Славянский котел

ГЛАВА ВТОРАЯ

В плотно упакованной папке лежали две стопки бумаг; первая стопка толстая и тяжёлая, как кирпич. Большими и неровными буквами — заглавия: «Заметки к «Облаку»». И вторая потоньше: «Мои сомнения и предчувствия».

Хотел было углубиться в чтение второй части — личной, духовной, но интерес к научной оказался сильнее, и Борис начал с неё. Арсений Петрович беглым, но ещё молодым и красивым почерком писал:

«Любопытный разговор произошёл у меня с генералом–негром. Он привёз нам для лечения большую партию сильно истощённых, нервных парней в форме пехотинцев. Сказал мне:

— Хотел бы знать, профессор: когда вы закончите собирать свою волшебную пушчонку? Говорят, она заменит все атомные и водородные бомбы, которые и у нас, и в России, хранятся глубоко под землёй. Так ли она сильна, эта ваша детка?

Я смотрел в его широко открытые глаза и думал: «Что за птица, этот чернокожий генерал, и откуда он знает про наши работы? А если знает он, то завтра могут раструбить обо всём газеты. И что мы тогда будем делать?»

Сказал ему так:

— Никакого нового оружия мы не открыли, и, к сожалению, атомную бомбу наша «пушчонка» не заменит. Вам известно, что такое рентгеновские лучи?

— Да, конечно. Если врачам нужно осмотреть мои кишки, они меня просветят.

— Верно: просветят. Просветят весь организм. Но если вам нужно остановить развитие опухоли — есть другие лучи, тоже невидимые: лучи радия. Это, я надеюсь, вам тоже понятно?

— Профессор! — развёл руками генерал. — Я хотя и далек от науки, — пожалуй дальше, чем от луны, — но эти славные лучики: рентген и радий — я про них слышал.

— А теперь будет ещё и наш лучик. Будет, если мы его поймаем. Он затерялся в сонме других излучений, и его надо ещё изловить. Так вот: если мы его поймаем, то направим в ту область головы, где живёт у нас центральная нервная система. И лучик приведёт в порядок нашу головку. Если вы плохо спали, вы будете спать хорошо и крепко, если вы часто раздражаетесь и по пустякам заводите ссоры с товарищами или семейными, вы будете спокойны, слабому поможете, бедному дадите деньги. А всех добрых людей на свете вы будете уважать: и чёрных, и белых, и жёлтых, а родных и близких любить. Вот такие успокоительные лучики для человечества готовит наша лаборатория.

— Профессор! — вдруг вскричал медведеподобный негр и так хватил меня ладонью по плечу, что оно у меня и до сих пор болит. — Профессор!.. Так это же и есть оружие массового поражения — самое грозное и могучее, какое только было на свете! Оно посильнее будет той дуры, которую наши парни сбросили на Хиросиму. Зачем крушить города и убивать людей, когда их можно превратить в ягнят. Пусть они живут, жуют и блеют, как овцы. Так вам же, профессор, надо поставить золотой памятник повыше статуи Свободы! Вы гений! Вы спаситель человечества! Да не открой вы свои лучики, нашлись бы бешеные парни в погонах и забросали бы всю землю ядерными бомбами. Уж тогда бы жизнь и совсем заглохла. От ядерной пыли и грязи не спаслись бы и самые малые твари.

Генерал хотел снова огреть меня ладонью по плечу, но вдруг стих, опустился на стул и с минуту смотрел в промежуток между своими ботинками. И потом, подняв на меня испуганные глаза, проговорил:

— Вот только я бы не хотел, чтобы вы и меня ожгли из этой своей штуки.

Но потом он снова развеселился, и мы пошли с ним обедать к адмиралу Станишичу».

Простаков читал дальше:

«Компетентные органы Штата мне представили совершенно секретные сведения о работах ”Хьюстонской биологической лаборатории“. Как я и ожидал, она очень большая и работы поставлены на широкую ногу, ведутся спешно и содержатся в секрете. Штат строго подобран по национальному признаку — до пятого колена отслеживается чистота британской расы, — чужаков и на пушечный выстрел не пускают. Особенно боятся ”граждан мира“ и афро–мексиканцев, которые работают на тех, кто больше платит. Лаборатория составляет компьютерный атлас, в нём запечатляются характерные черты портрета десяти основных национальностей и четырёх рас: белой, чёрной, жёлтой и промежуточной. Последняя мне пока непонятна, но, очевидно, это народы, вроде кано (смешанных), мексиканцев, кубинцев… Проблема глобальная, почти космическая — в доподлинности она ведома одному Богу. Отсюда и количество умов, привлечённых к её решению».

Другая запись и на другую тему:

«Я теперь наладил антенну–тарелку и смотрю наши российские программы. Нас теперь тащат в Евросоюз. Русский медведь упирается, но ему нашептывают в ухо: раствори двери дома, запусти в него всяк пришлого, желающего. И русские люди уже готовы открыть ворота. Забыли они завет предков: что немцу хорошо, то русскому смерть. Вот он, дьявол. В иные времена такую силу наберёт, что и сам Бог одолеть его не может. Ведь был же в своё время Вавилон! И люди знают, чем он закончился. Ныне сатана снова нам его налаживает. Вот тут в Америке уж двести лет кряду, как перестали блюсти границы. И что же вышло?.. Солянка сборная, коктейль получился. Радио, телевидение не включи: там–там африканский по ушам бьёт. В тёмное время на улицу не выйди: тебя разденут и ограбят. Денег много, и еда недорогая, и флот и армия в страхе весь мир держат, а ладу ни в чём нет. Без души она живёт, Америка».

«Вчера беседовал с Драганой. Сказал ей: ”Девочка моя! Национальность не трогай, это уже вопрос политики, а точнее социологии. Мы же должны заниматься наукой, и только наукой. Нам уместно изучать биологию человека, и если задачу решать комплексно, то потребуется слишком большой коллектив учёных. За неимением же таких сил нужно перейти на изучение немногих главных черт генетики человека“. На что эта смелая девица с присущей молодости решимостью заявила: ”Надеюсь, Господь мне отпустит для моих дел, если они богоугодны, много времени. Я смогу решить свои задачи“. Драгана расширяет лабораторию, стягивает на остров всё новые и новые силы. Биологов приглашает из славянских стран, — и, прежде всего, из России. Наладила механизм отбора по талантам и моральным качествам».

И ещё запись:

«Сомнение. Оно часто является мне во сне и наяву, терзает душу, отбивает охоту работать и даже жить: кому попадёт мое открытие? Раньше я думал, что создаю такое оружие, которое придёт на замену атомному и водородному, хочу дать военным такое же могучее средство поражения, но не смертельное для людей и всего живого. Людей оно лишь на время выводит из боевого состояния. Поначалу у меня была радужная надежда на то, что ядерные страны, заполучив мое «Облако», совсем откажутся от атома, а только поставят его на выработку полезной энергии. Теперь же я окончательно понял, что ничто и никто не принудит политиков и военных отказаться от своих страшных ядерных бомб. Они лихорадочно ищут и другие виды оружия, а с тех пор, как прознали о моих опытах, возгорелись желанием обладать ещё и «Облаком». А в самое последнее время ко мне стали наведываться глобалисты, представители какого–то Мирового правительства. Они примеривают мои открытия для своих целей, — то есть хотят знать, не смогу ли я для них соорудить ещё и такое миниатюрное устройство, которое можно было бы вживлять в тело человека, — ну, к примеру, в палец руки, или в ладонь, или за ухо, — вроде пластинки, которая бы несла в себе всю информацию о человеке. Один такой шустрый заказчик живописал мне время, когда такой пластинкой будут помечены все люди, и тогда уж не спрячешься от полиции. И не надо таскать с собой паспорт, эта пластинка всегда при тебе. И если надо снять со счёта деньги, — пожалуйста, зайди в любой ближайший банк, прислони к аппарату палец, и этот аппарат снимет с твоего счёта любую сумму, и тут же выдаст её тебе.

Меня при этих мыслях в жар бросило: это же концлагерь! Кто–то, где–то и когда–то, — наверняка это будут негодяи, и сбегутся они по одному–единственному признаку: этническое родство, своя родная национальность, — и вот такая дружная бандитская шайка создаст Мировое правительство и будет держать под контролем любого человека на планете. Не угоден ты этому правительству — оно послало пучок электронов на пластинку в твоей ладони и поразило твою волю, энергию, превратило тебя в инвалида. Концлагерь! Да ещё какой!.. Всемирный! Каждый человек на виду и под прицелом созданного тобой оружия. А что это за Мировое правительство? Ты знаешь его? Ты его выбирал?

И тут снова и снова я себя вопрошаю: в чьи руки попадёт моё оружие? На кого я работаю?»

Простаков отложил записки, задумался: он теперь окончательно понял, зачем, для какой цели приглашают на остров русских учёных. За ужином адмирал говорил, что Арсений Петрович изобрёл прибор лечебного характера, а надо расширить его действие до степени оружия массового поражения, то есть помочь Арсению Петровичу довести до ума его грозное «Облако». Оно будто бы не будет убивать, и даже не покалечит человека, но «вытряхнет» из него все злые помыслы, алчность и агрессию. Человек был способным соврать, украсть, убить, а стал правдивым, благостным и не желающим вас обижать и причинять даже малейшую неприятность. «Облако» как бы осуществит заповедь Христа: даст человеку смирение и любовь, а это автоматически устранит из жизни человечества войны.

Мысли Простакова шли дальше, принимали масштабы глобальные. Он хотел понять, а как такое оружие, если оно появится, сообразуется с планами глобалистов. Поможет оно им или затруднит их замысел оставить на земле всего лишь один золотой миллиард населения? Заметьте: миллиард! И ни человека больше. За бортом они оставляют и своих, полагая, что они — «пожухлые листья», в роду которых завелась плесень, чужая кровь. Им в наказание за грех кровосмешения вечно оставаться рабами, то есть обслуживать их, глобалистов, умных и богатых.

Губернатор и адмирал подошли к проблеме с другой стороны: они решили не убивать, а исправлять людей, в том числе и тех, кто там, в Мировом правительстве. И таким образом покончить с войнами; вначале затруднить, нейтрализовать планы глобалистов, а затем и самих новоявленных гитлеров превратить в ласковых овечек.

Простаков вообразил, как Бжезинский и Сорос, и президент Буш, и Кандолиза Райс, и даже престарелая баронесса–людоедка мадам Тэтчер будут смирненько сидеть в своих виллах и замках, а российский клоун Жириновский вылезать на экран телевизора и орать о любви к человеку, и требовать от политиков честности, скромности и миролюбия. Олигархи отдадут все свои деньги детским домам и приютам для престарелых, бывшие президенты — предатели русского народа Горбачев и Ельцин — пойдут в церковь отмаливать свои грехи, просить у Бога прощения.

И молодой русский учёный делал для себя утешительный вывод: не только его лечебный приборчик, но и «Облако» Арсения Петровича, способное облучать массы людей, пойдёт, в конце концов, на пользу человечества.

Утешением ему служило и то, что братья Станишичи, адмирал и губернатор, хотели бы иметь такое оружие, которое сработало бы лишь тогда, когда кнопка управления лучами будет находиться в руках порядочного, честного и незлобного человека. Новое биологическое оружие не поступит на вооружение бандитов, террористов, наркоманов или больных; в их руках оно просто не сработает. Такова у него будет электроника и автоматика. Создать её, конечно, непросто, но именно для этой цели они пригласили на Русский остров гениального физика Павла Неустроева.

Что это? Фантазия наивных людей или великих мечтателей–гуманистов? На этот вопрос способно ответить только время.

Так или иначе, но лишь под такое оружие готовы отпускать деньги и отец Драганы, и сама Драгана, и главный денежный попечитель дедушка Драган. Кстати, читатель, может быть, недоумевает: почему это у дедушки и внучки — одно имя: Он Драган, она — Драгана. А это как у нас, у русских, есть имена: Валентин и Валентина, Валерий и Валерия… Дед Драган, давая деньги для развития лаборатории, не однажды говорил внучке: ваши лучи не должны отнимать жизнь и огорчать людей. Ни одна слезинка ребёнка: ни чёрного, ни белого, ни жёлтого пусть не прольется от ваших открытий. И не бойтесь, что людей на Земле будет много. Важно, чтобы это были добрые, честные и порядочные люди. Земля многих прокормит, а когда ей будет трудно, астрофизики, физики и механики найдут средство перебрасывать людей на другие планеты или построят города в космосе. Мы найдём средства и на развитие вашей физико–механической лаборатории. Хороший человек Альфред Нобель завещал деньги на поощрение учёных, но кого теперь награждают–то его деньгами? Я же вложу деньги в создание двух гигантских центров: биолого–химического и физико–механического. И пожизненным начальником этого двойного центра назначаю мою внучку Драгану.

Так не однажды говорил дед Драган, и на то он оформил соответствующие документы.

Борису спать не хотелось. Он снова взял папку и читал записки Арсения Петровича:

«Обстановка на острове мне не нравится. Негры, мексиканцы и всякого рода мулаты работают всё хуже, дневные задания не выполняют, сроки сдачи объектов задерживают. И, как мне рассказывают прорабы, в смету не укладываются, требуют всё больше и больше денег. И на нас, белых, смотрят волком, даже позволяют себе дерзко говорить с Драганой. Кажется, тут может закипеть косовский котёл. И что с этим поделать — ума не приложу.

Наш остров — капля в океане. А ведь расово–этническая ситуация имеет мировой характер. Такая же картина и на всём американском материке. Да и у нас в России иноземцы наползают со всех сторон. Москва уже наполовину только русская. Там русская женщина в коляске катит одного малыша и больше рожать не собирается, а за пришлой женщиной восточного типа точно цыплята за курицей пять–шесть ребятишек бегут. А тут ещё Евросоюз налаживают, чтоб уж и для китайцев, и для негров открыть двери России.

Пушкинская мысль о русском бунте на глазах вызревает. Инородцы–иноверцы, как саранча, ползут в Россию, грабят, режут, убивают. Здешняя газета написала: «Москва начинает приобретать облик Нью — Йорка: в ней теперь одиннадцать миллионов человек, и только четыре миллиона русских осталось. Одних азербайджанцев полтора миллиона. Почти миллион чеченцев. В школах, на рынках, на улице закипают межэтнические разборки. Появились детские боевые отряды: скинхеды. Русские дети первыми вступают в борьбу. И уже президент сказал: идёт война! Сказал и умыл руки, отвернулся от народа. Но если война, то нужна мобилизация, нужен клич: всё для фронта, для Победы! Но клича такого нет. Значит, кому–то нужно, чтобы столица России была нерусской. И самого русского народа чтобы не было. Так для кого же я работаю? Не для тех ли, кто из моей любимой Москвы делает Вавилон?..

