхность моря - нет ли плавающих мин или перископов подводных лодок. Если ход кораблей приличный - эдак узлов 20, то трудностей в эскортировании у ТКА не возникало. А если тихоходы? Тут уж нам одно мучение! Ходим вокруг них зигзагами, на одном моторе, забегаем вперед, стопорим и ждем, пока подойдет один из них. Хлопот с этим невпроворот, а ведь не ради маневров мы сопровождаем корабли, а охраняем их от нападения врага, от мин.

Я снова несу службу под началом Злочевского. Через некоторое время после того, как взорвалась мина у пирса, было принято решение с целью оперативного рассредоточения наш 2-й дивизион перебазировать в Балаклаву. Меня - вместе с ним (ТКА-42 все еще ремонтировался).

Перед убытием нас инструктирует новый комбриг капитан 2-го ранга А. М. Филиппов. Опять знакомый ТКА-12. Наш катер идет головным. Сзади - весь дивизион. Десять катеров, поотрядно, согласно тактических номеров, в строю кильватера. Смотрю назад. Картина внушительная. Над водой видна только носовая часть и рубка идущего за нами ТКА-22 и дальше - остальных катеров. В Балаклаве нас расставили по звеньям, носом на выход. Наш первый отряд встал у причала, напротив [287] входа в Балаклавскую бухту. Первое звено - в тридцати метрах от двухэтажного домика, где разместился штаб дивизиона.

Меня первым, как «вольноопределяющегося» командира катера, назначают на новом месте службы дежурным по дивизиону. И моему звену первому к вечеру поступает команда на выход в море. Узнав об этом, я тут же побежал к комдиву.

- Товарищ командир, подмените на выход.

- Чего торопишься?

- Ведь наше же звено!

- Еще успеешь наплаваться, нечего суету создавать! - И смягчившись добавил: - Твой сорок второй уже в Севастополе после ремонта испытания проходит… Скоро получишь…

Я, спросив разрешения уйти, направился к пирсу, чтобы проводить старшего лейтенанта Злочевского. Там увидел, что вместе с ним на нашем катере уходит в море и комиссар дивизиона батальонный комиссар А. X. Каримов. «Мне и места нету», - подумал про себя.

Утром возвращается ТКА-22, и командир его младший лейтенант Михайлов докладывает командиру дивизиона:

- ТКА-12 взорвался, личный состав погиб.

В это невозможно было поверить. Как это - погиб? Ведь несколько часов тому назад вот здесь, на этом самом месте, стоял и улыбался старший лейтенант М. В. Злочевский; что-то по-отечески говорил самому младшему в экипаже мотористу старшему краснофлотцу Игорю Кудрявцеву комиссар А. X. Каримов; прошли на свои места лучшие специалисты дивизиона, а может, и бригады, старшина группы мотористов Г. А. Катренко, командир отделения мотористов А. И. Казаков, радист Г. П. Филиппченко. Взмахнул мне рукой за спиной командира перед уходом в море катерный боцман, как и я, мичман В. Е. Степаненко. И вдруг такое: «Личный состав погиб!»

Когда на поле боя ты видишь подкошенного пулей товарища, мстишь за него в атаке, а потом возвращаешься, чтобы захоронить его, отдать последние воинские почести, это тяжело, но по-человечески понятно. Но как понять гибель моряка, вот так ушедшего, словно растворившегося в горизонте, в седой морской пучине?! Это была первая гибель, поэтому особенно тяжелая… [288]

Через сутки после случившегося поступило распоряжение комдива: мне убыть в Севастополь и вступить в командование ТКА-42.

К моему прибытию катер уже провел обкатку моторов на швартовых и ходовых испытаниях. Их обеспечил старший лейтенант К… А. Пашков из 1-го дивизиона.

- Еще помощь нужна? - спросил он при встрече.

- Не откажусь, - откровенно признался я. Опытный командир помогал мне на выходах: сделали замер скоростей без торпед и с торпедами, определили девиацию компасов в таком же порядке. А тут подоспел и командир отряда капитан-лейтенант Н. И. Дегтярев. Под его наблюдением я и перевел катер в Балаклаву. Итак, ТКА-42 стал в первую линию, в боевое ядро бригады. А для меня этот небольшой корабль IV ранга Военно-Морского Флота стал и родным домом вплоть до июня 1944 года.

