Следы неизвестного

ДОПРОС

Огромный борт плавбазы, будто скала, нависал над причалом. На грязно-шаровом фоне — потеки мазута, проплешины ржавчины. Игорь, подхватив чемодан и осторожно ступая по нечистому трапу, поднялся на палубу.

— Эк тебя разделали, старушка…

Ранами зияли люковины вскрытых трюмов. Портальный кран ковырялся в них гаком на длинных тросах. Неряшливые леса вокруг мачт и кормовой надстройки, снятые с балок шлюпки, сварочные аппараты в самых неожиданных местах, обрывки проводов, обрезки досок… Картина ремонтного беспорядка неприятно резала глаз.

— О, черт!

Игорь поскользнулся, едва ступил с трапа на палубу. Кто-то заляпал ее тавотом, ноги заскользили так, что штурман едва не упал. Брезгливо ковыляя на пятках, он разыскал кучу ветоши и тщательно вытер туфли.

Старая, побитая всеми ветрами и морями база и прежде не была образцом чистоты, но все же… Игорь только раз сходил на ней в рейс вторым штурманом. Потом — отпуск. «Мне бы в море, — просил он по возвращении в отделе кадров, — пустой я». — «Кораблей нет. Хочешь — на ремонт, хочешь — сиди в резерве. Но сколько придется сидеть, не знаю. Долго». — «А почему Крылов ушел оттуда?» — «Списался. С Бириным не сработались».

Игорь уже шел на вокзал к поезду, когда встретил Крылова. «Привет! Вот на твое место иду». — «Да? Ну, я тебя не поздравляю», — покачал головой кряжистый Крылов. Времени было в обрез, но Игорь все-таки спросил: «Слушай, а что у тебя с Бириным получилось?» — «Да как тебе сказать? Ты с ним в один рейс сходил? Ну, а я четыре года. В море он толковый хозяин, а тут… Впрочем, ты поезжай. Может, это он только со мной так…».

Больше ничего Игорь узнать не успел: до отхода поезда оставались считанные минуты. Пока колеса отстукивали километры от Мурманска к Черному морю, этот разговор не раз приходил ему на память. Что крылось за ним? Бирин — из старых капитанов. И судоводитель неплохой, и хозяин крепкий. «Будут заработки — будет и дисциплина», — внушал он комсоставу. А заработки он, кажется, умеет делать. В последнем рейсе задание рванули — будь здоров. Промысловики потом, правда, жаловались, что Бирин собрал сливки, а несколько траулеров, не успевших подскочить вовремя, так и оставил с полными трюмами, увел базу в другой район… Но победителей не судят. И потому команда держится за него.

…Дверь двухкомнатной капитанской каюты была закрыта. Игорь еще раз постучал. Послышались шаги, лязгнула щеколда. Бирин, видать, спал. Тапки на босу ногу, помятые брюки, одутловатые небритые щеки, майка, обтягивающая, как подушку, живот и волосатую грудь. На столе — бутылки, рюмки, остатки еды.

— Товарищ капитан… — начал было Игорь.

— Отставить, — Бирин хмуро, с неудовольствием оглядел каюту. — Вы новый второй? Прошу через полчаса ко мне.

Когда Игорь пришел снова, каюта была прибрана, камбузница Маша складывала в ведро тряпки. Бирин, побритый и одетый по форме, стоя выслушал рапорт.

— Что ж, начинайте принимать свое заведование. Включайтесь, Работы по вашей части не ахти, поэтому помогайте другим. Вам же плавать…

— Почему — нам? А вы, Марк Анастасович?

— А с меня хватит. Вот приведу эту коробку из ремонта — и рапо́рт, Бирин произносил это слово по-флотски, с ударением на «о», па пенсию пора. Хватит. Тридцать семь лет морю отдал. Так что скоро будете провожать меня… Не так, впрочем, скоро. Нам тут с годик еще жить.

— Год?!

…После окончания училища Игорь никогда не чувствовал материальных затруднений. Штурманского заработка хватало не только на то, чтобы с избытком обеспечить семью, но и на то, чтобы раз и навсегда отказаться от мелких неудобств, которыми полна жизнь обыкновенного человека. Если ему нужно было, например, приобрести костюм, то цена его интересовала лишь постольку, поскольку без этого не выбьешь чек в кассе. Он забыл, когда в последний раз обедал в столовой, стоя в очереди с подносом в руках. На берегу он признавал только рестораны. Заказывая, он просматривал только одну графу в меню — «Наименование блюд». В ресторане цены его вовсе не интересовали — официант подсчитает. Во время стоянок в порту он ездил в автобусе, как правило, по одному разу: в день прибытия от южных причалов до дома междурейсового отдыха. Дальше все переезды осуществлялись только в такси. И если заказанная им машина простаивала в ожидании клиента час-полтора, то десятирублевый простой он оплачивал с той же легкостью, с какой отдавал рубль за проезд.

Перспектива длительное время стоять в ремонте поначалу привела его в уныние: получать лишь 80 процентов штурманского оклада, без тех многочисленных надбавок, которые во много крат увеличивали этот оклад в рейсах, без премиальных за перевыполнение плана, — все это казалось ему чуть ли не противоестественным. Но потом он подумал, что миллионы людей, получая в месяц значительно меньшую сумму, не считают себя несчастными, и приободрился. Он даже твердо решил ограничить себя в самых, как он считал, необходимых расходах — не покупать кое-что из вещей, по возможности не пользоваться такси, питаться на плавбазе. Но подвергать себя таким ограничениям в течение целого года — к этому он не был готов.

— Неужели год? — повторил он с тоской.

— Не меньше, — подтвердил Бирин. — Ремонт-то — на два миллиона восемьсот тысяч. На двести тысяч больше, чем вся эта железка с потрохами сейчас стоит.

— Так зачем же ее ремонтировать?

— Ну, это не нам с вами решать. Командованию виднее… Заявочная сумма была, правда, поменьше. А теперь и в два восемьсот не укладываемся. Еще на миллион накопали работ.

— Год… Туговато будет в этом году…

— Вы о зарплате? — капитан пристально посмотрел на Игоря. — Работать надо, товарищ второй помощник. Тогда и зарплата будет. Желаю удачи, — он резко оборвал разговор.

Начались ремонтные будни, заполненные договорами, согласованиями, выколачиванием, ожиданием у моря погоды. Если бы у Игоря спросили, чем занято его время, он не смог бы ответить. Занят какой-то бестолковщиной, и все тут.

Подошел день зарплаты. В бухгалтерии Игорю выдали две ведомости. Одну — по штатному расписанию в судовой роли, другую — на бригаду маляров, в которой значились и знакомые Игорю фамилии старпома, стармеха, электромехаников.

— Мы тут решили помочь ремонтникам. Часть команды по совместительству оформилась на завод малярами, — объяснил старпом.

Игорь очень удивился. Чего-чего, а чтобы старпом с кистью работал, — этого, Игорь мог поклясться, не было! Впрочем, какое ему дело…

Он пошел к капитану, захватив ведомость с собой. Еще по прошлому рейсу он знал, как крепко Бирин держит в кулаке всю финансовую деятельность. Капитан-директор и на этот раз внимательно просмотрел все суммы. Увидев цифру напротив фамилии Игоря, он присвистнул:

— Не густо! Как же думаете семью кормить? У вас ведь жена и сын?

Он снял трубку, набрал номер старпома:

— Виталий Дмитриевич, зайди ко мне.

Лемешко явился тотчас.

— Ты почему Игоря Александровича обижаешь? Ведь я же распорядился включить его в список малярной бригады, — он сурово смотрел на растерявшегося старпома.

— Но ведь я же не работал… — заикнулся было Игорь.

— Я благотворительностью не занимаюсь! — оборвал его Бирин. — У меня и Лемешко не красил переборки. Но я требовал и впредь буду требовать от вас, чтобы вы делали все, не ограничиваясь только служебными обязанностями. А чтобы мои подчиненные были работоспособными, я должен освободить их от забот о лишнем куске хлеба, который они переели. Понятно? Если мы упремся в букву закона, мы никогда не постигнем дух экономической реформы. И партия спросит с нас за это! — капитан-директор перевел дух и уже спокойно сказал Лемешко: — Виталий Дмитриевич, сейчас изыщи возможность в пределах суммы по этой ведомости помочь Игорю Александровичу… Объясни товарищам, они поймут. И сегодня же оформите его на работу по совместительству.

Игорь уловил какую-то фальшивую громкость в последних фразах капитана. Очень уж сомнительными были ссылки на новую систему планирования и экономического стимулирования, которая будто бы предусматривает получение «левых» доходов. Но додумывать до конца свои сомнения молодой штурман не стал. Черт его знает, может, он тут по молодости и недопонимает чего… В конце концов, он не просил этих добавочных денег. А если Бирин предлагает, значит, он на чем-то основывается — за плечами чуть не сорокалетний опыт хозяйствования…

«Товарищи», видимо, поняли, потому что к вечеру старпом вручил Игорю семьдесят рублей.

Игорь, испытывая чувство большой неловкости, деньги все же взял: почти всю зарплату перевел жене, и запас на карманные расходы был как нельзя более кстати. Да и Лемешко поддержал:

— Бери, бери! Тут такие миллионы летят, перед которыми твои семь червонцев — тьфу!

Разговорились о Бирине: Игорю импонировала внимательность капитана к его бюджету. Старпом кивнул:

— Да, мужик такой… Сам умеет жить и, главное, другим жить дает. Вот что ценно. Ну, кончай философию, собирайся. Если после бани да после получки не выпить — когда ж пить! Идем, ждут нас…

Вообще-то, придерживаясь своего плана экономной жизни, ничего такого Игорь на этот вечер не намечал. И, честно говоря, предложение Лемешко скорей огорчило, чем обрадовало его. В ресторане пятью рублями не обойдешься, а если он купит новые выходные туфли, то на карманные расходы… Дальше он высчитывать не стал, ибо понял сразу: не откажешься же идти, если тебя ждут несколько человек во главе с капитаном. И когда решение было принято, на душе сразу стало легко.

Организация дела ему понравилась. Бирин, как нечто неодушевленное, обошел толпящихся у дверей очередников, и те невольно расступились перед его осанистой капитан-директорской фигурой. Вскочивший со стула швейцар округлил было строго глаза, но потом, видно, узнал, и его готовое сорваться «мест нет» мгновенно переплавилось в медовое «просим вас». Метрдотель встретил всю компанию как самых дорогих гостей, таблички «Не обслуживается» будто испарились с двух столиков. Игорь едва успевал замечать эти льстившие его самолюбию моменты, так быстро и бесшумно развивались события. Усадили его возле невесть откуда взявшегося молодого человека в великолепном черном костюме и с галстуком-бабочкой.

— Наш строительный бог, — отрекомендовал его Бирин.

«Бог» назвался Рафаэлем Абрамовым («но для вас — просто Раф») и тотчас к своим прочим достоинствам добавил еще одно: предложил такую изысканную программу ужина, что присутствующие единодушно констатировали: «Браво!». Крикнул «браво!» и Игорь, хотя и не очень уверенно: стало ему ясней ясного, что «программа» требовала больших капиталовложений… Официант бесшумно засновал, молодой «бог», не давая упасть настроению, принялся копировать Райкина — и столь удачно, что за соседними столиками даже зааплодировали.

Вскоре хмель приятным туманом обволок мозг. Игорь с пьяной настойчивостью вглядывался сквозь сизую дымку туда, где светлым пятном виднелась пышноволосая и пышногрудая блондинка. Она поощряла его понимающим взглядом, потом оставила своего лысеющего спутника и оказалась на соседнем стуле. Игорь мял под столом ее потную руку, плел что-то восхищенное о «нашем банкете», о капитане, который казался ему сейчас идеалом судоводителя, организатора и просто предельно чутким человеком. Намекнул о переходах, связанных с инвалютой…

Лишь к полудню добрался до судоремонтного завода. На душе было поганей, чем во рту, а в мозгу тупо пульсировала единственная мысль: «Перебрал… Получился перебор…» Хотел незаметно проскользнуть к себе в каюту, но возле салона налетел на капитана и старпома. Бирин критически оглядел его небритую физиономию, помятую куртку, запыленные туфли. Потом холодно сказал:

— Прошу привести себя в порядок и явиться ко мне.

