РАССКАЗЫ О СЛЕДОВАТЕЛЯХ
СЕМЬДЕСЯТ ДВА ЧАСА
Обстановку Сашка Никитин, окончивший университет годом раньше, обрисовал коротко, но исчерпывающе:
— Вакансии есть… Но женщин-следователей Белов не признает. Мужчинам прощает два промаха. Женщин после первого стирает в порошок. Так что и не ходи к нему.
— Скажите: женщин не признает! Ну, а ты порекомендуй меня. Знаешь же по факультету, ведь неплохо училась… С третьего курса собиралась стать только следователем и только в милиции. Не хочу ни в адвокатуру, ни в прокуратуру…
В кабинет вошел моложавый, с симпатичной сединой в черных волосах человек. Кивнув на его «здравствуйте», Валентина пересела к Сашкиному столу.
— А ты сам больно много умел, когда пришел сюда? Женщин не признает! На стройплощадке признавали, наравне с мужчинами работала. И здесь справлюсь. Тоже мне, женоненавистники. Шеф у вас, наверно, старый холостяк?
Сашка хотел что-то сказать, но не успел.
— Фамилия? — раздалось сзади.
Валентина обернулась. Тот самый, с сединой в волосах, смотрел на нее насмешливо.
— Литовцева.
— Зайдите ко мне. — И вышел.
— Кто это?
— Шеф, — Сашка покачал головой. — Сейчас он превратит тебя даже не в порошок — в пыль. Потом ссыплет в конверт и отправит спецпочтой в университет…
«Ничего себе знакомство… — Валентина открыла дверь с табличкой «Начальник следственного отделения» и наткнулась на уже знакомый ядовитый взгляд. — Ну ладно, посмотрим».
— Хочу пройти у вас преддипломную практику, а потом остаться здесь работать.
— Только-то?
Прочитал направление, еще раз скептически оглядел ее. Потом снял трубку:
— Римма Владимировна, зайдите, пожалуйста.
Вошла женщина лет сорока, в очках.
— Вот вам… стажер. На четыре месяца. — И уже Литовцевой: — Все вопросы — к следователю Губаревой.
Ясно. Не суйся, значит. Забот, мол, и без тебя хватает…
За два месяца студенческие представления о первых практических шагах молодого следователя развеялись, как дым. Не было еще следователя Литовцевой — была, скорее, курьер при Губаревой. Приводила в порядок бумаги, перепечатывала их, разносила повестки. Урвав свободную минуту, брала следственное дело и нахватывалась беспорядочных сведений — о допросах, о сроках производства, о порядке ведения очной ставки… Единственное, что делала системно, — аккуратно подшивала в свою папку копии постановлений, выносимых Губаревой, штудировала в них каждую строчку, вникала в смысл каждой запятой. Руководитель практики поручениями не докучала. Но на вопросы отвечала охотно, обстоятельно, демонстрируя безупречную логику.
К концу третьего месяца Губарева сказала:
— Не раздумала оставаться? Тогда докажи, что можешь расследовать самостоятельно. Возьми дело.
Несложным было это первое дельце: пьяный жилец набезобразничал в лифте, обругал лифтершу, а теперь каялся, пускал слезу и умолял ничего не сообщать на работу. Написала постановление об отказе в возбуждении уголовного дела и о передаче материала в товарищеский суд. Отпечатала. Показала Губаревой. Та с сомнением покачала головой, но сказать ничего не успела: начинался допрос. Валентина, уверенная, что в бумаге все как нельзя лучше, пошла к начальнику.
— Положите на стол, через полчаса зайдите.
Зашла через полчаса. Постановление было крест-накрест перечеркнуто красным. В конце: «Переписать!».
— Но почему? Что тут неправильно?
— Правильно. Только растянуто. Скучно, сплошной осенний день. Мысль следователя должна быть краткой и логичной, как у… математика.
Переделала. Получилось лаконичней, мотивировки точнее. На этот раз начальник зачеркнул половину.
— Почему?
— Вкрались юридические неграмотности. Пользуйтесь кодексом. Не стесняйтесь. Все мы его знаем, кажется, наизусть. Но это только кажется.
Переделала еще раз. Снова вернул постановление.
Чуть не со слезами пошла к Губаревой.
— Не знаю, что ему нужно…
— Ну, давай вместе.
Почти под диктовку отпечатала новый вариант.
— Кустарщина. Коротко, грамотно, но все еще… не изящно. Ладно, для начинающего сойдет. — И начальник наклонил голову, отпуская ее.
Взбешенная, выскочила из кабинета — и к Губаревой. Да будет ли конец этому откровенному преследованию?!
Губарева, человек, как уже успела понять Валентина, прямой, принципиальный, нимало не оскорбилась отзывом начальника о постановлении, невольным соавтором которого она была.
— Не злись и не расстраивайся. Тебя учат терпению. Учат искать сто вариантов. Думать учат. Не натренируешься на таких пустячках — сгоришь на первом же крупном деле. Надо так оформлять материал, чтобы суду все было ясно, а преступник не нашел бы в нем потом ни одной щели…
На должность следователя Валентину, к искреннему ее удивлению, все-таки приняли. Когда она получила удостоверение и место за столом напротив Губаревой, стало по-настоящему страшно. Составление версии, осмотр, эксперимент, допрос, обыск, назначение экспертизы — все эти действия, такие ясные в учебнике, в предстоящей реальности казались ей цепью неразрешимых задач.
Она видела, как порой мечется обычно спокойная, собранная Губарева. Сидит перед ней эдакий упитанный нахал и ухмыляется: «Может, я и украл. Только вещички-то — тю-тю! Как докажете, гражданин следователь?» Действительно, как? Истекает срок задержания, над следователем висит прокурорский меч, еще день — и придется освобождать заведомого преступника, а новых данных все нет…
Но ведь как-то выходит из положения Губарева. Да и Сашка… На факультете в титанах явно не числился — а работает же. И, кажется, вовсе неплохо.
Одно из первых самостоятельных дежурств в качестве следователя. Поздний вечер. На втором этаже — ни души. Внизу уголовный розыск, дежурная комната. Там — допросы, оформление протоколов, звонки. Здесь скука — до тошноты.
Около десяти вечера позвонил дежурный по горотделу:
— Для вас есть работа. В бане № 2 совершена кража меховой шапочки с диванчика открытого хранения. Потерпевшая сама задержала некую Людмилу Пряженникову. Обе здесь.
— Хорошо. Попросите потерпевшую подняться ко мне.
Вошла женщина средних лет, возбужденная, шумная.
— Расскажите, пожалуйста, все с самого начала и максимально подробно.
Рассказ потерпевшей наводил на мысль, что кража «случайная».
Ну, станет ли опытная воровка в этой же бане примерять украденную шапочку? А спустившаяся в гардероб женщина застала Пряженникову именно за этим занятием.
Оформив протокол, Валентина отпустила женщину, торопившуюся домой. Позвонила, чтобы привели Пряженникову. Сейчас, если ничего нового не выявится, воровку придется освободить: мелкое хищение. Меры общественного воздействия будут достаточны…
Дежурный привел в кабинет молодую блондинку. Смазлива. Одета элегантно. Синий с белой отделкой костюм точно по фигуре. Держится свободно, вежливо. Удобно села на стул у самого стола.
«Я волнуюсь больше, чем она, — с неудовольствием подумала Валентина. — А почему? Почему она-то спокойна? Но не задашь же ей такой дурацкий вопрос… А с чего начинать беседу?»
С полминуты молчали, разглядывая друг друга. Собравшись, Литовцева, как могла будничней, начала:
— Ваша фамилия, имя, отчество?
— Так там же есть, товарищ следователь, — как-то даже обиженно указала на бумаги блондинка.
— Постарайтесь, Пряженникова, точно отвечать на все вопросы.
…Среднее образование, работает чертежницей в одном из институтов. Полгода замужем. Муж инженер. Да, материально обеспечена. Признает ли, что совершила кражу? Да, конечно. Зачем? Бурные рыдания. «Не могу объяснить…».
— Скажите, Пряженникова, — рыдания мгновенно стихли, еще не просохшие веки настороженно сузились, — почему вы приехали мыться именно в эту баню? Ведь вы живете на Новом Плато и, как сами сказали, в прекрасной, благоустроенной квартире с ванной?
Ответ уже не такой уверенный:
— Я раньше неподалеку от этой бани жила, привыкла к ней…
Вот ведь какой банный патриотизм! С чего бы это?
— И давно вы отсюда переехали?
Пряженникова заметно насторожилась:
— Полтора года…
Врет, не первая у нее кража. Не по неопытности она тут же мерила шапочку. Обнаглела. Все сходило с рук столько времени…
— У вас при обыске изъяли вот эту квитанцию. Чьи часы вы сдали в комиссионный магазин?
— Мои.
— А на руке?
Пряженникова уже не скрывала испуга.
— Тоже мои…
Часы в золотом корпусе сдает в комиссионку, носит обычные хромированные — и это она-то, с ее за километр видимым пристрастием к дорогим и красивым вещам!
Завтра узнать в магазине номер часов и поискать его в картотеке похищенных вещей… А сегодня надо решать: оформить задержание или освободить? Удастся ли за предусмотренные законом семьдесят два часа доказать другие кражи? Ну, а если она, Литовцева, по молодости перегибает палку? Освободить, закрыть дело на злополучной шапочке? Никто не упрекнет: мало оснований для задержания. Но ведь врет эта банная воровка. За ночь уничтожит улики — и ничем ты ее не возьмешь! Решено.
— Вы задерживаетесь по подозрению в других кражах.
Утром ее вызвали к начальнику.
— Почему задержана Пряженникова?
— Я думаю… Мне кажется, Пряженникова в бане воровала полтора года.
— Ах, вам кажется… Ну что ж, задержали — сами и доказывайте.
Белов, хотя уже и не возвращал по пять раз на переписку вынесенные ею постановления и, больше того, уже не раз с явным одобрением хмыкал, получая от нее дело, оставался все таким же неумолимым придирой. Не опекая на каждом шагу, не возражая против желания молодого следователя набить себе шишку на лбу, он все же постоянно был настороже, и ошибки не заходили слишком далеко.
Валентина опомнилась только в своем кабинете. Задержала на свою шею. С чего же начинать?
Бросилась в уголовный розыск. Нашла оперативного инспектора Савельева.
— Какие нераскрытые кражи есть в бане?
Сытый, довольный всем на свете, а больше всего — собой, Савельев удивленно поднял брови:
— У меня нет ни одной нераскрытой кражи в бане номер два.
— Должны быть там кражи!
— Но ведь — там, а не у меня!
Хлопнула дверью.
Что же делать? Злость, желание доказать, что она, женщина, может быть следователем, — все было. Не было только главного — плана расследования. И даже намека на план.
Заставила себя успокоиться. Еще раз прочитала все материалы, позвонила директору бани.
— Я банщиц не успеваю оформлять. Как вычет за очередное хищение, так сразу «по собственному желанию…».
— Простите, что вы все-таки знаете о кражах?
— Так я ж говорю: все знаю. Каждая описана в журнале, а журналы у меня в столе…
— Еду к вам!
Примчалась и вцепилась в журналы, как утопающий в спасательный круг. Краж за полтора года оказалось немало. Каждая записана неумело, но старательно: дата, описание похищенной вещи, размер, стоимость, адрес и место работы потерпевших.
Листая страницы, Валентина сразу делала отбор. Хищения из мужской раздевалки — прочь. Выписывать только красивые и ценные вещи: дорогую обувь, импортное белье, шерстяные кофты и джемперы. Набралось около двадцати записей. Вернувшись в отдел и отпечатав постановление на обыск, Литовцева поспешила к прокурору.
Тот долго раздумывал.
— Да, подозрения обоснованные… Но доказательства, доказательства…
— Так я и поеду за доказательствами.
— А если не найдете? Это же не шутка — ославить семью…
Но санкцию дал.
Сев в машину, Валентина вспомнила: оперативного инспектора взять бы. Но представила себе масленую физиономию Савельева и вызвала другого. В случае чего, еще и шофер поможет.
Дверь открыл инженер Пряженников. Долго разглядывал удостоверение, санкцию, понятых, а уяснив, в чем дело, всплеснул руками:
— Не может этого быть… Не может этого быть…
Но открыли шкаф — на полках около трех десятков шерстяных кофт и джемперов.
— Где ваша жена хранит белье?
Инженер поставил на широкий письменный стол два чемодана.
— Откройте их сами, пожалуйста.
В одном — новые сорочки и гарнитуры, сложенные в целлофановые пакеты. В другом — слегка поношенное, но чистое и отглаженное белье.
— Вы не догадывались, что для одной женщины всего этого многовато?
Сверясь с описаниями, взятыми из банных журналов, Валентина составила акт об изъятии части вещей. Получился большой тюк.
Вернулась к себе, села писать повестки потерпевшим.
В кабинет заглянул Белов.
— Это что? — указал он на узел.
— Изъяты при обыске у Пряженниковой.
— Зачем же вы их изъяли да еще так много?
— Они все похищены.
— И вы докажете?
— Не докажу — верну вещи и извинюсь.
Начальник развел руками: вот и я, мол, извинюсь перед вами, если придется наказывать, так что вы уж будьте добры — докажите.
Заканчивались первые сутки задержания.
Утром застала в коридоре несколько вызванных по повесткам женщин. Пригласила первую.
— Были ли у вас 26 марта прошлого года похищены какие-либо вещи? Где? При каких обстоятельствах? Кого подозреваете? Как выглядели ваши вещи?
Женщина, секретарь-машинистка с судоремонтного завода, рассказала, что в бане № 2 у нее украли немецкий гарнитур и дедероновую блузку. Очень точно все описала и сказала, что подозревает раздевавшуюся рядом с ней белокурую девушку.
Все сходилось.
Валентина предъявила для опознания вещи.
— Да как же вы их разыскали?! — всплеснула руками женщина.
А когда в кабинет ввели в числе других Пряженникову, потерпевшая даже вопроса не стала ждать:
— Вот эта!
На очной ставке Пряженникова сразу созналась, опять рыдала и уверяла следователя, что «это — все».
— Не брала больше ничего и нигде! Именем своей матери клянусь!
Валентину передернуло.
— Хорошо, не надо больше клятв. Возьмите протокол и прочитайте внимательно. Все правильно я записала? Теперь возьмите авторучку и напишите в конце: «Протокол допроса с моих слов записан верно и мною прочитан. Могу добавить: нигде и никогда я краж не совершала». Распишитесь. Поставьте число… Вскоре я еще вас побеспокою.
В этот день Литовцева еще семь раз «беспокоила» Пряженникову.
Воровка каждый раз покаянно рыдала, но в конце очередного протокола упрямо писала: «…Больше нигде и никогда краж не совершала».
В кабинет заглядывали коллеги-следователи и, с полуслова уловив суть, выходили. Все перебывали. Потом перестали заглядывать: кончился рабочий день. А потерпевшие все шли…
Утром третьего дня задержания Литовцева докладывала:
— Раскрыто одиннадцать краж, совершенных Пряженниковой.
НЕХАРАКТЕРНОЕ ДЕЛО
Год спустя Валентина второй раз столкнулась с Савельевым, которого она все это время упорно не замечала, даже если встречались они носом к носу. Шеф расписал Литовцевой дело по ограблению. У нее тогда в производстве находились еще восемь дел, причем по двум весьма поджимали сроки, а тут еще девятое свалилось на голову. Валентина хотела уже дня на два засунуть, его в сейф, но внимание привлекла запись:
«…возбуждено оп/ин. Савельевым».
Не думал тогда оперативный инспектор, что ничего хорошего для него из этого дела не получится. Не знала тогда этого и Литовцева. Она, как обычно, назначала передопросы обвиняемого, основных свидетелей, потерпевшей. Это всегда помогало быстро войти в суть происшедшего, хорошо ориентировало при разработке версий по отдельным эпизодам, при составлении общего плана расследования.
…В деле Баевского особенных сложностей не было. Кроме одной. Сидел перед Литовцевой этот подозреваемый, стирал ладонью слезы со щек и повторял, наверное в тридцатый раз:
— Не грабил я ее… Понимаете, не я это был! Я больше ничем не могу доказать, но не я в то время был там!
И стыд за слезы перед молодой женщиной-следователем, и отчаяние перед безысходностью положения, и надежда на человеческое участие — все это одновременно было в глазах рослого девятнадцатилетнего парня.
…В парадное одного из домов по улице Советской вошла возвращавшаяся с вечерней смены врач-рентгенолог Дора Игнатьевна Барская. В подъезде было светло, и она отчетливо разглядела шагнувшего ей навстречу молодого человека в «финской» шапочке и в сером ворсистом пальто. А в следующее мгновение она не увидела уже ничего. Удар в лицо бросил ее на стену…
Очнувшись, женщина машинально поднесла руку к глазам: поправить очки. Без оправы, они разлетелись на несколько частей. Приподняла голову. Боль сжала затылок. Болела и подвернутая левая нога. Осторожно ощупала ее. Нет, не перелом, просто ушиб. Пальцы наткнулись на разбитое стекло часов. Прижав к губам кашне, пошарила рукой вокруг. Сумочки не было.
Оперативная машина прибыла через двенадцать минут. Собака уверенно взяла след и потащила едва успевавшего за ней проводника вправо по Советской, потом в бесчисленные переулки Жилстроя, потом к полотну железной дороги. Сзади бежал оперативный инспектор Савельев. Собака, за ней юркий проводник нырнули между камнями и исчезли за крутым спуском. Савельев замешкался.
— Сумка! — услышал он голос проводника.
След вел вдоль железной дороги, выходил к забору ТЭЦ, потом на улицу Шмидта возле мореходного училища, к жилым домам. На полпути собака заметалась, заскулила. Негустой, но непрерывный поток рабочих от судоверфи двигался к остановкам автобусов. Отсюда грабитель мог уже ехать…
Дело, где на каждом листе стояло «оп/ин. Савельев», рассказывало о дальнейшем. Полгорода тогда ходило в «финках» и серых ворсистых пальто. Но это все же зацепка. Опросом жильцов выявили двух молодых людей, подходивших под описание Барской. Маловероятно, конечно, что кто-нибудь из них рискнул бы на грабеж в своем подъезде. Но, с другой стороны, Барскую ждали, это очевидно. Не каждый день человек носит с собой зарплату. Преступник знал о деньгах и поэтому, кроме сумочки, ничего не стал брать. А очистив ее, тут же, разумеется, выбросил.
Савельев проверил обоих молодых людей. Один еще накануне ушел с друзьями в турпоход и не возвращался (домашние показали его пальто и «финскую» шапку). У другого было не менее надежное алиби. Оторвав затуманенный взгляд от книги и шахматной доски, он долго и непонимающе глядел на Савельева да так и не очнулся. Соседи сказали, что сидит он ежевечерне и что сегодня пребывает в таком состоянии третий час. Они ручаются, что он не только не одевался, но даже с кухонной табуретки не вставал. И добавили:
— А вы зайдите в двадцать седьмую. Туда приходит один…
Так Савельев нашел Баевского. Он дружил с Олей Красильниковой, медсестрой, жившей в 27-й квартире. Оли в тот вечер допоздна дома не было. Но соседи видели Баевского: звонил в закрытую квартиру. Из других протоколов явствовало, что Александр Ильич Баевский, девятнадцати лет, токарь судоверфи, живет на Октябрьской, что в вечер происшествия пришел домой около 23 часов, что подтвердить свои показания, будто был в кино, ничем не может, а одет был именно в единственную свою «финку» и ворсистое пальто, тоже единственное.
Следователю после такой проверки материала оперативным инспектором хлопот оставалось немного. Валентина провела еще несколько допросов, очных ставок и все больше удивлялась расторопности мешковатого Савельева: все пока подтверждается.
Потерпевшая Барская была довольно хорошо знакома с Ольгой Красильниковой, допускала, что той известен день выдачи зарплаты, но исключала всякое соучастие Ольги в преступлении. И, наконец, — самый страшный для Баевского документ. Барская, до этого ни разу не видевшая Баевского, уверенно опознала в нем грабителя, хотя рядом стояли еще трое точно так же одетых молодых людей. Оставались, правда, кое-какие неувязки. Подписав у Савельева первый протокол допроса, где значилось, что Баевский ходил в кино, Александр потом изменил показания:
— Не был я в кино. Хотел попасть, но не достал билета. А протокол подписал потому, что не придал этой детали значения.
Название фильма в «Родине» и время начала сеанса указал безошибочно. Мог он, правда, быть там и накануне — фильмы-то по неделе одни и те же…
Не нашли ни при нем, ни дома денег. Мать и брат утверждают, что из имеющихся — ни рубля лишнего! И они, и соседи очень хорошо отзываются о Саше. Да что они! Валентине с завода прислали — вот путаники: «лейтенанту Литовцеву»! — даже две характеристики, производственную и из комсомольской организации. Обе — отличные. Бросился в глаза штришок:
«…Занимается в секции бокса, имеет спортивный разряд».