Обживали мы его в бухте Ак-Мечеть. Чаще всего на катере приходилось находиться круглосуточно. И мы постепенно приноравливались. Как говорится, отрабатывали свой быт. Спать ложились каждый на своем боевом посту. Командир, то бишь я, располагался на верхней палубе между двух низеньких поручней, за которые крепились отпорные крюки. Пистолет не снимал. Кобура крепилась на пасынках к ремню, сдвинешь свой ТТ на живот, подстелешь брезент, кинешь под голову кожанку и - спокойной ночи. Боцман наш чаще спал в рубке, на подножках, свернувшись там калачиком. Радист сидел на надувных подушках в радиорубке, либо забирался в таранный отсек. Механик облюбовал аккумуляторные ящики по левому борту на входе в моторный отсек. Мотористы - возле своих моторов. Может сложиться впечатление, что у нас там были целые аппартаменты. Как бы не так! Длина катера всего 18 метров, а ширина - 3,3. Умывались на корме с консолей. Питание получали в небольших термосах, которые доставлялись в резиновых надувных спасательных шлюпках, вмещавших двух человек, или на рейдовом катере.

Еще перед войной в ходе боевой подготовки заместитель командира бригады по тылу интендант 2-го ранга Л. М. Пройдаков развернул большую работу по организации базирования торпедных катеров в пунктах оперативного рассредоточения. Леонид Михайлович - опытный моряк, знающий флотскую жизнь до тонкостей. [289]

В гражданскую воевал. Участвовал в бою наших канонерских лодок с флотилией белых у Обиточной косы. Был там дивизионным артиллеристом. Еще до войны интендант 2-го ранга доказал, что он знаток своего дела: он создал маневренную базу, состоящую из подвижных средств. Она-то и есть сейчас у нас в Ак-Мечети: радиостанция - два автофургона, автокомпрессор, автобензозаправщик, торпедовоз, автокран «Январец», плавцистерна с бензином на 50 тонн, походные армейские кухни. И дальше - рейдовый катер, доставляющий нам обед в термосах. Возглавляли маневренную базу обычно начальник службы снабжения капитан Стороженко или же инструктор по физподготовке штаба бригады капитан Шилин. Но главное, конечно, боеготовность. А она была учтена в первую очередь. К примеру, стоянка катера оборудована бочками на мертвых якорях. Заводя за бочку носовой швартов «серьгой», мы были уверены в безопасности катеров даже при штормовой погоде. Одновременно обеспечивалась высокая готовность к немедленному выходу в море.

Да и этот пришвартовавшийся рейдовый катер - не последнее дело. Передав нам термосы, он ушел, а мы расстелили на палубе скатерть-самобранку - брезент - и начали обедать. Я смотрел на людей и все больше приходил к мысли, что в их поведении, характере проявлялись черты этакой праздности. Да, по очереди несут вахту - бдительно, четко. А что еще? Обычного распорядка, где вся деятельность экипажа расписана до минуты, нет. Проверил материальную часть, убедился, что она в боевой готовности - и все, можно отдыхать. Вот, например, механик катера, недавно главный старшина, а теперь уже - мичман Андриади, по сути, вырос в бригаде, хорошо знает службу на катерах. Опытен и командир отделения мотористов сверхсрочник Шулов. А остальные? Моторист краснофлотец Индилов и радист краснофлотец Старенький - в службе первогодки, только из учебного отряда. Боцман Кириченко, хоть и солидный на вид, недавно призван из запаса. То же и я - командир, а опыта у меня совсем мало. «Нет, так дальше нельзя, - решил я. - Надо наводить порядок». Сразу же после обеда, пока все еще не разошлись, а объявил:

- Распустились мы. Для поддержания боевой готовности необходимо восстановить ежедневный утренний [290] осмотр и проворачивание всех механизмов. О замеченных неисправностях докладывать мне. Определим часы ухода за материальной частью…

И тут я понял, что время для таких преобразований выбрано неудачно. Первым возмутился мичман Андриади. Его поддержал другой «старик» - Шулов. Дело в том, что на катере длительное время не было командира и мичман Андриади привык считать себя старшим.