Через полчаса он так же жестко говорил:

— Проект приказа о вашем безобразном, порочащем заполярных рыбаков поведении у меня есть. Советую позаботиться, чтобы он остался только проектом. Мы не дети и понимаем, что людям на нашей работе нужна разрядка. Но я не намерен краснеть перед командой и ремонтниками, когда мой второй помощник опаздывает на вахту, проспав до полудня у портовой проститутки! Прошу к вечеру представить мне объяснительную. А сейчас возьмите трех рабочих и погрузите на машину шлюпку. Отвезите ее вот по этому адресу.

Эта отремонтированная и свежепокрашенная шлюпка уже давно стояла на палубе. Когда кран перенес ее на широкую платформу МАЗа и Игорь полез проверить прочность крепления, он увидел новый двигатель и большой комплект запчастей к нему. В кабине рядом с ним оказался пухленький человечек по фамилии Морозов.

— Документы оформили?

— Да, да, конечно… — заторопился человечек.

Игорь заглянул в них и присвистнул, в пропуске значилась «шлюпка типа «шестивесельный ял», к употреблению непригодная, проданная… гр-ну Морозову П. А. для разделки на дрова…».

В дороге разговорились. Пухленький охотно объяснял, что нет, сам он не рыбачит, а вот Марк Анастасович очень это уважает, что и дача, где сгрузят шлюпку, не его, а Бирина, что строили они ее на паях, потом капитан дал откупного, но кое-что вместе они еще делают… Игорь слушал Морозова и думал: «Действительно, умеет кэп жить. Но верно и то, что другим тоже жить дает…

Со штурманом Тимофеем Крыловым у Пятунина была если не дружба, то уж тесное знакомство — во всяком случае. Нередко оказывались по праздникам в одной компании. Жены и сейчас бегают друг к дружке. А вот мужчины в последние годы встречались редко. Да и когда встречаться? Крылов — в море. Пятунин же… Когда он заикнулся было о приближающемся уходе на пенсию, в кадрах его и слушать не стали. «Семен Семенович, мы предложили вашу кандидатуру на новую работу. При отделе охраны рыбного порта нужно создавать группу ОБХСС. Вам будут даны самые широкие полномочия… С вашим опытом… Полномочия ему, конечно, дали. Комплектуя группу преимущественно молодыми инспекторами, он не раз обращался за помощью к руководству — и не встречал отказа. Но подбор еще не был завершен, а дела наплывали одно за другим. Флотские работники, со многими из которых Пятунин был давно знаком, не ждали, когда он сформирует группу. Почувствовав крепкую поддержку в борьбе против расточительства, порой — непредумышленного, иногда — преступного, они шли к нему за помощью. И Пятунин работал теперь не только днями и вечерами, но и с прихватом ночных часов…

Сейчас он сидел у Крылова. Тот неуклюже хлопотал, изображая опытного хозяина, и на ходу рассказывал:

— Ну, не сработались — и не сработались… Какой интерес ходить под капитаном, которому на каждом шагу перечить хочется. Не последняя я спица во флотском колесе. Найдут мне коробку.

— Но вот пока ведь не нашли?

— Не нашли… Ты перекинь колбасу-то на тарелочку. Вот так… Да я не беспокоюсь пока. Выходных накопил на месяц, отпуск еще не кончился…

— И все же в чем не сработались?

— Ну, ты, Семен, не человек, а лист банный. Чего пристал, спрашивается?.. На, выпьем.

— Погоди, выпью. А раз пристал — значит, надо.

— Держи стакан-то… Вызвал бы повесткой, если уж так надо.

— Придет время — вызову.

— Ты что, всерьез?

— А ты думаешь — в шутку?

Крылов помолчал. Опустил руку, поставил стакан на стол.

— Вон оно как…

Он неловко двинул локтем, уронил открытую бутылку, выплеснув на стол водку. Завозился, разыскивая тряпку.

— Чертова баба, вечно куда-то засунет… Да, дела… Вот же она, проклятая… Всерьез, значит. Та-ак… Сигналы были? А я думал — только мне показалось…

— Что ж не пришел, если показалось?

— Да пойми ты, Семен, ну с какими глазами я пойду в милицию? Списанный с корабля штурман идет в ОБХСС сообщать, что у него подозрения на капитана. Если у меня здесь не хватает, — он постучал пальцем по виску, — то здесь-то, — он ткнул в грудь, — совесть есть!

— Ну-ка, ну-ка, стукни еще раз!

Тимофей недоуменно посмотрел на Пятунина:

— Это зачем?

— У тебя партбилет в корочках или без? Не простукивается?

Тимофей нахмурился:

— Потому и не пошел, что простукивается.

— Ну и… — Пятунину захотелось выругаться. — Слушай, тебе никогда не приходило в голову, что преступления у нас есть еще и потому, что не перевелись такие совестливые… гм, люди, как ты? Бирина он, видите ли, побоялся обидеть! А государство, которому биринский ремонт влетает в четвертый миллион, не страшно обижать? Или ты мальчик и не понимаешь, что такая сверхсметная стоимость, как на вашей плавбазе, чистыми руками не делается? Или запамятовал, под какой монастырь он Афоню Титова подвел?

Дело Афанасия Титова, с которым и Пятунин, и Крылов очень хорошо знакомы, было прекращено из-за отсутствия состава преступления… Он плавал с Бириным вторым штурманом (его-то и сменил Крылов), когда в отдел поступило заявление о присвоении им денег. Два матроса-новичка должны были получить подъемные и уже в ведомости расписались. Но случившийся (случай ли это?) рядом Бирин вдруг запротестовал: «А этим зачем выдаешь? Я их списываю с судна — а ты им еще подъемные? Отставить. Вернем в бухгалтерию». Увел за собой матросов, а деньги положил в сейф. Только полтора месяца спустя матросы догадались сообщить об этом факте в милицию.

Из бухгалтерии на запрос ответили, что никаких денег с плавбазы не получили.

Бирин же только тогда «вспомнил»: ах, да! Надо, мол, вернуть…

Тимофей Крылов знал, конечно, обо всем этом.

— Может, ты и прав. Понимаешь, у него на каждого есть компрометирующий материал. Вот и мои две объяснительные у него лежат. Хода он им не давал, но держал меня, как на крючке. Прихватывал на формальных пустяках, но каждый из них, сам понимаешь, раздуть можно на парткоме. Не пойму я, что происходит с мужиком. Может, власть ему не по плечу оказалась? Ведь в море он, сам знаешь, по уставу — полнейший единоначальник. Без санкции капитана ни одна общественная организация даже собрания не проведет… Надо бы ему помполита крепкого — так не было такого на нашей базе. Нестеренко, правда, толковый, принципиальный был. Так Бирин сумел и от него отделаться. Не сработались… А может, большие деньги развратили его? Вспомни: всегда план давал, всегда в передовиках ходил. Какой ценой — это мало кого интересовало. А раз план давал, то и его карман пустым не оставался. Ну и хватит бы, кажется. И себе на черный день отложил, и детям хватит, и внукам еще кое-что останется… Так нет же! В последнее время… Словом, я не стал спорить: уезжать так уезжать.

— А сейчас там кто вторым?

— Есть один штурманец… Молодой. Может, и лучше, что неопытный. Бирину строптивые не нужны, ему надо в рот заглядывать. Тогда все хорошо будет, — с нажимом на «все» сказал Крылов.

— Значит, что у тебя «нехорошо» было, не хочешь все-таки рассказать? — голос Пятунина был официально сух. Сердился он еще и потому, что не говорить о деле не мог, а дело исключало и этот стол, и эти рюмки. Ему претило насильственно менять тон на более дружественный. Само собой же — не получалось. Напротив, на язык так и лезла фраза, которая окончательно поссорит их.

Крылов догадался:

— И раз я не говорю, то вроде бы как соучастник. Так, что ли?

— Так.

Помолчали. Потом Тимофей поднялся:

— Ну, выпить я тебе больше не предлагаю. Извини, Семен, холостяцкого ужина у нас не получается.

Встал и Пятунин.

— Похоже на то, — и пошел в прихожую одеваться. Потом неожиданно вернулся: — Еще два слова. Мы не дети, Тимофей. Когда захочешь… поужинать по-дружески — заходи. Буду рад.

Крылов понял.

— Я подумаю.

— Так мне на Шампанском выходить?

— Не мне же на Шампанском выходить!

Игорь удивленно обернулся к кондукторше, но на румянощеком лице ее не увидел ни досады, ни раздражения — одно бесконечное сожаление по поводу бестолковости пассажиров вообще и его, Игоря, в частности. «Вот ведь Одесса-мама!»

Он вышел на остановке и, уже никого не спрашивая, пошел за молодой семьей несомненных пляжников, навьюченных сумками, ластами, палками для тента и полиэтиленовыми мешочками с желтой черешней. Ручеек таких же голоногих людей тянулся по Шампанскому переулку к морю. Человек, шедший перед ним, вез на себе основную поклажу. Жена загоняла трехлетнюю дочь в тень деревьев. Дочь, понятно, никого не слушала, неслась по самому солнцепеку и изредка, остановившись, ликующе кричала: «Собака!.. Киса!..»

Увлекшись наблюдениями за этой суетней, Игорь не заметил, как оказался у крутого спуска к зеленому поясу деревьев, за которым желтел пляж и далеко, в голубое небо, уходила синяя гладь моря. «Вода!» — совсем уже счастливо закричала девчонка сорванец и так помчалась под гору, что мать схватилась за голову: «Упадешь!».

Игорь в два прыжка догнал ребенка и высоко подкинул в воздух:

— Стоп! Приехали!

Дальше пошли вместе. Игорь укрощал совсем уже расходившуюся Наташу, щурился на солнце, слушал, как добродушно поддразнивают друг друга молодые супруги, — ему тоже было хорошо. Так хорошо, как давно не бывало. Все испортил нечаянный вопрос женщины:

— А где же ваше семейство?

— Придут, — соврал он. И, помрачнев, замолчал. Вскоре, распростившись со спутниками, он выбрал топчан в другом конце пляжа, сорвал одежду и бросился в ласковую прохладу воды. После каждого толчка ногами она бурлила возле ушей, мягко оглаживая, обтекала плечи, грудь, бедра и, казалось, сама несла с волны на волну его тело. Покосившись на ограничительный буй, Игорь поднырнул под пенистый гребень и поплыл дальше, прислушиваясь к тому, как ритмично и согласно работают мышцы рук и ног: рывок, толчок, скольжение. Хотелось уплыть от этого берега, от этого детского визга, буйного пляжного веселья… Вот так же легко плыл Мартин Иден. Ему тоже нужно было уйти… И он ушел… Может, попробовать?

Игорь распластался на воде, опустил в нее лицо и открыл глаза. Солнце прошивало ее светлыми струями. И за этим золотисто-синим маревом ничего не было видно. Может, действительно попробовать?

Он согнулся в поясе, резко подмял над водой прямые ноги и, как нож, пошел в глубину. Вода поголубела, потом посинела, потом потемнела… Еще глубже. Прохладно… Вот теперь набраться мужества, выдохнуть все, что осталось в легких, а вдохнуть уже воду… И не надо ни о чем думать, никуда возвращаться…

Он сделал сильный гребок руками и, чувствуя, как сдавило уши, медленно начал выдох. Пузырьки воздуха, щекотнув щеку, исчезли вверху. Сердце начало биться гулко и часто. Он резко выдохнул остатки воздуха и широко открыл рот, почувствовав горько-соленый вкус моря. Но гортань, сдавленная спазмой, не пропускала ни капли. Организм защищался. Сохраняя остатки воли, он попробовал вдохнуть сразу через нос и рот… Тело отказалось повиноваться преступному мозгу. Он не помнил, как руки сделали могучий рывок, как взбурлили глубину ноги, стремительно вынося его на поверхность, как судорожным сокращением диафрагмы организм исторг из легких воду. И лишь откашлявшись и смазав с лица какую-то слизь, он услышал над головой:

— …ам говорят! Вернитесь в границы пляжа!

