Славянские pluralia tantum. Проблема дефектной парадигмы

Андрей Н. Соболев (Марбург, Германия)

Понятие морфологической дефектности, называемой также парадигматической дефектностью (нем. paradigmatische Defektivität), непосредственно связано с понятием полной словоизменительной парадигмы, т. е. матрицы, задаваемой релевантными словоизменительными категориями данного языка (например, число, падеж и одушевленность для имен существительных в славянских языках) для конкретной лексемы (и тогда мы говорим о парадигме слова) или для классов лексем (и тогда можно говорить о типе парадигмы). Приведем определение И. А. Мельчука: «Парадигмой₁ лексемы называется полный список всех возможных в языке L комбинаций всех граммем, характеризующих лексемы класса K(L), причем для каждой комбинации граммем [в этом списке] указывается лекса (или лексы) лексемы L, которая выражает эту комбинацию» [Мельчук 1997: 339]. Классический пример флективной парадигмы может предоставить русское субстантивное склонение, например тип м. р. с основой на парно-твердую согласную и постоянным ударением на основе (акцентный тип а), образцы завод, артист: N. Sg. завод ~ G. Sg. завода ~ D. Sg. заводу … I. Pl. заводами ~ L. Pl. заводах.

Как известно, славянские языки демонстрируют также разнообразные структурные отклонения от канонических случаев словоизменения, которые могут проявляться в сильной или слабой форме, всегда оставаясь в отношениях структурного взаимодействия с каноном. Для этих языков характерны, например, различные морфонологически обусловленные модификации основы (классический случай — это стандартные чередования типа серб. N. Sg. рука ~ G. Sg. руке ~ D. Sg. руци или рус. N. Sg. цыплёнок ~ N. Pl. цыплята; ср. нестандартные чередования вроде рус. N. Sg. заяц ~ G. Sg. зайца), но характерно и наличие случаев ограничений на реализацию этих чередований (лексикализованных, вроде рус. N. Sg. чертенок ~ N. Pl. чертенята, или охватывающих целые группы слов). Есть уникальные случаи образования форм косвенных падежей от несуществующих основ (рус. N. Sg. господь ~ G. Sg. господа ~ D. Sg. господу), представляющие собой реализацию слабого супплетивизма на фоне супплетивизма сильного (рус. N. Sg. ребенок ~ N. Pl. дети). Но ослабление или полное устранение супплетивизма путем фузии форм также известно славянским языкам (рус. диал. N. Sg. йона ~ G. Sg. йейе ~ D. Sg. йей ~ I. Sg. йейу), равно как и колебания в реализации перифразы, падежного синкретизма или несклоняемости.

Особым случаем сильного структурного отклонения от канона является запрет на реализацию некоторой комбинации граммем или конкретной граммемы в парадигме и, следовательно, отсутствие нужной словоформы (нужных словоформ), графически выражаемое как пустая клетка (пустые клетки, столбцы) в таблице парадигмы (ср. [Karlsson 2000: 647]). Если речь идет о невозможности выразить лишь какие-то конкретные комбинации граммем (при этом вне этих комбинаций соответствующие граммемы находят свое выражение) и если отсутствие у слова одной или нескольких форм вызвано фонологическими или морфологическими трудностями (или какими-то случайными причинами), то обычно говорят о СЛУЧАЙНОЙ дефектности (ср. [Мельчук 1997: 343—344; 1998: 198]). Незаполненной может быть как одна клетка парадигмы, так и целый ряд клеток (ср. отсутствие форм всех падежей кроме G. Pl. у русских слов щец, дровец), а затрагиваться могут как объединяемые по формальным признакам группы слов (тогда дефектность случайна, но не беспричинна), так и отдельные лексемы (в этом случае случайной дефектности трудно подыскать объяснение). Например, G. Pl. отсутствует в стандартном русском языке по морфонологическим причинам у существительных мгла, мзда и хна, но отсутствие (или, как минимум, затрудненность образования) G. Pl. *мечт при наличии всех остальных форм мн. ч. и на фоне словоформ мачт, почт, похвал, гюрз, не находит ни морфологического, ни акцентологического объяснения.