- Вы не командир, а практикант, - заявил мне Андриади. - И не командуйте, что нам делать. Мы еще не знаем, как вы будете действовать в бою…

Хорошо, что хоть на «вы» и без крепких слов. Меня ведь и на самом деле никто официально как командира не представлял, да и форма на мне курсантская, только и всего, что четыре курсовых знака, нашивки мичмана да фуражка с крабом. Одним словом, разговор не получился. Что делать? Решил сходить на шлюпке к командиру звена - ТКА-32 стоял в ста метрах от нас. Удивился П. В. Рубцов: мол, что за визит без вызова.

- Команда выразила мне вотум недоверия, - говорю и вкратце объясняю суть дела. Петр Васильевич посмеялся и говорит:

- Ну что ж, посиди здесь за меня, а я схожу, поговорю.

Часа через два возвращается Рубцов, машет рукой в сторону ТКА-42 и говорит:

- Иди к себе и командуй.

Что он там говорил - не знаю. Но команда встретила меня, как обычно, словно ничего и не произошло. Боцман подал команду: «Смирно!» Только мичман Андриади продолжал дуться, хотя это было не в его характере.

А учебу на катере я начал с отработки боевой организации. Затем приступили к тренировкам в приеме и передаче семафора. В училище мы сдавали нормативы и по флажковому семафору и светом ночью, вот и пригодилось теперь. Изучали значение флагов, отрабатывали сигналопроизволство. На одном из таких занятий рассказал об оказании помощи при швартовке корабля к стенке. Как принимать бросательные, выбирать проводник, а затем и швартов. Как крепить на пал, на кнехты. Я ведь знал морскую практику, и все с удовольствием не только слушали, но и учились вязанию морских узлов, сращиванию троса, заделыванию его конца, чтобы не размочаливался, кнопом, редькой. [291]

А по вечерам - теория. Мы изучали корабельные правила, вопросы морской этики. В один из вечеров углубились и в историю, но нашу профессиональную - катерную.

- Я как-то читал, что в 1916 году царское правительство закупило в США 32 катера-истребителя, - начал разговор Николай Андриади. - С этого, что ль, времени начинаются наши катера?

- Да это всегда так было при царе: у нас изобретут, а царь все равно на поклон к иностранцам - что, мол, наши Иваны, - заметил Василий Шулов.

И был прав. Ведь сама идея создания и боевого использования подобных катеров принадлежит русским, в частности адмиралу Макарову. В 1876 году, будучи лейтенантом, он предложил превратить быстроходный пароход в плавучую базу катеров, вооруженных сперва шестовыми минами и потом движущимися снарядами - торпедами. Эта военно-морская новинка была применена в русско-турецкой войне, тогда благодаря использованию минных катеров русские войска контролировали полностью район переправы на Дунае, в одной из атак потопили турецкий монитор. А у берегов Кавказа уничтожили восемь транспортов. Там же был потоплен сторожевой корабль турков «Интибах» - впервые в мире - нашей, русской торпедой.

- Так что основоположник нашего отечественного катерного флота, - подытожил я, - не иностранец по имени США, а Степан Осипович, то есть русский адмирал Макаров.

Историю русского флота я как будто знал, а советского - тем более. Ведь училище только-только закончил, знания свежи. Рассказал команде о том, что шестилетней программой военного кораблестроения с 1926 по 1932 год предусматривалось строительство 36 торпедных катеров, что уже в 1927 году А. Н. Туполев, возглавив группу авиационных конструкторов, создал первый советский торпедный катер «Первенец». Спустя некоторое время доработанный его вариант ТКА «Туполев» утверждается к серийному производству. В 1928 году на флот поступили первые советские торпедные катера. К концу 1932 года их насчитывалось 50.

- Сколько же их сейчас? - поинтересовался моторист краснофлотец Индилов. [292]

- Это военная тайна, ответил ему радист Старенький.

