Славянский котел

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Адмирал Ян получил шифрованную телефонограмму от брата–губернатора:

«Срочно вышли ко мне Драгану и Павла Неустроева».

Драгана хотела бы связаться с отцом, но он для своих близких завёл правило: по телефону не звонить. Никто не должен знать, кто из семьи губернатора где находится и что делает. Так он прячется от журналистов и всякого рода противников; телефоны прослушиваются, врагов у губернатора становится больше, — особенно их стало много теперь, когда Урош Станишич решил бороться за пост президента. И недавно, когда Драгана жила у отца и с ней и с Эллом случилась ужасная катастрофа, губернатор сказал дочери: захочешь куда поехать или пойти, дай знать Жанетте: у неё всегда найдётся два–три парня для твоего сопровождения. Теперь, после нападения с вертолёта, губернатор решил усовершенствовать и усилить охрану свою собственную и своих близких.

Дядюшка Ян приказал через час вылететь на материк. И в точно назначенное время хозяйка острова и русский физик Павел Неустроев поднялись в воздух и взяли курс на Дом Волка, где их ждал губернатор.

Павел сидел на диване рядом с кабиной пилота, а Драгана расположилась напротив у окошка, из которого любовалась небом и океаном. Она могла бы пройти в свой собственный салон и пригласить к себе физика, но предпочла общий салон. Изредка поглядывала на Павла, хотела бы знать, о чём он сейчас думает. И знает ли он хотя бы приблизительно, зачем это их пригласил к себе её отец. Поманила Павла, предложила ему сесть с ней рядом. Сказала:

— Вы очень важный, и я вас стесняюсь. Но мне бы хотелось сойтись с вами поближе и втереться к вам в доверие.

— А вот этого я бы не советовал вам делать. Меня самого тяготят секреты, которыми окружена тема моих занятий, а тут ещё и вам вешать на себя мои проблемы.

Помолчав с минуту, добавил:

— В России я заключил контракт на работу в Штатах, а ваш остров будто бы и не в Америке, а на Багамах.

— Да, на Багамах, но американские военные арендуют у нас территорию. На острове у них какая–то секретная лаборатория, её зовут физической.

— Ну, если так, а то я уже было намылился…

— Что значит, намылился? Ах, да — собрались возвращаться домой.

— Извините. Я, кажется, выразился не совсем литературно, но я человек простой, в молодости занимался спортом. Там у нас и лексикон попроще.

— Спортом? Каким же видом?

— Гонял в футбол, а попутно толкал штангу. Потом бросил и то и другое. Физика и футбол не стыкуются, а штанга тем более.

— У вас фамилия интересная. С каким–то таинственным значением.

— Я к ней привык. Она мне даже кажется поэтической. Будь я Есенин, я бы стихи о ней написал.

«Есенин, — подумала Драгана. — Наверное, Простаков ему сказал о том, что Есенин — мой любимый поэт».

Павел заметил, что она улыбнулась, решил, что производит на неё странное впечатление. И он не ошибся: большой, громоздкий, он не знал, куда себя деть, как вести себя и что говорить. Обыкновенно смешливый, ироничный, он в беседе с друзьями в карман за словом не лез, но тут не знал, о чём говорить с этой молодой и такой яркой девицей. Он будто бы даже и робел, чего раньше за собой не замечал. А Драгана смотрела на него со всё возрастающим интересом и ждала, о чём же он будет с ней говорить. Но он продолжал молчать, и это несколько смущало девушку. Стороной сознания у неё шли мысли: странные они, русские ребята! Вот и этот… Глаза цвета неопределённого — то ли серо–синие, то ли зелёные. И весь он какой–то нескладный, несобранный, и будто бы даже растерянный. А между тем, ей отец говорил: «Этот физик очень важная птица. На него наши военные возлагают большие надежды». Но вот чего не могла понимать Драгана: парень вроде бы и грубоватый, на учёного мало походит, а она о нём думает. Давно приметила в себе какую–то странную черту: её больше, чем другие, интересуют русские люди, особенно парни.

Мысли эти ей казались не вполне деликатными, она в такие минуты словно бы смотрелась в зеркало и не очень–то себе нравилась. И начинала думать о другом. Но и всё–таки, мысли о любви, о кандидатах в мужья ей всё чаще теперь являлись, и почему–то в этих своих тайных думах предпочтение каждый раз отдавалось ребятам русским. И это был вопрос, на который ответа она не знала. Впрочем, иногда являлись догадки, что тут помимо её воли работает глубинный и неодолимый механизм генетики — та первородная основа, которая служит фундаментом всех наших побуждений, особенно если это касается стороны деторождения. Тут несомненно просматриваются корни древнейших племенных формирований; подтверждение того факта, что русские являются коренным народом, из которого со временем истекли все малые племена славянского людского потока. Драгана имела в своей судьбе два несчастья: одно, что отроду была наделена умом пытливым и глубоким, а второе — Бог привёл её в науку о природе человека и всего живого, в биологию. Здесь она ещё молодой девочкой, едва окончив школу и учась на первом курсе биологического факультета, узнала из лекций и книг о вещах, поразивших её воображение и на всю последующую жизнь ставших руководящими в её поведении. Первое, что овладело умом и сердцем: узнала о последствиях бездумного подхода к замужеству и продолжению рода. Записала себе в тетрадь высказывание английского премьера Дизраэли о том, что смешение людей разных национальностей ведёт к вырождению. Дизраэли был евреем, он много думал о сохранении своего племени, вынужденного жить в рассеянии по всей земле. Лидер мирового еврейства предупреждал своих соплеменников: женитесь и выходите замуж только за своих! Не смешивайтесь, иначе погибнете. Храните свой народ, своё племя, свою семью!

Профессор, читавший лекции, подкрепил эту мысль крылатым изречением: женитьбу русского на нерусской, а тем паче на девушке другой расы или цвета кожи, наши прадеды называли собачьей свадьбой.

Грубовато, конечно, но народ в поисках истины слова находил крепкие, разнотолков не допускавшие.

На счастье или на беду, Драгана встретила на своём научном пути Арсения Петровича. Он был прилежным учеником гениального Николая Ивановича Вавилова и продолжал его учение о генетических кодах, о том, какие таинственные вещи творит генетика с человеком. Поразила её страшная для каждой семьи, для народа в целом, а затем и для всего человечества генетическая чехарда, связанная с открытым недавно явлением, названным телегонией, то есть эффектом первого самца. Побыл он с самкой и потомства не произвёл, а следы свои оставил. И кого бы затем ни рожала самка, а черты внешние и внутренние того первого самца из рода в род передаются.

Время пролетело быстро, и наши друзья опустились к домашнему причалу. Здесь они узнали, что встреча с губернатором состоится у них лишь поздно вечером. Разошлись по своим комнатам, и Драгана прилегла на диван и попросила служанку никого к ней не пускать.

Усталость и недавно перенесённый шок от ракеты клонили ко сну, и Драгана, закрыв глаза, уж засыпала, но тут снова закопошились мысли о генетических катастрофах и о необходимости для девушки вести себя строго, целомудренно и до брака никого не допускать к себе, — эти старые, как мир, девические проблемы являлись к ней всё чаще, её стал посещать страх, как бы она нечаянно или по какой–нибудь оплошности, минутной слабости не нарушила эти святые и вечные законы природы и не начала бы производить людей слабых, несчастных, обделённых в самом главном и святом — в принадлежности к роду. Вот и её нареченный с детства в женихи Элл Битчер. Уж на что богат, владеет миллиардами, а как жалок, ничтожен и неинтересен этот человек! Он редко бывает весёлым, чаще всего мрачен, задумчив, а то и впадает в депрессию. Это в его–то годы, когда парню нет и тридцати, когда все радости жизни впереди, а он мрачен, как туча, не заговорит с тобой весело, не засмеётся. И это при том, что он меня любит, безумно любит! А что же будет с ним через двадцать, тридцать, через сорок лет?..

В такие минуты Драгана старается понять, что же с ним происходит, подступается с расспросами, кто его родители, какая у него национальность. А он смотрит на неё и не может понять, что она такое спрашивает. В раздумье заговорит:

— Национальность?.. Откуда же я знаю, какая у меня национальность. Отец мой наполовину ирландец, а наполовину мексиканец, в роду у матери ещё больше намешано. Ну, а я… кто же такой? Да и не всё ли равно, кто я такой. Вы вот сербы какие–то, и знаете, что вы сербы, и часто у вас голова болит за этих сербов, а мне всё равно, кого бомбят, а кого газом травят. Элл Битчер никого не любит и никому ничего не должен. Элл Битчер свободен, он человек мира. Таких любит Америка!..

Мысли текут вяло, сон не берёт Драгану в свои объятия, но и не отпускает из своего храма, где царствуют покой и нега, где душа как бы оставляет нас на время, но далеко не отлетает, а парит рядом и, как нежная мать, нашёптывает сказки, где всё случается к общей радости, к жизни светлой и бесконечной. Драгана от природы человек жалостливый, заботливый и к людям добра и участлива. При мыслях о несчастьях и всяческих нестроениях, — особенно о тех, которые являются к человеку безо всякой на то его вины, — ну, вот к тем, например, кто, как Элл Битчер, рождается без рода своего и отечества, она испытывает мучительное сострадание. И, разумеется, ни в чём она их не винит, и малейшей неприязни к ним не испытывает, — думает лишь о том, как бы устроить жизнь всего человечества, чтобы несчастий подобных было меньше.

Но вот она засыпает и во сне явственно слышит, как под днищем гидроплана раздаются глухие удары волн и машина поднимается в воздух. Шумов становится меньше, и даже реактивные двигатели как будто бы затихают. Драгана смотрит в иллюминатор и видит, как под крылом в лучах вечернего солнца клубится розово–золотой вязью океан, а высоко в небе бесконечной чередой плывут кудрявые и тоже розовые облака. Драгана то задремлет, то вновь откроет глаза, мечтательно устремляет взгляд к черте горизонта.

Проснулась она в полдень и попросила служанку приготовить ванну. Лежала в тёплой воде и думала о том, зачем их пригласил отец. А ещё являлись ей мысли о «бунте» Простакова. Он будто бы повеселел и, может быть, забыл о своём обещании «не работать», но, может быть, и не забыл, а затаился и не хочет больше откровенничать с Драганой. Вот эти мысли её серьёзно беспокоили. Она боялась, как бы русские парни не замкнулись в себе и не отключили её от своих тайн. А тайны, как известно, дразнят разум, особенно разум женский, который, помимо всего прочего, ещё и природой сильнее, чем мужской, запрограммирован на любопытство. А и в самом деле, являлся вопрос, такой естественный и логичный: кто может поручиться за то, что тёмные силы Америки не возьмут под контроль любое изобретение и не обратят его на пользу только своей страны? Отец говорит: Америка накачивает мускулы, но теряет волю. Её точно корабль в штормовую погоду раскачали волны мигрантов, и она превращается в Содом и Гоморру, желтеет и чернеет цветом кожи, наполняется злобой и жаждой убивать. Как–то ночью вблизи от губернаторского дома на улице под фонарём собралась группа бездомных ребятишек и по ним из проезжавшего автомобиля ударила автоматная очередь. Приехал полицейский патруль, собрал их, словно дрова, и отвёз куда–то. Отец пытался узнать подробности и последствия этого эпизода, но полицейский комиссар ему сказал: ах, господин губернатор, стоит ли вам беспокоиться по таким пустякам. Были бы они люди, а то — мигранты, и что же прикажете с ними делать? Отец поспешил перевести разговор на другую тему, но мне сказал, что боится, как бы этот эпизод не стал достоянием прессы. Он скоро начнёт предвыборную кампанию, а тут такая дикая история. Но история никакая не дикая, она становится обычной в жизни современной Америки.

И что же будет с человечеством, если «Облако» русских учёных попадёт в руки американцев? А теперь вот ещё и группа русских физиков во главе с Павлом Неустроевым сотворяет какое–то диво!..

Являлось нетерпение скорее обсудить эти вопросы с дядюшкой Яном и Борисом Простаковым и с ними поискать надёжный способ защиты открытий от врагов России и всего славянского мира. И постепенно у неё крепла уверенность, что такие решения они общими силами найдут.

Но вот настал вечер и они собрались в кабинете отца «для серьёзного разговора». Отец начал с прямого вопроса к Неустроеву:

— В каком состоянии находится ваш «Лазер»?

«Лазером» он называл устройство, над которым работал Павел. И тот ответил:

— В самом зачаточном. В сущности у нас даже в голове нет никакого устройства, а только мечты о нём.

Губернатор был категоричен:

— Мечты о таком устройстве есть у многих; наши физики тоже бредят о карманной пушке, способной сбивать ракеты. Но только в Москве в вашем институте близко подошли к проблеме. И, по нашим сведениям, вы работали в группе физиков, решавших эту тему.

— Да, работал. Но уверяю вас: мы не намного ближе других подошли к созданию мини–пушек. У нас сделана «Игла», которая попала к чеченцам, и ею они сбивают наши вертолёты, но «Игла» поражает цели, когда они летят близко. Радиус её действия невелик. Другого пока наш институт ничего не выдал.

Драгана видела и слышала, что разговор ведут двое настоящих мужчин и они друг другу не уступят. Отец смотрел на Павла своим пронзительным гипнотизирующим взглядом, но и Павел взора от него не отворачивал. Драгана слышала сердцем, что Павел близко подошёл к решению темы, но он свой «Лазер» за здорово живёшь не отдаст в руки противника. И девушка мягким вкрадчивым голосом спросила отца:

— А если бы русские ребята уже имели свой «Лазер», неужели мы должны его отдать в руки Америки? Ведь она же враг славянского мира!..

Последние слова она произнесла с нажимом, почти со страхом. И губернатор обратил на неё свой взор, но на дочь он не смотрел так строго. И долго ей не отвечал. Он будто бы даже и пожалел, что и дочь свою пригласил для серьёзной беседы. Но решил говорить с предельной откровенностью:

— Да, ребята, вы правы; Америка — враг славян, она также враг и всех других народов. Она открыто присвоила себе право распоряжаться судьбами стран. Но, видимо, так было угодно Богу. Видимо, Творец отдал ей в руки такое право. И сейчас наступает момент: кто возглавит эту страну на новом витке истории? Мне выпал шанс, и я бы хотел встать у руля этого страшного корабля и, насколько это будет в силах капитана, умерить жестокость пиратской команды. Ваш «Лазер» нужен мне как средство привлечь на свою сторону военных в борьбе за кресло президента. Вы можете сказать: нет, не отдадим мы американцам свой «Лазер»! Но никому другому вы и не можете отдать своё грозное оружие. В России–то у руля — тоже наши ребята. Так куда же вам деваться со своей мини–пушечкой?..

— А никуда! — воскликнула Драгана. — Не делать её, и тогда не будет проблемы.