Прежде чечен лез к нам с кривым кинжалом, теперь у него пистолет, граната, пластиковая бомба. А дальше злодейства малых, обделённых судьбой этносов станут ещё страшнее. Недавно в Японии показала себя секта Аум — Сенрикё, она распылила смертельный газ в метро. Я не пугаю, но вижу, как уже сейчас над русской землёй нависает чёрная туча мора и погубления. С Кавказских гор и с гор Памира ползёт беда героиновая; мара и мрак сгущаются над морями Японским и Китайским, над морем Балтийским и даже над морями северными. И тучи над русской землёй будут сгущаться всё более. Русский медведь пока ещё дремлет в своей берлоге, но он уже слышит опасность, тревожно рычит и скоро вылезет наружу, увидит своего погубителя — и пойдёт ломить и крушить всё вредоносное и чужое. Так и случится этот самый русский бунт. Он будет жестокий, но не бессмысленный, а вызванный к жизни самой природой вещей, стремлением охранить свою жизнь и жизнь будущих поколений».

Несколько страниц пропущены, а затем снова пошли записки:

«Ко мне приставлен доктор–психолог Ной Исаакович, — очевидно для наблюдения за моим психическим состоянием, поддержания во мне постоянной деловой активности, радостного настроения. Он еврей и, как всякий еврей, не похож ни на каких других людей. И, конечно же, не представляет, что имеет дело не только с биологом, но и психологом. Я изучаю его на клеточном уровне, отслеживаю и оцениваю каждый его шаг, накапливаю о нём целый банк наблюдений.

Прелюбопытная личность, этот доктор! В долгой моей жизни в науке я много встретил его соплеменников; они, по большей части, все защищены высокими званиями, укоренены на важных должностях, олауреачены, с головы до пят обвешаны эпитетами: талантливый, известный, ведущий и прочее. Понизить его трудно, вышибить из седла и того труднее. Недаром певец еврейской непотопляемости Константин Симонов в одном из своих стихотворений написал: ”Никто не вышибет нас из седла, такая поговорка у майора была“. И замечу тут кстати: научный потенциал еврея, как правило, обратно пропорционален его положению. Чем громче о нём гвалт, тем он ничтожнее на самом деле. И в то же время не скажу, что еврей в науке бесполезен. Он в нашем мире бывает даже необходим. Им как тараном прошибается всякая нужная идея, точно кузнечным молотом проталкиваются открытия. Правда, еврей присвоит себе и авторство, поднимет ещё выше свой авторитет в науке, может взлететь до Нобелевского лауреата, но это пустяки в сравнении с пользой, приносимой открытиями.

Мой милый доктор не из таких деятелей, он другой, он из рядовых, и даже будто бы незаметных, но, впрочем, именно он ближе всех других людей придвинут к великому открытию. А ну–ка, создай я своё «Розовое облачко»! — какой тут гешефт запросится в карман Ною! Какие награды посыпятся ему от тех, кому он поможет заполучить это «Розовое облако»?

Ну, ладно, я отвлёкся; не о том моя речь. Мы однажды заговорили с ним об особенностях племён и народов, насквозь реакционных, вредных для всего человечества. Я привёл где–то вычитанное высказывание Маркса или какого–то другого великого учёного о наличии среди людского сообщества национальностей агрессивных, хитрых и коварных, заботящихся только о себе и о людях своего племени. Ной возражал, кипятился, срывался на крик и даже оскорбления. Я тоже в пылу спора бросил обвинение в адрес евреев, — вроде того, что дескать в мире нет национальности, которая бы лезла в душу живущих с ними народов, а евреи лезут, и во власть лезут, и все деньги захватывают, и даже ищут случая, чтобы и имущество отобрать у гоев. Не то ли сейчас и делается у нас в России? По количеству миллиардеров мы быстро обогнали Америку! И кто они, эти наши миллиардеры? Почти все евреи!..

Для пущей убедительности привёл высказывания великих людей. Вот что сказал о евреях живший ещё до нашей эры Марк Цицерон: ”Евреи принадлежат к тёмной и отталкивающей силе. Кто знает, как многочисленна эта клика, как они держатся вместе и какую мощь они могут проявлять благодаря своей спаянности“.

И уж совсем поразительное признание мы находим у философа Страбона, жившего тогда же, до нашей эры: ”Едва ли на всей земле найдётся такое место, где бы не правили евреи. Еврейское племя сумело уже проникнуть во все государства…“

К чести Ноя надо сказать: под напором неопровержимых доказательств он смиряется и даже сдаётся. И тогда сам что–нибудь добавит к характеристике своего племени. Однажды признался:

— Это верно, мы лезем в душу. Мне иногда досадно становится, когда я смотрю телевизор. Все артисты–смехачи — наши люди: жванецкие, хазановы, клары новиковы… А недавно два старых бесталанных иудея обрядились в платье русских крестьянок и уж так их представляют, так высмеивают. А спросить бы их: ну, откуда вы знаете русскую женщину–крестьянку? Может быть, вы её и в глаза не видели. Да и не грешно ли это вышучивать, высмеивать женщину, которая кормит вас и поит?..

Ной замолчал и долго сидел, в раздумье опустив голову. Потом вдруг словно очнулся, продолжал:

— А и то верно: во власть наши тоже лезут. И когда приближаются к трону, не могут совладать с искушением занять его. А уж этого делать бы и совсем не надо. Ну, какой это царь на русском престоле, если он иудей? Да мы и обличьем совсем другие, и характер наш, привычки — всё другое!.. Вот поэтому ничего нам так не вредит, как если мы вскарабкаемся на трон. Лех Валенса, наш человек, взобрался на трон польского короля, но недолго там продержался. Уже низложенный, он поехал в Америку и в кругу своих говорил: не надо было нам брать власть. Стояли бы у трона и делали б свою политику, а теперь нас вон как далеко турнули. Опять же Ельцина возьмите; тоже вспрыгнул на трон. И что же?.. Он тогда больше стал вредить своим же, чем кому–либо. Да, Ельцин принёс вреда нам, евреям, больше, чем русским. Ну был бы человек, а то — мешок костей и мяса. И дурак круглый. А если дурак со всех сторон, то он и опасен всем, — своим тоже.

Ной замолчал. Но потом, словно очнувшись от горьких, мучительных дум, продолжал:

— Ельцин такой, он много дров наломал. В России теперь антисемитизм, как на дрожжах, вспучился. Одно меня утешает: Россия это ещё не весь мир, с Россией мы скоро поладим и вместе с ней пойдём на чёрных, жёлтых и всяких цветных. Мы хотя и семиты, но по цвету кожи ближе к белым, а борьба скоро сюда переместится; на белых навалятся все цветные. Вот тогда вы ещё вспомните о нас. Чтобы спастись от китайцев, вам понадобится наш многовековой опыт. И мы придём к вам на помощь, потому что одолей вас китайцы, они и нас не пощадят. Это как во время войны с немцами; мы очень скоро поняли, что Гитлер для нас страшнее Сталина, а уж что до русских людей, с ними–то всегда поладим. Но теперь войны будут только этнические, расовые. Раса, которая начнёт побеждать, никакую другую расу, кроме своей, на земле не оставит. К тому идёт дело. Кончились войны великанов, начинаются войны пигмеев. В людском сообществе случилась какая–то поломка; Бог зачем–то попустил к жизни разные народы, много народов. Бог, конечно, умный, но он не знал, что много народов на одной планете жить не могут. Я так думаю, а как думаете вы — не знаю.

Я такие взгляды Ноевы не разделяю, но спорить с ним не стал. Над этой проблемой тоже стоит задуматься.

Чаще всего сомнения являются ночью. Сон теперь у меня некрепок. С вечера вроде бы и уснул, а через два–три часа просыпаюсь. Глаза закрыты, а сон не идёт. И всё думаю, думаю. И думы об одном: как же я распоряжусь открытием, когда оно будет завершено? Ну, ладно, если остановлюсь на стадии «Облака» небольшого, способного поражать жильцов одного дома, сотрудников института, лаборатории, экипаж самолёта, корабля. А что как если приедет Простаков и применит свой математический метод, расширит границы «Облака» на километры, а то и на сотни километров? И это могучее оружие попадёт в руки врага?

И тут мои глаза растворяются, я смотрю в потолок или на дверь балкона, и хотя дверь заперта, но мне грохот моря разламывает голову, шум такой, будто я стою на палубе корабля и на меня со свистом, с холодными брызгами налетает ветер. И сердце колотится, как двигатель. Я открываю балкон, и тут на меня наваливается океан реальный со своим извечным шумом и рёвом, плеском волн, глухим рычанием каких–то таинственных сил, всё время рвущихся наружу и не находящих выхода.

Удивительное действие производит на меня этот шум океана. Он встречает меня как живое существо, заглушает тревоги, гонит прочь сомнения; мысли осветляются и душа оживает. Обыкновенно вместе с этим живительным шумом влетают в голову другие мысли, — бодрые, освежающие; они выплывают из небытия, как звуки контрапункта при исполнении музыкального произведения. Основная печальная мелодия отступает, а вдалеке вначале тихо, а затем всё заметнее выплывает вторая мелодия, фоновая. Она–то и придаёт музыке красоту и бодрость, зовёт вас в ту синюю или розовую даль, где вам будет хорошо, и все тревоги растворятся, а на смену им придёт жизнь прежняя, молодая, здоровая.

Таким контрапунктом обыкновенно звучат мысли о том, что подобные сомнения являлись и Курчатову, и Королеву, и академику Семёнову, и другим учёным, создававшим атомные и водородные бомбы — страшное оружие массового поражения. А как же его не создавать, если в мире так много людей, рвущихся к богатству, власти, мировому господству. Не будешь иметь такого оружия — тебя сомнут, обратят в рабство, уничтожат сёла и города, и весь твой род.

Ах, эти вечные сомнения — тягостные, мучительные, рвущие на части душу и сердце».

Борис прочитал всё это, приуныл. Нельзя сказать, что он открыл для себя что–нибудь новое. Примерно эти же мысли терзали и его во всё время работы над прибором. Под тяжестью этих дум и сомнений он и убежал из московской лаборатории, очутился на Дону в станице Каслинской. И сейчас он видел, что его бывший начальник, учитель и старший товарищ думал о том же самом. И что же он придумал? Как разрешились его сомнения и разрешились ли они вообще?..

Простаков снова стал читать записки Арсения Петровича. На этот раз читал медленно, будто боялся пропустить какое–либо слово. А когда прочитал, положил листы в папку и устремил взгляд в потолок. Сон к нему не шёл. «Вот штука! Вот ещё незадача. Этак–то и вовсе сон потеряешь. И шум океана перестанешь слышать. И звёздное небо, если на него взглянешь, покажется с овчинку. И подумаешь после этого: жил–жил на свете, и радовался жизни, вот Драгану встретил, — кажется, полюбил её, а тут вдруг интерес к делу пропадает, смысл бытия теряется.

Но позволь, — возражал он сам себе, — а разве не о том же ты сказал и Драгане?.. О том, о том.

Борис хотя и говорил Драгане, но сам–то до конца не верил в свою правоту, а говорил ей единственно для того, чтобы услышать и её мнение на этот счёт. Но тут вот учитель и о чипах ведёт речь. Борис слышал о планах глобалистов, но не принимал эти планы всерьёз. А учитель вот посмотрел вперёд, нарисовал перспективу.

Борис при этих мыслях и вовсе упал духом. Конечно же, он не станет дальше работать. Под страхом смерти не станет. Что бы с ним ни делали — не станет!

Долго ворочался на койке, и шум океана слушал, и на небо звёздное смотрел, — и мысль о том, что не станет он работать над своим прибором и над «Облаком» Арсения Петровича, укрепилась в нём окончательно.

Под утро он наконец заснул.

Не пришла к нему на другой день Драгана, и в лаборатории она не появилась. А в полдень с острова поднялся вертолёт и взял курс на материк. Иван Иванович и Ной Исаакович, бывшие с Борисом в лаборатории, открыли окно и долгим молчаливым взглядом провожали стального кузнечика. Иван Иванович в раздумье проговорил:

— В левую сторону взяли курс, — к отцу полетела.

И потом с явным недовольством:

— Она и всегда так: стукнет в голову каприз, и — подавай ей вертолёт. А то катер запросит, на соседний остров к подружке помчится. И за рулём сама сидит, особенно в шторм любит волну резать. Она, кажется, и вертолёт освоила. Надо бы узнать, зачем она полетела на Большую землю?

Ной тоже думал о Драгане, пытался определить маршрут вертолёта.

Может, они для отвода глаз влево забирают, а там дальше вправо возьмут, к дедушке Драгану полетят. Он в соседнем штате живёт. Но, может, и к военному госпиталю повернут. Хозяйка острова давно ребят не навещала.

Но тут же Ной вспоминал:

— Для ребят она обыкновенно гостинцы везёт, любимые всеми пирожки с творогом. Я был в пекарне, там для неё ничего не пекли. Впрочем, на этот раз, может, и без гостинцев покатила.

Так они размышляли до тех пор, пока вертолёт не скрылся в туманной дымке. А Драгана тем временем сидела в своей крохотной кабине у окна в грустном раздумье, смотрела вдаль, где за лёгкой синей пеленой скрыты были материк и родительский дом, к которому она летела. Из головы не выходили тяжёлые, как камни, слова, которыми оглушил её Борис Простаков. Уж от него–то она не ожидала этих горестных сомнений, которые терзали всех сотрудников лаборатории, и больше всего Арсения Петровича.

Состояние Драганы нельзя понять, если не знать её тайных помыслов, мечты, заключавшей в себе смысл всей её жизни. Она жила в Москве, работала в лаборатории Арсения Петровича, когда американцы напали на Югославию, стали бомбить Белград, крушить жилые дома, мосты, заводы. Потом разыгралась Косовская трагедия, албанцы — пришлые инородцы и иноверцы — убивали извечных хозяев земли, сербов, рушили их храмы, жгли жилища. Кровавый спектакль разыгрывался на родине её праотцов, и она впервые услышала зов крови и отчей земли. И хотя родилась она в Америке, и будто бы даже гордилась своим американским подданством, но тут вдруг поняла, что истинная родина её — Югославия, и ей стало больно за судьбу своего отечества, захотелось поехать туда, — и она поехала. Три месяца жила у дяди Саввы, третьего сына дедушки Драгана, ходила на молодёжные собрания, митинги, выбирала партию, которая ближе ей была по духу. И выбрала. Это была либеральная партия — наподобие партии Жириновского, которая была в России. Стала ходить к ним на собрания и даже записалась в её ряды, получила членский билет. Ей было крайне любопытно, и даже казалось знамением свыше, что партию возглавлял молодой человек по имени Вульф Костенецкий — почти Жириновский. А скоро она заметила, что и в манере поведения Костенецкого было много от нашего «сына юриста»: он и кепку носил такую же, и держал себя нагло, и вещал с трибуны архипатриотические лозунги, но голосовал всегда вместе с отъявленными врагами сербского народа. Удивительно, как они похожи — евреи всего мира!