- Ты что, арифметики не знаешь? - добродушно буркнул боцман Кириченко. - Вот у нас, в дивизионе…

А в бригаде…

И пошел подсчет боевого состава Черноморского флота. Сила оказалась немалая: что-то около сотни торпедных катеров. И, надо сказать, мы, простые моряки, не очень-то и ошиблись. К началу войны на Черноморском флоте их было 84. На Северном - 2. Но в дальнейшем число их там значительно возросло - для ТКА на Северном флоте был один из главных театров боевых действий. Но к июню 1941 там было всего 2 катера. На Балтике - 48. И 135 - на Тихоокеанском флоте. Всего же наш Военно-Морской Флот располагал к началу боевых действий в Великой Отечественной войне 269 торпедными катерами.

Такие беседы, занятия, тренировки, несение дозорной службы, совместная круглосуточная жизнь на нашем маленьком островке - все это сплачивало небольшой боевой коллектив.

Однажды к нам в бухту зашел эскадренный миноносец под флагом комбрига, которым оказался капитан 1-го ранга Пермский. Корабль стал на якорь в центральной части бухты.

До его прихода в воздухе было тихо. Не появлялись вражеские самолеты, да и наши - ни разу. Хотя нам было известно, что прикрывать нас с воздуха должна авиация, дислоцирующаяся в районе Евпатории. А тут только зашел в бухту эсминец, как послышался рев самолетов. Курсом на наши стоянки шли два остроносых истребителя. Мы хорошо различали силуеты наших «чаек»- И-15 и «ишаков» - И-16. Над нами же совсем другие: остроносые, черные, да и по скорости превосходят «чаек» и «ишаков». На посту наблюдения и связи (НИС) появился сигнал: «Самолеты противника». Эсминец открыл зенитный огонь. Мы дружно поддержали пулеметами. Истребители, зачем-то помахав крыльями, скрылись. Насколько быстро они улетели, настолько быстро с аэродрома поступил сердитый сигнал: мы обстреляли своих! На следующий день после обеда на большой высоте снова появился самолет - одиночный. На посту опять сигнал: «Самолет противника». Эсминец, как и вчера, палит из зениток. Мы - молчим, наблюдаем: [293] нашими ДШКА не достать. Прекрасно видим силует самолета. Вроде бы наш тяжелый бомбардировщик ТБ-3 - держит курс на запад. Вот он уже в зоне зенитного огня. Хлюпают выстрелы. И тут из-под крыла бомбардировщика вырывается два самолета поменьше - истребители. А он делает крен вправо и уходит за горизонт. Загадка.

Разгадка приходит очень скоро - из штаба флота. Мы сорвали налет на Констанцу. Авиаторы попытались испробовать новинку на наших зенитках без предварительной информации о пролете. А на флоте в то время было так: если самолет пытается пролететь над кораблем, значит, он - чужой, бей его без всяких сомнений!

У нас же в бухте неразбериха с авиацией закончилась быстро. Эскадренный миноносец ушел в море - самолеты больше не появлялись.

Пережил я и одну свою личную неразбериху. Периодически покатерно мы ходили в Севастополь на обработку корпуса. Наступил и наш черед. Сошел я на берег, гляжу - идет один из наших мичманов-выпускников в форме лейтенанта.

- Привет, - говорю. - Это тебе за какие заслуги лейтенантские нашивки выдали?

- А тебя за что разжаловали?

- Как?

- Да так! Еще в конце июня подписан приказ о присвоении нам всем воинского звания «лейтенант». Все наши мичманы уже давно переобмундировались. Давай в училище: чем быстрее добежишь - тем быстрее станешь лейтенантом!

Ну, думаю, разыгрывает! Поэтому торопиться в училище не стал. Встретил еще одного нашего мичмана. Точно - и этот лейтенант. Довелось-таки идти в Стрелецкую бухту. Ритуал посвящения в лейтенанты был более чем будничным. Снял я все свое курсантское обмундирование, даже тельник забрал вещевик. А вместо него получил лейтенантское приданое, вплоть до простыней и наволочек. Затолкал все в матрасный мешок, да и поволок в бухту Карантинную.

Еще одну новость услышал от своих товарищей по выпуску. Мне нужно было встретиться с Ваней Степановым - моим сокурсником.

- А его уже нет, - ответили мне.

- Как нет?! [294]

- Да жив он, не волнуйся. Лейтенант Степанов добровольцем ушел в морскую пехоту.