Драгана сидела близко к отцу, и он любовно обнял её за плечи. И, обращаясь к Павлу, сказал:

— Вот видите, какая Жанна д’Арк моя дочь?.. Что вы на это скажете?

И тут же серьёзно заключил:

— Лазерную мини–пушку сделают другие парни. И тогда уже она не сработает на наши интересы. Вот так–то, друзья. А теперь пойдёмте ужинать. Я попросил повара, чтобы он хорошенько накормил моих дорогих гостей.

Он тепло улыбнулся и повел ребят в столовую.

Назавтра они рано утром полетели на остров. По дороге не обсуждали свою беседу с губернатором; было ясно, что он даёт им время подумать. И оба понимали, что думы эти будет нелегко привести к какому–нибудь решению.

На острове Драгану ждал сюрприз: отец по электронной почте прислал адмиралу письмо; в нём содержался приказ: Драгане перебраться на постоянное жительство к дяде Яну и отныне строго исполнять все его распоряжения, а поездки на материк, а тем более к дяде Савве в Сербию, предпринимать только с его, губернатора, разрешения.

За обедом спросила дядюшку:

— Чем вызваны такие строгости?

— Твой отец прав! — чеканил дядя Ян. — И если бы от него не последовало таких распоряжений, их бы ты получила от меня.

Наливая себе вина, постучал пальцем по краю бокала, говорил:

— Ну, а если ты приписана ко мне на корабль, я тебе и вот ещё что скажу: не пей–ка ты, девка, вина. Ни глотка, ни капли. На эскадре случалось, когда я устанавливал сухой закон, а теперь вот и здесь хочу, чтобы ты, моя любимая племянница, напрочь отказалась от спиртного. А?.. Что ты мне скажешь на это?

Адмирал полагал, что Дана воспротивится и даже обидится на такую строгость, но она сказала:

— Хорошо, дядюшка, даю тебе слово: спиртного в рот не брать. Иван Петрович Павлов утверждал, что вино вредно в любых количествах, и даже в производстве лекарств предлагал отказаться от спирта.

— Ну, спасибо, девочка, а то мы тут ужинали с Борисом Простаковым, так он хотя и мужик, и здоров отменно, а вина в рот не берёт. Вот я и думал: как же это так? Он не пьёт, а моя племянница хорошее вино попивает.

— А кстати, дядюшка, как он тут включился в работу, осваивается в лаборатории?.. А что Неустроев? Он–то далеко продвинулся в своих делах? У нас с отцом об этом шёл разговор, да Неустроев говорит, что у него нет никаких результатов, а только мечта сотворить какую–то мини–пушку. Признаться, мне этот физик показался несерьёзным.

Адмирал долго молчал, будто ничего не знал о физике, но потом сказал:

— Знаю я этого парня, видал его там на материке. Он сулил особо важное открытие, да вдруг потух, закрылся в себе, не мычит не телится. Вроде бы даже речь потерял. Всё больше молчит и думает. К нам на остров его на поправку послали; авось, говорят, там у вас на свежем воздухе он зашевелит мозгами. Он там в России какой–то лазерный микроимпульс нащупал. Ни снарядов не надо, ни самолётов–перехватчиков, а крохотную кнопочку нажал — и любая дура многотонная с неба мешком валится. У них, у русских, и такие чудеса возможны. Я и раньше знал, что они горазды на выдумки, но, если сказать по совести, не верю я ни в какие чудеса. Бывали, конечно, примеры, удивляли русские белый свет, но то было давно. Во время войны с немцами «катюшу» придумали, так эта ихняя «катюша», точно змея стоглавая, огонь изо рта выпускала. Плюнет этак огоньком — и целый полк, а то и дивизию точно корова языком слизнёт. Парень этот, который недавно к нам приехал, тоже какой–то мудрёный приборчик изобрёл, да мне сдаётся, не хочет его в руки американцев давать. Борис Простаков меня тоже озадачил: вдруг скис и помрачнел, и ко мне на обед не пришёл. Врач–психолог говорит, туча дурная нашла на него: шёл–шёл в боевом строю, а тут вдруг котлы потухли. И даже его, врача, не принимает. В лаборатории по двенадцать часов трудится, а ночью на балконе в кресле сидит, шум океана слушает. Уж не пошла ли юзом его головка?.. Ты бы к нему подход какой женский нашла, — может, что и узнаешь.

Драгана не искала встреч с Борисом и с Павлом: по утрам закрывалась в своём кабинете и составляла сметы расходов. Однако и своего основного дела не бросала. Раньше она лишь отчасти занималась проблемой национальных геномов, сейчас же эту проблему решила поставить во главу всей деятельности лаборатории и возглавить весь комплекс исследований по этой щекотливой и не очень–то одобряемой в научном мире проблеме.

А почему не одобряемой?

Ответ на этот вопрос содержится в записках Арсения Петровича. Там он набрасывал контуры новой науки, которую, — он в этом был убеждён, — научный мир так же встретит в штыки, как в своё время были встречены кибернетика и генетика. Основатель генетики в России Николай Иванович Вавилов поплатился жизнью только за то, что посмел заявить: да, генетика есть! Гены лежат в основе всех физиологических проявлений живого и растительного мира. Мракобесы от науки убедили Сталина в необходимости упрятать Вавилова в тюрьму, а затем в 1943‑м году и уморить учёного голодом. Вавилов был необыкновенным исследователем, испытателем и собирателем видов и разновидностей, такого масштаба биолога и ботаника наука не знала. Он объездил и обходил полмира, собрал коллекции растений, они стали бесценным достоянием человечества, — и вдруг: его убивают. Кто? За что? Что же это за люди, у которых поднялась рука на величайшего из сынов русского народа?..

Драгана помнит, как ещё в Москве печальную историю Вавилова рассказывал им, ученикам–иностранцам, Арсений Петрович. И недобрым словом поминал Сталина. Ведь это при нём, в годы его правления, и в то время, когда слава его и сила достигли почти мистического влияния, Черчиль сказал: «Я невольно встал, когда вошел Сталин, и даже парализованный Рузвельт приподнялся в своём кресле».

В чём дело? Кто такой Сталин? Почему он убил Вавилова?.. Но, может быть, он не знал, что творил главный палач России Берия? Ну, а кто поставил на этот пост этого страшного грузина?..

И вообще: что это за особи с точки зрения биологии и генетики, способные совершать такие чудовищные, не поддающиеся никаким логическим формулам преступления? Драгана помнит, как у неё невольно вырвался вопрос: «Учитель! Сталина теперь хвалят в вашей стране, о нём жалеют, его бы хотели снова видеть на престоле. Но, может быть, русские забыли о таких преступлениях ”вождя народов“, может быть, он не знает о них?..»

Арсений Петрович не сразу ответил на этот вопрос, а когда собрался с мыслями, проговорил: «Память народная коротка бывает. А может быть, русские простили ему ещё и потому, что Сталин знал внутреннего врага России, то есть тех, кто ныне разрушил нашу державу. Им–то, этим нелюдям, он бы сейчас не дал ходу и державу русскую сохранил».

Драгана достала из стола чемоданчик с компьютером — новейшим и самым совершенным: у него в памяти все записки, схемы, чертежи и рисунки исследований Арсения Петровича. Засветила экран, и на нём появилась почтовая открытка с изображением ближайших соратников Сталина на то время, когда был заморен голодом Николай Иванович Вавилов, — это произошло в саратовской тюрьме, в разгар войны с немцами. По верхнему полю открытки кто–то написал известную мудрость: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».

Справа от Сталина: Молотов, Хрущев, Ворошилов, Андреев, Калинин. (Все женаты на еврейках. У всех есть дети.) Слева от Сталина: Микоян — армянин, Каганович — еврей, Берия — грузинский еврей.

Арсений Петрович поясняет:

«Итак — ни одного русского!.. Мне скажут: а Молотов, Хрущев, Ворошилов, Андреев, Калинин? Они–то русские!

Ну, нет, господа хорошие, не скажите. Русский, женатый на еврейке, да ещё вступивший в брак в молодости, да ещё имеющий детей, становится более евреем, чем сам еврей. Я живу и работаю с евреями сорок пять лет, уж в этом–то убедился. Тут срабатывает не только биологический эффект, но ещё и постоянная тревога о судьбе детей. Он смотрит на своё чадо и думает об антисемитах. Ему в каждом русском мерещится антисемит. В его сознании постепенно накапливается ненависть ко всем, кто не еврей, и особенно к русским. Такой человек становится злобным, подозрительным и мстительным. К концу жизни в нём уже столько злобы, что он готов уничтожить весь мир, лишь бы обезопасить себя, свою супругу и своих детей. Недаром же полуеврей Ленин, придя к власти, подписал декрет о жестокой каре за антисемитизм.

Пусть извинят меня нынешние патриоты, превозносящие до небес имя Сталина, тоскующие о «сильной руке» для России. Не хочу умалять их кумира, хотя и не могу ему простить ни разрушения храма Христа Спасителя, ни расстрелов и гонений на Православную церковь и на священников, ни чудовищного убийства моего учителя Николая Ивановича Вавилова, ни убийства Вознесенского, Кузнецова и тысяч других ни в чём не повинных русских людей… Не могу простить и бездарного ведения Великой Отечественной войны с немцами, где мы потеряли в два раза больше солдат, чем наш противник, во время которой превратились в развалины сотни наших городов и десятки тысяч деревень и сёл. Мне скажут: чем–то обижен, обозлён, не объективен. А разве не Сталин одержал Победу в войне с немцами и со всей Европой? Не он разве принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой?..

Так, всё так — и я с этим не спорю. Но войну я видел сам. Мой отец прошёл и проехал, прополз по–пластунски от Валуек до Будапешта. Всё видел своими глазами, слышал своими ушами, трижды был ранен и дважды контужен. Мне он обо всём рассказывал. Не надо мне ничьих мнений и никакой статистики. Война прошла через мой ум, железным катком прокатилась через плоть и душу. Вот моё мнение, и никто не убедит меня в обратном.

И вот вам моя подпись:

Арсений Петрович Чудайкин»

Прочитав всё это, Драгана сделала и свою приписку:

«Обсудить с отцом, дядей Яном и Простаковым».

Потушила экран компьютера, подошла к электронному микроскопу, хотела осмотреть посев клеточной структуры, оставленный на зеркальной подставочке ещё до отъезда на материк, но тут к ней постучали и вошёл Борис. Она повернулась к нему на крутящемся стульчике, но не поднялась и смотрела на него, как на белую стену, без каких–либо эмоций на лице, смотрела так, словно не понимала, что это за существо приближается к ней, зачем оно и почему тут находится — недвусмысленно давала понять, что помнит разговор, происшедший у них несколько дней назад, не прощает и не может простить неожиданно открывшейся ей трусости русского учёного. А Борис будто бы ни в чём не бывало, вынул из кармана мобильник, повертел им перед взором Драганы. Девушка протянула руку, но Борис отвёл мобильник в сторону.

— Нельзя. Штука эта опасная.

В дверь снова постучали, и Борис впустил физика Неустроева. Павел поклонился хозяйке кабинета и от двери не отходил, а открыл принесённую им коробку и вынул из неё три янтарных браслета. Два отдал Борису, а один надел на свою руку. Борис тоже надел браслет, а другой отдал Драгане. Та повертела его, сказала: «Какая прелесть!» и просунула в него левую ручку.

Борис пояснял:

— Браслет непростой; он изготовлен из специальных материалов и призван выполнять важную служебную роль. Он защитит вас от оружия массового поражения. Главная же часть оружия — вот она. А само оружие — вот оно.

Мобильник лежал у него на ладони, миниатюрные кнопочки, словно зелёные глазки диковинных насекомых, сверкали на золотой панели.

Драгана осторожно взяла мобильник и стала его разглядывать.

— На оружие не похож — обыкновенный мобильник. И не самый красивый. Мои мобильники куда интереснее.

— Не торопитесь сравнивать. Мы приготовили полигон для испытаний. Если позволите, продемонстрируем вам действие нашего мобильника.

— Я — пожалуй, с удовольствием. А он где находится, этот ваш полигон?

— Совсем рядом. В этом же здании, — в подвале.

— Виварий, что ли?

— Да, виварий.

— Ну, пойдёмте. Кстати, я давно хотела там побывать, посмотреть, хорошо ли содержат и кормят моих зверюшек?

Дана выключила микроскоп и последовала за Борисом и Павлом.

Её недовольство Борисом как–то улеглось, впечатления от поездки, страшное событие, происшедшее на материке, вышибли из головы все мысли о «Розовом облаке», приглушили страсти, и будто бы не было у неё планов, желания борьбы, боевого настроения. И этот вот мобильник… Она повертела в руках изящную игрушку, — и готовность русских парней продемонстрировать какое–то оружие ничего светлого и хорошего в её душе не возрождала, ничто её не волновало. А сообщение Простакова о каком–то оружии массового поражения она воспринимала как шутку.

В конце вивария плотно к стене были приставлены две клетки: в одной бегали из угла в угол, волновались белые мыши, а в другой клетке металась рыжая лиса. Время от времени она лезла на проволочную стенку и визгливо лаяла — то ли от страха, то ли от злости или от какого–то непонятного беспокойства.

— Вы этих животных знаете? — спросил Борис.

— Да, конечно, я проводила с ними опыты. Они не любят друг друга и сильно беспокоятся, если их помещают рядом. Они злобны и агрессивны, — это мы знаем. Но зачем же вам понадобилось их дразнить?

— А чтобы испытать на них средство, приводящее живой организм к покою и равновесию.

Борис отмерил десять шагов от клеток, подозвал к себе Драгану.

— Встаньте вот здесь. Положите на ладонь мобильник, направьте его на клетки и всеми пальцами сильно сожмите корпус. А другой рукой нажмите вот эту кнопку.

Драгана ловко всё это проделала и повернулась к Борису.

— Ну, и что?

— А ничего. Животные волновались, кидались друг на друга, а теперь подойдём к ним, и вы на них посмотрите.

Мыши вдруг, как по команде, успокоились и бесцельно бродили по клетке. И лиса присмирела, удивлённо смотрела на подходивших людей и совершенно их не боялась. Не обращала внимания и на мышей. Простаков поднял дверцу, разделявшую клетки, и лиса мирно поплелась к соседям. Обнюхала одну, другую, улеглась посредине клетки. Мыши подошли к ней, тоже её обнюхали и улеглись рядом. Образовалась идиллическая сцена дружного семейства: маленькие детёныши и заботливая мать посредине.

Драгана не сразу поняла, что же произошло с ними. Спросила:

— И надолго они… успокоились?

— Вы полагаете, это важно?

— Как же неважно. Это самое главное.

— Ну, если самое главное, тогда доложу вам: мир для них наступил на всю жизнь. Лазерный луч, пущенный сквозь инфракрасные излучения, ударил по центру мозга, где гнездятся геномы злобы и агрессии. Я проводил опыты в России: длительность действия облучения простирается надолго, но в опытах на людях это действие, хотя и редко, но со временем ослабевает. Очевидно, тут играет роль доза облучения. Эту зависимость надо ещё изучать.

