Сладкий папочка

Глава 3

Почти все лето я провела с Ханной, участвуя в ее разнообразных затеях, которые в итоге оказывались ерундой, но удовольствия от этого доставляли ничуть не меньше. Мы гоняли на велосипедах в город, исследовали овраги и поля, входы в пещеры или, сидя в комнате у Ханны, слушали «Нирвану». Харди, к моему разочарованию, я видела редко: он все время работал. Или бедокурил, как, сокрушаясь, говорила мисс Джуди.

Желая знать, как это можно набедокурить в таком городке, как Уэлком, я вытянула у Ханны всю возможную информацию. Мнение о том, что Харди Кейтс – бедовый парень и рано или поздно нарвется на крупные неприятности, разделяли, кажется, все. Его грехи до сих пор едва ли были серьезными и ограничивались небольшими шалостями и мелкими проделками, которые выдавали дремлющий в нем взрывоопасный темперамент, скрывавшийся под его добродушной внешностью. Ханна взахлеб сообщила, что Харди видели с девочками много старше его, поговаривали даже о его связи с какой-то взрослой женщиной в городе.

– Он когда-нибудь влюблялся? – не выдержала и поинтересовалась я, на что Ханна ответила отрицательно: любовь, по словам Харди, последнее, что ему нужно. Она помешала бы претворению в жизнь его намерения – уехать из Уэлкома, как только Ханна с братьями подрастут и смогут реально помогать матери, мисс Джуди.

Уму непостижимо, как это у такой женщины, как мисс Джуди, родились такие дети, с которыми сладу нет. Это была дисциплинированная женщина, и создавалось впечатление, что к любым удовольствиям она относится с подозрением. При взгляде на ее костлявое лицо вспоминались весы из инвентаря старого золотодобытчика, на чашах которых балансировали, уравновешивая друг друга, кротость и болезненная гордость. Мисс Джуди была высокой и хрупкой на вид, с запястьями, которые, казалось, можно было переломить, как тополиные веточки. И являлась живым доказательством того, что тощим поварам доверять нельзя. Приготовить обед, по ее представлению, означало вскрыть банки консервов и выбрать из холодильника все оставшиеся там огрызки овощей. Ни увядшая морковка, ни превратившийся в окаменелость стебелек сельдерея не оставались за пределами ее внимания.

После одного такого угощения, состоявшего из объедков болонской колбасы, смешанных с зеленой консервированной фасолью и поданных на подогретых хлебцах, а также десерта из тостов, намазанных сладкой пастой, я стала, едва заслышав громыхание сковородок на кухне, сразу же исчезать. Самое удивительное заключалось в том, что младшие Кейтсы, по всей видимости, даже не замечали, до чего ужасна эта еда. Каждый флюоресцирующий завиток макарон, каждый непонятный застывший в желе кусок, каждая капелька жира и каждый хрящик сметались с тарелок в пять минут.

По субботам Кейтсы обедали вне дома, но не в местном мексиканском ресторане или кафетерии. Они ходили в мясную лавку Эрла, где мясник сваливал не распроданные за день остатки и обрезки – сосиски, хвосты, ребра, внутренности поросячьи уши – в одну большую металлическую бочку. «Все что хочешь, только не хрюкает», – с улыбкой говорил Эрл – необъятный мужчина с ручищами размером с бейсбольные рукавицы и красным, точно свежая ветчина, лицом.

Так вот, собрав в кучу все то, что не удалось продать, Эрл наполнял бочку водой и все это варил, после чего за двадцать пять центов оттуда можно было выбирать себе все, что душа пожелает. Эрл клал облюбованный вами кусок на обрывок толстого пергамента с ломтиком хлеба от миссис Берд, и вы поедали свою порцию за покрытым линолеумом столиком в углу. В мясной лавке все шло в дело. Когда же из металлической бадьи выбиралось все возможное, Эрл в очередной раз собирал остатки, перемалывал их, добавив туда ярко-желтой кукурузной муки, и продавал это в качестве корма для собак.

Кейтсы были бедны как церковные мыши, но белой голытьбой их никто никогда не называл. Мисс Джуди была уважаемой набожной женщиной, сумевшей поднять свое семейство до уровня белых бедняков. Разница между белой голытьбой и белыми бедняками весьма зыбкая, но если вы белый бедняк, в Уэлкоме перед вами открыты многие двери, которые закрыты перед белой голытьбой.