Оказывается, многих наших мичманов вызвали к себе командир бригады капитан 2-го ранга А. Филиппов и новый комиссар бригады М. Иванов на беседу, объяснили обстановку на фронте и предложили войти в формируемый 3-й полк морской пехоты. Вместе со Степановым ушли мои сверстники лейтенанты Виктор Лозицкий, Георгий Петров. С ними во главе с инструктором физподготовки бригады капитаном И. Н. Шилиным направились на фронт еще около 60 человек личного состава. Затем убыли 22 ученика катерных боцманов, а в октябре группа наших краснофлотцев влилась в бригаду курсантов Черноморского высшего военно-морского училища - отстаивать Ростов-на-Дону. Ваню Степанова я так и не встретил - 1 октября он погиб в бою под Одессой… 3-й же полк затем занимал оборону под Севастополем, на Мекензевых высотах. А лейтенанты Лозицкий, Петров и Горнаев - все три после ранения, в 1942 году возвратились в бригаду и продолжили службу.

В тот же день я убыл со своей командой на ТКА-42 в Ак-Мечеть - и уже лейтенантом.

- Вот теперь порядок, - улыбнулся мичман Андриади. - А то два мичмана на один катер - многовато…

Снова - к родным бочкам в бухте. А вскоре сигнал боевой тревоги. В считанные минуты снялись с якоря и со скоростью 6 узлов двигаемся на выход из бухты, занимая свое место за ТКА-32 - катером командира нашего звена. За нами два катера «бати» - А. И. Кудерского. От пирса отваливает ТКА-22 под брейдвымпелом командира дивизиона и выходит в голову. Через некоторое время мы у большого транспорта, идущего из Одессы. Занимаем места в кольцевом охранении. Скорость транспорта 12 узлов. Идем на одном моторе, зигзагами. Это не просто. Но главное - наблюдение. В моторном отсеке один Василий Шулов. Индилов вызван для усиления наблюдения. На подходе к мысу Тарханкут начало темнеть. Мы оставляем транспорт, в темноте возвращаемся в бухту, на ощупь занимаем свои бочки.

Это был мой первый самостоятельный выход в море для выполнения боевой задачи. Перед сном я долго думал об этом, о своих действиях, о команде катера - о всех и каждом в отдельности. Перед глазами все стоял [295] транспорт. Мы видели, что творилось на нем, - тьма раненых в кровавых повязках, как и сама Одесса - израненная, но сражающаяся, непокоренная.

В бригаде - первая медаль

Зачем были созданы торпедные катера? Казалось бы, вполне понятно, зачем. Раз есть катер, а на нем торпеды, значит, он должен доставить их по назначению. Для этого у него есть и скорость, и надлежащий радиус действий, и экипаж специалистов. Именно так считалось до войны, и это было нашей главной задачей. Еще нам вменялось в обязанность: разведка, высадка десанта и разведгрупп, несение дозоров в системе обороны крупного базирования, прикрытие тральщиков и даже спасение экипажей самолетов.

Чем же мы занимались в первые два месяца войны? В основном - конвоировали транспорты и эскортировали боевые корабли. Еще - производили глубинное бомбометание для подрыва мин. И, безусловно, несли противолодочные, противоминные, противовоздушные дозоры в Севастополе, в Балаклаве, в Керчи, Новороссийске. Особенно часто противолодочные. В сумерках торпедные катера занимали предполагаемый район до появления вражеской подлодки. Сотни глаз просматривали все вокруг, чтобы обнаружить и уничтожить ее торпедой. Напряжение большое, а эффективности - ноль. Спустя некоторое время на катера выдали древнее изобретение под названием «Посейдон». Это была толстая труба с поперечными ответвлениями на конце, на котором на изогнутых рогах - резиновые груши. Мы опускали «Посейдон» в воду, а сами надевали наушники и слушали шум моря. Появится посторонний звук, вращай трубу в нужном направлении - там и находится подводная лодка (если, конечно, она там находится). Это позволило посылать в противолодочный наряд значительно меньше катеров - до одного отряда.