В новейшей типологической литературе от случайной предлагается отличать СИСТЕМАТИЧЕСКУЮ дефектность, т. е. невозможность выразить граммему в целом, а не частную комбинацию граммем. Иногда семантика лексемы очевидно несовместима со значением какой-либо граммемы, как в случае отсутствия всех лиц и чисел кроме 3Sg. у безличных глаголов, обозначающих явления природы (рус. вечереть). Но иногда ситуация существенно более сложна, например, положение дел с не имеющими форм единственного числа существительными (т. наз. pluralia tantum). Прежде всего бросается в глаза тот факт, что в языках мира pluralia tantum часто представлены в ограниченном числе лексико-семантических групп (это, например, обозначения одежды, инструментов, средств передвижения, совокупностей чего‑л., веществ, материалов, отрезков времени, праздников и др.). Как утверждается в авторитетном справочнике «Morphologie: Ein internationales Handbuch zur Flexion und Wortbildung» (2000): «In principle, all properties are susceptible to defectivity, bur certain types are particularly frequent within individual languages and cross-linguistically. Often, most of the lexical items which exhibit a given type of defectivity (e. g. nouns without singular forms) fall into a fairly small number of semantic categories. Typically, their lexical meaning conflict with the morphosyntactic property in question…» [Karlsson 2000: 647, 648—649][1]. Аналогичным образом на обусловленность парадигматической дефектности семантикой указывает и Г. Корбетт: «The noun scissors is not a haphazard exception. It is an example of what Quirk et al. call ‘summation plurals’, which ‘denote tools, instruments, and articles of dress consisting of two equal parts which are joined together’» [Corbett 2000: 175]. И русская Академическая грамматика, в полном согласии с лингвистической традицией, также обращает внимание на принадлежность pluralia tantum к определенным лексико-семантическим группам и открывает их список названиями предметов: «обычно состоящих из двух или нескольких частей, а также содержащих две или более одинаковые части (сложные предметы): брюки, весы, вилы, ворота, грабли, гусли, дровни, дрожки, кальсоны, кандалы, качели, клещи, козлы, куранты, кусачки, латы, мостки, нары, ножницы, ножны, носилки, очки, панталоны, перила, плавки, плоскогубцы, подмостки, полати, помочи, путы, пяльцы, рейтузы, розвальни, салазки, сани, соты, счеты, тиски, трусики, узы, хоромы, часы, четки, шаровары, шахматы, шорты, штаны, щипцы» [РГ 1980: 473]. Но действительно ли факт широкой распространенности в языках мира именно данных лексико-семантических групп pluralia tantum указывает в направлении семантической мотивированности данного случая дефектности? Является ли это частным случаем более общего правила: «Category-based defectivity is not random»? Действительно ли здесь действуют какие-то общие закономерности, отсылка к которым позволяла бы в грамматическом описании отказаться от простого перечисления отсутствующих форм?

Однозначно положительный ответ на этот вопрос дает А. Вежбицкая, восстающая против, как она считает, «Блумфельдовской догмы» о семантической немотивированности формальных классов слов. Основной ее тезис заключается, напротив, в том, что «form classes are semantically motivated, and that differences in grammatical behaviour reflect iconically differences in meaning» [Wierzbicka 1985: 313]. Иконичность[2] данного сектора грамматики «доказывается» Вежбицкой с помощью аргументов вроде того, что горошины или макаронины во внеязыковой действительности значительно превосходят своим размером зернышки риса или частички муки, а посему и английские лексемы peas и noodles множественного числа, а rice и flour — единственного; привлекаются и аргументы вроде того, что оливки и редиска поедаются обычно единично, головками, чего не имеет места в случае с чесноком, и именно поэтому английские лексемы radishes, olives противостоят своими числовыми формами лексеме garlic. Тот факт, что концептуализация различных веществ часто индивидуальна в языках мира, не останавливает автора от утверждения, что им обнаружены общие закономерности: «…the general iconic principle is clear: other things being equal, stuffs consisting of bigger, more conspicuous individual entities are more likely to be viewed as ‘multiplicities’ and designated by plural nouns then stuffs consisting of smaller, less conspicuous entities» [Wierzbicka 1985: 313—314]. Более того, согласно этой концепции, помимо размера и навыков обращения с предметами реального мира грамматика иконически отображает также делимость, считаемость и интерес, проявляемый людьми к этим предметам[3].

