Сквозь время

НАД ПУСТЫНЕЙ ХИЛА

Самолет взбесился.

Беспорядочно вспыхивали и гасли контрольные лампы на приборных щитках. Исступленно выла сирена пусковой установки “Скорпиона”, и ее истеричный, надрывный вой заглушал слитный гул четырех турбореактивных моторов. Метались обезумевшие стрелки приборов, судорожно подергивался штурвал управления.

Джон Гейли ничего не мог сделать. Он даже не понимал, что произошло. Еще минуту назад бомбардировщик “Атлант” Б-97, управляемый автопилотом, уверенно шел к полигону. Электронное счетно-решающее устройство определило момент запуска ракетного снаряда “Скорпион”. И с этого все началось. “Скорпион” не отделился от самолета — поэтому и выла сирена, предупреждая, что взрыватель снаряда поставлен на боевой взвод. Автопилот не отключался. Это было самое страшное. Джон Гейли не мог вести самолет. Мощная гидравлическая система, управляемая автопилотом, передвигала штурвал, и хотя Гейли всей тяжестью тела повис на штурвале, самолет пикировал — круче и круче.

Гейли не видел высотомера, в глазах от напряжения расходились круги — красные, оранжевые. Но он знал: если самолет опустится ниже тысячи футов, сработает взрыватель термоядерного заряда в “Скорпионе”. О том, что, пикируя, “Атлант” врежется в землю, Гейли не думал. В сознании билась одна только мысль: “Взрыв, взрыв, взрыв…” — и, задыхаясь, он тянул штурвал.

Оранжевые круги в глазах слились в сплошное фиолетовое пятно. Лихорадочные удары сердца сотрясали тело. Судорога подступала к горлу. Какой-то, еще не затопленной ужасом частицей сознания он понял, что это конец… И тогда, покрывая все звуки: и зловещий, с присвистом рев двигателей, и острый, надрывный вой сирены, и громкий, отдающийся в ушах стук сердца, электрическим током хлестнул по нервам спокойный голос:

— Не сходите с ума, Гейли. Перестаньте тянуть штурвал — это бесполезно.

Машинально Гейли поднял голову. На приборной доске, среди хаотически вспыхивающих контрольных ламп, ровно горел квадрат телеэкрана. С выпуклого зеленоватого стекла на летчика смотрел Вернер фон Гертер.

— Бросьте валять дурака, Джон. Оставьте штурвал. Ну, живо!

Повинуясь команде, Гейли разжал руки. И штурвал, словно издеваясь над ним, сам пополз назад, пополз без всяких усилий.

Ускорение стиснуло летчика, вдавило в кресло. “Атлант” выходил из пикирования.

— Вы чародей, шеф, — крикнул Гейли. Голос его дрожал.

Фон Гертер улыбнулся. Это было едва заметное движение губ; узкие, бескровные, они чуть изогнулись, вздрогнули, замерли. Но летчик видел — Гертер улыбнулся.

— Попробуйте передвинуть секторы газа, — сказал фон Гертер.

Он говорил внятно, четко, почти без акцента. И Гейли слышал его негромкий голос сквозь вой сирены и гул моторов. Может быть, слова угадывались по движению губ, может быть, ужас, охвативший сознание, обострил слух, но Гейли слышал каждое слово.

— Попробуйте передвинуть секторы газа.

Гейли послушно ухватился за красные рукоятки рычагов, попытался потянуть на себя. Секторы газа не поддавались.

— Нет, — он мотнул головой. Громко повторил, наклоняясь к экрану: — Нет!

— Без паники, капитан Гейли, — строго сказал Гертер. — Возьмите себя в руки.

Этот негромкий, лишенный выразительности, какой-то восковой голос действовал на летчика гипнотизирующе.

Фон Гертер был “Ученым № 1” — так называли его газеты. Фон Гертер, ведущий специалист Управления баллистических снарядов, строил ракеты для западного мира (он работал когда-то на Гитлера, но какое это имело значение? Ведь и тогда он был “Ученым № 1”). И Гейли с надеждой смотрел на экран.

Фон Гертер думал. Взгляд его, как всегда в такие минуты, остановился, губы плотно сжались. У него было лицо художника, музыканта: высокий, сильно выпуклый лоб с небольшим шрамом над правой бровью (в молодости Гертер был исправным буршем), тонкий хрящеватый нос с круглым вырезом ноздрей, голубые глаза, глядящие куда-то вдаль.