Жалованья мисс Джуди, служившей делопроизводителем у единственного в Уэлкоме дипломированного бухгалтера, вместе со скудным доходом Харди едва хватало, чтобы платить за крышу над головой. Когда я поинтересовалась у Ханны, где же их папа, она ответила, что он сидит в тюрьме города Тексаркана, правда, выяснить, за что, мне так и не удалось.

Возможно, тяжелое прошлое семьи и явилось причиной, заставившей мисс Джуди установить бесспорный рекорд по посещениям храма. Каждое воскресное утро и вечер среды ее можно было видеть в церкви на одной из первых трех скамей, где присутствие Господа ощущалось с наибольшей силой. Подобно многим обитателям Уэлкома, мисс Джуди судила о человеке на основе его вероисповедания. Поэтому мое признание в том, что мы с мамой в церковь не ходим, привело ее в замешательство.

– Да, но кто ты все-таки? – пытала меня она, пока я не выдала, что, по-моему, я отошедшая от церкви баптистка.

Это признание повлекло за собой другой коварный вопрос:

– Из прогрессивных или реформатов?

Смутно представляя себе разницу между первым и вторым, я брякнула, что, по-моему, мы с мамой прогрессивные баптисты. Лоб мисс Джуди нахмурился. Она сказала, что в таком случае нам следует ходить в Первую Баптистскую церковь на Мейн, хотя, насколько она поняла, у них во время воскресной службы на первом плане выступления рок-групп и хора девочек.

Позже, пересказывая этот разговор мисс Марве, я возмущалась: «Я же сказала «отошедшая от церкви», а это означает, ходить в церковь я не обязана». Однако мисс Марва на это возразила, что в Уэлкоме не существует такого понятия, как «отошедшая от церкви», и что я могу ходить с ней и ее другом Бобби Рэем во внеконфессиональную церковь «Агнец Божий» на Саут-стрит, поскольку хоть там играют на гитаре вместо органа и практикуется открытое причащение, зато потлак[5] у них самый лучший в Уэлкоме.

Мама против моих посещений церкви с мисс Марвой и Бобби Рэем не возражала, заметив, правда, что сама она, пожалуй, еще какое-то время побудет «отошедшей от церкви» Вскоре у меня вошло в привычку по воскресеньям ровно в восемь приходить к трейлеру мисс Марвы, съедать на завтрак запеканку с колбасой или блинчики с орехами пекан, а затем с мисс Марвой иБобби Рэем отправляться в «Агнец Божий».

Живя в одиночестве, без детей, мисс Марва решила взять меня под свое крыло. Узнав, что единственное мое хорошее платье мне стало мало, она предложила сшить новое. Целый час я с удовольствием копалась в отрезах дешевой ткани, которые она хранила в своей швейной комнате, пока не отыскала рулон красной материи в мелкий желто-белый цветочек. За каких-то пару часов мисс Марва соорудила мне на скорую руку простенькое платьице без рукавов с овальным вырезом. Я примерила его перед продолговатым зеркалом на двери ее спальни. Платье, к моему восторгу, выгодно подчеркивало изгибы моего еще не оформившегося юношеского тела и немного взрослило.

– О, мисс Марва, – радостно воскликнула я, обвивая руками ее крепкую фигуру, – вы лучше всех! Огромное вам спасибо. Тысяча благодарностей.

– Пустяки, – отозвалась она. – Не могу же я взять в церковь девочку в штанах.

Неся платье домой, я по наивности думала, что мама обрадуется подарку. Но она вместо этого завелась и разразилась целой тирадой по поводу благотворительности и сующих свой нос куда не следует соседей. Она буквально тряслась от злости и вопила, пока я не разрыдалась, а Флип не вышел из прицепа за пивом. Я протестовала, говоря, что это подарок, что у меня нет ни одного платья и что я ни за что на свете, хоть режь меня, с ним не расстанусь. Но мама вырвала у меня подарок из рук, запихнула его в пластиковый пакет из бакалеи и, возмущенная до глубины души, вышла из дома и решительно направилась к трейлеру мисс Марвы.