Иконичность грамматической формы и значения в случае pluralia tantum, обозначающих парные предметы (англ. scissors, trousers, pants or goggles), кажется А. Вежбицкой на этом фоне «особенно очевидной»: «The nouns included in this class designate objects which have two identical parts fulfilling the same function within the whole. These parts are partly separated from one another so that they can be almost thought of as separate parts; since, however, the two semi-separate parts are joined together, and since their being joined is essential to the function performed by the dual object (separated, the two parts of a pair of scissors or a pair of trousers are pretty useless), the two semi-separate parts are not really thought of as two separate objects» [Wierzbicka 1985: 322, также 323—324]. Именно поэтому числовая координация с глаголом, «отражая внутреннюю сложность объекта», выраженного таким существительным, последовательно имеет место во мн. ч. (англ. The trousers were/*was torn), а «соответствующая форма ед. ч. не существует» (англ. *One trouser was torn), и даже более того — строжайше запрещена (англ. *a trouser, *a scissor).

Итак, с одной стороны, в лингвистике вообще очень распространено мнение, что потенциальные сингулятивные формы для подавляющего большинства слов pluralia tantum полностью невозможны, аграмматичны и не существуют (в отличие потенциальных форм, которые фактически никогда не встречаются, но при необходимости все же могут быть образованы по общим правилам словоизменения данного языка)[4]. Аграмматичность образований типа *scissor, *measle, *Netherland и т. д. традиционно приводится в качестве характеристики прототипических случаев pluralia tantum для большого числа языков [Karlsson 2000: 649], а запрет на образование подобных сингулятивных форм должен вытекать, таким образом, из системных требований семантического порядка. В славистике, например, аргументируют следующим образом: поскольку посредством pluralia tantum предметы представляются или «1) как недискретные и поэтому несчетные (щи, помои) или 2) как, хотя и дискретные вещи, но мыслимые как целостные множества и поэтому ‘внутренне’ недискретные… (сани, ножницы, каникулы, хлопоты)», постольку форма ед. ч. здесь «не нужна» [Mečkovska 1982: 31, 32]. В англистике утверждают, что такие существительные «have no meaningful singular form» [Bowden et al. 1997: 343].

Но с другой стороны, очевидно, что в случае pluralia tantum, обозначающих исчисляемые предметы (фр. ciseaux, lunettes; рус. ножницы, очки), «единственное число семантически допустимо, и иногда оно даже образуется при помощи лексических средств (une paire de ciseaux ‘пара ножниц <очков>’)» [Мельчук 1997: 343; Corbett 2000: 174; ср. также: Wierzbicka 1985: 322—323]. Запрет на образование сингулятивных форм должен вытекать, таким образом, из формально-грамматических (морфонологических или акцентуационных) системных требований. Проблема, однако, заключается в том, что таких формальных требований в природе не существует, по крайней мере для славянских языков и, в частности, для русского. Так чем же в действительности обусловлена «невозможность построить соответствующие формы»: формально, как следует, например, из концепции И. А. Мельчука, или семантически, как утверждает А. Вежбицкая? Однако прежде чем ставить этот вопрос, необходимо определить, существует ли вообще столь единодушно декларируемый системно обусловленный запрет на реализацию граммемы ед. ч. при т. наз. существительных pluralia tantum.