Оглянувшись, увидел рядом шлюпку спасателей и сердитого парня с рупором у рта. Накатывала слабость. Едва двигая руками и хватая ртом воздух, Игорь поплыл к пляжу. Вода уже не несла его так легко, как прежде. С волны он скатывался не вперед, а назад, и расстояние до берега казалось бесконечным. Уцепившись за буй, он долго отдыхал, панически боясь окунуть лицо в воду. Когда выбрался на пляж и на дрожащих ногах подошел к топчану, к горлу подступила рвота.

С пляжа он ушел, как только почувствовал, что может идти: стыдно было соседей. Солнце заливало жарой душный Шампанский переулок. Он старался ступать небрежно, как человек, которому решительно некуда торопиться. Но темное беспокойство толкало его вперед, к чему-то звало, от чего-то предостерегало… И это «что-то» постепенно оформилось в мысль: не убежишь. Некуда. Везде спасатели.

Добравшись до комнаты, которую он снял на несколько дней, бросился на постель. Рубашка противно приклеивалась к липкой спине. Духота. Пот заливал глаза. Он вытер лицо о подушку, ленясь сдернуть со спинки кровати полотенце. Рядом с подушкой открытым титульным листом белела книга. Джек Лондон. «Мартин Иден»… У того хватило воли. Иден уходил от жизни, которую он перерос. А тут — мозгляк, неудавшийся самоубийца, проворовавшийся штурманец… Да и весь этот побег — мелодрама. Побежал небось не в пустыню, не в затворники. В курортном городе, с отдельной комнатой и пляжем устроился…

Он вспомнил — и даже зубами скрипнул от стыда и досады — свое пьяное фанфаронство. «Через две минуты — любая подпись!». И подделывал — первую, вторую, десятую, двадцатую… Бирин наливал ему: «Молоток! Вырастешь — кувалдой будешь! Пей!» И он пил и снова клал ведомость на плафон: «Высший класс! Для любой экспертизы!» Отвалили ему тогда сотни полторы. Может, две. Опять был пьян. Утром вспомнил — понес деньги Бирину. Тот расхохотался ему в лицо: «Какие деньги? Ты, Игорь Александрович, что-то путаешь…». А потом рассвирепел: «Испугался, молокосос? Подписи подделывать — не боялся, а деньги получать — совесть заела? Иди собирай со всех — и дуй в ОБХСС. Только не забудь, сколько за тобой уже накопилось. А забудешь — подскажем. У нас учет точный!»

Потом он еще два раза подделывал подписи. Бирин и старпом Лемешко зловеще шутили: «Не трясись. Полгода система работает — и, как видишь, садиться не собираемся. А в крайнем случае, тюрьма — тоже русская земля».

В минуты пьяного покаяния — это случалось, впрочем, не так уж часто — тревожно задумывались о будущем и другие. Старпом Лемешко, человек, как убедился Игорь, недалекий и совершенно безвольно плясавший под биринскую дудку, заявлял свой протест только горькими слезами. Он размазывал их по лицу и с подвывом скулил: «Оставим мы сиротушек, наших деточек…» «Строительный бог» Рафаэль Абрамов со страхом говорил, что ему теперь уже не выпутаться из этой истории: о махинациях узнал его непосредственный начальник, старший прораб Васильев, и потребовал свою долю. И с каждым месяцем требует все больше…

Но Бирин бдительно следил за настроением своих компаньонов. Он грубо обрывал причитания Лемешко: «Распустил сопли, баба!» Потом, смягчаясь, убеждал, что для страха нет никаких оснований: «Или вы думаете — там, повыше, не понимают, что высокооплачиваемая категория работников не будет без этого торчать в ремонте на восьмидесяти процентах? Не мы первые, не мы последние… Там, где летят миллионы, тысячи обычно округляют. А в случае чего, мое слово в управлении не последнее. Тридцать семь лет тяну лямку не хуже других — заработал и дачу, и машину, и шлюпку, и прочие причиндалы. Отдых должен быть отдыхом. Не так-то просто со мной разделаться. Могу хоть сегодня рапорт — и на пенсию. Пусть поищут второго такого Бирина… Это на флоте понимают…».

Услышав от Абрамова, что в «дело» настойчиво лезет старший прораб, Бирин пожелал с ним встретиться. После разговора с Васильевым он предложил резко увеличить дивиденды фирмы. «Мурманск далеко — кому придет в голову проверять состав бригад?» И первым назвал пять кандидатур. «Мертвых душ» — их набрали около двух десятков — оформили на временную работу, писали на них наряды и получали за них деньги.

Бирин поставил при этом единственное условие: это должны быть реально существующие люди с реальными паспортными данными. На всякий случай.

Доходы, действительно, заметно возросли. В той же, если не в большей пропорции, возрос и страх. Вот тогда Игорь и задумал побег. Отпросился на неделю съездить в Орел, к жене. Намеревался же проехать в Мурманск, прийти в ОБХСС и во всем сознаться — иначе не видел способа выйти из игры. А приехал — в Одессу… Струсил. И тогда струсил, как сегодня…

— Та-ак. Долго же ты думал, Тимофей. — Пятунин закурил. Крылов, опершись локтями в колени и опустив голову, сидел перед ним на стуле. — Ну что ж… Все, что ты рассказывал, подтверждается материалами дела.

— Уже?!

— Конечно, «уже». А ты думал, я стану ждать, пока ты все со своей больной совестью согласуешь?

— При чем тут моя совесть…

— Очень при чем! Повесь на нее по меньшей мере одного человека, который пойдет под суд.

— Не понимаю тебя.

— Так-таки?.. Помнишь штурмана, который вместо тебя поехал? Вот он влип как муха в мед.

— Ну, я за чужую дурь не в ответе…

— Вон как… А я, видишь ли, иначе считаю.

— И что же?

— Буду о тебе представление в партком писать.

— Ну, валяй…

Крылов поднялся, надел фуражку. Потоптался. Потом не вытерпел:

— Слушай, Семен, а у тебя ни разу не мелькнула мысль, что ты не только милиционер, а еще и человек?

— Ну-ну, дальше.

— Ты не подумал, что мне к пятидесяти, что человек я на флоте не из последних, что перевоспитывать меня, в общем-то, и поздновато, да и надо ли?

— Дальше, дальше.

— А мелко пакостить мне — вроде бы и вовсе ни к чему, а?

Пятунин смотрел на него, и лицо его темнело, обозначивая возле губ суровые складки.

— Ты все спросил? Теперь, если можно, я задам пару вопросов. Ты хоть когда-нибудь, хоть на одну минуту… да что на минуту — на одно мгновение пробовал представить себе, что такое для человека один год лишения свободы?

— У меня, — неприязненно усмехнулся Крылов, — как ты сам должен знать, гражданин начальник, — так у вас принято? — пока нет оснований задумываться об этом. И, ко всему прочему, я не из пугливых.

— А я тебя и не пугаю. Не о том речь. Ты чист… перед законом. Я о том штурмане говорю. Учеба в высшей мореходке, диплом — все это коту под хвост. Это одно. Но, повторяю, ты задумывался когда-нибудь, что такое год за колючей проволокой? Ты понимаешь, что такое триста шестьдесят пять дней, когда все по норме, по жесткой норме: еда, сон, личное время, табак и чай из лавочки, письма жене и от нее, передачи. А если жена приедет — то и постель с ней в комнате свиданий по норме… Даже мысли по норме! Те мысли, которые приходят к человеку, когда он один. Знаешь, когда там один остаешься? В бараке гасят свет, ты лежишь под одеялом и затыкаешь уши пальцами, чтобы не слышать храпенья с одной и стонов во сне с другой стороны… Ты ни разу не представлял себе, какая это пытка не иметь возможности побыть одному? А спрятавшись от чужих глаз — запихивать в рот подушку, давиться ею, чтобы не закричать, — настолько все безрадостно впереди? Нет, Тимофей, ты об этом, вижу, не думал ни разу… Так иди, думай. Потому что этому самому Игорю — минимум восемь раз по триста шестьдесят пять дней терпеть все это! Иди и попробуй теперь спать спокойно!

Последние слова, задыхаясь от злости и обиды, Пятунин кричал вслед уже выскочившему за дверь Крылову… «Вот так, одним приятелем меньше… Любопытно: настоящие товарищи остаются, а приятели — те не выдерживают». Он уже не раз замечал, как меняется круг его друзей. Их много, на это он не может пожаловаться. Но какие-то течения все время. Сначала, заинтересованные, ходят часто, к себе зовут. А попробуешь на принцип — нет, не то. «Может, нельзя так круто с людьми?.. А как же тогда?»

Он прикурил, переставил машинку с сейфа за стол, заложил под валик два чистых листа и отпечатал в правом верхнем углу:

Дело подвигалось медленно. Многие «рабочие» бригады, как оказалось, проживали далеко от Черного моря — в Орле, Курске. Одного удалось найти даже в Семипалатинске. И всюду надо разослать фотокопии ведомостей, ждать, когда местные работники допросят у протокол допроса пришлют в Мурманск… Все для того, чтобы в очередной раз прочитать:

И — образцы подлинной подписи. Общая сумма похищенных преступной группой денег давно перевалила за двадцать тысяч…

Пятунин взглянул на часы: семь вечера. Поспешно встал, опечатал сейф, кабинет, оставил ключи дежурному и чуть не бегом — домой. Утром Насте поклялся страшной клятвой: сегодня — в театр. И вот опять опаздывает… Но завтра воскресенье, и пусть домашние хоть за ноги его к люстре вешают — раньше одиннадцати не проснется…

Проснулся он, однако, в девять: жена оказала, что его вызывают в обком партии. Стесняясь своего заспанного вида, Пятунин вышел в прихожую. Там его ждал незнакомый мужчина:

— Извините, товарищ Пятунин, но вас просят совершенно срочно.

— Зачем?

— Там узнаете.

«Может, на преступление какое? Но почему меня, а не работника горотдела?» Он быстро прошел в ванную, провел рукой по щекам: ввиду такой срочности — терпимо. Умылся, быстро оделся.

Когда ехали в машине, спутник его и шофер молчали. Да Пятунин ни о чем и не спрашивал. «Там узнаете», — значит, сиди и помалкивай. А это отнюдь не добавляло спокойствия.

В кабинете, куда его привел молчаливый сопровождающий, сидело шесть человек.

Пятунин узнал одного из секретарей обкома, прокурора города, прокурора области. Спиной к двери сидели еще двое мужчин. Шестого, старпома Лемешко, Пятунин увидел не сразу: тот сидел не за столом, как все, а сбоку от двери.

— Присядьте к столу, товарищ Пятунин, — пригласил секретарь. — И вы, товарищ Лемешко.

Беспокойство Пятунина усилилось: что-то не так в деле? Тем не менее он с интересом рассматривал невысокого чернявого Лемешко. Ввиду большого объема оперативных мероприятий по делу работала целая группа сотрудников ОБХСС, и Пятунину еще не приходилось встречаться с одним из немаловажных действующих лиц. Но по фотографиям он хорошо запомнил лицо старпома.

— Товарищ Пятунин, вы видите здесь членов комиссии, которая создана для расследования жалобы коммуниста Лемешко в ЦК КПСС, Вот товарищи из Центрального Комитета. Петр Иванович Сергеев и Михаил Александрович Зарубин. Работников прокуратуры вы, конечно, знаете. А со мной вы тоже встречались… Если мне память не-изменяет, на прошлом партактиве, верно?

— Так точно.

— Да вы садитесь, садитесь… А с товарищам Лемешко вы знакомы?

Пятунин хотел было снова встать, но секретарь жестом остановил его.

— Я знаю… гражданина Лемешко как одного из обвиняемых по возбужденному мной уголовному делу.

— Еще бы ему не знать меня! Я его теперь до смерти не забуду, — хрипло сказал Лемешко.

— Вам пока не задавали вопросов, товарищ Лемешко, — сказал Сергеев, худощавый, лет пятидесяти, работник ЦК.