Я плакала в три ручья, до изнеможения, решив, что мне теперь запретят ходить к мисс Марве. Ну почему, думала я, почему у меня самая эгоистичная на свете мама, для нее гордость важнее душевного благополучия собственной дочери. Ведь каждый знает: девочкам появляться в храме в брюках нельзя, а стало быть, я из-за этого навсегда останусь нехристем, буду жить без Бога и – что самое скверное – без самого лучшего в городе потлака.

Однако с мамой за то время, что она отсутствовала, что-то произошло. Когда она вернулась, ее лицо обрело умиротворенное выражение, а голос стал спокойным. С красными, будто от слез, глазами, она держала в руках мое новое платье.

– Вот, Либерти, – смущенно сказала она, всучив мне хрустящий пакет. – Можешь взять платье. Иди сунь его в стиральную машину да добавь ложку питьевой соды, чтобы отбить запах сигаретного дыма.

– Ты... ты разговаривала с мисс Марвой? – робко спросила я.

– Да, разговаривала. Она славная женщина, Либерти. – Ее губы чуть тронула грустная улыбка. – Чудаковатая, но славная.

– Значит, мне можно ходить с ней в церковь?

Мама подобрала свои длинные белокурые волосы сзади на шее и перехватила их резинкой. Затем, повернувшись, прислонилась к углу спиной и задумчиво посмотрела на меня.

– Ничего дурного от этого, конечно, не будет.

– Да, мэм, – согласилась я.

Мама развела в стороны руки, и я тут же, повинуясь ее безмолвному призыву, поспешила крепко прильнуть к ней всем телом. Нет на свете ничего лучше маминых объятий. Я чувствовала, как ее губы прижались к моей макушке и как нежно задвигалась ее щека, расплываясь в улыбке.

– У тебя папины волосы, – тихо сказала мама, поглаживая мои чернильные спутанные космы.

– Жаль, что не твои, – отозвалась я приглушенным голосом, который тонул в хрупком мягком теле мамы. Я с упоением вдыхала исходящий от нее восхитительный аромат чая, кожи и какой-то душистой пудры.

– Не говори так, у тебя прекрасные волосы, Либерти.

Я стояла тихо, прижимаясь к ней, желая, чтобы так было всегда. Мамина грудь под моим ухом вздымалась и опускалась, а голос отдавался низким приятным гудением.

– Малыш, я знаю, ты не поняла, почему я так взвилась из-за этого платья. Просто... не нужно, чтобы люди думали, будто ты нуждаешься в чем-то, чего я не могу тебе дать.

Меня так и подмывало сказать: «Но ведь я действительно в нем нуждаюсь». Но я только сжала губы и, не говоря ни слова, кивнула.

– Я решила, что Марва дала тебе его из жалости, – продолжила мама. – Но теперь я знаю, что это дружеский подарок.

– Не понимаю, что в этом такого, – буркнула я.

Мама немного отстранила меня и не мигая пристально посмотрела мне в глаза.

– Где жалость, там презрение. Запомни это хорошенько, Либерти. Нельзя ни от кого принимать подачки и помощь, потому что это дает людям право смотреть на тебя свысока.

– А если помощь действительно нужна?

Мама, ни минуты не раздумывая, уверенно покачала головой:

– В какой бы передряге ты ни оказалась, выпутываться из нее ты всегда должна сама. Нужно просто побольше работать и думать головой. У тебя такая хорошая голова... – Она замолчала и теплыми ладонями сжала мое лицо, сплющив щеки – Я хочу, чтобы ты, когда станешь взрослой, всегда рассчитывала только на себя. Из женщин это мало кому доступно, и поэтому они вечно от всех зависят.

– А ты полагаешься только на себя?

На мамином лице проступила краска смущения, и она, выпустив мое лицо из рук, ответила не сразу.

– Пытаюсь, – почти шепотом сказала она с горькой усмешкой, от которой у меня начало покалывать руки.

Когда мама занялась обедом, я пошла погулять. Добравшись до трейлера мисс Марвы, я от адского дневного пекла уже напрочь обессилела.

