X. Исход


Уже пошла зима под уклон, покатились ее ледяные сани обратно к полюсу, это чувствовалось даже тут, за Полярным кругом. Еще нетронуто лежали снега, упруго задували ветры, еще тучи от земли до неба заносила все ревучей пургой, когда тысячи белых-белых ведьм несутся в снеговых вихрях с плаксивым воем, в вечном мраке этой, казалось бы, нескончаемой ночи, — но уже проснулось Солнце, явило по горизонту улыбчивый вешний свет, исчезла зимняя вдовья строгость Луны.

Робко будило Солнце Землю, может, так влюбленный тихо, ласково гладит невесту. И ночами теперь разноцветно синело небо, набирало краски: фиолетовым, синим и литого стекла зеленым — отливал и отсвечивал в краях его купол, а зенит был прозрачен, прососан нездешней, неизреченной голубизной, копился там радостный свет, вещал весну, тепло, счастье, и все державнее, шире расстилался по-над тайгой и тундрой мягкими упругими пластами ветер-вешняк, нес с великой океанной реки, от солнечного пояса Земли влагу, дожди и тепло, и пахло в том ветре пальмами, теплыми волнами и цветными рыбами. Вставал над тайгой и тундрой, над всей ее суровой протяженностью, где жизнь борется и бьется за существование с ничего не щадящим морозом и тьмой, запах оттеплелых веток, пригретых вершин, влажных кочей и первых луж — протаяли не здесь еще, а где-то ниже, южнее, на разъезженных дорогах.

Все это еще едва наносило в заваленные снегами леса, но уже не стало спокойствия в жизни кота. Добавилась лишняя забота и томление. Весной все кошки переживают второй гон, восходящая солнечная сила заставляет их бродить целые ночи, кричать, звать, аукать и терпеливо прислушиваться к отзыву самки и храбро сражаться за нее, продолжательницу рода и жизни. Самки ведь тоже терпят, ждут и мучаются своим ожиданием…

Впрочем, зачем мы говорим как бы осудительно о котах и кошках? К весне, повинуясь той же солнечной силе, не вся ли Земля тоже пробуждается, вздыхает и вздрагивает — ждет потоков солнечного семени для зарождения всякой жизни в лесах и водах, в высыпках травы и в таинстве соития цветков, и в радости всего того, что создано для продолжения волн жизни, что катятся и катятся по ней с тех пор, как пришло им время зародиться мелкой рябью, возникнуть из неорганизованного живого, по тягостной ошибке и сейчас еще именуемого мертвым. Нет мертвого в природе — есть вечно живущее и обреченное к продолжению, и лишь на время неосуществимое для него, на те мгновения, когда рассыпается и меняет оно облик свой в том, что печально именуется тлением, но и в тлении живет, продолжает жизнь для того, чтобы сменить облик свой и улучшить себя в бесконечном обновлений жизни. Все, все возрождается к жизни под солнцем в лучшем и совершеннейшем облике своем.

Поет в снежном еще лесу белобокий бодрый зяблик, жаворонок льет хрустальную трель над талым, принимающим солнечную силу полем, выходит к солнцу из норы, почуяв срок, барсук, и даже крот, вечный житель земляного мрака, на краткие мгновения выбирается обогреться, обсушить бархатную шубу, глотнуть солнца и зарядиться им для продолжения жизни там, где нет солнца, но есть лишь его последствия — слой благодатной почвы.

Все рядится в лучшую одежду свою: земля в зелень, поле во всходы, береза в мелкий пасхальный лист и небо в самые нежные тона — так женщина весной, гадая, не пора ли надеть все легкое и новое, долго стоит втихомолку перед зеркалом, обнажаясь, разглядывая себя с грустью ли, с радостью ли, — но всегда с надеждой… Ярок наряд чернобородого древнего петуха-глухаря, голубой бронзовой патиной мерцает каждое перо крыла, а хвост покрыт узорчатой изморозью, как воспоминание о зиме, красные печати весны несет на груди певучий реполов-коноплянка, а бабочкам, жукам и селезням-самцам как будто второпях раздала природа все свои радуги — никто не может перещеголять ее. Склонитесь художники перед первой талой лужей, вглядитесь в рассветы и в закаты над крышами, во все, что цветет над Землей и отражается в ней ясно-желтым, сиреневым, голубым, оранжевым, фиолетовым, фосфорно-светящимся и воздушно-лунным, — где вам, художники, — бедны ваши краски!