Второй — Зарубин — помоложе, но с совершенно седыми, гладко зачесанными назад волосами, раскрыл лежавшую перед ним папку:

— Товарищ Пятунин, вас обвиняют здесь, — он кивнул на бумаги, — в преднамеренной дискредитации коммунистов, заслуженных командиров производства. Здесь говорится также о применяемых вами противозаконных методах допроса. Что…

— Пять часов не давал присесть! Пистолетом…

— Товарищ Лемешко! — Сергеев снова оборвал старпома, принуждая к молчанию.

— …Что вы можете сказать по этому поводу? — спокойно закончил Зарубин.

Все это было слишком неожиданно. И уверенный тон Лемешко, и чудовищные обвинения, предъявленные им, — Пятунину было отчего растеряться. Он взглянул на прокурора области — этот-то не может не знать, как несправедливо все сказанное! Но прокурор сидел, опустив глаза на стол. Перед ним лежала папка. Пятунин узнал свое дело. И сразу успокоился. Ему слишком много врали на допросах, чтобы сейчас он мог оказаться в тупике.

— Могу ответить пока, что допрашивал всегда с соблюдением норм социалистической законности. Но я прошу разрешения задать гражданину Лемешко несколько вопросов. Без этого мне трудно дать исчерпывающее объяснение.

— Пожалуйста, — кивнул Зарубин.

Пятунин знал: человек, начавший со лжи, обязательно заврется на каких-нибудь деталях. И все же надо было несколько секунд, чтобы хоть приблизительно наметить вопросы. Он заставил себя забыть об обстановке и спокойно взглянул старпому в глаза. Тот смотрел подчеркнуто враждебно, ждал, но не мог скрыть поднимающийся в нем страх. Это чувствовалось по напряженно стиснутым на столе ладоням, по ответному взгляду, неуверенному, мятущемуся.

— Вы утверждаете, гражданин Лемешко, что я вас допрашивал… — Пятунин сделал паузу и, увидев, как вспыхнула в глазам старпома настороженность, поспешно закончил: — …с применением недозволенных методов?

Надо было отдать должное выдержке Лемешко. Он не только не отвел глаз, но и сумел уловить двойственность вопроса. На лице мелькнула тень злорадства: неужто Пятунин сам не очень уверен, что не допрашивал его?

— Может, это я вас допрашивал? Довольно прикидываться! Вы, конечно, будете отпираться — свидетелей у меня нет, — как вы рукояткой пистолета по столу стучали!

— Может, и стучал. Значит, вы вели себя так, что стучать пришлось…

Лемешко растерялся: уж слишком быстро с ним соглашаются.

— А где это было? — спросил Пятунин.

— В милиции, понятно.

— Ну, милиция — понятие растяжимое. В горотделе, во втором отделении или в третьем? — отдел охраны рыбного порта, где Пятунин сейчас работал, он не назвал.

— Хватит дурацких вопросов! На проспекте. А уж горотдел у вас там или какое отделение, я не знаю.

Пятунин усмехнулся:

— А кабинет не припомните?

— Не помню. Не до того мне было.

— Число и время дня, когда состоялся допрос, не вспомните?

— Товарищи! — Лемешко оглянулся, приглашая сидящих прийти ему на помощь. — Какое это имеет значение? Еще один допрос, теперь в обкоме, он с меня снимать будет… Ну, хорошо. Двадцать третьего я прибыл в порт, двадцать пятого вы вызвали меня повесткой, я не пошел… Двадцать седьмого августа, вот когда!

— Товарищ прокурор, — попросил Пятунин, — откройте, пожалуйста, дело: был ли произведен допрос гражданина Лемешко двадцать седьмого августа и кем?

Прокурору не пришлось долго листать: в деле лежала закладка.

— Двадцать седьмого гражданина Лемешко действительно допрашивали в горотделе. Только протокол допроса подписан не товарищем Пятуниным…

— Так кто же вас допрашивал, Лемешко? — впился в него взглядом Сергеев, представитель ЦК.

— Кроме того, — продолжал Пятунин, — я не мог допрашивать гражданина Лемешко еще и потому, что с 23 августа по 6 сентября был в служебной командировке, что также легко подтвердить документами.

— Так кто вас допрашивал, Лемешко?

Старпом опустил голову:

— Может, и не он… У них все там на одно лицо…

Секретарь нажал кнопку звонка и спросил у заглянувшего в кабинет молчаливого пятунинского сопровождающего:

— Здесь? Тогда пригласите.

Вошел следователь Синельников из горотдела.

— Посмотрите, Лемешко, может, этот человек вас пять часов держал на ногах и угрожал вам пистолетом?

— Я не помню…

Светловолосый крепыш Синельников даже приблизительно не был похож на темного и полноватого Пятунина. Следователь тоже растерянно смотрел на сидящих, потом сказал:

— Я его допрашивал, но при чем тут пистолет?

— Лемешко, кто вам советовал оклеветать Пятунина?

— Бирин…

Пятунин, отказавшись от машины, пошел домой пешком. Солнце уже грело, в плаще стало жарко. Мимо галопом пролетела ребятня — яркая, веселая, хохочущая…

Настя встретила у порога, заглянула в глаза и, поняв, что все благополучно, шепнула:

— Гость у нас.

Пятунин заглянул в комнату. Навстречу ему выходил Крылов.

— Извини, Семен. Время хоть и не вечернее, но я вот… Помнишь, ты на… ужин приглашал?

— Помню… Рад, что ты пришел, Тимофей.

ПИРАТЫ

— Дядя Вася, — пропищал из-за двери знакомый голосишко, — а мы не опоздаем? Мальчишки уже торт купили… Большой и с кремам!

«Дядя Вася», широкоплечий и высокий, сидел за столом и листал бумаги. «Опоздаешь с ними», — проворчал он. Уже пять раз звонили:

— Василий Сергеевич, так мы ждем, Ровно в семь…

Годовщина!.. Год назад он сидел вот за этим же столам и составлял очередную оправку в область. Отвлек его телефонный звонок:

— Сидишь? — ехидно осведомилась трубка.

— Ну, допустим…

— Пишешь?

Он промолчал.

— А в автобусной будке опять стекло разбито, — нахально продолжал тот же голос.

…Напасти никогда не приходят в одиночку. Сегодня утром заболела дочка. Ангина, глотать не может, температура под тридцать девять… Не успел прийти на работу — звонок: срочно подготовить справку к областному слету участковых инспекторов. Тема: борьба с детскими правонарушениями. Тут не знаешь, за что раньше хвататься. То в школьной раздевалке деньги из кармана вытащили. То старуху древнюю напугали, явившись к ней под окно в образе дьявола, перемазавшись сажей и блея по-козлиному. А то еще на самом верху пожарной лестницы, как флаг, вывесили старую тельняшку. Полощется на ветру — ну прямо Веселый Роджерс.

Рычков вспомнил, как тяжко было ему тогда: делал первые шаги в милиции. Раньше в армии как-то не приходилось в одиночку работать — все в коллективе. Здесь дело совсем особое: на весь поселок один участковый, весь спрос с него. Нелегко. Да и перед людьми неловко. Все, казалось, смотрят укоризненно, не верят ему… Скорее всего, только казалось: очень уж неважного мнения о себе он тогда был.

И еще вспомнил Рычков, как в тот самый черный день шел домой. Темно было. Взглянул на светящийся циферблат часов — восьми нет. Идет мимо темного подъезда, слышит, кто-то всхлипывает на ступеньках. Тоненько так плачет, пискляво.

— Это кто тут? — нарочито громко поинтересовался Рычков.

— Я, — тоненько всхлипнули в ответ.

— Кто — я?

— Лена… Федорова…

— Федорова, Федорова… Уж не сестренка ли Сашки Федорова из седьмого «А»?

— Сашки-и-и, — продолжала плакать девчушка. — Только он убежа-а-ал. А мне велел, чтобы я не в свое дело нос не совала. Я ма-а-амке скажу…

— Да подожди ты реветь! Где мать? И куда Сашка убежал?

— Мамка на работе, она в ночную. А Сашка с мальчишками в сопки подался. У них там крепость… Правда, правда, я слышала, они с Толькой Котиным говорили…

Теперь Рычков окончательно вспомнил белобрысенькую девчонку лет четырех, которую весь поселок звал Ленкой-Кнопкой — за малый рост и курносый нос. Про какую еще крепость она болтает? Надо бы взглянуть.

Рычков невольно улыбнулся, вспомнил свой первый поход к мальчишкам в сопки. Да, тогда ему не было смешно.

Визгливый голос перекрывал все остальное:

— Эй ты, Кривой, как стоишь?

— Слушаю, кэп!

— Сегодня большой день, великий праздник. Отныне вы все пираты, ты понял?

— Так точно, кэп!

— А в каком вы виде, пираты армии Роджерса? У Кривого на тельняшке чернила. А ты как надел шляпу, Краб? Разве такими были морские пираты? Завтра все получат задания. Мы будем разрушать, убивать, грабить. Салагам не место среди нас… Кто не будет повиноваться капитану, будет скормлен рыбам. Всем ясно?

— Всем, кэп!

Вот тогда-то Рычкова, стоявшего на холодном пронизывающем ветру, в жар бросило.

Дикость была в том, что страшные и нелепые эти слова произносил не бандит, потерявший человеческий облик, а мальчишка, обыкновенный пацан, родившийся и выросший в наше время.

Дед Толика Котина вернулся с войны инвалидом. До сих пор не утихла его ненависть к тем, кто жаждал «разрушать, убивать, грабить», кто лишил его, классного судоремонтника, возможности трудиться. А вот не сумел он, видно, передать свою ненависть внуку, в котором души не чает.

Рычков попытался вспомнить Толика. Вроде, вихрастый, конопатенький… Нет, это Сашка Федоров конопатенький. А Толик, тот больше на девочку похож. Глаза большие, голубые; губы пухлые, капризные; ямочки на щеках, когда улыбается. «Пират», ничего не окажешь…

Вслушиваясь в хор голосов, исполнявших вразнобой, но с азартом: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, о-хо-хо и бутылка рому», — Рычков вспомнил, как познакомился он с семиклассниками Федоровым и Котиным. Тогда-то они в шестом учились.

Пришел капитан еще в начале своей милицейской деятельности знакомиться с директором поселковой школы. Немолодая рыхлая женщина встретилась ему в коридоре. Завела в кабинет и с ходу начала жаловаться на дисциплину. В потоке слов чаще всего фигурировал шестой «А».

— Вы нас правильно поймите, мы ие хотим, чтобы вы всех наших хулиганов арестовали, но припугнуть их надо…

— А много их, хулиганов-то? — поинтересовался Рычков.

Она стала называть фамилии, загибая одновременно пальцы на руках, и Рычков понял: не так уж и много, если по пальцам пересчитать можно… Так оно и вышло. Директор загнула семь пальцев, и на этом дело кончилось. Дальше разговор пошел гораздо спокойнее.

— Вот вы скажите мне, товарищ капитан, простите, не спросила, как зовут вас? Да, так вот скажите мне, Василий Сергеевич, вы с такими чаще дело имеете — чего им не хватает, как думаете? Одеты, обуты — я об этом не говорю, сейчас все одеты и обуты. Книжек у них — не перечесть, почти у всех дома библиотечки. Игры любые, футбол, волейбол, хоккей — милости просим. Ведь так можно организовать свои досуг! Так нет, их на проделки тянет. Я понимаю: возраст, мальчишество и все такое, но есть ведь предел всему. Вчера Галина Петровна, географ, пришла из шестого «А» в слезах. Правда, она педагог молодой, только институт кончила, может, поэтому не сориентировалась и позволила себе уйти из класса до звонка. Но послушайте, что они сделали.

Дальше Рычков услышал грустную историю про то, как Саша Федоров сорвал урок географии. «И ведь парень неглупый, учится неплохо, а по географии у него в прошлом году сплошь пятерки были…»

Ну, так вот, вышел он к доске отвечать, взял указку и начал подробнейшим образом описывать разбойные набеги морских пиратов на мирные торговые суда. «Разбойные набеги» — это уже интерпретация директора, Федоров же с упоением докладывал, сколько пуль всадил в «пузатого купца» капитан пиратов, как «скармливали акулам» мятежных матросов, не желавших подчиниться пиратскому кодексу, как те извивались и кричали, а «мужественные пираты» стояли на носу обреченного корабля и смотрели вдаль.

