Сладкие мгновения

3

Оглядывая убогие стены Валиного жилища, где она обитала с умирающим от рака прямой кишки Михеичем, Витя вспоминал красное знамя, белую голову Ленина и думал о том, было ли всё это. Всё прошлое казалось ему странным, ненужным сном, совокупностью случайностей. Ему было жалко Ивана Михеича, добросовестного учителя и хорошего директора, который всю жизнь прожил в этой однокомнатной конуре с видом на мусорные контейнеры.

И эта толстая, коротко стриженая примитивная баба вовсе не была Валей Тужуркиной. Ее жирные пальцы и нелепо накрашенный рот не предполагали никаких интимных нежностей. И как это он мог тогда с ней, в пионерской комнате? Сейчас бы этого у него явно не получилось.

Она говорила о том, как ей тяжело было жить с Михеичем. Ведь прямую кишку ему вырезали, и кал накапливался в специальном калоприемнике, который нужно было постоянно чистить. Поэтому от Михеича всегда неприятно пахло. Но она любила Михеича, конечно же, любила, а как можно не любить — ведь он так много сделал для нее! И на работу в свое время устроил, и деньги давал, а теперь вот квартира. Только эта сучка, дочь его, заколебала судебными повестками.

— Ты такой маленький, Витя, — сказала она, закуривая. — Впрочем, ты и тогда был маленьким. Видишь, всё вышло так, как ты хотел. Мечта твоя сбылась, ты стал ученым.… А я вот днем на рынке торгую, а по вечерам здесь, на остановке.

Розенфельд хотел вмешаться, поспорить, сказать, что всё вовсе не так, что не стал он никаким ученым. Мог бы стать, но не стал… Что-то у него не получилось с этим делом, хотя и защитил он две диссертации и больше трехсот статей напечатал во всяких научных журнальчиках.

— А ведь я тогда правда во все это верила, — сказала Валя. — В партию, комсомол, стройотряды. Брат двоюродный на БАМ поехал, так ведь как я ему завидовала! Все были вместе, сообща.… А теперь каждый сам за себя.

— Всегда каждый был только за себя, Валя, — возразил Виктор. — Ты только не помнишь этого. Память человеческая так устроена, что всегда дает искажения. Это как в оптике…

— Ты свою науку оставь, я неученая. — Валя стряхнула пепел в грязную полулитровую банку, прилипшую к кухонному столу. — Я как Чапаев, Василий Иваныч. Не закончила даже свою шарагу, швейное училище. Выгнали меня, дуру. Но если мне тогда было хорошо, неужели я это забуду? И тебя я любила, Витя. И вообще наших ребят. А теперь что у меня осталось? Рынок? Так неужели мы всё хорошее разрушили только затем, чтобы рынок построить? С ментами, шалавами, рекетерами, щипачами всех мастей? Зачем нам блядство это? Ответь мне, Витя! Ты ведь у нас всегда был самый умный!

Розенфельд хотел сказать что-то про либеральные ценности, но почувствовал, что язык не слушается его, не может произнести эту фальшь, особенно здесь, в этой хрущевке, перед женщиной, которая когда-то так любила его, а теперь, пожалуй, не любит никого на свете и не полюбит уже никогда.

— Посмотри, Витя. Вот я русская, а ты еврей. Но мы родом из нашего детства, из нашей школы. И не нужны мы здесь никому…Нас учили любить свою родину. А разве мы нужны ей? Кому мы здесь нужны?! Вот я на своем рынке никому не нужна. А ты в своем институте нужен?

— Не нужен, Валя.… Но наука нужна. Чистая наука. Когда уйдут грязные люди, все эти торгаши и политики, останется чистая наука…

— Эх, ты, маленький.… Как был маленьким, так и остался. Люди всегда будут грязными. Не будет других людей. Только грязные и больше никакие. А наука.…Да пошла она на хрен, ваша наука, если она не может сделать человека лучше и счастливее. А лучше она его никогда не сделает.

Валя нагнулась и достала из кухонного шкафчика початую бутылку водки.

— Может, выпьем чуток? За встречу?

— Нельзя мне, Валя. У меня дисбактериоз кишечника. Врачи запретили.

— Да брось! Чего ты боишься, Розенфельд? Жизнь-то у нас считай почти кончилась.… А что мы видели? Да ни хрена не видели. И не увидим!

Виктор продолжал отнекиваться. Он уже пожалел, что согласился придти домой к Вале. И так на душе было тяжело, а тут еще эта пионервожатая, когда-то такая милая и привлекательная, открывшая ему мир наслаждений, а теперь превратившаяся в гнусную алкоголичку.

— Ну, как хочешь, Виктор Батькович. Я и одна выпить смогу, раз компания моя тебе не по нраву.

Валя налила остаток водки в большую, потрескавшеюся чайную кружку с изображением здания Адмиралтейства и надписью «Ленинград» и одним махом опрокинула ее.

— Фу, гадость какая, — сказала она, закусывая половинкой огурца.

И Вите вдруг стало противно. Сначала ему был противен только хруст, который издавала Валя, потом он увидел коронки на ее передних зубах, и его стало тошнить.

А Тужуркина всё подливала и подливала себе водки, и ее толстое лицо становилось всё краснее и краснее.