В ответ на мой стук за дверью послышалось приглашение мисс Марвы войти. Вставленный в оконную раму, рокотал допотопный кондиционер, выбрасывая струю холодного воздуха по направлению к дивану, на котором с пяльцами в руках сидела мисс Марва.

– Здрасьте, мисс Марва. – После совершенного ею магического укрощения взрывоопасного маминого темперамента я смотрела на нее новыми глазами, с уважением.

Мисс Марва жестом пригласила меня сесть рядом с ней. Диванная подушка со скрипом прогнулась под тяжестью нашего веса.

Работал телевизор. Женщина-репортер с аккуратной, коротко стриженной головой, стоя перед картой какой-то страны, что-то вещала. Я слушала ее вполуха, не испытывая интереса к тому, что происходит так далеко от Техаса. «...До настоящего времени самые тяжелые бои разворачивались во дворце эмира. Королевская служба безопасности сдерживала натиск иракских захватчиков до тех пор, пока королевской семье не удалость скрыться... обеспокоенность судьбами тысяч иностранных граждан западных стран, которые до последнего времени не имели возможности покинуть Кувейт...»

Я сосредоточила взгляд на круглых пяльцах в руках мисс Марвы. Она мастерила подушку для сиденья в форме гигантского ломтика помидора. Заметив мой интерес, мисс Марва спросила:

– Либерти, ты умеешь вышивать по канве?

– Нет, мэм.

– Значит, надо научиться. Ничто так не успокаивает нервы, как вышивка.

– Я не нервничаю, – ответила я, на что мисс Марва сказала, что ничего, все еще впереди. Она положила мне на колени канву и показала, как втыкать иголку в маленькие квадратики. Ее теплые, с выпуклыми венами руки касались моих. От нее пахло печеньями и табаком.

– У хорошей вышивальщицы, – говорила мисс Марва, – изнанка выглядит так же, как и лицевая сторона. – Мы вместе склонились над кружком помидора, и мне удалось сделать несколько ярко-красных стежков. – Получается чудесно, – похвалила мисс Марва. – Гляди-ка, как хорошо затянула нить – не слишком туго и не слишком слабо.

Я продолжила вышивать. Мисс Марва терпеливо следила за мной, сохраняя спокойствие, даже когда несколько стежков я испортила. Я вышивала светло-зеленой ниткой крошечные квадратики того же цвета. Когда я приближала глаза к канве, точки и цветные пятна казались хаосом. Но стоило лишь посмотреть на работу издалека, как все обретало смысл, выстраиваясь в целостную картину.

– Мисс Марва? – обратилась я, отодвинувшись в угол пружинистого дивана и обхватив колени руками.

– Если хочешь забраться на диван с ногами, сними обувь.

– Да, мэм. Мисс Марва... а что было, когда мама сегодня к вам приходила?

Одна из особенностей мисс Марвы, которая мне импонировала, заключалась в том, что она всегда откровенно отвечала на мои вопросы.

– Твоя мама пришла сюда, изрыгая пламя, она была просто вне себя из-за платья, которое я тебе сшила. Я сказала, что не хотела ее обидеть, и забрала платье назад. Потом я налила ей холодного чаю со льдом, и мы разговорились. Я мигом смекнула, что она в таком раздражении вовсе не из-за платья.

– Не из-за платья? – с сомнением переспросила я.

– Нет, Либерти. Ей просто нужно было с кем-то поговорить. С кем-то, кто посочувствовал бы ей, вынужденной тащить на своих плечах такой груз.

В первый раз я говорила о маме со взрослым человеком.

– Какой груз?

– Она работающая мать-одиночка и хуже этого мало что может быть.

– Она не одинокая. У нее есть Флип.

Мисс Марва, развеселившись, закудахтала.

– Ну и много ли, скажи, мама видит от него помоши?

Я задумалась об обязанностях Флипа, которые прежде всего состояли в том, чтобы добыть пива, а потом выбросить пустые банки. Еще много времени у него уходило на чистку ружей: время от времени он с другими мужчинами выходил со стоянки пострелять по фламинго. Но в основном Флип служил в нашем доме украшением.

– Не очень, – призналась я. – Но ради чего тогда мы его держим, если от него никакого толку?