Как–то после очередного собрания Костенецкий пригласил к себе в кабинет новенькую девицу, которая бросилась ему в глаза своей необыкновенной красотой и независимым видом. Драгана зашла к нему. Над его рабочим креслом висел портрет Жириновского, а выше, над портретом, лозунг: «Всё дозволено».

Костенецкий сверлил Драгану чёрными выпуклыми глазами, но, впрочем, не зло, а с явным и пристрастным интересом. Он знал, что она живёт во дворце университетского профессора философии Саввы Станишича, а Савва будто бы родной сын американского магната Драгана Станишича. Кто же она такая, эта Драгана Станишич? Конечно же, прямая родственница!

— Я заметил, вы бываете у нас на собраниях.

И пытался польстить собеседнице:

— Вас нельзя не заметить.

Откинулся на спинку стула, сверкал глазами.

— Не всегда, но иногда бываю, — сказала Драгана.

— Ну, и как? Как вы отнеслись к призыву, с которым я сегодня обратился к молодым членам партии? Как вам мой главный лозунг: «Думай одно, говори другое, а делай третье».

— Я слышала, такой принцип был у английского политика Черчилля. Он будто бы этому поучал дипломатов.

— Да. Да, но не только дипломатов, а и всякого умного человека, и особенно политика. Этот принцип был излюбленным у Чемберлена. И Ленин, и Троцкий, и все президенты Америки поступали так же.

Потом была пауза. Костенецкий ждал, что ответит американская гостья, но она молчала. И Костенецкий продолжал:

— Если хочешь вести за собой массы, надо с трибуны бросать дерзкую ложь.

— Но ложь скоро раскроется, и политик будет посрамлён.

— Этого не надо бояться. Этого не будет. Люди глупы и слишком заняты своими мелкими делишками. Завтра же они забудут, что вы им говорили вчера. Но они запомнят, как вы говорили. И ещё будут помнить, что вы всегда говорите что–то яркое, необыкновенное. Да, ложь это хорошо уж потому, что это красиво и заманчиво. Я с экрана телевизора говорю: «Сербы! Югославия принадлежит вам, вы здесь хозяева, а всем остальным мы поможем перебраться домой». Я знаю, что говорю чушь, но — говорю. Сербов в Югославии много — шестьдесят пять процентов, и они за мной пойдут. В армии говорят: плох тот солдат, кто не носит в своём ранце жезл маршала. Политик — тоже; он должен стремиться быть вождём. А вождём может быть лишь тот, кто сумеет привлечь на свою сторону титульную нацию, то есть главную: если в России, то русских, если в Германии — немцев, в Югославии — сербов. И прочих славян. Если сложить всех славян, живущих в Югославии, то получишь девяносто процентов. Умный политик это должен понимать, а неумный политик — это авантюрист вроде Пиночета или Полпоты. Я не хочу быть Полпотой.

— Но вы не серб, а как же поведёте за собой славян? В России очень скоро узнали, что Жириновский нерусский, а «сын юриста». И как только он сказал об этом, над ним стали смеяться. На последних выборах он едва прошёл в Думу.

Услышав слова «…вы не серб», Костенецкий потемнел. Его ничто так не оскорбляло, как явное или нечаянное указание на его подлинную национальность. Дослушав до конца тираду Драганы, он сказал:

— Мы все тут сербы! А вот вы… говорите с акцентом. Американским. Вы жили в Америке? Может быть, вы нам скажете, зачем это вдруг Америка забросала бомбами Югославию? А теперь, точно пёс голодный, кинулась на Ирак?..

— Да, я жила в Америке. А теперь живу в Москве. А по окончании университета хочу поселиться в Белграде. Югославия — моя Родина, и я хочу жить дома.

— Вы будете жить во дворце Станишичей?

— Не знаю. Может быть.

Костенецкого это признание успокоило; он хотел было и дальше расспрашивать Драгану, но в кабинет вошли люди, и Драгана, воспользовавшись суматохой, вышла. Она и потом ходила на собрания партии, читала их газету, слушала речи Костенецкого и скоро поняла, что среди всех политических партий на свете нет силы опаснее и зловреднее, чем партии так называемых либералов. И тогда в голову ей влетела шальная мысль: «Шарахнуть бы по этому собранию лучами Арсения Петровича, тогда бы она послушала, какие песни запоёт Вульф Костенецкий» и в кого превратятся собравшиеся в этом зале либералы.

Шло время, Костенецкий продолжал разлагать доверчивых сербов, и особенно молодежь, а в груди Драганы не стихало, а всё больше укреплялось желание очистить Белград от этой бесовской силы — от либералов. А потом, когда эти силы, точно голодные волки, стали разрывать Югославию на части, а в Косово убивать сербов, жечь их дома, рушить православные храмы, — и, как слышала Драгана, либералы всеми силами раздували этот разрушительный процесс, и Костенецкий громче всех требовал отдать под трибунал президента Милошевича, а сам рвался на его место, Драгана стала подумывать и о том, как бы отомстить всем антинациональным партиям в Югославии, а потом отомстить и Америке, и не той великой и прекрасной стране Америке, в которой она родилась и где у неё было много друзей, а той Америке, которая бомбила Югославию, добилась, наконец, того, что президента Милошевича выкрали из собственного дома и тайком доставили в тюрьму Европейского трибунала. Драгана втайне от отца и от дедушки вынашивала ещё и мысль организовать в Югославии партизанские отряды, вооружить их аппаратами, выстреливающими «Розовое облако», а затем, подобно Жанне д’Арк, и самой возглавить всю освободительную борьбу на своей прародине.

Да, всё это были мечты Драганы, составлявшие смысл её жизни, и она с нетерпением ожидала молодого учёного из России, чтобы с ним вместе закончить работы над «Розовым облаком», — и вдруг: признание Простакова! Его нежелание продолжать работы.

Она даже не вступила с ним в дискуссию, не пыталась переубеждать; она заметила, что Простаков верующий, он при случае поминает Бога, а увидев перед входом в лабораторию золочёный крест, помолился на него и поцеловал; знала так же и то, что если уж человек верующий и он решил, что его склоняют к делу небогоугодному, он его продолжать не будет. Ей вдруг стало ясно, почему это он уехал из Москвы на Дон и занялся там строительством храма.

Девушку это потрясло, у неё оборвалось всё внутри, а когда ей бывало плохо, она летела к отцу, а затем и к деду, — им поверяла свои тайны, у них только и находила ответы на волновавшие её вопросы. В данном же случае окончания работ по «Облаку» ожидал отец и те близкие ей люди, — в основном, это были сербы, болгары, русские, то есть все славяне, заинтересованные в победе её отца на выборах в президенты, — в этом случае беспокойство Драганы было особенно сильным, и даже мучительным.

Но и всё–таки, она вначале прилетела в госпиталь, чтобы проведать лечившихся тут ребят из их лаборатории и Арсения Петровича, но, к её большой радости, уже на посадочной площадке, где приземлился вертолёт, ей сообщили, что всех ребят выписали и они на катере ушли на остров.

На радостях Драгана полетела к отцу.

Ной Исаакович доложил Простакову о прибытии с материка всех русских парней, которые работали в лаборатории. Закрыв балкон, — неизвестно зачем он это делал каждый раз, приступая к беседе с русским учёным, — и устроившись поудобнее в кресле, стоявшем у стеклянной балконной двери, врач сообщил ещё и о том, что Арсения Петровича оставили на длительное долечивание в госпитальном профилактории. И как бы между прочим заметил:

— Арсению Петровичу — шестьдесят. Если вы хотите: это уже возраст. Я читал одну книгу, — её написал антисемит, но ничего, там есть несколько страниц, которые можно и читать, — так этот автор привёл слова одного татарина: «Шестьдесят лет пришла, ума назад пошла». Д-а, я знаю это по себе. Мне ещё нет и пятидесяти, но стали появляться страхи. Какие страхи?.. Я знаю? Если бы я знал! Я сижу на пляже или на скале у берега океана, а они идут. Их никто не просит, а они идут. Заскочит в голову мысль, что жизнь прошла, уже прошла, почти прошла. И что же? Что может быть от этого хорошего? По шкуре идут мурашки. Прошла жизнь! А чего же ты хочешь? Зачем порошки, капли, сеансы с больными?.. Больной смотрит тебе в глаза и видит, как они бегают. Иногда спросит: «Доктор, что с вами?..» — «Со мной»? — «Да, с вами. Вы чего–то испугались». Ну, вот — он видит, я чего–то боюсь. И тогда я вспоминаю, что это я доктор, а не он, и ещё вспоминаю лекции, где нам, студентам, говорили: «Не надо ничего бояться. Если ты чего–то или кого–то уже боишься, то знай: это кто–то или что–то к тебе уже пришло». Ну, вот: знаю, а всё равно боюсь. И если вы хотите, чтобы что–то осталось от моих бесед с вами, то запомните: не надо ничего бояться. Страх, залезший вовнутрь человека, — главное, с чем борется наука психология.

Простаков сидел в кресле по другую сторону балкона и внимательно слушал врача. С некоторых пор отношение к Ною у него переменилось; Борис сказал себе: этого чудака надо слушать. В многословии болтуна виден его характер, а это уже полезная информация, но главное — перед ним был типичный иудей и молодому учёному выдалась счастливая возможность вблизи наблюдать самый таинственный экземпляр человеческой популяции.

А Ной Исаакович был польщен вниманием молодого человека. Наконец–то, — думал он, — я подчинил его своему влиянию и теперь могу лепить из него то, что мне захочется. Втайне врач ещё в самом начале надеялся не только диктовать пациенту свою волю, но и подвести его к желанию при начислении Простакову гонорара за его открытие, — а это будет несомненно внушительная сумма, — отстегнуть и ему значительную долю. Кроме того, он испытывал на молодом русском недавно открытый им метод «доверительных откровений», то есть такой характер бесед, который бы указывал пациенту на сердечную дружественность врача, на такую меру доверия, которая может существовать только между людьми близкими, и даже родными. И надо сказать: это врачу удавалось. Как всякий русский человек, Простаков доверчив, и сам готов был душу выкладывать, и если видел встречную отзывчивость, проникался уже не одним только доверием, но и готовностью посвящать в тайны, которые бы следовало держать подальше от посторонних ушей.

Борису нетерпелось знать, а что собой представляет Иван Иванович, и он уже хотел задавать вопросы, но врач–психолог точно угадал его намерение и сам заговорил об Иване Ивановиче. И начал с того, что сидело занозой в его душе, составляло суть недовольства своим товарищем.

— Я знаю, вы немножко антисемит, как всякий русский, смотрите на нас с Иваном Ивановичем и думаете: вот они, эти евреи: придумают что–нибудь такое, что и не знаешь, как и что тут понимать и откуда это растёт. Врача назвали Ной. А почему Ной? Ну, почему?.. Ну, ладно: этот — Ной. Но он ещё Исаакович. А это уже сразу видно, кто есть кто. Человек если уже он еврей, так это еврей и никакой не киргиз, не эфиоп и не русский. А рядом с ним ходит тоже еврей, но он Иван Иванович, как бы вроде и не еврей, а русский. А разве так бывает, что если человек русский, а фамилия у него Шляппентох?.. Ну, скажите мне, пожалуйста: так бывает?.. Нет, конечно. А тут вот именно такой и выдался апперкот: человек наш — и лицом, и всем остальным, а зовут не по–людски: Иван Иванович. Мне такой камуфляж не нравится. Он при новом знакомстве как скажет: Иван Иванович, и я вижу, как тот улыбается. Не очень заметно, но… улыбается. Это хорошо, скажите мне? Разве такое, например, может быть, что вы русский, а зовут вас Султан Гирей Ахмет Паша?

— Я встречал такое: человек русский, а зовут Абрам.

— Встречали? Да, это может быть. И хотя редко, но бывает. Я однажды встретил такого: на нас не похож, а имя имеет наше: Абрам Моисеевич. Я ему говорю: «Какая твоя национальность и почему ты Абрам?». А он отвечает: «Я русский, а почему Абрам?.. У нас все Абрамы. Это потому, что ещё в давние времена вся деревня приняла иудаистскую веру. И нас всех стали называть евреями. Один старый человек мне сказал: ”Русские люди любят что–нибудь отмочить, вот и отмочили: записались в евреи. И если у них спросят: вы кто, они говорят: мы евреи“. Это хорошо? А если хорошо, то тогда что же плохо? Нет, вы как хотите, а я это не люблю. Но я же хотел сказать, что он за человек, Иван Иванович? О-о!.. Это не человек, как обычно надо понимать. Это оркестр! И не какой–нибудь, а симфонический. Вы знаете, что сказал Ленин, когда умер Свердлов?.. Нет, не знаете. Вы молодой и многого не знаете. Так вот у гроба Якова Михайловича он сказал: заменить нам Свердлова некем. Это был не человек, а оркестр. Да, оркестр. Этот — тоже оркестр. И больше я ничего вам не скажу, а только держитесь от него подальше. И если уж нельзя увернуться — тогда вы молчите. Он говорит, а вы молчите. Почему?.. Ну, об этом я вам не скажу, а вы сами потом узнаете. Арсений Петрович его знает. Немного, но знает. И потому молчит. Молчать умеют не все, я — не умею, а вы молчите. Так будет лучше. А почему?.. Ну, вы потом узнаете. Вот так. Вот такой он человек, Иван Иванович. Я даже фамилии его не знаю. И вы не пытайтесь узнавать. Так будет лучше. Вы изобретайте своё «Облако», а всё остальное за вас доделает Иван Иванович. Он из тех, кто умеет доделывать то, что уже сделано. И поверьте мне: вот это своё дело он делает хорошо.

Ной Исаакович поднялся и раскрыл дверь балкона. Выйдя на балкон, потянулся, потёр ладонями шею и проговорил:

— Почаще массируйте шею и затылок. Помогает от усталости.