Конечно, попытки использовать ТКА для решения главной задачи: нанесения торпедных ударов по кораблям и судам противника - были, но крайне редки. Ведь где коммуникации противника? В районе устья реки Дунай, у острова Змеиного, Нашим катерам Г-5, у которых [296] радиус действия 140 километров, не достать. Так что основная задача для нас отпадает. Вот разве что Д-3. радиус действия которого 333 километра. Но он был только в бригаде - в Севастополе. И чтобы хоть немного сократить расстояние до коммуникаций врага, этот дальнеходовой катер переходит к нам в Ак-Мечеть.

27 августа в 16.00 были получены данные воздушной разведки флота: обнаружен транспорт на переходе в районе острова Змеиный. Через час Д-3 под командованием лейтенанта Олега Чепика, одного из наших мичманов, вышел в море. На борту флагманский штурман бригады капитан-лейтенант Б. В. Бурковский и командир отряда старший лейтенант К. Г. Кочиев. Со скоростью 25 узлов катер следовал в район поиска. Сначала погода благоприятствовала, но примерно на половине пути начался шторм до 6 баллов. Командир отряда принял решение продолжать выполнение задачи. Встречная волна заставила значительно уменьшить скорость. Компасы показывали не направление, а «погоду» - вертушка ходила вправо-влево на десятки градусов. Попробуй удержи курс!

Прокладка по счислению и тогда и после на ходу не велась. Боцман, правда, делал записи для навигационного журнала на дюралевой дощечке черным карандашом, чтобы вода не смывала, - время, компасный курс, обороты. Но когда я попытался восстановить прокладку по этим записям, то получилось, что ходили мы совсем не по морю, а по берегу. А точным в этих записях было лишь то, что начали мы свой поход на воде. В дальнейшем опытные командиры с этим справлялись, курс держали при любой погоде.

Вот в таких условиях катер под командованием лейтенанта Олега Чепика пробирался в район поиска. И ничего не обнаружил. Ведь даже при ходе 10 узлов транспорт за эти 6-7 часов переместился на 60-70 миль. Вот так, не солоно хлебавши, в 23 часа 40 минут катер повернул обратно. Шли за волной - легче, не так заливает. Тем не менее на рассвете, сбившись с курса, катер сел на отмель острова Орлов в Тендровском заливе и был снят силами личного состава. В Ак-Мечеть Д-3 прибыл в 11 часов 40 минут 28 августа. Хотя и неудачно, но так состоялась практическая проверка возможностей использования ТКА на путях морских сообщений [297] противника, удаленных от наших пунктов базирования.

Д- 3 ходил к острову Змеиному еще раз -30 августа. Погода была отличная, но ночной поиск снова оказался безуспешным.

- Вот если бы авиация корректировала курс, наводила на цель… - сетовал Олег Чепик.

До этого ли было в первые месяцы войны нашей авиации? Да и нам тоже? Мы выполняли все, что диктовалось потребностями дня.

20 сентября получили распоряжение подойти к пирсу. Снялись с якоря. Я аккуратно подрулил, своевременно дал задний ход и заглушил моторы. Все по науке. Комдив, встречавший нас, судя по выражению его лица, остался доволен.

- Стоять здесь в немедленной готовности к выходу! - приказывает.

- Есть! - отчеканил я.

Поставил задачу экипажу, а сам сошел на пирс. Все же какое это удовольствие - пройтись по твердой земле! Когда смотрю - фашисты! Под забором стоит три немецких летчика. Наши истребители сбили недавно бомбардировщик - мы это видели. Вот стоят трое пленных и ждут своей дальнейшей участи под забором: наглые, с презрением поглядывают на меня. «Тьфу ты, - мысленно ругнулся я. - Самолет сбили, а спесь осталась. Ничего, погодите, и спесь собьем!» И так захотелось в бой, что я в нетерпении тут же вернулся на катер. Но выполнять приказ комдива - стоять в немедленной готовности - пришлось целые сутки. Вечером следующего дня он прибыл лично со штурманом дивизиона лейтенантом В. Лясниковым. Мне дали курс и расстояние - и все. Быстро просчитал компасный курс и время перехода в точку на различных оборотах. Белая ракета - и мы отошли от пирса. За нами - длинная цепочка катеров дивизиона. Идем головными.