К весне все возвращается… Летит скворец, не зная расстояний, к шелестящему старому скворечнику, за тридевять земель, и ночью является к своим кустам в овраге соловей, летят журавли редеющей год от году стаей, бежит коростель, машет чибис, ищет прежнее нерестилище щука. И меж людьми тоже бывает: бросает все, возвращается с плачем к верно ждущей его жене загулявшийся мужик, и уходят от жен тоже чаще всего весной…


Не было рысей в северном постылом лесу. Ни одной кошки не отозвалось коту кротким добрым вскриком, и, промаявшись так до первого тепла, исходив словно всю тундру, кот опять двинулся туда, назад, в свой лес, где ждала, — мнилось ему, — та пятнистая кошка с узким следом и яркой шкурой. Снова шел он ночами и днями, охотился мимоходом, выбирал самый прямой и короткий путь. Дорога назад и в самом деле была короче и даже вырубку-пустыню кот одолел за пару ночей, отлеживаясь днями в кучах навороченного как попало, обтаявшего уже сушняка. Опять запахло в лесу человеком, опять услышались голоса, опять пугал гул и грохот машин, гром падающих деревьев, запах дыма и мазута.

Однажды утром кот вышел на длинную просеку, бесконечно прямую и узкую. В дали ее он увидел скученно копошащиеся черные фигуры, машину с вышкой, люди тянули, укладывали что-то блестящее на ровные черные обрубки. Мерзко пахло оттуда какой-то едучей дрянью. Дергая хвостом, встряхивая ушами, кот бросился прочь, подальше от опасной просеки, от голосов и звуков. Он отошел далеко в сторону и снова повернул прямо на юг в направлении на свой лес, к своей кошке, повинуясь безошибочному компасу инстинкта.

К своей кошке… Шкура ее, давно уже выскобленная, выделанная и продубленная по-новому лучшими мастерами, красовалась в витрине фирмы Аверелли с этикеткой: «Русская рысь… Ковер. Экстра» — вместе с другими шкурами и мехами, которым в конце концов дано было стать шапочкой на чьих-то силоновых кудрях, накидкой на чьей-то худобе либо раскормленности, роскошным манто…

Ничего этого не знал кот, как не знал и лесной муравей, вылезший по зову солнца строить и надстраивать свое земляное и хвойное жилье. Не знал, что над ним есть другой мир с иными муравейниками, с цветными телевизорами, с войнами и дьявольскими бомбами и теми, кто создал бомбы, но точно так же не подозревал, что может быть и третий, и девяносто третий и бесконечно третий мир над ними, осмысление которого будет ли еще и когда — неведомо…


А люди, которые стояли сейчас подле обтаявшего муравейника на опушке и подставляли руки шевелящимся коричневой живой кашей, постреливающим кислотой муравьям, сначала осматривали свои руки, потом обнюхивали, а потом пробовали на вкус.

— Кисло, — говорил один, тот, что был повыше, парень в дубленом и залоснившемся у карманов черном полушубке ведомственной дорожной охраны с коротеньким автоматом, неуставно перекинутом через плечо. Его напарник, судя по круглому лицу со сросшимися на переносье бровями, — узбек, тоже в полушубке, держал автомат в руке и, не отвечая, вглядывался в лесную чащу.

— Кто там? Чего?

— Тс… Идет.»

— Кто?!

— Идет… Сыматры… Звер? Видишь?

— Какой зверь?

— Е-е… Ай… Нэ вижю… Вот она… Апят… Вон… Звер… Сама в зону зашла… Стрэлят?

Вместо ответа старший вскинул автомат к плечу и крикнул: «Стоять!»

Серо-рыжее безответно мелькало в подлеске.

По-сорочьи крякнула автоматная очередь.

Оба вприскочь бросились туда, где мелькнуло рыжее, но попали в надув — серый рыхлый снег не давал бежать. Пока выбирались, обегали его, нашли лишь нечеткие круглые следы, пятна крови на льдистом крошеве и клочки шерсти. Идти по следу было нельзя — не оставишь пост. И, переругиваясь уже, побрели обратно. Были рассержены: младший за то, что увидел первым, а не выстрелил, старший за то, что истратил треть рожка и теперь, наверное, придется отвечать…

— Ц… ушла… Ушла… звер. А там… Ай… парападет… Шкура парападет… Ц…

Караульный начальник явился быстро. Он был с припухшим сонным лицом. Глаза слезились от весеннего солнца.

— Звер там была, товарищ начальник, — оправдывался узбек. — Мы думал — нэ звер… Нарушитель… Кричали: «Сытой… Сытой…» Она бижала…

— А кто стрелял?