— Давай, Розенфельд, хотя бы Михеича помянем, — сказала она. — Ведь он тебя физике учил. А теперь ты сам — физик. Кем бы ты был без Михеича, а? Отвечай!

Водка давала о себе знать. В глазах у Вали засверкали пьяные огоньки, язык стал заплетаться.

— Отвечай, ученый. В говне моченый. Ты уважаешь Михеича или нет?

— Конечно, уважаю, — ответил Розенфельд и стал думать о том, как бы поскорее убежать отсюда.

— Ну, тогда выпей. Он же хороший был. И не виноват, что у него на старых баб не стоял. Ему подавай молоденьких.

Валя по-дурацки засмеялась.

— Ты помнишь, как мы с тобой тогда, в пионерской комнате, а?

— Ну, как не помнить…

— Так, может, вспомянем старое? Или ты разлюбил меня за эти годы?

— Нет, Валя, — ответил Розенфельд. — Был такой ученый, Гераклит. Жил он в городе Эфесе.

— Опять ты про своих ученых, скучный какой…

— Послушай меня. Так вот Гераклит Эфесский сказал: «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды».

— Ясно. Стало быть, отказываешься от дамы. Что ж, хорошо. Иди, парень. Свободен!

— Ну, я пойду, — с надеждой в голосе пробормотал Витя.

— Да что ты, маленький! Я же пошутила, — улыбнулась Валя. — Да и вообще, отвыкла я от мужиков.…Умер вот Михеич, скучаю я. Он один и любил меня. А другие-то что… Скоты. Одно слово — скоты. Но если не выпьешь за Михеича, убью. Топором тебе башку раскрою, семя жидовское…

Розенфельд увидел, что глаза у Тужуркиной наливаются кровью и почувствовал дрожь во всем теле.

— Вы…вы… выпью, выпью, Валя, — сказал он, заикаясь. Он всегда начинал заикаться при волнении.

— Давай, Виктор Гюго, — Валентина налила ему водку в алюминиевую кружку. — Что, брезгуешь? Пей тогда из моей, с Ленинградом! У нас с Михеичем больше посуды нет. Вдвоем живем.

Виктор с радостью увидал, что водка кончилась, и быстро, как Валя, опрокинул свою кружку.

Спирт быстро ударил в голову, и он почувствовал себя как на карусели.

— Что, в головку ударило? А ты огурчиком закуси. У меня еще помидоры остались, с рынка. Наш армяшка всем торгует…

Розенфельд оказался не прав. Как только они выпили, на столе возникла еще одна, совершенно целая бутылка.

И тут в душе Вити произошел какой-то перелом. Ему вдруг захотелось напиться, забыть обо всем, погрузиться в сладкий сон.

Он помнил, как Валя подливала и подливала водку в его кружку, как он потом еле дошел до туалета, как его вырвало чем-то желтым, наверное, желчью.

Помнил, как долго надевал пальто, как она не хотела его отпускать, говорила что-то вроде «не дойдешь один».

Как только он вышел из подъезда, холодный воздух ударил ему в голову, и он почти полностью отрезвел.

Да, Валя. Та самая Валя Тужуркина… Боже мой, какая глупая русская фамилия — Ту — жур-ки-на! «Ту» — это значит «два». «Жур» — день.… Нет, не то, не то. Эта встреча — всего лишь случайность. Ничего между нами никогда не было. Это всё ненастоящее. Подростковый секс, красные знамена.… И когда это было? В каком таком столетии?

Розенфельд посмотрел на часы. Было около двенадцати часов ночи. До его дома отсюда совсем близко — не более десяти минут ходьбы.… Вот как близко живет он от Вали… Точнее, от Ивана Михеича.…Нет, от Вали, Михеич же умер.…Нет, Валю скоро выкинут с квартиры Михеича — у нее нет денег на федеральных судей России. Завещание.… А было ли завещание? Завещание-то было, а прописки-то нет. Прописка у матери, в коммуналке. Дура какая-то, погналась за завещанием. Главное — прописка.…Впрочем, мне-то что? Я-то здесь — кто?!

Розенфельд подошел к ночному ларьку, купил большую пластиковую бутылку минеральной воды «Ветлужская», открутил сильно присобаченную голубую пробку. Минералка фонтаном рванула на грязный асфальт. Виктор Ильич стал с жадностью пить из нее.

Оторвавшись от «Ветлужской», он посмотрел по сторонам, и ему вдруг стало страшно.

Два небритых бомжа с большими розовыми сумками копались в мусорном контейнере. Потом к ним подошел третий бомж, только без щетины на щеках, и Розенфельд с отвращением убедился, что это была женщина.

Нет, он уже не был пьяным. Наоборот. Он был трезвым и прозрачным как стеклышко. Он, Виктор Ильич Розенфельд, наверное, был самым трезвым человеком в этой России, а точнее, как теперь принято называть эту страну, в этом экономическом пространстве.

«Разве для того, — подумал он, — Моше вывел нас из Египта, чтобы мы попали сюда, в эти скифские степи, к этим диким, первобытным людям?»

И тут-то Виктор Ильич опять вспомнил о том, что хотел бы, наверное, быть сойфером, ходить в синагогу, исполнять все эти странные обряды.

Ведь это же было, было когда-то!