Что-то пару раз мелькнуло за иллюминатором, и он уже хотел подползти чуть ближе, чтобы раздвинуть, увеличить "картинку", но тут над срезом рубки появилось чье-то лицо. Майгатов вжался в горячую палубу, вжался до ощущения, что он растворился, слился с ней.
- Как мариман, Сосо? - вонзился в тьму знакомый хриплый бас.
- Спыт. Можит йиму вады дат?
- Перебьется. Утром он нам за глоток что хочешь нарисует.
- Д-да, бэз вады савсэм тут плохо, - пробурчал Сосо и тут же подтвердил это громкими глотками из какого-то сосуда.
У Майгатова горло тут же перехватило спазмом. Даже сглотнуть было нечем. В глотке было суше, чем в доменной печи.
- Он свет зажигал?
- Сашигал, хазяин.
- Смотри, может и накатал чего, а?
- Нэ снаю. Я унутрь нэ захадыл.
- Что? - обернулась образина на вопрос снизу. - Может, привести его? А? Ну ладно, Анна. Не хочешь - не надо. Раз ты душещипательных сцен не любишь, то завтра на острове останешься. Что ты говоришь? Солнце не любишь? Слушай: прилетела два дня назад - и уже солнце ей не нравится. Сальваторе, парле ведерэ станотэ, ки ту а морэ бруча кумэль соле.*
Залп смеха ударил из иллюминатора.
- А ты завтра нам пригодилась бы, Анна...
Майгатов вслушался, но ответа не разобрал.
- Знаешь, почему итальянская мафия при налетах на банки всегда в группу включает одну женщину? Нет? То-то же! Чистая психология: каждый из мужчин в группе старается показать себя храбрее другого перед дамой. И все выходит о-кей. Поняла?
Вот теперь он расслышал ее голос. Приятный, мягкий голос, но чуть-чуть с хрипотцой. Курит, наверное.
- Косяк! - что-то уж совсем странное выкрикнул хрипатый.
- Чего? - ответил сбоку чей-то гундосый голос, ответил так близко, что мокрое и осклизлое, словно чешуя рыбы, выброшенной на берег, тело Майгатова покрылось такой испариной, что он непроизвольно вздрогнул. Нос сам собой перестал дышать.
Значит, на палубе - еще один цербер. А вдруг и еще один есть? Ведь что такое цербер у древних греков? А то: трехголовый пес с хвостом и гривой из змей. Две головы он уже увидел. И кто даст гарантию, что третьей нет? Гарантия одна: если не окликнет, значит, третьего нет. Очень уж обстоятелен этот хрипатый.
- Как они?
- Усе хоккей, шеф!
- Через часок тебя сменим. Завтра небольшое дельце
намечается.
- Премиальные будут?
- И премиальные, и квартальные. У нас, как в сейфе - железно.
- Угу, - прогундел тот, кого назвали Косяком, и зашлепал по палубе, словно у него не ступни, а ласты. Явно ушел к носу судна.
-----
*Сальваторе, парле ведерэ станотэ, ки ту а морэ бруча кумэль соле
( итал.) - Сальваторе, покажи ей этой ночью, что твоя любовь жжет
не хуже солнца.
Голова нырнула за срез мостика. Майгатов подался вперед грудью и чуть не вскрикнул. Из желтого обода иллюминатора на него смотрело квадратное, с резкими углами челюстей лицо. Подсвеченное сбоку, оно казалось мертвенно-серой маской: широкая, в небритой синеве, челюсть, капризно опущенные концы губ, одинаково широкий - что у переносицы, что у конца носяра даже, а не просто нос, по-рыбьи выпученные крупные глаза непонятно какого цвета, бугристый лоб с черной - размером со старую двошку бородавкой посередине. Майгатову показалось, что ему смотрят прямо в глаза и - еще чуть-чуть - он бы поверил в это, но голова, для которой в залитой светом каюте все снаружи было лишь тьмой, угрюмо процедила сквозь узкие губы:"Знал бы, что в этих широтах такое чистилище, ни за что не стал бы вкладывать деньги в это дело. Э ту, Сальваторе?* "Пью риски, пью сольди,"** - ответил уже на другом, чем у этой образины, без акцента, итальянском голос из глубины каюты. "Ри-и-иски... Легко сказать. Может, рискнули бы тогда с Паоло, и не ушли бы наши денежки. Что ты говоришь, Анна? Засада? Вечно тебе что-то мерещится. Может, и не было никакой засады." Маска исчезла, словно растворилась в ободе иллюминатора, а изнутри сладеньким сиропом потекла вездесущая, пропитавшая уже и Севастополь, "Happy Nation" безголосой "Ace of Base".
Майгатов отполз назад, за прикрытие надстройки. "Завтра - дело. Но какое? Неужели... Да не может быть! На что им сдался "Альбатрос"? Если это пираты, то какой смысл грабить военный корабль, если вон, по фарватеру, так и шастают транспорта с зерном, электроникой и автомобилями на борту. Какая-то Анна? Останется на острове? Рифов полно вокруг. Вот и эта ржавчина на рифе пузом лежит. Но остров? А, может, вот это судно на мели и есть остров? Косяк откуда-то появился. И кто - "они"? Кто?" От такого голова опухнет. Майгатов мотнул ею, словно отгоняя назойливо вьющиеся мухами мысли, поднял взгляд к небу. "Где ж ты, старикан седой, преподаватель мореходной астрономии? Экзамен сдавал - от зубов отскакивало, а за годы все стерлось в памяти. Одни ошметки от прежних: "астрономическая и звездная рефракция - это...", "азимут светила определяется...", "метод Сент-Илера состоит..." Да и звезды на этой широте на других местах, чем в родном Черном море. Та-ак, а вон над горизонтом - что? Похоже на "восьмерку" Ориона? Кажется, похоже. А вон прямоугольник Близнецов с чуть выпирающей вбок - как ее? - кажется, "беттой" - Поллукс. У-у, еще что-то помню! Тут и Большая Медведица подползла: "альфа" в ковше - Дуббе, "бетта" - Мерак. Или наоборот? А-а, неважно! Явно полночи еще нет. Значит, берег - там, а море там..."
Обернулся, но огней не увидел. Фарватер, такой оживленный в это время, был скрыт горизонтом. А берег? И он тоже не обозначал себя ни единым огоньком. Но если чернота моря делала его бесконечным, то чернота берега приближала его. До корабля можно и не доплыть, а до берега... Должны же там быть люди, телефоны, связь... Нет, с берега он быстрее предупредит Анфимова.
-------
*Э ту, Сальваторе? ( итал.) - А ты, Сальваторе?
**Пью риски, пью сольди ( итал.) - Чем больше риск, тем больше
денег.
По обрывку стального троса, запутавшегося о леер, спустился с борта в горячую, все такую же горячую воду и брассом - с одной лишь головой над пленкой моря - тихо-тихо двинулся к предполагаемому берегу. Плыл, заставляя себя не оглядываться, по бескрайней черной воде и больше всего хотел пить.
4
Плечо. Первым он ощутил правое плечо. Как будто все остальное - ноги, руки, голова - перестали существовать, и только плечо тихо пульсировало толчками: пам, пам, пам...
- Маннэх?*
Плечо заговорило? Он поднял с песка зачугуневшую голову и прямо у лица увидел суковатую палку. Она безостановочно тыкалась и тыкалась в плечо, словно только для этого и существовала на свете.
Взгляд скользнул по палке, по худой черной руке, голой костистой груди, короткой шее со стальным обручем на ней и остановился на круглом негритянском лице с выбритой макушкой.
- Маннэх? - упрямо повторил негр, словно и он, и палка одно и то же делали всегда по много-много раз.
Майгатов сел, стряхнул с волос на голове и усов песок, оглянулся: в еще мутно-синем, чуть тронутом рассветом море далеко-далеко белели несколько парусов рыбацких лодок. Ни ржавого судна, ни яхты не было. На секунду даже показалось, что их не существовало вовсе. Но между тем, что он оказался здесь, и тем, откуда уплыл, была какая-то связь. Первое не могло возникнуть без второго. Значит...
- Город... Какой-нибудь город далеко? - громко спросил негра.
Тот ловко, по-обезьяньи отпрыгнул и с упрямством своей палки повторил:
- Маннэх?
Майгатов медленно встал. Упершись ладонями в поясницу, распрямился. Надо же: сандалии двумя черными ковригами торчали за поясом. Сбросил их на песок, обулся, даже не счистив грязь с носков. А фонарика в кармане не было. Наверное, обживает его пластиковую трубку на дне какой-нибудь шустрый рачок или моллюск. Да, он плыл, изнурительно долго плыл. Это помнилось. А потом? Касание дна, шелест ленивого прибоя - нет, мозг не хотел открывать потаенных уголков. Этого вроде бы и не было. Но ведь было же, было...
-------
*Маннэх? ( амхарск.) - Ты кто?
- Пить... у тебя есть вода? - Негр отпрыгнул по клочкам водорослей, выставил перед собой копьем палку. - А-а, дундук. Ты ж не понимаешь... Ну пить, пить дай, - и показал, как большой палец руки опрокидывается в рот.
- Нэч соу. Нэч*, - пробормотал негр и вдруг рывком выудил из-за спины объемистый, чуть ли не со все его туловище мешок. - Из их. Уха**, - ловко достал из него пластиковую бутылку, поставил на песок и отошел от нее на два шага.
Майгатов упал к бутылке, открутил грязную крышечку и припал губами к спасительной влаге. Нет, это не была минералка, как красовалось на синей этикетке. Так, обычная вода. Наверное, из ближайшего оазиса. Солоноватая, противная и одновременно самая сладкая вода, какую он пил когда-нибудь в своей жизни. Он пил, а по телу изо всех пор не просто вышел, а рывком, сразу облил его липкий, соленый пот. И только когда последняя капля скользнула по теплому пластику к губам, ощутил дикую усталость. И вонь. Тошнотворную, мерзкую вонь.
Гниющие водоросли, моллюски, мелкие рыбешки так заражали воздух, что хотелось стремглав бежать отсюда. Да и негр, поняв, что главное уже произошло, показывал худенькими спичками пальцев на небольшое стадо черных, худых козлят, которые метрах в ста от берега что-то умудрялись выщипывать из красной, как охра, мертвой земли.
- Мне нужен город. Ближайший город далеко? - спросил он, поравнявшись с успокоившимся негром, который гордо вышагивал по пустыне бесчувственными босыми ногами и нес палку, как карабин у солдата почетного караула.
- Ахуным листых***, - опять что-то непонятное произнес негр, на ходу снова перегнал мешок со спины на грудь, подвинул уже вставленную туда пустую пластиковую бутылку из-под минералки, и откуда-то из-под нее достал грязную коричневую тряпку. Нежно, с благоговением развернул ее, и Майгатов увидел темную, явно пережаренную лепешку и пластиковую баночку с закруткой. Негр бережно ртом отвернул крышечку, плюхнул на лепешку что-то зелено-коричневое и протянул Майгатову с видом человека, дарящего кусок золота такого же размера.
- Кульба, - обозвал, скорее всего, то, что было в банке, потому что именно от вида этой смеси округлились глаза у белого человека.
Рот жадно отхватил кусок черствой лепешки, испеченной явно не из пшена. Кульба отдавала горчицей и еще чем-то пряным. Первое желание выплюнуть. Даже замерший в ожидании еды желудок вряд ли обрадовался бы такой добавке к воде, но негр шел рядом с таким
-----
*Нэч соу. Нэч ( амхарск.) - Белый человек. Белый.
**Из их. Уха ( амхарск.) - Вот. Вода.
***Ахуным листых ( амхарск.) - Сейчас дам.
видом, словно у него в жизни не было более родного человека, чем
Майгатов. А тому почему-то вспомнился рассказ из "Вокруг света" о французе, попавшем где-то в Океании на ловлю местного деликатеса - морской змеи. Когда после "рыбалки", танцев вокруг костра и кучи еще всяких торжеств, вызванных итогами все той же "рыбалки", его все-таки угостили куском сваренной морской змеи, его чуть не вырвало от отвращения: у этого "деликатеса" был вкус хорошо проваренного силикатного клея. Француз, кажется, сдюжил - дожевал. А что оставалось ему? Только повторить подвиг неизвестного парижанина.
Когда последний кусок проскреб высохшее, жесткое горло, Майгатов почему-то по-французски поблагодарил:"Мерси". Негр заулюлюкал на ягнят, и те нехотя потрусили с жалостным блеянием вглубь пустыни, к прячущимся за красными буграми ошметкам изжелта выгоревшей травы.
- Город - где? Ну, понимаешь, таун, сити... - Пальцами изобразил бегущего человечка, потом - руль автомобиля, в воздухе очертил коробки домов.
Негр безразлично смотрел вдаль. Поскольку вода и еда - по его представлениям - были главными ценностями жизни, а ими он уже поделился, то все остальное казалось просто ненужной глупостью. И только когда Майгатов изобразил телефонную трубку возле уха, негр растянул щеки в улыбке. Он вспомнил, как шейх, его хозяин и хозяин этого стада, приезжал месяц назад сюда, на берег, часто прижимал к уху черную короткую палку и что-то ей рассказывал. Сначала негр подумал, что хозяин сошел с ума, но, поскольку это все-таки был хозяин, то сойти с ума не мог. Значит, дело было в палке. Хозяин не без отвращения дал ему прижать к уху эту скользкую палку, из которой, действительно, звучал голос. Теперь уже негр испугался, что он сошел с ума, но хозяин успокоил его, сказав, что с помощью этой штуки говорит с человеком, который находится далеко-далеко. В родной Эфиопии негр не видел ничего подобного. Да он и вообще чаще всего видел лишь голодных или умирающих от голода людей, и когда его купил у вождя этот шейх, с радостью уехал в другую страну, где люди, конечно, тоже умирали, но не так часто, как в их племени.
Шейх приезжал оттуда, из-за бесконечной красной земли, из-за оазиса, куда негр пригонял к вечеру свое стадо. Значит, там он и жил, и там была та черная говорящая палка, которую знал и этот очень высокий, очень белый и очень усатый человек. И негр проткнул уже начинающий накаляться воздух иголкой тоненького пальчика.
Майгатов радостно пожал его вялые кисти, снял брюки, прикрыл ими голову и плечи, и зашагал, насколько позволяли сандалии, ставшие почему-то такими тяжелыми, по красной, утрамбованой в бугристый асфальт, земле строго по направлению негритянского пальца...
Он шел час, второй... И солнце шло, ползло по раскаленному добела небу тоже час, второй. А, может, и больше. Ведь у него не было часов, и только по злому мучителю-солнцу он мог определить, что время текло, убегало, возможно, приближая его к цели. Негр так и оставался единственным встреченным им человеком, и, был момент, Майгатову даже до испуга явно показалось, что он один на всей планете, а сама планета сузилась до этой странной и страшной земли цвета крови, над которой все выше и выше вздымалось такое же кроваво-красное солнце. Но потом он увидел настил из пальмовых листьев, на котором сушились просоленные маленькие рыбки, и даже попробовал одну, но она показалась настолько горькой и сушащей рот, что, наверное, с одной такой местной "таранькой" можно было выпить три литра пива. Потом встретилась пальма, но такая сухая, безжизненная, что, скорее всего, и тени-то у нее никогда не существовало. Кожа на левой ноге, особенно сбоку, куда сильнее всего били лучи, болезненно покраснела, пощипывала, а он все шел и шел упрямо, вдоль берега, по красной пустыне.