С минуту постоял на балконе, потом вернулся.

— Ну, я пойду. Меня в лаборатории ждёт Иван Иванович.

Простаков широко растворил дверь балкона, закрепил её и оставил в таком положении на ночь. Влажный прохладный воздух валил с океана; Борису нравилось это состояние, когда океан могуче и шумно заполнял его жилище, заключал в объятия, призывал к жизни свободной и вечной.

Завалился в постель и почти тотчас уснул.

От военного госпиталя до виллы отца Драгана летела одна. Высоту держала небольшую — метров триста–четыреста. И скорость тоже небольшая. Она знала, что отец не любит и даже строго запрещает дочери летать без пилота, ведь она не имеет прав лётчика и в случае какой неприятности её, а вместе с ней и его журналисты обвинят во всех грехах, раззвонят на всю страну, и это повредит репутации отца, которую тот стремился содержать в абсолютной чистоте, особенно теперь, когда приближалась выборная кампания. Драгану журналисты знали как единственную наследницу отца и деда, владевших большими капиталами. Она летела безо всякого предупреждения, не звонила отцу по радиотелефону, дабы не возбуждать любопытства журналистов.

Обыкновенно в полёте она испытывала чувство радости, почти восторга. Сегодня же у неё было состояние, которого она не знала. Подобное чувство к ней являлось и раньше, и даже почти в детском возрасте, но оно быстро проходило, оставляя по себе приятные, и в то же время грустные воспоминания. На этот же раз она ещё испытывала и тревогу: вдруг как и эта любовь окажется минутно вспыхнувшим увлечением? Нет, нет, — говорила она себе, — только не это, только бы навсегда осталась в её сердце так внезапно и так стремительно залетевшая волна радости от встречи с русским учёным.

Драгана искала любви, она ждала любви и теперь уж была почти уверена в том, что любовь к ней, наконец, пришла. Русский парень явился в каком–то нереальном розовом сиянии, в образе принца с диадемой на лбу, и не выходил из головы. Она летела к отцу по делу, ей надо было о многом переговорить, она могла бы отправиться попозже, но летела именно сейчас, гонимая нетерпением рассказать о своих чувствах человеку, который был для неё и отцом, и другом. Сейчас, в эту минуту, для неё во всем свете были два человека: отец и русский учёный. Она даже матери о нём ничего не сказала. Образ Бориса всё время стоял перед глазами; она думала о нём и видела перед собой его лицо, его глаза… Он улыбался. И будто бы говорил: я знаю это чувство, я любил, теперь вот и ты влюбилась.

И улыбался. Он радовался. Она это видела. Но, может быть, радовался оттого, что и сам влюбился? В неё, конечно. В кого же больше? Иначе, зачем бы ему улыбаться? Он, конечно же, влюбился в неё! Она знала, — многие ей говорили: в неё нельзя не влюбиться. И он влюбился. Влюбился так же, как и она. И оттого был весел.

Слева по курсу показался Дом Волка. Дедушка Драган построил его шестьдесят лет назад, когда у него появились первые миллионы долларов от эксплуатации купленной им в Кувейте нефтяной вышки. Тогда дедушке было двадцать восемь лет, сейчас ему, как он говорит, две восьмёрки. Строил он свой дом три года по рисункам писателя Джека Лондона. В газетах он прочитал историю, которая потрясла дедушку Драгана, будто писатель вложил в строительство дома весь гонорар, полученный им за книги, и когда он был построен, положил на повозку весь свой нехитрый домашний скарб, и уж подъезжал к дому, как он вдруг вспыхнул, будто облитый бензином. И писатель стал погонять лошадь, торопился, но не успел и подъехать, как дом, объятый пламенем, догорал. В газетах писали, что дом подожгли враги, которых у Джека Лондона было немало.

Годы спустя газеты ещё писали, что Джек Лондон, и раньше увлекавшийся спиртным, после постигшего его несчастья и вовсе запил и умер, едва ему исполнилось сорок лет. Дедушка Драган тогда дал себе зарок: не пить спиртного. И если он за свою жизнь так далеко продвинул нефтяное дело и стал одним из самых богатых людей Америки, то в этом несомненно ему помогала трезвость.

В семидесятых годах, когда в Штатах умами людей овладела истерия от страха перед ядерной войной, дедушка построил себе другой дом на том же западном берегу океана, но вдалеке от больших городов, и возле этого дома, скорее похожего на средневековый замок, построил ещё и дворец подземный с автономным снабжением чистым воздухом и водой, с обширными складами для продовольствия на многие годы. Это тоже была дань времени и результат нагнетаемой тогда военной истерии. Дом же Волка он отдал сыну.

Драгана много раз слышала эту историю. Она ещё в детстве глубоко страдала и от того, что у любимого дедушкина писателя сгорел дом, и оттого ещё, что писатель так рано умер от пьянства. И уже тогда, как и дедушка, она решила не прикасаться к рюмке, и маму свою, и папу беречь от увлечения вином. А Дом Волка она полюбила уже только за то, что в таком же доме хотел жить ставший и её любимым писателем Джек Лондон.

От ангара, куда техники завели вертолёт, она шла по берегу океана к родному дому, балкон которого уж показался под тенью старого дуба. Она шла не спеша; по каким–то ей одной знакомым признакам почувствовала, что у них в доме её ждет Элл Битчер, — с ним, по воле родителей, она была помолвлена ещё в школьные годы. У ствола дуба стояли две легковые машины: длинные лимузины с тяжёлыми стальными боками, с затемнёнными стеклами — обыкновенно они сопровождали Битчера. В них плотными рядами сидели до зубов вооружённые парни из охраны Элла. Где–то здесь рядом были и другие машины. Охранников много — целый взвод, и почти все негры. И лишь начальник и два–три его помощника белые, из бывших офицеров армии и полиции. Элл был хозяином шести нефтеперерабатывающих заводов и по слухам обладал состоянием в три–четыре миллиарда долларов. Ещё недавно главой этой нефтяной империи был его отец, но на него напала мафия. Завязался бой, и охрана магната уже побеждала, развеяла, разметала всех бандитов, но тут налетел вертолёт и прошил из пулемёта машину Битчера–старшего. Несколько пуль по касательной попали в голову олигарха и повредили речевой аппарат и двигательный центр. Отец вскоре умер, завещав все капиталы и дела своему единственному сыну. Охрана с тех пор увеличена; в кавалькаде машин появилось два автомобиля со спаренными зенитными пулемётами для отражения налёта с воздуха.

Между деревьями и за кустами шиповника, точно духи, сновали чернокожие парни, но, завидев идущую к дому девушку, они прятались и наблюдали за ней из–за укрытий. Она же старалась на них не смотреть и хотела бы не думать об их хозяине, но ей было неприятно сознавать, что «Чёрно — Золотой король», как называла печать Элла, был уведомлен о её полёте на материк и загодя поспешил в Дом Волка, чтобы как бы невзначай встретить её и в очередной раз — в сотый или тысячный — заговорить о свадьбе, которая, в конце концов, должна же когда–нибудь состояться.

Элл сидел в плетёном кресле губернатора у крошечного озерца, на берегу которого «росла» беломраморная лилия. Из середины цветка бойко вылетал кристально чистый фонтанчик и, распадаясь на четыре струйки, падал на лепестки цветка, стекая в озеро. Это озерцо и лилия будто были и у того писательского дома. Губернатор приказал сделать точно такие же и у своего дома. И в любое время года, возвращаясь с работы, любил посидеть тут и подумать о своих делах, о жизни, которая складывалась у него хотя и удачно, но протекала неровно, и было в ней много забот, хлопот, а иногда и опасностей. Рядом с креслом стояла качалка, и Драгана, весело кивнув Эллу, села в неё.

— Это невежливо, сеньорита Дана, и я не однажды имел удовольствие делать вам на этот счёт замечание.

Элл ещё с детских времён называл Драгану, как и её семейные, Даной.

— Что невежливо? — спросила Драгана.

— Невежливо так прохладно приветствовать Господина своей жизни; я мог бы рассчитывать и на поцелуй… хотя бы в щёку.

— Ах, Элл! Вы всё шутите, а мне не до шуток; русский чудодей, которого мы все так ждали, оказался обыкновенным бакалавром, и никаких открытий за душой у него нет и не было. Вот сейчас заявится отец, и я вынуждена сказать ему об этом, и вы увидите, как он огорчится.

— Я и раньше был уверен, что парни из ЦРУ засунут в мешок не того, кого надо, и приволокут его к тебе на остров. А мне приятно, что ты не будешь пялить на него глаза и восхищаться гением какого–то балбеса. По мне так, если он русский, так непременно балбес и ничего путного придумать не может. А тебе в очередной раз скажу: выбрось свои розовые очки и не смотри на каждого русского, как на икону. Русские всегда были алкашами, а сейчас они показали всему миру не только свою пьяную рожу, но и свой врождённый идиотизм. Они запустили в Кремль полсотню бжезинских, и те установили над страной свою власть. Раньше я платил за привезённый из России танкер с нефтью пятьдесят тысяч долларов, а теперь ко мне приплыл тот же танкер и с меня за него запросили триста тысяч. Я позвонил капитану танкера и попросил разъяснить мне такой неприятный фокус. Капитан сказал: раньше танкер принадлежал русскому государству, а теперь его купил гражданин Америки Яков Коган. А?.. Как тебе это нравится? Раньше этот Яков был обыкновенным Коганом, а теперь он превратился в капиталиста. Парни из ЦРУ мне всё рассказали, и я хорошо знаю, что происходило и происходит сейчас в России.

Драгана давно слышала подобные разговоры, — и не только от Элла, но даже и от своего отца, и от дедушки, которому она во всём доверялась. Сейчас же ей было радостно от сознания, что баснями о никчёмности русского учёного ей так легко удалось усыпить Битчера, погасить его интерес к Простакову. Она не хотела, чтобы Элл принимал какое–то участие в судьбе Бориса, а что её женишок со своими миллиардами мог влиять на судьбу Простакова, да и всех учёных, работавших на Русском острове — этого Драгана всегда опасалась.

Позвонила отцу. Тот обрадовался ей, но сказал, что приедет поздно вечером. Предложил отдохнуть, а затем вместе с горничной приготовить ужин, во время которого он намерен с ней обсудить важные дела.

Элл сказал:

— Я знаю, какие это важные дела намерен обсудить с тобой папаша, а сейчас поедем ко мне и я буду кормить тебя обедом.

Драгана охотно с ним поехала.

У Битчера в городе было два дома: один небольшой в центре города, другой на берегу океана в тридцати километрах от губернаторского дома. Сейчас они ехали в город, и Драгана, прижавшись в углу заднего салона, видела перед собой широкую спину Битчера и, пользуясь тем, что Элл не отвлекает её своей болтовнёй, сладко дремала. Впереди и сзади шли автомобили с охраной магната. В последние годы участились случаи нападений на богатых людей. За Эллом, как богатейшим человеком штата, начиналась охота нескольких мафий. Элл всё больше жил в городском доме, потому что разведка донесла ему, что к охоте за ним подключаются вертолёты, а теперь вот уже и морские катера. По загородному дворцу, что был у берега океана, могли выпустить ракету, а может, что–нибудь и ещё пострашнее, и Элл всё больше этого боялся; боялся настолько, что ночью подолгу не мог заснуть, и уже серьёзно подумывал о том, чтобы уехать куда–нибудь в старый свет, и поселиться там инкогнито, и жить в своё удовольствие. Вот только Драгану он не мог оставить. И сегодня решил с ней окончательно объясниться, потребует ответа: да или нет.

Именно об этом он думал и сейчас, когда вдруг над крышами домов затарахтел вертолёт, под брюхом у него ослепительно блеснуло, и раздался взрыв, от которого машину выбросило далеко за обочину шоссе. Драгану что–то ударило в плечо, она не сразу поняла, что их автомобиль перевернулся и, может быть, не один раз. У неё на коленях лежало что–то мягкое и тяжёлое. Это был Элл. Он стонал, протягивал вперёд руки. Драгана попыталась высвободиться, и он от прикосновения её рук закричал и повалился на пол у сиденья. Потом затих, а Драгана толкнула ногой дверцу и очутилась на зелёном газоне. Машину заволокло дымом, от которого перехватило дыхание, и она отбежала в сторону на свежий воздух. Но тут вспомнила: в машине лежит Битчер и побежала к нему. Он видел её, тянул к ней руки и повторял одну и ту же просьбу: не отдавай меня в больницу, вези домой, я хочу быть у вас, только у вас, иначе меня отравят.

Уронил голову на грудь, потерял сознание.

Подбежавшие охранники вытащили его из машины, перенесли в свою. И тут Драгана успела сесть за руль, развернула автомобиль и на большой скорости понеслась к своему дому. Битчера подняли на второй этаж и положили на диван в гостиной комнате на половине особняка, принадлежавшей Драгане. Через несколько минут появились врачи. Началось обследование пострадавшего.

Драгана для себя врача не звала, она с помощью горничной приняла душ, переоделась и только тогда, когда подсела к зеркалу и приводила в порядок причёску, услышала никогда ранее не бывавший у неё звон в ушах и тяжесть во всём теле, тогда только и пригласила врача.

Но прежде к ней вбежал взволнованный отец, припал на колени у изголовья, гладил волосы:

— Что? Как ты?.. Что–нибудь ушибла? Нет? Слава Богу!..

— Нет, ничего. Я здорова. Как там Элл?..

Вошёл личный врач губернатора профессор Шлиман. Он с раннего детства наблюдал Драгану, она любила доктора, поверяла ему все свои тайны.

— Ну-с, красавица, как мы живы и здоровы?

Доктор стал осматривать Драгану. К счастью, она отделалась лёгкими ушибами, но стресс был тяжёлым; девушка хоть и улыбалась, но продолжала дрожать, и звон в ушах оставался, её тошнило, и голова кружилась. Профессор дал ей снотворного и посоветовал хорошенько выспаться.

Проснулась она в двенадцатом часу следующего дня и к ужасу своему убедилась, что состояние её не только не улучшилось, но стало хуже, у неё болели голова и сердце, и тошнота не проходила. Отец сидел у постели и радостно приветствовал её пробуждение.

— Как Элл? Что с ним?.. — приподнялась она на подушке.

Отец стал серьёзным, глухо проговорил:

— Зашиб позвоночник. Как бы не было перелома. Я вчера же вызвал из клиники врачей, они привезли аппаратуру, проверяли весь день и сегодня продолжают обследование. Пока ничего не говорят, но боюсь, что дела у него плохи. Об одном меня просит: не отвозить его в «Клинику золотых пациентов» — так называют в городе лечебницу для миллионеров. Он сильно боится, что его отравят. Вот это хуже всего, если привяжется страх или тревога.