Предваряя дальнейший ход изложения, заметим, что в самом общем плане следует воздерживаться от попыток каждый случай парадигматической дефектности в конкретном языке объяснять семантическими причинами. Сопоставление языков сходного строя показывает ожидаемым образом, что аналогичные клетки парадигмы могут быть пустыми в одном языке и заполненными в другом. Примером пусть послужит личное возвратное местоимение, указывающее на кореферентность агенса, пациенса и адресата действия в предложении, обладающее формой N. Sg. в албанском и греческом языке (например, алб. I dhimset vetja. ‘Ему/ей жалко себя’), в то время как в славянских языках парадигма аналогичного местоимения очевидным образом дефектна по формальным причинам:

Если вернуться к нашей главной теме, то межъязыковое сопоставление убедительно демонстрирует, в частности, что не всякий сложный или двусоставный предмет обозначается именем существительным pluralia tantum, как в близкородственных языках (рус. часы, но хронометр; серб. сат, часовник), так и в неблизкородственных. Особенно показательны немецкие соответствия классическим русским pluralia tantum, приведенным выше, а именно: Hose, Waage, Heugabel, Pforte, Rechen, Holzschlitten, Zange, Gestell, Glockenspiel, Beißzange, Panzer (Harnisch), Brettersteg, Pritsche, Schere, Scheide, Tragbahre, Brille, Geländer, Flachzange, Gerüst, Hängepritsche, Hosenträger, Strickrahmen, Reithose, Schlitten, Honigwabe, Rechenbrett, Zwinge, Uhr, Rosenkranz и Schach, т. е. все формы ед. ч. за исключением Fesseln и Gemäher. Оставим в стороне рассуждения на тему, толкует ли русский ножницы или сани более «расчлененно», чем немец или болгарин, имеющий в своем языке формы ед. ч. ножица, сан. Важно, что межъязыковое сопоставление указывает в направлении того, что «pluralia tantum в каждом языке условны и случайны» [Норман, Супрунчук 2000: 59, 60], вплоть до того, что эта категория может полностью отсутствовать в конкретном языке (как это имеет место в татарском)[5]. Но, может быть, системный запрет является в данном случае не универсальным, а индивидуальным для каждого отдельного языка?

Так, в русистике А. А. Зализняком в 1960‑е гг. был выдвинут (а в 2000‑е без каких-бы то ни было модификаций повторен) оригинальный тезис о категории числа русских pluralia tantum типа сутки, часы, ножницы:

В соответствии с этой точкой зрения, парадигма таких русских pluralia tantum не является дефектной, а речь должна идти об омонимии форм ед. ч. и мн. ч., по типу сани (ед. число) и сани (мн. число). Таким образом, А. А. Зализняк на чисто семантическом основании считает допустимым приписать стандартной граммеме мн. ч. русского языка (‘множественное число’ [более одного объекта]) стандартное значение граммемы ед. ч. (‘единственное число’ [один объект]). Есть ли формальные основания, поддерживающие такое решение? Для проверки данного тезиса обратимся к типологически обоснованной модели иерархии согласования/координации (The Agreement Hierarchy)[7], разрабатываемой Г. Корбеттом:

Прежде всего, обратим внимание на то, что некоторые языки, и в частности, германские, действительно демонстрируют омонимию[8] форм ед. ч. и мн. ч., находящую свое синтаксическое разрешение на шкале иерархии согласования (такие случаи могут быть лексикализованы, как в английском примере (см. также [Corbett 2000: 175]), или охватывать лексико-семантические классы слов, как названия праздников в немецком примере):

англ. (ед. ч.) When a sheep bleats what human can resist?

(мн. ч.) It frustrates me when sheep bleat…

нем. (ед. ч.) Das erste Weihnachten war auch alles andere als perfekt.

(мн. ч.) Die ersten Weihnachten in den Nachkriegsjahren waren alles andere als problemlos.

Но для русского языка (ни в его кодифицированной форме, ни в некодифицированных) примеры подобного рода приведены быть не могут, а согласование и координация существительных pluralia tantum всегда будут последовательно осуществляться во мн. ч. по типу Впереди стояли легкие сани, в которые был запряжен… Они были загружены с верхом. Поскольку же типологическая иерархия согласования не подразумевает случаев тотального расхождения семантического и формального согласования на протяжении всей шкалы (таким образом, словоформе, последовательно согласующейся только в одном числе, мы с необходимостью должны приписать значение именно этого числа), постольку мы вынуждены либо признать за граммемами мн. ч. русских pluralia tantum значение именно мн. ч., либо признать типологическую уникальность стандартного русского языка. Нам ближе традиционная для славистики точка зрения (см., например [Дегтярев 1982: 76]), согласно которой конкретно-предметные имена pluralia tantum имеют только одно ГРАММАТИЧЕСКОЕ значение — значение мн. ч., будучи классом слов с дефектной парадигмой, в которой не реализуется граммема ед. ч.