"Ожог, ох какой будет ожог! Маслом бы смазать. И воды. Как хочется воды! Боже, уже и голова гудеть начинает. Как комар у уха зудит. Где же город? Где? Комар?" - Майгатов обернулся и сразу понял, что не в голове дело: нудным комаром зудел мотор на желтой надувной лодке, в которой с моря приближались к берегу люди. Кажется, двое. Сначала он чуть не задохнулся от радости, но ноги... ноги почему-то стали, не хотели вести его навстречу этим людям в моторке. Что же не понравилось? То, что там - двое? Или пустота берега, на котором больше не было людей, кроме Майгатова? Нет, не понравилось другое: явная нацеленность лодки к нему, явное небезразличие к его одинокой фигуре. И ноги бросили его от берега, в глубину пустыни.
Обернулся - еще плывут. Хэк, хэк, хэк! А теперь? Все, вытащили лодку на берег, бросились за ним. Один худой, среднего роста. Второй - на две головы выше и в три раза шире. Сосо! Он узнал его даже с километрового расстояния. Это - конец. Он бежал, с ужасом ощущая, как тяжелеют, становятся чужими ноги, как магнитом тянет к себе земля. Хэк, хэк, хэк! Все, легкие сгорели, расплавились внутри. Мир темнел, сгущал солнечные сумерки в глазах.Но остановиться - значит, сдаться. А он никогда не сдавался. Нет, был один бой, еще на первом курсе училища. Глубокий нокаут. Испуганное лицо судьи. Вода из ведра, которой окатили голову с такой яростью, словно только одна она могла помочь ему прийти в себя. Да, тогда он проиграл, но не сдался. А это разные вещи. Через год с лишним он снова встретился с тем парнем. Нет, он не смог ответить "любезностью на любезность": нокаута не было, но по очкам он все-таки выиграл. И больше уже никогда на ринге... Ггух! Метнулась навстречу, каменной стеной ударила по лицу земля. Он упал, споткнувшись о какой-то холмик. Сандалия отлетела в сторону. Черная сандалия на качающейся за пленкой мути грязно-красной земле. Майгатов сел, опять обул ее, обернулся.Что сзади? Выросли, увеличились фигуры, побурели. Почему - побурели?
Майгатов вскочил, несмотря на пронзившую левую ногу боль, и вот теперь, кажется, ему по-настоящему стало страшно: небо сзади его преследователей на глазах наливалось кровью, шум, странный шум, который еще мгновение назад казался шумом ветра в ушах, усиливался, как будто тысячи гадюк одновременно начинали шипеть, и каждая из них пыталась сделать это громче, чем другие. А преследователи все бежали и бежали, и уже сквозь шум до слуха долетали обрывки голосов. И хоть страх от их вида был слабее страха от непонятно краснеющего неба, Майгатов пробежал еще сотню метров, оглянулся и увидел, как невидимый великан сбил невидимой ладонью сначала коротышку, потом криво, некрасиво завалившегося на бок грузина, придавил их к земле.
Голову разом, одним рывком вдруг стянуло стальным обручем. Что-то петардой хлопнуло в ушах, и он оглох. Рот открылся с неслышным "ма-а-а-а!", а глаза, уставшие от красного цвета пустыни, солнца, ожога, а теперь еще и неба, глаза разглядели такой же, как и встреченый с час назад, навес из пальмовых листьев, усеянный тощими, твердыми рыбками. Он нырнул к навесу, содрал жесткие, похожие на фанерки, листья, укрыл ими, насколько мог, голову и тело, лег, как учили на занятиях по противоядерной подготовке, головой к надвигающейся красноте и приготовился умирать.
Сверху ударило, сорвало один лист, но остальные удержались эдакой кольчугой, и по ним щелчками, потом все чаще и чаще застучал песок. Он бил долгим, кажется, никогда не готовым закончиться дождем, а Майгатова, воющего от раздавливающей голову боли, рвало и рвало на твердую, красную землю. Рвало, как в восьмибалльный шторм, когда вроде бы все внутренности норовят вылезть через глотку, освободиться от сдавливающих их обручами ребер, рвало, пока не прокололо острой иглой боли желудок. Но, странно, после этого боль в голове стала стихать. Словно кто-то ослабил обруч, отвинтил пару болтов, потом сыпанул последней горстью песка и стих. И тогда страх перед преследователями вернулся. Он стал сильнее страха перед стихией и заставил Майгатова сбросить с головы отяжелевшие, присыпанные песком листья.
Все вокруг изменилось. Море из синего, аквамаринового стало грязно-серым, в белой, вытянутой слизи бурунов на волнах. Пустыня из красной превратилась в желто-коричневую. А стена песка, принесенная самумом* из глубин Аравии, удалялась на юг.
Его преследователей не было видно. Неужели ветер поднял с собой центнер с лишком грузинского тела? И этого - второго, полегче? И лодку с мотором? А вон что-то едко-желтое торчит из-под песка...
Майгатов прихромал к этому яркому цветовому пятну, стараясь еле наступать на левую ногу. Да, лодка, но сдутая. Тряпица из бесполезной резины с погнутым от удара бесполезным куском металла, который еще полчаса назад был мотором. Песок, бесконечный песок до самого горизонта: на водорослях, на исчезнувшей под ним красной
------
*Самум ( араб. - "знойный ветер") - местное название сухих
горячих ветров в пустынях Северной Африки и Аравийского
полуострова.
земле, на редких холмиках. Холмиках?.. Вон те два, метрах в
сорока, были скорее похожи на могильные, чем на пустынные.
Он копнул первый из них и вздрогнул от выехавшей из песка, поползшей вниз фиолетово-синей руке. На худой кисти кривыми буквами татуировки надпись - "Косяк". Майгатов по-собачьему быстро заработал руками. Плечо, затылок, ухо, залитое кровью ухо. Рванул за плечо, вытянул из песка голову с остекленевшими глазами, с набитым песком ртом. Тронул артерию на шее все, отжил свое Косяк.
Жалость горечью кольнула горло Майгатову. Еще полчаса назад он мог бы радоваться тому, что произошло, но сейчас ему стало нестерпимо жаль этого худенького парня с вытатуированными зэковскими перстнями на пальцах, с кадыкастой ребячьей шеей, со смешными, оттопыреными блюдцами ушей. Неужели он для того и родился на свет, чтобы сидеть по грязным следственным изоляторам, колониям, чтобы красть, убивать, страшным шлейфом оставлять после себя на земле горе, слезы и отчаяние? Или родился он совсем для другого, да вот со временем рождения не подгадал, и подхватило его, завертело в своем черном вихре наше время, время, где живут лучше всех и слаще всех те, кого раньше так презирали: воры, убийцы и взяточники.
Второй холм хранил в себе такую же явно кладбищенскую тайну. Руки уже не спешили. Первой показалась широченная - чуть ли не в метр - спина в вареной джинсухе, потом руки, обхватившие стриженый затылок, а уже потом сама голова. С усилием перевернул тушу на спину и непроизвольно вздрогнул от хрипа, сразу обозначившего на вогнутом, луноподобном лице узкие жесткие губы. Жив! Этот амбал, видимо, случайно создавший руками воздушную подушку у лица, уцелел.
Взгляд Майгатова метнулся по джинсовой рубашке грузина и замер на поясе. На сером кожаном ремне чернела кобура и правильной восьмерочкой лежали на брюхе желтые-желтые - ну как из золота - наручники с крошечным ключиком сбоку.
Пальцы, эти непослушные пальцы, казалось, целую минуту отстегивали кнопку кобуры и вытягивали горячий, как только что сгоревшая котлета, и такой же смоляно-черный пистолет. И еще одна минута ушла на наручники. Он подержал их скользкую сталь на ладони и вдруг резко, с лету, как показывали в американских видушках-боевиках, защелкнул на запястье грузина. "Надо же подошли," - не веря глазам, поймал первую мысль, а тело Сосо уже тряслось, дергалось в бешеном кашле. Майгатов подтянул тяжеленное бревно его руки к трупу компаньона и защелкнул второе кольцо наручников над надписью "Косяк".
Кашель перешел в рвоту. Грузин сел, распахнув маленькие черные глаза, похожие на близко, некрасиво пришитые к переносице пуговицы, и, вволю нахаркавшись, наконец, заметил стоявшего рядом Майгатова.
- Чито, гад, поп-пался, - прохрипел он и вдруг вскинулся, побурел и без того бурым от налипшего песка лицом: - Ти... ти... зачэм... зачэм уши заткнул?
- Нужен ты мне со своими ушами. - И пошел к чему-то синеющему сбоку песчаного барханчика.
Потянул - у-ух! - сумка. Пара полотенец, кепка, бутылка "Пепси". Двухлитровая - как призыв к жизни. Дернул крышку и не учел, что жара изнутри выхлестнет, ударит коричневым фонтаном. Наверное, пару стаканов разлил, пока ловил губами взбесившуюся пластиковую бутылку. Пил, пил, пил, забыв обо всем - об уже увиденной смерти, о спрятанном где-то в бесконечной синеве "Альбатросе", о квадратной харе с необычной бородавкой на лбу, о пустыне, которая все равно никуда не делась, о себе - пока не уткнулся глаза в глаза с грузином. Его глаза не просили ничего, но что-то дрогнуло внутри у Майгатова, заставило оторвать присоску горлышка от губ и поставить бутылку примерно с третью буро-коричневого содержимого на песок:"Твое!"
- Ушы... ушы... - Указательным пальцем свободной руки давил в запекшийся шар крови и волос в середине аккуратненького, тоненького ушка Сосо. - Чито?.. Чито?..
- Перепонки тово, - показал пальцем на свои уши. - Давление. Видать, тебя, в отличие от меня, на барокамере не проверяли. А поступал бы в военно-морское училище - точно бы проверили. И задробили. Потому как слабак ты, Сосо. Сосудики - тово...
Говорил, говорил, а сам обматывал полотенцами левую ногу. Вышло похоже на гипс - бело и некрасиво. Брюки стянул на плечи. Водрузил на голову кепи с козырьком-навесом. И - р-раз! - упал как подкошенный.
- Мой!.. Ти - мой!.. - впившись клешней левой кисти в лодыжку Майгатова у самой ступни, хрипел и злорадно смеялся Сосо.
Майгатов привстал на колено другой ноги, рванул - нет, как в кандалы заковали. И тащит, подтягивает наручниками труп Косяка, чтоб приблизить вторую руку. Удар пистолетом по большому пальцу - нет, кровь брызнула, а все равно, сволочь, держит.
Чего осталось больше - силы или злости? - Майгатов не знал, но вложил и то, и другое в удар - кулаком, в висок по гыгыкающей, серой от налипшего песка голове. Ударил, как в последний миг перед гонгом, перед тем гонгом, когда свалил он все же другого, в его категории, рыжего-рыжего грузина из артучилища, выиграл первенство Вооруженных Сил, а с ним - и звание мастера спорта. Тот грузин упал подкошенным снопом. Этот - лишь дернул осекшейся в смехе головой, но этого мига, этого секундного отвлечения хватило на то, чтобы вырвать ногу и отползти на ягодицах на безопасные три-четыре метра.
- Хрен тебе, а не "мой", - подвел итог схватке Майгатов.
Сунул к ноге за полотенце пистолет.
- Беседа окончена. До новых встреч в эфире, - по-детски помахал грузину ручкой.
А тот совершенно неожиданно выудил из кармана белую коробку радиотелефона, вытянул холодно блеснувшую иголку антенны и забасил в пластик:
- Шеф, это я - Сосо! Ничэво нэ говоритэ. Я аглох.
- Поймали? - мертвым, металлическим голосом спросил радиотелефон, спросил так неожиданно громко, что Майгатов услышал это слово.
Он понял сразу - они теперь не отстанут от него. И дело не в схеме трюмов "Альбатроса" и не в азарте, который может испытывать собака, гонящая на охоте зайца, а в том, что он стал ненужным свидетелем. Как говорили в крутых фильмах еще более крутые ребята:"Он слишком много знал." Хотя, если честно, знал-то он не так уж много. Наверное, гораздо меньше, чем думала харя с бородавкой.
- Так поймали или нет? - с холодным безразличием спросила трубка.
- Пэрэдаю координаты... бэрэг... савсэм бэрэг... дывасать минут лодка... ну, юго-запад-запад... Касяк мертви...
Выбить радиотелефон из рук? Глупо. Чуть зевнешь - раздушит в объятиях. Майгатов размахнулся и швырнул в волны острый ключик от наручников. Тот булькнул - как точку поставил. Но в чем? В этой схватке, скорее всего, да. А что ждало дальше, Майгатов предугадать не мог. Догонят - смерть. В пустыне, в мертвой, жаркой, как домна, пустыне - тоже, возможно, смерть. Но пустыне - все равно, она не испытает ни радости, ни горя, если поглотит его, а бандюги...
Майгатов повернулся спиной к морю и похромал вглубь желтого безмолвия.
Глава третья
1
Капитан транспорта "Ирша" Леонид Пестовский, двадцати восьми лет от роду, холостой, не судим, не был, не состоял, не участвовал, высокий блондин с лицом голливудского красавчика, с легким презрением в глазах, которое намертво приклеивается к человеку, хоть немного вкусившему власть, гордо нес свою белобрысую голову над желтой рекой азиатских лиц. Как будто не все эти люди только что прилетели в Шереметьево-2 рейсом СУ-552 Бангкок-Москва, а прилетел он один в сопровождении двух сотен слуг.
- Извините, - мягко попридержали его за локоть чьи-то пальцы. - Вы должны пройти с нами.
Презрение еще сильнее вспыхнуло в сузившихся зеленых глазах Пестовского.
- Капитан Иванов, - озвучил тот, что продолжал сжимать его локоть в мягких пальчиках, развернутое удостоверение агента ФСК, словно не верил, что Пестовский захочет прочесть его сам.
- Капитан Петров, - похвастался такой же "ксивой" второй парень. В отличие от щупленького Иванова он был по-культуристски широк в плечах и говорил каким-то сдавленным, как из подвала, басом.
- А Сидорова у вас нет? - зло поинтересовался Пестовский.
- Есть. Но в другом управлении, - настолько спокойно ответил Иванов, что осталось неясным: или и вправду существует этот Сидоров, или капитан абсолютно не понимает шуток. - У нас есть к вам ряд вопросов. Необходимо проехать в управление.
- А здесь вы их задать не можете? Вечером я должен поездом уехать в Калининград, а до этого... Ну есть пара дел... неотложных.
- Уедете завтра, - снизу вверх мрачно не то, чтобы сказал, а даже приказал Иванов.
Пестовский все с тем же неиспаряющимся презрением, словно на распоследнего матроса, посмотрел на круглое, как яблоко, с таким же смешным курносым яблоком на носу, бледноватое, с ранней сединой на висках, лицо и не сдержался:
- А чего вы раскомандовались? Сказал - сегодня! У вас этот... ордер на арест есть?