Барскую ударил тоже сильный человек…
Закрыв последнюю страницу, Валентина взглянула на Александра. Тот понимал, что сейчас будет принято решение, и ждал. Сжался весь, а глаза не опускает.
И решение снова не было принято.
— Вот что, идите пока в камеру. Через час — очная ставка с пострадавшей. — И неожиданно даже для себя: — Не волнуйтесь.
А сама пошла к Белову.
— Виктор Владимирович, я по делу Баевского, помните?
— А что тебя беспокоит в нем? Насколько помнится, чистое дело…
— Конечно, чистое… Только, когда на заводе узнали, через полтора часа сами принесли сразу две характеристики — и какие…
— Хорошие? Нам не так уж редко пишут хорошие… Иногда искренне заблуждаясь, иногда выгораживая своих… Ну, а как тебе показался Баевский? Впрочем, позови меня на очную. Сам хочу посмотреть.
Ввели Александра, Барская взволнованно встала.
— Сидите, сидите, Дора Игнатьевна, — успокаивающе сказала Литовцева. — Первый вопрос к вам. Вы подтверждаете, что вас ударил этот человек? Посмотрите внимательно, — мягко попросила она, будто предупреждая скоропалительный ответ.
И Барская, уже готовая кивнуть, сказать, «да», вдруг остановилась. А Александр, рванувшись к ней, почти закричал:
— Да смотрите же, смотрите!… Неужели там был я!
Барская беспомощно оглянулась на Валентину, растерянно опустила руку, прикрывавшую платком разбитые губы. Потом, справившись с собой, ровно сказала:
— Да, я узнаю его.
Баевский измученно опустился на свой табурет и глухо сказал:
— Вы приняли меня за другого… Я не буду отвечать на вопросы.
Он действительно не проронил больше ни звука.
Когда его увели и ушла Барская, Белов оказал в раздумье:
— Если следователь не убежден в виновности подозреваемого, он обязан доказать его невиновность.
Валентина отрешенно посидела за столом, потом медленно начала одеваться: «Кофе бы чашку…» И в этот момент вошла Барская в слезах.
— Что с вами, Дора Игнатьевна?
— А вдруг и правда не он?… Вдруг это все из-за фотографии?..
— Какой еще фотографии?!
— Товарищ Савельев мне показал… На пропуске. «Он?» — спрашивает. А я не могу узнать. Говорю: «Вот если бы одет он был, как тогда…» — «Сейчас вы на него одетого и посмотрите». Я вошла, и сразу, конечно, его лицо показалось знакомым. Я думала, он давно у вас на подозрении… А сейчас не знаю…
«Вот и все, — Валентина прислонилась к сейфу. — Вот и нет главного и единственного прямого доказательства. Мыльный пузырь, блеф…
— Пройдите, пожалуйста, со мной.
Барская все повторила в кабинете Белова. Литовцева подивилась его выдержке. Сказал, как обычно:
— Валентина Георгиевна, оформляйте протокол. А вам, Дора Игнатьевна, большое спасибо. Вы нам очень помогли.
И, когда успокоенная Барская ушла, снова Валентине:
— Баевского немедленно освободить. Пусть зайдет ко мне. Извиняться буду сам. Перетрясите каждое слово, каждую запятую в протоколах Савельева! — тут только голос его зазвенел.
Валентина пошла по старым следам. Ошибка выявилась при анализе времени.
Во сколько видели Баевского в подъезде Барской? Повторные допросы Александра и свидетелей убедили: за 20—25 минут до происшествия. По меньшей мере, четверо жильцов прошли в этот промежуток времени по лестнице и никого не увидели. Ну, а если бы Александр прятался за углом на улице? Допустим. В 22.14 (остановившиеся от удара ручные часы Барской показывали это время) на потерпевшую напали. След вел на Шмидта, значит, Баевский должен был вскоре оказаться дома. Во сколько? В протоколе значилось: около 23 часов. Нельзя ли выяснить поточнее?
В квартире Александра припомнили:
— Когда Саша вошел, только-только телевизионный фильм начался. Он еще титры увидел, сказал: «Пельтцер играет?»
Это уже точнее. Валентина попросила старые газеты, посмотрела в программу. «22.25. — Художественный фильм». Одиннадцать минут разницы. От дома Барской через множество переулков, пустырь, вдоль железной дороги, потом около километра по улицам Шмидта, Коминтерна, Челюскинцев… И все за одиннадцать минут? Не может быть!
А если фильм начался позднее? Запросила справку из телестудии. Нет, все по программе…
Позвонила Сашке Никитину:
— Ты еще не спишь? Слушай, ты продолжаешь бегать? Даже по первому разряду? Очень хорошо… Помнишь, я про Баевского тебе рассказывала? Так вот, пробеги завтра вместо физзарядки по его маршруту.
К десяти утра следующего дня Сашка говорил:
— Так вот, мой тезка Александр Баевский теоретически мог бы покрыть расстояние от Советской до Октябрьской за одиннадцать минут. Правда, ему пришлось бы бежать… да, примерно в два раза быстрее чемпиона страны.
— А если ему подвернулась попутная машина?
— Ты меня принимаешь за глупенького? Возле мореходки я падал в машину, мы выжимали из «Волги» все, и знаешь на сколько опаздывали? На шесть минут. Чист твой Баевский…
Когда в уголовном розыске отбросили версию Баевского, на подлинного преступника удалось выйти довольно быстро. Стали проверять сослуживцев Барской, и в поле зрения оказался сын одного врача — человек, судимый в прошлом за аналогичное преступление, часто бывавший в больнице и потому знавший дни зарплаты. Но Савельев в этом розыске уже не участвовал. Он обивал пороги управлений флотов, норовя пристроиться инспектором в отдел кадров…
Белов после этого, когда случалось бывать у кого-нибудь «своей» компанией, называл Валентину «роковой женщиной».
А однажды Сашка рассказал:
— Сегодня шеф разговаривал с надзирающим прокурором. Какое-то дело пришло, прокуратура, видно, особо озабочена им. А Белов, ты же знаешь, страх как не любит, когда в его дела лезут. Так он сразу — на верхних регистрах начал: «Что вы мне — поопытней, по-опытней… Я опытному следователю и отдаю. Литовцева у меня в первой пятерке, а вы мне что-то доказываете!..» Ну, после этого от телефонных проводов пошел дым, я конца не дождался. Так что гордись: твои акции растут…
Ей стало приятно. Ей стало очень приятно! Но уже возле двери в свой кабинет она начала одергивать себя: «Не заносись, не заносись! Четыре года работы — это только четыре года. Не тридцать… Какое-то оно будет, новое дело?»
«ЗАЩИЩАЙТЕСЬ, НИКАНДРОВ!»
1
— Валентина Георгиевна, у вас не допрос? Можете зайти ко мне?
Она пришла. Белов был мрачнее тучи. Из суда вернули на доследование дело Никандрова. Оно долго находилось в производстве у Пермякова, два раза срок продлевали. Состоялось уже два судебных заседания, и в отделении довольно определенно поговаривали о доследовании.
Пермяков, в отличие от остальных, не изводил себя переживаниями. И действительно, обвинение располагало таким количеством доказательств, что об оправдании и речи быть не могло. Но, оказалось, и обвинительного приговора нельзя было вынести. Подсудимый опять изменил показания, а контрдоводов в деле не нашлось.
Никандров все восемь месяцев следствия время от времени менял показания. Но только в частностях. В основном он придерживался одной версии — стойкой, логичной, без очевидных изъянов.
Литовцева перечитывает материалы уже в третий раз.
Телефонограмма, заключения экспертов, постановления работавших до нее следователей, протоколы допросов, очных ставок, судебных заседаний…
На душе становилось все тревожней. Не от растерянности. Четыре года работы научили выдержке. Но именно потому, что опыт есть, она и не может теперь не понимать, насколько сложное дело лежит перед ней. Происшествие восьмимесячной давности — на какие дополнительные сведения реально рассчитывать сейчас? Как найти людей, которые знают еще что-то и захотят помочь ей?
Ну, а с кем ей предстоит единоборство? Никандров… Среднее образование. Тридцать пять лет. Бывший офицер. Потом некрасивая история с женщиной, суд офицерской чести. Увольнение в запас. Должно быть, умен. Во всяком случае, настолько, чтобы найти пробелы в цепи доказательств, выставленных следствием. Из протоколов проглядывает его жестокость и умение владеть собой: «Я его ударил бутылкой по голове. Он прислонился к стене и что-то стал бормотать. Я выпил оставшееся в бутылке пиво… Да… Такой, и убив, допьет свое пиво.
Никандров сейчас в более выигрышной позиции, чем она, следователь. Он знает все, что произошло в действительности.
Арестованный лишь через полмесяца после совершения преступления, он наверняка успел уничтожить главные улики. Недаром все обвинение строится на косвенных доказательствах… Он досконально изучил дело. Знает точку зрения прокурора, адвоката.
А какими достоверными сведениями располагает она, Литовцева?
7 марта 1968 года в одном из строящихся домов прораб Савелов в 16 часов 20 минут начал выдавать зарплату рабочим бригады. По традиции, кое-кто решил «обмыть» получку. Савелов выступал при этом в неприглядной роли организатора. К 19 часам захмелевшие рабочие разошлись. В прорабской остались трое: Савелов, штукатур Фаина Прохоренко и временно оформленный сторожем Никандров. Около 20 часов ушла Прохоренко. А в 23 часа «Скорая» увезла от крыльца соседнего дома Савелова, где его нашли с тремя страшными проломами черепа.
Часы на руке, документы в кармане пиджака, деньги — две купюры по 100 рублей, — как выяснилось позже, просто не найденные преступником в заднем кармане брюк, отводили подозрения на грабеж. Савелов в течение десяти суток в сознание не приходил, а потом врачи не допускали к нему следователя еще несколько дней. На первом допросе он показал, что помнит, как, оставшись с Никандровым вдвоем, они выпили, он дремал за столом, а потом пошел домой. У выхода из коридора Никандров чем-то сильно ударил его, Савелова, по голове. Он успел только спросить: «А это за что?» и потерял сознание. Лишь очнувшись в больнице, обнаружил: из кармана пиджака пропали 97 рублей — сдача с третьей сотенной купюры, из которой он внес пай на выпивку. Только тогда, 23 марта, Никандрова арестовали по подозрению в грабеже.
Грабеж обвиняемый отрицал, нанесение тяжких телесных повреждений — тоже. «Ударил один раз бутылкой, которая при этом не разбилась». Вплоть до первого судебного заседания следователи располагали ошибочным заключением судмедэксперта: проломы теменной кости, квалифицированные как тяжкие телесные повреждения, могли быть следствием ударов тупым предметом, в том числе и бутылкой, а также падения с высоты собственного роста. По совместному требованию прокурора и адвоката была проведена новая, теперь уже коллективная — комиссионная — судмедэкспертиза. Оказалось, тяжкие телесные повреждения Савелову не могли быть нанесены бутылкой, тем более неразбившейся. Не были они и следствием падения. Форма проломов и расположение трещин указывали на два точечных удара. Третий, скользящий, привел к менее тяжким телесным повреждениям и мог быть нанесен бутылкой. Его-то и «берет» Никандров, отмежевываясь от остальных. Однако у суда были основания сомневаться в его правдивости…
Валентина перечитала протокол осмотра места происшествия. Неясные, кое-где смазанные следы крови вели от крыльца, возле которого лежал Савелов, к строящемуся дому. Похоже, сначала он шел сам или его несли, а потом полз или его волокли. Во всяком случае, следов нападения на улице не было. Кровь обнаружена и в коридоре стройки, сразу за порогом. Слева, в углу, в беспорядке лежали инструменты: два лома, две кирки, пять мастерков, столярный молоток со сломанной ручкой, ведро с остатками цементного раствора. Рядом — полуразвалившаяся кладка красного кирпича, ящик из-под гвоздей на куче строительного мусора. Открытая прорабская, следы выпивки на столе — стаканы, хлеб, банка из-под килек; возле плиты-времянки — водочные и винные бутылки. Несколько закрытых помещений: мужская и женская раздевалки, сушилка, кладовка. Теперь всего этого нет: дом достроен и заселен.
Что же произошло в течение трех часов — от 20.00, когда ушла последний свидетель Фаина Прохоренко, до 23.00, когда «Скорая» подобрала Савелова? Это и предстоит узнать Литовцевой за те тридцать суток, которые дает ей Закон.
2
Первый допрос — первое знакомство с человеком. Литовцева не стала вызывать Никандрова в отделение, сама поехала в следственный изолятор.
— Как ведет себя? — переспросил старший инструктор-воспитатель, капитан с устало-задумчивым взглядом. — Да по-прежнему. Нарушений режима нет. Молчалив. В контакт ни с кем не вступает. Держится независимо. Кажется, его побаиваются… Дважды прекращал в камере драки. Словом, с нашей стороны претензий к нему нет. Ну, а у него к нам — известные: незаконно, мол, держим…
Валентина попросила проводить ее в режимный корпус.
— Там будете допрашивать? Пойдемте, помещение есть…
В комнате для допросов — высоко расположенное, зарешеченное окно, стол, стул для нее, тяжелый коричневый табурет для подследственного.
— Конвой к двери нужен?
— Нет. Только пепельницу, если можно, — попросила Валентина.
— Сейчас принесут. И о Никандрове я распорядился. До свидания.
Через минуту тяжелая, обитая жестью дверь открылась. Пропустив вперед рослого Никандрова — Валентина узнала примелькавшееся на фотографиях в деле лицо, — вошел удивительно маленький и щуплый старшина в зеленой форме войск охраны. Он поставил на стол пепельницу, отошел к двери и вопросительно посмотрел на следователя.
— Спасибо, мне больше ничего не нужно, — Литовцева едва сдержала улыбку: «Ладно уж, иди, тоже мне, защитничек…»
Старшина вышел. Никандров продолжал стоять перед столом, держа руки за спиной.
— Здравствуйте. Моя фамилия Литовцева. Зовут Валентина Георгиевна. Мне передали ваше дело, поручив доследование его. Садитесь, — Валентина сказала все это сугубо нейтральным голосом, предоставляя ему возможность взять в разговоре тот тон, какой ему нравится.
— А вы не торопитесь меня сажать. До вас уже пробовали…
«Озлоблен? Или считает нахальство вторым счастьем? Попробуем сбить с него эту спесь».
— А вы не торопитесь кидаться в атаку, — холодно парировала она, — и все же садитесь. Ведь я вам новых обвинений не предъявляю… — он придвинул к себе табурет, — …пока.
Вот и первая реакция — не напускная: он на мгновение задержался в полуприседе, нелепо раскорячившись над табуретом, метнул на нее настороженный взгляд… Но тут же опустил веки, сел основательно и удобно, с легким вызовом привалился плечом к стене.
— Пока? — он усмехнулся. — Не люблю расстраивать красивых женщин, но вам досталось на редкость безнадежное дело.
«Все-таки нахал. И не из робких. Но довольно ординарен. Впрочем, попробуем еще…»
— Безнадежное? — она говорила все тем же бесцветным голосом. — Для кого? И потом, — она позволила улыбке чуть тронуть губы, — я надеюсь, вы мне поможете.
Он непонимающе глядел на нее, искал ответ, а она уже стерла с губ намек на улыбку и сидела бесстрастная, как стена камеры.
Никандров провалил этот небольшой экзамен на сообразительность.
Инертный, как брошенный с горы камень, он полез головой прямо туда, в нехитро замаскированную ловушку:
— Надеетесь, мои рыцарские чувства зайдут так далеко, что я начну таять под взглядом женских глаз и вязать для себя петлю?
Выигрывая в этом поединке двусмысленностей, она закончила четко и хладнокровно:
— Вы неправильно меня поняли. Я делаю ставку не на свое обаяние, а на ваш здравый смысл. У суда остались неразъясненными некоторые вопросы — в ваших интересах быстрее их разъяснить… если ваша версия выдержит это.
Тот же быстрый, настороженный взгляд. А она, не давая передышки, отвесила еще одну оплеуху:
— …Не заблуждаюсь я и относительно ваших рыцарских качеств. Причина вашего увольнения из армии мне известна.
Он заметно потускнел. Сглотнул слюну.
— Разрешите закурить?
Она небрежно придвинула к нему сигареты.
«Вот так. Нет, не дурак. Но не так уж и умен. Похоже, даже не заметил, что сболтнул лишнее: рассказывать ему, видно, есть о чем… Пусть постоянно чувствует это интеллектуальное превосходство над собой. Версия у него логична, но в чем-то поверхностна. Пусть захочет обосновать ее правдоподобными деталями. Если врет — концы не сойдутся…»
— Итак, Никандров, расскажите мне шаг за шагом обо всем, что вы делали вечером 7 марта, начиная с 17 часов.
То, что он рассказал, она сама могла бы повторить наизусть. Это были его последние показания.
«Получив у Савелова зарплату в сумме 24 рубля, я вышел из прорабской и пошел в промтоварный магазин, где купил подарки для жены — платок и духи «Серебристый ландыш». После этого я зашел в продовольственный магазин и купил бутылку вина. Выпив дома с женой вина, я пошел обратно на строительный объект, так как должен был сторожить его. По пути я снова зашел в продовольственный магазин, где купил еще бутылку вина, а рядом, в буфете столовой, купил бутылку пива. Распивать я их намеревался в строящемся доме, так как знал, что рабочие там «обмывали» зарплату. Я хорошо помню, что пришел на стройку в 18 часов, потому что сказал выпивавшим: «Идите по домам, рабочий день кончился». Они пригласили меня выпить, и я просидел с ними в прорабской примерно час. Савелов был уже сильно пьян, но просил принести еще водки. За ней ходил столяр Коломиец. Сколько и каких денег ему давал Савелов, я не видел, так как не обратил на это внимания. Водку мы распили вместе, после чего все, кроме Фаины Прохоренко, прораба и меня, разошлись. Мы втроем продолжали выпивать до 20 часов. Время я помню потому, что Прохоренко говорила: в начале девятого вернется с работы ее муж, и ей попадет, если она до этого не окажется дома. Я немного проводил ее, а Савелов, очень пьяный, дремал в это время за столом. Когда я вернулся, он не спал и предложил мне еще выпить. Я отказался и сказал, чтобы он уходил домой. Выгонял я его потому, что хотел закрыть на замок входную дверь и тоже уйти. Савелов упрямился, я стал его уговаривать. Это продолжалось долго, около часа. Потом я стал выталкивать его, а возле двери обругал и ударил по голове бутылкой с недопитым пивом. Он прислонился к стене и что-то стал бормотать. Я хорошо помню, что бутылка от удара не разбилась, потому что выпил оставшееся в ней пиво. После этого я ушел домой. Бутылку бросил по дороге. Дома я был около 21 часа. Жена смотрела у соседки хоккей по телевизору. Я это понял потому, что за дверью слышал ее голос, а потом диктор сказал: «Начинается третий период». Я не стал ее звать, а пошел в свою комнату и лег спать. Что было с Савеловым между 21 и 23 часами, не знаю».
Закончив допрос и оформив протокол, Литовцева выглянула в коридор. Маленький старшина стоял у двери. «Вот ведь! — Валентина усмехнулась про себя. — Неужели так и простоял тут четыре часа?»
Кивнув головой пожелавшему ей счастливого пути пожилому постовому, она вышла из проходной в холодную ноябрьскую ночь. Редкие фонари, пронизывающий ветер с залива. «Ну и что получила от сегодняшнего допроса? В протокол — ничего нового. А для себя — кое-что существенное. Не так уж он неуязвим, этот Никандров».
Ветер выдувал из-под одежды жалкие остатки тепла, и она пошла быстрее. «По-видимому, Савелов не врет, утверждая, что еще часа три они дружески пили с Никандровым. Зачем бы ему врать? А представление на всю эту теплую компанию начальнику СМУ надо писать. И собрание в бригаде провести…»
Надо было зайти в отделение и оставить в сейфе дело. Потом успеть в столовую, съесть противный ужин. Потом — спать.
«Если Никандрову все удастся свести к удару бутылкой, то есть к «менее тяжким телесным повреждениям», то после окончания следствия суд сразу освободит его: он отсидел уже достаточно. Знает это, грамотный. И другое знает: подтвердится разбой — сидеть не меньше шести лет. Будет отчаянно защищаться. Пусть защищается…
3
Литовцева начала проверку версии обвиняемого сразу по многим эпизодам. Дала задание узнать, кто из рабочих бригады сейчас в Мурманске, написала им повестки. Вызвала жену Никандрова. Послала запрос в гидрометеослужбу о погоде 7 марта. Запросила телестудию о времени, в которое передавали хоккейный матч. Нашла дружинников, бывших понятыми при осмотре места происшествия, составила по их рассказу схему, а потом вместе с ними рулеткой вымеряла путь окровавленного Савелова. Запросила судмедэксперта, мог ли пострадавший с такими травмами идти самостоятельно…
Мария Никандрова пришла на допрос испуганная, заплаканная. «С чего бы это? Ведь не первый же раз ее вызывают как свидетеля…» — удивилась Литовцева. Женщина повторяла свои прежние показания, но каждый ее односложный ответ приходилось вытаскивать чуть не клещами…
— Значит, принес он вам платок и духи. Какой платок, какие духи? Опишите их подробнее.