Учительница несколько раз пыталась остановить Федорова.

Наконец, она крикнула: «Прекрати немедленно».

И он замолчал. А класс недовольно зароптал. То есть, конечно, не весь класс, это учительнице от неожиданности показалось, но несколько недовольных голосов все же раздалось.

Именно тогда учительница схватила журнал и выбежала из класса.

— Если хотите, — заключила директор, — можете сегодня поприсутствовать в шестом «А» на классном собрании.

Рычков захотел. Вечером он сидел за последней партой, рядом с директором школы, а у стола стояла классный руководитель шестого «А» Анна Павловна, перелистывала потертый маленький блокнотик. Потом она подняла голову, и Рычкову показалось, будто она одним взглядом охватила сразу весь класс, всех тридцать с лишним человек. И под этим взглядом все притихли, подтянулись, стали строже — совсем как сама учительница.

— Начнем? — мягким голосам опросила Анна Павловна.

Рычков подивился, что не было в ее голосе типичных для многих учителей металлических ноток. Она говорила негромко и спокойно:

— Все вы знаете, по какому печальному поводу мы собрались сегодня, повторять не буду. Я просила прийти сюда Галину Петровну, но она неважно себя чувствует. Так кто хочет высказаться?

Все молчали.

— Может, послушаем Сашу?

Федоров, невысокий, вихрастый, с россыпью веснушек на носу, сидел безучастно, будто не к нему относились эти слова. Так он и просидел все собрание. Зато больше всех кипятился Толя Котин. Когда шестиклассники, в основном почему-то девочки, осуждали поступок Федорова, Толя вертел во все стороны кудрявой головой и шипел; «Ну, ты даешь… Ну и что, подумаешь! А что он такого сделал — сама же слушала, уши развесив…»

Уже Анна Павловна негромким своим голосом подвела итоги, а Федоров так и не шелохнулся. Рычкову понравилось, что никто не тряс Сашку с требованием немедленно поклясться: такое, мол, больше не повторится. По опыту Рычков знал: очень трудно мальчишке вот так, прилюдно, каяться в своих грехах, даже если он их и осознал. И порой, когда под давлением учителей мальчишки «дают слово», оно часто оказывается пустым. А Федорова ребята просто пропесочили, заверив, однако, что при повторении «хулиганства» они будут просить директора школы перевести его в другой класс.

— Думаете, проняло? — шепотом спросила Рычкова директор школы, когда собрание подходило к концу. — Ой ли! Нет, я думаю, больше он такой номер на уроке не выкинет. Но по сути-то, по сути…

Она покачала головой.

— Для него пираты все равно героями остались, и долго еще его надо от них лечить, ох, долго… Впрочем, может быть, я и ошибаюсь…

Все это Рычков вспомнил, стоя на пронизывающем ветру и слушая визгливый голос «кэпа». Он не сомневался, что принадлежит голос вихрастому Сашке, и еще раз подивился прозорливости директора школы. Кто бы мог тогда подумать, что тот сравнительно безобидный срыв урока будет иметь самое прямое отношение к нему, участковому инспектору?

А в том, что наступила его очередь действовать, Рычков не сомневался.

Он шагнул к входу. Впереди метнулась фигура, кто-то скатился в землянку по ступенькам:

— Полундра!

И сразу стало тихо. Спустившийся следом Рычков увидел полтора десятка напряженных, перемазанных сажей (в землянке тешилась печурка) мальчишечьих лиц. В углу возле печурки на трехногой табуретке восседал «пиратский капитан» — Сашка Федоров, семиклассник из поселковой школы, брат Ленки-Кнопки. Впрочем, минут пять назад он, может, и восседал. А сейчас на табуретке съежился нахохленный пацан. И столько откровенной неприязни увидел Рычков в его взгляде, что снова — в который раз за этот день! — почувствовал себя не в своей тарелке. Медленно прошел к печурке. Взял полено, оглядел его со всех сторон, сунул в огонь. Тишина. Только громко — выстрелами — потрескивали в огне смолистые поленья.

— А что, хлопцы, — медленно начал Рычков. — Землянка — это ничего… Сами вырыли или была?

— Была, — нехотя разлепил губы Сашка.

— Землянка — это ничего, — все так же не спеша, словно разговаривая сам с собой, произнес Рычков. — И печурка славная… Только на что это вам? — неожиданно резко закончил он и повернулся, внимательно вглядываясь в застывшие ребячьи лица.

Все по-прежнему молчали, один лишь Толик Котин непримиримо шевельнулся:

— А мы никому докладывать не обязаны. Мы никого не убили и не ограбили…

— Пока, — закончил Рычков, в упор глядя на мальчишку.

И тут же спохватился: может, не стоило так резко? Может, надо было все игрой обернуть? Ну, как обозлятся пацаны да устроят себе крепость в другом месте, там, где их и Рычков не найдет.

Не больше, наверно, десяти-пятнадцати секунд решал он для себя эту задачу. Так до конца ничего и не додумав, приказал:

— А ну за мной все, живо!

Мальчишки нехотя двинулись за ним.

Дорога до пикета заняла не более получаса. Все это время мальчишки шли молча. Молчал и он. Глубоко надвинул фуражку, шел несвойственной ему походкой — тяжело шагал, оступался с узенькой, протоптанной в снегу, тропинки. Куда только девалась военная выправка капитана Рычкова?

И если б могли шедшие сзади пацаны видеть лицо капитана, они бы искренне удивились. Не злость и не гнев испытывал он — обиду. И еще растерянность. Черт его знает, как себя вести сейчас. Чем их проймешь, этих надутых и замкнувшихся в себе мальчишек? Правильными, хорошими словами, что жить надо честно, открыто? Все это они уже не раз слышали.

…В пикете Рычков кое-как разместил их — на клеенчатом диване, на стульях. Сам сел, не раздеваясь, за стол. Снял фуражку. Машинально нажал кнопку настольной лампы под круглым стеклянным абажуром. Зеленоватый свет осветил крохотную комнатушку, занавешенное окно, простенький канцелярский стол, черный телефон.

Заставь Рычкова сейчас вспомнить вое, что он сказал пацанам тогда, — ни за что не сумеет…

Он помнит, как удивленно смотрели мальчишки на его руки, скручивавшие и раскручивавшие какую-то бумажку. Сейчас-то он понимает, чего они от него ждали. В лучшем случае — нотации и обещания пожаловаться родителям и учителям. В худшем, неверно, — тюрьмы. Глупыши…

Нет, совсем не до нотаций ему было тогда. И он вдруг начал говорить этим перемазанным сажей перепуганным мальчишкам: вот, наверно, ничего у него не получится. Он не жаловался, он размышлял вслух, мучительно вытаскивая на поверхность слова, которые не раз в трудные минуты бились у него в душе, не находя выхода. И — странное дело! — чем дольше он говорил, тем легче ему становилось. Это не было похоже на облегчение, нет, уверенность и легкость приходили к нему оттого, что его слушали — и очень заинтересованно, по-доброму слушали.

Неприязнь и недоброжелательство в их взглядах сменились сначала равнодушием (когда они доняли, как позже сказали, «что их не посадят»), а потом и робко засветившимся интересом. Это был едва заметный огонек, ну прямо как пламя крохотной свечки. А когда он изложил им все свои трудности и, резанув рукой по горлу, сказал, что без помощников он никак не может работать, огонек разгорелся по-настоящему. И как бы ни отворачивался бывший «кэп» Саша Федоров, и какую бы равнодушную физиономию ни строил Серега Бочаров, Рычков чувствовал: они слышат каждое его слово!

— В общем, так, товарищи…

Он намеренно назвал их так.

— …кто согласен, завтра в девятнадцать ноль-ноль прошу быть здесь.

Это было год назад.

Сашка Федоров недавно разоткровенничался:

— Ну нисколечко я вам не поверил, когда вы сказали, что не оправитесь без нас. Придуривается, думал, капитан, хочет нас голыми руками взять…

— А зачем тогда пришел?

— Все пришли — и я пришел. Куда я без пацанов?

А еще через минуту признался:

— Ну, и любопытно немножко было: что дальше будет?

А дальше было вот что. Веяние нового ощутилось в поселке. Первым испытал это на себе гражданин Петрухин, неоднократно привлекавшийся за нарушения общественного порядка. Шел однажды этот самый гражданин Петрухин домой в крепком подпитии. По дороге ненароком разбил стекло в автобусном павильоне: привалился грузным своим телом, ну, оно и зазвенело мелкими осколочками. Оглянулся по сторонам — нет ли кого? Ни милиции, ни дружинников вокруг не оказалось, только пацанье какое-то крутилось неподалеку…

Но не успел Петрухин дойди до дому и кружку воды опорожнить — звонят. Открыл дверь — и глазам своим не поверил: стоит на пороге участковый и ласково так улыбается:

— Штраф платить будем, товарищ Петрухин?

Дошлый это народ, пацаны! Рычков вспомнил, как одно за другим раскрывались дела, казавшиеся раньше безнадежными.

Пропали, к примеру, в раздевалке из кармана пальто два рубля. В другое бы время — ищи этого воришку, как ветра в поле, когда он сразу же на эти два рубля конфетами и мороженым отоварился. На вечерней отрядной оперативке Толик Котин негромко сказал:

— Надо за Вовкой Залыгиным из шестого «Б» последить, что-то он всегда долго в раздевалке крутится…

Последили. И на следующий же день привели его в пикет заплаканного, несчастного, но твердо на своем стоящего:

— А пусть она, раззява, деньги в пальто не оставляет…

Однажды на долю рычковских мальчишек (а он про себя их только так и называл: «мои мальчишки») выпало тяжелое испытание. Днем, когда они были в школе, в пикет милиции неловко, как-то бокам, вошел Иван Михайлович Арефьев:

— Прошу меня простить, капитан, неувязка тут одна получилась. Кража у меня в квартире, мелкая, правда… Подарил сынишке морской бинокль, он давно у меня просил. Вчера они с Сережкой Бочаровым весь вечер играли… А сегодня прихожу на обед — нет бинокля…

И, все так же неловко, славно извиняясь, добавил:

— Я, конечно, понимаю, что Бочаров у вас в активистах, но…

Он развел руками:

— Больше некому, убежден…

Серега, когда узнал, даже почернел от горя. Но говорить ничего не стал. Сказали другие. В журнале отряда в этот день появилась запись:

В пять минут сколотили розыскную группу. В нее вошел и Бочаров. Но с какого конца начать поиски? Рычков бросил им шпаргалку:

— А вы проверьте, кто из знакомых Арефьева сегодня не был на уроках.

Как назло, в этот день на двух уроках не был и Сережа Бочаров — бывает же такое совпадение: зубы заболели, и он к врачу ходил. Так что полного алиби у него не было.

Два дня члены опергруппы не появлялись в отряде, Рычков только получал донесения: посты расставлены возле всех домов, где живут подозреваемые, обследованы чердак и подвал дома, где живет Арефьев. Следующее донесение радостное. Ура! На чердаке ближайшего к арефьевскому дома обнаружен большой морской бинокль! Рано или поздно за ним кто-нибудь придет…

К концу третьего дня по улице поселка в направлении к пикету двигалась странная процессия: полукольцом — пятеро мальчишек, а в центре, низко опустив голову, — шестой. В руках у него был бинокль…

Арефьев потом извинялся перед Сережей. Вот так прямо при всех подошел к нему и оказал:

— Ты уж прости меня, осечка вышла…

Но Сережа будто не видел его виноватой усмешки, смотрел на него прямо и строго. И тот стушевался — большой, грузный человек в морском кителе. Стушевался и ушел… Даже Рычкову не по себе стало. Не хотел бы он, чтобы вот так смотрел на него маленький ершистый паренек с большими, малиновыми от скрытого волнения, оттопыренными ушами…

— …Дядь Вась, а дядь Вась, — канючила Ленка. — Ну ты пойдешь или нет?

— Цыть ты! — по-Сашкиному прикрикнул на нее Рычков. — А еще в отряд просишься. Нет у тебя никакой дисциплины!