— А вы проводили опыты и на людях?

— Да, проводил. Втайне ото всех, конечно. Я брал особенно зловредных политиков, — так называемых агентов влияния, живущих в России, но служащих Америке, — и бил их по затылку, то есть по гипоталамусу. Они становились как шёлковые, принимали законы, нужные народу, а те законы, которые наше правительство вносило в угоду американцам, они отвергали. Об этих моих опытах знал вот только он, Павел. Теперь же мою тайну узнали ещё и вы.

Хозяйка острова одарила Бориса благодарным взглядом и тихо проговорила:

— Спасибо.

И ещё сказала:

— Если об этом открытии узнают другие, вас выкрадут и подальше запрячут от нас. Помните, пожалуйста, об этом. И особенно надо бояться ваших опекунов: Ивана Ивановича и Ноя Исааковича. Мы не знаем, кто их прислал и кому они подчиняются. Дядя Ян говорит: этих людей бойся и откровений с ними не заводи. А сейчас я приглашаю вас прогуляться на катере, посмотреть наши пляжи, лодочные стоянки, а заодно и пообедать в каком–нибудь из моих отелей.

Некоторое время молодые люди шли по берегу острова по тропинке, пробитой и протоптанной по склонам холмов, скалистых вершин и откосов. Тропинка то поднимала их, то опускала к песчаным отмелям, где в одиночку и группами загорали туристы из многих стран, в том числе и из России. Русские туристы только назывались русскими, но в сущности это были восточные люди, и чаще всего евреи, захватившие в России власть и деньги. Те из них, кто имел много денег, а таких было большинство, вели себя заносчиво, широко сорили деньгами и всячески показывали превосходство над всеми другими людьми. Иногда, завидев Драгану и поражённые её красотой и статью, мужчины, молодые и старые, приставали к ней, предлагали пойти в ресторан, поразвлечься, — и Драгана делала вид, что внимание «русских» ей льстит, задавала вопросы, признавалась, что и у неё среди дальних предков были русские, но скоро убеждалась в том, что её собеседники и совсем не русские, и как бы даже гордились этим, и вели себя дерзко, нагло, — так, что Драгана, не прощаясь, покидала их. Если же кто–то из них порывался идти за ней и даже брал её за руку, она поворачивалась к нему и тихо спрашивала:

— Вы давно смотрели на себя в зеркало?

— В чём дело? Милочка!.. Вы забываетесь.

— Нет, это вы забываетесь. Пойдите–ка в номер и посмотрите на себя в зеркало.

Подошли к многоэтажному отелю со славянским названием «Боян». Здесь было много машин, людей и среди них негр, всеми руководивший. Он заставлял водителей ставить машины в ряд, кричал на дворников, каких–то рабочих.

Завидев хозяйку острова, он стих, присмирел и, хотя продолжал наводить порядок на площадке перед входом в отель, уже ни на кого не кричал и никого не оскорблял.

— Здравствуй, Додди! — приветствовала его хозяйка острова. — Как наши дела?

Негр подошёл к ней, засветил белизной зубов:

— Пресветлая дева, наша добрая госпожа! Вы любите порядок, мы будем его делать.

— Порядок делайте, но не обижайте рабочих. Они граждане Русского острова — не забывайте об этом.

Драгана сказала Борису:

— Если бы я была уверена в том, что ваш приборчик только смягчает нрав, но не причиняет вреда, я бы рада была умерить его гневный характер. Он здесь начальник, но я хочу заменить его. На него много жалоб от рабочих и служащих; он не только кричит и оскорбляет людей, но даже бьёт их. Однажды ударил женщину. Я его дважды спасала от суда.

— Могу заверить, — сказал Борис, — кроме пользы наш приборчик человеку ничего не приносит. Если вздумаете угостить этого Додди, то кнопочку нажмите и тут же отпустите. Короткий сигнал не полностью вышибает агрессию.

Дана сделала свой первый выстрел. Чёрный гигант вздрогнул, повернулся, словно кого–то искал сзади, и обхватил ладонью затылок. Затем пошёл к стоянке автомобилей, сел в кабину одного из них и привалился к спинке сиденья.

— Вот теперь он будет отдыхать, — сказал Борис. — У него и вообще–то теперь в жизни хлопот поубавится.

— Но позвольте! — воскликнула Драгана. — А разве не такой же приборчик работает в наших лечебницах? Он уже действует, зарабатывает деньги, а вы показываете мне его как диковинную новость. Только там–то и не прибор вовсе, а какая–то установка, во время сеанса она вся вспыхивает, горит огнями.

— Да, горит и светится, и даже издаёт устрашающие звуки, но это всё для впечатления. Пусть думают, какой это сложный и дорогой агрегат, а в сущности там установлен вот этот наш прибочик. Он–то и производит нужную работу.

— Но в чём же тогда проблема? Прибочик есть, он действует, и — слава Богу! О чём же тогда речь?

— А речь о том, чтобы наладить массовое производство прибора и делать его в разных видах: то пряжка, то брошка, то браслет, а то и замочек на дамской сумочке. И беспрерывно его совершенствовать и уменьшать в размерах. Нужен цех, нужна фабрика с большим количеством инструментов и оборудования. Вот об этом мы и ведём с вами речь.

Они направились к отелю. Здесь их встретил главный администратор, расшаркался в любезностях перед хозяйкой и повел гостей в маленький зал, в котором принимались особо важные персоны. Здесь за круглым столом Драгана аккуратно, как самую большую драгоценность, положила в сумочку волшебный приборчик и, обращаясь к обоим спутникам сразу, проговорила:

— А если этот чудо–приборчик кто–нибудь у меня украдёт или как–нибудь он затеряется — что тогда будет?

— А то и будет, что приборчика у вас уже не будет, а он перекочует в карман другого, но тот, другой, слава Богу, решит, что это обыкновенный мобильник и будет пользоваться им как телефоном.

— Но кто–нибудь сможет узнать его секреты?

— К счастью, нет, не сможет. Вот он, мой друг Павел, всё сделал таким образом, что даже сам дьявол не сможет раскрыть его истинной сути. Вся тайна волшебных лучей встроена в электронную схему, и только он один, наш друг Павел, может запускать прибор в дело. Но, конечно же, лучше с ним не расставаться. И даже спать ложитесь вместе.

— Ну, а всё–таки… Мало ли что может произойти.

— Тогда вот к нему, моему другу и волшебнику. Он всё может, всё умеет.

— Ну, ладно. Я всё поняла. Теперь очередь за мной. Я буду говорить, а вы слушайте. Сидите смирно, не перебивайте. Запоминайте каждое моё слово и готовьте мне ответы на все мои предложения.

Два официанта, молодые негры, вошли с подносами и стали расставлять еду, соки. Дана подождала, когда они удалятся, а затем продолжала:

— Я помню, что в Москве, в Институте экспериментальной биологии, где я работала, у нас была физико–химическая лаборатория. А почему бы и нам не завести такую на острове? Тем более, что у нас готов и её руководитель. Я обращаюсь к вам, Павел. Что вы на это скажете?

— Об этом я могу только мечтать, но для её оборудования на современном уровне нужны большие деньги. Приборы и всякие материалы теперь дорого стоят. А кроме того, нужны сотрудники, много сотрудников.

— Ну, сколько? — спросила Дана.

— Человек сто. Тут будут и теоретики, и механики, и литейщики. Для создания таких вот игрушек… — Павел показал на сумочку, в которой лежал прибор, — нужна точная рецептура сплавов. Иногда такие сплавы, которые составляются при помощи глубоких математических проработок. В России сейчас подобных лабораторий наша новая власть не создаёт. Специалисты у нас есть, но хода им не дают.

— Вы так меня напугали… Скажите же поскорее, сколько денег потребуется на создание такой лаборатории?

— Много. Если ваших американских долларов, то миллионов тридцать, сорок, а то и пятьдесят.

Они помолчали. Судя по весёлому беспечному виду хозяйки, названные миллионы её не устрашили. Павел, любивший всё считать и анализировать, спросил:

— Сколько мест в вашей гостинице?

— В ней пятьсот мест. Каждый турист, укравший из русского банка деньги, оставляет тут пятьдесят тысяч долларов.

— Много, — сказал Борис. — Ну, а хозяйка этой гармони… то бишь «Бояна», за вычетом всех расходов себе–то кое–что оставляет?

— В Америке никто и ничего не делает бесплатно. Я как- никак, но тоже американка. А таких «гармоней», то бишь «Боянов», у меня на острове двенадцать. «Боян» из них не самый дорогой и классный.

И обратилась к Павлу:

— Вас, Павел, назначаю директором лаборатории. Сегодня же начинайте составлять смету. Звоните в Россию, сзывайте учёных — самых лучших. Положим им хорошую зарплату.

— Хотел бы знать, что означает ваша хорошая зарплата?

— А сколько платят русским физикам вашего ранга в Англии, Израиле, Австралии?

— Пять–семь тысяч долларов в месяц.

— Хорошо. Мы будем платить десять тысяч. Для начала можете пригласить пятьдесят человек. И каждому в кредит за сходную цену продадим коттедж с наделом земли.

Повернулась к Борису:

— А вы, мой друг…

Назвала его так и долго пристально смотрела в глаза; как бы ему говорила, что галдёж его малодушный она забыла. И минутную слабость духа простила. И ещё давала понять, что высоко ценит «игрушку», лежащую у неё в сумочке. Для её применения у неё уже составился соблазнительный план. Она с этой «игрушкой» чувствовала себя так, как полководец, получивший накануне боя мощное подкрепление. А сейчас Драгана решила выложить перед своими друзьями секреты, известные только ей одной, да ещё самым осведомлённым и высоким людям Америки — тем, кто теперь составил команду отца и шёл с ним на выборы очередного президента. С ними в гостиной её родительского дома, за вечерним чаем или за обедом, она не однажды заводила дружеские беседы. Это они подняли уровень её знаний до такой высокой планки.

Неуверенно, и как бы нехотя, заговорила:

— Мне нравится, что вы не заказали вина. Наука любит трезвых. Где–то я читала, что алкоголь держится в клетках организма четырнадцать дней. Всё это время у нас с вами не работают высшие разделы мозга; та часть головы, где рождаются дельные мысли, совершаются открытия. Ещё будучи в Москве, я от кого–то слышала, как один ваш учёный сказал: «Если бы русский народ был трезвым, он не позволил бы залётным проходимцам развалить Советский Союз». Так я вам скажу в утешение: Америка пьёт больше, чем Россия. Америка, сверх того, ещё и колется. У нас половина школьников посажена на иглу.

— Теперь и мы научились…

— Да, научились, но вы послушайте строгую даму–статистику: у вас попробовали наркотики десять процентов школьников, у нас же не пробуют, а уже колется каждый второй. Мальчики в школы таскают пистолеты, едва ли не половина учениц старшего класса делали аборты. Девицы не хотят заводить семью, они ищут партнёров. А дочки состоятельных родителей уже с пятнадцати лет с их разрешения заводят мальчиков.

— О–о–о!.. — взмахнул руками Борис. — Таких–то прелестей!..

— Такие прелести и к вам наползли от нас, но вы дослушайте меня до конца. Я не люблю речей, нет склонности у меня учить, наставлять, — тем более таких умных, таких важных и, может быть, даже великих мужей, как вы. На моих счетах имеются деньги, и я хотела бы поскорее вложить их в дело, по крайней мере, пока Америка и её доллар держатся на плаву. Однако я знаю, я почти уверена: век Америки недолог. К нашим берегам подбирается цунами пострашнее раз в сто того, что недавно поразил острова в Индийском океане и берега Шри Ланки. На нас цунами налетит не с моря, он ударит изнутри, поразит в самое сердце — и тогда уже не тростниковые и бамбуковые хижины будут сметены гигантской волной: тысячи небоскрёбов рухнут в одно мгновение, и никакие спасатели, никакие благотворительные фонды не придут к нам на помощь. Америку поразит Господь за всё то зло, которое она несёт миру.

— А наш славянский остров? Его–то не заденет этот страшный цунами? — не сдержал своего любопытства Павел.

Драгана ответила тихо и спокойно:

— Нет, наш остров цунами пощадит.

— Вы так уверенно говорите? — удивился Борис.

— Да, уверенно. Потому что я знаю. Цунами пошлёт на нас Бог, а Бог бережёт славян. Славяне, и, прежде всего, русские, — люди православные. Их Бог отличил от всех других народов и матерь–землю славянскую назвал Святой Русью, и поручил ей миссию продолжения рода человеческого. Русские, а вместе с ними и все славяне, оживят род людской после пришествия Антихриста.

— Ваши суждения, — сказал Борис, — звучат приятной музыкой, и мне хочется верить вам, но есть факты, говорящие против этих суждений: к примеру, русские евреи на постоянное жительство больше уезжают в Америку, чем в Израиль. А евреи в выборе страны проживания не ошибаются; у них в генах встроено чутьё климата и общественного настроения, уюта и стабильности для их племени, — так животные слышат дыхание земли и приближение землетрясений и прочих природных катастроф; они в отличие от человека заранее уходят в безопасное место, и даже змеи выползают из нор, и скорпионы, и прочие твари в такие моменты демонстрируют своё превосходство над человеком. Газеты сейчас пишут, и сообщает радио, что цунами, вздыбившее в Индийском океане волну высотой в двести метров, уничтожившее сёла, города и десятки тысяч людей… даже при такой катастрофе животных пострадало мало. И птицы, и рыбы, и слоны заранее укрылись в безопасных местах.

— Вы лучше скажите: евреи ещё совсем недавно уезжали в Америку, но теперь положение изменилось: они вновь потянулись в Россию. И теперь уже на каком–то высшем уровне сознания окончательно приняли решение: вить гнёзда в России. Они увидели: Америка почернела и пожелтела, у неё теперь раскосые азиатские глаза и чёрные, как смола, волосы. Людей, покоривших когда–то американский континент, то есть нас, белых, они теснят и презрительно называют белой молью. Их много, и волны мигрантов из Африки и Южной Америки, как часто повторяющиеся цунами, всё прибывают и прибывают. Теперь уже кандидат в наши президенты должен иметь в своей команде и чёрных, и жёлтых, иначе не соберёт голоса и не займёт место в Белом доме. Наши большие города превращаются в коктейль из племён и народностей, где люди перестают понимать друг друга. Заводы останавливаются, и доллар во всём мире теряет силу. У нас вот–вот разразится кризис, и мы с вами должны к нему подготовиться. Господь в своё время покарал людей, строивших Вавилонскую башню; он не допускает смешения народов; люди, говорящие на разных языках, затевают драки и затем уничтожают друг друга. Америка превращается в Вавилон. Объявленная война с терроризмом — это война американцев с теми, кто хочет быть американцем. Таких желающих становится всё больше. Эффект Косово — явление мировое. Один Господь может победить это зло. И об этом у нас в Штатах говорят всё больше. Люди ждут гнева Господня. Они ждут его со стороны океана, они боятся воды. Но что же им поделать, если семьдесят процентов населения в нашей стране живёт на морских берегах?