– Ради того же, ради чего я держу Бобби Рэя. Иногда женщине нужен мужчина для компании, независимо от того, есть от него какой толк или нет.

Бобби Рэй, насколько я его успела узнать мне нравился. Это был дружелюбный старичок, от которого постоянно пахло аптечным одеколоном и смазкой «ВД-40». Хоть Бобби Рэй официально и не проживал в доме мисс Марвы, застать его там можно было почти всегда. Они с ней очень походили на престарелую супружескую чету, и я заключила, что они любят друг друга.

– Вы любите Бобби Рэя, мисс Марва?

Мой вопрос вызвал на ее лице улыбку.

– Иногда люблю. Когда он водит меня в кафетерий или растирает ступни во время просмотра воскресных передач. Пожалуй, минут десять в день я его люблю.

– И все?

– Ну, деточка, это же целых десять минут.

Вскоре после этого мама выгнала Флипа. Неожиданностью это ни для кого не стало. К мужчинам-лентяям обитатели стоянки относились весьма терпимо, но Флип по части безделья не имел себе равных, к тому же всем было известно, что мама заслуживает лучшего. Всех только интересовало, что станет последней каплей.

Никому бы тогда и в голову не пришло, что такой каплей станет эму.

Эму в Техасе не аборигенный вид, хотя, если бы вы, судя по их распространению в штате – и домашних, и диких, – были бы уверены в обратном, никто бы вас за это не упрекнул. Техас и сейчас является международным центром разведения эму. Все началось в 1987 году, когда какие-то фермеры завезли в штат несколько крупных нелетающих птиц, вознамерившись заменить их мясом говядину. Язык у этих фермеров, надо думать, был здорово подвешен: им удалось убедить почти всех, что скоро жир, кожа и мясо эму пойдут нарасхват. Фермеры занялись разведением птиц, стали продавать их другим для этих же целей, и на определенном этапе дело дошло до того, что пара птиц-производителей достигла в цене тридцати пяти тысяч долларов.

Позже, когда выяснилось, что идея заменить «Большой гамбургер» – то есть биг-мак – на «Большую птицу» капризную общественность не увлекла, цены прошли уровень поддержки и начали падать, в результате чего десятки фермеров, выращивавших эму, выпустили своих бесценных питомцев на волю. В разгар этого помешательства на огороженных пастбищах можно было видеть множество выпущенных птиц, и, как любое животное в пространстве, где его продвижение ограничено, они искали и часто находили способ выбраться за ограду.

Насколько мне удалось восстановить те давние события, встреча Флипа с эму произошла на одной из узких загородных дорог, где-то у черта на рогах, когда Флип возвращался домой с охоты на голубей, которую ему кто-то разрешил на своей земле. Сезон охоты на голубей длится с начала сентября по конец октября. Если у вас нет нескольких акров собственной земли, то можете заплатить кому-то за право поохотиться в чужих владениях. Как правило, самые лучшие из сдаваемых в аренду участки засажены подсолнухами или кукурузой и имеют водоем. Это привлекает голубей, которые, мелькая крыльями, быстро летают над самой землей.

Аренда Флипа составляла семьдесят пять долларов, которые мама заплатила за него, лишь бы он хоть на несколько дней убрался куда-нибудь из трейлера. Мы рассчитывали, что Флипу повезет и он подстрелит несколько голубей, а мы их пожарим с беконом и перчиками халапеньо. Но Флипу, без труда поражавшему неподвижную мишень, попасть в движущийся объект, к сожалению, сноровки не хватало.

Возвращаясь домой с пустыми руками (дуло его ружья еще не остыло после пальбы по голубям), Флип был вынужден остановиться: путь ему преградил эму шести футов высотой, с синей шеей. Флип посигналил и крикнул ему, чтобы тот убирался прочь с дороги, но эму и не думал пошевелиться. Страус стоял, неподвижно уставившись на него круглыми и блестящими желтыми глазами-бусинами. Птица не сдвинулась с места, даже когда Флип вытащил из кузова ружье и выстрелил в воздух. Эму был либо слишком упрямый, либо мозги у него были куриные, короче, он не испугался.