— На то есть основания; у него большая компания, много держателей акций. Они как пауки в банке. Ты, папа, не заводи акционеров. Я тоже их боюсь. За тебя, конечно.

— А ты, моя доченька, не забирай в свою головушку неженские мысли. У тебя и своих забот хватает. Ты вот не вышла замуж за Элла. А теперь и вообще, как у вас всё будет, неизвестно. А ты ведь знаешь, как важно бы для нас объединить нефтяное дело. Без его–то заводов мы как без рук, он все южные штаты топливом, маслами и мазутом снабжает, а теперь в чьи руки попадёт — неизвестно. К тому же и флот танкерный…

Драгана отвернула голову и смотрела в потолок. Она не любила разговоров о своём замужестве, умом понимала важность создания родственного концерна танкеров и заводов, но сердце её не лежало к Эллу, она и думать о нём не хотела.

— Ладно, ладно, — понял её состояние отец. — Не время теперь ворошить щекотливую тему. Сейчас к тебе придут врачи, расставят тут аппараты и будут тебя обследовать. Но, может быть, ты попьёшь кофе, чаю или горячего молока?..

— Нет, папа, я хочу встать и походить по комнате. Подай мне, пожалуйста, халатик.

Драгана поднялась, но долго ходить не могла. Голова закружилась сильнее, и она вернулась в постель. Отец внимательно наблюдал за ней, но девушка старалась не показывать своей слабости. А тут пришли врачи и начали обследование. Она тоже не хотела ложиться в клинику, и отец устраивал обоим молодым людям лечение на дому. Благо, что положение губернатора позволяло это делать.

Потянулись дни лежания и лечения. Через две недели Драгана утром, когда врачи, сделав распоряжения, удалились, прошла в комнату Битчера. Он лежал на специальном матраце, устроенном для больных с повреждённым позвоночником, — полусидя–полулёжа, — и смотрел на дверь, точно кого–то ожидал. Похудел, осунулся, и лицо его было бледным. Смотрел на приближающуюся к нему Драгану, и взор его, и черты лица ничего не выражали. Дана подошла к нему, приклонилась лицом к щеке и вздрогнула от подступавших рыданий. Элл молчал; смотрел в растворённое окно, за которым глухо и недовольно шумел океан. Почувствовал на своём лице горячие слёзы девушки.

— Ты чего? — спросил тихо.

— Прости. Прости меня за всё. За всё.

— Не за что мне тебя прощать. Наоборот: спасибо тебе за то, что ты есть. Я всегда о тебе думал. Это счастье для меня сознавать, что ты живёшь на свете и я время от времени могу тебя видеть. Разве ты этого не понимаешь?..

— Отец говорил: ты доверчивый, неосторожный. Прости нас обоих: не смогли тебя уберечь. Эти противные миллиарды! Не было у тебя их — и как было хорошо! Куда хотели, туда и ехали. Никто за нами не охотился. Я теперь понимаю внучку греческого миллиардера Онассиса, он ей в наследство оставил шестьдесят два миллиарда. Она разместила на своих счетах четыре миллиона, а остальные отдала государству. И нам с тобой — зачем нам так много денег?..

— Денег никогда не бывает много, а внучка Онассиса… Она глупая, но и все–таки — оставила себе четыре миллиона.

Элл улыбнулся, взял руку Драганы, поднёс к губам, горячо целовал. Тихо заговорил:

— Я вот тебя потерял… Это ужасно, это катастрофа, но мне придётся и с этим жить.

Со щеки Элла на руку Драганы скатилась слеза, он вздрогнул всем телом, притих. С минуту они молчали. Потом он продолжал:

— Но ты и сама чуть не погибла. Как себя чувствуешь?

— Ничего. У меня, слава Богу, ничего не болит, только немного кружится голова и поташнивает. А ты как?..

— Не знаю. Вставать не могу. Ноги… будто ватные. Страшно мне — вдруг как и совсем не встану. Ты тогда и приходить ко мне не будешь.

— Буду. Я всегда буду к тебе приходить.

Драгана приоткрыла угол одеяла, погладила ногу. Он отвернулся, спазмы подступили к горлу. Тихо, беззвучно заплакал. Потом сказал:

— Я слабый. Ничего не могу. Я теперь как ваш русский Николай Островский. Помнишь, ты мне книгу его давала: «Как закалялась сталь». Тот лежал и писал. Я не смогу. Скажи отцу… И тебя я прошу: никому меня не отдавайте. Боюсь я людей. Они все злые. Верить никому нельзя.

— Я слышала, у тебя были компаньоны.

— Да, были. Вчера меня навестили. Боятся за свои вложения, говорят, что соберутся и послушают отчёт бухгалтерии. Хищники! Они теперь что угодно насчитают. Если пойдут на подлость, я найму самых дорогих адвокатов, ничего им не отдам. Только бы не подобрались ко мне, не отравили. Я их боюсь.

— Не бойся. Ничего не бойся. Я буду с тобой рядом.

— Не надо. Вот этого — не надо. Боже упаси!..

— Да почему же?

— Нет, нет — не надо! Упаси Господь. Пока я боюсь только за себя, а тогда и за тебя буду бояться. Я изведусь. Сердце не выдержит.

— Мой дедушка говорит: Бог не выдаст, свинья не съест. А страх — плохой советчик. Во всех делах — и в семейных, и в бизнесе. Если страх, то пиши пропало. Жизни не будет. Ты всего боишься и не живёшь. От страха есть таблетки. Но главное — друзья! У нас много друзей.

— У меня нет друзей. Кроме тебя, твоего дедушки и отца. А откуда взялись твои друзья? С неба, что ли, упали?

— На острове живёт много русских. И — сербов. Они все мои друзья. Нет, не друзья. Они родные. Они — моя семья.

— Ну, это я слышал. Это твоя блажь. Ты молодая и всякого встречаешь улыбкой. Как младенец. Было такое время, и я улыбался. Но когда один за другим умерли мои родители, мне сказали: их отравили. Я не верил, но теперь верю: да, отравили. У меня на флоте одиннадцать компаньонов. Столько же танкеров — футбольная команда! Шестьдесят процентов прибыли идёт на мои счета, остальное — на счета компаньонов. Вот чего они не могут пережить. Хотят иметь больше. Я смотрю им в глаза и вижу: да, они недовольны. Потому и отравили родителей. И ракетой по нам ударили — это они, компаньоны. А теперь вот будут подкупать врачей, чтобы добить меня.

Элл замолчал и отвернул голову к стене. Тонкие ноздри его побелели, нервно дрожали. Дышал он тяжело, края одеяла туго сжимал в кулаках. Потом вдруг оживился, повернул лицо к Дане.

— Да, Дануш, друзей у человека нет, и если есть, то не друзья, а союзники на почве деловых интересов. А ещё есть люди забавные. Таких людей мало, но они есть. Вот и ты… забавная. Наверное, за то я тебя и люблю. Но если ты думаешь иначе — думай на здоровье. У тебя от таких мыслей всегда хорошее настроение. Верь людям, но и оглядывайся. Если подставят ножку, то падай не так больно, как упали мы с тобой.

Пришла медицинская сестра. Дважды в день она делала Битчеру уколы. Драгана удалилась. Встреча с Эллом не прибавила ей хорошего настроения. Она сейчас думала: неужели всю жизнь вот так — лежать на койке без движения?

В полдень домой приехал отец. Позвал Драгану вниз, в свой кабинет, где горничная для них накрывала обед. Отец её встретил словами:

— О Битчере не беспокойся. Профессор мне сказал: ему нужно заменить два сегмента позвоночника. Подберут хорошие сегменты и сделают операцию. Президент Кеннеди тоже имел такие сегменты. Оттого он не мог долго сидеть на совещаниях. Когда встречался с Хрущевым, ему через каждые два часа делали укол, и тогда он мог продолжать переговоры. Эллу не грозит президентство, и длинных разговоров он ни с кем заводить не станет.

— А его танкерный флот? Его дела? Насколько я понимаю, от них зависят и наши заводы.

— Да, это так. Все установки на наших заводах рассчитаны на русскую нефть. Многие из них бесперебойного цикла. Случись перебои — и мы сядем на мель. Нам грозят многомиллионные, а может быть, и миллиардные убытки. Я потому так боюсь охлаждения в ваших отношениях. И дедушка боится.

— Теперь вам ничего не угрожает. Я не из тех, кто бросает в беде друзей. Элл по сути дела спас меня; принял удар на себя. Взрывная волна не достала. Он прикрыл меня своим телом. Так, папа. Такая вот история. Элл хотя мне никогда не нравился, но давно заметила: он хороший парень. И вы напрасно с дедушкой опасаетесь: Битчер никогда нас не подведёт, он не способен на подлость. Но я к тебе прилетела за тем, чтобы сообщить неприятную новость: русский молодой учёный не хочет расширять «Розовое облако». Маленький приборчик для улучшения психики он имеет, а вот усиливать его он, кажется, не станет.

— Почему?

— Говорит, это страшное оружие и он не хотел бы давать его врагам своего народа.

— Честный и хороший парень. Мы с тобой тоже не хотим работать против славян. И американцы не хотели бросать бомбы на Белград. И на Ирак они тоже не хотели бросать ракеты. Но весь вопрос в том и состоит, что есть на свете Америка, но нет американцев. И Франция пока ещё есть на свете, но давно уж нет во Франции французов. И вся старая Европа пожелтела и почернела — там тоже европейцы растворились в полчищах мигрантов и себя не узнают в зеркале. Держится пока русский народ, а вместе с ним и все наши братья–славяне. К управлению миром подбираются невидимки–глобалисты. Они теперь взялись за арабов и за нас, славян. На пути глобалистов возникли два народа: русские и арабы. Покончив с нами, они возьмутся за китайцев и индусов. Оставят лишь тех из них, кто будет трудиться на чёрных работах. Но это только планы. У нас свои планы и свои цели, нам для их выполнения нужны не только бомбы и ракеты, нам нужно новое оружие. «Розовое облако» и является таким оружием. Мы с тобой должны всё это разъяснить русскому парню. Нам важно зажечь «Розовое облако», а уж как его удержать в своих руках — это вопрос особый. Надеюсь, и его мы сумеем решить с помощью того же русского учёного. Как его фамилия?.. Ах, да — Простаков. Ишь ведь, фамилия какая! У них, у русских, много таких фамилий: Лаптев, Горшков, Телегин, Оглоблин, Грибов, Редькин — чёрт знает что! А этот Простаков. Но заметь: тут тебе и пословица подоспела: на всякого мудреца довольно простоты. Говорят, он молодой, этот твой Простаков?

— Почему мой?

— Там, на острове, все твои. Дядюшка Ян волю тебе дал большую. Любит он тебя до беспамятства. Да и как не любить тебя! Ты как солнышко красное: и светишь, и греешь. Против таких красавиц, как ты, у мужиков воли нет. Есть в нашей природе механизм какой–то: мы на женскую красоту, как корабль на маяк, идём. Ну, ладно. Скоро я на остров приеду, разберусь с вами. Ну, а этот — Простаков, как он? Хорош собой или так себе: как говорят в Закарпатье, не тэ, не сэ? А?..

Заглянул в глаза дочери: смутилась Дана, лёгким румянцем зашлась. Подошёл к ней, привлёк к себе головку, целовал волосы.

— Ладно, ладно. Если влюбишься, перечить не стану. Женишка–то, суженого с детства, вижу не приняла душой, а теперь–то уж… Мне президент Кеннеди рассказывал: он после повреждения на фронте позвоночника лет пять на ноги встать не мог. У него два сегмента заменили, а тут у Элла, как мне доложил профессор, третья часть позвоночника зашиблена. Боюсь, он и вовсе не встанет на ноги. Да… Не повезло парню. Доллары на счетах на пятый миллиард полезли, а судьба ножку подставила.

— Пап, я давно хотела у тебя спросить: зачем человеку так много денег?.. Тем более такому, как наш Элл?

— Что значит, такому? Чем Элл отличается от нас с тобой?

— Ну, разница, как я понимаю, между нами большая. У нас Родина есть, народ большой, — можно сказать, семья родная. Ты сам мне об этом говорил. И дедушка деньги на Русский остров даёт. Всё время спрашивает: много ли детей рожают славянские женщины? Стипендию на каждого ребёнка обещает давать. Пока не даёт, но обещает. Элл же одинок. Родители рано умерли, а Родины нет, и народа своего нет. Родился в Бразилии от смешанного брака: мать — черноокая мулатка, отец из Шотландии, но национальности своей не знал. В семье не любили говорить о родстве по крови; и каждого, кто затрагивал эту тему, считали человеком недобрым, опасным, старались держаться от него подальше. И Элл, потеряв своих родителей, почувствовал себя человеком одиноким. У него кроме меня, тебя и нашего дедушки никого нет. И если бы не большие деньги, не заводы и танкерный флот, которые достались ему по наследству, он бы возненавидел весь свет и легко мог бы стать человеком, промышлявшим каким–нибудь тёмным делом. Тяжёлым камнем лежит у него под сердцем вопрос: кому достанутся после смерти его капиталы?..

Губернатор откинулся на спинку кресла, смотрел на дочь испытующе. Старался понять, насколько дочь его, такая ещё молодая, и будто бы не очень серьёзная, — насколько она повзрослела с тех пор, как живёт на острове и трудится в химико- биологической лаборатории. Речь её о смысле денег ему нравилась, и он решил побольше внимания уделять дочери, растолковать ей многие процессы в их стране и в мире, которые, словно снежный ком с горы, валятся на их головы и грозят в ближайшие годы изменить весь мир, вносят коррективы и в их личную жизнь.

Сказал Драгане:

— Элл тебя любит. Как ты относишься к этому факту?

— А никак. Мне его любовь не мешает.

— Это так, но парень страдает, ждёт от тебя ответа.

— Он мне никаких вопросов не задавал. А если любовь доставляет ему страдания, это его проблемы. Но только не понимаю, как это любовь может доставлять страдания? Я мечтаю о любви, но она ко мне не приходит. А если бы пришла, я была бы счастлива. Любить кого–нибудь… Даже того, кто тебя не любит. Это ведь такое счастье! Так пишут в книгах. Да я и сама так понимаю.

На это отец сказал:

— Драгана! Мне не нравится твой стиль и твоя манера говорить со мной на такую важную тему.

— Почему, папа?