Павел сказал:

— Но и Москву постигает участь Нью — Йорка и других больших городов Америки: там вот уже десять лет властвует маленький толстячок по фамилии Кац и за эти десять лет он сумел превратить в Вавилон русскую столицу: там теперь живут кавказцы, китайцы, таджики, чечены… Город вроде бы ещё и русский, а живёт в нём большинство нерусских.

И обратился к Драгане:

— Если я правильно понимаю, власть в Америке тоже захватили евреи, но если у них власть, то зачем же они превращают вашу страну в Вавилон? Европу наводнили турками, теперь в Россию натаскивают китайцев. Зачем?.. Они же и сами там жить собираются? Русских–то они вроде бы и не должны бояться, они у нас под боком вот уже тысячу лет живут — и ничего: вот теперь даже мы, как и вы тут в Америке, и деньги им все до копеечки отдали и даже в Кремль их запустили. Так зачем же они ещё и вселенский табор там устраивают? Он–то, этот табор, ни с кем не церемонится. Кривые ножи у них всегда наточены, шашечки тротиловые, пистолетики бесшумные загодя припасены. А?.. Что вы на это скажете?

— А то и скажу: надоела мне дискуссия эта, я на катер вас приглашаю, Русский остров показывать буду.

Вышли из гостиницы, а тут шум–крик стоит, машины сигналят со всех сторон, водители кричат друг на друга: на площадке перед отелем всё смешалось, перепуталось, и даже два полицейских, появившихся здесь неизвестно откуда, не могут навести порядок.

Драгана сопровождавшему её администратору сказала:

— Не понимаю, что тут происходит. Где Додди?

— Я здесь! — раздался его трубный весёлый голос. — Я тут, госпожа, и всегда к вашим услугам.

— Удивляюсь вам, Додди. Вы, верно, обязанности свои забыли?

Она в эту минуту и не вспомнила, как угостила его из волшебного приборчика, не подумала о том, что вот тут как раз и проявилось его действие. Приблизилась к Додди, заглянула ему в глаза.

— Что с вами, мой мальчик?

Ему нравилось, когда госпожа говорила «мой мальчик». Он и вообще обожал хозяйку острова, обожал за молодость, за красоту, за власть и силу, которыми наградила её природа. Он был негр, но негр грамотный, умел читать и писать и мечтал поступить в университет и стать помощником президента, как та худощавая негритянка, которую называли третьим человеком в Белом доме. Правда, были и те, кто называл её обезьянкой, но если бы Додди услышал, кто её так оскорблял, он бы свернул тому шею.

— Так что же с вами произошло, мой мальчик? Вы стоите передо мной, как истукан, обнажаете в улыбке свои белоснежные зубы и будто бы хотите что–нибудь сказать, но у вас не хватает смелости. Так говорите же!

— Нет, нет, госпожа хорошая, ничего со мной не произошло, а только они перестали меня слушаться. Я им, канальям, говорю и показываю место, а они, точно ошалелые, лезут напролом, толкают друг друга и создают беспорядки. Ну, я и того… не знаю, что с ними делать. Раньше то, бывало, рыкну на них, а не то двину по шее — и тут же места свои находят. А сейчас мне жалко их: люди же они, чёрт бы их побрал! Я теперь тихо с ними и ласково этак: «Туда, голубчик, поезжай, там твоё место, а другому и багаж поднесу, поезжай говорю, а толку нет. Ну, я и махнул рукой. Сел вон там на лавочке и даже всплакнул немного.

— Додди! — крикнула на него администратор гостиницы, молодая негритянка. — Я не узнаю тебя. Уж не смеёшься ли ты над нами?

— Как можно смеяться над госпожой! Я и сам себя не узнаю. Меня недавно будто кто–то чайником хватил по голове, и вроде бы затмение нашло, но потом скоро прояснилось. Вот только спать хочется. А чтобы смеяться над вами?..

— Как это чайником? — спросила Драгана.

— А так, госпожа хорошая. Сперва кольнуло в затылок, я обернулся, а перед глазами чайник какой–то летит. Без крышки, без ручки, но — чайник! Ну, и вроде бы зацепил.

Додди зевнул смачно. Добавил:

— Потом прошло. Слава Богу, прошло. Шумок небольшой остался, а так — прошло. Это со мной бывает. Я тут часов двенадцать–пятнадцать попрыгаю, так и устану малость. Потом бренди пропущу глоток, отосплюсь, и снова за дело. Не беспокойтесь, госпожа. Пройдёт.

Драгана всё поняла, душа её возликовала, — кивнула друзьям:

— Пойдёмте на пристань.

На пристани их ожидала любимая «игрушка» хозяйки — белый, как чайка, катер «Добромир». Кивнула капитану, стоявшему у трапа, поднялась на палубу. Это была задняя палуба с туго натянутой брезентовой крышей, защищавшей пассажиров от дождя и солнца. На почтительном расстоянии друг от друга здесь располагались три салона: один с пятью креслами по краям круглого стола и два салона, имевшие по три кресла. Кроме этих уютных «гнёздышек», посредине палубы в три ряда принайтованы кресла наподобие театральных. Пассажиры располагались здесь на случай, если на белоснежной задней стенке капитанской кабины загорался экран телевизора или кино и показывался какой–нибудь интересный сюжет.

Расположились в салоне у левого борта. Катер тронулся, и хозяйка, обводя рукой очертания берега, сказала:

— Наш остров невелик: в длину он простирается на семьдесят пять километров, а в ширину — на двадцать. Мне его подарил дедушка в день моего рождения. Родителям он сказал: «Это — недвижимость. Я надеюсь, что вы понимаете, что всё в нашем мире движется. Деньги тоже текут, как ртуть, а остров стоит на месте. И, надеюсь, будет стоять долго, — может быть, сто или двести миллионов лет. Так вот сюда я вложу немного денег. Помните принцип умных людей: яйца в одной корзине не хранят. Пусть будет много корзин». Тогда же дедушка заложил здесь строительство двенадцати отелей; шесть из них пятизвёздочные. Обо всём этом отец и дедушка рассказали мне, когда я окончила университет. Я осмотрела все отели, а дядя, назначенный губернатором острова, представил мне отчёт о нашем финансовом положении. Теперь же я решила сделать новые вложения и расширить наши лаборатории, превратить их в самые современные и передовые в мире научные центры. Вам придётся претворять в жизнь эту мою идею. Ну, что? Вы принимаете моё предложение?..

Павел и Борис молчали. Им и во сне не могло явиться такое счастье. В России они работали в одной лаборатории, положение занимали самое маленькое, деньги им платили ничтожные. Во времена первого президента России им три года и вовсе не платили зарплату, — ждали, когда они уйдут сами, но они не ушли. У Павла было двое детей, теперь у него четверо. Жена пошла на рынок, торговала петрушкой, укропом и мятой. Детей растила бабушка. Борис после работы разгружал вагоны. Иностранцы, посещавшие лабораторию, дивились: как это можно — трудиться, не получая денег? На это способны только русские. Но русские трудились. Они не только выполняли назначенный им круг обязанностей, но Борис искал новое оружие «массового поражения», да такое, о котором самые дерзкие фантасты не смели мечтать. Задумывал свои лазерные пучки и Павел. А тем временем лаборатория, как вода сквозь пальцы, перетекала к «демократам» — людям, работавшим на Америку и Израиль. Ребята ушли в подполье; один только их руководитель Арсений Петрович знал их тайные планы. Ну, а потом судьба забросила их сюда, на Русский остров.

Юная хозяйка острова спрашивала, — она ещё спрашивала! — принимают ли они её предложение?..

Оба они в эту счастливейшую для них минуту думали только об одном: как бы при любых обстоятельствах сохранять найденные ими средства борьбы в руках своего родного русского народа…

Борис и здесь сказал об этом Драгане. И она ответила:

— Думайте, друзья, думайте. Женский ум тут слаб. Тут нужны головы зрелых мужей. Ваши головы, ваши!..

Катер, проносясь мимо пляжей, лодочных станций и прочих построек санаторного обихода, поровнялся с пятнадцатиэтажным отелем из розового, искрящегося в солнечных лучах камня. Водитель повернулся к Драгане, но она махнула рукой: мол, кати дальше, не сбавляй скорости. Спутникам сказала:

— Вот на скалистом холме отель «Ратмир» — имя древнее, славянское.

И пояснила:

— Поставлен на высоте более полукилометра. «Ратмиру» не страшны никакие цунами. Он и поставлен углом к океану — любую волну разрежет, как нос корабля. Молодцы, архитекторы! Далеко их мысль бежала!

А катер, обогнув просторный пляж и кишащих на нём отдыхающих, устремлялся дальше окрест берега. Вдали за отрогами крутолобых пальмовых холмов зеленели крыши трёх высотных пятизвёздочных отелей. Драгана показала на них рукой:

— Вон мои любимцы: «Перун», «Ярило», «Яросвет». Они очень дорогие; там номера, обслуга и питание в три раза дороже, чем во всех остальных. Отдыхают всё больше русские, денег не жалеют. Называют себя русскими, но обличьем не поймёшь какие. Когда я там бываю, они мне говорят: «Всё тут нам нравится, вот только имена отелей… Бр–р–р!..» И трясут головой. А я им отвечаю: «А что имена?.. Наши имена, славянские».

До позднего вечера «Добромир» носил их по тихим и тёплым волнам Флоридского пролива, а когда солнце краем своего раскалённо–красного шара коснулось черты горизонта, катер входил в семейную бухту Станишичей.

С того дня прошло три месяца. Драгана заболела. Её болезнь оказалась настолько серьёзной, что не было никакой надежды на излечение. К врачам она не обращалась, знала: не помогут, думала о лекарствах, их было много, но все они лишь из той категории, которые уводили в мир грёз и забвения, погружали в состояние забытья, полуживого, сомнамбулического безумия. Драгана презирала людей, которые «колются», «нюхают», превращают себя в безобразных полумертвецов. Являлись мысли об уходе из жизни: прыгнуть с балкона… а там камни, волны, тёмная пучина океана. Нет, она верила в Бога; знала, что это — грех, это преступление. Бог дал жизнь, он её и возьмёт.

Молилась: Господи, Боже. Отец великий, могучий и единственный! Дай силы, помоги! Ты всё можешь. В твоих руках жизнь и смерть, земля, океан и вселенная. Вдохни энергию. Хотя бы малость, чуть–чуть, чтобы могла одолеть себя, воспрянуть, вернуться к жизни.

Бог молчал. И тогда молитвы горячие обращала к Деве Марии — великой и всемогущей Богородице, всезнающей, всеумеющей, безграничной в своей любви к людям и в своей доброте. Вставала перед ней на колени, горячо шептала: ты женщина, ты мать и покровительница всех слабых и убогих. Помоги!.. Я хочу жить, хочу вернуться к тому светлому, радостному состоянию, в котором пребывала все годы и дни моей жизни. За что? За какие грехи меня постигла такая участь? Я не могу с собой ничего сделать. Помоги!..

Молчала великая и пречистая Дева Мария, всех любящая и всё прощающая Матерь Божья. Молчало небо, молчали все святые. Всё молчало, и только тяжесть сердца становилась ещё тяжелее, только мрак, застилавший очи, становился непереносимым, а за раскрытой дверью балкона немолчно шумел океан. Его во все времена года, днем и ночью так любила Драгана, но теперь этот шум тяжко ударял по ушам, больно терзал душу — не было света, не было тепла, всё было мрачно и темно.

На столе лежала записка от Элла Битчера: «Возьми меня на остров, хочу быть рядом — только видеть тебя и знать, что увижу завтра, и послезавтра, и так всегда, до конца моих печальных дней. Ты свободна, выходи замуж, но оставь хоть уголок сердца и для меня. Я поделил свои акции между нами. Тебе отписал большую часть, контрольный пакет компании. Теперь ты владелица трёх миллиардов и полдюжины танкеров. Будь благоразумной. Советуйся с дедом и отцом. А для меня купи домик на острове. Найми врача и прислугу. Не бросай меня. Умоляю. Элл».

Записка получена давно. Он теперь на острове. Живет в её доме. Уральский доктор хорошо его подлечил.

Прочла ещё раз записку. «Владелица миллиардов…» И что же? Зачем мне они?

Позвонила дяде.

— Ты не очень занят?

— Совсем не занят.

— Зайди ко мне.

Вошёл дядя Ян. Как всегда, весёлый, шумный. Обхватил голову племянницы, поцеловал.

— Что с тобой? У тебя жар. Небольшой, но есть.

— Я нездорова, дядя. Мне плохо.

— Плохо? Что же у тебя болит? Я позову врачей.

— Не надо, дядя. Мне врачи не помогут. И вообще… мне никто не поможет.

Склонилась к плечу дяди, тяжко, горячо дышала.

— Да что это ты говоришь, девка! У нас что — медицины нет? Да я тебя на материк в морской госпиталь сам отвезу!

— Не надо, дядя. Мне ничего не надо. И отцу ты ничего не говори. Я знаю, что со мной. И знаю также: нет для меня ни врачей, ни лекарств.

Адмирал открыл шкаф, в котором стояли пузырьки, лежал градусник. Измерил давление: сто тридцать пять верхнее и девяносто нижнее.

— А твоё обычное давление какое?

— Не знаю.

— Как это не знаешь? Верхнее для тебя высоковато, а нижнее — и совсем велико. Сердце стучит, точно корабельная машина. А ну, температуру измерим.

Градусник показал тридцать семь с половиной.

— Скверно, конечно, но не настолько, чтобы играть сигнал тревоги. Однако рассказывай, что же с тобой случилось? Уж не влюбилась ли ты в кого?

— А что, если любовь приходит, то и температура непременно поднимается, и сердце стучит, точно машина?

Драгана улыбнулась. Повеселела. Ей стало хорошо оттого, что дядя первый о любви заговорил и тем облегчил её положение, и от того ещё, что он так просто и весело говорит о той самой любви, которая весь мир для неё помрачила.

Адмирал сел в кресло, обнял её за талию. Смотрел на неё с лукавой, нескрываемой улыбкой.

— В него, что ли?..

Драгана вдруг закраснелась, глаза увлажнились.

— В кого?

— В него, в кого же ещё?

— Да что это вы, дядюшка, загадками говорите!..

Отвернулась, но от кресла не отходила. Щеки огнём пылали. Вся тайна её раскрыта, и признаваться ни в чём не надо. Хорошо ей, от сердца камень отвалился. Знает дядюшка причину её мучений, всё он знает.

— А про кого это ты говорила мне, что на Есенина похож? Признавайся, про кого?

— Ну, говорила. И что же с этого?.. Мало ли про кого.