Должно быть, во время этого противостояния Флипу и пришло в голову, что птица очень похожа на цыпленка, только с длинными ногами. Он также, видно, подумал, что мяса в ней почти в тысячу раз больше, чем в горстке крошечных голубиных грудок. Но главное было в том, что эму стоял неподвижно. Решив восстановить свою уязвленную мужскую гордость, Флип, отточивший мастерство стрелка многочасовой пальбой по фламинго, вскинул ружье и отстрелил эму голову.

Он вернулся домой с огромной тушей в кузове пикапа, как герой-победитель в расчете на восторженную шумную встречу.

Когда послышались знакомое тарахтение с трудом тащившейся машины Флипа и звук заглушаемого мотора, я сидела в патио с книгой. Обойдя наш прицеп, я пошла к Флипу поинтересоваться, удалась ли охота. Вместо голубей я увидела в кузове огромную тушу в темных перьях. Вся камуфляжная рубашка и джинсы Флипа были заляпаны кровью, точно он вернулся с бойни, а не с охоты на голубей.

– Ну-ка погляди, – широко улыбаясь, поманил он меня, приподнимая козырек своей кепочки.

– Что это? – изумленно спросила я, с опаской приближаясь к кузову, чтобы осмотреть добычу.

Флип подбоченился:

– Да вот, страуса пристрелил.

От запаха свежей крови, поднимавшегося вверх густой сладковатой струей, я наморщила нос.

– По-моему, это не страус, Флип. По-моему, это эму.

– Какая разница? – Флип пожал плечами. Его улыбка стала еще шире, когда к двери трейлера подошла мама. – Привет, дорогая... смотри-ка, что привез папочка.

Никогда еще я не видела таких больших глаз на мамином лице.

– Мать моя женщина, – проговорила она. – Флип, где ты взял этого эму?

– Подстрелил на дороге, – с гордостью ответил тот, по ошибке принимая мамин шок за восхищение. – Сегодня нас ждет знатный обед. Это мясо, говорят, на вкус как говядина.

– Этот обед стоит по меньшей мере пятнадцать тысяч долларов, – воскликнула мама, прижимая руку к сердцу, словно оно готово было выпрыгнуть из груди.

– Теперь уже не стоит, – не удержавшись, вставила я свое слово.

Мама метнула гневный взгляд на Флипа.

– Ты покусился на частную собственность.

– Никто ничего не узнает, все шито-крыто, – ответил Флип. – Ну давай, открой же мне дверь, дорогая, нужно занести тушу внутрь и разделать ее.

– В мой трейлер ты, кретин, этого не занесешь! Забери. Забери это немедленно! Ты нас обеих под монастырь подведешь.

Флип, поняв, что его подарок не оценили, был явно сбит с толку. Предчувствуя бурю, я что-то невнятно пробормотала, мол, пойду-ка я в патио, и поспешно ретировалась, спрятавшись за трейлером. В последующие десять минут, наверное, все ранчо Блубоннет слышало мамины крики о том, что с нее довольно, что она ни за какие коврижки ни минуты не будет больше его терпеть. Скрывшись в прицепе, она порылась там и, появившись вскоре с охапкой джинсов, ботинок и мужского белья в руках, швырнула все это прямо на землю.

– Забирай свое барахло и убирайся отсюда немедленно!

– Это я кретин? – возмутился Флип. – Да ты, мать моя, совсем чокнулась! Прекрати бросать мои вещи, как... Эй, не очень-то! – На него обрушился дождь футболок, охотничьих журналов, держателей для пивных банок – миазмов Флиповой праздной жизни. Ругаясь и возмущенно пыхтя, Флип собрал вещи с земли и метнул их в грузовик.

Не прошло и десяти минут, как он уехал, скрипя колесами и разметая во все стороны гравий. Все, что от него осталось, – это громада безголового эму, сваленная прямо перед нашей дверью.

Мама тяжело дышала, лицо ее налилось кровью.

– Бестолковый болван. – пробормотала она. – Давно надо было от него избавиться... эму, видите ли, он привез, чтоб его черти взяли...

– Мама. – спросила я, подходя к ней, – Флип больше не вернется?

– Нет, – с чувством ответила она.

Мой взгляд остановился на громадной туше.

– Что нам с этим делать?