Фон Гертер думал. Это длилось всего лишь мгновение, но ожидание показалось летчику нестерпимо долгим.

Капитан Гейли не был трусом. Четвертый год он служил испытателем — это что-нибудь да значило. Но впервые в жизни его парализовал страх — жуткий, смертельный страх, от которого дрожали руки, бешено колотилось сердце и мысли, как капли ртути, метались, дробились и ускользали.

Под фюзеляжем “Атланта”, в нескольких футах от кабины, висела неотделившаяся ракета с водородным зарядом. Взрыватель стоял на боевом взводе — и никакие силы уже не могли предотвратить взрыв. Если из-за вышедших из повиновения приборов самолет снизится — будет взрыв. Если кончится горючее и самолет спланирует — будет взрыв. А моторы, пущенные автопилотом на полную мощность, ревели, пожирая горючее…

“Взрыв, взрыв, взрыв…” — бешено пульсировало в сознании Гейли. Взрыв, от которого возникает ослепительный, затмевающий солнце клубок огненных вихрей, а потом для него, Гейли, наступят вечный мрак и небытие. Водородный взрыв, от которого и ракета, и самолет и он, Гейли, разлетятся на молекулы, на атомы, превратятся в пустоту, в ничто.

Гейли верил во всемогущество Бомбы. Его много лет убеждали в этом газетными статьями, кинофильмами (“Смотрите, смотрите, что стало с Хиросимой!”), секретными — только для офицеров! — инструкциями. Радиусы действия Бомбы, разрушительный эффект, оптимальные высоты взрывов — десятки, сотни цифр были спрессованы в глубинах памяти. И сейчас, рванувшись с силой отпущенной пружины, эти цифры вытеснили из сознания все остальное. “Взрыв, взрыв, взрыв…” Это слово вертелось, как точильный круг, высекая мысли искрами: Почему бортинженер не пошел в полет? В шесть вечера надо быть в баре… Горючего осталось минут на сорок…” Искры гасли мгновенно. Бортинженера не пустили в рискованный полет — квалифицированный специалист стоит много дороже пилота. Свидание в баре не состоится — при всех обстоятельствах он опоздает… Он старался не смотреть на прибор, показывающий расход горючего. “Взрыв, взрыв, взрыв…” — вертелся точильный круг, искрами высекая цифры — температура, ионизация, ударная сила, температура, ионизация, ударная сила…

— Слушайте, Гейли, — голос фон Гертера ввинчивался в сознание летчика. — Слушайте, Гейли. Вы должны снять щиток автопилота. Сейчас к экрану подойдет Петерсон. Он скажет, что нужно делать.

Гейли покосился на темную панель автопилота. Представил хаотическое сплетение проводов, полупроводников, сопротивлений, конденсаторов… Это была совершенно новая, не похожая на обычные автопилоты, комплексная система автоматического управления самолетом.

— Ничего не выйдет, — хрипло выкрикнул он. — У меня нет инструментов.

“Атлант”, набрав высоту, лег в крутой вираж. Заглушая визг сирены, напряженно ревели двигатели. Сквозь иллюминатор Гейли увидел внизу выгоревшие, ржавые холмы пустыни Хила. Самолет был где-то около полигона.

Фон Гертер думал. Все происшедшее было для него прежде всего сложной задачей, тем более сложной, что ее требовалось решить без промедления. Точнее — тремя задачами. Следовало определить, почему “Скорпион” не отделился от самолета. Это было крайне важно, ибо серьезные изменения в конструкции “Скорпиона” не входили в планы фон Гертера. Следовало также попытаться спасти экспериментальный образец “Скорпиона” или довести испытания до конца. И, наконец, желательно было сохранить жизнь Гейли, опытного пилота, к которому фон Гертер уже привык.

Фон Гертер думал. Его мозг работал, как хорошо выверенная аналитическая машина. Он решал одновременно три задачи. Но перед глазами Гертера стояло главное — чертеж пускового устройства “Скорпиона”. Где-то была ошибка, и фон Гертер методично ее искал.

— Придется прыгать, — сказал он летчику.

— Нет, — Гейли наклонился к самому экрану. — Нет. Автоматы закрыли люк…

Гертер уже не слушал. Он знал, в чем дело. Автоматы безопасности не дают летчику прыгать, если самолет недостаточно удалился от предполагаемого места взрыва. А это место было сейчас всего в нескольких футах от кабины. Одна из задач усложнялась, Гертер поморщился.