— «Серебристый ландыш», — чуть не шепотом отвечала Никандрова.
— Значит, духи «Серебристый ландыш». Как они выглядели? Просто флакон, в коробочке, завернуты в бумагу, перевязаны лентой?
— В коробке…
И так с каждым вопросом. Измучив свидетеля и сама измучившись, Валентина вдруг по-бабьи участливо спросила:
— Да что с вами? Ну что вы вся такая издерганная?
Женщина расплакалась.
— Ну, успокойтесь. Давайте я вам повестку отмечу, идите домой.
На другой день Литовцева сидела у говорливой старушки-пенсионерки, соседки Никандровых.
— И, милая, — старушка вытирала посуду, смахивала со стола крошки, попутно шугнула тянувшегося к ней носом кота, все это делая одновременно, ловко и не переставая говорить. — Как забрали его, так Марье-то роздых наступил. Уж и погонял он ее, бедную, вволюшку…
— Так уж и погонял? А она говорит: духи дарил.
— Духи?! Кулаками одаривал, знаю. А про духи не слыхала. Прибежит она, бывало: «Баба Даша — это мне, значит, — можно у тебя побыть? Опять пьяный пришел…» Запру дверь, свет выключу, и сидим, дрожим с ней: ну как он ножищей-то своей шваркнет в дверь? Нет уж, пришла бы, похвалилась, ежели б такое счастье ей от него выпало — духи. Любит она его, непутевая. А он пользуется, помыкает, ровно собакой бездомной…
Старушка говорила и говорила, а Валентина думала про свое. Если Маша, забитая и запуганная, вместе с мужем говорит неправду, то как правду узнать? Впрочем, попытаться можно…
Магазин был еще открыт. Через десять минут она рылась в старых накладных. Директор, взволнованная неожиданным визитом, помогала ей.
— Да зря ищем! Я же отлично помню: года два, если не больше, не получали «Серебристого ландыша». Уж что-что, а в завозе перед женским праздником заметила бы…
Валентина все же проверила накладные за предыдущий год. Не было тут «Серебристого ландыша». Но зачем Никандрову в такой пустячной детали врать да еще жену на ложь подбивать? Она записала показания директора в протокол и заторопилась к автобусной остановке: в отделении давно, наверное, ждут вызванные на допрос рабочие из бригады.
Но день не принес больше ничего нового. Подтвердили прежние показания трое плотников. После них Литовцева с час казнила прямыми, как гвозди, вопросами темноволосую и вертлявую Фаину Прохоренко, но вперед не продвинулась ни на шаг.
— Значит, вы категорически утверждаете, что не были и не могли быть поводом для ссоры между Савеловым и Никандровым? Откуда такая уверенность?
— Так я ж с ним давно… — Прохоренко попробовала смутиться.
— С кем — с ним?
Молчание и взгляд в пол.
— Так что вы молчите, Прохоренко? Неужто стыдно стало?
— Боязно…
— Страшно, что муж узнает? Ни за что не поручусь, может, и узнает. В бригаде-то это уже не секрет?
— Бабы корят… А я тут при чем, сам он все…
— Кто — он?
— Савелов…
— Вы тут, конечно, ни при чем… Значит, Никандров о вашей связи с Савеловым мал, никаких предложений не делал и не ревновал?
— Временный он у нас, не успел еще…
— А успел бы, так что? Согласились бы?
— Интересный мужчина, — вильнула Прохоренко глазами.
Нет, ссоры из-за нее в тот вечер не было. Это подтверждается и другими показаниями. Но что же там произошло?
4
Дня три Литовцева не могла вернуться к делу Никандрова. Арестовывала, обыскивала и делала очные ставки по горячим следам свалившейся на нее групповой кражи. Потом дежурила. Потом, невыспавшаяся и злая, целый день разбиралась с «хвостами» — с происшествиями, случившимися в ее дежурство. Но, отдохнув, сразу назначила еще один допрос Марии Никандровой.
— Я проверила ваши показания. Вы знаете, что говорили неправду. Ведь вы были предупреждены об ответственности за лжесвидетельство.
Никандрова молча плакала. Ну что толку выговаривать ей!
— Любите вы его… — полувопросительно, полуутверждающе сказала Валентина. — Любите так, что о себе уже и думать не хотите. Это в двадцать-то пять лет… Ладно, пейте воду и идите успокаиваться в коридор. Допрос буду продолжать.
Ни в эту, ни в четыре следующие встречи Мария Никандрова ничем не дополнила материалы следствия. И все же Литовцева не считала время потерянным. Теперь молодая женщина говорила. Не показания давала, а просто рассказывала про свою судьбу. Жила в деревне на Вологодчине, рано начала работать и рано поняла, что она не из красавиц. Тем большим было счастье первой любви. Раскрылась ей навстречу, все отдала. Но предмет обожания был просто заурядным прохвостом. Перед уходом в армию вызвал ее из дому и предупредил: провожать, мол, завтра не надо, все равно у него с ней ничего не будет, и вообще он в деревню не намерен возвращаться. От позора уехала в Мурманск, тут и родила. Хватила горя со своим сынулей эта восемнадцатилетняя мать. А потом ее «облагодетельствовал» Никандров — красивый и, как ей казалось, очень образованный человек. Не сразу и не вдруг она поняла, что этот лодырь, лишившись военной специальности, не собирается получать никакой другой, а удобно устроился за ее счет. Когда же поняла — уже не смела ни в чем ему перечить… Здесь, в кабинете следователя, Мария впервые и неожиданно для себя начала смотреть на мужа другими глазами. С каждым днем суд этот становился все более зловещим для Никандрова.
— Запишите, Валентина Георгиевна… Неправду я раньше говорила. Духи «Серебристый ландыш» у меня давно были куплены, года два назад. А платочек кашемировый я сама себе к женскому празднику подарила…
Она рассказала, что 7 марта была у соседки тети Даши, к которой пришла племянница. На включенный телевизор они, занявшись чаем, внимания не обращали, поэтому она не помнит, какая была передача. Только потом муж велел ей говорить про хоккей и про подарки. А тогда она домой не торопилась: сынишка спал спокойно, а муж должен был в ночь дежурить. Но довольно поздно, в начале двенадцатого, услышала у себя дома звяканье ведра, вышла и удивилась: муж, обычно аккуратностью не отличавшийся, отпаривал утюгом пальто. Посреди комнаты стоял тазик, и вода в нем была темно-бурая.
Валентина, проверявшая попутно ее показания, отметила: согласно ответу из студии телевидения, третий период хоккейного матча, на который ссылался Никандров, начался в 22 часа 48 минут.
— Встревожилась я: что, мол, это? Не твое, говорит, дело, ложись спать. А уж какой тут сон… Утром, сколько он ни ругался, пошла за ним. Было это в шестом часу. Вошли мы с ним в коридор на стройке, он включил свет — я прямо ахнула: такая лужища крови! Застыла уже и блестит….
— А возле дома видели следы крови?
— Нет, наверно, снегом припорошило…
И это правильно: в справке гидрометеослужбы говорится о несильной снежной метели.
— …Он стал засыпать кровь мусором, а меня прогнал…
Через несколько дней у Литовцевой в руках были ответы экспертов. Биологи расстарались, в швах никандровского пальто не только кровь нашли, но даже группу определили: первая. Криминалисты подпалины на подкладке уверенно назвали следами утюга. Валентина была удовлетворена. Показания очень важного свидетеля — Марии Никандровой, подкрепленные данными эксперта, становились неуязвимыми. Теперь ни один адвокат не сможет поставить их под сомнение.
Пришел ответ и от судмедэксперта: с такими травмами черепа Савелов самостоятельно передвигаться не мог. Правильно. Его нес, а потом волок Никандров. Потому и было на пальто столько крови, что вода в тазике побурела…
Но главного звена в цепи доказательств все же недоставало. Бутылка с пивом, которой он, якобы, ударил прораба, держала Никандрова на поверхности, как хороший пробковый пояс. Странно только: лишь на втором судебном заседании он «вспомнил», как допивал пиво…
Верная своему плану проверять каждое слово обвиняемого, Литовцева наметила на следующий день пойти в столовую, где Никандров покупал пиво. Но назавтра побывать там не пришлось. Выбили из графика весьма важные события.
Утром, постучавшись, вошла к ней в кабинет целая делегация: двое пожилых, лет по пятьдесят, мужчин, женщина лет сорока, одетая в теплый платок, аккуратную фуфайку и брюки, парень лет двадцати трех, высокий, смущенный и гулко кашляющий.
Литовцева пригласила всех сесть.
По тому, как женщина, сев спокойно возле стола, развязала платок и расстегнула фуфайку, Валентина поняла: разговор будет не минутный. Один из пожилых мужчин остался стоять.
— Вы нас извиняйте, товарищ следователь, что мы вот так, всем гуртом к вам. Я, стало быть, бригадир. Никулин моя фамилия. Это вот, — он кивнул на женщину, — Свиридова Наталья Никитишна, наш партгрупорг. Коломиец Петр Прокофьевич, — он указал на парня, — столяр наш. Иванихин Петр Иваныч — каменщик. Их обоих вы повестками вызывали. Ну, а мы с Никитишной, стало быть, от бригады… Вроде делегатов, стало быть.
— Да вы присаживайтесь, товарищ Никулин. Сидя-то удобнее, — Валентине понравилась эта забавно-торжественная обстоятельность.
— Нет, мне сидеть негоже. Я, может, в последний раз за всю бригаду ответ держу. Стало быть, могу постоять…
— Ты, Никанор, — оборвала его Свиридова, — казанской сиротой тут не прикидывайся. Быть тебе бригадиром или нет — не тебе и не здесь решать. Ты человеку толком говори, зачем пришли.
— Так я, стало быть, и говорю. Бабы… — он покосился на Свиридову, — стало быть, женщины наши поедом едят, требуют собрания…
— Гляди-ка, бабы его, бедного, заели! — немедленно развернулась к нему всем корпусом спутница. Платок сполз на плечи, открыв тугую, скрученную в большой узел косу.
— Извини, дочка, на резком слове, — взглянула она на Литовцеву, — только бригадира нашего не туда повело… Бабы требуют? А мужикам, по-твоему, — сторона дело? Ты, Петр, чего молчишь? — она взглядом выдернула из угла вжавшегося туда Коломийца.
— Оно, гхы, Наталья Никитишна, гхы, оно верно… — заокал тот, покашливая.
— Что «верно», обмывальщик ты эдакий? — грозно перебила его Свиридова. — Что это на тебя хворь-то перед самым кабинетом напала? Ты толком отвечай — что с твоим заработком делается? Нет, ты молчи… Ты, Иван, скажи, ты непьющий, — Иванихин закивал головой: «Правда, Никитишна», — растет у тебя заработок? Нет, падает! А почему? Потому что в бригаде порядка не стало! Потому что прораб — кобель, хоть и волос у него сивый. А бригадир — тряпка. Так, Никанор? Я с себя вины не снимаю, на моей совести эта… Прохоренко. Но и ты, Никанор, пощады не жди на бюро. И Савелов — тоже, даром что вы оба беспартийные. Так вот, — она снова повернулась к Литовцевой, — ждать от тебя письма — ведь будет письмо? — мы не хотим. Надо нам собрание, пора тут некоторых, — она гневно глянула на мужчин, — в чувства приводить. До преступления дожили… Обскажи нам на собрании все как есть, тебе со стороны многое видней. Раньше бы надо провести его, да уверенности не было…
— А сейчас есть?
— Ну, подробностей мы не знаем… Но главное Марья Никандрова рассказала. Бывала я у нее. Сначала все отнекивалась. Потом: вот со следователем поговорю, мол, тогда и тебе, тетя Наталья, скажу. И верно, сказала…
— Спасибо вам, Наталья Никитична, за помощь… А на собрание к вам я пока не могу идти. Следствие не закончено. Вот если бы через неделю-полторы…
— Ну, столько-то мы подождем! Восемь месяцев ждали… Может, хоть за эти дни кое-кто в ум придет, — кольнула она взглядом бригадира.
Тот вытер со лба испарину:
— Вы, товарищ следователь, будьте в спокое… Стало быть, кого надо — вызывайте. Сам приведу, ежели кто не захочет. Мы за них отработаем, стало быть…
— Захочет, — улыбнулась Литовцева. — Закон поможет захотеть.
Ни она, ни Свиридова, ни бригадир Никулин в тот момент не знали еще, какие важные свидетели уже сидят в кабинете.
Столяра Коломийца партгрупорг от кашля «вылечила». Он густо краснел и сокрушенно тряс светлыми кудрями, подтверждая: да, бывало такое и раньше, «обмывали» получку. Думал, что ж тут особенного, если прораб не против… Да, в тот раз остались вшестером, и еще эта… штукатур Прохоренко. Сидел за столом между Никандровым и Савеловым…
— Значит, Никандров мог видеть, какие деньги вам давал Савелов и какую сдачу вы ему вернули, когда принесли водку?
— Мог! Оно верно, мог! — нажимая на «о», басил Коломиец. — Возле был. Обматерил еще меня: ручник я ему на колено уронил.
— Какой ручник?
— Молоток столярный. Ручка треснула. Я латунью подбил, а все одно не держала. Хотел взять с собой, в общежитии насадить на новую, буковую. Только потерял я его…
— Когда?
— Тогда и потерял. А недавно нашел у Никишина, тоже столяра, в ящике. Шо ж ты, говорю, сукин сын, чужой инструмент тащишь да еще и ручку пополам сломал! Ну, известное дело, не брал, говорит, не знаю, кто его в ящик кинул…
Валентина даже дышать перестала. Лихорадочно перелистала дело. Вот он, протокол осмотра… Столярный молоток со сломанной ручкой! В углу возле двери, среди ломов, кирок, мастерков… «Дура! Еще на стройке работала! С какой стати среди такого инструмента быть столярному молотку — как могла не обратить внимания! Два точечных пролома черепа. Один скользящий удар — когда сломалась ручка… Вот почему так много крови в коридоре и на пальто Никандрова…» Она приложила к пылающим щекам холодные ладони. Ничего не заметивший Коломиец продолжал неторопливо окать:
— Как, говорит, пришли на другой день работать, так и увидел ручник. Темно, говорит, в кладовке, ты поди сам — это я, значит, — и сунул его в мой ящик по пьяной лавочке… А как я мог его сунуть, если кладовка запирается, а инструмент нам по утрам выдает сторож…
«Все верно, рано утром Никандров засыпал лужу крови строительным мусором, а молоток — в кладовку, в чей-то ящик…»
Отправив Коломийца за молотком и наказав ему не трогать головку руками, а аккуратно обернуть его бумагой, Литовцева вместе с ним отослала повестку столяру Никишину: показания того надо было оформить протоколом. Потом позвала ждавшего в коридоре каменщика Иванихина и получила те ответы, какие единственно и могла предполагать. Придя утром на работу в числе двух других каменщиков, Иванихин в коридоре никакой крови не заметил, среди инструментов в углу — они тут же их разобрали — молотка не было…
5
Очередной допрос Никандрова длился часа полтора.
— Я уже наизусть знаю все ваши вопросы, Валентина Георгиевна.
— А я — все ваши ответы, Владимир Константинович. И поскольку я все-таки слабый пол, то вот вам бумага и ручка. Пишите протокол. А я отдохну.
Он насторожился:
— Это еще зачем?
— Вы же каждый раз говорите, что я неточно записываю ваши ответы. Теперь пишите сами. Точно.
Она диктовала вопросы, он записывал ответы. Иногда откладывал авторучку, закуривал, рассказывал анекдотец, в меру остроумный и в меру сальный, и опять начинал писать. Он шел по своей версии, как по заезженной столбовой дороге, где каждый куст и каждый камень знаком и предупреждает: сейчас будет рытвина, а сейчас — поворот…
На заключительной странице уверенно и размашисто поставил последнюю подпись.
— Ну, надеюсь, больше повторять одно и то же не будем, Валентина Георгиевна? Уж надоело… Да и сроки поджимают, а? — он почти весело прищурился из-за дыма сигареты.
— Да, повторяться уже не будем, — рассеянно отвечала она, укладывая листы протокола в портфель. — Думаю, дня через четыре закончу ваше дело. Нет-нет, — она увидела, что он собирается встать. — Сидите. Сегодня мы еще поработаем. Запишите вопросы. Ответы дадите через четыре дня.
Он не улыбался, хотя и тревоги не было на его лице.
— Первый вопрос. Где вы купили пиво? Только не надо опять про буфет в столовой. Не было там бутылочного пива. Было разливное… Вы, конечно, сейчас «вспомните», что купили именно разливное, попросив налить его в бутылку? Но вы же только что собственноручно написали — бутылочное…
Он резко встал.
— Садитесь, Никандров, — предупредили его сзади. Мгновенно он повернулся на голос. Маленький старшина в зеленой форме стоял сзади, опершись ногой на перекладину его табурета. В дверь, пригнув голову, входил сержант. Он шагнул вперед, положил руку на плечо и без видимого усилия пригвоздил обвиняемого к сиденью.
— Вам изменяют нервы, Никандров, — усмехнулась Литовцева. — Рвать и есть протоколы — последнее дело… Тем более, что и разливного пива вы купить не могли. Представьте, вся бочка, до последней капли, была распродана уже к 15 часам. А ведь вы покупали без четверти шесть? Вам удивительно не везет: директор письменно покаялась, что накануне 8 марта, нарушив график работы, они закрыли столовую на час раньше, то есть в 17 часов… Я нашла молоток, а биологическая экспертиза обнаружила на его головке следы лимфы. В швах вашего пальто… — она подумала, что сейчас с ним случится обморок, так помертвело его лицо, — …обнаружена кровь. Первой группы, как у Савелова. Перечислять дальше?
Он хотел ответить и мучительно долго двигал острым кадыком. Голос не повиновался ему. Потом все же выдавил:
— Вы не докажете…
— А все недоказанное — в пользу обвиняемого? Знаю. Но вы опять туго соображаете. Я вынимала сегодня из портфеля ваше дело. Вы должны были заметить, как оно распухло. Ведь прибавилось еще более ста листов… Это — доказательства. Так что без вашего признания я обойдусь. Но мой долг — дать вам последнюю возможность для чистосердечного признания.
Он молчал.
— Я не оставила от вашей версии камня на камне. Сможете придумать новую — продолжайте защищаться. Или признавайтесь. Через четыре дня.
Два дня Никандров вел себя сравнительно спокойно. На третий потерял аппетит, ночью не мог уснуть. Метался по камере. А еще через день в кабинет ввели трясущегося и жалкого человечишку. «Буду признаваться». И все равно пытался вилять, затягивать допросы. Но не умно, не изобретательно. Да и доказательств уже хватало, чтобы не дать ему ни разу уползти в сторону… Его с головой выдавала любая деталь, которую он придумывал для пущего правдоподобия, — как в свое время «подарки» жене, хоккейный матч, недопитое пиво…
А на собрании Литовцева была. Председательствовал уже новый бригадир.
1
— Валентина Георгиевна, у вас не допрос? Можете зайти ко мне?
Она пришла. Белов был мрачнее тучи. Из суда вернули на доследование дело Никандрова. Оно долго находилось в производстве у Пермякова, два раза срок продлевали. Состоялось уже два судебных заседания, и в отделении довольно определенно поговаривали о доследовании.
Пермяков, в отличие от остальных, не изводил себя переживаниями. И действительно, обвинение располагало таким количеством доказательств, что об оправдании и речи быть не могло. Но, оказалось, и обвинительного приговора нельзя было вынести. Подсудимый опять изменил показания, а контрдоводов в деле не нашлось.
Никандров все восемь месяцев следствия время от времени менял показания. Но только в частностях. В основном он придерживался одной версии — стойкой, логичной, без очевидных изъянов.
Литовцева перечитывает материалы уже в третий раз.
Телефонограмма, заключения экспертов, постановления работавших до нее следователей, протоколы допросов, очных ставок, судебных заседаний…
На душе становилось все тревожней. Не от растерянности. Четыре года работы научили выдержке. Но именно потому, что опыт есть, она и не может теперь не понимать, насколько сложное дело лежит перед ней. Происшествие восьмимесячной давности — на какие дополнительные сведения реально рассчитывать сейчас? Как найти людей, которые знают еще что-то и захотят помочь ей?
Ну, а с кем ей предстоит единоборство? Никандров… Среднее образование. Тридцать пять лет. Бывший офицер. Потом некрасивая история с женщиной, суд офицерской чести. Увольнение в запас. Должно быть, умен. Во всяком случае, настолько, чтобы найти пробелы в цепи доказательств, выставленных следствием. Из протоколов проглядывает его жестокость и умение владеть собой: «Я его ударил бутылкой по голове. Он прислонился к стене и что-то стал бормотать. Я выпил оставшееся в бутылке пиво… Да… Такой, и убив, допьет свое пиво.