– Понятия не имею. – Мама провела руками по светлым взлохмаченным волосам. – Но нам непременно нужно избавиться от улики. Эта птичка очень дорого кому-то стоила... и платить за нее я не собираюсь.

– Кто-то должен ее съесть, – сказала я.

Мама, покачав головой, простонала:

– Это же почти то же самое, что сбить кого-то на дороге.

Я с минуту поразмыслила, и меня осенило.

– Кейтсы, – проговорила я.

Наши с мамой глаза встретились, и сердитое выражение на ее лице постепенно нехотя сменилось улыбкой.

– Точно. Сходи-ка за Харди.

Как потом рассказывали Кейтсы, такого пиршества они еще не помнят. И длилось оно не один день. Стейки из эму, жаркое из эму, сандвичи с эму и «чили кон карне» с эму. Харди отвез птицу в мясную лавку Эрла, где мясник, пообещав ему строгую конфиденциальность, повеселился от души, превращая его в филе и фарш.

Мисс Джуди даже прислала нам с мамой тушеного эму с драниками и полуфабрикатом «гамбургер». Попробовав ее стряпню, я решила, что это одна из самых удачных кулинарных попыток мисс Джуди, но мама, с сомнением следившая за мной, внезапно позеленела и вылетела из кухоньки. Я услышала, как ее тошнит в ванной.

– Мам, прости меня. – взволнованно говорила я, стоя за дверью – Я не буду есть это мясо, если тебе так тошно от этого. Я выброшу его. Я...

– Дело не в мясе, – проговорила мама сдавленным голосом. Было слышно, как она отплевывается и булькает сливаемая в унитазе вода. Потом открылся кран: мама начала чистить зубы.

– А в чем тогда? Ты чем-то отравилась?

– Ага.

– Тогда...

– Поговорим об этом позже, солнышко. Мне сейчас нужно немного... – Она замолчала, снова отплевываясь. «Тьфу! Тьфу!» – Побыть одной.

– Слушаю, мэм.

Меня озадачило то, что в первую очередь о своей беременности мама сообщила мисс Марве, когда об этом еще никто не знал, в том числе и я. Несмотря на всю существовавшую между ними разницу, они с ней сразу же подружились. Видеть их вместе было все равно что видеть лебедя в компании рыжеволосого дятла. Однако несмотря на то что они были так не похожи друг на друга внешне, их обеих роднил стальной характер. Обе они были сильными женщинами, которые готовы были платить за свою независимость.

Я разгадала мамин секрет, услышав, как однажды вечером у нас на кухоньке мама разговаривала с мисс Марвой, которая принесла восхитительный персиковый пирог с пропитанными соком прослойками. Сидя перед телевизором с тарелкой и ложкой на коленях, я уловила несколько произнесенных шепотом слов, которыми они обменялись.

– ...не понимаю, зачем сообщать ему об этом... – сказала мама мисс Марве.

– Но он ведь должен тебе помогать...

– О нет... – Мама снова понизила голос, и мне удалось расслышать только обрывки фраз. – ...мой и не имеет к нему никакого отношения...

– Тебе нелегко придется.

– Я знаю. Но мне есть к кому обратиться на худой конец, если уж совсем станет невмоготу.

Я поняла, о чем речь. На это указывали некоторые признаки: и то, что маму постоянно тошнило, и то, что она дважды за неделю ходила к врачу. Все мои мольбы и тоска по ком-то кого бы я любила, по нормальной семье наконец были услышаны. Я почувствовала, как в горле у меня защипало что-то похожее на слезы. Захотелось тут же вскочить на ноги, так я была счастлива.

Но я сидела смирно, стараясь услышать как можно больше, и сила моих чувств, должно быть, каким-то образом передалась маме. Ее взгляд упал на меня, и она, прервав беседу с мисс Марвой, беспечно бросила мне:

– Либерти, тебе пора в ванную.

Мой голос прозвучал так же спокойно, как и мамин, как ни в чем не бывало, я даже сама себе удивилась.

– Мне не нужно в ванную.

– Ну тогда пойди почитай чего-нибудь. Иди, иди.