“Атлант” вошел в облака, серая пелена надвинулась на иллюминаторы, и автоматы тотчас же включили обзорный локатор, зажгли свет. Восставшие против летчика приборы заботились о нем — исправно подавали в кабину кондиционированный воздух, поддерживали нужную температуру, следили за освещением. Как тюремный врач, они педантично оберегали здоровье приговоренного к смертной казни.

На круглом экране обзорного локатора выделялись темные пятна. “Атлант” шел над гигантскими воронками, возникшими от взрывов ядерных снарядов. Здесь, в центре пустыни Хила, был испытательный полигон военно-воздушных сил. Если бы пусковая установка “Скорпиона” оказалась исправной, сейчас в каменистой, оплавленной, испепеленной земле была бы еще одна воронка…

Фон Гертер думал. Он уже знал, почему не сработала пусковая установка. Ошибка была найдена, и, мысленно увеличив масштаб чертежа, фон Гертер решал, какие изменения придется внести в конструкцию. Конечно, в полете ничего нельзя исправить. Экспериментальный образец снаряда потерян. А летчик…

— Как с горючим? — спросил он.

Гейли перевел взгляд на приборную доску. Расходомер ничем не выделялся среди других приборов, но сейчас Гейли мгновенно увидел и запомнил даже самые мельчайшие детали — извилистую царапину на полированном корпусе, пылинки на толстом стекле, желтоватый бугорок на кончике вздрагивающей стрелки.

— Хватит на полчаса, — ответил Гейли. Он заставил себя улыбнуться.

Фон Гертер смотрел куда-то в пространство. На чертеже, стоящем перед его глазами, возникли красные линии. Да, конструкцию пускового устройства “Скорпиона” следовало изменить, и Гертер ясно видел, какие именно изменения придется внести.

— Вы слышите, шеф? — крикнул Гейли, машинально пригибаясь к экрану. — Горючего осталось на полчаса.

Гертер молчал.

— Горючего осталось на полчаса!

Шрам над правой бровью дрогнул, Гертер недовольно прищурился. Он всегда прищуривался, если ему мешали думать. И Гейли вдруг понял: Гертер не думает о нем, мысли Гертера уже заняты чем-то другим. Это было так страшно, что Гейли забыл о взрыве. Ему хотелось крикнуть: “Нет! Нет!” — но прямо перед ним был экран, и он видел — Гертер думает о другом. Уже — о другом!

Фон Гертер действительно уже не думал о летчике. Эта задача не решалась, и он отбросил ее так, как отбросил бы любую математическую нелепицу — квадратуру круга или нераскрывающийся интеграл.

Всю жизнь Вернер фон Гертер строил ракеты. Его первенцы (он вспоминал о них снисходительно — молодость!) летали через Ла-Манш на Лондон. Он сам рассчитывал их траектории. Потом он оказался за океаном. Теперь ракеты должны были летать через океан. И он рассчитывал новые траектории. Гертер любил свои ракеты. О политике он почти не думал. О людях — тоже. Впрочем, к тем людям, которые помогали ему строить ракеты, он относился хорошо. Джон Гейли принадлежал к этим людям, и Гертер старался его спасти. Но задача оказалась неразрешимой. Поэтому он перестал думать о Гейли. Теперь он думал только о “Скорпионе”.

— Шеф, вы слышите?! — Гейли тряс микрофон. — Вы слышите?!

Взгляд Гертера на мгновение встретился со взглядом летчика. Спокойные голубые глаза Гертера прищурились. Потом экран погас.

Зеленоватое стекло, за которым еще секунду назад был фон Гертер, поблескивало ровным, матовым зеркалом. И Гейли, пригнувшийся к экрану, видел в этом зеркале только себя и кабину.

В зеленоватом стекле погасшего экрана он увидел кабину и себя. Кабина казалась сплюснутой, а сам он, Гейли, был крохотным пятнышком, тоже каким-то сжатым, стиснутым. Простой оптический эффект ошеломил летчика — настолько разителен был контраст между этим мелким, нелепым изображением и крупным, спокойным лицом Гертера, только что глядевшего с экрана. Гейли рывком выпрямился. Схватил держатель микрофона. Он кричал в микрофон какие-то слова, бессмысленные слова — лишь бы услышали там, на земле, лишь бы отозвались! Он не хотел, не мог согласиться с мыслью, что Гертер уже занят другим.

Летчику вдруг показалось, что его просто не слышат, что сирена заглушает его голос. Он поспешно достал нож и поддел острием провод, идущий к эбонитовой коробке сирены. Сирена, взвизгнув, замерла. Сразу же наступила звенящая тишина; привычный гул моторов не воспринимался как шум.