- Нет, - посмотрел на часы Иванов. - Но я думаю, вы должны, нет, обязаны нам помочь. Ведь зачем-то же вас держали в том подвале две недели...
- Ну если вы, кагэбэшники, не знаете, то я - тем более...
- Может, это те тайцы, с которыми вы подрались на рынке?
- Да ну! - распрямил грудь Пестовский. - То слизняки. Я их отоварил и пошел дальше. А это уж в центре было, возле супермаркета. Машина, козлы какие-то в масках. Типа нашего ОМОНа.
- Или типа гангстеров.
- Ну, н-не знаю. Они всю дорогу молчали. - Пестовский вроде небрежно провел взглядом по бурлящему, разноязыкому залу аэропорта, но от небрежного, ленивого даже вопроса Иванова:"Ждете кого?" еле уловимо вздрогнул, но тут же нагнал на себя прежнюю командирскую холодность. Может, и правда мной интересовались. А может спутали с каким америкашкой или немцем. Меня ж в мореходке тоже немцем звали.
Капитаны переглянулись.
- А почему судно ушло без вас?
- Время - деньги. Знаете, сколько стоят сутки простоя у причала в инопорту?
- Не знаю, - поморщился Иванов, которого всю службу учили не произносить этого слова.
- Так чего мы тогда воздух сотрясаем? Для массовки?
- Какой груз должна была принять "Ирша"?
- Слушайте, я зверски спешу. Сколько вам еще нужно: десять минут, двадцать, час?
- Столько, сколько нужно Родине! - оглушил металлом своего голоса Петров.
Ремень сумки скользнул с плеча Пестовского, и пузатый "баул" шмякнулся со звоном об пол.
- Ваша киска выпила б виски? - мрачно пошутил Пестовский, осторожно достал из сумки осколки "Зотолого ярлыка", ссыпал их в урну и, не поднимая головы, словно говорил с урной, а не с людьми, пробурчал: - Технику мы должны были грузить. Видаки, двухкассетники, музцентры. "Желтой", естественно, сборки. У них - дешево, у нас - дорого. Нам рынок строить и жить помогает, - встал и прожевал, как жвачку за щекой перегнал: - А чего вы меня про такую ерунду спрашиваете?
- Да потому, что "Ирша" была загружена не аппаратурой, - Иванов дал паузу. Нет, безрезультатно. - А рисом.
- Серьезно? - чересчур сильно удивился Пестовский. - Чем, говорите?
- Рисом! - гаркнул Петров.
- Ну-у, не знаю, - капризно сжал он пухлые губы. - Тогда первого помощника капитана пытайте, Бурлова. "Иршу" ведь он в Калград погнал...
Капитаны опять переглянулись.
- Мы забронировали вам номер в "Молодежной", - поторопил Иванов. Сейчас поедем туда. Оставите вещи, приведете себя в порядок. Потом - к нам. А уедете,.. - он развернул худенькие плечи и, поправив галстук, так шедший в тон его синему костюму, еще раз надавил на уже произнесенное: - А уедете все-таки завтра. Вечерним поездом. Фирменным. "Янтарь". Билеты - в воинской кассе.
- Зачем вас только переименовывали? - мотнул волевым, округлым подбородком Пестовский. - Как были КГБ, так и остались. Только народу мозги пудрите. - И вразвалочку двинулся сквозь суетную, мечущуюся туда-сюда по залу и чем-то напоминающую молекулы броуновского движения толпу к дергающимся пластиковым дверям, фотоэлемент которых еле справлялся с бесконечным потоком входящих и выходящих, несущих и везущих, бегущих и ковыляющих...
Старенькая черная эфэсковская "Волга", обгоняя подержанные иномарки и "Жигули" и пропуская вперед новые, отливающие свежей краской "Форды" и "Вольво", без пробок, без подрезаний ошалелыми "бизнесменами", без бросающихся под колеса пешеходов с тележками-прицепами, проскочила "ленинградку", свернула на кольцевую, потом - на "дмитровку" и остановилась у входа в "Молодежную" так точно, словно возила туда бывших капитанов транспортов каждый день. В пути все молчали. Пестовский делал это с удовольствием. Капитаны - из бдительности. Водитель просто из-за неразговорчивости.
В холле гостиницы, уже после тягомотины оформительских дел, Иванов наконец подал голос:
- Вы отнесите вещи в номер, умойтесь. В общем, приведите себя в порядок. А обедать будем у нас...
Пестовский почему-то посмотрел на Петрова, словно больше всего боялся, что сейчас раздастся залп его голоса, и молча пошел к лифту...
Капитаны ждали его десять минут, двадцать, тридцать. С каждой новой минутой, которую отщелкивали электронные часы в холле, казалось, что вот-вот, вот сейчас распахнутся двери лифта и... А двери распахивались, распахивались, распахивались... И выходили, выходили, выходили совсем другие, как будто специально засылаемые сверху, так резко отличающиеся от Пестовского люди: или толстые бочонки с кавказскими шевелюрами и усами, или худые селедки девчонок понятно какого поведения.
Наконец, терпение лопнуло. Дежурной по этажу пришлось так же, как еще недавно Пестовскому, прочесть их имена-фамилии из удостоверений.
- Извините, товарищи капитаны, - расплылась в улыбке холеная, раздобревшая на взятках кавказцев мамзель с Эйфелевой башней прически на круглой, по-крестьянски грубо сработанной физиономии. - Он ключ от номера взял.
- У пожарной службы должен быть дубликат...
- Сдался он вам, этот постоялец! Небось, спать завалился. С самолета все-таки. Из Бангкока, - с удовольствием посмотрела на открытку под стеклом.
- Он не мог сбежать через окно?
- Да вы что! Тринадцатый этаж!
- Вызывай пожарника! - грохнул Петров и чуть не убил криком дежурную.
- С-счас, - еле выжала она, скользя мокрыми толстыми пальцами с чудовищно ярко налакированными ногтями по телефонной трубке...
Щелчок. Еще щелчок.
- Пожалте, - отступил от приоткрытой двери пожарный-сержант, понюхал воздух и, помягчев заспанным лицом, шагнул вслед за метнувшейся в номер парочкой.
Шагнул и наткнулся на стену из их спин. Привстал на цыпочки - и охнул: на пестром коврике, постеленном посередине помера, в луже крови неподвижно, словно упавший гипсовый манекен, лежал крупный мужчина с красивым-красивым, ну как у голливудских героев, лицом.
2
Леночке Кудрявцевой было уже очень много лет - двадцать. За это время она успела окончить школу, не поступить в первый медицинский, потом окончить медучилище и вновь не поступить все в тот же институт, успела полюбить и ожечься, отчаяться и в этом отчаянии сходу подписать даже не читанный контракт в какую-то страну. И только когда их всех вместе четырех врачей и четырех медсестер - собрали в аэропорту, она поняла, что едет в Йемен, в страну, о которой она ничего не знала, кроме того, что это где-то у экватора и что там очень тепло. Она родилась и почти безвыездно жила в Москве, в холодной, дождливой, мокрой Москве и, как ей казалось, должна была безумно обрадоваться теплу юга, яркому солнцу и синему морю. А вместо этого попала в такую духовку, что первые месяцы ощущала себя как на трехкилометровом кроссе в школе: темнеет в глазах, нестерпимо, до отчаяния хочется пить и - кажется - вот-вот силы оставят, и упадет она на твердую, так и тянущую к себе магнитом землю и умрет, просто умрет, но нет, она бежит, все бежит и бежит, оттягивая миг падения еще на секунду, еще, еще. Так и "пробежала" полгода. Может, только потому, что в квартире, которую они снимали вдвоем с Верой, сорокатрехлетней, нервной, никогда не бывшей замужем и не имеющей детей,
медсестрой, в окне торчал кондиционер. Хоть и полудохлый, но
кондиционер.
А здесь, в трясущемся на ухабах грунтовой дороги, старом, битом уже не раз и не два джипе "Ниссан", не только не было кондиционера, но было еще жарче, чем снаружи. Водитель - старый, хмурый, как здешняя пустыня, пакистанец - дважды останавливал машину, дважды открывал капот и, ругаясь на пяти известных ему языках, что-то подолгу ремонтировал. В итоге до Эль-Маджифа они добрались уже после полудня, а это значило, что сюда можно было и не ехать вовсе, потому что ровно в тринадцать ноль-ноль начинался "час ката", время жевания зеленых листьев, которые ежедневно огромными пучками привозят с гор на маленьких усталых осликах, "час", который длится не менее трех часов и во время которого - да и после - уже никто не решает никакие дела. А дело было, кажется, важным.
Об этом можно было судить по нервному подергиванию левой щеки на лице главврача - щупленького, длинноносого йеменца Юсуфа - сегодня утром, когда он вызвал ее в свой кабинет. Обычно Юсуф не выделялся среди других йеменцев, а, значит, был, как и большинство местных жителей, внешне мрачен, хмур, глядел исподлобья, по-воинственному, но если хоть что-то заинтересовывало его, становился чуть-чуть, на самую малость, оживленнее ровно на нервное подергивание щекой и суетной бег пальцев, которые все время что-то двигали на столе, поправляли, перетасовывали.
Вот и в это утро пальцы ошалело носились по столу двумя футболистами, гонящими мяч к воротам, и то подравнивали строго по краю стола черный пластиковый канцприбор, то папки с историями болезней, то ряд пластиковых разноцветных скрепок на столе. Щеку чуть подергивало, и было похоже, что Юсуф подмигивает Леночке, но на самом-то деле Юсуф амурными делами не занимался, а истово хранил верность троим своим женам.
Он посмотрел красными ото сна глазами на висящие на стене в алюминиевых рамочках и под стеклом дипломы об окончании киевского, тогда еще союзного, мединститута и какого-то вуза в Турции, потом - на Лену и с намертво въевшимся в речь украинским акцентом, с твердым нажимом на "гэ" и заменой "что" на "шо", выпалил:
- От шо: надо срочно съездить в Эль-Маджиф. У них два случая с огнестрельными ранениями. Соседи поссорились. Одно ранение - пустяк, а вот это, - быстрые пальцы слетели со стопки папок и придвинули к краю стола бумажку, - надо, шо г-говорится, полечить.
Лена прочла адрес и фамилию и сразу все поняла: ранение было у сына богатого торговца. Значит, ожидался хороший "навар" в
карман Юсуфа, который уже давно мечтал оставить эту обшарпаную
госбольницу и открыть частную практику. А если учесть, что их
больница была вообще одной-единственной на несколько нахий
местных округов, а народу - почти миллион жителей, то
развернуться было где. Он, правда, и без частной практики брал
деньги за услуги при официальном "бесплатном гослечении", но так
уж устроен человек, что, имея доллар, он хочет иметь два, а имея
два - уже три. И так далее по законам арифметической, а, может, и
геометрической прогрессии. Аскеты, монахи и альтруисты - не в
счет...
Приказ - приказом, но где найти этого раненого в ногу и, кажется, по-пустяшному, по касательной, героя? Дома, как и ожидала, его не оказалось - ушел в кафе жевать кат. А в какое? Получалось, что в любое из восьми самых лучших, что почти подряд тянулись по главной улице сразу за рынком. Женщине заходить в кафе во время жевания ката нельзя, а попросить пакистанца - тот сразу потребует денег за услугу. Даже такую ерундовую. Он и так вез ее на больничном джипе с таким видом, словно на своей личной, а ему за это - ни шиша.
Осталось одно: медленно проехать вдоль окон и открытых террас кафе и высмотреть из-под поднятых жалюзи похожее по описанию и одежде лицо. Это в первый месяц местные жители казались Лене близнецами. Но теперь-то она уже спокойно могла отличить смоляного, почти африканского вида жителя жаркой пустыни из племени зараник и, в общем-то тоже смуглого, но все же более похожего на араба горца. А по тому, как молятся, отличить зейдита - местную управленческую элиту - от шафиита. Если первые из них сначала опускают руки, кладут их на бедра тыльной стороной, ладонями наружу, потом опускаются на колени, прикладываются лбом к земле, а, разгибаясь, садятся на щиколотку подвернутой левой ноги, то вторые просто складывают руки крест-накрест на животе, а после поклонов, поднимаясь, садятся на пятки. Могла она определить по внешнему виду и достаток йеменца. Достаточно было бросить беглый взгляд на джамбию, чтобы по тому, из чего сделана ее рукоять - дешевая пластмасса или почти бесценный по местным понятиям рог жирафа - сразу узнать многое о хозяине.
Вот и теперь она скользила взглядом по джамбиям, по пестрым шапочкам, по бледным, с глазами навыкате или с блаженно закрывшими их веками, прокопченным лицам и со страхом думала о том, что ее женское присутствие в местах или, точнее, рядом с местами, где вообще женщине нельзя появляться ни при каких обстоятельствах, не вызывает ярости у йеменцев только потому, что она все-таки белая женщина да еще и в белом медицинском халате и шапочке, что делает ее как бы вдвойне не женщиной по их преставлениям, а неким бесполым существом по имени Врач.
В пятом из обследуемых по порядку кафе Лена невольно положила мокрую ладонь на руль автомобиля. Джип мягко замер, словно тоже удивился увиденному. На полу, устланном коврами, на подушках у стен среди курящих кальян йеменцев лежал европеец. Нет, даже не просто европеец, а русский. В его лице с чуть сплюснутым носом, со смоляными, как у Руцкого, усами, с округлым подбородком было что-то родное, узнаваемое. И даже натянутая на его волосы белая шапочка-тюрбан вкупе с длинной белой рубахой, облегающей его мощное - каких не было ни у одного из виденных ею йеменцев - тело, не могли обмануть ее. Да и джамбии не было на поясе, а без нее йеменец - не йеменец.
Пришлось пообещать пакистанцу пару упаковок анальгина. Тот нехотя, отрабатывая не такую уж большую, по его мнению, плату, выкарабкался из джипа, нырнул под навес в кафе. Вскоре вышел оттуда с маленьким хромым йеменцем. Его худое до изможденности, густо облитое смуглотой лицо с щекой, распухшей флюсом с кулак, выражало крайнюю степень недовольства, а хрупкие пальцы до белизны стискивали стальную - из довольно дешевых - рукоять джамбии. Пакистанец нехотя, так и не понимая, входят ли те две упаковки анальгина в его переводческие услуги или он прогадал, что не попросил за разговор отдельную плату, по-арабски задал хромому йеменцу Ленин вопрос. Тот ловко, одним движением языка перегнал флюс с левой щеки на правую и сплюнул ярко-зеленой слюной, словно хотел лишний раз доказать, что не флюс у него, а тщательно разжеванный комок ката. С минуту что-то говорил, нажимая на гортанные звуки. Пакистанец с еще большей неохотой перевел:
- Бели чалавек... карош садык... нашел у дорога... ехил на мотосикла из деревня в Эль-Маджиф... подобрал... бели чалавек вода пиль, ель, лучче сталь... бели чалавек пистолет подари... лавка продавай... тепер у Саид,.. - кивнул на йеменца, который от упоминания его имени враз повеселел, показал зеленые зубы, - у Саид много-много риал... он бели чалавек одежда купи... кат бокари* себе купи... а риал ичо много-много ест... ход можно карашо живи... садык карашо... толко живот боли... часто тулет хади... всьо...