— А ты мне зубы–то не заговаривай. Признавайся, как на духу. Дядюшка–то Ян один у тебя на свете. Матушка твоя всё по Белграду шмыгает, развлечений ищет, а батюшка важный, как индюк, — с кем же тебе и поговорить о своей жизни осталось, с кем?.. Да, двое мы с тобой на свете — сиротки–сиротинушки. Мне ты и всю боль свою выплачешь. Ты мне, а я тебе. Боль–то сердца такая бывает, что одному–то её и не избыть. И врачи никакие не помогут, — как вот сейчас в твоём случае.

Драгана прижималась головой к его плечу, горячо шептала.

— Один ты, дядюшка, у меня, и я у тебя одна. Спасибо тебе за то, что ты есть, что ты меня понимаешь.

Она погладила дядю по голове, поцеловала его в волосы и отошла к раскрытому балкону. Смотрела в даль океана, над которым весело и беспечно сияли звёзды. Молчала Драгана, молчал и адмирал. Потом он тихо заговорил:

— Я вашу любовь давно приметил, и дедушке доложил, и отцу твоему. И даже спросил у них: будет ли их благословение на случай, если вы сговоритесь? Будет, моя девочка, будет от них согласие. И я буду рад, если всё у вас сладится. Они мне сказали: парень он русский с головы до пят, а значит, наш человек, родной. Боятся они за тебя, как бы ты и совсем в девках не засиделась.

Драгана повернулась к дяде.

— Не понимаю вас, дядя Ян. Да мы с Борисом о таких делах и словом не обмолвились.

— Словом не обмолвились, а глаза–то всё за вас давно сказали. Опять же и музыка в голосе. Ты что же думаешь, я век прожил, а таких простых вещей заметить не могу?

— И все–таки, не было с его стороны и намёка малого, — обронила она упавшим голосом.

— Были намёки. И не только намёки. У нас с ним ещё на той неделе мужской разговор состоялся. Любит он тебя до безумия, да только не знает, как с таким разговором к тебе подступиться. Больно ты для него важная и недоступная. Стесняется он тебя. Можно даже сказать, боится, точно ты змия гремучая, австралийская.

Он подошёл к Драгане и крепко прижал её к своей могучей груди. А она прильнула к нему и… расплакалась. Так слезами и разрешилось её нервное напряжение.

— Ну, будет, будет тебе, дурочка. Радоваться надо, а не плакать. Готовься женой стать да деток каждый год рожать. Нас–то, славян, избыть хотят, а мы им батальон целый поставим. Вслед за тобой и я, может быть, тряхну стариной и жену заведу. Мы тогда тут целый клан Станишичей разведём. А вот это…

Адмирал поднял со стола записку Битчера:

— Это, радость ты моя, на новый, неизвестный доселе уровень жизни нас выводит. Большие деньги большого разума требуют. И особый стиль жизни диктуют. Ну, тут, я надеюсь, мой флотоводческий ум нам поможет. А что до домика, мы ему дворец возведем. И уход за ним, и лечение — всё на высшем уровне наладим. Пусть и он в нашей семье живёт.

Адмирал тряхнул племянницу за плечи:

— А теперь спать будем. Слышишь — спать! И больше ты мне нюни не распускай, хандру подколодную не разводи. Слышишь, девка? Смотри у меня, я ведь не погляжу, что ты миллиардерша. Выйдешь из воли моей, так и живо схлопочешь. Рука у меня скорая.

И он поднял над головой кулак.

— Так её, дядюшка, так её! Я ещё от бабушки слышала: девкам волю не давай, они как от рук отобьются, так и не знают, что с собой делать. Особенно такие вот, как я, глупые и своенравные.

И Драгана засмеялась. И сама себе не поверила, что жизнь вдруг повернулась к ней необъятным, как океан, счастьем, и ей вдруг сделалось легко и весело.

За последние три месяца Павлу и Борису удалось многое сделать. Оба они по двенадцать часов в день работали в лаборатории, нащупали много тайн «Розового облака». Раскрыли и главный секрет, к которому подбирался Арсений Петрович, но так его и не разгадал: «Облако» возникает в результате центробежного движения воздуха, которое, зародившись в маленькой точке от лазерной вспышки, увеличивается в размере и создаёт вакуумный котёл — наподобие того, что встречается на пути самолёта и называется «воздушной ямой». Задача состоит лишь в том, чтобы расширить этот котёл до такого диаметра, когда бы в него, точно в чёрную дыру, проваливался любой летящий предмет: самолёт, ракета, снаряд и так далее. Вот над этой проблемой расширения диаметра и трудились все эти дни Павел с Борисом.

Борис ставил очередной опыт с поведением углерода под воздействием лазерного луча, когда к нему в лабораторию вошла Драгана. Под глазами следы недавних страданий, на лице непривычная бледность; Борис делал вид, что не замечает в её лице никаких перемен, — относил их к естественным циклам девического состояния.

Подошла к нему, сказала на ухо:

— Я могу вас поцеловать?

— Конечно, но боюсь, как бы я не умер от счастья.

Драгана поцеловала его в щёку. Борис поднял на неё глаза — она в одно мгновение заметно покраснела. Он сказал:

— А мне позволите?

— Не…сомненно.

Услышав: не… Борис испугался, но когда она произнесла всё слово: несомненно, обрадовался и нежно чуть коснулся щеки губами.

— Меня ещё ни один парень не целовал.

— Могу ли я сметь?.. — растерянно прошептал Борис. Но быстро привлёк её и крепко поцеловал в губы. Оба они покраснели до степени спелого помидора.

Драгана села возле него.

— Вы меня презираете?

— Да за что же? Что вы?.. А только сам–то я, конечно же, никогда бы не посмел.

— А я вот посмела. Девчонки и вообще–то смелее ребят, мы хуже вас, развязнее.

Она смотрела на кружево стеклянных трубок, где кипел и шипел воздух, творились какие–то химические процессы. Драгана заговорила снова:

— Я много встречала интересных ребят, и многие мне нравились, но вы — эталон нашей, славянской мужской красоты. Так я и хотела первый свой поцелуй подарить лучшему из парней, которых я когда–либо встречала.

— Спасибо за такие лестные слова, да только я думаю, что вы смеётесь надо мной. Я не вашего круга человек, такие–то зачем вам нужны?

— Что, что–о–о? Какой–то ещё круг придумали! Это в наше–то время, да ещё в Америке, где один только круг и существует: деньги!..

— Вот–вот, я и говорю: ваш круг. Да на такую красоту, как ваша, да на такое могущество и величие… да только за то, чтобы мельком взглянуть на вас, большие деньги надо заплатить.

— Да, надо! Да только не вам. Вы смотрите на меня сколько угодно, и я буду смотреть на вас, а то вот возьму да и ещё раз поцелую.

Обхватила Бориса и прислонилась щекой к его плечу.

— Люблю я вас, — залепетал Простаков, — давно люблю, как только увидел, так и полюбил. И это заметил мой врач Ной Исаакович. И сказал мне:

— Эй, парень! Знайте вы: девица она непростая, а пожалуй, другой такой и в свете нет. И у деда, и у отца она единственная наследница, а там миллиарды. Слышите: миллиарды! А вы знаете, что такое миллиард? Нет, вы не знаете, что это такое — миллиард. И не можете знать. И я не знаю, потому что сила эта неземная, запредельная, но лишь в том случае, если она законная, а не как у ваших олигархов — краденая. Миллиард — это когда три цунами вместе, пять водородных бомб и в придачу к ним три таких эскадры, какой командовал адмирал Ян. Это как если бы в центре Нью — Йорка рванул из–под земли Везувий и разметал все дома. И банки тоже. И конторы, и всё, что там копошилось живого. Вот что такое миллиард!..

Драгана кивала головой, смеялась. А когда Борис закончил пересказывать то, что ему наговорил доктор Ной, заметила:

— Ной вам скажет. Вы его только слушайте. Я давно ищу средство отлучить его от вас, да держит его Иван Иванович. А этот человек имеет силу тайную — такую, что и отец мой, и даже дедушка со своими друзьями из Совета Богов совладать с ним не могут. Я так думаю, что он приставлен к вам от мирового правительства. Оно где–то там, в Палестине, возле Гроба Господня гнездо себе вьёт. Ну, да мы ещё посмотрим, кто кому шею свернёт. Скоро я сама за них возьмусь. И им обоим — Ною и Иванычу — вот этой по башке…

Она потрогала сумочку, где у неё лежал их заветный приборчик. Сказала:

— Вы за Додди наблюдаете? Я его назначила к вам на усадьбу садовником.

— Да, мы с ним приятели. Вот уже сколько месяцев прошло, а он из заданного ему состояния не выходит. И даже наоборот: становится всё мягче, добрее. Часть своей зарплаты отдаёт беспризорным негритятам; есть на острове такие.

— Да, есть. Немного, но есть. Я их хочу на материк в дом призрения отправить.

— За Додди я наблюдаю. Думаю, он не скоро выйдет из своего благостного умиротворённого состояния, а, похоже, и совсем не выйдет. Вот тогда можно будет сказать: мы вторглись в святая святых человеческой природы и научились исправлять её несовершенства. Вот только неизвестно, как отнесётся Всевышний к нашей такой дерзости.

— Думаю, Бог благословляет ваши старания. Иначе он бы не позволил вам довершить их.

Драгана поднялась, ласково кивнула Борису и скорым шагом направилась к двери. И вышла, но потом снова зашла. Сияя от счастья, сказала:

— Когда придёте ко мне, я спою для вас романс Есенина «Над окошком месяц, под окошком ветер, облетевший тополь серебрист и светел…»

Борис пытался вспомнить, на чём он прервал свой опыт. Воздух в пробирках недовольно шипел и клубился.

Вечером Простакова позвали на ужин к адмиралу. Дядюшка Ян, как только он вошёл, захватил его за плечи и повёл к камину, где на креслах, друг против друга, сидели два незнакомых человека: один мужчина лет пятидесяти, тщательно выбрит, ухожен, в костюме от самого дорогого портного и в туфлях, сиявших лаковым глянцем. Держался он просто, однако же и с едва заметным высокомерием, явно подчёркивая какое–то особенное своё положение, дававшее ему право держаться от людей на почтительном расстоянии. Другой был стар, одет небрежно и на Бориса смотрел с явным, почти детским интересом. Он, едва завидев адмирала и Бориса, подался к ним вперёд и протянул руки к Борису.

— Ну–те ка, молодой человек, ну–те, я на вас посмотрю. Силён ли, надёжен ли человек, в чьи руки попадёт моя единственная, моя ненаглядная внучка.

Как раз в эту минуту из другой комнаты вышла Драгана и как–то испуганно, громко вскрикнула:

— Дедушка! Мы ещё ни о чём не договорились, а вы уже…

— А тут не о чем и договариваться, парень мне нравится, и это самое главное, а если я ему не понравлюсь, так это мы оба с ним как–нибудь переживём. Да, внученька, пора, пора тебе и замуж выходить. Выбор твой одобряю. Молодец, малышка. Я знал: ты с кем зря–то водиться не станешь. Наша порода, славянская, мы свой интерес под землёй видим.

И — к своему соседу:

— Что скажешь, сын мой? Нравится тебе этот Илья Муромец? За него ты хлопотал передо мной или за кого?

Сын старика, — Борис понял это, — губернатор, отец Драганы. Он поднялся и подал Простакову руку.

— Рад встрече. Надеюсь, мы поладим с вами.

Сердце Бориса стучало от внезапно прихлынувшей радости; он понимал: здесь, в эту минуту решалась судьба его и Драганы. Он взял её за руку и по славянскому обычаю подошёл с ней к старейшине рода. Низко поклонился деду, сказал:

— Благословите нас.

Дед Драган поднялся и поочередно перекрестил их, и каждого поцеловал. Затем такое же благословение молодые люди получили от отца Драганы и от её дяди.

Адмирал пригласил всех к столу.

Тут собрались все Станишичи, не было жены губернатора Русины и третьего сына деда Драгана профессора Саввы Станишича — они находились в Белграде.

Простаков был принят в семью Станишичей, и в этом теперь уж никто не мог сомневаться. Правда, оставались нерешёнными некоторые формальности бракосочетания, но и на то были веские причины. Дед Станишич собирался ехать в Европу на длительное лечение, и ему необходимо было обговорить с ближайшими людьми неотложные деловые проблемы. И сыновья, и Драгана знали об этом, и потому молчали, ждали, когда заговорит старейшина рода, их обожаемый и непререкаемый авторитет. И дед сказал:

— С год будете изучать друг друга, а потом, если на то будет воля Божья, и сыграем свадьбу.

Затем перешёл к теме, которая была для всех как бы тайной и запретной:

— Мы об этом вашем приборчике знаем давно, — так что не удивляйтесь, мил человек, будьте любезны, скажите мне: а зачем вам числить его в разряде оружейных средств, и не проще ли было бы отнести к медицине; ну, скажем, вроде рентгенаппарата, искусственной почки или чего–нибудь такого? А?.. Что вы мне на это скажете? — наклонился к Борису. И тут же добавил: — Вы не церемоньтесь, зовите меня дедушкой. У меня мало детей, и всего лишь одна внученька, — я люблю, когда она меня называет дедушкой.

— Спасибо. Вы делаете мне честь. Да, вы правы, я бы тоже хотел быть автором–целителем. Но военные решили, что мой прибор может быть и оружием. Очевидно, потому они меня и выкрали. Ведь органы здравоохранения, наверное, не крадут учёных, — в худшем случае, они их покупают.

— Да, верно. Вы правы, мой друг. Но скажите мне, пожалуйста, а нельзя ли как–нибудь снизить его вредоносное действие и повернуть рычажок в сторону лечебную?

— Вы, дедушка, маг, волшебник или провидец: мой друг физик Неустроев именно эту проблему недавно с успехом и решил. Но знаем об этом только мы двое, как же вы…

Дед поднял руки:

— Об этом не спрашивайте. Я прожил долгую жизнь, бывал во многих странах, видел многих людей… Научился кое–что замечать и такое, чего другие не видят. А теперь скажите: у вас на приборе есть ручка вроде реостата: захотел — прибавил там каких–то лучей, а захотел и убавил.

— Именно так: ручку можно поставить на такое деление, что человек и совсем лишается воли, становится покорным, даже нежным — как кошка.

— Ага, кошка! Это хорошо. А было бы и совсем хорошо, если бы вы могли лишить её и когтей.

— Можно и так. Но это уж такой будет вариант, когда прибор вряд ли можно назвать целебным.

— А вот это уж вы позвольте решать тем, кто будет владеть прибором.

— Но вот тут–то, дедушка, и заключена главная проблема: я бы не хотел отдавать прибор в чужие руки.

— Понял вас. Понял и даже очень одобряю. Наш мир сошёл с ума; и ваш, русский, и наш, американский. Мы теперь покатились к черте, где бушуют сплошные цунами. Господь решил примерно наказать нас. И больше всего, и скорее он отдерёт за уши американцев. Сюда и раньше навалил разный сброд, но то был белый сброд и мы ещё кое–как понимали друг друга. Но потом к нам тихой сапой наползли евреи и скоренько поняли, что без помощи дикарей им не вытащить из наших карманов деньги. И они послали эмиссаров и вербовщиков на чёрный континент. Там они сгребали всякий людской хлам: бандитов, развратников, курцов гашиша, и этих… как их? горилл, не признающих женщин. Такие и тогда уже были! Ну, и вот… Тащили их до тех пор, пока их не стало много и без них уже не решить никакого дела. Вы там в России ещё не знаете, что это такое. Впрочем, кое–что подобное уже образовалось и у вас на русской земле. Но я думаю, что на Россию прожорливой саранчи не хватит. Китай к вам не полезет; боится ядерной бомбы. К тому же для борьбы с американцами ему союзник нужен. Россия — это его охранительный рубеж на Балтике, на Чёрном море и Тихом океане. Бог так устроил: Россия выживет, а Штаты провалятся в тартарары. Но ваш остров останется. И на нём славянская крепость выживет. Я для того и купил его, и подарил своей внученьке, чтобы при всех оборотах истории славянский мир уцелел.

Дедушка Драган говорил при абсолютной тишине; казалось, и стены, и шторы на окнах замерли, слушая этого человека. Два его почтенных сына, один из которых готовился стать президентом Америки, не проронили ни слова; и адмирал при своей шумной натуре вёл себя тихо, как примерный ученик на уроке. Было видно, что тут привыкли слушать деда. Все знали, что он не только в кругу друзей, но даже и на Совете Богов слывёт за мудрейшего. Недаром же именно он, как только появились российские олигархи, сказал на собрании клуба богатейших людей Америки: «Этих… новых русских в наш клуб пускать не следует. С ними и банки–то скоро наплачутся. Деньги с неба не падают, а если упали, то Господь знает, кто и как их уронил и кто подобрал».

Настала пауза. И длилась она долго. Нарушил её губернатор. Он обратился к Простакову:

— А скажите мне теперь: вы могли бы снабдить свой приборчик механизмом, который бы в чужих руках объявлял бессрочную забастовку?

— Над этой проблемой мы теперь и трудимся с моим другом Павлом Неустроевым.

И ещё вопрос:

— Вы могли бы на больных показать действие своего прибора?

— Да, можем.

— Сейчас же?

— Пожалуйста.

— Отлично! — воскликнул дед Драган. — Не станем больше вертеть языками, давайте поработаем ложками. Могу лишь сказать: кажется, в вашем лице мы имеем дело с парнем, способным выкинуть ещё и не один забавный номер. Я рад, что именно русской женщине влетела в голову счастливая мысль подарить миру такого учёного. А моя внученька… Она — молодец! Уродилась в своего деда; как и я, свой предмет с первого взгляда разглядела.

Драгана подошла к деду и прижалась щекой к его сединам. Она очень любила дедушку, но, пожалуй, ещё больше любил свою Драгану дед Драган. Он был счастлив, когда узнал, что девочке дали его имя.

Губернатор позвал одного из своих помощников, объяснил ему суть дела и приказал немедленно доставить с материка из неврологической клиники трёх больных. И пусть их привезёт на остров сам главный врач.

После обеда все разошлись и отдыхали часа два–три. А к вечеру на домашнем аэродроме приземлился вертолёт с красным крестом на борту и главный врач клиники, а с ним и трое больных сошли на землю острова. Их ожидала машина скорой помощи, и на ней гости отправились в главную островную больницу. Скоро сюда приехали дед Драган с сыновьями, Борис Простаков, Павел Неустроев и Драгана. Им представили больных. Двое были тихие, они назвали себя: Джон Коллинз — поэт, Ферри Транзел — архитектор и третьего назвал главный врач: Дин Стив. Он был связан простынями, его за локти держали два санитара — Стив дико вращал глазами, кричал и порывался куда–то бежать. О нём врач сказал:

— Бесноватый.

По распоряжению Простакова из биологической лаборатории доставили аппарат, похожий на стационарную рентгеновскую установку, внесли его в процедурную комнату и по очереди в кресло усаживали больных. Простаков в каждого «выстреливал» из своего прибора. Бесноватый стал кричать тише, перестал биться и, когда его отвязывали от кресла, совсем затих. И спросил:

— Где я?

Врач ему сказал:

— Вы на Русском острове, в местной клинике. Вот аппарат, на котором вам проделана лечебная процедура. Как себя чувствуете?

— Ничего. Только голова… Немножко болит. Он ладонью потёр затылок.

Стоявшие рядом поэт Коллинз и архитектор Ферри тоже чесали затылки. Ферри сказал:

— Аппетит разыгрался. Кормить–то нас будут?

Простаков повернулся к врачу:

— Да, да. Их теперь хорошенько кормить надо. И всех вместе положить в палату. Пусть они общаются, им будет весело.

Врач на ухо сказал Простакову:

— А этот бесноватый. Он буйный. Такой концерт учинит!..

— Никаких концертов. Он теперь послушный. И даже вежливый, очень вежливый. Советую вам задержаться у нас и два–три дня понаблюдать за ними. Может быть, у вас появится охота и других больных пропустить через этот наш аппарат?

Дедушка Драган и оба его сына сидели в креслах и наблюдали за всем происходящим. Ничего не говорили, не спрашивали, а только внимательно слушали больных, которые всего лишь несколько минут назад казались полуживыми, ничем не интересовались, ни на кого не смотрели. Сейчас они как бы очнулись от длительного сна, лица их оживились, глаза заблестели, они на каждого смотрели с интересом и порывались о чём–то спросить, что–то рассказать. Джон Коллинз вспомнил, что недавно он написал стихотворение, достал его из внутреннего кармана куртки и, обращаясь ко всем находившимся в комнате, сказал:

— Друзья мои, я недавно написал стихотворение, — хотите, прочитаю?

Адмирал загудел:

— Да, да, приятель. Развесели нас немного, читай свою поэзию.

Джон вышел на середину комнаты, принял позу Маяковского, начал читать:

Америка, Америка!..

Скажи мне, дорогая:

Зачем живёшь?

Куда идёшь?

Чего от жизни ждёшь, родная?..

Америка в ответ сказала:

Ничего от жизни я не жду,

От судьбы мне ничего не надо.

Одного у Бога я прошу:

Чтоб цунами мимо пролетел

И накрыл Канаду.

— И это всё? — сказал дед Драган.

— Да, всё.

— Лихо! — воскликнул адмирал.

— Патриотично, — согласился губернатор, а Драгана приблизилась к поэту, спросила:

— У вас много стихов?..

— Целая куча, да их никто не печатает.

— Ничего, — пообещала хозяйка острова. — Мы откроем тут на острове издательство и типографию, и первая книга, которую мы издадим, будет ваша.

Дед Драган поднялся с кресла и, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Похоже на чудо, но… будем смотреть, будем смотреть, что покажет нам время.

Он оглядел оживших и повеселевших ребят и взял за руку Простакова. Тихо, на ухо проговорил:

— Тут может возникнуть проект. Да, да — большой проект.

И уже громче:

— Я человек практичный, во всяком деле ищу деньги. А тут, мне кажется, и искать не нужно; доллар сам просится в карман.

И снова понизил голос, почти до шепота:

— Будем думать, будем думать.

Больные пошли на обед, а гости направились к своим автомобилям. Драгана шла рядом с дедушкой. Она всегда была с ним рядом и удалялась лишь тогда, когда он, целуя её, говорил:

— Ну, девочка моя, иди к себе, а я на часок прилягу вот здесь на диване.

Отдыхал он обыкновенно в то время и там, где у него появлялось желание «на часок прилечь».

Губернатор пробыл на острове всего лишь три дня; дела позвали его на материк, и он улетел. Уже в самолёте перед отлётом он пригласил к себе в салон Драгану и сказал ей, что свадьбу мы, может быть, и приблизим, но он хотел бы видеть её скромной и без журналистов.

Как раз в то время набирала ход избирательная кампания, и он не хотел бы вплетать в процесс этой кампании свадьбу дочери, а ещё сказал ей, что высшие интересы требуют, чтобы имя русского учёного Простакова загонять в потёмки, подальше от любопытствующих обывателей, попросил передать ему просьбу решительно избегать встреч с журналистами. Губернатор сказал, что пусть говорят о чём угодно, о ком угодно, но только не трогают имён Простакова и его друга Павла Неустроева. Послушная дочь во всём соглашалась с отцом и говорила, что и сама думает о том же, что не хотела бы, чтобы её семейная жизнь походила на жизнь глупых поп–звёзд, за которыми всюду следует толпа жадных до сенсаций журналистов, что в конце концов она обрастает таким клубком грязных сплетен, который запутывает и героев, и самих газетчиков.

— А ещё я говорила с дядей Яном и мы оба решили изменить этническую картину островной жизни: теснить с острова южно–американских мигрантов и усилить приток славянского населения. Рассылаем приглашения на жительство и работу русским, сербам и словакам. Сейчас к нам едет много украинцев.

— Ну, что ж, мне на это нечего сказать; вы с дядей Яном настоящие стратеги, да только старайтесь, чтобы приезжие люди тотчас же включались в деловую жизнь и давали бы доход островной казне. Пусть возделывают огороды, сады, рассаживают плантации красного дерева и ореховых.

На том и расстались отец и дочь.

Дедушка Драган оставался жить во дворце своей внучки. Говорил ей:

— Хотел иметь на острове и свой дом, да теперь раздумал. Буду жить у тебя под боком, мне с тобой хорошо. Лучше и не надо.

Дедушка Драган развернул на острове бурную деятельность: он самолично принимал партии эмигрантов. С иными беседовал, а с другими знакомился в столовой, где каждый день для приезжающих накрывали праздничный стол.

Дядя Ян создал штаб, который принимал, размещал и устраивал на работу всех приезжающих. Семейным давали общежития, одиночек селили в палатках: они цыганским табором раскинулись на склонах зелёных холмов вблизи от моря. Людям давали деньги вперёд, предлагали вызывать семьи и всех способных работать определяли в строительные бригады. В спешном порядке возводили жилые дома, коттеджи, детские сады, школы и магазины. Картины строек и палаточных городков производили впечатление переселения народов.

Милиция выдворяла каждого, кто жил на острове без регистрации, а таких, к сожалению, было ещё много.

Драгана приняла из Лондона и Москвы группу выдающихся учёных, занимавшихся проблемой «генома национальности». И все они говорили, что у себя на родине не могли по полной программе исследовать проблему. Работа притормаживалась; слишком много было людей, считавших это занятие нечистым, «попахивающим расизмом». Драгана закупала самую современную аппаратуру, платила учёным хорошие деньги. И квартиры, и коттеджи для них строились в первую очередь. Так же встречались и те, кого приглашали Простаков и Неустроев.

Самого Павла Драгана поместила в своём дворце, отвела для него и его семьи четыре комнаты на втором этаже. Он жил в них пока один. Жена и дети задерживались в Москве. Павел послал им деньги для покупки новой квартиры и для помощи ближайшим родственникам. Ему и Простакову деньги выдал Иван Иванович, но на вопрос «Кому мы обязаны?» ответил уклончиво:

— Благодарному человечеству.

Несколько пространнее был доктор Ной:

— Это вам аванс. Кое–что и мне попало на зуб. В скором времени и ещё попадёт; у Ивана Ивановича хозяев много, и все они не бедные.

Дедушка Драган с адмиралом много ездили по острову, осматривали посёлки, магазины, отели. Дед высказывал идеи, предложения по благоустройству острова, по превращению его в уголок славянского мира в Новой части света. Дедушка был стар, он теперь всё больше думал о том, как бы поумнее и понадёжнее устроить свои капиталы, направить их на нужды своего сербского рода, близких и родных людей, которые в эти дни подвергались давлению со стороны антиславянского, антиарийского мира, центром которого становилась Америка.

Именно в эти дни Драгана хотела бы осуществить задуманную операцию, — может быть, самую важную в своей жизни, — но осуществить её она смогла бы лишь после основательного разговора с Борисом. И к этому разговору она хотела бы подступиться сейчас же, ещё до обеда, на который были приглашены Борис и Павел.

— Сегодня приходит теплоход с больными городской неврологической клиники, их будет восемьсот человек. Как вам это нравится?

— Мне об этом давно говорил дедушка. Я согласился их всех пролечить.

— Но я хотела бы, чтобы «Лучиком благонравия» их обстреливал кто–нибудь другой, а не вы.

— Почему?

— Я боюсь.

— Чего же?

— А вдруг последствия будут плачевные!

Борис обнял невесту и сказал:

— В спортивном мире говорят: трус не играет в хоккей. Посмотри–ка на нашего первого пациента Додди, какой он смирный и вежливый. И как старательно «вылизывает» территорию перед твоим дворцом.

— Да уж, это верно; прошло несколько месяцев, а он всё лучше и лучше. Но Борис! Если это так, если твой луч будет так благотворен для людей, какая же слава ждёт тебя впереди?..

— Я о славе не думаю; мы сейчас вместе с Павлом создаём приборчик, который будет взрывать бомбы и ракеты в полёте. И тогда отобьём охоту у любителей кидать бомбы на другие страны, как они бомбили твою родину. А Павел ещё и замышляет автоматическое наказание таким людям. Я ему говорю: пока ты придумаешь хорошую выволочку, кидай им в кабину самолёта или на огневую позицию лучики моего прибора. Но он возражает: назвал меня диверсантом — дескать, предлагаю награждать мерзавцев за преступления.

— Но ведь можно же до такой степени увеличить дозу благотворного луча, что он превратится в наказание.

— Ах, ты умница! Мне тоже кажется, что тут и лежит суд народный негодяям и преступникам. Ты словно заглянула мне под черепную коробку; я как раз и работаю над этой проблемой. Ну, ладно, а теперь скажи мне, чего там задумал наш дедушка? Он сейчас трудится не меньше нас с тобой, каждый день приглашает к себе трёх больных, пролеченных нами, и главного врача с ними, а ещё вызвал с материка архитекторов, инженеров, строителей. Что он замышляет?..

— Дедушка наш таков: всякое дело ставит широко, с размахом… Мой дедуня подобен Генри Форду: он велик во всём: и в любви, и в ненависти, и в планах своих, и в том, как осуществляет эти планы. Но не будем торопиться, он скоро и сам нам всё расскажет. Одно только я знаю: он мне сказал: деньги наши должны работать, скоро доллар пожухнет, как лист осенний, а нашу мать-Америку поразят цунами, — они будут налетать часто, и будут свирепы, как голодные волки. Будут крушить прибрежные города, а в них сосредоточены банки, конторы, фонды, малые и большие голливуды, источающие яд антикультуры. Цунами поднимутся высоко, волны океана накроют крыши небоскрёбов и ринутся на материк со скоростью реактивных самолётов. Бог насылает Армагеддон, и я уже слышу гул океанских глубин. Но мы с тобой, — и твой отец, и твой дядюшка, должны принять срочные меры. Превратим наш остров в оазис славянской цивилизации, в крепость, недоступную никакому оружию. Пусть славяне знают: они будут жить и тогда, когда цунами поглотят весь американский материк. Наш–то остров, как Москва, стоит на семи холмах, и уровень над морем у нас двухкилометровый. Русский остров — это ковчег, в котором Господь Бог сохранит жизнь на Земле.