— Есть, дядь Вась! — по-военному вытянулась Ленка, и тощие косички ее растопырились в разные стороны.

Только сейчас Рычков заметил, что на ней новое платье в мелкую складочку и огромные капроновые банты в косицах.

— Ух ты, какая она сегодня, — улыбнулся он, собирая папку. — Вольно, говорю!

Ленке только этого и надо было.

— А Сашка какой, дядь Вась — затараторила она, обрадованная вниманием. — Куртка серая, а на ней погончики. Ну прямо жуть как красиво!

Да, сегодня ребята впервые придут на торжественный сбор в форме комсомольского оперативного отряда. И сегодня же им (это его, Рычкова, сюрприз), он вручит удостоверения. Смешно, наверно, со стороны, но сам он от этого волнуется не меньше, чем они.

— Федорову Александру Петровичу, внештатному сотруднику милиции…

Он представляет, как тот вытянется в струнку и громко отчеканит:

— Служу Советскому Союзу!

— …Пошли, Кнопка!

Рычков захлопывает дверь и широко шагает по направлению к школе. Ленка семенит за ним.

ИСПОВЕДЬ

Как всегда, у кабинета толпились люди. Нина еще издалека услышала обрывки разговоров.

— И что же это теперь будет, женщины? Никакого сладу с ними нет. Милиция не справляется — а где уж нам…

Причитала громко и слегка картинно старушка в легкомысленной летней шляпке, совсем не вязавшейся с остроносыми мужскими полуботинками и коричневыми, «в резинку», чулками.

Сквозь ее пронзительный речитатив пробивался горестный шепот:

— А он меня еще раз головой об стенку. Хорошо еще — там коврик висел.

Нина прошла мимо вмиг примолкшей очереди, открыла дверь.

В спину кто-то негромко сказал:

— Молоденькая совсем…

И опять это кольнуло. Как в тот раз, когда грузная женщина билась перед ней в истерике, всхлипывала и, глотая слова, пыталась рассказать свою историю:

— Ну пойми же, миленькая, каково мне это? Пятнадцать лет с ним прожили, я его, можно сказать, как себя знаю. Ты молоденькая, тебе трудно такое понять… А он пьет, разве ударил бы, если бы не пил…

В такие минуты Нине хочется бросить ручку, которой она записывает рассказ женщины, и сесть рядом, поговорить с ней, успокоить. Но она уже по своему маленькому опыту знает: так будет хуже. Сочувственный тон вызывает взрыв переживания. Нужно расспрашивать ровно и благожелательно, самим тоном успокаивая расстроенного человека.

Легко сказать — ровно и благожелательно. А сделать… Николай Андреевич, опытный врач, ироничный, но очень сдержанный — и тот не утерпел. Утром, когда все собрались в канцелярии, рассказал:

— Представляете, захожу в кабинет, а Ниночка слезки своей даме утирает. Идиллия…

И, уже обращаясь непосредственно к ней, добавил — раздельно, подчеркивая каждое слово:

— Это, девушка, судебно-медицинская экспертиза. Здесь нужно иногда на чувства свои наступить, воли им не дать…

И твердо закончил:

— Во имя правды можно и себя не пожалеть.

Всю жизнь, наверно, Нина будет помнить свою первую посетительницу. Вот только фамилия ее вылетела из памяти.

Надевая халат, Нина мучительно морщила лоб. Лосева? Лосенкова?

Раскладывала на столе книгу регистрации, бумаги, авторучку, а память услужливо подсказывала фамилии — одну нелепее другой: Лосицева, Лоскова? «Ну прямо-таки чеховская «лошадиная фамилия», — улыбнулась она, а вслух произнесла:

— Войдите!

В проеме двери возникла худенькая фигурка в шерстяном малиновом платье. Большие глаза, заплаканное лицо, дрожащие губы.

— Садитесь…

Нина снова переложила на столе предметы, давая женщине прийти в себя. Дождалась, пока та сама начала.

Банальнейшая история: жила с мужем два года, потом развелась. («Почему?» — автоматически всплыл в уме вопрос. Иногда ответ на это «почему?» дает ключ к дальнейшим событиям). Бывший муж, моряк, вчера пришел из рейса, напился и по старой памяти явился к ней.

Слушая женщину, Нина вспомнила горестный шепот в коридоре. Ну конечно же, она это была. А вот уже и знакомые слава про то, как он ее «головой об стенку…

— Еле успела убежать к соседке, а то бы совсем убил. Я боюсь…

— Почему развелись, если не секрет? — вопрос этот все-таки вырывается у Нины, хотя она, судебно-медицинский эксперт, вовсе не обязана этим интересоваться.

Глядя в пол, посетительница сказала:

— Я ребенка хотела, а он — ни в какую. Нужна, говорит, эта обуза…

Неужели только из-за этого? Вряд ли. Наверняка правду не хочет говорить.

А может, все гораздо проще: пил без конца — вот и надоело ей терпеть. И если инициатором развода была она, — значит, у мужа злость на нее осталась. Значит, он одними скандалами не обойдется. Придет вот так, под горячую руку шарахнет — и нет человека. Можно доказать, что жизни женщины действительно угрожала опасность?

Нина, осматривает следы побоев на теле женщины. И вдруг обращает внимание на синие пятна, опоясывающие худенькую шею.

— Душил он меня. Я сознание даже теряла…

Женщина говорит правду. На верхних веках Нина замечает множество мелких красных точек — следы острой дыхательной недостаточности, проще говоря, удушья. Если диагноз врача подтвердится, следователь, ведущий дело, будет иметь основание предположить покушение на убийство…

Нина так увлеклась осмотром, что не заметила, как открылась дверь. И вздрогнула поэтому, когда за спиной раздалось негромкое:

— Вы очень заняты, Нина Петровна?

Николай Андреевич положил на стол пачку бумаг. Сверху лежала пухлая история болезни. Нина взглянула на фамилию и поразилась: Лосихина! Это была та самая фамилия, которую она чуть ли не полдня вспоминала сегодня. Лосихина — и как это она могла забыть?

— Посмотрите потом и скажете свое мнение…

Николай Андреевич тихонько притворил за собой дверь.

Нина долго еще принимала посетителей. Старушку в легкомысленной шляпке, элегантного молодого человека с лилово-зеленоватой опухолью на скуле, пожилую женщину, слезливо-долго расписывавшую «художества» соседки по квартире… Все это время она краем глаза видела пачку бумаг, лежащую слева на столе, и ломала голову: что бы это значило? Что опять могло случиться с Лосихиной? Тогда, несмотря на ее состояние, Нина ничего серьезного не обнаружила. Так и написала:

Лосихина ушла недовольная, все так же всхлипывая и качая головой:

— Молоденькая ты еще, ничего не понимаешь!

…Закрылась дверь за последним посетителем. Нина, проверяя, чуть громче, чем обычно, повторила:

— Следующий!

И окончательно убедилась, что следующего не будет. В здании стало совсем тихо, только где-то далеко в химлаборатории позванивали склянки, да техничка шаркала в коридоре влажной тряпкой.

Нина придвинула к себе историю болезни.

Дальше шло подробное изложение случившегося. Нина прочитала знакомую уже историю про то, как женщина шла из магазина, возле дома встретила пьяного мужа и тот зверски избил ее. При поступлении в стационар женщина жаловалась на сильные головные боли, тошноту, рвоту.

Нина озадаченно потерла лоб. Припомнила, как подробно обследовала Лосихину, как разглядывала ссадину на ее голове; эта ссадина — Нина и сейчас в этом уверена — никак не могла привести к таким последствиям.

Дальше шли данные объективного обследования.

Нина листала голубые бланки анализов. Наконец нашла то, что искала, — запись невропатолога. Так, опять жалобы больной, и одним предложением:

Почему же тогда такой серьезный диагноз?

Может быть, были у врачей основания, почему-либо не попавшие в историю болезни.

Странная ситуация. Правда, и сейчас Нина была уверена в своем диагнозе. Никаких отклонений в рефлекторной деятельности нет, характерных для сотрясения средней тяжести отеков на лице — нет. Ничего, кроме «легких телесных», в таком случае не поставишь.

Но, с другой стороны, — Нина только сейчас это поняла — диагноз врачей перечеркивает ее заключение и фактически получается: судмедэксперт ошибся. С помощью его заключения преступник, избивший женщину, избежал наказания и остался на свободе, вместо того, чтобы отбывать наказание в местах не столь отдаленных…

А если он, действительно, не настолько виновен?

Нина решилась вдруг. Достала из сумочки записную книжку, нашла на первой странице истории болезни графу «Домашний адрес».

Через полчаса Нина блуждала по темным улицам в поисках Карьерного переулка. Редкие прохожие (уже шел одиннадцатый час) пожимали плечами или неопределенно тыкали пальцами в ту сторону, где взбегала вверх неровная улица Карла Маркса.

Когда Нина разыскала нужный дом, стрелки на ее часах сошлись на цифре «11». У крылечка она помедлила. Хозяева — дома: свет в окне горит. Но как-то ее встретят? А может, буян муж давно вернулся, и сама Лосихина уже думать забыла о той драке?

— Совсем зарапортовалась! — одернула себя девушка. — Чего бы тогда она опротестовывала решение экспертизы?

Нина вдруг поняла, что сбило ее с толку. Очень уж мирно светилось окно. Видно, висела под потолком яркая лампа с розовым абажуром, и оттого такой спокойный, умиротворяющий свет изливался через стекло на темную пустынную улицу.

Лампа, и правда, была под розовым абажуром. Но ощущение уюта и благополучия пропало сразу же, как только Нина переступила порог.

Дверь открыла полная растрепанная женщина — Нина с трудом узнала в ней свою бывшую пациентку. На ней был старенький сатиновый халат. Двух верхних пуговиц не было, у горла ворот грубо стянут английской булавкой.

— Входите, — неприязненно проговорила женщина. Она, казалось, нисколько не удивилась поздней гостье. Нина села на облезлую табуретку возле стола, заставленного грязной посудой. За этим столом недавно ужинали. Почти полная тарелка с кашей, отставленная на середину стола, недопитый чай в другой чашке, недоеденная конфета, видимо, силой отобранная у малыша…

Лосихина перехватила взгляд Нины и резко сказала:

— Совсем от рук отбились, никакого сладу с ними нет. То, бывало, отец хоть прикрикнет, а теперь и этого страху не осталось…

В углу заскрипела кроватка, и сквозь деревянные прутья просунулась маленькая розовая пятка.

— И этот, меньшой, туда же, заодно со старшим. Как пристанут вечером: «Мамка, скоро отец из командировки вернется?»

Она не то чтобы жаловалась, эта полная, одутловатая женщина. Она говорила вроде бы даже свысока, пренебрежительно, но голос у нее был совсем мертвый. И тут Нина вдруг ясно представила себе, как сели мальчишки за стол, как мать положила каждому каши и как самый маленький, глядя на стул, где раньше всегда сидел отец, спросил:

— А папа опять не придет?

И тут все пошло кувырком. Раздраженная женщина, жалеющая себя и их, своих несчастных мальчишек, сама себя подогревая, начала придираться: тот не так ложку держит, тот пьет громко, со свистом — «поросенок, право слово, поросенок» — и мирно начавшийся ужин закончился ревом и шлепками.

Нине вдруг, совсем как тогда, захотелось приласкать и отвлечь от тяжелых дум несчастную женщину, которая никак не может смотреть равнодушно на то место, где сидел раньше отец ее детей.

— Расскажите мне еще раз, как все произошло.

Лосихина с начала и до конца повторила свою историю.. Точно все совпадало, даже в деталях.

«Даже если она и придумала что-нибудь, — мелькнуло у Нины в мыслях, — то уже и сама поверила в свой рассказ…».

— Значит, уточним, — повторила она. — Пятого мая вы шли с работы, а он попался вам навстречу.

— Пьяный, — вставила женщина, — трезвым бы он такого не позволил.

— Значит, пьяный, — как эхо, повторила Нина. — И тут же начал ругаться и обвинять вас в том, что плохо смотрите за детьми. Потом ударил кулаком по голове…

Женщина снова показала то место, куда он ударил ее, — чуть повыше уха, самый висок, прикрытый жидкими волосами. Да, место уязвимое, такой удар мог и роковым оказаться.