- Исмаилушка, - взмолилась Лена, - попроси привести этого русского. Я боюсь, он болен. У него лицо... такое лицо... и, кажется, герпес, пальчиком показала на уголочек своего пухлого, с большими чувственными губами, рта.
Йеменец молча выслушал перевод, снял руку с джамбии и нырнул в душное тепло лавки, откуда на улицу сочился крепкий запах табака, сладкий, чуть терпковатый аромат ката и еще каких-то благовоний. Первым вышел мальчик со странно взрослым, изможденным лицом. В руках он держал веер для разжигания кальяна. Судя по тому, что джамбии на поясе не было, ему еще не исполнилось двенадцать. Мальчик прислонился спиной к косяку и пропустил хромого йеменца, который вел русского, с натугой поддерживая плечом его локоть. "Точно - герпес," - мельком отметила Лена круглое, с "застойную" копейку диаметром, пятно у самого края рта: бурое, в кроваво-красных шероховатинках. "И у носа - еще один."
Коснулась обгоревшего, в пятнах сползшей кожи, лба - жар, сильнейший жар. Русский вроде бы видел ее, а вроде бы и нет. Его взгляд безвольно скользил с предмета на предмет, и в этом вялом, не реагирующим ни на что взгляде, было что-то прощальное.
- В машину! Быстро - в машину! - крикнула Лена на пакистанца.
------
*Бокари - лучший вид ката.
Тот как-то сразу обмяк, дернулся, подхватил больного и втащил его на заднее сидение. Лена тоже села сзади и, забыв даже попрощаться с хромым йеменцем, еще раз крикнула:
- Гони, Исмаильчик! У него, кажется, обезвоживание организма, - а мысленно, словно не желая произношением вслух притянуть названные болезни к этому симпатичному черноусому парню, добавила:"и дизентерия, и амебиаз, а, может, и шистосоматоз... Боже, скорей бы доехать!"
А этот, с пулевым ранением? Впрочем, было ли ранение, если мать раненного "героя", которая и послала Лену по этим бесконечным кафе, объяснила, что пуля лишь чиркнула по коже. Царапину смазали йодом - и все. Лена представила, как помрачнеет главврач, когда она вернется без богатого клиента, как опять начнет ныть насчет контракта, но тут машину подкинуло на кочке, парень мешком привалился ей на плечо и вдруг, с натугой разлепив красные, обожженные веки, выстонал из-под усов:
- Сообщите Ан... Ан... Анфи-фимов-ву... нападение... на корабль ожидается нападение... бойтесь белой яхты... передайте, - и, ухватившись за руку Лены цепкими, удивительно цепкими пальцами, прохрипел: - Умоляю: сообщи...
3
Матрос Ваня Абунин нес вахту на своем штатном месте - на сигнальном мостике. Положенные одна на другую деревянные рыбины*, на которых он стоял, делали его выше и, как ему казалось, старше и солиднее. Во всяком случае, он даже сам не понял, зачем он прикрикнул на салажонка, который драил палубу вокруг реактивных бомбометных установок тяжеленной шваброй-русалкой. Салажонок, впрочем, почти не отреагировал, если не считать небрежного взгляда снизу вверх, но уже одно то, что его голос стал иметь хоть какое-то значение на этом корабле, наполнило душу сладкой истомой.
В школе, в родном захолустном пензенском городишке с грустным названием Беднодемьяновск, на него никто и никогда не обращал внимания. Учителя словно ждали, когда же он окончательно вырастет, чтобы спросить с него по полной форме. В авторемонтных мастерских, куда он пошел слесарем, Абунина жалели и давали самую ерундовую работу типа сверления дырок в эбонитовых тормозных колодках. Даже за водкой его не посылали. То ли из-за маленького роста, когда любая продавщица могла его прогнать как ребенка, то ли из-за того, что и без него хватало любителей сгонять за "белой". На тральщике, сразу после призыва на флот, ему сунули в руки гигантскую швабру-русалку - эдакую палку с привязанным на конце пуком из сотни веревок, которые после окунания в ведро с водой становились
------
*Рыбина - деревянный щит из реек, укладываемый на дно шлюпок,
иногда - сигнальных мостиков.
тяжелее стокилограммовой штанги - и сразу о нем забыли. Абунин
понял это как намек на приказ и с той поры только и делал, что с
утра до вечера драил деревянную палубу тральщика, который,
казалось, навеки был пришвартован уже почерневшим от времени
канатом к такому же черному старому кнехту на причале. Перевод на
"Альбатрос" да еще к тому же уходящий куда-то в Индийский океан он
воспринял как первое в своей жизни серьезное событие и потому весь
поход ощущал себя туристом, попавшим в увлекательный круиз, нет,
даже не в круиз, а в бесконечный многосерийный фильм типа тех
мексиканских, что неотрывно смотрел весь Беднодемьяновск, и в этом
фильме участвовал не статистом, а актером, которому поручили
сыграть интересную, захватывающую роль. Ему повезло в свое время
еще на тральщике, где единственный настоящий "годок"
готовящийся к увольнению в запас старшина первой статьи, хмурый,
плосколицый бурят - целыми днями был занят вытачиванием стальных
платформ под значки, на погоны и на "дэмэбовский" журнал и не
желал тратить драгоценное время на какого-то салажонка. А здесь,
на "Альбатросе", со своим уже "отбуханным" годом службы он сам
считался почти "годком", а, если точнее по градации, то
"подгодочком" и дедовщины или, по-флотски говоря, годковщины мог
не бояться. А если от этого избавился, то служить можно хоть сто
лет...
Вторые сутки пропахивали они сектор за сектором море, - строго по указанию из Москвы, - но ничего не могли обнаружить: ни плывущего Майгатова, ни трупа, ни хоть какой-то тряпицы с его одежды. Попадающийся на волне мусор - стоило его только зацепить багром - заставлял сразу же швырнуть его обратно. Встреченные по пути суда на запрос отвечали однообразно: нет, ничего не видели. Вот был человек и исчез, бесследно растворился в жарком синем воздухе.
Майгатов сразу понравился Абунину. Не только внешне - крепкий, высокий, с усищами, о которых Абунин тайно мечтал, но которые никогда не могли появиться на его верхней, тронутой легким белесым пухом губе - но и тем, что не входил ни в одну из самых распространенных категорий флотских офицеров: он не был ни "волевиком" - эдаким человеком-глоткой, - ни "балластом" - абсолютно охладевшим к службе и тянущим ее лишь как бурлак лямку, до ближайшей пенсии. Майгатов был нормальным человеком, и, когда все моряки узнали о его желании уйти с флота, то зауважали его еще сильнее. Ведь уходили до него десятками, а в последние год-два так вообще косяком потянулись на гражданку лейтенанты и старлеи, кап-леи и кап-три, но те в большинстве своем сбегали в банки и СП, на биржи, а то и вообще за "бугор", а Майгатов уходил в никуда, уходил в знак протеста от того, что сделали с флотом, который таял, как масло на солнце, и уже, собственно говоря, и флотом-то вряд ли мог считаться. Флот должен плавать, а не стоять на мертвом якоре у заплесневелых от водорослей причалов.
А салажонок махал и махал шваброй, стараясь при каждом броске "русалки" вперед оставить голову в тени, отбрасываемой ходовой рубкой. В далеком мареве размытыми цветными пятнами перемещались суда. Одни - на север, к Суэцу, вторые - на юг, к Баб-эль-Мандебу. А вон справа - нечто бесплотное, как клочок снега на синем льду. Только лед уж очень горячий...
- Справа тридцать - цель! - доложил в ходовую. - Идет на нас.
На крыле мостика показалась рыжая шевелюра Анфимова.
- Вижу. Никак, те же?
- Так точно, товарищ командир! - весело выпалил Абунин. Во вскинутых к глазам окулярах бинокля крупно вспухала, шла навстречу "Альбатросу" белоснежная итальянская яхта. - Они самые.
- За стаканами, небось, прутся! - гаркнул из рубки Бурыга. - Придется тебе, Анфимыч, отдать им весь запас из кают-компании. Только мой стакан не трогай. Я из алюминиевых кружек давно отвык пить.
- Шляются, заразы! - раздраженно мотнул головой Анфимов. - Некуда им, что ли, свои миллионы тратить? Лучше б голодным неграм отдали. Обязательно надо с шлюхами по морю кататься!
- Не-е, Анфимыч! Не понимаешь ты того кайфа. Такую девочку да на яхте, да на открытом воздушке... Ты как думаешь: она снова голая будет или это они для первого раза пофорсили?
- Кап-питалисты! Ненавижу!
- Ну чего: спорим?
- Что?
- Я говорю: давай спорить. Мое мнение: она снова голая будет. А ты как?
- Я пойду вниз. Чего им опять нужно?
Абунин послушал гулкие шаги Анфимова по качающейся рыбине и снова окунул глаза в бинокль. Яхта уже подошла близко, и был виден хозяин-итальянец в своем чудовищном кепи и теперь, кажется, в майке и брюках, кто-то еще в рубке, но блики на стеклах мешали разглядеть лицо. Описав циркуляцию, яхта поравнялась с "Альбатросом", еле ползущим на пяти узлах, и плавно стала подвигаться ближе.
Анфимов и несколько моряков, свободных от вахты, подошли к борту у торпедных аппаратов. Когда дистанция между бортами сократилась до двух-трех метров, Анфимов крикнул:"Прошу отойти на безопасное расстояние! В противном случае..."
Он не договорил. Сверху, с великолепной точки обзора, Абунин заметил сидящего на корточках за бортиком рубки грузного мужчину с автоматом у груди и резко, без вздоха, вонзил в воздух, наполненный шумом винтов яхты, высокий горловой крик:
- Тр-ревога! Спасайтесь, товарищ ко...
И тоже не договорил. Снизу ударила автоматная очередь. Что-то перехватило горло, рот жадно попытался схватить горячего, еще недавно такого противного воздуха, но тут сзади словно свалили на него стальную плиту, и Абунин тихо, беззвучно упал ничком на теплые, пахнущие сосной рыбины.
Палуба яхты мгновенно наполнилась людьми в масках. Три багра почти одновременно вцепились в стальные леера "Альбатроса" и по-абордажному притянули более легкую яхту к кораблю.
- Вах-цер! Боевая тревога! - бросил вверх, в рубку, крик Анфимов и тут же отлетел, впечатался спиной в борт надстройки.
Ему в грудь смотрел ствол автомата.
Нечто огромное, больше похожее на йети, снежного человека, чем на человека вообще, по-слоновьи грузно перелетело через леера "Альбатроса", в два гигантских прыжка оказалось у кормовой артбашни и начало легко, как пушинки, швырять на борт яхты пятидесятикилограммовые мешки.
В вонючем, забитом выхлопными газами яхты воздухе клекнул, забился звонком сигнал боевой тревоги.
- Быстрее, Сосо! - заорала маска, держащая на прицеле Анфимова, и тут же гаркнула ему в лицо: - Где остальные мешки?
Анфимова поразило скорее не то, что у этого шкафа в черной, с прорезями для глаз, маске был автомат, а то, что он говорил по-русски и, кажется, говорил настолько чисто, природно, что не мог быть никем иным, кроме как русским.
- Что ж ты, падла, делаешь? - бросился на него Анфимов.
Маска с полуразворота врезала ему по лицу прикладом, и Анфимов, беззвучно падая, еле успел зацепиться рукой за грибок вентиляции и не коснуться палубы подкосившимися коленками.
- Где остальные мешки?! - оглушила маска теперь уже стоявшего рядом с Анфимовым длинного, рыжеволосого моряка.
- А бильш нэ було, товарыш пират, - до того простодушно ответил моряк, что вскипевшая ярость бросила маску к новому замаху автоматом, но тут хлопнул сверху одиночный выстрел, и отразившая пулю полая труба торпедного аппарата пропела утробную воющую песню.
Маску резко, словно кто дернул за невидимую ниточку, привязанную к нему сзади, перебросило на борт яхты.
- Уходим, Сосо! - крикнула она в корму.
Но гигант, кажется, не услышал. Он швырял и швырял мешки с конвейерной монотонностью.
- А-а, сволочи-и-и-и! - взбадривая себя криком, наконец-то перещелкнул предохранитель автомата с одиночного на очередь Бурыга, упер в середину живота, тут же мягко раздвинувшегося подушкой, приклад и, прижавшись спиной к раскаленной стали ходовой рубки, махнул веером пуль по юту.
Гигант отдернул ужаленную руку от мешка, сорвал не раненой лапищей маску с лица и зарычал медведем: от боли и злобы одновременно.
- Назад, Сосо! - крикнул кто-то из стоящих на яхте с автоматом наперевес и уже хотел дать очередь по Бурыге, но за бортом, у носа вдруг вздыбился султан взрыва, хлестанул водой и сбитый ею итальянец дико, пронзительно, словно поросенок под ножом, заверещал.
Все тот же невидимый человек в глубине трюмов яхты переложил руль, добавил оборотов, и ее белоснежный, такой красивый борт поплыл в сторону. Гигант оттолкнулся от юта "Альбатроса", но успел ухватиться лишь за самый угол кормы.
- Па-ма-ги-тэ! - прохрипел он стоящим у борта яхты фигурам с торчащими, как палки, стволами автоматов, но те даже не дернулись.
Бурыга сыпанул вторым свинцовым веером, и пули легли пунктирной линией поперек спины гиганта. И тот сразу перестал быть сильным. Он разжал руки, и белая пена буруна из-под винтов яхты покрыла его.
Фигурки с автоматами горохом ссыпались вниз, в трюм. Яхта безжизненным летучим голландцем понеслась в сторону берега.
Мокрый палец Бурыги еще раз нажал на спусковой крючок. Пули бесследно канули в синеве. То ли все-таки подпортили беленький борт и рубку яхты, то ли нырнули в море.
Кто-то в истерике крутнул правую установку РБУ*, наставил на удаляющихся пиратов пустые стволы.
Анфимов рукой стер со скулы свежую кровь и - вместе с ней оцепенение. Ноги бросили его по трапу наверх. Огненно-красный лицом, которое наконец-то слилось в единое целое с шапкой волос, Перепаденко кинул вслед за ним свою сухую, горбящуюся фигуру. Когда взлетели на сигнальный мостик, там уже стоял усмиряющий одышку Бурыга.
-----
*РБУ - реактивно-бомбометная установка.
- Все. Хана. Убили, падлы.
Анфимов бережно перевернул щупленькое, мелкое тельце. Попридержал, как у месячного ребенка, безвольно падающую, не держащуюся на худенькой шее белобрысую головку. На круглом лице Абунина мертвой маской застыло удивление. И еще что-то неуловимое. Он смотрел стеклянными голубыми глазами на Анфимова и словно силился понять, заметили ли его хоть сейчас.
4
- Как тебя зовут?
Неужели все-таки поймали? Неужели - плен?
- Как тебя зовут?
