Следи за знаками судьбы

Всё это я видела в последний раз…

Дом её родителей был новеньким тогда. Ткацкая фабрика после войны построила целую улицу двухэтажных восьмиквартирных. Родители Нади, мои бабушка с дедушкой, как ударники получили квартиру в числе первых. Двухкомнатную на троих! В те времена это было очень круто. Рядом трёхкомнатную семья из восьми человек получила. А под нами в двухкомнатной две семьи жили. Я дом помню уже не очень новым. Посейчас помню, всё-таки я в нём прожила от рождения и до семнадцати лет. Гладкие каменные ступеньки лестничного марша вели на второй этаж, наша дверь – вторая справа. Чердак, на котором ворковали голуби, и куда по железным перекладинам закреплённой на стене лестницы мы с мамой взбирались с корзиной постиранного белья. Подвал с восемью отсеками для хранения всякого барахла, а в торцевой части подвала – прачечная. Впрочем, на моей памяти ею никто не пользовался, дома жильцы стирали, кто на доске, а кто и на стиральной машине. Мы маленькими очень любили туда забираться, особенно в непогоду. А взрослые нас оттуда упорно гоняли, считая, что ничем хорошим дети там заниматься не могут.

Бабушку с дедушкой я не помню, моя мама была поздним ребёнком, и вскоре после моего рождения они ушли друг за другом. Я у родителей тоже оказалась единственным ребёнком. В те времена однодетных семей мало было, статистику не знаю, но по ощущениям трое детей – средняя семья. Были среди моих сверстников такие, у кого по 5–6 братьев и сестёр. А у моей мамы на этом какой-то бзик развился, что больше родить не могла. Может быть, отец сына хотел, высказывал ей. Но всё-то она по этому поводу переживала. Очень сильно располнела, явно было у неё какое-то гормональное нарушение. А может, из-за лечения от бесплодия. В общем, вечерами, сидя за рукоделием, она часто рассказывала истории из жизни предков, но всегда с подчёркнутой моралью: дети – благословение, бездетность – горе, аборт – страшнейший грех, грешнее женщин, которые аборт делают, только те, кто детей бросают. И как-то это у меня на подкорке отложилось. Въелся в меня этот мамин бзик навсегда.

Эти разговоры она вела, понимая, что долго не проживёт. Я знала, что у мамы сердце больное, но по малолетству не догадывалась, что это безнадёжно. Помню, как последний раз её со скорой увезли. На следующий день я к ней из школы в больницу заходила, но посидела недолго. Тучи ходили, мама волновалась, что под дождь попаду. От двери, помню, оглянулась, мама мне улыбнулась… как-то так с усилием. Это был последний взгляд. На следующий день отец сказал, что мамы больше нет. Мне было тринадцать лет, ей ещё не было тридцати четырёх. Ночью я встала, вышла в коридор и упала. Увезли меня в больницу, где я провела несколько дней. Проверили, ничего особого не нашли, сказали, переходный возраст, стресс, спазмы сосудов. Так что похороны я пропустила. Хоронили маму из больницы, в то время это не было принято, должен был покойник в родном доме постоять. Соседи отца осуждали.

Потом осуждали его за то, что очень скоро привёл в дом мамину двоюродную сестру тётю Любу. Не могу тебе сказать, как скоро – через две недели, через два месяца? Но абсолютно уверена, что он к ней давно похаживал, и мама это знала. Она мне твердила, что надо родни держаться, родные люди поддержат в трудную минуту. Понимала, что мне с ними жить, и не хотела, чтобы я конфликтовала, усложняя себе жизнь.

Дальнейшая моя жизнь не была такой уж плохой. Меня кормили, одевали, домашней работой не перегружали. Но от тех лет осталось ощущение холода. Отец стал чужим. А может, я отдалилась? Во всяком случае, в Москву на учёбу уезжала с радостью. Поступила я в Московский технологический институт пищевой промышленности по специальности «Биотехнология пищевых и микробиологических производств». Скучно, да? Ну, не было у меня никаких предпочтений, в школе больше всего мне математика нравилась, так что выбор технического вуза был очевидным. А конкретно этот тётка подсказала, мол, в пищевой промышленности голодать не будешь. Обманула, голодать приходилось в разном возрасте.

Поступила сразу, училась не то, чтобы легко, но вполне прилично, стипендию получала всегда. Отец первый год деньги присылал, не сказать, что щедро, но на жизнь хватало. Подрабатывать не приходилось, да тогда и не было это принято, редко кто работал из студентов, только сироты. Потребности у нас были скромные, девчонки в общежитии были вовсе не разгульные, простые провинциальные девочки из обычных семей среднего достатка.

После первого курса собирались на лето в стройотряд. Но тут одна из нашей комнаты сказала, что комитет комсомола предлагает летнюю отработку в пионерском лагере. И мы ухватились за это предложение. Признаться, тяжёлой строительной работы я боялась. Эх, кабы знать…

Ну, о деятельности в качестве пионервожатой я рассказывать не стану. Много было и трудного, и смешного. Самым важным для меня стала учебная метеостанция неподалёку от лагеря, на которой не то практику, не то за стройотряд отрабатывали, не то просто подрабатывали студенты из МФТИ. Парни были старше нас, уже на пятый курс перешли. Вот и случилась первая любовь, она же последняя. Выражаясь высокопарным языком, с высоты прожитых лет я вижу, что любви-то никакой и не было. Валера был просто ходок. А я… возраст такой, когда любви хочется. Причём не плотской, а просто элементарно чтобы кому-то нужна была. А я со смерти мамы никому нужна не была, это я отчётливо понимала. Хотелось семьи, чтобы муж, дети, чтобы они меня любили, и я их любила. И только такая наивная девчонка могла подумать, что этот избалованный барчук хочет того же.

Словом, наша связь продлилась месяца три, пока не обнаружились последствия. Но я уже к тому времени ему поднадоела. Реже стали встречаться под предлогом работы над дипломом. Ну, а при сообщении о беременности он так испугался, стал бормотать «я подумаю, я решу вопрос», что даже я, такая простушка, поняла, что всё кончено. Однако через пару дней он позвонил на вахту в общагу и пригласил на встречу. И суёт он мне в руки свёрток. «Что это?» – спрашиваю. «Деньги и адрес. Мама договорилась, тебе аборт сделают с анестезией». Меня это слово стегануло – аборт. Я в него этим конвертом запустила: «Жаль, что твоя мама двадцать два года назад себе аборт не сделала!» Естественно, больше мы никогда не виделись, и слышать я о нём ничего не слышала.

На выходной поехала домой. Отец с тёткой какие-то не такие, не то приболели, не то поругались. Но мне тянуть с разговором нельзя. Сообщила, что беременна, и что замуж меня не взяли. Тётка вопила. Сцена была безобразная. Потряс меня отец. Он хватал её за руки и бормотал: «Любочка, ты только не волнуйся». Тётка хрястнула дверью. Вернулась через полчаса. Спокойно сказала, что договорилась об аборте. Я даже засмеялась: нужно ещё моё согласие. Тётка сказала: «А мы тебе такой укол сделаем, что согласишься». Мигнула отцу, он меня скрутил бельевой верёвкой замотал и в мою комнату… да уже не мою, они там ремонт затеяли… словом, на кровать бросили. А чтобы не орала, ещё кляп в рот засунули.

Ты бы знал, что я в ту ночь пережила! Краской воняло невыносимо, слёзы от глаз текли, нос закладывало, а рот забит. Вполне могла насмерть задохнуться. Но не суждено было. Увидела шпатель строительный на полу. Доползла, ручку его в щель в полу загнала и верёвку перепилила на руках. Потом с большим облегчением освободила онемевший рот, ноги освободила.

Вот удивительно, что такая овца, как я, в тяжёлую минуту не запаниковала и не опустила руки. Абсолютно бесшумно собрала свою одежду. Много её получилось: зимняя, летняя. Помню, пришлось взять один средний такой чемодан, с которым я ездила обычно, ещё здоровенный немецкий, дедушкин, который на два ремня застёгивался. А что в них не поместилось, сложила в большую картонную коробку. Спустила вещи в подвал. Пешком через весь город шла с чемоданом и коробкой. Запихнула их в камеру хранения, вернулась за большим чемоданом, и тут обида взыграла. Поднялась в квартиру. Комната-то моя почти полностью отремонтирована была: потолок побелён, стены поклеены, рамы и двери покрашены. Отец пол только начал красить, когда я внезапно приехала. Ну и… устроила я им ремонт! Стала обои срывать, но получалось очень шумно. Тогда взяла кисть и половой краской расписала стены, клеем и краской намазала окна, а остаток вылила перед дверью в их комнату. И поволокла большой чемодан к первой электричке.

От камеры хранения на перрон мне вещи помог донести какой-то не протрезвевший от вчерашнего мужичок. Со слезами я глядела из окна полупустого вагона на редкие огни родного города. Его я видела в последний раз.

Ты заметил, что с лета меня преследовала череда случайностей? Отправься я в стройотряд, может, по-другому бы жизнь сложилась. Поговорили бы со мной по-другому Валерка или родня, может, я бы на аборт согласилась. А так…

И вот третья случайность. В общежитии в тот день свадьба догуливала, первая на нашем курсе свадьба. И я была приглашена. Но не могла же я в моём настроении на неё пойти! Отговорилась срочной поездкой домой. А если я в общаге появлюсь, придётся идти. Сунула вещи в камеру хранения, решила шататься по Москве. Но как-то ноги снова привели меня на перрон. Невнятно прохрипело объявление, народ повалил на объявленный путь и внёс меня в вагон. А на следующей остановке в него вошли контролёры. Штраф платить не хотелось, я нырнула в противоположный тамбур, но сквозь стеклянные двери увидела, что в следующем вагоне тоже проверяют билеты. До меня дойти ни с той, ни с другой стороны не успели, поезд затормозил, и я вывалилась на платформу. Что-то лаяли вслед бабы в чёрных шинелях, я издали показала им билет, который, конечно, был от предыдущей моей поездки, но они успокоились.

Как ни странно, это приключение подняло настроение. Я решила погулять здесь, коли уж в эту местность попала. И через два квартала увидела красивое старинное здание с табличкой у входа: «Московский дом малютки номер такой-то». Я бы не зашла, если бы не припустился внезапно дождь. А тут меня прямо вихрем туда внесло! Старухе в белом халате и белой косынке, намывающей пол в вестибюле, я буркнула: «К директору куда?» И она задала рукой направление.

Ох, и страшна была директор этого заведения Зинаида Григорьевна! Безразмерная фигура, квадратное лицо, редкие рыжие волосёнки, трубный голос. Но из всех моих собеседников последних дней она оказалась самой человечной. Я спросила у неё, нет ли здесь ночной работы, а она пробасила: «Садись. Беременная?»

И я ей свою историю изложила. Она в ответ пожала плечами: «Ну, и ничего страшного. А что не ревёшь, а ищешь выход – это ты молодец». Деловито предложила несколько выходов на выбор. Первый: бросить институт или доучиться до очередного семестра, взять академку и вернуться на время родов и выкармливания домой. После вчерашней сцены? Да, кивнула она, эти и отравить могут. Но можно разменять квартиру… нет, это тоже опасно. Второй: перейти на заочное и устроиться на работу. А потом? Да, так себе вариант. Ну, тогда только через наше скорбное заведение. Я вскочила: никогда! Она гаркнула: «Сядь!» и объяснила, что не призывает отказаться от ребёнка. Делается это так: мать просит поместить сюда ребёнка временно в связи с трудными жизненными обстоятельствами. Некоторые так годами здесь дитя держат как в камере хранения. Будешь работать ночной санитаркой, заодно пройдёшь курс молодого бойца. Жильё предоставим. Я пискнула, что есть место в общаге, но она махнула на меня рукой: как беременность заметят, станут доставать, а уж с ребёнком через вахту не пропустят. Зинаида Григорьевна прежде всего преследовала собственные интересы. С младшим персоналом была беда, это ведь советское время, не мы за работой, а она за нами бегала. Вышли через заднюю дверь во двор. В одноэтажном флигеле располагалась кухня, прачечная и прочие подсобные помещения. Распахнула последнюю дверь, прищёлкнув языком: красота? Гладильная. Стол, шкаф с криво висящей дверцей и гладильная доска. Доску – в коридор, кровать сейчас бабы принесут.

В этой пятиметровке я прожила больше трёх лет. Горькая это была работа, особенно в первое время, потом как-то окаменела, ожесточилась.

Отец с тёткой поймали меня у института через неделю. Отец пришибленный, тётка агрессивная. Но и я уже определилась и успокоилась. Тётка мне орёт: «Подойди сюда!» Подружка, что со мной шла, испугалась: «Это кто?» И я с удовольствием ответила: «Дальние родственники. Это тётка, троюродная, что ли. А этот… не знаю. А! Тёткин муж». Отца пробрало. Он ведь ещё был под впечатлением того, что я на стенах написала: «Будьте вы прокляты, насильники!» Зато при свете дня я разглядела, почему они себя так вели: тётка-то беременная. Она на два года старше мамы моей, значит, ей тогда сорок было. Я им пожелала родить урода и ушла. Больше я их никогда не видела.

Зинаида Григорьевна спуску мне не давала. Сын в заведении жил на общих основаниях. Даже в свою комнату мне его брать не разрешала. Это было жестоко, но справедливо. Только в год диплома он поселился со мной. Когда ему исполнилось три года, его было положено передать в другое учреждение. Тут уж я сына забрала официально, только на время моего отсутствия воспитательницы брали его в группу.

На распределении мне предложили родной город. Я отказалась, попросила любую глушь, но только с предоставлением жилья. Так я попала в Утятин. Чуть пожила в общежитии и получила двухкомнатную квартиру в новом доме. Когда я вошла в это светлое, роскошное по сравнению с гладильной жилище, то поцеловала стену и заплакала. Сын испугался и заплакал вместе со мной. Я подхватила его на руки и сказала: «Всё! Мы больше никогда не будем плакать! Здесь мы будем счастливы!» Ошиблась. Через пятнадцать лет в этой комнате и на этом месте я не плакала, я выла.

Всё у нас было: и хорошая еда, и мебель, и одежда, и поездки на море. Коля рос здоровым и умным мальчиком. Единственное – очень не любил детский сад. Своего пребывания в сиротском заведении он помнить не мог, но страх, что его бросят, сохранился. Права была моя мама: тем, кто ребёнка бросал, прощения нет. Вот и меня кара настигла. То младенческое сиротство научило его думать прежде всего о себе и других не жалеть. Да и я потакала ему, помня о своей вине.

На втором курсе Коля заявил, что познакомит меня со своей невестой. Привёз. Я спросила, не могут ли они малость со свадьбой подождать. Нет, ответили. Невеста слегка беременна. Ну что ж, вздохнула я, помня о своём горьком материнстве, расписывайтесь! И молодые выставили мне калькуляцию свадьбы. Тут уж я присела. Это же были девяностые. Были у меня кой-какие накопления, но к тому времени они превратились в пшик. Я показала сыну свою сберкнижку и пояснила: то, что я ему даю на месяц из своей зарплаты, я буду продолжать высылать. Но больше дать никак не могу, я и так себя ущемляю. Ты бы видел, как они возмутились! Сын не поверил, он решил, что я деньги для себя зажала. И началось планомерное выматывание нервов. Поверь, если бы была материальная возможность, я бы уступила. Но у комбината наступили трудные времена, сначала стали задерживать зарплату, потом пришло время сокращения штатов. В первую очередь сократили ИТР. Я металась в поисках работы и денег, а сын в это время занял значительную сумму на свадьбу у «серьёзных людей», и теперь приближался час расплаты. Понимаешь, Лёня, он так и не понял, что денег у меня нет! И, когда его прижали, он явился ко мне с требованием продать квартиру. И при этом надеялся, что я в ответ на это наконец-то вырою свою кубышку! Я глядела на его самодовольное лицо и понимала, что вырастила не просто бессердечного эгоиста. Сынок мой ещё и дурак. Я не делилась с ним своими трудностями, и он вырос в убеждении, что булки на деревьях растут.

Что такое жильё для нашего человека? Всё! Я лишилась родного дома, потом жила в общаге, в конуре, снова в общаге. Когда квартиру получила, наступило благополучие. В сорок лет оказаться на улице – это конец. Сын сказал, что продаст свою часть квартиры. Этому воспрепятствовать я не могла. Не могу утверждать, но уверена, что он комнату даже не продал, а подписал на предложенного кредиторами уголовника под туманное обещание отдать разницу между стоимостью квартиры и суммой долга. Началась война в одной отдельно взятой квартире. Я ещё получала пособие по безработице. Не сдавалась, брала подработки где только могла. Я нанималась помогать с готовкой на свадьбах и поминках. Я даже покойников обмывала. Чтобы не пасть духом, я продолжала поддерживать порядок в комнате, на общую кухню я даже зайти боялась. Я даже шторы новые купила! Кредиторы потеряли терпение и пришли.

Второй раз в жизни мне заткнули рот. Не кляпом, а строительным скотчем. Тогда – отец и тётка, сейчас… хм… бандиты. Потребовали подписать доверенность. Я отказалась. Не потому что жильё мне дороже жизни, а из желания сохранить самоуважение, если ничего у меня больше не осталось. Что дальше было, подробно рассказывать не буду. Пальцы ломали только на левой руке, правую оставили для подписи. Голени и подошвы ног жгли. Ну, и так далее. Что самое страшное, это их заводило. В какой-то момент поняла, что в живых меня не оставят. Был уже на соседней улице прецедент: одному предпринимателю в собственной квартире голову отпилили. Во время передышки уставших мучителей я правой готовой для подписи рукой схватила зажигалку, оставленную на полу. Чиркнула, зажгла газету. Бросила зажигалку, схватила газету и запалила свои новые шторы! Как они полыхнули! А я смеялась от радости.

Пришла в себя я через несколько дней в больнице. Нет, я не теряла сознание в общепринятом смысле. Я просто впала в ступор. По словам соседок, глазела в потолок и на обращённые ко мне речи не реагировала. Помнишь санитарку Анну Ивановну, что нас по лестнице сегодня провожала? Она тогда в хирургии работала. Она одна из медперсонала, кто меня кормила. Руки-то у меня были одна со сломанными и вывихнутыми пальцами, другая сожжена. Я есть не просила, но, когда мне что-то в рот вкладывали, жевала и глотала.

Итог: о руках я уже сказала, ноги тоже обожжены, волосы обгорели, некоторые внутренние органы повреждены. Да, про инфаркт забыла. Но жива…

Никого из моих мучителей не нашли, а может, и не искали. Через пару недель, когда я уже могла ходить по коридору, ко мне пришёл один деятель по имени Серёга, который на рынке рулил. Типа охранял. Рэкетир, одним словом. Предложил проехаться до квартиры. Не скажу, что всё выгорело, но зрелище было удручающее. Да ещё две соседки кинулись на меня, что я должна им за то, что их квартиры прокоптились. Опешил даже Серёга. А потом запулил в них такой словесной конструкцией, что уши в трубочку свернулись. И вслед им ещё сказал, что лучшее средство от копоти – пожар, и это легко устроить.

Ну вот, спросил он меня, есть ли средства, чтобы комнату восстановить. А если нет, то можно одно пожарище на другое обменять. Зато там жить можно, причём жить буду одна. И привёз сюда. Расскажу, что здесь было. У всех на нашей улице участки большие, а у моего углового дома – как заплаточка. Видишь, в сторону Золотухиных мой дом как будто двухэтажный, а к Храмовой улице – одноэтажный? Это была скобяная лавка Золотухиных, а наверху семья приказчика жила. Потом склад, потом жилой дом. За почти двести лет чего тут только не было! Потом сделали дом колхозника, это вроде общежития-гостиницы. Потом снова жилой дом стал. Огород обрезали, на нём контору энергосбыта построили. Здесь решили тоже какую-то контору отделать, поставили вагончик-бытовку для строителей, но к ремонту приступить не успели. Тоже пожар, и тоже криминальный. Когда затушили, в здании труп обнаружили. Концов не нашли. Так дом и стоял с прогоревшей крышей и частично обрушенной стеной второго этажа. Не знаю, как, но числился он по документам пригодным для житья. А жить здесь, и вправду, можно было. Но только в вагончике. Там печка такая круглая металлическая стояла, буржуйка.