Однако достаточно ли также семантических оснований, поддерживающих решение А. А. Зализняка? Попытки верификации тезиса о реализации в форме мн. ч. значения ед. ч., «поскольку эти формы могут обозначать один предмет», приводят нас к тому подчеркивавшемуся еще в 1888 г. А. А. Потебней принципиально важному факту, что мн. ч. имен существительных и местоимений в определенных случаях «является не значением (обозначаемым), а знаком, средством обозначения других явлений, отличных от простой множественности, которая является только исходною, а не конечною точкою мысли» (цит. по [Дегтярев 1982: 65—66]). В конкретном случае pluralia tantum, как показано еще в работе М. Брауна [Braun 1930] и подтверждено грамматическими и семантическими изысканиями от А. А. Шахматова (1941: 441) и В. В. Виноградова (1947: 164) до уже обсуждавшейся выше работы А. Вежбицкой, речь должна идти не о стандартной единичности, а скорее о значении, осциллирующем на шкале от стандартной единичности до стандартной СОБИРАТЕЛЬНОСТИ[9], основывающейся на собирательном значении мн. ч. (от множества однородных, одноименных предметов до их совокупности, как прототипа собирательности). И хотя собирательное значение при этом совершенно очевидным образом в разной степени реализуется (или исторически реализовывалось) в лексемах типа рус. сани, с одной стороны, и рус. ножницы, с другой, все же у нас есть достаточные основания для того, чтобы охарактеризовать флексию мн. ч. существительных pluralia tantum в целом как изосемную и изофункциональную типичным славянским суффиксам собирательности, усматривать на этом основании ее словообразовательный характер и считать средством номинации; сами же формы мн. ч. считать лексикализованными и утратившими корреляцию с формами ед. ч. (см. об этом, например [Дегтярев 1982]). Изосемность и изофункциональность флексии мн. ч. и суффиксов собирательности в славянских языках на всем протяжении их истории, равно как и переход соответствующих словообразовательных граммем в словоизменительные и наоборот — факты, широко известные в славянском языкознании. Например, типичные славянские собирательные существительные на ‑је в западно‑ и южномакедонских говорах регулярно согласуются и координируются во мн. ч. (Гробјето есе расипани; см. также МДАБЯ 2005, карты 18, 19, 22), и таким образом исторический суффикс собирательности является здесь современной граммемой мн. ч. Переосмысленные collectiva, а ныне формы мн. ч. в русском языке — это господа, мужья, деревья, колья и др. [Шахматов 1941: 440]. Отметим, что отношения категорий собирательности и грамматического числа еще недостаточно исследованы в русских диалектах, для которых также отмечены примеры согласования и координации собирательных существительных во мн. ч.: Черное/черные вороньё слетелось/слетелись.

Таким образом, славянские pluralia tantum типа рус. ножницы мы, вслед за славистической традицией, считаем грамматическими формами мн. ч. с собирательным значением. У этого решения есть и очевидное — и давно отмеченное в литературе (см., например [Isačenko 1975: 77]) — формальное подкрепление, состоящее в сочетаемости таких лексем в количественных конструкциях с собирательными, а не с количественными числительными в славянских языках (рус. трое саней, хорв. četvera kola). Отметим, что для славянского языкового типа вообще характерно употребление собирательных числительных при указании на «eine Mehrheit von Dingen, die als ein Ganzes angesehen werden» [Miklosich 1926: 59], а, в частности, — и с собирательными существительными (ст.-сл. приимъ десѧторо братиѧ προσλαβόμενος δέκα ἀδελφούς, хорв. dvoje djece, troje teladi) [Večerka 1993: 348]. Следует обратить внимание на то, что в системе славянских собирательных числительных «das entsprechende Numerale für die Einzahl ist jedinъ im Plur.» [Miklosich 1926: 60], т. е. специализированная лексема собирательного числительного ед. ч. в силу дефектности деривационной модели не образуется и поэтому при pluralia tantum закономерно мн. ч. (рус. одни сани, хорв. jedna kola N. Pl. Neutr.) и, соответственно, ед. ч. при собирательных существительных (серб. једна браћа N. Sg. Fem.).