А если плен, то почему ему все равно? Нужно бежать, бежать, а не хочется ничего. Ну вот абсолютно ничего.
- Как тебя зовут?
Белая лысина. Белое лицо. Белый халат.
- Х-где я?
А это кто спросил? Неужели это он сам спросил? А голос - чужой, вялый. Даже и не голос, а так - полушепот.
- Все. Очнулся. Леночка, ставь капельницу...
Кто очнулся? А слово "капельница" так похоже на слово "вода". Только вот хочется ли ему воды? Пожалуй, не хочется, ну абсолютно ничего не хочется. Что-то мягко вошло в руку. Там, где она должна сгибаться, но почему-то совсем не хочет этого делать. Это что-то такое холодное. Как положили на вену кусочек льда.
- Как тебя зовут?
Опять все белое. Только вместо лысины - шапочка. И лицо какое-то знакомое. Кажется, женское. Красивое лицо. Даже у актрис таких не бывает. Что-то качнулось в душе и тут же исчезло, утонуло под холодным потоком безразличия.
- Май-га-тов, - по складам ответил он настырному голосу, ответил только потому, что этот голос мешал его отстраненности от всего окружающего.
- А имя-отчество?
Вопросы - как веревки. Он погружается все глубже и глубже во что-то мягкое, неземное, а вопросы тянут наверх, к противному солнечному свету, бьющему в окно, к лицам в странных, как у корабельных коков, шапочках, к льдинке, истаявшей, нагревшейся на руке. Ответить - обрезать веревки. И он вяло выжевал чужими, бесчувственными губами:
- Юрий Николаевич...
- Глюкоза - вся.
- Давайте хлористый натрий. Третьей банкой - гемодез. Восстановим баланс - таблетки. Сразу все дайте, - прохрустело что-то у ног. - Анализы и посев - и без меня знаете... А что он там про какой-то корабль говорил? Нападение?
- Просил передать, чтоб боялись белой яхты. Фамилию назвал. То ли Ефимов, то ли Трофимов...
- Ан-фимов, - поправил, не открывая глаз.
Мутная, втягивающая в себя, обволакивающая мягким, липким илом, глубина почему-то ослабила свое притяжение. Захотелось двинуть ногой, рукой. И он двинул: чуть-чуть, еле ощутимо, но двинул. Этого хватило, чтобы ил дрогнул, мутной взвесью хлестанул в стороны от его истончавшего, кажущегося почти бесплотным тела.
Майгатов поднял свинцовые веки. Тонкие женские пальчики переворачивали то ли банку, то ли бутылку с зеленоватой, как ситро "Дюшес" в детстве, водой.
- И что же Анфимов должен сделать? - спросил откуда-то справа мягкий мужской голос.
Жидкость медленно таяла в банке и, чем меньше ее оставалось, тем тверже и тяжелее становилось тело. Он ощутил, что мышцы ломит от жара, что левая нога от бедра до ступни ноет так, словно по ней водят раскаленным утюгом, а в животе, в самом низу, где скорее всего - кишки, воткнут острый нож. Он даже бросил туда взгляд: нет, ножа не было.
- Болит? - спросил все тот же голос и вдруг бесцеремонно нажал пальцами на живот, точно туда, где торчал невидимый нож.
- А-а! - выгнула боль Майгатова.
- Ну-ну-ну! Все нормально, - успокоил голос. - Нельзя в этих широтах пить некипяченую воду. Теперь амебки сигмовидную кишку покусывают. Ну ничего, мы им сейчас обед прервем. Но нужно нас слушаться. Все, что дадим, глотайте...
Все те же нежные женские пальчики вынули льдинку, оказавшуюся иглой, из вены, мягко протерли красную точечку проспиртованной ваткой и протянули стакан с водой и кучу разноцветных таблеток в ладошке. Три были безвкусными, четвертая - горше перца. Он мужественно, не выказывая отвращения, проглотил и ее.
- Левомицетин, - явно обозвала медсестра именно эту таблетку. Как бы в знак уважения к тому, что он не скривился, глотая ее хинную горечь. - Так что нужно сделать Ефимову?
- Анфимову...
- Ну да.
- Сначала скажите, где я?
- В больнице на севере Йемена, в Хараде. Больница местная, но здесь восемь человек - из России. По контракту. Вот - Леонид Иванович инфекционист.
Майгатов посмотрел вправо: белая лысина, белое лицо, белый халат. И добрые-добрые глаза. Как у Айболита из сказки.
- А меня зовут Леной. Лена Кудрявцева. Я...
- У вас есть связь... ну с посольством или еще с кем из наших?
- Что значит - связь? - скрестив руки на груди, с видом знатока спросил врач. - Факса и радиосвязи нет, а по телефону...
- Ладно. Передайте хоть по телефону... в посольство, - облизал пересохшие, шершавые губы. - В южной части Красного моря находится малый противолодочный корабль. Проекта "Альбатрос"... Впрочем, это не запоминайте. А то собъетесь. На него будет нападение. Я не знаю, зачем, но будет. Нападающие, скорее всего, - на белой яхте. Впрочем, если у них есть еще суда, то, может, и не с белой яхты. Что им нужно, я не знаю. Но пусть хоть сообщат...
- Хорошо-хорошо, - успокоил врач уже начинавшего привставать на койке Майгатова. - Я сейчас же все передам. Только не волнуйтесь. В этих широтах пиратов всегда хватало. Но чтоб нападали на военные корабли?.. - От двери обернулся, щелкнул пальцами. - Вот еще: мне же нужно передать ваши данные...
- Старший лейтенант. Помощник командира. У Анфимова.
- А-а, теперь понятно...
Хрустнула на несмазаных петлях дверь.
Майгатов огляделся. Он лежал на железной, ну чисто солдатской кровати. Поверх жестких пружин постелена тоненькая цветная простыня, такая тоненькая, как будто ее и нет вовсе. На обшарпанной тумбочке разноцветным строем - упаковки лекарств: красный трихопол, белая лента левомицетина, желтые капсулы гидрохлорида, коробочка но-шпы. На белых, свежевыкрашеных стенах ничего не висело. И вообще эта длинная, метров двенадцать квадратных, комната вовсе не казалась похожей на больничное помещение. Убери "систему", которую после прокапывания отвезли в угол, - и будет больше смахивать на общагу.
- А вас каким ветром сюда занесло? - оторвал он медсестру от звякающих под ее пальцами пробирок.
- Северным. - Осветила она курносенькое, с большими карими глазами лицо. - Я же говорила - по контракту.
- И долго еще здесь... ну, работать? - вроде бы и спокойствие было в голосе, а вроде бы и дрогнуло ожидание худшего.
- Работать? К сожалению, долго, - помрачнела Лена, но не стала от этого некрасивее.
- А почему вы решили стать медсестрой? Я слышал, сейчас многие бегут с этой работы.
- Ух, какой вы любопытный, товарищ старший лейтенант! Давайте пальчик... Вот этот - безымянный. Будем анализ брать. - Мазнула проспиртованой ваткой по подушечке пальца, ткнула чем-то острым, но ткнула так быстро, так небольно, что Майгатов даже удивился. Сколько ему на всех и всяческих комиссиях пыряли в этот палец, так ни разу никто настолько незаметно не смог этого сделать. А тут... Или он стал менее чувствителен, или и вправду у Лены легкая рука.
Первые капли скользнули в тонкую капиллярную трубочку.
- Вы свою группу знаете? - выдула она бурый столбик в пробирку.
- Первая. Резус отрицательный.
Рука, цепко сжимающая его безымянный палец, дрогнула.
- А что?
- Да нет, ничего, - чему-то своему улыбнулась Лена.
Улыбнулась легко, одним подергиванием щек, но Майгатов запомнил это.
- А вы из какого города? - закусил он ус. - Хотите, угадаю.
- Не хочу.
- А зря не соглашаетесь. Я за три года службы по акценту научился место жительства славян мгновенно распознавать. Как "гэкает" и "шокает" южанин, ну ставрополец или краснодарец там, как "окает" - северянин, как "а" вместо "я" говорит - "трапка", к примеру - или белорус, или с Брянщины. Если ну никаких оттенков нет, говорит - как комментатор по телевизору ленинградец. Они-то сами не замечают, а со стороны ох как видно! А вот у вас... ну "аканье" у вас и растянутость, певучесть какая-то. Если не Москва, то Московская область - точно...
- Вам бы лингвистом быть, а не моряком, - тихо присела на хрупкий венский стульчик.
В душу от нее исходила какая-то чистота, успокоенность. Майгатову вдруг захотелось, чтобы она никогда-никогда отсюда не уходила. Просто сидела бы и сидела на стульчике. А чтобы это произошло, он даже готов болеть бесконечно. И чтобы никто и никогда не входил, не тревожил этой тихой картины.
- Да, я - москвичка. А почему пошла в медсестры? - Она посмотрела в окно, словно сквозь него пыталась разглядеть ушедшие, истаявшие в дали годы. - Я в институт поступала. Дважды. Первый раз баллов не добрала. А во второй... во второй - с экзаменаторшей по химии поругалась. Я все на пять отбарабанила, а у нее, видимо, установка была выше трех не ставить. Она и начала меня гонять по всему курсу. Я не выдержала, так прямо и сказала все, что о ней думаю. А в итоге... в итоге медучилище... в итоге здесь, в этой жаре...
- Леночка, а ведь вы не ответили на мой вопрос - почему? - попытался он продлить еще хоть на минуту, хоть на немного ощущение тепла, света, легкости.
- Любопытной Варваре...
- Знаю: нос оторвали. А все же?
- Трудно сказать... У меня в детстве котенок был. Веселый такой, серенький. Однажды он заболел, есть перестал. Я его и так, и эдак лечила. А он... в общем, умер котенок. Может, потом захотелось хоть кого-то спасти, а может, все дело в стечении обстоятельств: у меня соседка по коммуналке в медучилище поступала, а вдвоем, знаете, не то, что одному...
Она порывисто встала, словно и сама почувствовала невидимую паутинку, протянувшуюся от этого большого, усатого и такого одновременно жалкого парня к ней. Резко отставила стул к стене.
- Сейчас вернусь, - тихо произнесла она и так же тихо растворилась в двери.
А та даже не скрипнула. Только тоненько, на одной грустной ноте, пропела.
Майгатов приподнял неприятную, пропитавшуюся потом простыню. Бок левой ноги был густо смазан чем-то белым, похожим на кефир, но ноге от этого легче не было. Наверное, здесь, в комнате, было жарко, нестерпимо жарко вон, даже у Леночки на висках под накрахмаленной шапочкой стояли крупные светлые капли пота, но Майгатов не ощущал жары. На тумбочке, за строем лекарств, одиноко лежал термометр и был похож на старшину, вышедшего к подчиненным - таблеткам. Даже желтая полоска вдоль него напоминала старшинскую желтую лычку на погоне. Майгатов потянулся за ним, приблизил к глазам - тридцать девять и шесть. Ого! У кого ж это? И только теперь ощутил вместо безразличия ко всему смесь удивления и испуга. Конечно, это же его теперешняя температура! Почти как температура воздуха. Потому и жара не так давит.
- Ле-е... - отозвался на скрипнувшую дверь и тут же осекся.
В комнату вплыла сухощавая пожилая арабка. На подносе в ее руках дымился стакан чая и стояла тарелка с чем-то густым и противным, а в эту жижу углом был погружен кусок белого хлеба.
- Кушити, - важно проговорила она, сдвинула таблетки, словно они здесь не играли роли, и составила обед на тумбочку.
Молча постояла, ожидая непонятно чего. Майгатову не то, что есть, смотреть на еду не хотелось, и он уж хотел сказать, чтоб арабка забрала ее себе, но та, так и не подняв ни разу глаз, вышла с таким видом, как будто подарила белому человеку что-то свое.
Не успела она исчезнуть за дверью, которая почему-то проводила ее ржавым, злым хрипом, как в комнату впорхнула Леночка, и стены сразу раздвинулись, мир стал светлее и ярче.
- Вот сюда, на окно, - показала она кому-то за спиной, и Майгатов увидел как то ли негр, то ли негритенок внес тяжеленный - для негра тяжеленный - ящик. - А вы почему не кушаете? Ну-у! - набрала ложку каши и поднесла ему с видом матери, кормящей своего ребенка.
Майгатов глотнул безвкусную, как бумага, и липкую, как клей, овсянку. Желудок отозвался ноющей нотой на незваного гостя.
- Молодец! И еще одну...
- За маму? - попытался пошутить.
- За ма-аму и за телефоногра-амму, - заставила глотнуть и третью полную ложку. - Леонид Иванович передал ваше сообщение в Сану, в посольство. Думаю, разберутся... А мне... мне на обход бежать нужно. У нас главврач, - наклонилась к уху Майгатова и дохнула таким приятным ароматом, что качнулось все в глазах, поплыло, - у нас главврач из местных. Сегодня не в духах... Вот ваш уток. Кровь и все остальное на анализы забираю. Ну все, я полетела...
И, действительно, прямо выпорхнула из комнаты.
Майгатов, не дыша, словно боясь забыть вдохнутый аромат, взял с тумбочки тарелку и стал есть липкую противную безвкусную овсянку с таким блаженством, как будто уплетал свой любимый мясной салат.
На окне пчелиным роем зудел кондиционер. Еще пять минут назад он стоял в жилой комнате у Леночки Кудрявцевой.
_5
Кравчук умел спать стоя. Для этого ему совсем не требовалось упираться во что-нибудь спиной. Мало того: ему не нужно было даже закрывать глаза. Просто в затухающем, обволакиваемом теплыми волнами сна мозгу включался невидимый будильник, который тикал до точно запланированного момента, чтобы строго по его приходу толчком изнутри вернуть Кравчука к реальности. Выработан был этот почти иллюзионный навык в нудные часы несения вахты и, так уж получалось, чаще всего и использовался на вахте.
Вот и сейчас в ходовой рубке присутствовали сразу три офицера Бурыга, Анфимов и заглянувший за какой-то ерундой штурман, но никто из них даже не мог представить, что стоящий широко расставленными ногами на палубе слева от толстого матросика-рулевого и внимательно вглядывающийся в одну точку на горизонте Кравчук на самом деле спит глубоким младенческим сном. Особенно вводят в заблуждение руки, цепко обхватившие на животе бинокль-сотку и, кажется, вот-вот готовые вскинуть его к глазам. Проходит минута, вторая, третья, десять минут, а руки все никак не решатся на рывок. И сосет, сосет голубизну горизонта внимательный взгляд. Но вот дрогнули щеки на упитанном, похожем на спелую грушу, лице, колыхнулся светлый ежик волос, мигнули серые остекленевшие глаза. Рука сама собой падает с бинокля к коричневому эбонитовому рожку микрофона и щелкает тумблером.
- Окончить малую приборку. Команде руки мыть, - шипит Кравчук, но усиленный трансляцией голос бодро разносится по динамикам, заставляет матросов прятать до следующей приборки швабры, голяки, бархатки, тряпки, аседол и бежать к умывальнику, чтобы успеть забить "соски", которых, конечно же, всем не хватит.
Кравчук небрежно вгоняет микрофон в металлические усики держателя и только после этого смотрит на минутную стрелку, замершую у нужной отметки, словно ошибиться может она, а не он...