— Я, товарищ начальник…

— За самовольную пальбу надо бы вам по три наряда вкатить, — ворчал начальник, следуя в указанном часовыми направлении, но далеко не пошел, удостоверясь в попадании по цели, вернулся, разрешил закурить и сам, выкурив сигарету, строго глянув напоследок на подчиненных, ушел восвояси…

Теперь кот получил тяжелую рану. Шесть пуль пробили его живот и лишь невероятная живучесть, выносливость рыси позволяла ему еще уходить, держаться на ногах. Он пересек лес, оказался в глухом и безлюдном месте и все шел, хотя уже наступала ночь. К темноте он добрался до высокого леса и стал ложиться, в пушистом брюхе, сочившемся и набрякшем кровью, бушевал пожар, и снег на лежках не охлаждал сквозные раны, они текли и текли, хоть уж не так сильно, как в начале…

Кот забился в чащу, лизал раны, глотал снег, не замечая, что глотает и свою кровь, потом он затих и как будто заснул. С первым проблеском зари он снова приподнялся, но идти уже не смог, и тогда он пополз, оставляя темнеющий тяжелый след, изредка ему удавалось привстать, но лапы плохо слушались его, он шел, качаясь, урча, падал и снова полз все еще в ту сторону, куда направляло его Солнце. Но теперь кот не выбирал пути, не. обходил неудобных мест, он двигался по прямой и остановился лишь на неширокой лесной прогалине, склоне. Лес кончался здесь, и на сотню верст открывалось лесное болото, страна кочек, мхов, клюквы, чахлых березок и осин, растущих плотной непроходимой чащей.

По инстинкту или по разуму, пытаясь обогнуть эту залитую подснежной водой равнину, кот повернул влево, приподнялся, упал, пополз, трудно двигая передними лапами. Широкий ствол — старая лиственница, рухнувшая головой в болото, — преграждала ему путь. Может быть, эта лиственница с давно отсохшей корой, но с еще воздетыми из болота к небу необломанными сучьями напомнила ему ту, его лиственницу, на которой любил он лежать в дальнем еще и родном ему лесу, может быть, уже исчезнувшем навсегда.

Глядя на нее уже больным, гаслым взглядом, кот нашел силы привстать, подтянулся, подполз и наконец с тихим хрипом добрался до ствола, вцепившись когтями, в последнем усилии поднял, перевалил на ствол непослушное тело. Лиственница лежала макушкой к востоку, как раз так, как было необходимо умирающему зверю. Все звери по незнаемому никем закону ложатся умирать головой на восход. Но кот еще не погиб, он лежал пластом на сером, голубом от неба стволе, и неподвижный, хотя и живой еще взгляд его с остывающим безучастием глядел в лесное болото.

Дул теплый, большой и приливный ветер, задирал на загривке кота шерсть и в болоте гнул березки, что повыше, шуршал сухими травинами, навевал багульником. Заяц мелькал, пробирался там между кочек, распутывал пахучие зайчихины следки. Возился и ползал, перелетая, маленький пестрый дятлик. Лес жил, готовился к весне и водополью. Уже мчались над ним быстрые пролетные голоса.

И вслушиваясь в них, почти ничего не видя, в промежутках между мутной бездной кот возвращался в прошлое, — все казалось ему, что лежит он на том суку, на той лиственнице, высоко над лесом, и засыпает, убаюканный теплым ветром.

Непонятный звук лишь досадливо тревожил его. Звук был нарастающий, и, уже не видя, не понимая, лишь силясь вернуться, кот в последний раз повел ухом… Ухо с кисточкой распрямлялось, укладывалось поудобнее вдоль.


Над болотом, треща моторами, загребая небо мельнично машущим винтом, кружил вертолет…


Это было утром 17 ноября 2001 года. Всеземное телевидение передало в числе прочих новостей удивительное:

«Вчера утром в канадском национальном парке Вуд Буффало, неподалеку от границ парка с жилыми районами, служба постоянной охраны обнаружила след рыси. Сообщение было немедленно передано руководству парка и в научные центры. Группа виднейших ученых-биологов, вылетевшая на место, где был обнаружен след животного, подтвердила первичное определение. Да, это след рыси! Дикой кошки, которая еще полстолетия назад была распространена в лесах Евразии и Канады. Но потом численность ее катастрофически сократилась, и уже десятилетие, как рысь, современница мамонтов, лосей, глухаря, тигра, считалась исчезнувшей. Последние экземпляры рысей в зоопарках России и Америки погибли в начале девяностых годов прошлого тысячелетия. Все попытки разводить рысь в условиях неволи кончились тогда неудачей. Ученые ведут спор: является ли найденный след следом последней рыси. Самец ли это или самка? По следу организуется наблюдение, результаты которого будут сообщаться…»

И газеты в тот день вышли с шапками: «След рыси!», «Оказывается, рысь существует!», «Обнаружен след последней рыси!», «Последняя рысь!», «След рыси!..»


Загрузка...