Хриплый голос бился о сетку микрофона. Гейли кричал, хотя можно было говорить негромко. Он кричал, ожидая, что вот сейчас — вот в этот миг! — услышит ответ. Но никто ему не отвечал.

“Атлант”, набрав высоту, вышел из облаков. Впереди заблестела узкая полоска. Там был зализ. Это приборы, раскрутив самолет над пустыней Хила, бросили его, как камень из пращи, вперед к океану.

Гейли не думал об этом. Он кричал в микрофон одни и те же слова. Он даже не замечал, что это была брань. Он ждал ответа. Но ему не отвечали, хотя рация — он видел — была в полкой исправности.

Ему не отвечали, а горючее кончалось. И Гейли, даже не глядя на расходомер, знал — через двадцать пять минут моторы проглотят последнюю каплю. Он знал, что баки почти пусты, что топливные насосы жадно — по галлону в секунду — высасывают горючее и, лихорадочно пульсируя, гонят, гонят к ненасытным турбинам…

Он замолчал на полуслове. То, что он увидел, в первый момент показалось ему спасением. На экране обзорного локатора, у самого края, возникли две светлые черточки. Они быстро передвигались к центру экрана, туда, где был “Атлант”. Гейли так ждал, так жаждал спасения, что эти две светлые черточки заставили его замолчать.

Но Джон Гейли был опытным пилотом, и, когда его сознание на мгновение освободилось от давящей силы ужаса, он сразу же — с беспощадной ясностью — увидел, в чем дело. В какой-то ничтожный отрезок времени он понял: “Атлант” вышел за пределы полигона, и там, на земле, приняли меры — навстречу обреченному самолету взлетели управляемые снаряды “Циклон”.

Это была всего лишь тысячная доля секунды, но тренированный мозг летчика-испытателя оценил обстановку. Гейли увидел все — и высоту “Атланта”, и его курс, и его скорость, и расстояние до снарядов…

— За что?! — крикнул он, отталкивая микрофон. На него вновь навалился ужас и стиснул сознание. Его расстреливали, хладнокровно расстреливали!

— За что?! — он схватил микрофон. — За что?!

Ответа не было. Там, на земле, слышали его, но не отвечали. Они боялись ответить и убивали его втихомолку. Рация работала. Они слышали его, но молчали, подло молчали!

Это слово, как плотина, повернуло бушующий поток мыслей. Его охватила ярость. Теперь он был уверен, что спасся бы, обязательно спасся бы, и только снаряды отрезали путь к спасению. Снаряды отбирали у него целую вечность — двадцать минут.

Земля молчит, предательски молчит, но рация работает, и он будет кричать — всем, всем, всем! Они не имеют права его убивать.

Он вцепился в регулятор настройки. Рация повиновалась ему, он мог действовать, и это сразу отсекло ужас. Гейли быстро выключил УКВ, он будет говорить на коротких волнах — пусть его слышат пассажирские самолеты, океанские суда, радиолюбители, пусть его слышат все!

Ровно гудела рация — единственный прибор на самолете, готовый покорно служить человеку. Но Джон Гейли не знал, что говорить. Он искал слова — и не находил. Он не мог обвинять тех, кто сейчас наводил на него “Циклоны”: эти люди выполняли приказ и защищали себя от обезумевшего самолета. Он не мог обвинять Гертера, потому что Гертер сделал все возможное для его спасения. Он не мог обвинять тех, кто построил автоматы: в испытательном полете можно ожидать любых случайностей.

Он искал слов — и не находил. То новое, человеческое, что, отвергая смерть, поднималось в его сознании, еще не могло быть выражено словами, потому что он никогда не понимал и не принимал этих слов. В мозгу метались обрывки фраз, беспомощные, нелепые. Он хотел крикнуть — но не мог, ибо не было слов, — что ему, Джону Гейли, всего двадцать восемь лет, что ему нельзя умирать, что он — пусть только все кончится благополучно — никогда не будет летать. Нет, он будет летать, но без Бомбы…

— Бомба, — он нашел слово и поспешно повторил его. — Бомба! Проклятая Бомба…

Он замолчал. Других слов не было. Капитан Джон Гейли верил во всемогущество Бомбы. И стоило ему произнести это слово, как память тотчас же вытолкнула целые параграфы инструкций и наставлений, крикливых и назойливых, как реклама, десятки, сотни цифр. Он мотнул головой, отгоняя цифры, как отгоняют мух, И увидел в иллюминаторе “Циклоны”.