- Да не-е, дуристика это все, - поворачивается в скрипучем командирском кресле к Анфимову обмахивающий свое мокрое распаренное лицо веером из неизвестно как уцелевшей за месяц похода флотской газеты Бурыга. - Не найдем мы никакого Майгатова. Иголку в стоге сена отыскать легче, чем утопленика в океане.
- Нам еще сутки дали, - вяло посопротивлялся Анфимов.
На его маленьком, похожем на сморщенное печеное яблоко лице лежит такое уныние, будто уже никогда и ничего не изменится на земле к лучшему.
Для него поиск - дело принципа. Он готов искать хоть всю жизнь, чтобы все-таки в итоге найти, хоть что-то найти, доказывающее, что он не ошибался в Майгатове. Для Бурыги поиск - всего лишь лишний день похода, отщелкнувший, как в кассе, восемь баксов суточных, но день почти и не нужный, ничего не добавляющий к его правоте в негласном споре с Анфимовым об этом строптивом помохе.
- Знаешь, как моряк заорал, так я сразу понял, что эти засранцы пираты. Пока вы там варежки разевали, я в низы рванул, к оружейке. Смотрю замок. А что мне замок, если я в сверхсрочниках, на крейсере еще, кочергу восьмеркой загибал. Я его шарах - и оторвал! Калашникова - в лапу, рожок на ходу приставил. Токо, гад, забыл, что с предохранителя сначала на одиночный перещелкиваешь...
- Зачем им эти мешки нужны были? - грустно вздохнул Анфимов. - Что у них в Италии: сахара, что ли, нет? Моряка, сволочи, убили...
- Может, и не итальянцы они вовсе. Смотри, как по-нашенски шпарили...
- Да нет, хозяин-то итальянец, а остальные - точно наши...
- Выходит, Анфимыч, такие времена пришли, что пираты уж и на военные корабли плевать стали?
- А что - военные?.. Пока пушки развернешь, они уже - шмыг! - и убежали. Значит, корабельный устав еще до конца не дописан. Надо главу делать, что в море матросы и офицеры обязаны ходить по верхней палубе с оружием...
- Ну да! Тут и так упреешь! А ты еще железяку на пузяку - это ж вообще ожог заработаешь... И потом: так же салаги годков с обиды, мля, перестреляют. Не-е, не годится...
- Морской протест заявить бы нужно, - озабоченно проговорил посеревший Анфимов.
- Положено - в первом порту захода, - пофорсил знанием законов Бурыга.
- А где он - тот первый?
- Латакия, в Сирии. Мы ж там отовариваться будем. Только, Анфимыч, поверь мне: этот протест - что мертвому припарки. Телеграмму в штаб флота дали? Дали. Значит, самое главное сделали. А протест... Вот что мы об этих хануриках знаем? Название яхты запомнил?
- А его, кажется, и не было...
- Когда кажется, креститься надо.
- И номера на борту - никакого, - озабоченно покомкал сухие губы Анфимов. - А флаг? Флаг точно помню - итальянский...
- Они тебе хоть парагвайский повесят. А лучше б сразу - череп с костями, "Веселый Роджер".
Вежливый кашель заставил Анфимова обернуться. В рубке стояли Ким, которому он поручил собирать бумаги по происшествию, и согнувший голову от низкого для него подволока старшина-фельдшер.
- Все как положено, товарищ командир, - протянул Ким зеленую папку. В трех экземплярах: объяснительные записки, выписки из вахтенного, навигационного и машинного журналов, акты результатов осмотра, схема взаимного маневрирования, ну... и остальное.
Анфимов уже хотел открыть папку, заранее зная, что Ким все сделал с тщательностью и аккуратностью образцового чиновника, но из-за его спины ткнул поверх папки кипой фотографий фельдшер, и Ким, увидев их, вспыхнул и честно признался:
- Забыл о фото, товарищ командир...
- Все сняли? - выпал из кресла Бурыга, воткнул свой живот между Кимом и Анфимовым.
Его толстые, влажные пальцы, оставляя сеточки отпечатков на зеркальном глянце, перебрали фотографии убитого Абунина, вмятины от пуль на торпедном аппарате, на палубе возле мешков.
- Мог бы и получше сделать. "ФЭДом", что ли?
- Не в аппарате дело, товарищ капитан второго ранга, - при перечислении его звания фельдшер бросил голову вверх, чтобы замереть в стойке "смирно", и тут же врезался белобрысой макушкой в стальной кожух трассы. - О-ох! Извиняюсь, - снова сгорбился и, тыча длинным, худым пальцем на фотографии, стал очень похож то ли на кузнечика, то ли на богомола, и так же быстро, как кузнечик, но только с упором на "о", как вологодский кузнечик, заверещал: - Было бы другое имущество по фотопроявке, оно бы лучшей вышло. А то проявитель старый, фиксаж старый, у всех химикатов срок годности три года назад вышел, вода на промывку не годится - не вода, а сплошная соль...
Бурыга недовольно перевернул фотографии, поморщился от желтых разводов фиксажа на оборотной стороне и оборвал фельдшера:
- Хватит болтать! Тебя от словесного поноса лечить нужно. Ты что: не знаешь, что фотография не является документом, пока на обороте не указано, где, когда и при каких обстоятельствах все изображенное случилось?
- Сейчас устраним, товарищ капитан второго ранга. Моряк - ни причем, защитил фельдшера Ким.
- Ни приче-о-ом, - передразнил Бурыга, посмотрел на сомкнутые щелями и оттого совсем не видимые глаза Кима и вернулся к своему креслу, которое тут же застонало и заныло под его необъятной фигурой, с которой запросто в Японии можно было выиграть чемпионат по борьбе сумо, а если и не выиграть, то получить первый приз за необъятность. Из кресла огрызнулся: - Пинкертоны хреновы. Не забудьте хоть печати на бумажках проставить. Без печатей с ними только в туалет можно сходить, а не протест заявить.
Анфимов взвесил на ладони папку, в которой лежало такое горькое, такое тяжелое прошлое, и, словно обессилев от ее страшного веса, вдруг резко протянул папку Киму.
- Положи у меня в каюте. Вместе с фотографиями. Все равно еще мне нужно объяснительную записку составить...
- Знаешь, как моряк заорал, так я сразу понял, что эти засранцы пираты. Пока вы там варежки разевали, я в низы рванул, к оружейке. Смотрю замок. А что мне замок, если я в сверхсрочниках, на крейсере еще, кочергу восьмеркой загибал. Я его шарах - и оторвал! Калашникова - в лапу, рожок на ходу приставил. Токо, гад, забыл, что с предохранителя сначала на одиночный перещелкиваешь...
- Зачем им эти мешки нужны были? - грустно вздохнул Анфимов. - Что у них в Италии: сахара, что ли, нет? Моряка, сволочи, убили...
- Может, и не итальянцы они вовсе. Смотри, как по-нашенски шпарили...
- Да нет, хозяин-то итальянец, а остальные - точно наши...
- Выходит, Анфимыч, такие времена пришли, что пираты уж и на военные корабли плевать стали?
- А что - военные?.. Пока пушки развернешь, они уже - шмыг! - и убежали. Значит, корабельный устав еще до конца не дописан. Надо главу делать, что в море матросы и офицеры обязаны ходить по верхней палубе с оружием...
- Ну да! Тут и так упреешь! А ты еще железяку на пузяку - это ж вообще ожог заработаешь... И потом: так же салаги годков с обиды, мля, перестреляют. Не-е, не годится...
- Морской протест заявить бы нужно, - озабоченно проговорил посеревший Анфимов.
- Положено - в первом порту захода, - пофорсил знанием законов Бурыга.
- А где он - тот первый?
- Латакия, в Сирии. Мы ж там отовариваться будем. Только, Анфимыч, поверь мне: этот протест - что мертвому припарки. Телеграмму в штаб флота дали? Дали. Значит, самое главное сделали. А протест... Вот что мы об этих хануриках знаем? Название яхты запомнил?
- А его, кажется, и не было...
- Когда кажется, креститься надо.
- И номера на борту - никакого, - озабоченно покомкал сухие губы Анфимов. - А флаг? Флаг точно помню - итальянский...
- Они тебе хоть парагвайский повесят. А лучше б сразу - череп с костями, "Веселый Роджер".
Вежливый кашель заставил Анфимова обернуться. В рубке стояли Ким, которому он поручил собирать бумаги по происшествию, и согнувший голову от низкого для него подволока старшина-фельдшер.
- Все как положено, товарищ командир, - протянул Ким зеленую папку. В трех экземплярах: объяснительные записки, выписки из вахтенного, навигационного и машинного журналов, акты результатов осмотра, схема взаимного маневрирования, ну... и остальное.
Анфимов уже хотел открыть папку, заранее зная, что Ким все сделал с тщательностью и аккуратностью образцового чиновника, но из-за его спины ткнул поверх папки кипой фотографий фельдшер, и Ким, увидев их, вспыхнул и честно признался:
- Забыл о фото, товарищ командир...
- Все сняли? - выпал из кресла Бурыга, воткнул свой живот между Кимом и Анфимовым.
Его толстые, влажные пальцы, оставляя сеточки отпечатков на зеркальном глянце, перебрали фотографии убитого Абунина, вмятины от пуль на торпедном аппарате, на палубе возле мешков.
- Мог бы и получше сделать. "ФЭДом", что ли?
- Не в аппарате дело, товарищ капитан второго ранга, - при перечислении его звания фельдшер бросил голову вверх, чтобы замереть в стойке "смирно", и тут же врезался белобрысой макушкой в стальной кожух трассы. - О-ох! Извиняюсь, - снова сгорбился и, тыча длинным, худым пальцем на фотографии, стал очень похож то ли на кузнечика, то ли на богомола, и так же быстро, как кузнечик, но только с упором на "о", как вологодский кузнечик, заверещал: - Было бы другое имущество по фотопроявке, оно бы лучшей вышло. А то проявитель старый, фиксаж старый, у всех химикатов срок годности три года назад вышел, вода на промывку не годится - не вода, а сплошная соль...
Бурыга недовольно перевернул фотографии, поморщился от желтых разводов фиксажа на оборотной стороне и оборвал фельдшера:
- Хватит болтать! Тебя от словесного поноса лечить нужно. Ты что: не знаешь, что фотография не является документом, пока на обороте не указано, где, когда и при каких обстоятельствах все изображенное случилось?
- Сейчас устраним, товарищ капитан второго ранга. Моряк - ни причем, защитил фельдшера Ким.
- Ни приче-о-ом, - передразнил Бурыга, посмотрел на сомкнутые щелями и оттого совсем не видимые глаза Кима и вернулся к своему креслу, которое тут же застонало и заныло под его необъятной фигурой, с которой запросто в Японии можно было выиграть чемпионат по борьбе сумо, а если и не выиграть, то получить первый приз за необъятность. Из кресла огрызнулся: - Пинкертоны хреновы. Не забудьте хоть печати на бумажках проставить. Без печатей с ними только в туалет можно сходить, а не протест заявить.
Анфимов взвесил на ладони папку, в которой лежало такое горькое, такое тяжелое прошлое, и, словно обессилев от ее страшного веса, вдруг резко протянул папку Киму.
- Положи у меня в каюте. Вместе с фотографиями. Все равно еще мне нужно объяснительную записку составить...
- Бачковым накрыть столы! - уже бодрее вогнал голос в корабельные динамики Кравчук. Пауза между командами была слишком мала, чтобы заснуть, и горло после нескольких глотков избавилось от противной шершавинки.
- В это бы пузо да пять-шесть арбузов, - ласково погладил себя по животу Бурыга. - А дадут перловку в столовке, чтоб не качалась головка...
- С-суки! - прохрипел на светло-желтую,
чистенькую-чистенькую переборку Анфимов.
Все находящиеся в рубке обернулись на звук, но увидели только огненно-рыжий затылок командира, прилипшего лбом к засаленному дерматину ограничителя на бинокуляре. Побелевшие пальцы Анфимова чуть дернули стальные, в насечках крест-накрест, трубы-крылья.
- С-суки! Бачковым - отбой! Боевая тревога!
Кравчук непонимающе, по-коровьи посмотрел на Бурыгу, но тот знал не больше его. Как старший на борту, он обязан был дать разрешение Анфимову на команду, но ярость, исходящая от его затылка, мешала соблюдению субординаций.
- Я что сказал?! - вырвал из бинокуляра разъяренное лицо Анфимов, на котором ограничитель оставил еще одну глубокую морщину.
- Е... есть, тащ к-дир, - похватал Кравчук пальцами воздух, пока, наконец, не сорвал скользкий эбонитовый рожок. Отбил звонками нечто похожее на "Спартак" - чемпион!", потом воткнул длинный, пронизывающий корабль с носа в корму и назад, непрерывный сигнал и, только когда услышал, как ожил, забухал дверями, люками и клинкетами вздрогнувший "Альбатрос", добавил голосом то, что и так уже было ясно любому матросу без слов: - Боевая тревога!
- Смотрите! - чуть ли не подтолкнул Анфимов пригнувшегося Бурыгу к бинокуляру. - Ну!
- Они, что ли?
- Точно: белый борт, флаг, проект... Ну, суки, в порошок сотру, на молекулы разложу! Полн-ный вперед! - и шагнул к Кравчуку, чтобы тот быстрее вогнал ручки машинного телеграфа на самое дальнее по полукругу деление.
"Альбатрос" дрогнул, напрягся стальными мышцами и, разгоняясь по штилевой пленке, пошел, пошел, отваливая белую, в густой пене, волну.
- Здесь - нейтральные воды, - то ли спросил, то ли напомнил Кравчук.
- А нападали они что: в своих?! - чуть ли не сбил его окриком Анфимов.
Кравчук непроизвольно отшагнул, боком ударился о деревянный ограничитель для матроса-рулевого. За многие годы корабельной службы он разучился удивляться, но сейчас, глядя на страшное, с дрожащими губами, с расширившимися, ничего не видящими вблизи себя глазами лицо командира, он испытал нечто похожее на удивление. На минуту ему показалось, что Анфимов настолько сильно наполнился гневом, что стал похож на Бурыгу. Нет, не просто похож, а будто бы десяток бурыг одновременно вселилось в него.
- Право руля! - в бешенстве крикнул Анфимов рулевому.
Тот оттолкнулся спиной от ограничителя, замер в столбняке и начал подворачивать вправо махонький, размером с крышку от майонезной банки, штурвальчик, одновременно думая о том, почему на его прежнем корабле, морском тральщике, командир говорил не "Право руля", а "Право на борт" и какая в этом разница, если можно вообще ограничиться приказом "Вправо!"
Бурыга спиной почувствовал, что его сейчас просто отшвырнут от бинокуляра, и шагнул назад, к креслу, по-стариковски кряхтя залез в него и замер, будто бы исчез из рубки.
Глаза Анфимова нырнули в синеву окуляров, вцепились в белый кусок рафинада - яхта, лениво плетущаяся рядом с оживленным фарватером яхта. От налетов, что ли, устали, сволочи? Или того амбала, что положил в водичку Бурыга, поминают? А, может, сахар из мешков жрут?