Как видно, дефиниция pluralia tantum как грамматических форм мн. ч. с собирательным значением и частично (в количественных конструкциях) собирательной синтактикой не стремится непротиворечивыми формулировками устранить аномальность данного класса слов, а наоборот, подчеркивает заложенное в нем противоречие между семантикой и формой: множественное число отнюдь не специализировано в славянских языках для выражения категории собирательности и не характеризуется обязательной синтаксической связью с собирательными числительными, в то время как стандартные субстантивные средства выражения этой категории в славянских языках по определению имеют форму единственного числа (рус. тряпьё, дубьё, офицерьё, листва, братва, волосня, ребятня, студенчество, молодежь и т. п.). Другое дело, что язык располагает механизмами для грамматической РЕИНТЕГРАЦИИ дефектной лексики в систему, т. е. механизмами устранения парадигматической дефектности: синтаксическими (они рассмотрены в рамках вопроса об иерархии согласования выше и не применяемы славянскими языками к существительным pluralia tantum) и морфологическими. Отметим полноты ради возможность устранить дефектность нерегулярными морфологическими средствами, например, таким как супплетивизм, но не будем задерживаться на явно неэкономных для больших массивов лексики способах. Более перспективно рассмотрение способов регулярных, таких как ПЛЮРАЛИЗАЦИЯ и СИНГУЛЯРИЗАЦИЯ.

В первом случае обратимся к данным лезгинского языка, где «Pluralia tantum are… a potential source for ‘double plurals’ (§6.3.6); if they are potentially countable, their plural form may be used as a singular, and a new plural suffix added; this appears to have happened in the Nakh-Daghestanian language Lezgian[10], where there are nouns like gurar ‘stairs’ and purar ‘saddle’, with the plural suffix ‑ar, but which now behave like normal count nouns and have the plurals gurar‑ar ‘staircases’ and purar‑ar ‘saddles’» [Corbett 2000: 176]. Механизмы данного типа не характерны для славянских языков, ни в одном из них невозможно образование секундарных плюральных форм от форм мн. ч. путем присоединения еще одной грамемы мн. ч. (нет ни типа *сани‑и, *ворота‑а, ни типа *сани‑и, *ворота‑и).

Во втором случае — при сингуляризации — формы мн. ч. pluralia tantum либо сосуществуют с исторически исходными, первичными формами ед. ч., либо являются источником для секундарных сингулятивов, образованных регулярным способом обратной деривации[11]. Именно это, вопреки широко распространенному мнению, и имеет место в славянских языках и, в частности, в русском. В славистике давно уже известно, что многие, если не большинство современных pluralia tantum в исторической перспективе суть дериваты регулярных форм ед. ч. праславянских существительных (прасл. *gǫslь, *grablja, *jaslь, *kolo, *tьlo, *vidla и мн. др.), но в литературе господствует своеобразный телеологический подход к истории конкретных славянских языков, якобы стремящихся в ходе многовекового развития оформить этот класс существительных именно как pluralia tantum, а не иначе, причем отклонения от такого однонаправленного развития приписываются лишь древнейшему, праславянскому состоянию или состояниям, хронологически близким к нему, например, старославянскому или древнесербскому (см. особенно [Дегтярев 1982: 68, 71])[12].