Две маленькие черные точки, оставляя за собой грязный дымный след, шли навстречу “Атланту”. Гейли инстинктивно вцепился в штурвал. Но, едва прикоснувшись к холодной пластмассе, он почувствовал, что штурвал сам идет туда, куда он хотел его передвинуть — назад и вправо. Самолет, разворачиваясь, набирал высоту. Автоматы видели опасность.

Гейли сейчас же отпустил штурвал. Он знал: электронная система защиты справится с “Циклонами” лучше человека.

“Циклоны” приближались. Как псы, спущенные с цепи, они гнались за самолетом, повторяя каждый его маневр. На приборной доске вспыхнула белая лампочка. Инфракрасный пеленгатор, управляющий хвостовыми пулеметами, открыл заградительный огонь. “Атлант” на максимальной скорости уходил дальше в глубь пустыни Хила.

Белая лампочка на приборной доске мигнула и погасла. “Циклоны” прорвались к “Атланту”, и электрическая система защиты прекратила огонь — взрыв снарядов на короткой дистанции был опасен.

Штурвал дернулся, резко пошел назад. Летчика вдавило в кресло. Обреченный самолет — как мог — вел отчаянную борьбу с “Циклонами”. Это был каскад сложных фигур — разворот, пикирование, снова разворот, вираж… В иллюминаторах на мгновение возникала вздыбленная желтая земля, исчезала, сменяясь ослепительной синевой неба, и опять появлялась, круто уходя куда-то в сторону.

Гейли зажмурил глаза — крепко, до боли. Время исчезло. Остался только яростный, скрежещущий рев моторов. И, когда этот рев сменился привычным ровным гулом, летчик открыл глаза.

Самолет шел над пустыней Хила. “Циклоны” выдохлись, отстали. Но на экране обзорного локатора со всех сторон тянулись к центру светлые черточки. Их было очень много. Десятки, может быть, сотни новых “Циклонов” рвались к самолету с севера, с юга, с востока, с запада.

Гейли понял: через полторы минуты “Циклоны” вцепятся в самолет, разорвут его в клочья. Может быть — но это был один шанс из миллиона — ему удастся выпрыгнуть из разбитого самолета.

Эта мысль — он тотчас же ухватился за нее — заставила его действовать. Он поправил лямки парашюта, надел кислородную маску. Взгляд его упал на рацию. Он забыл о ней, а она ждала. Ждала его слов. И они нахлынули, эти слова, еще сумбурные, неповоротливые, но такие нужные! Да, он может, он должен обвинять — и тех, кто наводил “Циклоны” (они боялись созданной ими же Бомбы и потому убивали его), и тех, кто строил “Скорпион” и “Атлант” (они сами создали дикую спешку, в которой были неизбежны катастрофы), и тех, кто подвесил к его самолету Бомбу, проклятую термоядерную Бомбу. Они послали его, а сами остались на земле, и теперь, скрывая свою ошибку, — нет, свое преступление! — хотели его убить…

Он схватил микрофон. Сдернул кислородную маску. Но не было слов, первых слов, с которых следовало начинать. Он еще не понимал, что все, все можно сказать самыми простыми словами.

Он искал какие-то особые слова, а время истекало. Секунды, еще мгновение назад бывшие Временем, превращались в Ничто. Он ощущал это всем своим существом, всем телом и, как пловец, выгребающий против течения, всем телом сопротивлялся потоку Времени.

— Я, капитан Джон Гейли, — тихо сказал он. — Я…

Он говорил так тихо, что его не могли услышать. Захлебываясь, клокотали моторы, в безнадежной попытке бросившие самолет в последний прыжок.

— Я капитан Джон Гейли, — крикнул он. — Слушайте…

Больше он ничего не успел сказать.

Стая “Циклонов” вгрызлась в самолет. Разбитый, истерзанный, окутанный огнем и дымом, он падал, а “Циклоны” со всех сторон налетали на него — и рвали, рвали на куски.

Когда до земли осталось триста футов, сквозь дым пробилось ослепительное пламя, мгновенно раздулось до чудовищных размеров и обрушилось на мертвые холмы пустыни Хила. Потом в небо поднялось белое облако и разрослось взлохмаченным уродливым грибом.

Час спустя Военное ведомство опубликовало короткое сообщение: “На полигоне в пустыне Хила успешно проведены очередные испытания термоядерного снаряда “Скорпион”.