– Слушаю, мэм. – Я с неохотой отправилась в ванную, а в голове у меня так и крутились вопросы, «...есть к кому обратиться...» Кто это? Какой-то старый друг? Кто-то из родственников, о котором она никогда не упоминала? Я понимала, что это как-то связано с неизвестным мне периодом маминой жизни, еще до моего рождения. Когда я вырасту, поклялась я себе, я обязательно узнаю о ней все возможное.

Я с нетерпением ждала, когда мама сообщит новость мне, но прошло шесть недель, а ею не было сказано ни слова, и я решилась спросить ее напрямую. На серебристой «хонде-сивик», которая была у нас с незапамятных времен, мы ехали в супермаркет «Пиггли-Уиггли» кое-что купить в бакалейном отделе. Незадолго до этого мама «хонду» отремонтировала и отрихтовала, корпус был заново покрашен, поставлены новые тормозные колодки, так что машинка стала как новенькая. А еше мама прикупила мне кое-какую одежду, столик с зонтиком от солнца и стульчики для патио, а также новенький телевизор. Она объяснила, что получила премию.

У нас всегда так было: то мы считали каждое пенни, а то вдруг как снег на голову нам сваливались какие-то деньги – либо премии, либо небольшие выигрыши в лотерею, а то и неожиданное наследство от какого-нибудь дальнего маминого родственника. Я никогда не осмеливалась спрашивать ее об этих деньгах. Но, повзрослев, стала замечать, что деньги появлялись всегда после ее очередного таинственного исчезновения. Каждые несколько месяцев, может, дважды в год она оставляла меня ночевать у соседей и уезжала на целый день, иногда возвращаясь только на следующее утро. Приехав, она пополняла запасы в кухонной кладовой и холодильнике, покупала новую одежду, оплачивала все счета, и мы могли снова ходить куда-нибудь обедать.

– Мама, – спросила я, глядя на утонченно строгую линию ее профиля, – у тебя будет ребенок, да?

Машина чуть вильнула. Мама бросила на меня изумленный взгляд, а потом снова обратила внимание на дорогу, крепче вцепившись в руль.

– Боже мой, я из-за тебя чуть машину не разбила.

– Так у тебя будет ребенок или нет? – не отставала я.

Она с минуту молчала, а когда заговорила, голос у нее слегка подрагивал.

– Да, Либерти.

– Мальчик или девочка?

– Пока не знаю.

– А Флипу расскажем?

– Нет, Либерти, этот ребенок ни к нему, ни к какому другому мужчине отношения не имеет. Он только наш с тобой.

Я с облегчением откинулась на спинку сиденья, а мама молча то и дело украдкой поглядывала на меня.

– Либерти... – с усилием проговорила она. – Наша с тобой жизнь изменится. Нам обеим придется чем-то жертвовать. Мне жаль. Я этого не планировала.

– Я понимаю.

– Понимаешь ли? – Невеселый смешок. – Я не уверена даже, что сама это понимаю.

– Как мы назовем его? – спросила я.

– Я об этом еще и не думала.

– Нам нужно купить книгу с именами для детей. – Я собиралась изучить в ней каждое имя. Ребенок должен был получить длинное, значительное имя. Что-нибудь из Шекспира. Что-то, что всем будет говорить, какой он необыкновенный.

– Я не думала, что ты примешь это известие с радостью, – сказала мама.

– Я очень рада, – ответила я. – Я правда очень рада.

– Почему?

– Потому что теперь мы будем не одни.

Машина въехала на парковку и заняла место в одном из рядов перегретых автомобилей. Мама повернула ключ зажигания. И я пожалела о том, что сказала, потому что мамины глаза после этого сразу как-то потухли. Она медленно протянула ко мне руку и пригладила мои волосы. Мне захотелось уткнуться в эту самую руку, как кошка, которую приласкали. Но мама была убеждена, что каждый имеет право на свое собственное пространство – и она, и все остальные – а потому не любила, когда кто-то нарушал его границы.

– Ты не одна, – сказала она.

– Мам, я знаю. Но ведь у всех есть братья и сестры. Мне всегда хотелось, чтобы и у меня был кто-то, с кем можно было бы играть и о ком можно было бы заботиться. Из меня выйдет хорошая нянька. И тебе не придется даже мне платить.

Своими словами я заслужила еще несколько ласковых поглаживаний по голове, и мы вышли из машины.