Известно и то, что рефлексы таких праславянских лексем в современных славянских языках совершено не обязательно оформлены как параллельные pluralia tantum (ср. словен. jaslo и рус. ясли; далее белорус. дрожджа и рус. дрожжи), но даже знание этих фактов не удерживает славистов от неверных обобщений, что для класса pluralia tantum свойственна «специфическая полисемия: определенное лексическое значение оказывается возможным только в форме мн. ч.» [Mečkovska 1982: 27]. Если же отвлечься от строго нормированных систем современных стандартных славянских языков в том виде, в котором они представлены в грамматиках, словарях и справочниках XX века, и обратиться к не кодифицированным современными лингвистами формам, то нетрудно обнаружить, например, что в конкретных славянских языках на всем протяжении их истории лексическое значение «название предмета, состоящего из двух или нескольких частей, а также содержащего две или более одинаковые части (сложный предмет)» (на основании которого и выделяется прототипическая группа pluralia tantum) могло и может выражаться лексемой в форме ед. ч., формально соотносимой с лексемой plurale tantum стандартного языка как регулярная форма ед. ч.

В подтверждение этого тезиса обратимся к материалу русского языка и начнем с такого очевидного несоответствия ныне действующей русской норме (в том виде, как она представлена в новейших словарях и грамматиках), как употребление лексемы вила в значении «сельскохозяйственное орудие — несколько длинных металлических зубьев на деревянной рукояти» (см. [Ожегов, Шведова 1999] и другие нормативные словари) в языке Крылова, Лескова и Маяковского:

Такое употребление, однако, вполне отражает старую русскую литературную норму, зафиксированную Я. К. Гротом в незавершенном издании «Словарь русского языка, составленный Вторым отделением императорской академии наук», где находим: вила, ы, ж.; более употреб. мн. вилы, вил [СРЯ 1895: 419].

Значительное количество (не менее полутора десятков[13]) аналогичных примеров обнаруживаем в исторических словарях русского языка, от древнерусского периода до XVIII века (далее представлены лишь лексемы, значение которых полностью идентично значению современных стандартноязыковых pluralia tantum, список которых приведен выше; исключены также заведомые южнославянизмы)[14]:

Совершенно обычны аналогичные формы в современных русских диалектах:

Итак, для диасистемы русского национального языка на всем протяжении его истории характерно не только функционирование флексии мн. ч. как уникального словообразовательного форманта, используемого для обозначения парных и сложных предметов, что приводит к формированию класса имен pluralia tantum с очевидным конфликтом собирательной семантики, плюральной формы и частично собирательной, частично плюральной синтактики, но и обозначение тех же предметов (наряду с обозначением частей этих предметов) формами ед. ч. тех же самых лексем, уже лишенными собирательного значения и полностью и непротиворечиво интегрированными в систему словоизменения. Тенденция к формированию морфологически дефектного типа pluralia tantum очевидным образом сосуществует в русском языке с тенденцией к недопущению этой дефектности путем поддержки постоянной структурной (формальной и семантической) связи с каноном словоизменения, правда, за счет увеличения тем самым числа языковых омонимов в гипотетической частной системе, обладающей полным инвентарем возможных форм, ср:

Таким образом, ни формальных, ни семантических системно обусловленных принципиальных запретов на построение словоформ с граммемой ед. ч. при т. наз. существительных pluralia tantum в славянских языках и, в частности, в русском, не существует. Вполне допустимыми представляются даже частные славянские системы, в которых модель pluralia tantum была бы посредством сингуляризации сведена к минимуму или устранена полностью (например, под немецким или тюркским влиянием)[17].

Устранение из системы целых ее фрагментов путем запрета на образование таких форм имеет место лишь в искуственно сконструированной норме стандартной разновидности этнического языка и не релевантно для его некодифицированных форм. Норма эта, в соответствии с ее объективными функциями в современном обществе, остается объектом постоянной целеполагающей деятельности лингвистов, стремящихся к ее усовершенствованию, а потому принципиально изменчива. Тем самым оказываются нерелевантными также базирующиеся на стандартноязыковых описаниях общеграмматические и типологические обобщения касательно языков в целом, которые, возводя аномалию в норму, в конечном итоге некорректно представляют конкретный языковой тип на фоне языков мира.