Нина снова поймала себя на том, что изо всех сил вместе с Лосихиной ищет доказательств, противоречащих ее заключению. Очень уж тяжело было видеть измученную горем женщину, которая и сейчас — Нина нисколько в этом не сомневалась — любит своего мужа. И если бы только он захотел вернуться, в доме вновь установился бы мир и покой. И сама Лосихина похорошела бы, и на халате вместо криво приколотой булавки вновь появились бы все пуговицы, а может, и сам этот халат, затрепанный и застиранный, Лосихина пустила бы на тряпки.

— Где он сейчас?

— А где же ему быть, в новом своем доме.

Адрес Лосихина точно не знала. Установить его оказалось не так трудно, начальник отдела кадров рыбокомбината быстро нашел «Личное дело» и даже раздобыл характеристику на слесаря Лосихина, которую тому давали, присваивая звание ударника коммунистического труда.

— А выпивает он часто?

— Кто? Лосихин-то? Не слышал я про такое. Да вы с начальником цеха поговорите.

Нина прошла в цех. С начальником разговора не получилось. Он торопился на совещание, на ходу давая указания, перенаправил Нину к мастеру. Видно, приняв ее за корреспондента, он на прощание крикнул:

— Если Лосихиным интересуетесь, рекомендую — парень стоящий.

— То есть как? — удивилась Нина. Но начальник уже умчался, и эстафету разговора принял мастер, молодой медлительный парень в тяжелых роговых очках. Он начал нудно пересказывать содержание записей в «Личном деле» Лосихина.

Терпеливо выслушав его, Нина спросила:

— Ну, а в личной жизни у него как?

Мастер этому вопросу нисколько не удивился. Помолчал: Потом признался.

— Толком не знаю. Полгода назад на партийном собрании разбирали заявление его жены. Да не одно — несколько. Пишет о его аморальном поведении. Однако мы ничего такого не замечали…

Будто извиняясь, добавил:

— Чужая душа — потемки. Но те, кто с ним давно работает, уверены: ложь все это…

— А с семьей-то он не живет, — возразила Нина.

— Вот потому и разбирали его дело на партийном собрании, — ровно и все так же растягивая слова, сказал мастер. — Убеждали его, уговаривали, а он молчит. Только одно ладит: «Детей я не брошу, но с ней больше жить не могу…» Ну, а приказать никто ему не может, — опять будто извиняясь, закончил мастер. И напоследок признался: — Я бы с такой, наверно, и дня не прожил. Почитали бы вы ее заявления, какой она грязью его с головы до ног обливает — это любимого-то человека…

Сказал так и сбился под насмешливым взглядом Нины. Буркнул напоследок:

— Да вы с ним сами поговорите, он сейчас на смене.

Здесь же, в цехе, Нина увидела Лосихина. Высокий черноволосый мужчина в комбинезоне возился у транспортера.

— Здравствуйте, — ответил он на приветствие. Неторопливо вытер руки ветошью, спросил: — Полина жаловалась?

Нина не сразу сообразила, что Полина — это и есть Лосихина. А он истолковал ее молчание по-своему и, глядя в сторону, сказал:

— Виновен я перед ней, крепко виноват…

— Значит, все, что она рассказывает, — правда?

— А чего ж ей врать? — спокойно и как-то горько спросил он.

Должно быть, в этот момент Нина и ощутила несостоятельность доводов Лосихиной. Откуда-то пришла уверенность: не мог этот человек ударить и тем более избить. Совсем другую свою вину перед бывшей женой имеет он сейчас в виду. Поэтому она заранее знала ответ, когда в упор спросила:

— Так зачем же все-таки вы ударили ее?

Всего, чего угодно, ожидала Нина, но только не смеха.

— Помилуй бог, девушка! Чтобы я женщину пальцем тронул?

…Нина ехала в троллейбусе к себе, на Больничный, и сопоставляла факты. Лосихина утверждает: бил и опасно бил. Нина уверилась в обратном. Но как убедиться в обратном? Надо выяснить, чем занимался бывший муж пострадавшей пятого мая в течение всего дня — по часам, по минутам. Как это она сразу не догадалась, пока была на рыбокомбинате…

Зайдя в кабинет, Нина тут же позвонила:

— Скажите, пятого мая Лосихин в какую смену работал?

— Это сразу не скажешь, — осторожно ответили ей. — Надо документы поднять…

А когда «подняли» документы, оказалось: слесарь Лосихин с третьего по десятое мая находился в командировке в Калининграде.

Ну, вот и все. Можно писать объяснительную, можно в два счета доказать лживость гражданки Лосихиной и даже добиться, чтобы ее привлекли к ответственности за клевету. Все можно, если бы только не вспомнилось несчастное лицо сорокалетней женщины, и горькие складки у губ, и нервные движения рук, и вся она, такая неприкаянная и горемычная… Да, но эта горемычная чуть не посадила человека на несколько лет в тюрьму.

Нина попыталась трезво порассуждать. И сразу поняла: не сумеет она рассудить как надо, пока снова не встретится с Лосихиной.

Во второй раз дорога показалась куда короче. А в остальном все было так же: неприбранная комната, неприбранная женщина, бесцельно передвигающая стулья от окна к столу и наоборот. И одновременно повторяющая по просьбе Нины свой рассказ.

— Ну, тут он меня и ударил, — закончила она.

— Вспомните, может быть, вы днем ошиблись? — допытывалась Нина.

— Ну что вы, пятое мая у меня приметный день был. Ведь шестого я уже на работу не вышла — лежала с сотрясением…

Лосихина долго вдевала нитку в игольное ушко, потом со вздохом придвинула к себе коричневый чулок с круглой дыркой на коленке.

— А что, отпирается? — сочувственно посмотрела она, глядя на Нину. И вздохнула: — Ох, и работенка у вас, не позавидуешь…

Именно после этой реплики Нина невинным голосом спросила:

— А никто другой не мог вас ударить в тот день?

Иголка с ниткой остановились на полпути. И тут же Нина увидела во взгляде Лосихиной враждебность.

Это была разведка боем. А сам бой так и не состоялся. Потому что примерно после третьего или четвертого вопроса Лосихина перестала отвечать совсем. Она остервенело дергала нитку, та путалась, и никак не получалось на чулке аккуратной штопки. Потом повернулась и зло спросила не то Нину, не то себя:

— А ты как думала? Он будет там со всякими шлюхами прохлаждаться, а я — любуйся? Нет уж, не захотел со мной жить — ни с кем не будет. Вспомнив он меня, ох вспомнит…

Интонации были совсем новыми, и Нина скорее с любопытством, чем с неприязнью, смотрела на женщину. Все оказалось гораздо проще. Пятого мая Лосихина — она работала стрелочницей — поскользнулась и сильно ударилась головой о рельс. Стукнулась так, что «аж в глазах потемнело». Вот тогда-то и появился план, которого давно искал возбужденный ненавистью мозг.

«…Ох, и работенка у вас», — стучало в голове у Нины, когда она шла домой. Где-то далеко хриплыми голосами перекликались буксиры, цепочка огней убегала вдаль на противоположном берегу залива. Нина глубоко вдохнула морозный воздух и ускорила шаг.

ВЗРЫВ

Когда начальник учебного пункта спросил Шилова, почему тот решил пойти работать в милицию, Михаил не нашелся, что ответить. Пока майор листал анкету, заявление, характеристики с работы и из горкома комсомола, рассматривал аттестат зрелости, Михаил, пользуясь паузой, соображал: что же надо говорить в таких случаях? Решив, что на казенный вопрос надо отвечать тем же, буркнул:

— Хочу охранять общественный порядок…

Майор — ноль внимания. Снова вернулся к комсомольской характеристике, перечитал ее внимательно.

— Понятно. Можете идти. Пусть следующий заходит…

Сейчас трехмесячный курс молодого милиционера позади. Изучение законов, постановлений местных органов власти, специальные лекции, конспекты которых хранятся в сейфе, занятия по самбо в спортивном зале, и почти полгода службы стрельбы в тире — с места, на бегу — все это привело в систему те отрывочные знания и навыки, которые у Михаила были. Уж одно это настроило его на более терпимое отношение ко всякого рода бумагам и обязательным вопросам: на множестве примеров его успели убедить, что так называемые «казенные» вопросы могут в ста случаях из ста играть сугубо ритуальную роль. Но в сто первом вдруг обернутся решающими, единственно обеспечивающими монолитную крепость милиции — организации, чей повседневный труд — готовность к борьбе или борьба. Понял Шилов: процедурный порядок — при оформлении ли на работу, при опросе ли потерпевшего, при допросе ли преступника — нельзя нарушать без риска трагично поплатиться за это. Уставы пишутся не типографской краской — кровью. И неписаные тоже, как это ни парадоксально звучит…

Осторожнее стал Михаил судить о людях. «Казенщик»-майор, например, оказался таким знающим специалистом и, главное, таким талантливым лектором, что пожилой уже Выхристенко, умудрявшийся засыпать даже в тире, на его лекциях не спал, а Малафеев, которому всякая наука давалась с огромным трудом, после двухчасового занятия поглядывал вокруг счастливыми глазами и приставал: «Ты понял эту штуку? Понял, да? Жаль… А то давай расскажу, а?».

Теперь Шилов по-иному вспоминал собеседование с майором. Конечно же, спрашивая Михаила о причинах прихода в милицию, начальник учебного пункта ответа ждал не от него. Он из документов увидел, что Михаил четыре года проработал в комсомольском оперативном отряде, два года назад получил удостоверение нештатного сотрудника милиции — значит, ему прямая дорога в органы.

Но то, что прошло, оценивать всегда легче. А вот то, что только идет…

Михаила, поступившего на заочное отделение юридического факультета Ленинградского университета, недолго держали постовым.

Месяца через четыре его перевели в дежурную комнату.

Шефом его стал капитан Горчаков.

Вначале стажер искренне считал, что ему небывало повезло. Пройти практику под руководством не просто хорошего, а лучшего из дежурных по горотделу, орденоносца, человека, у которого благодарностей значительно больше, чем у Михаила лет от роду, — такое выпадает далеко не каждому.

Поэтому сержант Шилов накануне своего первого рабочего дня драил новенькие пуговицы, разглаживал края новеньких лычек и растягивал пружиной новенькую фуражку так, будто собирался представляться самому начальнику УВД.

В карман кителя засунул блокнот и шариковую ручку — записывать ценные указания.

Но ценных указаний не было. Капитан осмотрел его довольно критически и ткнул пальцем в хрустящую портупею, отягощенную кобурой с пистолетом Макарова:

— Спрячь под китель. Чего людей-то зря пугать… Садись, смотри, слушай.

Михаил очень внимательно смотрел и еще внимательнее слушал. Но домашние разговорчики капитана с молодыми милиционерами явно не заслуживали быть внесенными в книжку ценных указаний. А как принимать заявления у потерпевших, объяснения у задержанных — это Михаил, в общем-то, уже и сам знал. Дежурств через пять он узнал и все остальное — нехитрую документацию, аппаратуру, перебрал каждый инструмент и препарат в следственной сумке, исследовал оружейную, камеры, комнату отдыха, изучил телефонный список с номерами угрозыска, следователей, экспертов, медвытрезвителя, больниц и еще десятков учреждений, с которыми дежурный поддерживает связь. Он не пропускал ни одного выезда на место происшествия и еще через пять дежурств знал самые тревожные точки города и все специально охраняемые объекты.

Горчаков, если случался вызов, просто одевался и шел к машине. Михаил не знал, нужно ли ему мотаться сзади хвостом. Но на всякий случай мотался. Судя по тому, что его каждый раз шофер или сам капитан выпускали из газика, который открывался только с внешней стороны, о стажере не забывали. Иным способом внимание к нему не проявлялось.

Как-то так случалось, что тяжкие преступления приходились, к тайному сожалению Шилова, не на его дежурство. И потому, когда Горчаков на минуту вышел, а Михаил ответил без него на звонок, когда женский голос бессвязно закричал на другом конце провода: «Убийство!.. Ой, помогите!.. Убийство!..» — Михаил должен был собрать все свое хладнокровие.