— Ты взрослая, и я вправе ждать от тебя серьёзного обсуждения этой важной для нашей семьи, и даже для нашего дела темы. Танкерный флот Битчера пополнился новыми судами, купленными по дешевке в России, там же он наладил закупку более качественной нефти, чем у него была прежде. Доходы его полезли вверх, его ценные бумаги, суда и хранилища горючего достигли астрономических размеров, он вот–вот войдёт в клуб миллиардеров, членом которого имеет честь быть твой дедушка. Ты теперь представляешь, какого масштаба человек удостоил тебя своей любви?..

Девушка смотрела в раскрытое окно, за которым вечно плескался, ворчал и шумел океан. Лицо её было задумчивым и печальным. Не поворачиваясь к отцу, она тихо проговорила:

— Странно устроены люди! Любит меня, знает, как я нуждаюсь в деньгах, и никогда не предложил помощи. Это от такой–то денежной горы… и — не предложить. Странно.

— А тебе нужны деньги?

— Очень.

— Для чего же?

— Для борьбы. Я должна бороться за свой народ, а для борьбы нужны деньги.

— Я знал, что ты у меня патриотка. Такой я воспитал тебя. Но я не знал, что для какой–то там химерической борьбы, где невозможно достичь победы, тебе нужны деньги. Я ведь тоже человек не бедный. Готов дать тебе нужную сумму. Но ты мне скажи: для какой–такой борьбы понадобились тебе деньги?

— Я знаю, что ты будешь ждать отчёта, а потому и не прошу у тебя денег. И у дедушки не прошу. Я вас люблю обоих, вы для меня самые дорогие люди на свете, но если уж говорить честно — не понимаю, почему вы не вкладываете хотя бы небольшую часть своих денег в святое дело борьбы сербского народа за своё выживание.

Губернатор поднялся и сказал Драгане:

— Дочь моя! Спасибо тебе за то, что повела со мной такой серьёзный и мужественный разговор о судьбе нашего народа. Я рад, что ты пошла в меня и в дедушку. Да и матушка твоя истинно русская и благородная женщина. Но вопросы твои слишком серьезны, чтобы обсуждать их накоротке. Мне сейчас нужно ехать на службу, а ты действуй по своим планам, только имей в виду: ни на каких аппаратах, даже на автомобилях, сама ты теперь ездить, плавать и летать не будешь. Для тебя уже составлены правила передвижения, которые ты будешь исполнять беспрекословно. И всюду тебя будет сопровождать охрана. Это моя воля — воля твоего отца и губернатора. А я скоро приеду к вам на остров, и мы там о многом с тобой поговорим. Что же до «Облака» — пусть твой Простаков не тревожится. Было бы оно, это «Облако», а уж как вручить его в нужные руки — мы эту проблему вместе решать будем. Она уже отчасти решена у нас, но мы не будем делить шкуру неубитого медведя. Этой проблемой займёмся тогда, когда будет у нас «Облако».

В правом крыле нижнего этажа у Драганы был свой «уголок» — три небольших комнаты, обставленных родной сербской мебелью. На полках книги национальной сербской и русской литературы, на стенах картины сербской природы. Это был подарок отца ко дню возвращения дочери из России, где она проходила практику в лаборатории Арсения Петровича. Сюда сейчас и зашла Драгана, взяла томик Пушкина и легла отдыхать. Скоро она уснула и проспала до вечера. А вечером к ней тихо зашла горничная и присела на край дивана. Дана проснулась и, точно в детстве, когда горничная Жанетта была совсем молодой, протянула к ней руки, обняла, прижалась щекой и долго этак держала её, ощущая тепло молодой женщины, заменявшей ей мать, когда та уезжала в Белград к своим родителям. Временами мать прилетала в Дом Волка, посещала дочь на острове, навещала дедушку Драгана, но затем так же внезапно улетала. У мамы были непростые отношения с мужем, и она часто отлучалась из дома. Иногда дедушка задерживал её у себя, и тогда к ним прилетала или приплывала на яхте Драгана и они жили втроём, ухаживали с мамой за дедушкой, встречая и провожая гостей, которых у дедушки всегда было много.

Дедушка любил свою невестку, но признавался, что «никого так сильно не любит в целом свете, как внучку». А в другой раз за утренним или вечерним чаем, или сидя у горящего камина, подолгу смотрит то на невестку, то на внучку и в раздумье скажет: «Я ещё не решил, кому оставить свои миллиарды, — скорее всего, разделю их поровну между сынами и внучкой».

О дедушке говорили, что он член клуба трёхсот самых богатых людей Америки; если ему нездоровится, тогда об этом пишут газеты, а президент страны звонит и спрашивает: «Не прислать ли вам моих врачей?»

Мама Драганы, сорокатрёхлетняя Русина, «ослепительная красавица», как её называют журналисты всех мастей, неизменно вежлива и даже ласкова с отцом мужа, с мужем и дочерью, не повышает тона в отношениях со всеми подчинёнными ей людьми, но как бы не по своей, а по чужой воле держит всех на дистанции, и оттого иногда кажется чужой, недоступной и даже будто бы чем–то недовольной. В русских сказаниях о таких говорят: «красавица с холодным сердцем», «светит, но не греет», «снегурочка» и так далее. Одного только мужа она одаривала постоянной и неизменной любовью, нежностью, каковой обыкновенно пользуются только горячо любимые малые дети. Но недавно между любящими супругами вдруг произошло охлаждение. Все это замечали, но никто не знал причины такой перемены. И лишь Драгана догадывалась, что мама к кому–то приревновала отца. Однако заговаривать об этом ни с отцом, ни с матерью не смела. Вот после этого Русина и стала часто уезжать из дома.

Русиной её назвал отец в честь матери, наполовину сербки, наполовину русской по происхождению.

Драгана поднялась с дивана и села на мягкий стульчик перед зеркалом. Жанетта подошла к ней и по заведенной с детства привычке стала расчёсывать волосы.

— Жаннушка, — заговорила с ней Дана, — ты всегда и всё знаешь: скажи мне, пожалуйста, что случилось с моим отцом? Он сегодня был со мной строг и холоден, ничего не рассказывал, а только предостерегал и советовал.

— Ах, нет тут никаких секретов; он за вас сильно напугался. Уж так он вас любит, барышня, так любит!.. Намедни звонила госпожа Русина. Она в Белграде, и неизвестно, когда вернётся в Штаты. У них и разговоров только о тебе и о тебе. Госпожа пытает: когда у вас свадьба с Эллом, а отец будто и не хочет вашей свадьбы. Господин губернатор остыл к нему; говорит, жадный, не даёт денег на славянскую общину. Как–то угощала их пельменями, а господин и говорит ему: сербскую общину надо расширять, еще пятьсот новых семей из Косово завезём на остров. А Элл возражает: община да община, прорва какая–то! Этак ваши сербы все деньги у нас поедят. А господин стращает Элла: подберётся к тебе желторотая саранча, — так он мексиканцев называет, — я посмотрю тогда, как ты запрыгаешь со своими деньгами.

— А что Элл? Он боится этих к, ано?

— Негров больше боится. Говорит, с мексиканцами найду общий язык; человек тридцать в охрану к себе возьму, — они верными умеют быть, — а вот негры… этих я боюсь. Теперь же вот, как вас ракетой подорвали, папаша ваш и вовсе испугался. Спит плохо. Всё сидит в кабинете и пишет. Его сейчас выборы беспокоят. Я слышала, как он сказал: Америка раньше России в тартарары полетит. Мигранты прихлынут к нам новой волной, она и закачается. С мигрантами цунами придут, ураганы разные, смерчи да потопы, и не такие, как прежде, а целые города с побережья снесут. Говорит, у Бога терпение вышло, долго он художества наши прощал, а теперь беды страшные нашлёт. Россию–то он уж наказал, а нам всё на будущее заготовил. Всё чаще ваш папаша об этом говорит, а я таскаю со стола да на стол угощения разные, а сама во все уши слушаю. Страшно мне становится.

Потом замолчала Жанетта, и надолго; любовно прибирала головку госпожи, — с выдумкой, как художник, как театральная парикмахерша. Потом неуверенно, сбивчиво заговорила:

— Тут человек один — не молодой, не старый, я его давно знаю, из наших он, косовский. Он сейчас по заданию вашего папеньки отряд ополченцев к полёту в Белград готовит, давно меня просил, чтобы вам его представила.

— Так в чём же дело? Я многих земляков своих знаю, и хоть втайне от отца, но бываю у них и в спортивном лагере, и на квартирах. Помогаю, чем могу…

— Мне известно, барышня. Говорят они — и как деньги вы им даёте и многосемейным помогаете. Но всегда опасаюсь, вдруг как папенька прознает и гневаться станет. Я уж и ребятам всем говорю, чтоб молчали больше, не подводили вас.

— Да не надо за меня бояться. Папа знает обо всём, о каждом моём шаге. Недавно он мне на мою благотворительность и на прочие расходы полезные сто миллионов долларов перевёл. И дедушка даёт. Что же до меня: все свои доходы от двенадцати пляжей и отелей, и от мебельных фабрик вкладываю на развитие двух лабораторий и на привлечение учёных из славянских стран. Элла хотела бы раскошелить, — он–то сказочно богат, — да не могу к нему подступиться. Теперь–то вроде и неудобно уж. Сильно его зашибло, и не знаю, когда поправится. Ну, а этого своего знакомого зови сейчас. Мы в его обществе завтракать будем.

Сходила Жанетта на свою половину и привела мужчину: не старого и не молодого, не малого ростом и не высокого, однако ладного, весёлого и на серба не очень похожего.

— Ёван Дундич, — представился он.

— Фамилия у вас звонкая и в сербском мире известная, но обличьем–то вы…

— Я серб, но отец мой с цыганскими кровями.

Жанетта добавила:

— А уж какой он патриот — сказать нельзя.

— Ну, ты, Жанна, помолчи, — грубовато прервал её Дундич. — Я в адвокатах не нуждаюсь.

Повернулся к Драгане, поклонился в пояс.

— Благодарить вас просили… земляки косовские: за всё, что для нас делаете. Господь не забудет доброты вашей, таких–то, как вы, он близко у своего престола держит. Мы все молимся за вас. И за вашего папеньку, и за дедушку, и за дядюшку Яна. Он для нашего землячества всю свою зарплату адмиральскую отдаёт, а мы и сами не сидим сложа руки. Почти все к делу приставлены, деньги за свой труд получаем. Женщины наши много детишек рожают. Мы роду славянскому не дадим заглохнуть.

Драгана качала головой, улыбалась. Служение своему народу было целью её жизни, она и своим островским славянам помогала, и здешних материковых не забывала. Сербскую общину многотысячную считала своей семьёй, радовалась, когда из Сербии и новые люди приезжали, помогала им вид на жительство, а то и гражданство получить. Здесь, в южных штатах, в лагерях спортивных и разных детских заведениях, боевое ополчение сербов готовилось. И каждый целью своей жизни полагал: освободить все земли, захваченные албанцами.

Дундич рассказывал о том, как они готовятся к полёту в Белград, какую операцию по освобождению косовской земли задумали.

— Но оружие? — восклицала Драгана. — Для такого дела новое оружие нужно. У наших ребят из физической лаборатории кое–что есть, но насколько оно готово? И дадут ли вам они его?.. Я вот поеду на остров и буду говорить с ними.

Дундич загадочно улыбался, в глазах его вспыхивал победный блеск.

— Есть у нас оружие. Есть.

— А если есть, то и я с вами поеду. Я буду драться на главном рубеже — на передовой.

Дундич посерьёзнел, насупился. В голосе его зазвучала тревога.

— А это уж, любезная госпожа, как я понимаю, ваш отец будет решать.

— А я что — маленькая? Я разве несовершеннолетняя?.. Вы меня в свой отряд запишите, и не каким–нибудь рядовым бойцом, а командиром… хотя бы младшим. И звание должны присвоить, для начала ефрейтора. А уж потом я в лейтенанты выйду.

— Будете у нас комиссаром, — пообещал Дундич.

— Когда вы отправляетесь туда, к нам на Родину?

— От вас с острова оружие ждём. Какое–то «Облако», а ещё лазерную пушку нам обещают. Этакая кроха, в карман уместится, а по вертолёту стукнет — он, как уточка подбитая, хлоп на землю. Вы там не видели такую пушку? От вас–то они, наверное, ничего не скрывают.

Дундич посмотрел на часы. Сказал:

— Вот только сейчас к вам на остров небольшой теплоход отошёл, триста молодых физиков повезли, — наши ребята говорят, что все они специалисты по лазерному оружию. Вам–то они всё расскажут.

Глаза Драганы загорелись, но тотчас и погасли. С печалью в голосе проговорила:

— Отец, конечно, всё знает, он и пригласил их, этих физиков, а мне ничего не сказал. Не доверяет. Считает несерьёзной, всякие тайны от меня заводит. Но я сейчас пойду к Эллу, он тоже должен знать.

Порывисто встала и пошла к Битчеру. Он лежал высоко на подушках, листал какой–то журнал. Книг, газет он не читал, но любил смотреть в них картинки. Особенно его интересовали журналы, в которых помещали красочные фотографии девиц. Увидев Дану, он поспешно сунул журнал под матрац. Дана поцеловала его в щёку и незаметно вынула из–под матраца книжку. Элл выдернул её из рук Даны и засунул под матрац с другой стороны. При этом недовольно проворчал: цензура. Драгана поправила одеяло, подушку, посмотрела ему в глаза.

— Что такой невесёлый?

Элл отвернул голову, смотрел в окно. Заговорил тихо и глухо:

— Повезут в Россию к знаменитому целителю всяких костей и позвоночников. В какой–то уральский город Курган. Ты слышала о таком городе?

— Кто решил? Кто повезёт?

— Сопровождать будет профессор Шлиман.

— А папа?..

— Он и предложил мне своего врача. И сказал: «Делать нечего, покорись. Худого ничего не будет, а что до уральского доктора, он известен во всём мире, о нём говорят: волшебник». Ну, я и смирился.

Элл взял Драгану за руку, заговорил неожиданно окрепшим голосом:

— Дануш! Я знаю, ты никогда меня не любила, — я видел это, знал и уж потерял всякие надежды. Но для меня ты была и остаёшься самым дорогим человеком на земле. Мне теперь очень бы хотелось для тебя что–нибудь сделать. Не могу дать много денег — они в ценных бумагах и под контролем совета директоров, но один–то миллиард я, все–таки, разместил на своих счетах. Хочу поделиться с тобой, выпишу чеки на любую половину. Ну, а тебя прошу выделить в своём дворце две–три комнаты, найми повара, врача…

— Хватит! Замолчи!.. В моём лице ты имеешь верного и вечного друга — всегда буду с тобой и буду любить тебя как брата.