Ходовые огни выключены. Горит только слабый кильватерный. Маскировка во всем. Стекла рубки снаружи покрашены под цвет катера, чтобы не блестели при луне и на солнце. Оставлена лишь прорезь для механика - следить за буруном впереди идущего ТКА.

Быть головным катером - ответственность немалая. Тем более для меня: выход-то первый. Часто поглядываю на компас, стараюсь точно удерживать катер на [298] курсе. При хорошей погоде это не трудно: когда ход 32 узла, катер сам твердо держит курс. Но время от времени слегка придавливаю «баранку», таким образом подправляя точность лежания катера на курсе. Шли примерно около четырех часов. Указанная нам точка - на подходе к Одессе. Южнее несколько миль. Наконец подошли к означенному месту - береговой черты не видно. Здесь, в море, я узнал, что прибыли мы сюда для прикрытия со стороны моря высадки десанта. Как он нужен был в те дни для осажденной Одессы, объяснять не надо.

С 8 августа 1941 года город на осадном положении. Месяц тому назад к нам в руки попало обращение Одесских обкома и горкома партии. «Враг стоит у ворот Одессы - одного из важнейших жизненных центров нашей Родины. В опасности наш родной солнечный город, - так говорилось в листовке. - Держитесь за каждую пядь земли своего города! Уничтожайте фашистских людоедов! Будьте стойкими до конца!»

Накануне же Ставка Верховного Главнокомандования в директиве от 5 августа требовала: «Одессу не сдавать и оборонять до последней возможности, привлекая к делу Черноморский флот». Сегодня общеизвестно, что корабли эскадры под командованием контр-адмирала Л. А. Владимирского сделали более ста пятидесяти выходов, поддерживая наземные войска артиллерийским огнем. А другие виды боевой деятельности? И не перечислишь!

Но враг нажимал. 18 дивизий осаждало Одессу! Бойцы и краснофлотцы, жители города - все встали грудью на ее защиту. Но к 12 сентября резервы кончились. Командование Одесского оборонительного района во главе с контр-адмиралом Г. В. Жуковым телеграфировало об опасности в Ставку. И. В. Сталин лично продиктовал текст ответной телеграммы: «Передайте просьбу Ставки Верховного Главнокомандования бойцам и командирам, защищающим Одессу, продержаться 6-7 дней, в течение которых они получат подмогу в виде авиации и вооруженного пополнения… И. Сталин».

И вот наступило время ставшего затем известным в истории Великой Отечественной войны Григорьевского десанта. В 25 километрах от Одессы в населенный пункт Григорьевка высадился 3-й морской полк, куда вошли и наши катерники, в том числе и товарищи по выпуску [299] из училища. План операции, согласно докладу командующего Приморской армией генерал-лейтенанта Г. П. Сафронова, был утвержден Военным советом Одесского оборонительного района 20 сентября. Чтобы неожиданным ударом отбросить врага от стен Одессы, было намечено следующее:

«1. Днем 21 сентября и в ночь на 22 сентября 1941 года авиация флота бомбовыми ударами по аэродромам и скоплению войск противника в восточном секторе нейтрализует противодействие его авиации и срывает сосредоточение войск.

2. Корабли Черноморского флота мощным артогнем по скоплению живой силы противника подготавливают высадку.

3. После короткой артподготовки кораблей 3-й морской полк высаживается в районе Аджалыкского лимана у Григорьевки. С началом высадки корабли переносят огонь в глубину и поддерживают высадку, сосредоточение и наступление полка в течение дня 22 сентября.

4. 3- й морской полк, закончив к 5 час. высадку, овладевает районом Чебанка, высота 57,3, Старая и Новая Дофиновка, где закрепляется и переходит к обороне. Внезапными действиями с тыла он способствует выполнению основной задачи по нанесению контрудара войсками Одесского оборонительного района.

5. Одновременно с высадкой десанта части 421-й и 157-й стрелковых дивизий осуществляют наступление в восточном секторе с целью отбросить противника и лишить его возможности вести артобстрел города и порта с северо-восточного направления.

6. Истребительная авиация с рассветом 22 сентября содействует наступлению 3-го морского полка и прикрывает корабли поддержки с воздуха.

Загрузка...