Никандров сейчас в более выигрышной позиции, чем она, следователь. Он знает все, что произошло в действительности.
Арестованный лишь через полмесяца после совершения преступления, он наверняка успел уничтожить главные улики. Недаром все обвинение строится на косвенных доказательствах… Он досконально изучил дело. Знает точку зрения прокурора, адвоката.
А какими достоверными сведениями располагает она, Литовцева?
7 марта 1968 года в одном из строящихся домов прораб Савелов в 16 часов 20 минут начал выдавать зарплату рабочим бригады. По традиции, кое-кто решил «обмыть» получку. Савелов выступал при этом в неприглядной роли организатора. К 19 часам захмелевшие рабочие разошлись. В прорабской остались трое: Савелов, штукатур Фаина Прохоренко и временно оформленный сторожем Никандров. Около 20 часов ушла Прохоренко. А в 23 часа «Скорая» увезла от крыльца соседнего дома Савелова, где его нашли с тремя страшными проломами черепа.
Часы на руке, документы в кармане пиджака, деньги — две купюры по 100 рублей, — как выяснилось позже, просто не найденные преступником в заднем кармане брюк, отводили подозрения на грабеж. Савелов в течение десяти суток в сознание не приходил, а потом врачи не допускали к нему следователя еще несколько дней. На первом допросе он показал, что помнит, как, оставшись с Никандровым вдвоем, они выпили, он дремал за столом, а потом пошел домой. У выхода из коридора Никандров чем-то сильно ударил его, Савелова, по голове. Он успел только спросить: «А это за что?» и потерял сознание. Лишь очнувшись в больнице, обнаружил: из кармана пиджака пропали 97 рублей — сдача с третьей сотенной купюры, из которой он внес пай на выпивку. Только тогда, 23 марта, Никандрова арестовали по подозрению в грабеже.
Грабеж обвиняемый отрицал, нанесение тяжких телесных повреждений — тоже. «Ударил один раз бутылкой, которая при этом не разбилась». Вплоть до первого судебного заседания следователи располагали ошибочным заключением судмедэксперта: проломы теменной кости, квалифицированные как тяжкие телесные повреждения, могли быть следствием ударов тупым предметом, в том числе и бутылкой, а также падения с высоты собственного роста. По совместному требованию прокурора и адвоката была проведена новая, теперь уже коллективная — комиссионная — судмедэкспертиза. Оказалось, тяжкие телесные повреждения Савелову не могли быть нанесены бутылкой, тем более неразбившейся. Не были они и следствием падения. Форма проломов и расположение трещин указывали на два точечных удара. Третий, скользящий, привел к менее тяжким телесным повреждениям и мог быть нанесен бутылкой. Его-то и «берет» Никандров, отмежевываясь от остальных. Однако у суда были основания сомневаться в его правдивости…
Валентина перечитала протокол осмотра места происшествия. Неясные, кое-где смазанные следы крови вели от крыльца, возле которого лежал Савелов, к строящемуся дому. Похоже, сначала он шел сам или его несли, а потом полз или его волокли. Во всяком случае, следов нападения на улице не было. Кровь обнаружена и в коридоре стройки, сразу за порогом. Слева, в углу, в беспорядке лежали инструменты: два лома, две кирки, пять мастерков, столярный молоток со сломанной ручкой, ведро с остатками цементного раствора. Рядом — полуразвалившаяся кладка красного кирпича, ящик из-под гвоздей на куче строительного мусора. Открытая прорабская, следы выпивки на столе — стаканы, хлеб, банка из-под килек; возле плиты-времянки — водочные и винные бутылки. Несколько закрытых помещений: мужская и женская раздевалки, сушилка, кладовка. Теперь всего этого нет: дом достроен и заселен.
Что же произошло в течение трех часов — от 20.00, когда ушла последний свидетель Фаина Прохоренко, до 23.00, когда «Скорая» подобрала Савелова? Это и предстоит узнать Литовцевой за те тридцать суток, которые дает ей Закон.
2
Первый допрос — первое знакомство с человеком. Литовцева не стала вызывать Никандрова в отделение, сама поехала в следственный изолятор.
— Как ведет себя? — переспросил старший инструктор-воспитатель, капитан с устало-задумчивым взглядом. — Да по-прежнему. Нарушений режима нет. Молчалив. В контакт ни с кем не вступает. Держится независимо. Кажется, его побаиваются… Дважды прекращал в камере драки. Словом, с нашей стороны претензий к нему нет. Ну, а у него к нам — известные: незаконно, мол, держим…
Валентина попросила проводить ее в режимный корпус.
— Там будете допрашивать? Пойдемте, помещение есть…
В комнате для допросов — высоко расположенное, зарешеченное окно, стол, стул для нее, тяжелый коричневый табурет для подследственного.
— Конвой к двери нужен?
— Нет. Только пепельницу, если можно, — попросила Валентина.
— Сейчас принесут. И о Никандрове я распорядился. До свидания.
Через минуту тяжелая, обитая жестью дверь открылась. Пропустив вперед рослого Никандрова — Валентина узнала примелькавшееся на фотографиях в деле лицо, — вошел удивительно маленький и щуплый старшина в зеленой форме войск охраны. Он поставил на стол пепельницу, отошел к двери и вопросительно посмотрел на следователя.
— Спасибо, мне больше ничего не нужно, — Литовцева едва сдержала улыбку: «Ладно уж, иди, тоже мне, защитничек…»
Старшина вышел. Никандров продолжал стоять перед столом, держа руки за спиной.
— Здравствуйте. Моя фамилия Литовцева. Зовут Валентина Георгиевна. Мне передали ваше дело, поручив доследование его. Садитесь, — Валентина сказала все это сугубо нейтральным голосом, предоставляя ему возможность взять в разговоре тот тон, какой ему нравится.
— А вы не торопитесь меня сажать. До вас уже пробовали…
«Озлоблен? Или считает нахальство вторым счастьем? Попробуем сбить с него эту спесь».
— А вы не торопитесь кидаться в атаку, — холодно парировала она, — и все же садитесь. Ведь я вам новых обвинений не предъявляю… — он придвинул к себе табурет, — …пока.
Вот и первая реакция — не напускная: он на мгновение задержался в полуприседе, нелепо раскорячившись над табуретом, метнул на нее настороженный взгляд… Но тут же опустил веки, сел основательно и удобно, с легким вызовом привалился плечом к стене.
— Пока? — он усмехнулся. — Не люблю расстраивать красивых женщин, но вам досталось на редкость безнадежное дело.
«Все-таки нахал. И не из робких. Но довольно ординарен. Впрочем, попробуем еще…»
— Безнадежное? — она говорила все тем же бесцветным голосом. — Для кого? И потом, — она позволила улыбке чуть тронуть губы, — я надеюсь, вы мне поможете.
Он непонимающе глядел на нее, искал ответ, а она уже стерла с губ намек на улыбку и сидела бесстрастная, как стена камеры.
Никандров провалил этот небольшой экзамен на сообразительность.
Инертный, как брошенный с горы камень, он полез головой прямо туда, в нехитро замаскированную ловушку:
— Надеетесь, мои рыцарские чувства зайдут так далеко, что я начну таять под взглядом женских глаз и вязать для себя петлю?
Выигрывая в этом поединке двусмысленностей, она закончила четко и хладнокровно:
— Вы неправильно меня поняли. Я делаю ставку не на свое обаяние, а на ваш здравый смысл. У суда остались неразъясненными некоторые вопросы — в ваших интересах быстрее их разъяснить… если ваша версия выдержит это.
Тот же быстрый, настороженный взгляд. А она, не давая передышки, отвесила еще одну оплеуху:
— …Не заблуждаюсь я и относительно ваших рыцарских качеств. Причина вашего увольнения из армии мне известна.
Он заметно потускнел. Сглотнул слюну.
— Разрешите закурить?
Она небрежно придвинула к нему сигареты.
«Вот так. Нет, не дурак. Но не так уж и умен. Похоже, даже не заметил, что сболтнул лишнее: рассказывать ему, видно, есть о чем… Пусть постоянно чувствует это интеллектуальное превосходство над собой. Версия у него логична, но в чем-то поверхностна. Пусть захочет обосновать ее правдоподобными деталями. Если врет — концы не сойдутся…»
— Итак, Никандров, расскажите мне шаг за шагом обо всем, что вы делали вечером 7 марта, начиная с 17 часов.
То, что он рассказал, она сама могла бы повторить наизусть. Это были его последние показания.
«Получив у Савелова зарплату в сумме 24 рубля, я вышел из прорабской и пошел в промтоварный магазин, где купил подарки для жены — платок и духи «Серебристый ландыш». После этого я зашел в продовольственный магазин и купил бутылку вина. Выпив дома с женой вина, я пошел обратно на строительный объект, так как должен был сторожить его. По пути я снова зашел в продовольственный магазин, где купил еще бутылку вина, а рядом, в буфете столовой, купил бутылку пива. Распивать я их намеревался в строящемся доме, так как знал, что рабочие там «обмывали» зарплату. Я хорошо помню, что пришел на стройку в 18 часов, потому что сказал выпивавшим: «Идите по домам, рабочий день кончился». Они пригласили меня выпить, и я просидел с ними в прорабской примерно час. Савелов был уже сильно пьян, но просил принести еще водки. За ней ходил столяр Коломиец. Сколько и каких денег ему давал Савелов, я не видел, так как не обратил на это внимания. Водку мы распили вместе, после чего все, кроме Фаины Прохоренко, прораба и меня, разошлись. Мы втроем продолжали выпивать до 20 часов. Время я помню потому, что Прохоренко говорила: в начале девятого вернется с работы ее муж, и ей попадет, если она до этого не окажется дома. Я немного проводил ее, а Савелов, очень пьяный, дремал в это время за столом. Когда я вернулся, он не спал и предложил мне еще выпить. Я отказался и сказал, чтобы он уходил домой. Выгонял я его потому, что хотел закрыть на замок входную дверь и тоже уйти. Савелов упрямился, я стал его уговаривать. Это продолжалось долго, около часа. Потом я стал выталкивать его, а возле двери обругал и ударил по голове бутылкой с недопитым пивом. Он прислонился к стене и что-то стал бормотать. Я хорошо помню, что бутылка от удара не разбилась, потому что выпил оставшееся в ней пиво. После этого я ушел домой. Бутылку бросил по дороге. Дома я был около 21 часа. Жена смотрела у соседки хоккей по телевизору. Я это понял потому, что за дверью слышал ее голос, а потом диктор сказал: «Начинается третий период». Я не стал ее звать, а пошел в свою комнату и лег спать. Что было с Савеловым между 21 и 23 часами, не знаю».
Закончив допрос и оформив протокол, Литовцева выглянула в коридор. Маленький старшина стоял у двери. «Вот ведь! — Валентина усмехнулась про себя. — Неужели так и простоял тут четыре часа?»
Кивнув головой пожелавшему ей счастливого пути пожилому постовому, она вышла из проходной в холодную ноябрьскую ночь. Редкие фонари, пронизывающий ветер с залива. «Ну и что получила от сегодняшнего допроса? В протокол — ничего нового. А для себя — кое-что существенное. Не так уж он неуязвим, этот Никандров».
Ветер выдувал из-под одежды жалкие остатки тепла, и она пошла быстрее. «По-видимому, Савелов не врет, утверждая, что еще часа три они дружески пили с Никандровым. Зачем бы ему врать? А представление на всю эту теплую компанию начальнику СМУ надо писать. И собрание в бригаде провести…»
Надо было зайти в отделение и оставить в сейфе дело. Потом успеть в столовую, съесть противный ужин. Потом — спать.
«Если Никандрову все удастся свести к удару бутылкой, то есть к «менее тяжким телесным повреждениям», то после окончания следствия суд сразу освободит его: он отсидел уже достаточно. Знает это, грамотный. И другое знает: подтвердится разбой — сидеть не меньше шести лет. Будет отчаянно защищаться. Пусть защищается…
3
Литовцева начала проверку версии обвиняемого сразу по многим эпизодам. Дала задание узнать, кто из рабочих бригады сейчас в Мурманске, написала им повестки. Вызвала жену Никандрова. Послала запрос в гидрометеослужбу о погоде 7 марта. Запросила телестудию о времени, в которое передавали хоккейный матч. Нашла дружинников, бывших понятыми при осмотре места происшествия, составила по их рассказу схему, а потом вместе с ними рулеткой вымеряла путь окровавленного Савелова. Запросила судмедэксперта, мог ли пострадавший с такими травмами идти самостоятельно…
Мария Никандрова пришла на допрос испуганная, заплаканная. «С чего бы это? Ведь не первый же раз ее вызывают как свидетеля…» — удивилась Литовцева. Женщина повторяла свои прежние показания, но каждый ее односложный ответ приходилось вытаскивать чуть не клещами…
— Значит, принес он вам платок и духи. Какой платок, какие духи? Опишите их подробнее.
— «Серебристый ландыш», — чуть не шепотом отвечала Никандрова.
— Значит, духи «Серебристый ландыш». Как они выглядели? Просто флакон, в коробочке, завернуты в бумагу, перевязаны лентой?
— В коробке…
И так с каждым вопросом. Измучив свидетеля и сама измучившись, Валентина вдруг по-бабьи участливо спросила:
— Да что с вами? Ну что вы вся такая издерганная?
Женщина расплакалась.
— Ну, успокойтесь. Давайте я вам повестку отмечу, идите домой.
На другой день Литовцева сидела у говорливой старушки-пенсионерки, соседки Никандровых.
— И, милая, — старушка вытирала посуду, смахивала со стола крошки, попутно шугнула тянувшегося к ней носом кота, все это делая одновременно, ловко и не переставая говорить. — Как забрали его, так Марье-то роздых наступил. Уж и погонял он ее, бедную, вволюшку…
— Так уж и погонял? А она говорит: духи дарил.
— Духи?! Кулаками одаривал, знаю. А про духи не слыхала. Прибежит она, бывало: «Баба Даша — это мне, значит, — можно у тебя побыть? Опять пьяный пришел…» Запру дверь, свет выключу, и сидим, дрожим с ней: ну как он ножищей-то своей шваркнет в дверь? Нет уж, пришла бы, похвалилась, ежели б такое счастье ей от него выпало — духи. Любит она его, непутевая. А он пользуется, помыкает, ровно собакой бездомной…
Старушка говорила и говорила, а Валентина думала про свое. Если Маша, забитая и запуганная, вместе с мужем говорит неправду, то как правду узнать? Впрочем, попытаться можно…
Магазин был еще открыт. Через десять минут она рылась в старых накладных. Директор, взволнованная неожиданным визитом, помогала ей.
— Да зря ищем! Я же отлично помню: года два, если не больше, не получали «Серебристого ландыша». Уж что-что, а в завозе перед женским праздником заметила бы…
Валентина все же проверила накладные за предыдущий год. Не было тут «Серебристого ландыша». Но зачем Никандрову в такой пустячной детали врать да еще жену на ложь подбивать? Она записала показания директора в протокол и заторопилась к автобусной остановке: в отделении давно, наверное, ждут вызванные на допрос рабочие из бригады.
Но день не принес больше ничего нового. Подтвердили прежние показания трое плотников. После них Литовцева с час казнила прямыми, как гвозди, вопросами темноволосую и вертлявую Фаину Прохоренко, но вперед не продвинулась ни на шаг.
— Значит, вы категорически утверждаете, что не были и не могли быть поводом для ссоры между Савеловым и Никандровым? Откуда такая уверенность?
— Так я ж с ним давно… — Прохоренко попробовала смутиться.
— С кем — с ним?
Молчание и взгляд в пол.
— Так что вы молчите, Прохоренко? Неужто стыдно стало?
— Боязно…
— Страшно, что муж узнает? Ни за что не поручусь, может, и узнает. В бригаде-то это уже не секрет?
— Бабы корят… А я тут при чем, сам он все…
— Кто — он?
— Савелов…
— Вы тут, конечно, ни при чем… Значит, Никандров о вашей связи с Савеловым мал, никаких предложений не делал и не ревновал?
— Временный он у нас, не успел еще…
— А успел бы, так что? Согласились бы?
— Интересный мужчина, — вильнула Прохоренко глазами.
Нет, ссоры из-за нее в тот вечер не было. Это подтверждается и другими показаниями. Но что же там произошло?
4
Дня три Литовцева не могла вернуться к делу Никандрова. Арестовывала, обыскивала и делала очные ставки по горячим следам свалившейся на нее групповой кражи. Потом дежурила. Потом, невыспавшаяся и злая, целый день разбиралась с «хвостами» — с происшествиями, случившимися в ее дежурство. Но, отдохнув, сразу назначила еще один допрос Марии Никандровой.
— Я проверила ваши показания. Вы знаете, что говорили неправду. Ведь вы были предупреждены об ответственности за лжесвидетельство.
Никандрова молча плакала. Ну что толку выговаривать ей!
— Любите вы его… — полувопросительно, полуутверждающе сказала Валентина. — Любите так, что о себе уже и думать не хотите. Это в двадцать-то пять лет… Ладно, пейте воду и идите успокаиваться в коридор. Допрос буду продолжать.
Ни в эту, ни в четыре следующие встречи Мария Никандрова ничем не дополнила материалы следствия. И все же Литовцева не считала время потерянным. Теперь молодая женщина говорила. Не показания давала, а просто рассказывала про свою судьбу. Жила в деревне на Вологодчине, рано начала работать и рано поняла, что она не из красавиц. Тем большим было счастье первой любви. Раскрылась ей навстречу, все отдала. Но предмет обожания был просто заурядным прохвостом. Перед уходом в армию вызвал ее из дому и предупредил: провожать, мол, завтра не надо, все равно у него с ней ничего не будет, и вообще он в деревню не намерен возвращаться. От позора уехала в Мурманск, тут и родила. Хватила горя со своим сынулей эта восемнадцатилетняя мать. А потом ее «облагодетельствовал» Никандров — красивый и, как ей казалось, очень образованный человек. Не сразу и не вдруг она поняла, что этот лодырь, лишившись военной специальности, не собирается получать никакой другой, а удобно устроился за ее счет. Когда же поняла — уже не смела ни в чем ему перечить… Здесь, в кабинете следователя, Мария впервые и неожиданно для себя начала смотреть на мужа другими глазами. С каждым днем суд этот становился все более зловещим для Никандрова.
— Запишите, Валентина Георгиевна… Неправду я раньше говорила. Духи «Серебристый ландыш» у меня давно были куплены, года два назад. А платочек кашемировый я сама себе к женскому празднику подарила…
Она рассказала, что 7 марта была у соседки тети Даши, к которой пришла племянница. На включенный телевизор они, занявшись чаем, внимания не обращали, поэтому она не помнит, какая была передача. Только потом муж велел ей говорить про хоккей и про подарки. А тогда она домой не торопилась: сынишка спал спокойно, а муж должен был в ночь дежурить. Но довольно поздно, в начале двенадцатого, услышала у себя дома звяканье ведра, вышла и удивилась: муж, обычно аккуратностью не отличавшийся, отпаривал утюгом пальто. Посреди комнаты стоял тазик, и вода в нем была темно-бурая.
Валентина, проверявшая попутно ее показания, отметила: согласно ответу из студии телевидения, третий период хоккейного матча, на который ссылался Никандров, начался в 22 часа 48 минут.
— Встревожилась я: что, мол, это? Не твое, говорит, дело, ложись спать. А уж какой тут сон… Утром, сколько он ни ругался, пошла за ним. Было это в шестом часу. Вошли мы с ним в коридор на стройке, он включил свет — я прямо ахнула: такая лужища крови! Застыла уже и блестит….
— А возле дома видели следы крови?
— Нет, наверно, снегом припорошило…
И это правильно: в справке гидрометеослужбы говорится о несильной снежной метели.
— …Он стал засыпать кровь мусором, а меня прогнал…
Через несколько дней у Литовцевой в руках были ответы экспертов. Биологи расстарались, в швах никандровского пальто не только кровь нашли, но даже группу определили: первая. Криминалисты подпалины на подкладке уверенно назвали следами утюга. Валентина была удовлетворена. Показания очень важного свидетеля — Марии Никандровой, подкрепленные данными эксперта, становились неуязвимыми. Теперь ни один адвокат не сможет поставить их под сомнение.
Пришел ответ и от судмедэксперта: с такими травмами черепа Савелов самостоятельно передвигаться не мог. Правильно. Его нес, а потом волок Никандров. Потому и было на пальто столько крови, что вода в тазике побурела…
Но главного звена в цепи доказательств все же недоставало. Бутылка с пивом, которой он, якобы, ударил прораба, держала Никандрова на поверхности, как хороший пробковый пояс. Странно только: лишь на втором судебном заседании он «вспомнил», как допивал пиво…
Верная своему плану проверять каждое слово обвиняемого, Литовцева наметила на следующий день пойти в столовую, где Никандров покупал пиво. Но назавтра побывать там не пришлось. Выбили из графика весьма важные события.