- Ким? - щелчком тумблера связался с командиром артиллерийской боевой части. - Сейчас будешь работать кормовыми стволами. - Представил, как сузились и без того узкие корейские глаза старлея. - Что? Суда вокруг? Я скажу, когда долбить будем. Нет, не здесь. Мы его отгоним мористее. Что? Конечно. "Тридцатку" тоже в готовности держать...
Что с "рафинадом"? Лежит, не тает. Конечно, думают, попиратствовали и кайф. Русские не тронут. Русские - лопухи. Они в цивилизацию "входить" собрались, а в цивилизации сначала переговоры, договоры, переливания из пустого в порожнее. А может, переехать их форштевнем, как кусок масла ножом?..
- О! Заметили, падлы! - поймал на мостике яхты знакомый кепи с метровым козырьком. - Отворачивают.
За кормой яхты дрогнул, набух белой медузой бурун. Она вся вдруг дернулась, стала похожа на лошадь, взвившуюся на дыбы, и, приподняв нос с высокими белыми леерами, легко, словно скутер, понеслась прочь от "Альбатроса". Но тот уже тоже набрал скорость и потому рывок яхты запоздал. Она, кажется, выжимала все, что можно, из движков, но не могла увеличить отрыв и теперь шла на постоянной дистанции, будто кит с гарпуном в спине, тянуший преследователя на канате. Или все-таки "Альбатрос" сокращал расстояние?
- Дистанция? - запросил Анфимов вахтенного радиометриста и по докладу сразу узнал мягкий голос Перепаденко:"Змэньшуеться, товарыш командыр. Алэ нэзначно."
- Мех? - перещелкнул тумблерами. - Поднимись в рубку.
Седой Клепинин, уже без бинтов, но все такой же грустный, появился в рубке так быстро, словно его пост был рядом, а не в трюмах. Кашлянул, обозначив себя, вынул из ушей лампочки от карманного фонарика и сказал то, о чем его должны были спросить:
- Больше не выжму, - и склонился под гневным взглядом Анфимова.
Клепинин тоже никогда не видел командира таким и потому непроизвольно, совсем не желая этого, вдруг сказал то, во что сам не верил:
- Хорошо. Двадцать восемь узлов сделаю.
Кравчук вытаращил глаза на еще более погрустневшего Клепинина и уже хотел спросить его, как можно из престарелого, пятнадцать лет шныряющего по морям и волнам, по штилям и штормам "Альбатроса" выжать двадцать восемь узлов, если он в лучшие годы чуть ли не разваливался от вибрации на двадцати шести, но по лицу Анфимова мелькнула тень успокоения, и ему расхотелось освобождать командира от этого заблуждения.
- Выполняйте! - почему-то на "вы" приказал Анфимов.
Клепинин стрельнул маленькими красными глазками на безразлично сидящего в углу рубки Бурыгу, согнул худенькие плечи с засаленными и закопченными до смоляной черноты, уже совсем не кажущимися золотыми погоны и молча унес в трюма свои чувства.
Кравчуку стало жаль седого, измочаленого службой меха, и он подумал, что есть какая-то несправедливость в жизни от того, что хорошим людям не удается ничего достичь, а плохие непонятно какими силами выносятся судьбой наверх. И еще он подумал, что все на земле так похоже на пирамиду. А внутри этой огромной пирамиды - тысячи других, помельче. И вот на их "коробке" тоже - пирамида. Наверху - командир, ниже - замы, еще ниже - веером командиры боевых частей и служб и так далее до самых трюмов, до толпы матросов. А не будь пирамиды - исчезнет дисциплина, разбегутся моряки. И в стране так же, и в любом городе. А вспомнив о городе, стал думать о своей квартире, о том, что он купит, когда вернется с моря. И думая, он как бы спал, не существуя в ходовой рубке.
А в это самое время началось необычное: яхта вдруг резко повернула вправо и бабочкой скользнула по носу у пустого, высоко-высоко задравшего ватерлинию над морем танкера. Анфимов рванул ручки машинного телеграфа и, прохрипев "Лево руля", остановившимся взглядом впился в борт танкера, который все тянулся и тянулся бесконечной китайской стеной. "Альбатрос" с креном входил в циркуляцию, но сейчас никто не дал бы гарантий, что борт танкера окажется касательной, а не хордой к дуге этой циркуляции. Вылетевший из кресла Бурыга тошнотворным чесночным духом дышал у самого уха, пухленький матрос-рулевой вытянул лицо с такой силой, словно превращался из Санчо Панса в Дон-Кихота, и только Кравчук смотрел на наплывающую красно-черную стену танкера с таким безразличием, будто ему каждый день приходилось участвовать в столкновениях. "Сто лет проживет," подумал о нем Анфимов, не знавший, что Кравчук глубоко-глубоко спит, а взгляд сам собой давил и давил в страшную, бульдозерным отвалом надвигающуюся стену. Конечно, у глаз не было таких сил, чтобы совладать с тушей танкера, но у глаз были уголки, и один из них, левый, вдруг поймал просвет. Из-за кормы пузатого танкера блеснула синева, и "Альбатрос" на довороте циркуляции пересек кильватерный след "чудовища", на котором, кажется, никто даже не заметил чуть не случившегося столкновения.
- Х-хде они? - прохрипел Анфимов.
На море, утыканном разнокалиберными судами, не было даже воспоминания о яхте. Сухогрузы, рыбацкие траулеры, еще один танкер вдали, но идущий, в отличие от того злополучного, на север, а, значит, отяжелевший от нефти, спрятавший ватерлинию под воду. Так, может, и не было яхты?
Анфимов мотнул головой, сбрасывая наваждение. Он никогда не верил ни в НЛО, ни в астрологов, ни в приметы, и потому не нашел в душе места для фантастики.
- Потерял? - внес вопрос из ходовой на ГКП, где сидел у индикатора целей Перепаденко.
Моряк не вскочил, потому что на вахте строевой устав как бы временно отменялся самой вахтой, а только ткнул длинным, с широкими веретенообразными узлами на сгибах, пальцем в желтую каплю:
- Ось за цим бортом вин сховався!
- Не ошибаешься?
- Як у каси, товарыш командыр!
Сощуренные глаза Анфимова впечатали точку в мозг,но не одну, а с россыпью других, медленно тающих в отбитом стрелкой секторе, потом окунулись в голубизну моря уже наверху и, наложив этот желтый горох, так похожий на кусок звездного неба, на разбросанные вокруг корабли, вспыхнули уже забытым яростным огнем.
- Вон они где - за сухогрузом спрятались! Лево руля!
- Слушай, ну тебя на хрен с твоими маневрами! - бабахнул из угла Бурыга. - А если корабль угробим? Кто отвечать будет? Комбриг, что ли?
- Теперь - право руля!
- Анфимов, ты что - забыл: я - старший на борту!
- Держи прямо! Вот они, гады! Кравчук, полный вперед!
- Анфимов!
- Одерживай, одерживай! Ага-а-а! Лево руля! Держи, сынок, за ним, держи. Вот как за задницу девицу держишь - так и его держи, не отпускай.
- От мать твою! - грохнул в ярости тяжеленной, чуть ли не сейфовой дверью Бурыга и что-то еще прокричал с левого крыла мостика, куда он унес из ходовой свою ярость.
- Держи, сынок, держи, - скорее попросил, чем приказал Анфимов.
Яхта рванула из укрытия зайцем, уже было подумавшим, что удалось спастись от разъяренного волка, и так же, как заяц, запетляла по морю, то прижимаясь к лениво плетущимся по фарватеру судам, то отбегая от них мористее, по бескрайней синей целине. Наверное, она могла бы запросить помощь от охотящегося за ней "Альбатроса" у больших судов, но что-то мешало ей: то ли страх перед все равно неостановимой расплатой, то ли въевшийся в кровь ее хозяев с детства железный закон капитализма - каждый сам за себя. Однажды она даже пошла к берегу, точнее, в направлении к берегу, который отсюда был не виден, и у Анфимова похолодело внутри от одной мысли, что придется юлить рифовым полем, но и у яхты нервишки оказались слабоваты. Как только вдали мутным бурым пятном проступил явный предвестник доросшего почти до пленки воды красного кораллового рифа, и снизу, из ГКП, прошлепал в ходовую озабоченый штурман, яхта переложила рули влево и пошла параллельно берегу. Судов здесь почти не было, и преследование стало еще сильнее похоже на гон в чистом поле.
Стрелка тахометра, судя по числу указываемых оборотов в минуту, дрожала между двадцатью четырьмя и двадцатью пятью узлами и раздражала Анфимова сильнее, чем яхта. Меряя ходовой широкими шагами, он то и дело бросал на нее просительные взгляды, но стрелка была безразлична к ним. Беглецы все шли и шли на одной дистанции. Рука сама потянулась к тумблеру связи с ПЭЖем - постом энергетики и живучести, механическим "мозгом" корабля, но тут сзади кто-то обозначил себя робким покашливанием.
- А-а, Клепинин! Легок на помине. Ты это видишь? - и ткнул коротким пальцем в диск тахометра.
Клепинин исполнил меховский обряд вынимания лампочек из ушей, со стоном выдохнул, и почему-то именно в этот момент Анфимов ощутил муторный запах соляра, масел и еще чего-то, который растекался от щупленькой, сгорбленной фигуры механика по ходовому мостику.
- Ты что обещал?
В плотно сжатом кулаке Клепинина прохрустели трущиеся боками лампочки.
- Машина еще минут десять выдержит - и все, - обреченно довел Клепинин до сведения командира.
Из трюмов он нес такую уверенность в том, что потребует вот сейчас, вот тут же прекратить эту гонку на износ, но, пока шел, она по каплям вытекла из него, и он опять стал мягким и податливым как нагретый пластилин.
- Каких десять минут! За ними еще, может, с час гоняться. А ты?
- Ну двенадцать... пятнадцать...
- Товарищ командир, - напомнил о себе проснувшийся Кравчук.
- Почему десять, а не полчаса, час? - подступал Анфимов все ближе к Клепинину, и тот с каждым шагом вроде бы уменьшался и уменьшался.
- Так топливо, сами ж знаете, какое...
- Какое - такое?
- Эль-ноль-два...
- Что ты мне своими меховскими премудростями мозги пудришь! Что: ноль-два?..
- Ну серы - ноль две десятых процента в нем. Из тюменской же нефти топливо...
- Ну и что?
- Так ведь все фильтры уже почитай позасоряло. Теперь часа два будем стоять, пока не прочищу да воздухом не продую. А фильтров - восемь, а под машиной - семьдесят градусов выше нуля...
- Тов-варищ командир, - опять влез Кравчук.
- Это раньше, когда нефть бакинская шла, таких проблем не было, товарищ командир. А сейчас... Вы утром на северную сторону
Севастополя посмотрите: если идет проворачивание оружия и техники на больших кораблях, то смог висит, как в центре Москвы...
- Анфимов! - под писк распахнувшейся двери влетел на ходовой хриплый окрик Бурыги. - Посмотри туда!..
- Товарищ командир, я вам о том же хотел доложить, а вы не замечаете, - обиженно проговорил Кравчук, хотя, скорее всего, обижался не на то, что его не замечали, а на то, что новость первым сказал все-таки не он. - С яхты белым флагом машут.
- А-а! Сдаются, засранцы! - торжествующе обернулся к яхте Анфимов.
Клепинин беззвучно исчез из рубки. Только едкий запах солярки остался напоминанием о нем, но напоминанием настолько сильным, что Кравчук и, отвернувшись, представлял себе, что сзади кто-то стоит и пахнет.
- Держать строго на яхту, - зачем-то сказал Анфимов рулевому, хотя моряк и без того понимал, что нужно делать.
"Альбатрос" сбросил скорость, но по инерции все еще ходко шел по безмятежному морю. С борта яхты махали белым флагом, сделанным из майки.
Ноги сами вынесли Анфимова на то же крыло мостика, где уже давно терпел жару Бурыга. Молча посмотрел на сжираемое носом корабля расстояние до обреченной, ставшей каким-то игрушечным корабликом, яхты. Шарахнуть по ней со всех стволов? Обернулся к юту. Стволы кормовой артбашни смотрели на яхту и, чем ближе становилась она, чем резче менялся угол направления на нее, тем чаще дергалась и сама башня, и стволы, цепко держащие хрупкое, скорлупочное тельце яхты на прицеле. А ведь Ким только и ждет команды. Уж и не вспомнить, когда последний раз стреляли. А что такое пару залпов для артиллериста? Музыка, бальзам на душу.
С грузом раздумий вернулся в рубку. Отщелкнул из держателя рожок микрофона, взвесил его в руке и вдруг ощутил напряженное молчание вокруг. Нет, молчали во время этой бешеной гонки и Кравчук, и рулевой, и по пояс высунувшийся из ГКП штурман, но то молчание не ощущалось так угнетенно, как это. В душе двумя камушками толкались ярость и жалость. Жалость ко все-таки живым людям, хоть и к подонкам, мерзавцам, убийцам, но ведь все-таки живым, чего-то хотящим, чувствующим, теплым людям. А сейчас... в корабельном холодильнике... С-сволочи!
Он все-таки щелкнул тумблером.
- Ким? Ходовой.
И замер.
- Кэ-пэ-два слушает, товарищ командир.
- Ким?
Нет, не ложатся на язык страшные слова. И толкает, толкает тяжелеющий камушек жалости своего врага.
- Кэ-пэ-два слушает.
И мешают глаза. Ведь они видят то, по чему он должен полоснуть огнем. Предательские глаза. Может, как раз из-за них и тяжелеет, тяжелеет под сердцем жалость. И что-то еще не нравится глазам. Но что? "Господи!" - про себя охнул Анфимов и остекленел глазами: перила на яхте, за которой они гонялись почти час, были из лакированого дерева, а на той, бандитской, он точно помнил, - белые, из пластика.
- Анфимов, - заставил вздрогнуть пушечный голос Бурыги. - Гляди: у итальянца - борода. А у того, вроде, не было. И малец какой-то с ним рядом стоит.
Лоб ткнулся в липкий обод бинокуляра. Точно: перила - не те, и хозяин яхты - с бородой, с окладистой смоляной бородой в промоинах седины, а у ноги - ребенок лет пяти, обнял волосатую отцовскую ногу и с ужасом смотрит на наплывающее серое чудовище.
- Ходовой. Кэ-пэ-два, - не вовремя напомнил о себе исполнительный Ким.
- Вот придурки, - прошипел в палубу Анфимов. - А чего ж они от нас убегали?
Отвечать на этот вопрос никому из присутствующих в рубке не хотелось.
- Вахтенный офицер, - заставил одним лишь обращением Анфимов подобрать живот Кравчуку, - боевая готовность номер два. Вариант ПЛО.
Кравчук вновь сыграл на звонках нечто похожее на "Спартак" - чемпион", но уже без тревожного бесконечного сигнала, попугаем повторил анфимовские слова и уже от себя добавил:
- Подвахтенным от мест отойти, - перещелкнул тумблерами. - ПЭЖ? Вода подана? Что? Ага, понял, - снова подключился к корабельной сети и осчастливил экипаж приятным сообщением: - Приборщикам внутренних помещений набрать воду в расходные бачки. Бачковым накрыть столы...