И ещё говорит мой дедушка: Господь Бог для того и прислал на наш остров двух любимых своих сыновей Бориса и Павла. Они дадут нам такое оружие, которым можно будет победить Антихриста.

Дедушка Драган превратил крыло дворца, отведенное ему внучкой и обставленное самой дорогой и удобной мебелью, в деловую контору, где принимал пролеченных больных. Заходили к нему Иван Иванович и любопытный, как сорока, Ной Исаакович. Дедушка заводил со вчерашними больными умственные беседы, а все присутствующие внимательно слушали, наблюдали за поведением больных. Вели они себя умно, деликатно, ни в чём не показывали своё недавнее душевное состояние. А оно было ужасным: вроде бы ничем не болели, но находились в постоянном смятении, страхе, в ожидании катастрофы, которая вот–вот разразится. Становились невозможными отношения с членами семей, с друзьями. Их всех уволили с работы. И вот теперь они спокойны; смирно сидят, слушают, улыбаются и сами рассказывают забавные эпизоды из своего недавнего прошлого. Они хорошо понимают, какая живительная метаморфоза произошла с ними, и сердечно благодарят доктора, возвратившего им нормальную жизнь. Одного только боятся: как бы не вернулось к ним недавнее состояние страха и смятения.

Дин Стив, журналист какой–то провинциальной газеты, предпочитает молчать о своей бесноватости, которая, как ему казалось, поразила его с детских лет и раздирала на части душу. Поэт Джон Коллинз развивал свои планы по созданию издательства «Славянский Дом». Говорил:

— Я не славянин, Бог не дал мне такого счастья — иметь национальность; я из тех, кто роду–племени своего не знает, однако зов предков слышу и злу противиться готов, и за правду постоять всегда согласен. Приглашу из Сербии или из России главного редактора, и мы с ним развернём печатание славянских книг, журналов и газет… Их скоро узнает вся Америка.

В другой раз пускался в рассуждения:

— Америка — сброд, салат из народов, не помнящих родства. Она потому и опрокинула на себя ненависть всех народов. Африка её ненавидит, арабский мир объявил интифаду, евреи отняли у неё деньги и заставили на себя работать. Мы не будем её спасать, мы будем подвигать её на обочину истории и тем ускорим движение человечества к прогрессу. Да, к прогрессу, потому что теперь–то уж все видят, какой маразм и растление сеет наш Новый свет по миру. Да, я американец, но я такого мнения о своей стране. И если вы со мной согласны, я готов с вами сотрудничать, а если нет — моё вам почтение: я пойду своей дорогой.

Прошли, пролетели на вороных три месяца после исцеления трёх больных, привезённых с материка. Теперь они все трое работали, и дедушка Драган, остававшийся до сих пор на острове, уж не приглашал их каждый день на чаепитие, он сам посещал объекты, на которых они трудились. Журналист Дин Стив, получивший несколько комнат в школе, в течение двух недель набрал штат сотрудников и наладил выпуск газеты «Славянский набат». Драгана выкупила двухэтажный особняк у трёх живших там семей, и в нём устроили книжное издательство и книжно–газетную типографию. Этим предприятием заведовал поэт Джон Коллинз. Что же до архитектора Ферри Транзела, он в течение двух недель создавал проект огромной, на тысячу мест больницы и теперь по двенадцать часов в день трудился над её постройкой. С материка была вызвана бригада высококлассных строителей, и Ферри поставил перед ними задачу: возвести больницу за полгода. Пока же больных принимали с материка и «пролечивали» по триста человек в день. Плату за лечение брали умеренную: пятнадцать тысяч за человека. Пять тысяч шли на дела медицинские, а десять тысяч составлял чистый доход хозяина больницы Бориса Простакова. Но уже теперь большой корпус достраивался, и остров готовился принимать с материка, а также и с других Багамских островов и с острова Куба по тысячи человек в день.

Пролеченные, и, прежде всего, первые из них: поэт, архитектор и журналист, радовали дедушку Драгана своим стойким и твёрдым расположением духа. И деда Драгана, и дядюшку Яна они даже изумляли своей деликатностью, — не то врождённой, не то привнесённой с лучами Простакова, — своей благоразумностью и мудростью решений возникавших перед ними больших и малых проблем.

Часто на объекты приходят отец и сын вместе, дедушка Драган и адмирал Ян. Они подолгу беседуют и с поэтом, и с архитектором, и с журналистом. Пытаются уловить в них остатки былых недугов — нет, не замечают. И это обстоятельство приводит их к буйному восторгу: они радуются и за успех своих дел, но, главное, за человечество, которому подарено такое чудодейственное средство исцеления от тяжелейших недугов. Вот только как распорядиться этим средством — они ещё не знали.

Обыкновенно немногословный и сдержанный в своих чувствах дед Драган, оставшись наедине с сыном, не умолкает от распирающих его восторгов. Они гуляют по берегу океана, и дед говорит:

— Ты только представь, сын мой, какое оружие массового подавления болезней получают народы! У меня дух захватывает, я умом своим объять не могу всю громадность попавшего нам с тобой в руки открытия!

Адмирал Ян пытался охладить пыл престарелого магната, известного во всём деловом мире своим талантом превращать малые дела в великие, делать из сотни долларов миллион, а из тысячи миллиард. Сдабривая ядовитым скепсисом каждое своё слово, говорил:

— Не торопись, отец. Надо ещё смотреть и смотреть, думать и думать. Вдруг как завтра придём к Дину Стиву, а его снова вяжут верёвками и он кричит, как резаный поросёнок. Явимся к архитектору Ферри, а он тычет в нас пальцем и говорит: «Смотрите, к нам пришли Наполеон и Александр Македонский». Ты, конечно, меня извини, но я ни в какие лучи не верю. Это или мы с тобой бредим, или встретились во сне и рассказываем друг другу сказки. Скажу тебе по большому секрету, что я однажды от этого русского парня Простакова слышал, что приборчик его не токмо лечить способен, но стоит повернуть его на три лишних деления — и человек из тихого идиота в буйного превратится. А?.. Что ты мне скажешь, если этот его приборчик и такую ещё способность имеет?

— Ну, это уж и совсем невероятно, но если это и в самом деле так, то будем считать, что конец света мы далеко от себя отодвинули. Я давно слышал, что славяне выживут в борьбе с неграми и китайцами. Нас русские спасут. Недаром же их землю господь Святой Русью назвал. А великий мудрец позапрошлого столетия Александр Иванович Герцен сказал: «Славяне — это грядущая часть человечества, вступающая в свою историю».

— Говоришь, китайцы?.. Они тоже, что ли, славянам угрожают?

— Ну, китайцы… Пока они вроде бы не точат зуб на русских, — утешал старик.

— Не точат, говоришь? Да, пока не точат. Пока они ещё слабы, и Россия нужна им как союзница, как щит от Европы и Америки. А вот свалятся в пропасть истории и та и другая, — а это случится непременно и довольно скоро, — так и попрут на Россию сыны Поднебесной. Нам тогда куда бежать? Сербы от албанцев глупых попятились, а уж тогда–то…

— Вот тогда и пригодится приборчик Простакова; бомбы ядерные пусть лежат на складах, а по всем армейским казармам противника пройтись с приборчиком, и пусть они, и в первую очередь генералы, адмиралы, забьются в истерике, как Дин Стив. Вот это будет война! Ты только руку на соседа поднял, а тот хлопнул незримым лучиком, и тебя уж затрясло, залихорадило. А?.. Что ты на это скажешь, отец?.. Одного я только боюсь, как бы у нас из–под носа не умыкнули этого самого Простакова. Недаром же тут возле него вьются, точно летучие мыши, Иван Иванович и Ной Исаакович. Ты мне не скажешь, чьи они люди? Я братца–губернатора давно просил освободить нас от этих соглядатаев, а он говорит: «Пока не могу этого сделать. Слишком большие силы за ними стоят».

— Да, это так, сын мой. Чувствую за ними чесночный запах глобалистов, а ещё и финансовые тузы какие–то. Может, за Ноем русский олигарх Абрамович. У него миллиардов много, а если миллиард… Его бойся. У миллиарда руки длинные. Прими меры, чтобы главная тайна русских учёных хранилась только в наших карманах. А тайна эта… — вот та самая способность приборчика человека превращать в полного идиота. Глобалистам здоровые люди не нужны; им и вообще люди не нужны, а нужны рабы и лакеи и в таком количестве, чтобы добывать нефть и убирать города и их усадьбы.

— Да, на этом фоне дела на нашем острове приобретают особое значение. Если и дальше так у нас пойдёт, мы скоро превратимся в могущественнейших людей на свете. Я теперь всю свою военную смекалку поворочу на то, чтобы крепче зажать в наших руках приборчик Простакова и не позволить Ивану Ивановичу и Ною как–нибудь объехать нас. А что они что–нибудь да замышляют, это уж точно. Так и гляди — ножку подставят.

Обыкновенно помолвленные жених и невеста и до свадьбы, и после свадьбы строят планы своей жизни, у наших ребят планы были так грандиозны, что они боялись даже говорить о них. Оба они мечтали помочь своим народам; Борис — русскому народу, Драгана — сербам, а оба вместе — славянам. Объединить славянство, превратить этот народ в силу, способную спасти род людской от грядущего конца света, — такие у них были мечты и задачи. Об этом они говорили часто, горячо, и хотя в глубине души страшились этой цели, но шли к ней упорно и неотвратимо.

Любопытно, что молодые все события своей новой жизни встречали относительно спокойно и даже как будто бы с весёлым безразличием. Прошёл месяц после помолвки, прошёл и второй, и третий, а радость обретения друг друга оставалась той самой первой, внезапной и оглушительной, которая свалилась на них в день помолвки и в первые дни после неё. Распорядок жизни у них не менялся, они по–прежнему трудились, но только часто заходили друг к другу, обнимались, целовались и снова разбегались по своим рабочим местам в лаборатории. Вечером шли на ужин или на вечерний чай к дедушке или к дяде, а уж потом в полночь расходились по спальням.

Впрочем, Борис о своих научных делах больше молчал; к ним в биологическую лабораторию вернулась с материка из госпиталя вся прежняя команда Арсения Петровича и сам Арсений Петрович, но что было интересно и волновало Простакова — к ним почти ежедневно прибывали всё новые и новые люди, которых приглашал из России Арсений Петрович и ближайшие его помощники. Лаборатория расстраивалась, расширялась, и денег на её расширение дедушка Драган не жалел. Он лично встречал на пристани и на домашнем аэродроме вновь прибывающих, знакомился с их жёнами, радовался, если они приезжали с детьми, и говорил, что на каждого ребёнка деньги будут выдавать отдельно. «Там ваша власть в России вымаривает и выстуживает русских по миллиону в год, миллион беспризорных детей бродит по улицам, а мужики до пенсии не доживают, — вот вы и пополняйте русский народ — назло всем врагам нашим».

Заканчивалась отделка помещений новой больницы и трёх клиник при ней. Физико–механическая лаборатория, которую возглавлял Павел Неустроев и которая за три месяца превратилась в настоящий экспериментальный завод, изготовила десять установок по «обстреливанию» больных лучами Простакова. Эти установки представляли собой таинственные сооружения, рассчитанные на внезапное и сильное психологическое воздействие на больного. Врачи заранее готовили больных к процедуре, говорили им о необычайной силе и свойствах чудо–машины, изобретенной русским гениальным учёным, о действии лучей, способных в одно мгновение восстановить все природные функции мозга и даже усилить умственную способность человека. Не надо только бояться этой машины, её волшебных лучей — надо сидеть спокойно и даже не закрывать глаза, а все вспышки и сияние лучей воспринимать как Божественную силу, посланную для восстановления всех природных способностей и сил.

После такой обработки больного одевали во всё чистое, красивое, приводили в порядок его причёску и за руки вели в помещение, где его ждала чудодейственная машина. Открывалась дверь, и больному в глаза бросалось внушительное сооружение, не похожее ни на рентгеновский аппарат, ни на какую другую медицинскую установку. Это было что–то фантастическое, сверкавшее никелем и позолотой, блестевшее стёклами фонарей, объективами кино или фотоаппаратов. И всё крутилось, ворочалось, перемещалось из одной стороны в другую. Аппарат был точно живой; он ждал и звал подходившего к нему человека, а когда больной всходил по ступеням и усаживался в кресло, аппарат вдруг подавал какие–то голоса, ярче сверкал линзами, фонарями и стёклами, и все его рычаги, поручни и колёса как бы оживали и начинали свою таинственную, непонятную для ума человека работу. Потом вдруг всё озарялось светом солнечного протуберанца, и так же внезапно все потухало. Больного брали под руки и выводили из помещения.

Вся эта работа была рассчитана на потрясение психики человека, на внушение чего–то необыкновенного и чудодейственного. Само же лечение производилось оператором, находившимся внутри установки, и заключалось в простом нажатии кнопочки на миниатюрном приборе. Не будь этого громоздкого и сложного аппарата, лечение все равно бы достигло цели, но вся эта придуманная Простаковым и Неустроевым установка и процедура лишь усиливали действие лучей, потрясали воображение.

Прежде других о чудодейственном лечении больных на Русском острове узнали Южные штаты Америки и близкая к ним Куба. Фидель Кастро послал на остров группу врачей с больными, а затем, убедившись в реальности слухов, приказал отправить на остров паром и на нём тысячу больных, нуждавшихся в лечении лучами доктора Простакова. Самому же Простакову он послал приглашение посетить Кубу в качестве его личного гостя. Его письмо заканчивалось словами: «Русские люди с первых лет существования Кубинской республики пользуются у нас глубоким уважением, и мы рады, что именно Русский доктор заслужил в наших краях всеобщую любовь и признательность».

Со дня на день на острове ожидали паром с Кубы.

Большая метаморфоза произошла в поведении доктора–психолога Ноя Исааковича и его шефа Ивана Ивановича. Они с утра появлялись то на вилле адмирала, то во дворце хозяйки острова, то в помещениях биологической лаборатории. К тому времени была закончена отделка личной виллы дедушки Драгана; он то оставался на ночь в апартаментах внучки, то ночевал у себя. На его вилле ни доктор Ной, ни таинственный и вездесущий Иван Иванович не появлялись. Тут принимали только тех, кого приглашал хозяин, а хозяин их явно игнорировал. Не пускали их и во все помещения физико–механических мастерских и лабораторий. Тут на входе стояли по два дюжих парня, — непременно, русских или сербов. Ной Исаакович с ними дискуссий не заводил, а Иван Иванович иногда говорил: «Не понимаю ваших строгостей. Вы могли бы знать, что мы тут люди не посторонние и терпеть ваших порядков долго не будем». А однажды сказал часовому: «Передайте своему главному механику: он может схлопотать большую неприятность».