— Где убийство? Адрес?

Трубка ответила: на улице Капитана Буркова, дом 41.

Потом женщина еще раз крикнула: «Убийство!..» и аппарат часто загудел. В этот момент вернулся Горчаков.

— Товарищ капитан, убийство на Буркова, сорок один! — выкрикнул, хоть и старался сказать ровно, Михаил.

Капитан кивнул, подумал немного и, как показалось Шилову, очень неспешно прошел в операторскую.

— Тринадцатый, где находитесь? — услышал Михаил его голос. Стажерское сердце дрогнуло: неужели и сейчас пошлет туда патрульную машину?.. Динамик что-то проскрипел в ответ, это, по-видимому, не устраивало Горчакова.

— Седьмой, а вы где?

— Следую на происшествие в район Нового Плато.

— Понял вас… Следуйте…

Михаил облегченно вздохнул. Третья машина только что была направлена тоже по сигналу о происшествии.

Горчаков вышел и молча стал одеваться. Михаил кинулся к своей шинели…

Во дворе Дома книги газик выскочил на узкую асфальтированную дорожку и подлетел к кучке толпящихся людей.

Капитан вызволил запертого Михаила и направился к шумевшим жильцам.

— Что произошло, граждане?

— Безобразие!..

— Как вечер, так у нее пьянка!..

— Достукалась!..

Горчаков ничего не понял.

— Кто звонил в милицию?

Пальцы жильцов дружно уткнулись в могучую женщину, простоволосую, в пальто, накинутом прямо на ночную сорочку, и в туфлях на босу ногу.

Женщина была пьяна и старалась перекричать всех остальных. Гвалт стоял такой, что в окнах стал зажигаться свет.

Капитан позвал особенно рьяно споривших мужчину и голосистую тетку понятыми и велел заявительнице вести всех в свою квартиру. Михаил, чувствуя нервный озноб на спине, шел сразу за Горчаковым, готовый немедленно и решительно обезоружить убийцу. Заявительница голосила дурным голосом, делая перерывы только для того, чтобы обругать понятых, оказавшихся ее соседями. Те не оставались в долгу.

Из этой перепалки выяснилось, что дородная заявительница — продавщица и что пьет она напропалую. Когда вся эта процессия, оравшая в гулком подъезде, как в колодце, дошла до четвертого этажа, заявительница вдруг заговорила иначе. Ничего особенного, дескать, не произошло, и вообще она не понимает, зачем ей нужно вести этих хамов — кивок в сторону понятых — в свою квартиру.

«Так, — сообразил Михаил, — отыгрывает назад. Видно, сама кое в чем замешана. Боится…»

Препирательства длились бы долго, если бы шофер, шедший позади, вежливо не поторопил крупногабаритную хозяйку.

Когда та оказалась у своей площадки, капитан потребовал открыть квартиру.

— Нет ключей. Замок сломан, — сказала продавщица, порывшись предварительно в карманах пальто.

Понятые приумолкли.

Горчаков, не вставая на площадку, с предпоследней ступеньки стал открывать боковую дверь. Замок действительно не был заперт, но дверь не открывалась. Что-то припирало ее с той стороны. «Может, труп?» — подумал Михаил. И, тоже хоронясь за стеной, попытался помочь Горчакову.

Подошел мужчина-понятой и предложил двинуть плечом.

Горчаков за рукав сдернул его с площадки:

— Не становитесь напротив двери.

— А что такое? — не понял мужчина.

— Преступник может выстрелить сквозь дверь, — пояснил Михаил.

Мужчина побледнел и проворно спустился площадкой ниже.

Капитан постучал:

— Милиция! Откройте!

В квартире гробовое молчание. Горчаков снова постучал. Ни звука в ответ. Капитан послушал еще, потом осторожно встал на площадку и нажал на дверь двумя руками. В предчувствии опасности сердце у Михаила замерло. Но он смело встал рядом с Горчаковым и изо всех сил надавил на филенку. Дверь отошла на несколько сантиметров, показалась кромка держащей ее доски.

Капитан снова прислушался.

Никаких признаков жизни.

Шофер тем временем достал где-то ломик и, стукая по кромке доски, стал сбивать ее в сторону. Вскоре дверь распахнулась. Горчаков мгновенно отступил за угол, Михаил тоже.

Шилов ожидал увидеть залитый кровью пол, но в маленькой прихожей, как он успел заметить, ничего не было, кроме треклятой доски, прочно упирающейся другим концом в противоположную стену. Горчаков снова прислушался. Тихо. Тогда капитан проскользнул в прихожую и, сунув руку под дверную штору, включил свет в комнате.

Михаил прыгнул вперед, готовый ко всему. За ним метнулся капитан.

Михаил осмотрелся и вздрогнул. На кровати лежал одетый в черное пальто мужчина.

Стараясь ничего не задеть, к кровати прошел капитан и нагнулся над лежащим.

— Гражданин, проснитесь!..

Нет, бесполезно. Вдрезину.

Михаил вытер лоб. Растерянно оглядел стоящий посреди комнаты стол. Бутылка, грязные стаканы, объедки хлеба и рыбы.

Если тут и совершено убийство, то жертвами стали два раздавленных на столе таракана…

Семейный скандал. Спал, как выяснилось, сожитель продавщицы. Выпили, поругались, он пригрозил убить, а поскольку бивал уже не раз, и жестоко, то она побежала звонить в милицию.

Михаил вспомнил, как они с капитаном короткими перебежками штурмовали квартиру. Подумал, что если об этом по горотделу завтра будут ходить анекдоты, то ничего удивительного. Вздохнув, принялся будить пьяного…

В горотделе, однако, анекдотов об этом случае никто не рассказывал. Больше того, когда Шилов сам пытался острить на эту тему, собеседники слушали его явно без интереса:

— Ну и что?..

Это был первый урок, который Михаил, не записывая в книжку, запомнил все же накрепко. Позднее он бывал в разных ситуациях. И всегда Горчаков работал без спешки, даже медлительно, соблюдая все возможные меры предосторожности, каких бы усилий, сколько бы времени это ни стоило. Поэтому Михаил не удивился, когда после звонка об угрозе газового взрыва на 175 квартале капитан достал из стола разводной ключ, поинтересовался у шофера, давно ли он проверял аптечку, велел помощнику сообщить о сигнале в горгаз и лишь после этого начал одеваться.

Через пять минут газик с мерцающей синей лампочкой мчался по улицам ночного Мурманска. Возле дома на скамейке, съежившись, сидела худенькая женщина. Она прикрывала полой пальто спящего мальчика. Рядом стояла другая женщина, в наброшенном на плечи пальто и в домашних шлепанцах. Их и увидели милиционеры, выскочившие из машины. Через минуту прибыл участковый Проничев.

— Он краны на кухне открыл, — дрожа то ли от холода, то ли от волнения, рассказывала та, что держала на руках ребенка. Она назвалась Бахметьевой. — Я, кричит, ваш паразитский дом взорву весь до основания… Я спички спрятала от него, так он начал молотком по батарее да плите стучать…

Капитан, слушавший ее внимательно, посмотрел на часы:

— И сколько он уже там… упражняется?

— С полчаса, наверное, — все так же дрожа, ответила женщина.

С угрозой газового взрыва Горчаков сталкивался впервые. Мог только предполагать, какие это имело бы последствия. И уж совершенно точно знал: медлить нельзя нисколько. С каждой минутой в квартиру на пятом этаже выходит все больше газа. Черт его знает, взрывоопасная там концентрация или нет…

— Перекрыть газ!

— Есть, — козырнул участковый. Михаил быстро прошел с ним в подъезд и молча подставил согнутое колено. Проничев больно надавил сапогом на колено, потом взобрался Михаилу на плечи, лишь после этого смог дотянуться до газовых кранов.

А капитан Горчаков тем временем продолжал распоряжаться:

— Эвакуировать жильцов!

— Но ведь спят же люди! — удивилась стоящая рядом девушка.

Горчаков, даже не взглянув на нее, повторил:

— Немедленно эвакуировать всех. Звонить и стучать в каждую квартиру.

Через пять минут дом начал оживать. Зажегся свет в окнах, захлопали двери.

Первой проковыляла на улицу бабка из четвертой квартиры.

— Батюшки-светы, жизни совсем не стало. Война, что ли, касатик? — прицепилась она к участковому. Тот сурово ответил:

— Ничего, бабушка… Скажите спасибо, что разбудили вас. Еще неизвестно, на каком свете вы бы проснулись…

Громко заплакала девочка, сидевшая на руках у мужчины со второго этажа. Отец, кое-как натягивая ей на голову башлык, приговаривал:

— Не реви, а то серый волк сейчас явится. Вон из-за того угла.

Девчушка замолчала и уставилась на угол дома.

Постепенно улица заполнилась сонными, кое-как одетыми людьми. Они сгрудились у подъезда, негромко переговариваясь и выспрашивая друг у друга подробности. Но подробностей не знал никто.

Любопытный дед с четвертого этажа стал перед капитаном во фрунт:

— Дозвольте обратиться, товарищ начальник!

— Некогда, папаша, некогда, как-нибудь в другой раз… — И громко: — Прошу соблюдать порядок! Всем отойти от дома! Дальше, граждане, дальше!.. Шилов, проследите!

Волна людей откатилась, оставив у подъезда капитана и участкового, стоящего теперь с ломиком в руках.

— Пошли…

Оба скрылись в подъезде. Михаил, оставив жильцов под надзором шофера Севастьянова, кинулся их догонять.

Уже на третьем этаже опустевшего дома они отчетливо услышали удары — четкие, размеренные: стучали железом по железу.

— Вот скотина! Ведь достаточно одной искры… — И участковый устремился вперед, обгоняя капитана. Побежал и Михаил.

У квартиры Бахметьевых участковый остановился, нажал кнопку звонка — тот затрещал резко и пронзительно.

Удары по металлу на секунду прекратились, потом раздались еще громче.

— Эй, открывай! Милиция! — потребовал подоспевший Горчаков.

— Бесполезно, товарищ капитан! Он, когда пьяный, ничего не соображает. Надо ломать, — сказал участковый.

— Дай-ка, — взял у него ломик капитан. Он осторожно подсунул ломик под дверь, потом медленно приподнял свой конец.

Крррак! Дверь открылась. В нос шибануло кислым запахом газа.

— Не лезь! — Горчаков рванул за плечо сунувшегося было вперед Михаила и шагнул в квартиру…

Больше Михаил ничего не видел. Когда он очнулся, в глазах еще стояла желтая вспышка. Ноги болтались где-то внизу — в пустоте. В спину ребром упиралась какая-то железка. Веки слиплись. Приторно пахло паленым волосом…

Цепляясь за перила, Михаил выбрался на площадку, с которой его едва не сбросило, и осторожно протер глаза.

Он увидел, что участковый Проничев помогает подняться капитану. Тот был без фуражки, и на лице у него словно белая маска была надета — так выглядела обгоревшая кожа. Волос спереди не было, часть головы покрывала корка…

— Скорую, скорую!.. — истерично закричала женщина в толпе, когда меньше всех, пострадавший участковый помог капитану спуститься вниз. Горчаков все пытался что-то сказать. Наконец с трудом разлепил губы:

— Поднимись в квартиру, посмотри, как он там…

…Медсестра в приемном покое с ужасом смотрела, как обожженный капитан моет голову в большом тазу. Сам попросил:

— Давайте, девчата, пока под горячую руку — грязь смою. Потом ведь не дамся.

Когда санитарка унесла на вытянутых руках таз воды пополам с известкой, сестра начала обрабатывать обожженную голову, лицо и руки необычного больного розовой от марганцовки жидкостью. И тут Горчаков первый раз по-детски засопел:

— Больно-то как!

Сестра, уже успокоившись, профессионально улыбнулась:

— Потерпите, миленький, сейчас легче будет…

Михаил, ожидая своей очереди, разглядывал себя в зеркало.

Кроме глубокой царапины, ничего страшного, кажется, не было. Отсутствовали только брови и ресницы. «Как птенчик», — подумал Шилов…