- В бэ-чэ-пять боевая готовность номер два установлена, - первым начал доклады с постов Клепинин. Наверное, потому, что не было на корабле человека, который бы с большим облегчением воспринял окончание этой бешеной гонки.
За ним горохом посыпались с постов доклады на ходовой. Анфимов слушал их и не слышал.
В рубку затолкал свое китовье тело Бурыга и, не взирая на присутствие рядом подчиненных Анфимова, гаркнул на него:
- Сто медуз тебе в задний проход! Обосрался ты, Анфимов, с этой гребеной яхтой. Иди, - показал на нос "Альбатроса" скомканной в трубку газетой, - иди извиняйся перед итальянцами. И воды ведро прихвати для них. Им тоже, небось, надо задницы отмывать...
- А какое право вы имеете... какое право орать на меня! - наконец, собрался с духом Анфимов и, вздернув маленький острый подбородок, шагнул к сопящему громко, по-бычьи, Бурыге.
Тот враз - от усеянной потом лысины до ямки на шее - стал красным, будто сверху на него вывернули ведро алой эмали. Обезумевшие глаза начали разбухать и вот-вот должны были вылезть из орбит и ударить по лицу Анфимову.
- Да я тебя, мля! Я тебя!..
- Что - меня?..
- Да я тебя!..
- Прошу извинить, - толкнулся в накаленную, готовую вот-вот лопнуть взрывом атомной бомбы, атмосферу рубки тихий-тихий, бесцветный-бесцветный голос. Толкнулся и иглой проколол ее. Бурыга и Анфимов, забыв о том, что только что чуть не сошлись врукопашную, неотрывно смотрели на вялое, безразличное ко всему, вытянутое дыней лицо особиста, который почти никогда в своей жизни не поднимался на ходовой, и, кажется, даже явственно ощущали, как сквозь маленькую проколотую дырочку со свистом истекает пар их яростного спора.
- По моей линии, - еще тише промямлил Молчи-Молчи и дал паузу, подчеркивающую особую важность уже сказанных слов, и вдруг протараторил быстро-быстро, словно именно это уже не имело ну вот абсолютно никакого значения: - Поступило сообщение: Майгатов находится в больнице на берегу, на территории Северного Йемена. Состояние - средней тяжести. Просил передать через компетентные органы, что на нас ожидается нападение с борта белой яхты. Впрочем, насколько я понимаю, он запоздал с этим сообщением.
Анфимов медленно-медленно пронес мимо Бурыги свое торжествующее лицо. На него вернулась прежняя легкая улыбка. И только новая глубокая морщина на лбу показывала, что прежней эта улыбка все-таки не стала.
- Пойду извинюсь перед итальянцами, - объяснил свой уход почему-то только Кравчуку.
А у того глаза наконец-то заметили, что прошла лишняя минута после команды на наполнение бачков, и заставили непослушные, не желающие себя обозначать губы прошелестеть в микрофон:
- Бачковым накрыть на стол.
После исчезновения Анфимова Бурыга повращал глазами по рубке, выбирая, на ком выместить неутоленный гнев. Кравчук был хоть и офицером, но все-таки политработником, а, значит, почти и не офицером по его понятиям. Молчи-Молчи трогать нельзя. Матрос-рулевой как существо безгласое и потому больше похожее здесь, в рубке, на мебель, чем на человека, тоже был не интересен. Но тут снизу, с трапа, появилась щекастая, небритая физиономия гарсона и, по собственному незнанию, брякнула:
- Товарищ капитан второго ранга, ну сколько можно вас ждать? Все ж стынет...
- А ну иди сюда! - криком вытянул его с трапа в рубку Бурыга. - Ты поч-чему харю, мерзавец, не бреешь, а? А это что?! - с хряском отодрал по старому, миллион раз виденному им надрезу, синий воротник с гарсонской куртки, сделанной, в свою очередь, с белой матросской форменки. - Ходишь бомжом по кораблю. Скоро тебе матросы милостыню подавать начнут. А это что за кеды? Кто тебе разрешил в этом гавне ходить? У тебя там скоро не то что грибок будет, а крокодилы заведутся! Распустил вас всех Анфимов, распустил, демократ лажевый!
- Так ведь стынет, тов-варищ капитан второго ранга, - напомнил ошарашенный гарсон, который всегда считал, что комбриг его любит.
- Что стынет? Пойло твое? Всякой дрянью кормишь! Небось, хочешь, чтоб у комбрига опять язва открылась? Да?! - ожег лицо гарсона густым чесночным духом.
- У меня сало есть, - с испугу выдал самую сокровенную тайну.
Бурыга сочно сглотнул.
- С прорезью?
- С двумя, товарищ капитан второго ранга. Мама из дому прислала. Перед самым уходом из Севастополя получил...
- Свое? Домашнее?
- Так точно. Свое.
- А шкурка подкопченая?
- Подкопченая.
- Соломой?
- Так точно - соломой...
Бурыге вспомнилось, что в шкафчике, на полке, в санинструкторской склянке еще томятся заначеные пятьдесят граммов прозрачного спирта. А у гарсона явно есть луковица. И даже несмотря на то, что нет, ну вот просто нет на борту черного хлеба, а только белые проспиртованные и от того горьковато-сладкие батоны, все равно мир стал иным. В рубке как бы посвежело. Солнечный свет стал мягче, нежнее. Корабельные звуки - тише, плавнее.
- Ты это... принеси мне сало в каюту, - мягко взял гарсона под локоток. - И пару луковиц не забудь. Ну и хлебца, - и повел вниз, что-то еще говоря мягко, вкрадчиво, будто теперь уже и не он начальник у гарсона, а тот - у него.
Кравчук не слышал не только этих слов, но и вообще всего диалога. Широко расставив ноги и невидящими глазами впившись в стоящую у стальной палки флагштока на носу щупленькую синюю фигурку Анфимова, перекрикивающего полсотни метров, отделяющих его от яхты, он спал глубочайшим черным сном. И спать ему оставалось еще целых две минуты семь секунд - ровно то время, пока он не озвучит ближайший приказ:"Команде - ужинать!"
А у того глаза наконец-то заметили, что прошла лишняя минута после команды на наполнение бачков, и заставили непослушные, не желающие себя обозначать губы прошелестеть в микрофон:
- Бачковым накрыть на стол.
После исчезновения Анфимова Бурыга повращал глазами по рубке, выбирая, на ком выместить неутоленный гнев. Кравчук был хоть и офицером, но все-таки политработником, а, значит, почти и не офицером по его понятиям. Молчи-Молчи трогать нельзя. Матрос-рулевой как существо безгласое и потому больше похожее здесь, в рубке, на мебель, чем на человека, тоже был не интересен. Но тут снизу, с трапа, появилась щекастая, небритая физиономия гарсона и, по собственному незнанию, брякнула:
- Товарищ капитан второго ранга, ну сколько можно вас ждать? Все ж стынет...
- А ну иди сюда! - криком вытянул его с трапа в рубку Бурыга. - Ты поч-чему харю, мерзавец, не бреешь, а? А это что?! - с хряском отодрал по старому, миллион раз виденному им надрезу, синий воротник с гарсонской куртки, сделанной, в свою очередь, с белой матросской форменки. - Ходишь бомжом по кораблю. Скоро тебе матросы милостыню подавать начнут. А это что за кеды? Кто тебе разрешил в этом гавне ходить? У тебя там скоро не то что грибок будет, а крокодилы заведутся! Распустил вас всех Анфимов, распустил, демократ лажевый!
- Так ведь стынет, тов-варищ капитан второго ранга, - напомнил ошарашенный гарсон, который всегда считал, что комбриг его любит.
- Что стынет? Пойло твое? Всякой дрянью кормишь! Небось, хочешь, чтоб у комбрига опять язва открылась? Да?! - ожег лицо гарсона густым чесночным духом.
- У меня сало есть, - с испугу выдал самую сокровенную тайну.
Бурыга сочно сглотнул.
- С прорезью?
- С двумя, товарищ капитан второго ранга. Мама из дому прислала. Перед самым уходом из Севастополя получил...
- Свое? Домашнее?
- Так точно. Свое.
- А шкурка подкопченая?
- Подкопченая.
- Соломой?
- Так точно - соломой...
Бурыге вспомнилось, что в шкафчике, на полке, в санинструкторской склянке еще томятся заначеные пятьдесят граммов прозрачного спирта. А у гарсона явно есть луковица. И даже несмотря на то, что нет, ну вот просто нет на борту черного хлеба, а только белые проспиртованные и от того горьковато-сладкие батоны, все равно мир стал иным. В рубке как бы посвежело. Солнечный свет стал мягче, нежнее. Корабельные звуки - тише, плавнее.
- Ты это... принеси мне сало в каюту, - мягко взял гарсона под локоток. - И пару луковиц не забудь. Ну и хлебца, - и повел вниз, что-то еще говоря мягко, вкрадчиво, будто теперь уже и не он начальник у гарсона, а тот - у него.
Кравчук не слышал не только этих слов, но и вообще всего диалога. Широко расставив ноги и невидящими глазами впившись в стоящую у стальной палки флагштока на носу щупленькую синюю фигурку Анфимова, перекрикивающего полсотни метров, отделяющих его от яхты, он спал глубочайшим черным сном. И спать ему оставалось еще целых две минуты семь секунд - ровно то время, пока он не озвучит ближайший приказ:"Команде - ужинать!"
6
Следователь был явно из неврастеников. То ли с личной жизнью у него что-то не складывалось, то ли на хватало сил тащить службу "без выходных и проходных", то ли вообще он таким родился, но только на любое событие, слово, действие он выхлестывал в ответ столько нервной энергии, столько недовольства и желчи, что их хватило бы на сотню пациентов неврологического отделения любой психбольницы. Он и тогда, в "Молодежной", вел себя так, словно его кровно обидели, оторвав от чего-то важного, глобального, великого ради такого пустяка, как заурядное гостиничное убийство. С капитанами-эфэсковцами грубил и чуть ли не сделал вывод, что они соучастники убийства, потому как отвезли бы в любую другую гостиницу, а не эту, расположенную на его территории, и ничего, может быть, и не произошло. Дежурную по этажу обозвал стервой, что, возможно, было недалеко от истины, но ведь не всегда же человеку нужно прямо в глаза говорить то, что о нем думаешь. Судмедэксперта заставлял все делать в таком темпе, что это иногда походило на убыстренные кадры из фильмов Чарли Чаплина. Понятых вообще терпел лишь до той поры, пока они считались понятыми, а потом выгнал их, не удосужившись хотя бы поблагодарить за то, что люди сидели полчаса рядом с трупом, с лужей крови, с пистолетом, небрежно брошенным в эту лужу.
Вот и теперь в своем кабинете он даже не пытался скрыть явного неудовольствия от вида пришедшего к нему Иванова. На землистом хмуром лице, на впившихся друг в друга сухих губах, на вспухающих орехах желваков лежало такое раздражение, что оно просто не могло не хлестануть по Иванову.
- Я же сказал: будет что-то - позвоню. А ты взял и приперся.
Иванов уже знал, что следователь, нагрянувший тогда в номер по гражданке, - старший лейтенант милиции, и, в принципе, не должен был так нагло себя вести со старшим по званию, тем более с эфэсковцем, но времена сейчас были не те, когда от одного имени КГБ менты вскакивали по стойке "смирно", да и вообще какая-то отграниченность, какой-то барьер, существовавший всегда и существующий сейчас между ФСК, МВД, погранцами и армией, не давали возможности ставить знак равенства между званиями. У тех же эмвэдэшников можно было найти пятидесятилетнего старлея-участкового, а в армии в таком же возрасте - уже генерала. Поэтому Иванов решил не уподобляться белогвардейцу из "Белого солнца пустыни", заоравшего на пьяного таможенника:"Встать, когда с вами разговаривает подпоручик!" Он просто как можно спокойнее спросил о главном:
- А что дежурная по этажу? Неужели ничего подозрительного не заметила?
Следователь уколол холодным змеиным взглядом.
- Я б эту паскуду своими руками задушил. Какой из нее свидетель, если она сто раз со своего поста за эти полчаса убегала. То к подруге, такой же дуре-дежурной, за заваркой. Чаю ей, видишь ли, стерве, захотелось. То в сральник. То по телефону трепалась. А номер-то, сам помнишь где, - в конце коридора. Любой мог войти...
- Или ждать его в номере...
- Может, и ждал. Но это менее вероятно. Хотя... если внизу, когда вы регистрировали этого козла Пестовского, был еще один сообщник, то вполне...
- А что пистолет?
Следователь вскочил, отшвырнув к стене стул, вылетел из-за стола.
- Слушай: я сказал, что-то будет, позвоню! Что ты мне допрос устраиваешь?! Ты что: младенец?! Никогда не слышал, что киллер как правило оставляет орудие убийства на месте? Один хрен, им уже второй раз не наследишь. А по номеру инчего не определишь - оно же привозное, из-за "бугра", дальнего.
- А почему вы решили, что работал киллер, наемный убийца, а не случайный мокрушник?
- Пулю в пулю кладет только профессионал. Плюс контрольный выстрел в голову.
И вдруг засобирался. Сгреб со стола бумаги, вмолотил их в сейф, и без того доверху утрамбованный папками, скоросшивателями, бумажками и бумаженциями, нервно защелкнул замок, опечатал и, бросив взгляд на улицу через давно не мытое, забранное крашеной зеленой решеткой окно, закончил разговор:
- Слушай, на мне сейчас двенадцать трупов, кроме твоего маримана: три банкира, пять коммерсантов разного калибра из всяких там ТОО и АОО, один ларечник и три по бытовухе. А знаешь, сколько мне платят? То-то! Сколько платят, на столько и раскрываю. Законы рынка. Все. Мне бежать надо. И не приходи больше. Появится
ниточка - позвоню...
От следователя Иванов возвращался на Лубянку тремя "транспортами": пешком, на метро и снова пешком. Машина полагалась лишь на серьезные задания, но это было настолько редко, словно начальство уже давно считало всю их работу несерьезной. Иванов шел по Москве и с удивлением обнаруживал, что вот сегодня по сравнению всего лишь со вчерашним, календарным, днем, столица все меньше становилась похожа на себя и все больше - на Нью-Йорк или Мюнхен. В свое время он был на "практике" в Германии, Швейцарии и Великобритании, а потому мог сравнивать спокойно, без слюнявой восторженности телекомментаторов, которые, сменив "минус" на "плюс", восхваляли Запад до небес. Витрины, машины, дома. Но ведь это - фасад, красивая лакированная обложка книги. А что под ней? А там своей грязи, преступности столько, что наши демократы, строя подобие Запада, не подумали, что подобие будет не только в фасаде, но и в том, что за ним. А поскольку и без того уже кое-чего в этой области мы достигли, то благодатная почва только ускорила рост. И полезли в гору "цветочки", да побыстрее, чем успевали красить фасад. Так полезли, что, на манер плюща, уже и зацепились усиками за Запад, за Юг, за Восток. И вот уже весь мир стал их родиной...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги