Славная Мойка — священный Байкал

Углы наклона

За медведем мы гоняемся уже лет семь.

Мы живем в Ленинграде, на Мойке, недалеко от квартиры Пушкина, но я был еще совсем маленьким, еще в детский сад ходил, а уже знал, что такое «овсы». «Овсы» — это такое поле, медведь на это поле приходит ночью. На краю «овсов» стоят три сосны, и к ним охотники высоко над землей приколачивают три жердины, чтобы ночью на этих жердинах сидеть, подкарауливать. Папины друзья иной раз целый вечер говорят об одних овсах. Я тоже говорю. Мне все понятно, о чем они говорят, только одного я не понимаю и всегда об этом спрашиваю:

— А что, если деревьев на краю поля не будет?

Взрослые замолкают, долго на меня смотрят, будто впервые увидели, а потом кто-нибудь из них говорит:

— Нет, такого не бывает.

— Как же не бывает, — говорю, — вот у нас под Вырицей овес есть, а деревьев около этого поля нет!

— То овес, а то овсы, — говорит дядя Тигран. У нас с ним примерно равные права среди медвежатников, поэтому он всегда со мной очень серьезно спорит. Иной раз даже отведет меня одного в сторонку и начинает советоваться — можно увеличить пороховой заряд, если пулю сделать полегче, или не стоит? Я ему всегда говорю, что стоит, но только пулю надо не полегче, а потяжелей.

— Смелый ты парень! — восхищенно говорит дядя Тигран и улыбается. — А не боишься, что разорвет?

— Да ну, чего там бояться! Зато уж даст, так даст!

— Это верно, — мечтательно говорит он. — А чуешь, какая отдача будет?

— Сотрясения мозга не получишь — и ладно, — проходя мимо нас, говорит мимоходом дядя Сергей. — А тебе, Тигран, и вообще бояться нечего…

— Это почему?

— Да уж так.

— Странно, — говорит дядя Тигран.

Он преподает у нас в школе труд. Меня, наверно, в эту школу потому и отдали, что там работал дядя Тигран, и если бы он захотел, то плохи бы были мои дела, но он не захотел, чтобы дела мои были плохи, и еще давно, только меня определили в школу, пришел как-то к нам домой, принес мне, как и раньше приносил, полкармана зубчатых колесиков и сказал родителям и мне, что хочет с нами всеми троими поговорить. Мы удивились, но сели вокруг стола, и дядя Тигран, глядя на нас своими круглыми глазами, сказал:

— Условимся раз и навсегда: в школе я для Митьки — Тигран Грантович, а здесь — дядя Тигран, и никаких поблажек — в школе, и никаких школьных дел — здесь… Нахулиганит — замечание в дневник…

— Да проще же… — сказала мама.

— Хочу досказать. Если вы на это не согласны — либо Митьку отдавайте в другую школу, либо я уйду в другую.

— Еще чего, — сказал папа.

А мама, как все женщины, решила, что потом будет, как она захочет, и я замечал, что она вдруг, как бы невзначай, возьмет да и спросит у дяди Тиграна, как я там в школе. Посмотрели бы вы, как дядя Тигран начинал тогда орать! В общем, она в конце концов перестала его подлавливать. А я научился делить его на дядю Тиграна и на Тиграна Грантовича, хотя все равно это было одно и тоже. Он мне, правда, один раз замечание вкатил, но я дневник недели на две замотал, а когда показал его, то уже после замечания по труду стояли две пятерки. Мама часто пилила дядю Тиграна и говорила ему слова, вроде «непедагогично» и «двойственность не способствует развитию правдивости», но дядя Тигран был настоящий мужчина, и на такое ловить его было бесполезно, и когда он приходил к нам, мы, как и раньше, обсуждали всяческие вопросы по медвежьей охоте и дружили.

— А все-таки почему должны быть три дерева на краю овсов? — спрашиваю я. — Вот у нас в Вырице…

— Дмитрий! — говорит папа. — Взрослые о делах говорят…

— О чем? — спрашивает мама. — О делах?

Она в это время накрывает на стол. И нормально так спрашивает, будто плохо расслышала папины слова. Но все мужчины вдруг переглядываются, замолкают, а потом начинают около мамы кружиться.

— Какая вы, Танечка, сегодня красивая…

— Хотите, Танечка, мы вам посуду поможем носить?

— Танечка, а это правда, что вас ваши студенты боятся?

— Зачем это им меня бояться? — говорит мама.

А папа молчит. Потом, уже когда все уходят, а я лежу в кровати, я слышу — папа слегка смущенно, но волнуясь тоже, говорит маме:

— Понимаешь, дорогая, сафари дело очень серьезное, его надо со всех сторон обсудить…

— Понимаю, — говорит мама.

Я тоже понимаю. «Сафари» — это большая охота. У меня уже много таких слов накоплено. «Овсы», «жакан», «жевало», «экстрактор», «залабазить». «Залабазить» — это в лесу спрятать, чтобы потом найти снова. Можно консервы залабазить, можно байдарку под ветками залабазить, а может и медведь лабаз устроить, и если ты нашел медвежий лабаз, то надо прятаться самому и ждать.

— Понимаю, — говорит мама. — Сафари в Ленинградской области — это очень серьезно.

— Вот вы странный какой-то все же выбрали тон, Танечка, — говорит папа. Он иногда вдруг переходит с мамой на «вы». Я заметил, что мама после этого сразу же перестает с папой спорить и на следующий день ему что-нибудь покупает — носки какие-нибудь красивые или двадцать пятую курительную трубку, и говорит, что это в счет будущих именин. Папа у нас свои дни рождения не празднует, и мама наузнавала откуда-то, когда именины Александра — оказалось, что они то ли три, то ли пять раз в году. Папа сердится — говорит, что именины могут быть в году самое большее один раз, но трубок у него все прибавляется.

Как-то папа принес домой целый портфель бело-серенькой, как папиросная бумажка, ткани.

— Что это? — спросила мама.

— Это треть парашюта. Совершенно случайно достал.

— А для чего?

— Какие-нибудь можно будет штючки шить…

— Какие это «штючки»?

— Куртку, например.

— Куртку? — сказала мама. — Саша, ты немного болен. Ты как облако будешь в такой куртке. Ты еще из марли бы решил шить. Да еще какая-то скользкая. В руки брать не хочется! И ни линии, ни силуэта…

— Вот именно, — говорит папа, будто мама ему что-то подарила. — Вот именно! Именно, что никакого силуэта. А представляешь, если ее еще выкрасить! В зеленый с коричневым!

— Ну и будешь пятнами, как жаба.

— Послушай, Тань, — восхищенно говорит папа. — Поможешь, а?

— В чем?

— Ну, выкрасить под жабу?

— Тут и помогать не нужно, — говорит мама. — А что за нужда?

— Да так, — говорит папа. — Есть, в общем, одно дельце.

Мама подозрительно на него смотрит.

— Это для овсов, — говорю я. — Маскировка.

— Ишь какой! — страшно довольный говорит папа. — Соображать начинает!

Зима кончается. Я хожу каждый день в школу, хотя ходить хочется и не каждый день. Все последние дни семиклассники нас с Андрюшкой ловят в школе. Но Томашевская распространила слух, что мы — герои, защищали честь всего класса, и нам теперь уже полегче — чаще всего отбиваемся. Не всегда, правда. Воды за шиворот мне еще разок налили. Теперь уже целую кружку.

— По желобочку, — говорят, — по желобочку…

На большой перемене вылили, и домой я пришел еще не до конца досохший. Вечером мама на мое белье с подозрением посмотрела, но я ей не сказал всего, — сказал, что жарко было.

А у Томашевской все-таки каких-то винтиков в голове не хватает. Я сижу там на батарее, сохну, историю проматываю, вдруг она является.

— Ты, — говорю, — откуда тут?

— А я с тобой здесь посижу.

— Еще чего!

— Боишься, что задразнят? — говорит она. И гребенку вынимает.

— Хватит, — говорю, — передо мной трещать. Убери расческу!

— А хочешь их потрогать?

Совсем у нее завертон какой-то.

— Зачем это?

— Я, — говорит, — знаю, что хочешь. Ты только вид, Митенька, не делай!

— Какой вид?

— Ну, вот такой…

— Какой это «такой»?

— А вот такой это… Я же видела, как ты на Валю Стронкину смотришь!

Нашла с кем себя равнять! Валя Стронкина из восьмого — как киноартистка, которую в школьную форму переодели.

— Угадала? — говорит Нина.

— Что угадала-то?

— Вот то и угадала!

— А что это ты за мной следишь?

— Я? — даже расчесывать свои кудри перестала.

— Не я же, — говорю.

— Эх, ты! А я еще к тебе пришла.

Никто ее не просил этого делать. Батареи и без нее горячие.

— И ты мне больше ничего не скажешь? — говорит.

Будто я в кругосветное плавание ухожу и на прощание обязательно должен что-то ей сказать.

— Замечание тебе вкатят — вот что, — сказал я. — И ты будешь потом ныть, что это из-за меня…

— А из-за кого же? — говорит она и улыбается. — Конечно, из-за тебя, Митенька…

— Я тебе не Митенька, а Беляков…

— Эх ты, — говорит, — а я еще им помогала…

— Да какое отношение имеет то, что ты помогала?.. Ко всему этому!

— К чему?

— Ну, ко всему!

— К чему всему-то?

Вот поговори с ними, тронутыми!

— Ну, к волосам твоим, — говорю, — к Вале Стронкиной…

Я уж и не знал, чего она от меня хочет, знал только, что если нас здесь вдвоем застукают, это будет похуже, чем замечание в дневнике. А мне во что бы то ни стало надо было еще на батарее посидеть — а то я и в коридоре не мог появиться.

— Послушай, Томашевская, — сказал я. — Уйдешь ты отсюда или нет?

Ушла в конце концов. Но сначала волосами тряхнула, будто хотела их оторвать, а потом еще посмотрела на меня. Я от одного ее взгляда, наверно, должен был просохнуть.

В общем, совершенно незачем ходить в школу каждый день. Вот сегодня, например, на математике симметрию проходили. А мы, мальчишки, по труду ее давным-давно прошли — я уж не помню — год или два назад. Когда с металлом или с деревом работаешь, как же о симметрии можно не знать? А у девчонок — другое дело — они на труде пуговицы третий год пришивают и кисель варят. Их какая-то Прасковья учит. Вот им надо симметрию объяснять, а нас-то за что в этот день держать в школе?

Зима кончилась. Папа приходит домой поздно. То он вдруг говорит весь вечер без умолку о своем Марсе, то молчит, и тогда мама закрывает к нему в комнату дверь, а сама начинает стирать в ванной. А я читаю «Девяносто третий год» или точу коньки — катки вдруг растаяли, но вдруг их снова заморозит?

Как-то однажды вечером начинает без перерыва звонить телефон и без всякого зову приходит много народу. Дядя Сергей и дядя Тигран тоже приходят. А папа только что переоделся в свою любимую и самую проношенную рубаху и сидит разводит какой-то ядовитый клей, чтобы приклеить стекло к стеклу.

— Послушай, Александр, — говорит дядя Сергей, — а сколько народу было на твоем докладе в Географическом обществе?

— Не считая меня, шесть, — говорит папа.

— Иди ты! — говорит дядя Сергей. — Отличное доказательство преждевременности. Твое открытие опередило нужду в нем. Люди еще не могут его использовать.

— Да какое это открытие? — говорит папа. — Подумаешь, углы наклона…

— Не умаляй, не умаляй! — говорит тетя Мила, жена дяди Сергея. Я, когда увидел ее в первый раз, подумал, что она фигуристка — у нее всегда все так аккуратненько, что никакой ветер ее не растреплет. — Не умаляй своего открытия, — говорит тетя Мила. — У нас сегодня институт по твоему поводу гудел. Все ко мне приходили и спрашивали: «Вы, кажется, знакомы с Беляковым? Знаете, что в газете написано? «Известный планетолог Беляков открыл закономерность, свидетельствующую, что планета Марс в отличие от других планет Солнечной системы…»

— Да, — значительно говорит дядя Тигран. — Марс, Беляков и Солнечная система — три имени собственных. Там что угодно можно говорить — маленькое открытие, большое открытие, а все равно — Марс, Беляков и Солнечная система… Саша, мы тебе завидуем!

— Углы наклона… — говорит папа.

— Ладно, — говорит дядя Сережа. — Все в мире в конце концов зависит от углов наклона. Не так уж это и мало. А я вот письмо с Байкала получил.

— От того мужика? — спросили папа и дядя Тигран вместе.

— Зовет, — сказал дядя Сергей. — Но ты знаешь, Саш, я в этом году дальше Вологодчины не смогу уехать. Дела. Так что уж соображай сам.

— А сильно зовет? — спросил папа.

— На, почитай.

И дядя Сергей вынул из кармана письмо.

Я еще не знал, что благодаря этому письму мы с папой поедем в этом году искать медведей на Байкале.