Утром, постучавшись, вошла к ней в кабинет целая делегация: двое пожилых, лет по пятьдесят, мужчин, женщина лет сорока, одетая в теплый платок, аккуратную фуфайку и брюки, парень лет двадцати трех, высокий, смущенный и гулко кашляющий.
Литовцева пригласила всех сесть.
По тому, как женщина, сев спокойно возле стола, развязала платок и расстегнула фуфайку, Валентина поняла: разговор будет не минутный. Один из пожилых мужчин остался стоять.
— Вы нас извиняйте, товарищ следователь, что мы вот так, всем гуртом к вам. Я, стало быть, бригадир. Никулин моя фамилия. Это вот, — он кивнул на женщину, — Свиридова Наталья Никитишна, наш партгрупорг. Коломиец Петр Прокофьевич, — он указал на парня, — столяр наш. Иванихин Петр Иваныч — каменщик. Их обоих вы повестками вызывали. Ну, а мы с Никитишной, стало быть, от бригады… Вроде делегатов, стало быть.
— Да вы присаживайтесь, товарищ Никулин. Сидя-то удобнее, — Валентине понравилась эта забавно-торжественная обстоятельность.
— Нет, мне сидеть негоже. Я, может, в последний раз за всю бригаду ответ держу. Стало быть, могу постоять…
— Ты, Никанор, — оборвала его Свиридова, — казанской сиротой тут не прикидывайся. Быть тебе бригадиром или нет — не тебе и не здесь решать. Ты человеку толком говори, зачем пришли.
— Так я, стало быть, и говорю. Бабы… — он покосился на Свиридову, — стало быть, женщины наши поедом едят, требуют собрания…
— Гляди-ка, бабы его, бедного, заели! — немедленно развернулась к нему всем корпусом спутница. Платок сполз на плечи, открыв тугую, скрученную в большой узел косу.
— Извини, дочка, на резком слове, — взглянула она на Литовцеву, — только бригадира нашего не туда повело… Бабы требуют? А мужикам, по-твоему, — сторона дело? Ты, Петр, чего молчишь? — она взглядом выдернула из угла вжавшегося туда Коломийца.
— Оно, гхы, Наталья Никитишна, гхы, оно верно… — заокал тот, покашливая.
— Что «верно», обмывальщик ты эдакий? — грозно перебила его Свиридова. — Что это на тебя хворь-то перед самым кабинетом напала? Ты толком отвечай — что с твоим заработком делается? Нет, ты молчи… Ты, Иван, скажи, ты непьющий, — Иванихин закивал головой: «Правда, Никитишна», — растет у тебя заработок? Нет, падает! А почему? Потому что в бригаде порядка не стало! Потому что прораб — кобель, хоть и волос у него сивый. А бригадир — тряпка. Так, Никанор? Я с себя вины не снимаю, на моей совести эта… Прохоренко. Но и ты, Никанор, пощады не жди на бюро. И Савелов — тоже, даром что вы оба беспартийные. Так вот, — она снова повернулась к Литовцевой, — ждать от тебя письма — ведь будет письмо? — мы не хотим. Надо нам собрание, пора тут некоторых, — она гневно глянула на мужчин, — в чувства приводить. До преступления дожили… Обскажи нам на собрании все как есть, тебе со стороны многое видней. Раньше бы надо провести его, да уверенности не было…
— А сейчас есть?
— Ну, подробностей мы не знаем… Но главное Марья Никандрова рассказала. Бывала я у нее. Сначала все отнекивалась. Потом: вот со следователем поговорю, мол, тогда и тебе, тетя Наталья, скажу. И верно, сказала…
— Спасибо вам, Наталья Никитична, за помощь… А на собрание к вам я пока не могу идти. Следствие не закончено. Вот если бы через неделю-полторы…
— Ну, столько-то мы подождем! Восемь месяцев ждали… Может, хоть за эти дни кое-кто в ум придет, — кольнула она взглядом бригадира.
Тот вытер со лба испарину:
— Вы, товарищ следователь, будьте в спокое… Стало быть, кого надо — вызывайте. Сам приведу, ежели кто не захочет. Мы за них отработаем, стало быть…
— Захочет, — улыбнулась Литовцева. — Закон поможет захотеть.
Ни она, ни Свиридова, ни бригадир Никулин в тот момент не знали еще, какие важные свидетели уже сидят в кабинете.
Столяра Коломийца партгрупорг от кашля «вылечила». Он густо краснел и сокрушенно тряс светлыми кудрями, подтверждая: да, бывало такое и раньше, «обмывали» получку. Думал, что ж тут особенного, если прораб не против… Да, в тот раз остались вшестером, и еще эта… штукатур Прохоренко. Сидел за столом между Никандровым и Савеловым…
— Значит, Никандров мог видеть, какие деньги вам давал Савелов и какую сдачу вы ему вернули, когда принесли водку?
— Мог! Оно верно, мог! — нажимая на «о», басил Коломиец. — Возле был. Обматерил еще меня: ручник я ему на колено уронил.
— Какой ручник?
— Молоток столярный. Ручка треснула. Я латунью подбил, а все одно не держала. Хотел взять с собой, в общежитии насадить на новую, буковую. Только потерял я его…
— Когда?
— Тогда и потерял. А недавно нашел у Никишина, тоже столяра, в ящике. Шо ж ты, говорю, сукин сын, чужой инструмент тащишь да еще и ручку пополам сломал! Ну, известное дело, не брал, говорит, не знаю, кто его в ящик кинул…
Валентина даже дышать перестала. Лихорадочно перелистала дело. Вот он, протокол осмотра… Столярный молоток со сломанной ручкой! В углу возле двери, среди ломов, кирок, мастерков… «Дура! Еще на стройке работала! С какой стати среди такого инструмента быть столярному молотку — как могла не обратить внимания! Два точечных пролома черепа. Один скользящий удар — когда сломалась ручка… Вот почему так много крови в коридоре и на пальто Никандрова…» Она приложила к пылающим щекам холодные ладони. Ничего не заметивший Коломиец продолжал неторопливо окать:
— Как, говорит, пришли на другой день работать, так и увидел ручник. Темно, говорит, в кладовке, ты поди сам — это я, значит, — и сунул его в мой ящик по пьяной лавочке… А как я мог его сунуть, если кладовка запирается, а инструмент нам по утрам выдает сторож…
«Все верно, рано утром Никандров засыпал лужу крови строительным мусором, а молоток — в кладовку, в чей-то ящик…»
Отправив Коломийца за молотком и наказав ему не трогать головку руками, а аккуратно обернуть его бумагой, Литовцева вместе с ним отослала повестку столяру Никишину: показания того надо было оформить протоколом. Потом позвала ждавшего в коридоре каменщика Иванихина и получила те ответы, какие единственно и могла предполагать. Придя утром на работу в числе двух других каменщиков, Иванихин в коридоре никакой крови не заметил, среди инструментов в углу — они тут же их разобрали — молотка не было…
5
Очередной допрос Никандрова длился часа полтора.
— Я уже наизусть знаю все ваши вопросы, Валентина Георгиевна.
— А я — все ваши ответы, Владимир Константинович. И поскольку я все-таки слабый пол, то вот вам бумага и ручка. Пишите протокол. А я отдохну.
Он насторожился:
— Это еще зачем?
— Вы же каждый раз говорите, что я неточно записываю ваши ответы. Теперь пишите сами. Точно.
Она диктовала вопросы, он записывал ответы. Иногда откладывал авторучку, закуривал, рассказывал анекдотец, в меру остроумный и в меру сальный, и опять начинал писать. Он шел по своей версии, как по заезженной столбовой дороге, где каждый куст и каждый камень знаком и предупреждает: сейчас будет рытвина, а сейчас — поворот…
На заключительной странице уверенно и размашисто поставил последнюю подпись.
— Ну, надеюсь, больше повторять одно и то же не будем, Валентина Георгиевна? Уж надоело… Да и сроки поджимают, а? — он почти весело прищурился из-за дыма сигареты.
— Да, повторяться уже не будем, — рассеянно отвечала она, укладывая листы протокола в портфель. — Думаю, дня через четыре закончу ваше дело. Нет-нет, — она увидела, что он собирается встать. — Сидите. Сегодня мы еще поработаем. Запишите вопросы. Ответы дадите через четыре дня.
Он не улыбался, хотя и тревоги не было на его лице.
— Первый вопрос. Где вы купили пиво? Только не надо опять про буфет в столовой. Не было там бутылочного пива. Было разливное… Вы, конечно, сейчас «вспомните», что купили именно разливное, попросив налить его в бутылку? Но вы же только что собственноручно написали — бутылочное…
Он резко встал.
— Садитесь, Никандров, — предупредили его сзади. Мгновенно он повернулся на голос. Маленький старшина в зеленой форме стоял сзади, опершись ногой на перекладину его табурета. В дверь, пригнув голову, входил сержант. Он шагнул вперед, положил руку на плечо и без видимого усилия пригвоздил обвиняемого к сиденью.
— Вам изменяют нервы, Никандров, — усмехнулась Литовцева. — Рвать и есть протоколы — последнее дело… Тем более, что и разливного пива вы купить не могли. Представьте, вся бочка, до последней капли, была распродана уже к 15 часам. А ведь вы покупали без четверти шесть? Вам удивительно не везет: директор письменно покаялась, что накануне 8 марта, нарушив график работы, они закрыли столовую на час раньше, то есть в 17 часов… Я нашла молоток, а биологическая экспертиза обнаружила на его головке следы лимфы. В швах вашего пальто… — она подумала, что сейчас с ним случится обморок, так помертвело его лицо, — …обнаружена кровь. Первой группы, как у Савелова. Перечислять дальше?
Он хотел ответить и мучительно долго двигал острым кадыком. Голос не повиновался ему. Потом все же выдавил:
— Вы не докажете…
— А все недоказанное — в пользу обвиняемого? Знаю. Но вы опять туго соображаете. Я вынимала сегодня из портфеля ваше дело. Вы должны были заметить, как оно распухло. Ведь прибавилось еще более ста листов… Это — доказательства. Так что без вашего признания я обойдусь. Но мой долг — дать вам последнюю возможность для чистосердечного признания.
Он молчал.
— Я не оставила от вашей версии камня на камне. Сможете придумать новую — продолжайте защищаться. Или признавайтесь. Через четыре дня.
Два дня Никандров вел себя сравнительно спокойно. На третий потерял аппетит, ночью не мог уснуть. Метался по камере. А еще через день в кабинет ввели трясущегося и жалкого человечишку. «Буду признаваться». И все равно пытался вилять, затягивать допросы. Но не умно, не изобретательно. Да и доказательств уже хватало, чтобы не дать ему ни разу уползти в сторону… Его с головой выдавала любая деталь, которую он придумывал для пущего правдоподобия, — как в свое время «подарки» жене, хоккейный матч, недопитое пиво…
А на собрании Литовцева была. Председательствовал уже новый бригадир.
СЕМЕЙНЫЕ НЕУРЯДИЦЫ
Пермяков не был ленивым работником. Больше того, он был, в сущности, старательным и по-своему добросовестным. Это Валентина поняла, когда затяжной ремонт в управлении надолго разлучил ее с Губаревой и усадил в кабинете Пермякова. Он аккуратно ходил на все лекции и занятия. Он старательнейшим образом пытался одолеть все бюллетени Верховного суда. От корки до корки перечитывал каждый номер «Советской милиции». Он искренне хотел работать над собой и расти.
Но у него не получалось. В вечерние часы дежурства он мог бесконечно долго сидеть над раскрытым бюллетенем и поначалу вникать в премудрости юридических вариаций. Но всякий раз дело кончалось тем, что взгляд его начинал бесцельно блуждать по кабинету, потом натыкался на окно и надолго застревал в нем. Одно время он начал покупать юридическую литературу. Но, полистав каждую книгу, он клал ее в ящик стола и вспоминал о ней только тогда, когда, потеряв что-нибудь, устраивал генеральный осмотр своего хозяйства. На лекциях ему всегда неудержимо хотелось спать — слишком многое в них выходило за пределы постижимого.
Несмотря на такие крупные провалы, как с делом Никандрова, в отделении не могли так просто взять и поставить на нем крест как на следователе. Не столько виной, сколько бедой был для него Никандров, оказавшийся достаточно сообразительным, чтобы увидеть щели в барьере доказательств… Но дела попроще Пермяков мог тянуть, рука у него была набита. И поэтому его, пришедшего в следователи из дознавателей, имеющего хоть и самую минимальную, но все же подготовку, держали на должности: в отделении постоянно были вакансии, людей не хватало. Да и, в конце концов, не его же вина в том, что до войны не получил образования, а после нее с трудом закончил только двухгодичную юридическую школу. Сейчас Пермяков, искоса поглядывая на Литовцеву, возился с магнитофоном. Запись ему нужна была в этом случае как зайцу стоп-сигнал: его новый подследственный отнюдь не собирался менять показания, да и нужды, видно, в этом не испытывал, если сам пришел сознаваться. Но Пермяков упрямо «осваивал новую технику» — это было рекомендовано на последнем совещании.
— …Запись сделана на магнитофоне марки «Темп» при скорости пленки четыре целых семь десятых метра в секунду. Остановок магнитофона во время допроса не производилось. Записал следователь Пермяков, — додиктовал Пермяков и щелкнул клавишей.
— Амба Брыкину, — усмехнулся Брыкин и привычным движением руки накрыл свой яркий шрам прядью волос.
Следователь задумчиво пожевал губами, поглядел на его раздвоенный шрамом лоб. Достал папиросу, протянул пачку Брыкину:
— Закуривай, Афанасий.
Тот, ловко щелкнув по пачке, поймал губами вылетевшую папиросу, полез рукой в свой ботинок без шнурка и извлек оттуда две спички и «чиркушку» — кусочек коробка.
— Чего прячешь-то?
— А сбондят. Этта, в камере.
Прикурили. Брыкин, изогнувшись, сунул руку за спину, долго возился, кряхтя и шмыгая носом, наконец вытянул откуда-то смятый в малюсенький комочек рубль:
— Егор Павлыч, пошли, этта, кого ни есть за папиросами.
У следователя дернулась вверх белесая бровь, он хотел было возразить, потом махнул рукой:
— Ладно, поедем на эксперимент, — с переселением в кабинет Литовцевой в лексиконе Пермякова появилось новое слово, — по дороге купим. Тебя к режиму приучать — все равно что отучать воровать…
— Это — так, — оживился Брыкин. — Вот я и говорю: как, этта, она засвиристит, как шлепнет, да ка-ак звезданет, этта, меня…
— Ладно, будет врать! — замахал рукой Пермяков. — Ты, этта, — передразнил он, — год восьмой?.. Да, восьмой год уже мне рассказываешь.
Брыкин вытянул ноги, удобно откинулся на высокую спинку стула и зашевелил грязными пальцами:
— По карманке — два раза, раз — на хазе… Потом, этта, грабанул… А за грабеж ты все-таки зря меня, ей-бо, зря, — мимоходом заметил он. — Ну где ж восьмой-то, Егор, этта, Павлыч! Девять годков, как одна копеечка, нашему, этта, знакомству… Во́ сколько! А ты все не веришь…
Сам Брыкин был неколебимо убежден, что воровать его тянет именно с той поры, как его ранило. Был он во время войны в хозвзводе при каком-то госпитале в глубоком тылу. И надо же такому случиться: за всю войну не слыхал ни одного выстрела, ни единого взрыва. А вот шальная бомба с заблудившегося, видно, самолета упала, не разорвалась, но отколола кусок кирпичной кладки. Он-то и угодил Брыкину в голову, заклеймив навечно особой приметой, справкой об инвалидности и, как он считал, неизбывной тягой к воровству. По крайней мере, Пермяков, пришедший в отделение девять лет назад, первым получил дело о карманной краже, совершенной Брыкиным, и с той поры регулярно сажал его на скамью подсудимых. Ему уж и звание дали: главный брыковед. Пермяков подозревал, что гордиться этим не следует, что другим попадаются более интересные дела. Но подозрение было смутным и не слишком его беспокоило.
Из дежурной комнаты позвонили: освободилась машина. Пермяков взглянул на часы и заторопился:
— Поехали, поехали!
Брыкин покорно встал и запахнул пальто на худой фигуре. Потом приподнял одну ногу, другую — осмотрел свои довольно справные еще ботинки. Вздохнул:
— Никак, этта, не могу сносить. Только шнурки меняю. Опять, этта, двух месяцев не проходил еще. Надо дома лагерные надевать…
— Ты никак для отсидок спецодежду завел? — спросил Пермяков.
— Так, этта, жалко же…
Для закрепления показаний преступника на месте происшествия — Пермяков важно именовал это следственным экспериментом — нужны были понятые. Пермяков зашел в квартиру на первом этаже. В полутемном коридоре какой-то парень самозабвенно целовал девчонку. Растерявшийся Пермяков хотел тотчас выйти, но, повернувшись неловко, уронил детский велосипед и свой портфель. Нагнулся поднимать, потом, совсем смешавшись, раздумал и сказал только:
— Вот. Уронил.
И, рассердившись на себя, нахмурился, мрачно спросил:
— Понятыми пойдете?
Парень ошалело глядел на него, потом кивнул головой и сказал:
— Молодожены мы.
Все трое постояли, подумали. Пермяков поднял портфель и шагнул за дверь. Пунцовые понятые — за ним.
На лестнице ждал Брыкин. Поднялись на третий этаж, остановились перед закрытой дверью.
— Доставай, Афанасий, ключ.
Брыкин похлопал по карманам:
— Так, этта, нету ключа.
— Как нету? Я ведь распорядился вернуть тебе все, что отобрали при обыске!
— Этта, не было ключа, Егор Павлыч.
Пермяков опустил на пол портфель и прислонился к стене.
— Афанасий, ты что ваньку валяешь? Я же тебя потому и задержал, что ключ был только у тебя да у соседки Никитиной, которую ты обокрал…
Брыкин развел руками и молча хлопнул себя по карманам: и рад бы, мол…
— А домой ты как попадал? Замок-то свой фирменный чем открывал?
— Ну, этта, просто. Замок знакомый, — засуетился Брыкин. — Вот ковырну… Ага, вот, — он взял у следователя складной нож.
Парень, понятой, заволновался и прикрыл плечом жену. Но Брыкин внимания на них не обращал. Он засунул лезвие под накладку замка, замер, будто к чему-то прислушиваясь. Раздался щелчок, и дверь тихо поползла внутрь квартиры.
На шум выглянула из своей комнаты Никитина, потерпевшая. Невысокая, но широкая и плотная, она в свои пятьдесят похожа была на средних размеров танк, так решительно и грозно двинулась она вперед, не спуская цепких маленьких глаз со сжавшейся фигуры Брыкина.
— Ах ты, двурогая вошь! Явился-таки? Ну, я с тобой сейчас разберусь…
Брыкин юркнул за спину Пермякова и закричал:
— Цыц ты! Цыц, тебе говорят! Ты, этта, не смей! Я под защитой закона!
Из необъятной груди Никитиной доносилось глухое клокотанье:
— …Закон вспомнил… дух вон… мразь поганая… сам влип — других тянешь…
— Во-во! — еще звонче закричал Брыкин. — Сама поняла, спекулянтка! А ты, этта, думала, Брыкин пойдет у рабочего человека красть? А сто пятьдесят четвертую не хошь ли?
Никитину в спекуляции Пермяков подозревал уже давно. Еще когда она заявила о краже. «Так, откуда у вас, незамужней женщины, и зачем они вам — эти четыре нейлоновые рубашки?» — «Я, может, подарить их собиралась. Мои — и все!» — «А туфли мужские, импортные, две пары — это тоже сувениры?» — «Какие еще сувениры? Мои туфли!» Делать нечего: за руку не схвачена. Приняли заявление, начали расследование. Брыкин объявился дней через двадцать. «Где был?» — «Так, этта, отдыхать ездил». Но кражу признал сразу. Рассказал, что загрузил вещи в чемодан Никитиной, сел в поезд и поехал куда глаза глядят. «Просплюсь, этта, выйду на станции, продам вещичек, водочкой запасусь — и дальше. В купейном, этта, хорошо! Как в санатории…»
В такой ситуации пробовать разыскивать вещи было делом безнадежным: Брыкин даже названий станций не помнил, где он, пьяный, продавал вещи. Единственное, что могло подкрепить его признание, был задокументированный рассказ и показ, где и какие вещи лежали, как были свернуты, в каком количестве и т. д. Успокоив расходившуюся Никитину и оставив ее в кухне, Пермяков сел за стол в ее комнате — писать протокол.
— Ну давай, Афанасий, про каждую вещь в отдельности. Что там первое-то? Норковая шкурка темной окраски?