Я согласилась, Лёня. При моей бедности ремонт я бы не потянула. Только спросила, как же, у второй комнаты в моей квартире другой владелец. Серёга зубы оскалил: «Это уремовские всё заварили. Фиг им тут командовать. Урка этот мне комнату сразу подарит, скотч не потребуется». Это стало решающим аргументом. Фиг чужим бандитам, пусть наши бандиты пользуются!

Из больницы я выписалась уже сюда. Думала, зимой помру. Да и плевать, не было смысла в моей жизни. Но нет. Соседи здесь не чета тем, прежним. Пришла бабка Паша, четверть века назад она была вполне крепкая старуха. Посмотрела, как я дрова в буржуйку пихаю, и сказала: так нельзя, угоришь! Мы с Таисией Андреевной кирпич, что со второго этажа обрушился, чистили и к вагончику подтаскивали, раствор замешивали. Пока вместе работали, она мне рассказала, что здесь Серёгины деловые партнёры, то есть такие же бандиты, порой ночевали. Что все соседи боялись, что рано или поздно здесь перестрелка будет. А вон что случилось – поджог. Но сгорело, судя по всему, что-то существенное, потому что Серёга явно переживает денежные трудности.

Вот не поверишь, за один день тётя Паша печку сложила. Да какая печка! Я даже зимой через день её топила, тепло держит долго, тяга великолепная. Ты спрашивал, что за будка к террасе примыкает и пройти на огород по двору не даёт, летняя кухня, что ли? Это не кухня, это мемориал моего возрождения. Стены будки я не целовала, но, приходя с холода, прижималась к печке и оживала. Для меня это место силы.

Первое время работать я не могла. Вот тогда и стала я ходить «за пушниной». Так сбор бутылок мужики называли. Сначала стеснялась, выходила ранним утром и в темноте с фонариком обшаривала мусорные урны и контейнеры, смотрела под скамейками в парке и сквере, в траве на берегу Чирка. А потом уж после завтрака везла на старой коляске добычу на рынок к пункту приёма. На выручку покупала хлеб, молоко, при удаче ещё и крупу. Один раз проспала и вышла из вагончика уже на рассвете – и сразу через дорогу к нашей контейнерной площадке. Укладываю бутылки в сумку, а сама оглядываюсь. И вижу, что кто-то стоит у моего вагончика. Испугалась, но решила выяснить, кто это. Только я двинулась в его сторону, как он развернулся и быстрым шагом пошёл вверх по Храмовой улице. Походка знакомая, слегка раскачивается при ходьбе, причём вправо крен сильнее. Сын. Это был тот единственный случай, когда он видел меня с бутылкой. А я видела его в последний раз.

В то же утро соседка Кожевникова, чей дом следующий за домом Золотухиных, увидела меня за этим занятием и позвала работать с ней. Татьяна Ивановна со мной на комбинате раньше трудилась, вместе мы под сокращение попали. Они с мужем сразу взялись за квартирный ремонт. Я физической работы не боялась. Да ничего я уже не боялась! Зарабатывали мы очень прилично. Когда втянулась, чтобы не задумываться, стала в свободное время расчищать сгоревший дом. Через два года накопила на потолок и крышу, а через шесть дом стал таким, какой ты сейчас видишь. По строительству я проработала с год, потом устроилась на молочный завод. Потеряла в доходах, но понимала, что на ремонте держат меня из жалости. Сначала фляги мыла. Потом взяли меня в бухгалтерию. Дослужилась до заместителя главбуха. Продолжала работать после выхода на пенсию, пока не узнала о твоём существовании и о том, что у тебя дочь родилась. Вот и смысл в моей жизни появился.