Элл уткнулся в её тёплые руки и зарыдал. Дана слышала, как по рукам её текут горячие слёзы.

— Ладно, ладно — а теперь скажи: ты что–нибудь знаешь о физиках из России? Для них, говорят, отец хочет расширить физическую лабораторию и готов выделить на неё большие деньги.

— Папаша твой — жадина–говядина, он денежки не любит выпускать из своих рук, а вот дедушка — тот, будто бы, дал распоряжение такое: превращать твою лабораторию в большой научный центр по исследованию психологии человека. Я твоего деда знаю, мне ещё мой отец говорил: Белый Драган если уж за что возьмётся, то удержу ни в чём не знает. И денег не жалеет.

— А почему Белый. Я не слышала, чтобы так его называли.

— Ну, Белый потому, что он белый; то ли поседел рано, то ли от природы такой. Ты тоже белая. Вы, сербы, все такие: вас точно мукой обсыпали. Ну, так вот: кажется, дед Драган теперь к нефти интерес теряет, он, конечно, завоеванных позиций и тут никому не уступит, но теперь ещё и за Русский остров взялся. Будто бы отцу твоему сказал: ныне в науку нужно деньги вкладывать. Тут, в науке, золотое дно. Он кроме твоей биологической лаборатории будет создавать и самый мощный в Штатах центр электронно–физических исследований. Ты физика молодого Павла Неустроева видела?.. Его будто бы дед Драган в России нашёл — ему шпионы доложили: самый умный и самый мощный талант в России, этот Павел. Ну, вроде вашего Простакова. Дед Драган и предложил ему место на твоём острове. Вот под него и будут создавать этот физический центр. В Англии и Франции какие–то приборы дорогущие заказали, из России тоже везут. Там–то демократы всю науку под нож пустили, в институтах игральные автоматы устанавливают, всякие дискотеки и шоу–клубы наплодили. Ну, твой дед и приказал скупать в России новейшие аппараты и технологии. Он, дед Драган, далеко свой интерес видит. Ну, да ладно: поедешь на остров, там всё увидишь. Я тоже, если ты позволишь, на острове жить буду. Мне видеть тебя надо, знать, что ты рядом, где–то здесь, поблизости.

Элл замолчал и отвернулся. Потом тихо проговорил:

— Какие–то иголки лазерные делать будут. Твой отец особо в них заинтересован. Говорит, оружие это сильнейшее: кто им овладеет, тот и волю свою всему миру диктовать будет.

— Ну, а ты?.. Будешь как–нибудь участвовать в делах моего отца?

— Я?.. А что я? Мне и своих забот хватает. Впрочем, деньги на создание лазерных «иголок» и я дам. Раз уж они так сильны, эти иголки, будем делать.

— А в чём их сила? Как устроены, эти иголки? От меня папаша все секреты прячет. Не нравится мне это.

— Ты девица, зачем тебе забивать голову ещё и этим. Берегут тебя дедушка и отец. И правильно делают. Копаешься ты в своих клетках и геномах, ну и копайся. Хватит с тебя и этого. А иголки… Ну, вот летит ракета, а у тебя электронный глаз, вроде радара, — он все видит и всякую опасность за сотни километров углядит. Ну, и пустит эту самую иголочку. А она тончайшая, будто нить волосяная, а силу имеет страшную. Любую дуру водородную на распыл пустит. Имей мы с тобой такую иголочку, нас бы так не шарахнуло.

— Говорят, в России много таких хитрых средств русские мудрецы придумали, да только все они за рубеж утекают, — к нам в первую очередь и в Израиль. Я от дедушки слышала.

— Вот твой дедушка и нашел в России такого парня. Ну, ты с ним скоро познакомишься поближе. Только не влюбляйся в него; говорят, он женат и четверых ребят имеет.

— Ладно, — пообещала Драгана. — Так и быть, влюбляться в него не буду. Да я же видела его. Он мне и не понравился: смурной какой–то, а я люблю весёлых. Вот как ты, например. Ну, да ладно: тебе лечение нужно, а не лазеры. Ты лечи свой позвоночник, а когда уральский волшебник поставит тебя на ноги — тогда займёмся и оружием. Мы с тобой молодые, нам долго жить надо, а без оружия в нынешнем мире не проживёшь. Я бы тоже на острове иголки такие поставила. Пусть никто не суётся к нам. И не бойся никого, доверься окружающим тебя людям и укрепляй дух. Налаживай хорошее настроение. Не дай Бог, если к тебе, как змея, заползёт уныние! Тогда уж и никакой доктор не поможет.

Драгана трижды, по–славянски, поцеловала парня и направилась к двери.

Она дождалась отца, и поздно вечером, почти в полночь, они с ним вдвоём сели ужинать. Драгана как бы между прочим сказала:

— А зачем Эллу лететь в Россию к уральскому доктору, его можно же и сюда позвать. Пошлём к нему персональный самолёт, пусть возьмёт с собой свои приборы и летит к нам.

Губернатор смотрел на дочь с явным интересом и удовольствием; ему нравился её смелый и гуманный проект. Он сказал:

— Я как–то об этом не подумал. Мы сейчас пойдём к нему и предложим твой вариант.

Минут через десять они сидели возле постели Элла и губернатор говорил:

— А что, если доктора сюда к нам позвать?.. Это она вот такой вариант предлагает, — он кивнул на Драгану. — Зачем тебя мучить. Пусть он к нам летит, а мы ему хорошенько заплатим.

— Хорошо бы, да боюсь, у него там приспособления громоздкие.

— А вот мы сейчас узнаем и обо всём договоримся.

Губернатор позвонил своему чиновнику по особым поручениям и попросил сейчас же связать его с уральским доктором. А уже через десять минут доктор был на проводе. Предложение губернатора ему понравилось, и он изъявил готовность лететь немедленно.

— Ну, ты всё слышал.

— Да, слышал. Большое вам спасибо. — Посмотрел на Драгану: — Тебе, Дана, благодарность особая. Хорошая мысль пришла в твою умненькую головку.

На том они расстались и пошли спать. Но сон в эту ночь ко всем им долго не приходил. Они думали, они надеялись, что Элл скоро встанет на ноги и совсем поправится.

Курганский целитель прилетел через три дня и сразу же принялся за дело. Вначале он изучал рентгеновские снимки, анализы, затем приступил к процедурам. Ему ассистировали прилетевшие с ним два молодых парня. Лечение продолжалось несколько дней. Драгана вечерами приходила к Эллу. Вместе с ним она ужинала, сидя у его постели, читала ему книги, газеты, новые журналы. Ощутимых результатов пока не было, но доктор говорил: «Не сразу, не сразу, однако же чего–то мы, а добьёмся». Элл просил Дану заниматься своими делами, но Драгана оставалась. А когда Элл стал беспокоиться её вынужденным бездельем, она сказала:

— Ты прав, у меня как раз в это время много дел, но и оставить тебя одного я не могу. Вот если бы можно было тебя безболезненно переправить на остров, и если бы ты этого захотел?

Элл согласился, и они стали готовиться к перелёту.

Подлетая к острову, ещё издалека Драгана увидела белоснежную, как чайка, яхту своего дедушки. Обрадовалась. Дедушка Драган был самой большой любовью внучки, и она, увидев его яхту, была счастлива.

Хозяйку острова у входа в её дом встречали дедушка, дядя Ян, Арсений Петрович, Простаков и недавно прилетевший физик Павел Неустроев. В таком составе они решили объехать остров и выбрать площадки для строительства новых поселений, но узнав, что скоро прилетает Драгана, решили подождать её и ехать вместе. Когда же увидели Элла и уральского доктора с его приборами и помощниками, то решили на несколько часов отложить поездку и помочь прилетевшим устроиться в доме.

Дед Драган похвалил внучку за то, что привезла Элла, и сам выбирал для них комнаты, помогал разместиться. Наперебой хвалили доктора за первые успехи в лечении, которые были налицо и очень всех обрадовали.

После этого вышли на улицу и разошлись по машинам. Драгана села рядом с дедушкой, с ними же ехали Борис Простаков и Павел Неустроев. Арсений Петрович и Дундич сели в машину адмирала. Всего лишь месяц не была хозяйка острова в своих владениях, а всюду видела, какую бурную деятельность развернули тут дядя Ян и его помощники. По многим приметам, которые не ускользнули от Драганы, она могла судить о боевом настроении Простакова. Было видно, что он бодр, весел и полон желания действовать, принимать всё новые и новые пополнения учёных и, конечно же, вместе с Неустроевым трудится в лаборатории, совершенствует свои целебные импульсы. Большая радость прихлынула к сердцу Драганы, когда она узнала, что в лечебном корпусе Простаков ежедневно пролечивает тридцать, а то и сорок больных и с каждого облучённого берут по двадцать пять тысяч долларов. Прикинула, какие деньги потекут на их счета и какие возможности появятся у них для развития всей жизни на Русском острове. А тут ещё дедушка словно бы между прочим обронил:

— Через два–три месяца закончим пристройку к лечебному корпусу и мы будем пролечивать уже сотни человек в день. Я позвоню на Кубу — там у меня много друзей — и предложу наши услуги. К нам будут приезжать жители и других островов Карибского бассейна.

Проехали мимо корпусов биологической и физической лабораторий. Достраивался новый корпус экспериментального цеха, — тут уже производились лечебные приборы Простакова. На склонах холмов, точно шлемы древних рыцарей, тянулись в ряд недавно поставленные палатки и возле них трудились женщины, резвились ребятишки. Тут временно размещались прибывающие каждый день новые партии учёных, строителей и всякого рода работников.

В самой верхней точке острова на высоте семисот метров в долине между бурыми скальными столбами машины остановились. Дедушка Драган показывал рукой границы будущего поселения, которому тут же и дали название Светлый — это от специальности физиков: все они были лазерщиками и трудились над какими–то лучами, способными прожигать любую толщу металла и внутри самолёта, ракеты или снаряда создавать огромную температуру. Для лазерных пушек не нужно громоздких аппаратов, они, как и приборы Простакова, умещаются в кармане, — можно себе представить, какое могучее средство обороны получит страна, обладающая этим оружием!

Дед Драган спрашивал у своего сына адмирала:

— Сколько времени вы отводите на строительство посёлка?

— Полгода.

— Это много. Триста типовых домиков — полгода. Да вы свяжитесь вот с этой строительной фирмой…

Достал из кармана блокнот и сообщил адмиралу координаты директора фирмы.

— Скажите, что я его просил поставить здесь сборные дома за три месяца.

— Да, я слышал, что можно ускорить, но будет дороже.

На это дедушка Драган ничего не сказал. Деньги он умел считать и ценил тех, кто умел их экономить.

В полдень вернулись домой, а Драгана пошла с Арсением Петровичем в лабораторию. Старик был бодр, весел, — ему нравился размах, с которым дед Драган разворачивал все дела на Русском острове. Говорил Драгане:

— Ну, дед у вас, ну, человек, ну, характер!

— А дядя Ян? Он тоже человек, тоже характер. У меня и ещё есть дядя — тот живёт в Белграде. Он профессор и преподаёт философию. Всегда и всем на свете доволен. Говорит: таков ход истории, такова наша стезя. Народы, как люди: они рождаются и умирают. Наш народ заплесневел, обмяк, из него вышел дух — он тоже может умереть.

— Ну, такая философия мне не нравится.

— Мне тоже, но дядя таков, он философ. А зовут его Саввой. Я его тоже люблю. Не знаю почему, но дедушка и все его сыновья мне нравятся. Папа — тоже.

— Ты добрая, — сказал Арсений Петрович, открывая кабинет и пропуская вперёд Драгану. Завидую тому человеку, которого ты полюбишь.

Учитель не ведал, конечно, что словами этими задел самую чувствительную струну её нынешнего состояния. Она вспоминала о дядьях, а думала о Простакове. Она и во время поездки лишь украдкой взглядывала на него, но думала всё время о нём, и только о нём. На материке у неё происходили бурные события: потерпели катастрофу с Эллом, было много важных разговоров с отцом, но именно там она окончательно убедилась, что Простаков — её судьба, без него нет для неё жизни, и она не представляет, как сможет жить дальше, если убедится, что он её не любит. А что такое может случиться, она вдруг с какой–то пугающей ясностью убедилась вот сейчас, во время поездки по острову. Он был с ней холоден, встретил её, как чужую, и во время поездки на неё почти не смотрел. Она ждала его взглядов, улыбок, но их не было. Борис проявлял несвойственную ему серьёзность и деловитость, уделял ей столько же внимания, сколько и другим. И сейчас она пошла за учителем с единственной целью что–нибудь узнать, что–нибудь выведать о настроении молодого биолога, о том, как он к ней относится. Но позволь! Ты ещё совсем недавно себе говорила: способна полюбить человека необыкновенного, гения или героя, рыцаря, идущего по жизни без страха и сомнений. Теперь же тебя и вовсе не интересует, будет он работать над своим «Импульсатором» или, как сказал ей перед отъездом на материк, бросит все свои работы. Но где же твои мечты о герое?.. Тебе совершенно безразлично, чем он будет заниматься, как и где собирается жить? Ты любишь его, и этим всё сказано. И не просто любишь, а вся трепещешь от желания знать, а как он относится к тебе? Есть ли в его сердце хоть маленький уголок для тебя? Ах, как это ужасно, что вынуждена оставаться наедине со своей мукой! Учитель, склонившись над столом, что–то пишет и чертит, он равнодушен к их отношениям, он, кажется, и не догадывается о её чувствах к молодому учёному. Впрочем, тут же она себя спрашивала: а почему Арсений Петрович должен догадываться о каких–то её чувствах к Простакову?

Не в силах справиться со своим нетерпением и каким–то внутренним иссушающим жаром, она поднялась с кресла, ходила по кабинету. Подошла к учителю, обняла его голову:

— Я рада вас видеть такого.

— Какого?

— А такого, как сегодня. Я рассталась с вами на месяц, и как вы за это время помолодели. Вы какой–то новый, бодрый и сильный; видно, врачи вас хорошо подлечили.

— Не только меня, но и всех наших ребят. Драганушка, милая. У нас такая радость, что и сказать боюсь: как бы не сглазить. Адмирал перевёл на счёт лаборатории большие деньги. Я послал в Россию ребят, дал им задание: завербовать ещё триста специалистов. А?.. Как это тебе нравится?