Брыкин почувствовал себя в безопасности, принялся по-хозяйски толково щелкать дверцами шифоньера, выдвигать чемоданы, открывать кладовку, откуда он утащил мужской костюм, меховой жакет и пуловер. Потом Пермяков позвал Никитину и попросил показать, где, в каком порядке и как лежали похищенные у нее вещи. Ее показания полностью совпадали с брыкинскими…
Ожидая, пока Брыкин заходил в свою комнату и переодевался, Пермяков набрасывал текст постановления об аресте. Он торопился: пятница была на исходе, потом шли два выходных, а в субботу кончался срок задержания Брыкина. Так что кровь из носу — а санкцию на арест нужно было получить до конца дня.
К пяти вечера Пермяков все-таки оказался в прокуратуре. Следователей принимал новый заместитель прокурора. Кажется, не для всех эта беседа проходила благополучно. Перед Пермяковым уже двое выскочили красными. У него тоже неприятно засосало под ложечкой.
Подошла очередь. Пермяков вошел. За знакомым столом сидела темноволосая женщина в очках с выпуклыми линзами и, быстро просматривая, листала брыкинское дело. Кивнув на «здравствуйте», она глухим голосом спросила:
— Сто сорок четвертая, часть вторая?
— Да.
— Инвалид?
— Да.
— Голова?
— Да.
Она сделала несколько пометок, закрыла папку и сунула ее Пермякову:
— До свидания. Приглашайте следующего.
«Ого! — удивился он, закрывая за собой дверь. — Ай да Пермяков!» Он победно взглянул на свое отражение в большом зеркале возле вешалки и, втянув распиравшее пиджак брюшко, игриво подмигнул себе. Потом честно подумал: «Оно, конечно, приятно, такое доверие… Но, видно, неопытна еще: даже на обвиняемого не взглянула…» Он благодушно кивнул мрачному по обыкновению Киселеву, приехавшему с хозяйственным делом, и начал успокоенно укладывать папку в портфель. Потом вспомнил: печать-то она вроде не ставила. Открыл дело, взглянул на постановление — и чуть не выругался. Мелким, энергичным почерком на углу листа вместо санкции на арест была сделана запись:
«Воздержаться до проведения судебно-психиатрической экспертизы. Зам. прокурора…»
Подпись он не разобрал.
Забыв на стуле портфель, он кинулся в кабинет.
— Что случилось?
— Вы… Вы… Это, наверное, ошибка!
— Что — ошибка?
— Вы отказываете в санкции — на Брыкина!
— Да. Я считаю, что у вас слишком мало доказательств для его ареста. И, кроме того, человеку с такой травмой черепа совершенно необходима экспертиза.
— Я… Да я его в пятый раз обвиняю! Ведь это же — Брыкин… — он не нашел слов, и сказал «Брыкин», надеясь, уж одно это все объяснит. — У него уже десять экспертиз по прошлым судимостям было!
— А по этой — не было, — она подняла ладонь, останавливая град его возражений. Вы, значит, хорошо изучили Брыкина? Тогда скажите мне, почему нормальный человек в твердой памяти совершает преступление через два месяца после освобождения при очевидной неизбежности быть заподозренным? На первом же допросе рассказывает все как есть, не боясь статьи, по которой получит пять лет лишения свободы?
— Но ведь это же — Брыкин! Ему тюрьма — что дом родной! — Пермяков даже руки к груди прижал, не находя других аргументов.
Она выпрямилась на стуле, склонила голову набок и начала разглядывать его — заинтересованно и недоуменно. Пермяков, смешавшись под этим взглядом, не находил более, что еще сказать, пробормотал неуверенно:
— Да он же завтра еще кражу совершит… Это же — Брыкин. Кто будет нести ответственность?
Она, все так же склонив набок голову, глядела, как он пятился к двери. Потом сказала:
— Я беру ответственность на себя…
Он вышел и, проходя мимо зеркала, равнодушно посмотрел на отразившуюся в нем фигуру с заметным брюшком…
— Не, Егор Павлыч, домой, этта, я не пойду! — Брыкин решительно сел на стул, закинул худую свою ногу на колено другой и решительно прикрыл жидкой прядью красный шрам. — Как хошь, так, этта, и арестовывай. Мне што туда, што в могилу — одинаково. Ты видел, какая она? Она ж меня — как бог черепаху…
— Да пойми, Афанасий: нет у меня права оставлять тебя в камере. Понимаешь — нет! Иди домой, а?
— А ты, этта, понимаешь, что она со мной сотворит? Ну, пойду я. А завтра что? А завтра, этта, начнешь мокрое дело — по убийству гражданина Брыкина гражданкой Никитиной… Не, не пойду.
Помолчали.
— Егор Павлыч, — встрепенулся вдруг Брыкин, — давай, этта, я у тебя в кабинете мелкую хулиганку учиню, а? А ты меня — суток на десять, а?
Пермяков грустно улыбнулся:
— Свидетелей надо. А откуда я их в субботу возьму?.. Тьфу, сатана! — совсем огорченно закончил он. Пожевал губами, достал папиросу и протянул пачку Брыкину. Тот вздохнул и выщелкнул гильзу себе в рот. Потом снял сапог и достал из него «чиркушку» и спичку…
Все воскресенье прошло у Пермякова в дурном настроении. Во-первых, в голову не приходило ни единой, пусть самой плохонькой, мыслишки: что же теперь предпринимать дальше по делу Брыкина? Во-вторых, он уже предвидел, что разговор с начальником следственного отделения будет не из приятных. Последнюю встречу тот кончил фразой: «Если вы мне еще раз дадите на подпись такую чушь — я подпишу, получу выговор, но отделение от вас избавлю!» Были, конечно, в том деле дырки, но уж не настолько же… Теперь вот снова… Потом эта новенькая — как ее? — Литовцева опять будет сидеть напротив и давиться от смеха…
С женой с утра нелады. То пристала, чтобы завтракать шел, то ей пуговицу на рубашке загорелось пришивать, то в кино приспичило… Он терпел, но наконец понял, что если молчать и дальше, то придется одеваться и куда-то идти — а идти ему вовсе не хотелось. Все еще сдерживаясь, он сказал тихо и отчетливо:
— Мне надо подумать. Понимаешь — подумать!
Она обиделась и замолчала.
В понедельник он вышел на работу совсем разбитый. В голове лениво ворочались мысли о том, что вот отяжелел и одышка появляется, что надо бы по воскресеньям на лыжах в сопки ходить, но что эта проклятая работа разве даст отдохнуть нормально…
Звонить при Литовцевой начальнику и сообщать о несогласии прокуратуры на арест Брыкина он не стал, ожидая, когда же та выйдет из кабинета. Но она, как назло, засела, кажется, прочно… Он листал какое-то дело и бездумно пожевывал губами. Машинально вытащил папиросу, ощупал карманы — опять спички забыл. За дверью послышались приглушенные голоса, раздался стук.
Брыкина он сначала не узнал. На его раздвоенном шрамом лбу нелепо торчала новая шляпа. Вздутая щека была перевязана каким-то темно-синим платочком в белый горошек. Пальто было старое, но распахнуто так, что едва с плеч не падало. А под ним — черный, с иголочки костюм. Весь этот парад дополняли темно-коричневые с черными разводами туфли. Сзади его нелепую фигуру, как бульдозер, подталкивала Никитина. Она тоже вошла и стала рядом.
У Пермякова папироса вывалилась изо рта.
— Это что за явление?
Литовцева перестала стучать на машинке и тоже уставилась на вошедших. Глаза ее, постепенно расширяясь, перебегали с Брыкина на Пермякова и назад. Сейчас она расхохочется…
Брыкин с достоинством поправил темно-синий платочек на щеке и, переступив на месте, как горячий, хоть и в летах, жеребец, гордо сказал, видно, давно приготовленную фразу:
— Прошу вас, гражданин следователь… Этта, Егор Павлыч, значит… прекратить мое дело по краже, которую я совершил, но, этта, не до конца!
Сказав это, он взял стул и сел с видом министра, готового ответить на вопросы журналистов.
— Как, то есть, не до конца? — спросил Пермяков.
— Ошибочка получилась, этта, Егор Павлыч. Я ж думал, она, — он кивнул на Никитину, — хахеля, этта, завела… А тут совсем даже наоборот.
И Брыкин снова с достоинством поправил темно-синий платочек.
— Слушай, Афанасий, — проникновенно попросил Пермяков, — ты мне не морочь голову, а? Ведь крал? Крал. У Никитиной? У Никитиной. Признал? Признал. Так чего ж ты еще хочешь?
— А я, этта, по новой в сознанку хочу, Егор Павлыч. Кража, она как бы, этта, была, а как бы и не была… Вот и Марья Ильинична подтвердит: все вернул.
— Дурак он был, дураком по гроб жизни и останется, — кивнула Никитина. — Приревновал и все до нитки упер. А теперь вернул.
Литовцева совсем спряталась за машинку, и только видно было, как вздрагивали ее плечи.
Пермяков задумчиво пожевал губами, достал «Беломор» и протянул лачку Брыкину. Тот щелкнул, поймал губами вылетевшую папиросу и, запустив два пальца в свою умопомрачительную туфлю, извлек оттуда «чиркушку» и спичку.
— Получается, этта, што она меня ждала и кое-какую одежонку, — Брыкин повел шеей, сдавленной воротником нейлоновой рубашки, — припасла. А я думал, этта, хахель у ней. Ошибка, значит…
Он осторожно сдул с лацкана хлопья табачного пепла.
ПРОДЛЕНИЕ
На город, как черная мохнатая шапка, плотно опускалась темнота. Подбираемая лучами прожекторов на мачтах железной дороги, иссиня-белым сиянием ламп-солнц, желтоватыми разливами уличных фонарей и разноцветьем реклам, полярная ночь слишком-то не снижалась — она сгущалась лишь возле крыш да в сумрачных дворовых углах. Но и из дворов ее уже гнали яркие полосы света: здесь и там вспыхивали окна. Люди возвращались с работы. Город, стряхивая с плеч заботы трудового дня, становился все оживленнее и шумливее. Это изменение суточного ритма немедленно отозвалось в дежурной части. Оператор едва успевал снимать трубку.
— …Повторите имя ребенка?.. Возраст?.. Как одета девочка?.. Не беспокойтесь, примем меры. А пока прошу позвонить в детскую комнату милиции, она рядом с вами…
— …Гражданка, вам нужно набрать ноль-три! Да-да, в «скорую» — по ноль-три… Нет, зачем вам монета, набирайте так!
— …В магазине «Восход»? Сколько было денег в сумочке? Скоро прибудет оперативный работник, ждите его на месте.
Динамик УКВ-связи то и дело щелкал, и искаженные мембраной голоса из патрульных машин просили замену внезапно заболевшему постовому, уточняли адреса, просто сообщали, где находятся.
В соседней комнате дежурный капитан Горчаков и помощник старший сержант Шилов брали объяснения у первых задержанных, подсказывали первым потерпевшим, как писать заявления.
Высокий звук зуммера, донесшийся из операторской, казалось, никем не был замечен в разноголосом говоре и кашле. Ничто не изменилось. Только замер на полуслове капитан Горчаков, да быстро метнулся к двери помощник. Через секунду Шилов вошел и наклонился к капитану:
— Сработала сигнализация сберкассы. Давайте я поеду. Может, опять неисправность…
Светлые полоски бровей на обожженном лице капитана сдвинулись:
— Давай. Может, и неисправность…
Это тоже бывало. Тревогу поднимали кошки, случайно попавшие между фотоэлементами, цепь замыкалась из-за различных поломок. Иногда сами работники по неосмотрительности включали сигнал тревоги. Но в любом случае из дежурной части немедленно выбегали вооруженные люди, бросались в уже трогающуюся машину и мчались через весь город.
Так было и на этот раз. Шилов распахнул дверь в комнату отдыха:
— Зубов, Колесниченко остаться, остальные — в машину!
В машине, пока шофер круто выруливал из двора на проспект, Михаил начал инструктировать:
— Сработала сигнализация сберкассы — здесь, на проспекте. Беляк и Рыжухин, ваша забота — прохожие и киоскеры: что они видели. Климков, проскочи на площадь, осмотрись, поговори с постовым. Чеидзе и Мартынов — со мной.
Машина резко развернулась на проспекте и остановилась у бровки. Шофер выскочил из кабины и, увязая в грязном сугробе, добрался до задней дверцы. Милиционеры спрыгивали на землю и тут же быстро разбегались по местам. Михаил, поддерживая рукой карман, где лежал тяжелый пистолет, уже бросился к двери сберкассы. За стеклом ее висит табличка «Закрыто», но кассовый зал освещен, и ни единой живой души не видно в нем. Нажал на тяжелую дверь ногой — дверь подалась.
— Мартынов, останься!
Придержав рванувшегося вперед Чеидзе, Михаил первым вошел в зал. За высоким барьером — столы кассиров с беспорядочно набросанными бумагами. Два стула лежат на полу. Дверца одного сейфа распахнута настежь, у другого — едва прикрыта. Возле него, раскрыв металлические челюсти, валяется инкассаторская сумка.
Стараясь ничего не трогать, Михаил прошел за барьер, в коридорчик, ведущий к служебным комнатам. Там слышались голоса. Шилов заглянул в кабинет заведующей — пусто. Следующая дверь по этой стороне — то ли кладовка, то ли туалет. Из-за нее и доносился приглушенный разговор.
Михаил постучал:
— Милиция! Выходите!
— Откройте нас! Мы закрыты… Откройте дверь!
Михаил отодвинул щеколду и, отступив шаг назад, скомандовал:
— Выходите!
Первой показалась пожилая женщина. Бледная, пряди волос беспорядочно переплелись над щекой, дрожащие пальцы придерживают почти оторванный манжет строгого платья. Увидев милицейскую форму, она покачнулась, схватилась руками за горло и, уткнувшись головой в стену, разрыдалась. Второй выходила девушка в ярком свитере с пышной светлой прической. Она подхватила женщину под локоть:
— Ну, Клавдия Михайловна!.. Ну не надо!..
Из-за двери показалась еще одна девушка.
— Вы из милиции? Поздно.
…Сысоев выглядел помолодевшим. Шло первое из вновь отвоеванных им дежурств, и старший следователь, подшивая и нумеруя листы законченного дела, наводя порядок в сейфе, выписывая повестки, — словом, занимаясь бумажной канителью, на которую обычно тратишь массу никем не планируемого, но реально необходимого времени, не переставал чувствовать присутствие на столе телефона. Когда аппарат надтреснуто тренькал, Сысоев бросал все дела, с удовольствием снимал трубку и торжественно сообщал:
— Дежурный следователь Сысоев слушает!
И было ему это очень приятно.
Отслужив в органах без малого тридцать лет, добавив к майорской еще одну звезду, Сергей Аверьянович вдруг почувствовал однажды, что обстановка вокруг него неудержимо меняется. Сначала он это заметил по делам. Они стали попадать к нему из уголовного розыска подготовленными с такой предусмотрительностью, о какой в прежние времена он только мечтал. Юридическое закрепление доказательств — основной его труд — все более становилось бумагописанием; такие четкие показания давали свидетели и подследственные. Послушав несколько раз, как приговор суда почти полностью повторяет строгую логику его обвинительных заключений, втайне порадовавшись поначалу легкости, с какой были закончены эти дела, Сысоев потом призадумался. Вспомнил, что вот уже несколько лет ни одно торжественное собрание не проходило, чтоб его, «нашего ветерана», не усадили в президиум. Другие следователи — по двое в комнате, ему — хоть маленький, но отдельный кабинет, дверь в дверь с кабинетом начальника областного следственного отдела. От самого же начальника — подчеркнутое уважение: «Вот, знакомьтесь, ветеран отдела Сергей Аверьянович. Я после университета к нему на выучку пришел, даром, что он тогда был еще с неполным средним — зато уже опыт, опыт какой!» Услышал это раз — принял как должное. А когда и два, и три услышал невольно подумал: «Чего бы это? Никак к пенсии меня готовят?»
Начал приглядываться. У других по шесть-семь дел одновременно, у него — три-четыре. А то вот еще заботу проявили: «Сергей Аверьянович, зачем вам самому печатать — отдайте машинистке». И утащили у него «Прогресс», механизм такой же пожилой, как он сам, но удивительно прикладистый. Тыкаешь в него пальцами, а мысли так и текут сами…
Когда — «в связи с особыми поручениями» — Сысоева один раз исключили из графика суточных дежурств, а в следующий месяц сделали то же, уже не объясняя причин, старший следователь решил взбунтоваться. Выбрившись так, что кожу на скулах снял, надев вместо повседневного штатского костюма мундир, он явился на работу и половину дня прислушивался, не перестанут ли гудеть голоса в кабинете начальника. Улучив паузу, постучал в дверь:
— Разрешите, товарищ полковник?
Блоков, увидев сияние мундирных пуговиц и пестроту наградных планок на груди, удивленно дернул бровью:
— Входи, Сергей Аверьянович. Присаживайся.
Сысоев, однако, садиться не стал. Он чуть не строевым подошел к столу и положил перед начальником папку:
— Разрешите согласовать два представления, товарищ полковник.
Блоков прочитал бумаги — они, разумеется, были в полном порядке — и снова недоуменно поглядел на Сысоева:
— Все правильно, Сергей Аверьянович… Да ты присядь. Как дома-то, все здоровы?
— Так точно, — отрапортовал Сысоев, глядя в окно и продолжая стоять.
— Гм… — Блоков ничего не понимал. — Ты что это такой… уставной? Случилось что?
— Никак нет, — по-прежнему в окно доложил Сысоев.
— О-о, значит, дело швах.
Блоков поднялся из-за стола, взял Сысоева под руку и повел к стульям, выстроившимся у стены.
— Садись, садись… В чем дело?
Сысоев покрутил шеей, сдавленной галстуком, и неожиданно для себя дал заливистого разобиженного петуха:
— Если мне пора…
Смущенно остановился, долго прокашливался, потом сиплым баском досказал:
— …на пенсию, так ты мне, Алексей Матвеевич, прямо скажи. Поперек дороги я никому стоять не хочу. А нужен я — так и работу дай настоящую…
Людей в областном следственном отделе, как всегда, было мало для того количества дел, которое здесь перемалывалось. Потому ходатайство Сысоева было удовлетворено на другой же день, и даже более чем полностью.
Опять не закрывалась дверь — очередью шли свидетели. Опять приходилось и есть, и спать на бегу. Опять ежевечерне звонил домой: «Извини, сегодня задержусь…
Словом, вернулось то состояние постоянной напряженности, постоянной нехватки времени, постоянной усталости, без которого, однако, жизнь — не жизнь, а сплошная отставка.
И вот сейчас, двигая вперед на привычном пределе мощности, — а сердчишко уже явно не то, и кости, видно к погоде, занудно болят — подполковник Сысоев тем не менее с удовольствием сообщил в трубку:
— Дежурный следователь слушает.
— Сергей Аверьянович, — донесся голос Горчакова. — Ограбление сберкассы. Инспектор уголовного розыска извещен. Проводника с собакой нужно?
Кости сразу успокоились. Исчезли всякие сердечные покалывания.
— Да, нужно. Созвонитесь с дежурным экспертом НТО, пусть побудет на связи. Жертв нет? Понял. Место происшествия под охраной? Спускаюсь.
Инспектора уголовного розыска Чернова нашел уже у выхода.
— Ну, Дмитрий, сегодня нам будет работка…
Возле машины их догнал выбежавший из дежурной комнаты капитан Горчаков:
— Проводник выехал к месту происшествия.
— Давно?
— Только что.
— Да нет, происшествие давно обнаружили?
Горчаков поднес часы к глазам.
— Сигнализация — четырнадцать… нет, теперь пятнадцать минут назад сработала. Подтверждение помощника с места происшествия — шесть минут спустя.
— Сколько грабителей? Приметы есть?
— Двое. Приметы самые общие. Один в куртке и вязаной шапочке с козырьком, у другого — пальто, ушанка.
Все равно передайте патрульным машинам и постовым.
— Уже.
Машина, чуть не ткнув бампером газик, на котором приехал помощник дежурного, остановилась у сберкассы. Сысоев, пока шел к двери, увидел, что у газетного киоска что-то спрашивает у продавщицы милиционер Климков. «Работает…» Из соседнего с кассой подъезда вышел Беляк и будто не спеша прошел в следующий. «И здесь работают». Чуть в стороне Рыжухин разговаривал с двумя остановившимися было девушками.
— Только подошли?.. Ну, счастливо погулять! — донесся его голос.
Неброская, незаметная постороннему глазу, в городе уже стремительно разворачивалась работа, называемая личным сыском. Все так же мерно мигают синим глазом патрульные машины, по-прежнему внешне невозмутимы постовые. Но система охраны правопорядка уже действует, пользуясь пока скудной, чрезвычайно скудной информацией.
Ничего. Будет информация!
Сысоев вошел в сберкассу и, пропустив Чернова, аккуратно прикрыл дверь, не трогая металлическую ручку.
— Здравия желаю, — поздоровался Чеидзе. Он стоял у входа.
— Так и висела? — кивнул Сысоев на табличку «Закрыто».
— Так точно.