Часовой эту его угрозу передал Неустроеву, на что Павел сказал:

— Дела наши секретные, и никто без моего ведома к ним допущен не будет.

Однажды к Павлу пришёл адмирал и передал жалобу Ивана Ивановича. Павел спросил:

— А кто он такой, Иван Иванович?

Адмирал пристально посмотрел в глаза Неустроева и глухим голосом, и тоном, в котором звучала неуверенность, заметил:

— А вы думаете, я знаю, кто они такие? Они из тех людей, которые появляются там, где собирается более трёх человек. И всегда за ними кто–то стоит. Но вот кто стоит за этими — я не знаю.

— Но зачем же вы их держите на острове? Да ещё так близко подпускаете к Простакову. Он доверчивый, добрый человек, и они что угодно могут с ним сделать.

На это адмирал сказал:

— Их прислал губернатор штата, мой брат. Я полагаю, они не причинят нам зла. Но как только я замечу неладное, я приму свои меры. А вы работайте спокойно и никого не опасайтесь, только покрепче на замке держите свои секреты.

Делами Павла Неустроева с первых же дней увлёкся дедушка Драган. Его поразила первая же идея Павла: записывать на цифровой диск всю информацию, идущую с материка на остров и обратно. Дед тут же и сказал Павлу:

— Вот эти два молодца… два еврея. Мне бы записать их разговоры.

Павел пообещал через неделю предоставить деду «спектакль двух актёров», то есть запись всех переговоров Ноя со своими людьми. И через неделю такой «спектакль» лежал на столе деда. Он прослушал все записи и всё понял, кому служат эти молодцы, чьи задания они выполняют. Дед пригласил к себе Павла. Показал на серебряный диск. Спросил:

— Много таких разговоров могут на нём уместиться?

— Если они будут беседовать сто лет, то и тогда ещё половина диска останется незанятой.

— А как выделить из тысяч голосов один, вам необходимый?

— Мой прибор не только записывает, но он ещё и мгновенно находит нужного вам человека, нужный вам голос. Тут заодно вмонтирован и компьютер. Стоит набрать имя нужного человека, — ну, скажем: Ной, — и прибор будет записывать только его. Наберите десять имён, двадцать, тридцать, и прибор будет слушать и записывать только эти имена.

— Погоди, погоди. А если, скажем, я хочу записать всё, что сегодня за день наговорил президент Америки, наш Буш, например?

— Пожалуйста: наберите его имя: Буш. Но предварительно я должен записать его голос, хоть одно сказанное им слово: по телевизору, например. И тогда компьютер запомнит тембр его голоса, частоту волн, кантилену и всё такое. И уж тогда он его голос не спутает ни с каким другим. И когда вы захотите слушать его… только его, например, любимого певца, слушайте хоть день, и два, и целый год.

— Ну, а теперь ты мне скажи, любезный, там, на материке, у нас в Штатах и у вас в России, есть такая игрушка?

— Да, есть, но она громоздкая, размещена в просторных цехах и требует большого технического персонала. А кроме того, та, большая машина, ещё не научилась слушать адресно, только один, нужный вам голос. Она слушает миллион голосов и потом тратит уйму времени, чтобы отыскать один из них. Такую задачу без труда выполняет только она вот… которая лежит у меня на ладони.

И Павел показал деду прибор, похожий на маленький радиоприёмник.

— Его устройство известно кому–нибудь?

— Нет, неизвестно. Я потому и завёл в своей лаборатории и в мастерских строгий режим.

— Ты его изобрёл и изготовил там, в России?

— Да, там.

— И почему же ты не продал или не отдал его своей стране?

— Страна–то у нас есть, да только в науке нашей кишмя кишат «человеки с двойным гражданством», а они народ ненадёжный, не знаешь, на какую страну работают.

— Понимаю, — качал головой дед Драган. — Очень даже хорошо я тебя понимаю, друг мой. А теперь мы с тобой долго должны думать, чтобы не опростоволоситься. Ну, ладно, вы пока идите, а я буду соображать, что мы будем делать с этим ещё одним вашим замечательным приборчиком. Мы живём в такое время, когда нас пасут, нас всюду подстерегают Иваны Ивановичи и Нои Исааковичи. Стоит зазеваться, как тут же тебя и обобрали до нитки. Да, да — вот так, мой друг. Я хотел ехать домой, на материк, а теперь ещё поживу тут. Ещё вчера я жил в одном мире, а сегодня этот мир благодаря твоему приборчику стал иным, и мы должны научиться жить в условиях, которые ты для человечества придумал. Вот так, мой друг. Недавно меня ваш приятель Простаков озадачил, а тут ещё и ты заботушку на седины мои свалил. Будем думать, будем думать.

Русский остров лежит в зоне тропического пассатного климата; зимы здесь не бывает, снега не знают. Самая мягкая спокойная погода держится в наше зимнее время, то есть с января по май. Дождей в это время почти нет, температура воздуха умеренная, примерно такая, как у нас летом в Подмосковье. Но вот наступил август — и небо заклубилось облаками, пошли дожди, задули горячие ветры, всё чаще налетают ураганы.

Сегодня Борис и Драгана пораньше закончили работу, Борис пришёл домой, а Драгана зашла в левое крыло виллы, где она поселила Элла Битчера, который, наконец, закончил лечение у русского доктора и перебрался насовсем в дом Драганы. Уральский доктор поднял его с постели, и он, хотя и на костылях, но уже передвигался по дворцу и даже выходил на прогулку. Жил он в первом и втором этажах, и для удобства его передвижения была перестроена лестница, соединявшая этажи; она была пологой и без приступок. Перебралась на остров и прислуга, состоявшая из пяти человек, и водитель, и четыре парня из его охраны. Все они перебрались на остров с семьями, купили дома поблизости от дворца хозяйки острова. Элл знал, что Драгана помолвлена, привык к этому новому своему положению и всё время просил у Драганы и губернатора, и старика Драгана, чтобы ему позволили жить на острове поблизости от семейства Станишичей, которых он считал родными. Теперь же, когда он прослышал ещё и о чудодейственных лучах Бориса Простакова, он надеялся и сам принять курс лечения, — авось лучи прибавят ему здоровья.

Лучшие мастера–строители, художники и архитекторы в спешном порядке отстраивали дворец, некогда принадлежавший губернатору, отцу Драганы, но теперь подаренный Эллу. И вот он был готов.

Все комнаты на первом этаже: большая гостиная, комната для отдыха и кабинет хозяина, несколько комнат для прислуги, столовая, кухня и буфет; и все помещения второго этажа: здесь тоже была большая гостиная, каминный зал, где принимались гости в холодную ветреную погоду и устраивались чаепития, второй кабинет хозяина и прилегающая к нему библиотека, бильярдная и спальня — все комнаты на первом и на втором этажах были спешно отремонтированы, сюда на пароме была доставлена любимая мебель, книги, картины и прочая домашняя утварь из городского дворца и загородной виллы Элла; и под руководством архитектора и художника всё было развешено и расставлено, и только тогда сюда переехал Элл Битчер. Неподалёку же от магната разместились управляющий его танкерным флотом, юристы, финансовые и технические консультанты. Денег на персонал и на своё содержание Элл не жалел; по его просьбе была сделана ревизия доходов и расходов — оказалось, что за последнее время в связи с большим подорожанием российской и арабской нефти его доходы сильно увеличились, общий капитал, включая и его имущество, составлял более семи миллиардов. И, как мы уже сказали, половину этого капитала он подарил Драгане, сделав её вторым после себя акционером компании. Вот так, в один момент, наша героиня стала владелицей капиталов, позволяющих ей вступить в могущественный Клуб миллиардеров и сидеть там рядом со знаменитым дедушкой. Но она со вступлением в клуб не торопилась, хотя дед Драган ей и сказал: эту акцию в твоей жизни затягивать не следует.

Элл ожидал Драгану в гостином зале первого этажа. Как всегда, о ней никто не докладывал, она вошла тихо, приблизилась к нему сзади и, как она делала в детстве, закрыла глаза ладонями. С тех пор, как с ними произошла ракетная катастрофа, она как своя, родная, приходила к нему в его комнаты, а теперь вот и к нему во дворец. И каждый раз целовала его в щёку или в голову, а то прижималась к его плечу.

— Дана, — он всегда называл её ласково: Дана, — открой балкон, я хочу слышать и видеть, как резвится океан, — может быть, сегодня случится цунами. Я видел страшный сон, будто к нам на остров идёт цунами. Я прочитаю молитву, и ураган стихнет.

Дана набросила на него плед и провела на балкон. Свет из окон, точно лучи фонарей, освещал прибрежную мглу над океаном, точно руками пытались отодвинуть и мрак сгустившейся ночи, и мокрые клубы несущегося с юга на север воздуха… Ураган набирал силу, и сердце Драганы сжималось от каких–то тайных, неведомых раньше тревог.

— Тебе не страшно? — жалась она к его плечу.

— Нет, мне не страшно. Мне хорошо. Я уж наслушался о конце света, — думаю теперь, что и вправду с нами должно произойти что–то страшное. Тебе не кажется?

— Нет, не кажется. Я не хочу, чтобы с нами что–то происходило. Я хочу жить. И хочу, чтобы людям было хорошо.

— Всем людям?

— Да, всем.

— Но ты же говорила, что на свете есть племена, есть целые народы, настроенные враждебно к другим людям.

— Да, такие народы есть, но я и им не желаю зла. Я бы хотела их исправить, помочь им. Они, как больные, требуют лекарств и лечения.

— Я в это не верю, я думаю иначе: в каждом народе есть экземпляры хорошие и плохие. А твоя философия мне не нравится. Боюсь, что ты ошиблась в выборе темы для своей научной работы. Прости меня, но я так думаю.

Драгана не отвечала, она не впервые слышит от него такой упрёк и знает причину его недовольства. Сам он не знает своего рода и племени, а такие люди равнодушны к судьбе других племён и народов, — им никого и ничего не жалко, они бы не хотели искать врагов, — может быть, из–за боязни, что в этих поисках кто–то доберётся и до них. Они признавали правой и достойной уважения только одну категорию людей, так называемых «граждан мира», «общечеловеков», а всех остальных зачисляли в разряд «красно–коричневых» и в праве на жизнь им отказывали. Если говорить проще, Элл был интернационалистом, а Драгана придерживалась противоположной философии. Ещё будучи студенткой, она в свой блокнот записала известную фразу Арнольда Тойнби: национализм является «могущественной религией отчасти потому, что он стар, как само человечество, и вечно молод».

Элл любил Драгану, и это чувство застилало от него все другие помыслы, но в последнее время, после нескольких продолжительных бесед с Даной на эту щекотливую тему, он однажды даже подумал: а если бы Драгана стала его женой, как бы они преодолели эти разногласия?.. Но тут же он себя и успокаивал: приведись им быть вместе, эти разногласия быстро бы развеялись. И в этом, конечно, Элл глубоко ошибался. Поверхностные натуры — да, они легко бросают свои общественные воззрения, но Драгана была не из той породы людей; для неё–то как раз и было самым главным в человеке его отношение к Роду, национальности; его патриотизм.

Порыв ветра налетел на балкон, и Элла вместе с костылями отбросило в угол ограды; он вскрикнул и обеими руками схватился за железные прутья. Драгана ринулась к нему, но её подхватил новый порыв, и она очутилась у ног Элла. Сильными руками он схватил её за воротник тёплого халата, подтащил к себе и прижал к балконной ограде. Как раз в это время у двери появились Борис и Павел; они увидели Элла и Драгану, ринулись к ним на помощь, но тут же и сами были сбиты новым яростным ударом.

— Держись за ограду! — кричал Борис Павлу, который распластался рядом с Драганой у ног Битчера. Борис на животе подполз к ним и обхватил Павла и Драгану. Так они, свившись в клубке, держались под ударами ветра, набравшего к этому часу наибольшую свирепость. Драгана первая оправилась от испуга, рассмеялась, и смех её радостный и звонкий смешался с воем непогоды, но был услышан всей несчастной командой молодых людей, приободрил их и побудил к активным действиям. Борис захватил за руку Элла, рванул его к двери и втолкнул в зал. За ними вбежали и Павел, и Драгана. И здесь в зале хотя и не оставил их совсем буйный гнев океана, но они почувствовали себя в безопасности.

— Во, ураган! — воскликнул Павел. — Мне кто–то сказал, что сегодня к ночи он разыграется.

И подошел к Дане, поправлявшей причёску, но ещё не вполне пришедшей в себя. Она сказала:

— Здесь у нас так. Но, слава Богу, не цунами, а ураганы налетают на остров и всегда внезапно. И бушуют они в конце лета; видимо, солнце нагреет океан, и он своим горячим дыханием возмущает небо. Страшно бывает, но я люблю эти шалости природы; я в молодости, когда училась в школе, даже купалась во время ураганов, — впрочем, до тех пор, пока дедушка не наказал меня.

Потом они пошли в каминный зал, где к тому времени главный камердинер Элла богатырского сложения негр Том распалил дрова в камине и вместе с поваром и официанткой, тоже негритянками, накрыл стол для чаепития.

Молодые люди впервые собрались у Элла и почти любовно общались друг с другом. Драгана сказала:

— Элл стесняется вас, но я выступлю от него адвокатом. Он хотел бы пройти у вас курс лечения, — и, может быть, не один раз.

Друзья ответили не сразу. Борис не знал, как отнесутся к этому дядя Ян и дедушка Драган. К тому же, он ещё не был уверен в том, что его лучи совершенно безвредны для человека. Пожал плечами, сказал:

— Проблем нет, но вопрос этот надо обсудить на семейном совете. Пациент слишком важный, и тут нужен консилиум. Без совета со старшими не можем принять решение, хотя, разумеется, метод лечения у нас универсальный и кроме пользы от наших процедур ничего произойти не может.

Борис говорил глухо, сбивчиво, и в голосе его звучали не то опасение за возможный неуспех лечения, не то какой–то душок малодушия, и он не знал, как вывести разговор на весёлую бодрую тональность.

Повернулся к Эллу, тронул его плечо:

— Я очень хочу вам помочь, мы сделаем всё, и в этом, вы, пожалуйста, не сомневайтесь. Если не возражаете, мы с Павлом завтра же зайдём к вам и визуально обследуем ваш позвоночник, посмотрим рентгеновские снимки. Нам всё это нужно для того, чтобы избрать верную тактику лечения.

Борис говорил, а сам думал, как он будет советоваться с дедушкой Драганом и адмиралом. Всё–таки червячок боязни у него в душе оставался: Борис не знал результатов в отдалённом времени.

За полночь они покидали гостеприимный дом Элла. Ураган, наделав много тревог и шума, так же внезапно удалился к северу американского континента.