— Драгана улыбалась, кивала учителю, но слов одобрения и, тем более, восхищения не находила. Ей как раз в эту минуту пришла в голову мысль: а как же Элл? Ты совсем о нём забыла. Ты должна его выхаживать, ты не можешь его обидеть.

Покалеченный Битчер возник перед ней как ещё одна проблема, — почти неразрешимая. Она должна помочь ему встать на ноги. Она не может его огорчать. И если вдруг завтра откроется, что Простаков её любит, как она поступит с Битчером?..

А между тем Арсений Петрович продолжал:

— Ваш дедушка — удивительный человек! Вызвал с материка две строительные бригады, нам везут лес, кирпич, отделочные материалы. А сверх того, в Англии мы заказали новейшие приборы, много самых дорогих реактивов, — у нас с тобой теперь целый институт будет. Но позволь: ты, кажется, не разделяешь мои восторги? Ты чем–то озабочена?

Драгана на ходу придумала отговорку:

— Меня огорчает конспирация отца и дяди. Я‑то почему обо всём этом узнаю последняя?

— Ах, дурочка! Девочка моя!.. Да они и не говорят тебе обо всём этом, не желая загружать твою головку такими пустяками. Я им доложил, какие новые открытия ты совершила в последние три месяца. Они теперь лягут в основу всех наших будущих исследований.

— Какие же это открытия? Я что–то не понимаю вас.

— Да, да — мы ведь, кажется, ничего не говорили о твоих последних будто бы незначительных наблюдениях, а они, между тем, с головы на ноги переворачивают все наши прежние представления. Геном национальности, а также и расовый геном приказал долго жить, ты его прихлопнула, опрокинула. Изучая таблицы твоих последних наблюдений, я пришёл к выводу, что национальная структура клетки чаще всего имеет свою единую формулу, но отдельные элементы этой формулы встречаются и у людей другой национальности. Исследуя двадцать немцев, ты нашла у трёх из них русский, сербский геном. С чего бы это? А?..

— Нет тут никакой тайны: человек считает себя немцем, а того не знает, что среди предков у него есть русские или сербы. Вот и залетел от них этот самый… славянский геном. Из пяти арабов один тоже русские элементы имеет. И тут замешались предки.

— Ну, это ты так думаешь, красавица моя, а я имею смелость с тобой не согласиться. Тут, девочка моя, замешана сила Божественная. Да, да — Космическая сила. Оттуда идёт, сверху.

И Арсений Петрович поднял палец к потолку.

— Божественная это сила! А проще сказать — духовная. Геном — явление не столько материальное, сколько духовное. Да, моя радость: духовное. И если мы это признаем, то полетят кверх тормашками все наши представления о природе человека. Вот на какую жилу ты напала! Вот какую глубину копнула! Да ты теперь у нас не Софья Ковалевская, не Мария Кюри — Складовская, а птица в науке этак раз в пять и покрупнее будешь! И это в твои двадцать три года! Вот она, в чём штука, моя родная! И почему я показался тебе таким бодрым, весёлым и могучим. Я в лице своей юной ученицы вдруг увидел гиганта, перед которым в одночасье сникла вся классическая биология. И физиология тоже. А с ними и — психология человека, из которой, как из океана, вытекает вся художественная литература, все виды искусств. Мы теперь можем утверждать: все межнациональные отношения объясняются уже иным образом. И природа войн, истоки патриотизма, ручейки трусости и могучие реки героизма — вся суть поступков человека представляется теперь иначе. Вот что ты сотворила! Какую глыбу сдвинула с места!.. Оттого я и такой весёлый, и такой сильный. Величием открытия твоего на меня пахнуло, восторг неописуемый распирает моё сердце!..

Арсений Петрович достал из сейфа толстенную папку, смахнул с неё тряпочкой пыль и, положив на неё, как на Библию, руку, сказал:

— Я стар, со мной всякое может случиться, а вот здесь мои записки, мысли мимолётные и мысли, нажитые за всю жизнь, — бери её себе и на досуге просматривай. Одну такую папку я уж передал Простакову, а теперь вот ещё и тебе даю. И физику Неустроеву дам, и Ёвану Дундичу… Копий с таких папок я решил сделать десяток. Секретов тут никаких нет, властей я не боюсь, одного только хочу, чтобы люди молодые знали, как я смотрел на события своего времени, на деятелей больших и малых; где–то я, может быть, и ошибаюсь, но за целую–то жизнь и кое–что дельное отпечаталось в сознании. Ошибки уходящих поколений служат в поучение будущим. Читай, Дануша, и думай, а когда пройдёт много–много лет, и облик мой сотрётся в вашей памяти, тут мои фотографии напомнят обо мне. На листах тетрадей я много фотографий наклеил, весточек моего времени. Пусть и они напоминают вам о двадцатом веке, когда отцы ваши и деды сделали прорыв в космос и вовнутрь атома.

И Арсений Петрович протянул Драгане свои папки.

Вечером Драгана рано легла в постель, раскрыла одну из папок учителя. Она любила читать лёжа. Вот и теперь придвинула к себе настольную лампу, читала:

«Что меня поразило и во что я с трудом верил:

За время сталинского правления из русских высшее образование получал лишь один процент. Девяносто девять процентов было дипломников у евреев. Вот вам Сталин, вот вам сталинская эпоха! И тот же единственный процент русских совершал почти все открытия в науке и технике. И как бы двинули науку и технический прогресс, если бы русских с дипломами было хотя бы двадцать человек на сотню!..

Слышу, как завопили, забились в истерике мои вечные противники и оппоненты — из тех девяноста девяти: национализм, шовинизм, враньё и зазнайство!.. А куда вы денете академиков Тамма, Зельдовича, Векслера, Иоффе?..

Успокойтесь, господа! Недаром ещё древний историк Плиний сказал: ”Евреи любят шум и смятение“. А что до Тамма, Зельдовича и прочих титанов науки, так разве не о них сказал Сталин: ”Это те самые академики, которые много обещают и ничего не дают“. А уж не он ли, Отец народов, так нежно любил и пестовал ваше племя?.. И разве не он поставил вас на директорство едва ли ни во всех академических институтах?..

Кстати, процент дипломированной молодёжи и среди прибалтов, и кавказцев составлял примерно цифру тридцать. Русский народ в порыве своей извечной доброты выпускал вперёд своих младших братьев. Сам же у станков и на колхозных полях горбатился, одевал, поил и мостил дороги в братских республиках. Сталин и тут проявлял свою гениальность, кстати напрочь забытую теперешними русскими патриотами, тоскующими по ”сильной“ руке. Замечу тут мимоходом: да, сейчас сильная рука на русском троне как никогда нужна русскому народу, но, может быть, мы посадим на трон Саакашвили или западенца Ющенко?.. На русском троне нужен русский человек — и в этом заключена вся Русская идея, которую так старательно, днём с огнём ищут политологи сплошь нерусского происхождения. России — русская власть, и тогда все проблемы разрешатся сами собой. Вот в чём дело, господа хорошие. Свой человек в Кремле нам нужен, а не кавказец или польский шляхтич, и даже не украинец. Когда уж вы поймёте, доверчивые и глупые русские люди?.. Если уж Господь сподобил вас завести семью и собственный дом, так будьте в этом доме хозяином, а не отдавайте жену свою и детей малых заезжему молодцу.

И пусть не обижаются на меня наши бывшие братья из советских республик: горбачевская перестройка показала нам силу вашего братства. Суд истории над вами ещё впереди. Мы помним, как грузины, армяне и послы прочих народов на коленях ползали у трона русских царей и просили взять их под свою опеку и охрану; и цари брали, а русские люди верили, что будут они нам верными друзьями. И только теперь увидели: как волка ни корми, а он всё в лес смотрит. Куда смотрит, зачем смотрит, чего он ждёт от леса — и сам того не ведает. Орали о свободе, независимости, а как только освободились, так тотчас же и попали в объятия к американцам. А те на границах с Россией построили военные базы, подтянули самолёты, ракеты. Спасибо вам, дорогие наши вчерашние братья грузины, азербайджанцы, чеченцы, латыши и прочие таджики. Нерадивых плетью лечат, а дураков сладкими посулами. Речей от вас сладких мы слышали довольно. Но, может, теперь–то хоть умнее станем. И тогда скажем вам: спасибо за науку.

За освобождение Польши от немецких захватчиков мы положили на полях сражений шестьсот тысяч своих парней, а что же получили?.. А в одной только битве за Будапешт полегло восемьдесят тысяч ребят. А сколько наших погибло в Болгарии, Чехословакии, в странах прибалтийских?… И что же?.. Ныне та же Польша с мольбой и со слезами на глазах просится в Евросоюз, то есть к тем же немцам, которые дотла спалили Варшаву, и готова окружить нас заморскими военными базами. В Будапеште срыли памятник советским воинам, даже в нашей славянской Болгарии хотят сбросить памятник русскому Алёше!.. Спасибо вам, братья славяне! Да только есть ли в ваших жилах хоть капля славянской крови?..

Во время войны с немцами наши отцы и деды свернули шею Гитлеру, вырвали из газовых печей евреев, не дали Гитлеру окончательно решить еврейский вопрос, — и ради этого положили двадцать миллионов солдат и столько же мирных жителей, и ко всему прочему благодаря бездарным генералам откатились к Волге, позволили сжечь и разрушить пол-России… И что же взамен?.. А взамен бесшумная война с агентами влияния, полная катастрофа, оккупация и власть олигархов, среди которых ни одного русского! Спасибо вам, господа евреи! Отплатили, научили, а вам, русским дуракам, так того и надо. Как сказал взлелеянный Кремлём поэт Гангнус: вы — навоз, солома, другой судьбы и не заслужили.

Наши нынешние господа евреи, читая эти мои строки, посмеиваются: как же! Иван признаёт нашу победу! А умники из русских ворчат: де, мол, резковато, не такая–то уж и победа. Диссиденты и раньше гнездились в Кремлёвских палатах, среди сталинских соратников и раньше не было русских, а если копошились там Ворошилов, Молотов, Хрущев — так женушки у них из тех же… а русский под сапогом жидовочки — самый что ни на есть палач и мерзавец. Они таковыми и были, сталинские соратники. Сталин — не Екатерина Вторая, приличных людей возле себя не держал, он их или высылал, как выслал на Урал подлинного творца Победы Жукова, или запирал в тюремную камеру и морил голодом, как это сделал с величайшим из русских учёных и благороднейшим из людей академиком Николаем Ивановичем Вавиловым. Представляю, как при этих моих словах завопят нынешние патриоты. А мне не страшно. Говорить то, что думаю, я своё право выстрадал всей своей жизнью. Вот и говорю. А вы, друзья хорошие, — и те, что власть в Кремле захватили, — там нынче много Ивановых, но ни одного русского!.. И те, кто в патриотах ходит, но многого ещё не понимает, слушайте и на ус мотайте. И тем и другим наука жизни нынешней пригодится».

Драгана и ещё бы читала, но служанка доложила:

— К вам пришли.

И она с радостью спустилась вниз и увидела Простакова и Неустроева.

Села в своё легкое любимое креслице, пытливо оглядывала гостей. Начала с неожиданного вопроса:

— Я слабая бедная женщина, а вы заставляете меня заниматься хозяйственными делами. Науку забросила, сижу за расчётами и совсем в них потерялась.

Павел Неустроев сказал:

— По всем хозяйственным и денежным вопросам я обращаюсь к адмиралу. Он будто бы главный распорядитель. И слава Богу! Он пока ни в чём мне не отказывает. Со дня на день мы ожидаем теплоход с новой партией физиков и семьями наших сотрудников. Дома для них строим. Я хотел доложить вам об этом.

— И хорошо, что мой дядя забрал все бразды правления. Я об этом его просила. И в первые же дни после выхода в отставку он проявил свой мужской и военный характер: в два раза увеличил стоимость санаторных путёвок и всего комплекса услуг. Мне он сказал: «У нас клиенты всё больше из ”новых русских“, а у них деньги краденые; они в России все банки ограбили, — говорят, за время новой власти три триллиона долларов из казны русской умыкнули. Вот мы их карманы и почистим».

Хозяйка острова отстранилась на спинку кресла, сжала кулачки на подлокотниках, смотрела подолгу — то на одного, то на другого. Свою сентенцию заключила словами:

— Да, я вот так решила. А недавно в мои карманы упали новые деньги, хорошие деньги, будем и их тратить. Для надёжности разместим их в разных странах, и в белградские, и в московские банки заложим. Там теперь правители боятся народов, потому как славянский мир ненавистью дышит. Там лет на десять и финансы, и экономику в покое оставят. Вы скажете, откуда она, такая зелёная, всё это знает? На этот вопрос отвечу: умных людей умею слушать. И память у меня хорошая. А теперь задавайте свои вопросы, а если нет вопросов, будем чай пить.

Простаков спросил:

— И все–таки непонятно, почему мы так скоро должны тратить деньги? Наша лечебница принимает много больных, будем принимать ещё больше, — деньги, я надеюсь, мы заработаем. Хорошо бы их с толком тратить и не торопясь.

Драгана устремила взгляд в открытую дверь балкона, задумалась. Потом тихо проговорила:

— Доллар падает в цене быстрее, чем мы ожидали. Скоро и Америку, и Европу поразят дефолты, а там и кризис пожалует. В мировое правительство залезли молодые ребята, поражённые бешенством реформаторства, — ну, такие, как Чубайс и Гайдар в России. Им не терпится, неймётся поскорее извести население теперь уже не одной только России, а и всей планеты. Они торопятся. А и нам надо поспешать. Я хочу каждому из вас выделить средства из своего личного бюджета. Распоряжайтесь сами, двигайте свои проекты, улучшайте жизнь сотрудников, стройте школы, больницы, ясли: в районе каждого посёлка разводите фруктовые сады, заводите по нашему славянскому образцу огороды, расширяйте посадки красного дерева и стройте мебельные фабрики. Пусть наша мебель из красного дерева покорит все южные штаты Америки, а там и шагнёт в Европу. Мы должны научиться делать деньги, — много денег! Дядюшка хорошо это придумал, что дерёт шкуру с «новых русских». Я буду отдавать часть денег на содержание русских и сербских сирот. Мы привезём на остров несколько тысяч беспризорных детей и на эти деньги будем их кормить и учить.

Каждого из гостей Драгана огорошила неожиданностью своих предложений и смелостью суждений, однако раздумывать долго не давала; озарила всех дружеской улыбкой и пригласила к столу.

Украдкой бросала чуткие взгляды на Простакова; с радостью заметила: он смотрит на неё пристально и сердечно и как бы говорит: вы наша госпожа и мы готовы вам во всём покоряться.