Подошел помощник дежурного Михаил Шилов и вполголоса доложил о своих действиях.
Сысоеву было приятно чувствовать слаженность — при всем разнообразии действий — многих служб и множества людей, высокую профессиональную культуру в работе умных помощников.
Прибыл проводник с собакой. Но их сразу пришлось отправить обратно. След терялся за порогом: непрерывный поток прохожих в эти часы пик, резкий запах отработанных газов от автомашин исключали работу Султана. Пес дважды крутнулся у ступенек невысокого крыльца и, нервно повизгивая, заметался то в одну, то в другую сторону.
Дмитрий Чернов, нетерпеливо поглядывая на следователя, уже стоял возле кассиров. Сейчас, сейчас… Сысоев, внимательно — будто кинокамерой снимал — оглядел кассовый зал. Торопись не спеша, дорогой Дима, это великая вещь! Когда кассирши будут рассказывать, ты будешь головой крутить — где да как… А я зал теперь год буду помнить — и вон ту полосу на барьере, и стул, лежащий на боку, и лист какого-то бланка, высунувшийся из сейфа… Ты будешь оглядываться, а я за свидетелями понаблюдаю…
Кассирши ему понравились. Старшая, Клавдия Михайловна Федорова, уже справившись с волнением, обстоятельно рассказывала, как все произошло. Девушки же — они по очереди входили к кабинет заведующей — старательно пробовали вспомнить детали. Однако первый опрос — при всей добросовестности и старательности свидетелей — дал все-таки очень немногое.
В 18 часов 45 минут Тоня Ковалева — ее рабочее место находится ближе всех к выходу — поднялась, прошла за барьер и повесила табличку «Закрыто». Но дверь отворилась, и в сберкассу вошла женщина в меховой шубе коричневого цвета и такой же меховой шапочке, с нею — девушка лет шестнадцати, одетая в светлое пальто и белую шерстяную косыночку. Они попросили оплатить им лотерейный билет. Тоня прошла к своему столу и, проверив выигрыш по таблице, выдала женщине деньги. Клиентки вышли, а Тоня склонилась над столом, делая в документах запись о последней операции.
В этот момент Федорова услышала металлический щелчок у входа. Перестав считать лежавшую перед ней пачку банкнот, она подняла голову и увидела мужчин в черных полумасках. Один, в спортивной куртке и вязаной шапочке, закрывал дверь на крючок, второй бежал к барьеру. Когда он перепрыгнул через барьер на стол Тони и закричал: «Поднять руки! Встать! Иначе стреляю!» — Федорова успела нажать кнопку сигнализации. Сзади раздался шум — второй грабитель тоже перепрыгнул барьер. Федорова, медленно поднимая руки, локтем двигала к себе лежавший на ее столе пистолет. Но воспользоваться им не сумела: оружие упало в корзину для бумаг.
Размахивая револьверами — судя по стволам с крупными мушками, это были наганы, — грабители принудили женщин встать и оттеснили их в служебные помещения. Затем загнали всех в туалет и закрыли, пригрозив, что в случае чего начнут стрелять в дверь…
— На руках ничего не успели заметить? Кольцо, татуировку?
— Оба были в черных перчатках. И очень уж размахивали у нас перед носом кулаками…
— Та-ак… Значит, дактилоскопия отпадает.
— А вот черная полоса на барьере — там прыгал второй, в куртке?
— Да.
Не густо. Что-то еще даст осмотр?
Сысоев начал детально исследовать место происшествия.
На всем пространстве до кассового барьера не нашлось ничего примечательного, кроме двух автобусных билетов с последовательными номерами.
— У вас когда подметали помещение?
— Да вот уборщица сложила в кладовку ведро, веник, тряпки, ушла, а я за ней и пошла вешать табличку, ответила Тоня.
Полоса на барьере тоже представляла некоторый интерес. В научно-техническом отделе, возможно, определят состав резины на подметке у «спортсмена» и, может, фабрику, выпускающую обувь на такой подошве… Но что это даст при миллионном производстве обувных пар? А вот царапина, параллельная темной полосе, — это уже кое-что. Гвоздик? Нет, наверное, подковка. Или прибита очень близко к краю каблука, или сносилась и сдвинулась краю…
Во входную дверь требовательно постучали.
— Впусти, кто там ломится? — недовольно буркнул Сысоев. Чеидзе открыл дверь.
Вошли вызванный дежурным банковский работник, двое понятых в сопровождении Беляка и сразу за ними — новый заместитель начальника уголовного розыска. Почти начальник: прежний переводится в Ленинград. Франтоватого молодого майора Сысоев несколько раз видел на совещаниях, но знакомы они еще не были. Не нравилась категоричность его суждений, однако Сысоев отдавал майору должное: говорит резковато, самоуверенно, но всегда дельно.
— Вы следователь? — майор стремительно прошел к Сысоеву и протянул руку: — Голубицкий, из розыска. — И без перехода: — Нашли что-нибудь?
— Мало.
— Сейчас поищем, — Голубицкий направился за барьер.
— Товарищ майор, — спокойно сказал Сысоев, — когда я закончу осмотр места происшествия, у вас будет возможность «поискать».
Голубицкий улыбнулся открыто и благожелательно:
— Вы правы. Извините меня, — и отошел к Чернову. Дождавшись конца опроса, майор стал тихо разговаривать с инспектором.
Прибыли эксперт НТО, сотрудник розыска и участковый инспектор. Сысоев, делая с помощью Чеидзе замеры, диктовал протокол осмотра Мартынову. Голубицкий, прикинув, из каких окон видна дверь в сберкассу, послал по квартирам оперативных работников.
Лишь поздним вечером приступили к ревизии денег и документов, чтобы точно определить размеры и состав похищенных ценностей. К утру выяснили: преступники унесли 10 тысяч рублей в купюрах различного достоинства, мешочек с разменной монетой, 12 чистых сберегательных и 8 чековых книжек, 20 бланков аккредитивов, 96 погашенных лотерейных билетов.
Утром в кабинете заместителя начальника управления Ломтева собрались участники расследования. Полковник оглядел присутствующих:
— Новых лиц нет… И не будет пока. Оперативная группа уже образовалась. По вашей, Михаил Константинович, инициативе, — наклонил он голову в сторону майора Голубицкого, — пусть в этом составе и остается. И вот представитель следствия — Сергей Аверьянович Сысоев… Впрочем, вы уже познакомились?
— Так точно, — улыбнулся Голубицкий.
— Преступление не рядовое. Тут… — полковник взглянул на Дмитрия Чернова, — товарищи высказывают мнение, что к нам прибыли опытные «гастролеры». Действительно, дерзость нападения, быстрота, с которой преступники скрылись, дают основания для такого предположения. Но… какие еще есть суждения? Да, пожалуйста, Сергей Аверьянович.
— Смелость может еще происходить и из неопытности, товарищ полковник.
— Еще? — вопросительно посмотрел Ломтев.
— Разрешите, товарищ полковник? — встал Голубицкий. — Действительно, обращает на себя внимание быстрота, с которой совершено преступление. Эта стремительность не каждому по силам. Высота барьера в кассовом зале такова и места для разбега так мало, что только хорошо тренированный человек может без задержки перемахнуть на стол кассиров. Вряд ли кто из старых рецидивистов-налетчиков, если они остались, способен на такую акробатику… И потом эдакая… театральность, что ли, во всем: маски, черные перчатки, эффектные прыжки… Голливуд какой-то… Теперь о похищенных ценностях. Ну, деньги забрали — это ясно, за ними и явились. А лотерейные билеты, да еще погашенные, зачем им? В спешке не разобрались? Хорошо. А бланки сберкнижек и аккредитивов? Какой опытный преступник рискнет ими воспользоваться? Ведь предъявить такой документ в любую сберкассу страны — это равнозначно написать себе на лбу: «Я украл его в Мурманске». Я согласен с Сергеем Аверьяновичем: дерзость в данном случае идет от неопытности. По-моему, это работа наших, мурманских… Здесь надо искать.
— Логично, хоть «гастрольный» приезд полностью и ее исключается, — кивнул полковник. — Поэтому запросим Москву, не было ли чего похожего в других городах. Но возможна и третья версия: кто-то под видом, допустим, водопроводчика или, скажем, электрика все вызнал, уточнил, потом маску на лицо — и за дело… Может оказаться неслучайным и приход женщины с девушкой за несколько минут до ограбления… Надо все версии отрабатывать. Слушаем, что уже делается. Михаил Константинович, доложите.
— Ищем женщину, предъявившую лотерейный билет… И, понятно, девушку — это, похоже, мать и дочь. Судя по номеру, продан билет был одним из кассиров «Нептуна». Сдан в сберкассу в этом же районе. По-видимому, его бывшая владелица живет недалеко. Словесный портрет на нее составлен хороший. Так что найдем. Возможно, она заметила и запомнила преступников, с которыми могла встретиться у выхода из кассы…
— Но прежде, на всякий случай, проверьте ее — не причастна ли она к ограблению.
— Будет исполнено. Вторая ниточка послабее — два автобусных билета. Кто обронил? Если женщина или ее дочь, то билеты ничего не дадут нам. Если преступник, то как минимум будем знать, каким автобусом они прибыли в центр города. Этим займется… — Голубицкий оглянулся, — товарищ Чернов. Об информации работников торговли и почтовых отделений мы уже позаботились, фотокопии списков с номерами похищенных купюр разосланы… Из НТО, товарищ полковник, просили доложить, что испытывают затруднения с фотобумагой. Но по нашей заявке сделали все.
— Опять, наверное, со снабженцами поругались, — усмехнулся Ломтев, делая заметку в календаре.
— Автостанция, вокзал, аэропорт под наблюдением, но при минимуме сведений это вряд ли что даст, — закончил Голубицкий.
— Да, преступники сейчас в этих местах глаза нам мозолить не станут. Билеты или заранее взяли, или вовсе брать не будут в ближайшие дни. Попробуют отсидеться. Но наблюдение все-таки не снимать…
Договорившись с начальником автоколонны, Дмитрий Чернов немедленно выехал на свидание с кондуктором Катей Васильевой, которая, как быстро выяснили в диспетчерской, вчера продала эти два билета в автобусе на маршруте № 2 во второй половине дня. Сейчас Катя сидела у диспетчера и ломала голову, что за молодой человек собирается с ней встретиться, если ради этого задержали всю бригаду и машина на линию не вышла. «Вся бригада» состояла из нее и водителя Толи Колпакова.
Подоспевший Дмитрий уже направился было к окошечку диспетчера, но увидел девушку и сообразил, что кроме Васильевой с шофером тут сейчас некому находиться. Через несколько минут все трое разговаривали вполне доверительно и заинтересованно. Катя пыталась вспомнить, где начала продавать эту катушку билетов. Выходило, что «обилечивала» ими пассажиров девушка в течение целой половины смены, так что определить, на каком отрезке маршрута оторвана принесенная Черновым полоска бумаги, она не может.
Инспектор, осторожно расспрашивая, настойчиво пытался помочь ей:
— Ну, а где были проданы хотя бы первые билеты?
Толя Колпаков вдруг прервал их:
— Брось гадать. Возьми маршрутный лист. Ведь контролер вчера аж два раза тебя проверял.
В маршрутном листе перед проверкой был записан номер последнего проданного билета — 114331 Первый из найдейных в сберкассе был 114333.
— Где к вам в машину сел контролер?
Катя сосредоточенно думала.
— Не ломай голову. Я здесь, у гаража, высаживал двух наших ребят, на смену ехали, а Фролова мне рукой махнула: подожди, мол. Здесь она садилась. А эти два билета ты продала на Ледовом. Вот только кому?
— Правильно! Я сейчас… Я очень хорошо теперь помню! Значит, так: Фроловой, контролеру, я маршрутный лист от кабины сама понесла. Она записала у маня с катушки номер и стала билеты у пассажиров проверять. Я была на своем месте, у задней двери. А тут остановка. Сначала тетечка садилась, толстая такая. Я ей еще сетку помогала втащить. Она и купила билет 331-й, который записан в лист. У нее шесть копеек уже приготовлены были, она из-за них и с сеткой не могла справиться. Потом мужчина какой-то пожилой подал мне рубль бумажкой. Я еще подосадовала про себя. Когда у пассажиров нет разменной монеты, нам очень неудобно работать. Но ничего, конечно, не сказала — знаете как у нас строго, если пассажиры на грубость жалуются…
— Дальше? — не утерпел Дмитрий.
— А потом двое парней садились. Я им еще замечание сделала: они девочку оттолкнули…
— Они сразу и купили билеты?
— Не сразу. Нахалы такие, — Катя смущенно взглянула на Толю Колпакова. — Приставать начали. Вернее, один начал, который помладше. Мне работать надо, а он загородил всех, и сам не платит, и другим мешает…
— Вы, Катя, их хорошо помните? Узнали бы сейчас?
— Конечно, узнала бы. Особенно того, который приставал. Молодого. В вязаной шапочке с козырьком.
…У старшего диспетчера автоколонны в тот день были все основания для плохого настроения. Пришлось срочно вызывать резервную бригаду, с большим опозданием посылать на маршрут машину, а потом еще долго объясняться по телефону с пассажирами, утверждавшими, что он, диспетчер, не имеет права получать зарплату, если у него на самом оживленном маршруте автобусы ходят с часовыми перерывами. Они немного преувеличивали, эти граждане, но дым был не без огня. Факт.
А Катя Васильева и Толя Колпаков не работали и на следующий день. Они сидели в научно-техническом отделе управления. Перед ними на столе стоял аппарат с подсветкой изнутри, молодой человек в штатском костюме крутил ручки аппарата, и на матовом экранчике двигались глаза, носы, брови, губы, подбородки… За соседним столом сидел другой молодой человек; внимательно вслушиваясь в разговор, он изредка задавал точные вопросы, и все записывал.
Фоторобот, наконец, изобразил нечто отдаленно напоминающее лицо младшего из двух парней. Катю и Толю проводили вниз, в столовую, а когда они, пообедав, вернулись, перед ними положили готовую фотографию. Эксперт, закрывая верхнюю часть головы темным силуэтным рисунком вязаной шапочки, спрашивал:
— Так? Так?.. Теперь похоже?
— Вот так! Теперь это он! — с облегчением вздохнула Катя.
— Да, как будто… — согласился и Толя, придирчиво рассматривая монтаж. — Сейчас хорошо…
Второго преступника молодые люди помнили гораздо хуже. Портрет его составить так и не удалось. Боясь переутомить свидетелей и подтолкнуть их на ложный домысел, эксперты отпустили Васильеву и Колпакова.
Через два часа Голубицкий собрал группу на оперативное совещание. Перед ним на столе лежали листы с размноженными фотопортретами «Молодого» и «Угрюмого» — так пака называли преступников, — копии портрета, снятого с фоторобота.
— Как видите, товарищи, наши сведения о «Молодом» пополнились неплохо. С «Угрюмым» — хуже: только весьма общее, без единой особой приметы, описание одежды и лица. «Удлиненное, кожа смуглая…» — процитировал майор. — Из этого немного почерпнешь. Первая ниточка — женщина, сдавшая лотерейный билет, — оборвалась вовсе. Красильников установил: в сберкассу заходила сотрудница «Мурманскгражданпроекта» с дочерью, десятиклассницей. К ограблению никакого отношения не имеют: образ жизни, круг знакомых исключают подозрения. Выходя из кассы, они ничего примечательного для нас не увидели. Так что пока вот это, — майор показал на лежащие перед ним документы, — единственно, чем мы располагаем. Выбора нет… Войдите! — ответил Голубицкий на стук в дверь.
Вошел младший лейтенант Демченко, участковый инспектор. Поселок Ледовое — его территория.
— Не извиняйтесь, знаю почему опоздали. Мне звонил дежурный… Вот, товарищ Демченко, посмотрите внимательно ориентировки и помогите нам установить этих людей. Дело более чем спешное. Преступники вооружены — нельзя дожидаться, пока они начнут пальбу. Похищена значительная сумма государственных денег — нельзя дать им уплыть из Мурманска.
Демченко долго, шевеля губами, изучал текст, потом портрет. Через несколько минут отложил его в сторону:
— Нет, об этом пока ничего не могу сказать. А вот «Угрюмый»… — Демченко полез в карман кителя, долго копался и, наконец, извлек изрядно замусоленную записную книжку. — Появился у меня там один… Ошейников Владимир Петрович. Не работает, без прописки проживает — у Козодоевой Валентины Игнатьевны по улице Грибоедова, дом… Так. Хозяйка поясняет, что это ее знакомый, с которым она собирается вступить в брак. Или она мне врет, или он ей. Ему — двадцать восемь, ей — тридцать шесть. Спилась до положения риз. Есть там на ком жениться!.. А Ошейников — он действительно угрюмый… И рост подходит — метр семьдесят примерно. Черная шапка-ушанка, черное пальто… О «Молодом» пока ничего не могу сказать.
— Спасибо. Срочно выезжайте с нашим товарищем. Себя не обнаруживать. Соберите данные — и все. Информируйте меня немедленно и самым подробным образом.
У Демченко было много знакомых на участке. У него было хобби — заводить знакомства. С этим веселым балагуром можно было разговаривать, когда угодно, о чем угодно и, главное, сколько угодно. Впрочем такая особенность характера делала его самым знающим свой участок инспектором в городе.
Уехал он из горотдела первым: подбросили ребята из ГАИ. Чернов, задержавшийся, чтобы обменяться информацией с сотрудниками, работавшими по другим версиям, прибыл на остановку только минут через сорок. Первым, кого он увидел, был Демченко. Инспектор стоял в окружении трех парней, гривастых, как шотландские пони, и разговор между ними, судя по всему, был весьма далек от завершения. «Ну трепач! Ну погоди ж ты…» Чернов ничем не расшифровывал себя. Проходя мимо, он даже не взглянул на Демченко. Больше того, он даже отвернулся немного. Но и затылок его, казалось, порицал не в меру разговорчивого участкового.
Неизвестно зачем срезая дорогу, Дмитрий свернул на тропинку, петлявшую между камнями. Видимо, сработал рефлекс: делай как все. А все, конечно же, не ходили по хорошей дороге, удлинявшей путь всего на сотню метров, а штурмовали каменные барьеры и в лоб, и сбоку. Дмитрий отдал себе в этом отчет, когда прошел по узкой жердочке и остановился, потому что грязь продолжалась, а жердочка кончилась. Он уж совсем собрался прыгнуть метра на три, как не без подготовки сделала шедшая впереди пожилая женщина с двумя авоськами картошки, когда услышал сзади приглушенный голос Демченко:
— Тот самый, Ошейников…
Дмитрий все-таки прыгнул. Сзади тоже что-то звучно шлепнулось, далеко вперед полетела грязь с талым снегом пополам, а голос продолжал:
— И «Молодой», его Валеркой звать, там же терся. Только поздно. Ребята говорят, что оба подорвали… Теперь ищи-свищи.
— Ты это точно выяснил? — не оглядываясь, спросил Чернов.
— Фирма! — коротко ответил Демченко. — Ребята как на фото глянули — так сразу в цвет.
— На фото?! Это еще зачем?
— Ничего. Это свои…
— Хороши же у тебя «свои». Волосаны.
— За идею страдают. Мода — она, брат, как пропуск…
— Ты… — Чернов помолчал, ожидая, пока пройдет и достаточно удалится встретившаяся им девушка, — ты иди в пикет, а я к автомату. Надо шефу доложить. Где автомат? У клуба?
— Да, только он не работает.
— А еще где?
— На другом конце, за горой, у магазина. Только он тоже не работает. Похоже, Мишка Беляйкин трубку срезал.
— Тоже «свой»?
— Нет, пока просто знакомый.
— Ты ему по знакомству и штраф не оформляешь?
— Он ли еще?.. Да и не со штрафа начать бы… Он изобретатель, переговорное устройство делает.
— А ты не думаешь, что начальник службы и тебе, и Мишке твоему такое изобретет, что небу жарко станет?
— Все равно нельзя с Мишкой так. Он хороший парень. Надо ему только руки занять. У меня такие Мишки, может, от десятка краж ребят оттащили. Ведь за ним полпоселка пацанья следом ходит, в рот заглядывает…
Пришлось Чернову звонить из пикета, тем более что конспирироваться дальше смысла, кажется, не имело. Голубицкий придерживался того же мнения. Он выслушал доклад, секунду подумал.
— Вот что. С участковым идите к Козодоевой и допросите ее. Постановление на обыск вам привезут позже. Соберите все, что может дополнить словесные портреты преступников.
Для Валентины Козодоевой бабье лето, судя по пожухлой коже лица, по дряблым мешкам под глазами, должно было отбушевать годков пять назад. Но она пыталась не сдаваться. Яркие мазки помады изображали губы, грубо подведенные штрихи — брови, пережженные всеми перекисями охвостья на голове еще способны были хранить следы последней «шестимесячной», сделанной два месяца назад. Разрушительное время, однако, неумолимо изобличало ее. Грязноватый халат не закрывал от наблюдательного глаза сеть морщинок на шее, нездорового оттенка кожу на груди. Этой женщине, чтобы быть женщиной, уже всякий раз требовался допинг. И она пила, и поила своих случайных партнеров, выхватывая у жизни последние куски радости, чувствуя подсознательно, что все чаще получает не удовлетворение, а фальшивку, подделку под него. Да и желания ее все чаще были не нормальной потребностью организма, а эрзацем, который вырабатывался из привычки.
Однако мозг ее — мозг человека, не обогащенного учебой, хорошей профессией, хотя бы дальним знакомством с искусством, а озабоченного всегдашним стремлением заработать и «повеселиться» (дочь в число постоянных забот не входила; дочь появилась только потому, что, пока еще была возможность прервать беременность, мать приходила на прием к врачу навеселе; когда же мать пришла трезвой, сроки, оказалось, истекли), — мозг такого человека не мог холодно и беспристрастно проанализировать перемены. И потому Валентина Козодоева сначала искренне удивлялась и обижалась, а в последнее время только обижалась, когда от нее уходил очередной кандидат в мужья. Обиделась и в этот раз. Вернувшись с работы, она нашла на столе записку, написанную крупными, разборчивыми буквами:
«Старушка, я тебя век не забуду, но мы расходимся, как в море корабли. Наша встреча была ошибкой судьбы-злодейки. Прими мою благодарность за крышу и баланду. Вова».
Четыре двадцатипятирублевых купюры — «благодарность» — лежали тут же, под запиской. Они значительно смягчали горечь утраты, но не могли унять страха Козодоевой перед будущим, в котором не было никаких намеков на просветы — только тоска одиночества.
В таком душевном смятении и застали ее Чернов и Демченко, вошедшие в комнату, неприбранную, как сама хозяйка. Козодоева, как видно, уже успела провести финансовую операцию с одним из двадцатипятирублевых билетов Государственного банка, превратив его в несколько казначейских билетов меньшего достоинства плюс натуральный продукт в виде двух бутылок петрозаводской «Московской». Больше того, она уже начала потреблять продукт, и теперь ее обуревали сомнения, продолжать ли потреблять одной или пригласить продавщицу Машку Фофанову из соседнего подъезда, вместе вскричать жалобную песню и порыдать над своей несчастной долей. Для последнего и у Машки были основания: Валерик, приятель Вовика, объявившийся здесь с неделю назад, был немедленно запроектирован Машке «в чуваки»; а теперь и этой любви пришел конец.
Демченко, которого Козодоева знала и, видать, по-своему, уважала, остановил ее:
— Куда собралась, Валентина? Садись. За жизнь разговаривать будем.
Козодоева села, всхлипнула и подала ему записку.
— Ай-ай-ай! — покачал головой Демченко. — И этот сбежал? Ну, может, для тебя и к лучшему…
Чернов не торопился вмешиваться в разговор. Прислушиваясь, как Козодоева клялась, что уже совсем было собралась прописать Вову, что если соседи опять жаловались на шум у нее — так это все зря, что если и выпьет она — так на свои кровные, Дмитрий разглядывал комнату. Многое в ней говорило о том, что был здесь мужчина: серая кепка на вешалке, пачка «Шипки» и мундштук на подоконнике, среди женских и детских туфель у порога — поношенные мужские полуботинки, на спинке раскрытой диван-кровати — черная рубашка…
Хозяйка, продолжавшая разговаривать с Демченко, начала все чаще оглядываться на Чернова, словно чувствуя, что он здесь старший и что разговор участковый инспектор ведет больше для него, чем для себя.
— А что это вы так интересуетесь моим жильцом? — Козодоева уже с явным беспокойством спрашивала Чернова.
— Мы и вами интересуемся, — Дмитрий прошел к столу и тоже сел. — Ошейникова мы разыскиваем в связи с тяжким преступлением — ограблением сберегательной кассы. Такие «подвиги» без подготовки не совершаются. Преступление задумано и подготовлено здесь, в этой комнате…
…Репродуктор в кабинете Голубицкого уже в последний раз рассказывал о событиях минувших суток, когда вся оперативная группа собралась снова.
— Итог дня: мы вышли на надежный след. Двадцатипятирублевые купюры, изъятые у Козодоевой и в продовольственном магазине, похищены в сберкассе. Из Дома обуви также сообщили о поступлении денег, имеющих номера, обозначенные в нашем списке. Продавцы довольно точно описали приметы «Молодого», Валерия Яковлева, купившего у них туфли. Его старые полуботинки, оставленные в комнате Козодоевой, имеют на каблуке выступающий гвоздь, которым могла быть сделана царапина на барьере сберкассы. Адресное бюро дает место жительства Яковлева — поселок Медный-1, Рудный переулок, 16. Если преступник дома, завтра будем разговаривать с ним…
Утро изменило планы майора. Едва он вошел в кабинет, как в динамике селектора раздался голос Ломтева:
— Михаил Константинович, зайдите ко мне.
Голубицкий поднялся на третий этаж. Ломтев, поздоровавшись, протянул ему бланк спецсвязи с уже расшифрованным теистом:
— Нашелся ваш Ошейников…
Неизвестно почему, но после Кандалакши Ошейников успокоился. Последняя остановка скорого на территории Мурманской области была для него самой неприятной… Всю ночь он не закрывал глаза. Сначала подозрительно настойчиво с ним пытался заговорить пожилой мужчина, занимавший тоже верхнюю полку. Потом слишком изучающе к нему приглядывался какой-то черноволосый парень с пижонскими усиками. Уже глубокой ночью Ошейников снял свой чемоданчик с багажной полки и сунул под подушку: в неверном свете ночников ему опять почудилось, что блеснули под черными ресницами глаза, обнажились по-крысиному белые зубы усатого. Парень, точно, не спал. Через несколько минут он поднялся и проскользнул в тамбур. Беспокойство Ошейникова возрастало. Из-под полуприкрытых век он видел, как черноволосый, вернувшись, опять лег и, кажется, опять наблюдал за ним… Хотелось вскочить и задать деру. Но Ошейников понимал, что бежать, в сущности, некуда.
В Кандалакше садились еще пассажиры, а потом по вагону прошли двое милиционеров, внимательно осматривая спящих. У Ошейникова похолодела спина. А когда минуты через три он увидел, что милиционеры возвращаются, все также заглядывая в спящие лица, ему чуть плохо не стало. Но красные погоны проплыли мимо, поезд тронулся. Под стук колес неудержимо накатила дрема. Ошейников заснул.
Утром снова начались неудобства из-за денег, лежавших в чемодане. Ошейников долго не решался оставить их, чтобы уйти в туалет. Когда стало совсем невмоготу, все-таки решился. Потом захотелось есть. Буфетчица носила пирожки, кефир, дорожные наборы с вафлями и зелеными яблоками, а ему смертельно хотелось мясной солянки и под нее — хотя бы граммов двести водки. Но куда деть чемоданчик? Взять с собой — привлечь внимание соседей. Оставить на них — боязно. Перед Петрозаводском придумал. Взял чемоданчик и, провожаемый загадочной полуулыбкой усатого, зашел к проводнице:
— Я еду в командировку. Тут у меня важные документы. Нельзя ли в вашем купе оставить, пока я схожу перекусить?
Проводница начала было отнекиваться, но рубль убедил ее, что надо помочь товарищу.
— Только до Петрозаводска! Мне на остановке пассажиров сажать…
Чемоданчик испортил ему и обед. Проглотив солянку и рагу, чтобы не опьянеть сразу, Ошейников позволил себе единственную минуту полного блаженства. Он вылил водку из графинчика в фужер, положил на кусочек хлеба две маринованные кильки, дал себе несколько секунд выдержки. Потом низко наклонился, чтобы от толчков поезда не расплескалась водка, и стал медленно выпрямляться, не отрывая фужер от губ. Он не глотал. Жгучая жидкость, как по трубе, слилась в желудок, дыхание остановилось. Вот тогда Ошейников истово поднес к носу бутерброд и шумно вогнал в себя смягчающий горло хлебный дух…
Через несколько минут он уже шел через вагоны. Соловеющие глаза его пялились на женщин. Ноги ступали уже не так уверенно. Но сознание работало по-прежнему четко, отмечая, что поезд замедляет ход, что в окнах проплывают станционные строения… Когда поезд совсем стал и вдоль перрона, путаясь в сумках и чемоданах, побежали пассажиры, Ошейникову оставалось пройти еще вагон.
И тут навстречу ему полезло что-то бесформенное, состоящее из баула, двух чемоданов и нескольких авосек. Авоськи, зацепившись за дверную ручку, не пускали вперед привязанные к ним чемоданы. Позади горы, заткнувшей дверь, слышалось мычание и сопение. Ошейников торопился. Он пошел даже на то, чтобы безвозмездно помочь разбирать этот завал. Но едва он освободил сетки, как вся масса вещей двинулась вперед, вытесняя его обратно в вагон. Оказалось, багажный дредноут двигал сухонький старичок. Жаль, времени не оставалось, чтобы выматерить старичка…
И все-таки Ошейников опоздал. Он это понял сразу же, как только увидел в окно черную шевелюру, мелькнувшую на стороне, противоположной перрону. Ошейников кинулся в тамбур, в ярости дернул закрытую дверь, проскочил в следующий вагон и, растолкав пассажиров, спрыгнул на перрон, спустился между вагонами. На четвереньках перебрался через рельсы и тут увидел усатого, неспешно уносившего его чемоданчик…
— Стой, падло!..
Тот, не оборачиваясь, как кошка, бросился на ступени подножки и исчез в тамбуре. Ошейников снова рванулся под вагон, чуть не раскроил себе голову, ударившись о металлический швеллер. Выкарабкавшись на перрон, он опять увидел черноволосого, улепетывающего к хвосту состава. Не замечая ничего вокруг, Ошейников теперь уже молча бросился в погоню.
Он настиг похитителя, когда тот собрался опять нырнуть в тамбур.
— Гад!.. Гад!..
Сбитое бегом дыхание не давало произнести ничего другого. Ошейников дергал к себе чемоданчик, но парень, ухватившись одной рукой за поручень, другой цепко держался за мягкую ручку и только по-крысиному поднимал усики, будто куснуть хотел. Вагон дернулся.
— В чем дело, граждане? Сойдите на перрон! — услышал Ошейников и тут же увидел, как милиционер, ударив вора снизу по кисти, легко ссадил его с подножки.
— Сволочь… Спер!.. Мой чемодан… Спасибо… Я с этого поезда, — обрадованно бормотал Ошейников, норовя ударить похитителя по лицу и в то же время передвигаясь за подножкой, чтобы успеть вскочить в вагон.
— Одну минуту! Спокойно. Пройдемте!
Милиционер, хватко взяв обоих под руки, оттягивал их прочь от поезда. И оттянул, как ни рвались Ошейников и вор.
— Спокойно. Сейчас разберемся…
Ошейников был зол, страшно ругался на милиционера и все пытался извернуться так, чтобы лопасть черноволосому ногой в пах. Тот всякий раз отпрыгивал и кричал:
— Кончай, понимаешь! Нужен мне твой чемодан, понимаешь!
Но Ошейников понимать не хотел. Он чувствовал себя дважды обворованным и безоглядно лез на рожон.
Только в отделении, когда в усатеньком опознали Кацулю — уже дважды попадавшегося поездного вора — и когда тот покорно сознался, что чемодан краденый, когда дежурный старший лейтенант попросил перечислить вещи, находящиеся в чемодане, — только тогда Ошейников начал догадываться, в какую историю влип.
Беспокойно посматривая на дежурного, он перечислил вещи.
— Спортивный костюм, рубашка шерстяная, носки, туфли, кеды, несколько книг… Ну, там мыло и все такое…
— Хорошо, теперь откройте, сверим — и можете забирать свои вещи. Ключ при себе?
Ключ был, конечно, при себе. Но надеяться, что при осмотре удастся скрыть две толстые пачки денег, завернутые в газеты, не приходилось. А объяснять, откуда деньги!.. Ошейникову стало холодно. Он начал врать. Про жену, которая будто бы ехала с ним, про ключ, оставшийся у жены… Старший лейтенант достал из стола насколько ключей:
— Попробуйте, может, подойдет?
Ошейников свой замок мог бы открыть булавкой. Но сейчас ни один из ключей, конечно, «не подошел». А ломать замок из-за такого пустяка — нет, он не станет…
— Что ж, давайте дадим телеграмму вашей жене. Через несколько часов со встречным поездом привезут вам ключ… Все равно надо телеграфировать, иначе вам еще один билет придется покупать.
Это была все-таки хоть какая-то отсрочка. Может, удастся запутать — и его отпустят в конце концов без осмотра чемодана?
Ошейников старательно перевирал вагон и место. Потом вдруг подумал, что Кацулю будут допрашивать и он все расскажет. Нет, надо указать собственное место…
Чемодан поставили за барьер, «грузина» посадили в камеру, Ошейникова устроили «в комнату отдыха. Оставшись один, он уткнулся головой в подушку: «Бежать! Как можно скорее и как можно дальше!»
Часа через три в линейное отделение милиции принесли телеграмму: Валентины Ошейниковой в поезде не оказалось. Дежурный послал за потерпевшим в комнату отдыха. Но и «мужа» не оказалось. Лишь часов через десять из Волховстроя пришла телеграмма:
«За чемоданом вернусь сам. Не ломайте. Ошейников».
Начальник отделения покачал головой:
— Вызывайте понятых и вскрывайте. Очень похоже на бегство.
Через полчаса спецсвязь работала с полной нагрузкой. В Волховстрое местные работники быстро установили, что преступник, ограбивший сберкассу в Мурманске и оставивший деньги в петрозаводском линейном отделении милиции, отправлял еще одну телеграмму — в поселок Медный-1 Мурманской области, Рудный переулок, 16, Яковлеву:
«Валера телеграфам вышли деньги Ленинград главпочтамт востребования встретимся объясню Вова».
В дальнейшем все было просто. Ошейников, уже сутки живший в Ленинграде, у Московского вокзала взял такси и минут через десять вышел у главпочтамта. Минут пять ушло на получение перевода. А еще через десять минут на нелюдном перекрестие возле Дома культуры связи два встречных парня неожиданно схватили его за локти и кисти, ловко вывернули руки к затылку, а невесть откуда взявшийся пожилой человек мгновенно ощупал карманы, вокруг пояса:
— Оружие при себе? Не носим? Правильно…
Щелкнули наручники, щелкнула дверца подъехавшей из-за угла милицейской машины. Все происходило так, как в кино. Ошейников подумал только, что теперь героя играет он сам. Потом посмотрел на лица сопровождающих и подумал еще: эти, пожалуй, не играют… Эти — всерьез…
За что Сысоев больше всего уважал оперативников — так это за их способность, обнаружив преступление, начать действия немедленно, с ходу и сразу по многим направлениям. Как ценят буквально каждую минуту! Можно понять Голубицкого, которому во время осмотра места происшествия не терпелось приступить к поиску следов: попробуй устоять на месте, если знаешь, что промедлил, ты секунду — дал секунду форы преступнику, стремительно уходящему, уничтожающему улики. Но опыт подсказывал Сысоеву: взрывное начало чревато опасностью пробелов, а промахи, допущенные в первой стадии расследования, могут завести в безвыходный тупик. И потому следователь не имеет права на безоглядную спешку. Может, ему не всегда хватает такта, как было в стычке с Голубицким. Однако основательность, планомерность розыска стала возможна потому, что он, Сысоев, ничего не пропустил при осмотре. И все-таки мало, очень мало зацепок было в распоряжении оперативной службы! Два автобусных билета на полу кассового зала, царапина на барьере, довольно неконкретные показания свидетелей да тщательная опись похищенного… Тем не менее в два дня вышли на верный след. И если бы даже Ошейников сам не влез так по-дурацки в руки петрозаводской милиции, ему все равно не удалось бы долго скрываться, это уж точно. Ничего не скажешь, молодцы ребята у Голубицкого…
Звонок. Из дежурной части сообщили, что Яковлев доставлен.
— Давайте его сюда.
Истекают десятые сутки, надо предъявлять обвинение. Утрам Сысоев, отпечатав постановление о привлечении Ошейникова и Яковлева в качестве обвиняемых, понес дело к Блокову. Тот полистал — ни одного вопроса не задал. Да и какие еще вопросы — улики что надо. Преступники сидят в следственном изоляторе, каются, сознаются… Не во всем, впрочем, сознаются. Оружие не найдено, деньги — частично… Много еще работы.
Ввели Яковлева. Сысоев внимательно пригляделся к нему. Нет, кажется, и сегодня ничего нового не скажет. По-прежнему подавлен — вон как плечи обвисли. Вот таким он был и на всех предыдущих допросах: «Да… Нет… Не помню… Не знаю…»
— Валерий, хоть ты и не по доброй воле ко мне пришел, а все же поздороваться бы не мешало… Садись вот сюда, к столу. Согласно закону, ты имеешь право сегодня ознакомиться с сущностью предъявляемого тебе обвинения. Вот, пожалуйста, читай.
Яковлев перестал теребить шапку, дрожащими пальцами взял бланк постановления и, наклонив оголенную стрижкой голову, принялся читать короткий текст. Через несколько секунд резко выпрямился:
— А почему статья не та?
— Как не та? Девяносто третья — прим.
— У меня же сто сорок пятая!
— При чем тут «Грабеж»? Э, нет. Вы с Ошейниковым совершили разбойное нападение на государственное учреждение, похитили государственное, а не личное имущество. А хищение государственных ценностей в особо крупных размерах предусматривается статьей девяносто третьей — прим.
— Мера… — Яковлев сглотнул слюну, — какая?
Сысоев открыл кодекс:
— Так… «Независимо от способа хищения… наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет с конфискацией имущества, со ссылкой или без таковой, или смертной казнью с конфискацией…» Что с тобой, Валерий?
Яковлев побелел. Черный пушок над синюшными губами выделялся резко, будто на лице покойника. Глаза начали закатываться под мертвенные веки. Сысоев едва успел подхватить его тело, сползавшее со стула. Одной рукой поддерживая подследственного, другой дотянулся до графина, налил в ладонь воды и выплеснул ее в безжизненное лицо. Яковлев стал приходить в себя.
Полагалось немедленно начинать подробный допрос обвиняемого, но Сысоев взялся за телефон:
— Возьмите Яковлева в камеру… Пусть пока отдохнет.
— Тут вашего второго, Ошейникова, привезли, — сказал дежурный.
— Можно приводить.
Опасаясь еще одного обморока, следователь поставил графин поближе. Но Ошейников собой владел лучше, хотя испуг не мог, да и не пытался, скрыть:
— Неужели вышка может быть, Сергей Аверьянович?
— Это решит суд.
— Но я ведь все признал! Чистосердечно. И раскаиваюсь…
— А оружие? Ведь было оружие. Три свидетеля описывают настолько четко, что мы можем определить его вид — револьверы!
Ошейников замолчал. Потом, видно, решился:
— Только вы запишите — добровольно… Были игрушечные пистолеты. Детские. В «Буратино» брали. Потом мушки наклепали, стволы сделали больше, с ними и пошли…
Но подтвердить свои новые показания Ошейников не мог: вскоре после нападения на сберкассу он выбросил свой бутафорский пистолет, а где — не помнит. Чтобы проверить его, пришлось шаг за шагом пройти весь путь, которым скрывались преступники, метнувшиеся сначала на площадь Пяти Углов, потом по улице Самойловой к Дому междурейсового отдыха моряков и далее по улице Шмидта до поворота к порту, а там мимо забора теплоэлектроцентрали вдоль железной дороги — в спасительную темноту и путаницу деревянных домов Жилстроя…
Только через несколько дней, когда вместе с обвиняемым был сделан выезд на место происшествия, Ошейников, проходя мимо забора ТЭЦ, вдруг остановился так неожиданно, что на него наткнулся шедший сзади конвойный.
— Здесь.
— Что — здесь? — не понял Сысоев.
— Здесь Валерка сдернул и швырнул за забор свою вязаную шапку. Я подумал, что от лишнего и мне надо сброситься. Вон туда я его кинул. Но тогда вроде снегу было меньше…
Вместе с понятыми Сысоев начал искать детский пистолет, а помогавшего ему Дмитрия Чернова послал на территорию ТЭЦ проверить, есть ли там шапка. Ошейников тоже разгребал ногой снег то в одном, то в другом месте. Но трехчасовые поиски закончились единственной удачей…
— Сергей Аверьянович, есть шапка! — закричал по ту сторону забора Чернов.
Вызвали эксперта НТО с миноискателем. Прибор много раз фиксировал металл под снегом, но, раскопав метровую яму в сугробе, взмокшие и уже изрядно уставшие люди — рыли обломками досок — натыкались на железный хлам.
— Черт знает что! — злился Сысоев. — Плачутся, металла у нас мало. Тут только мы скоро на домну накопаем…
В тот раз так ничего найти и не удалось. Но Ошейников упорно стоял на своем: здесь выбросил. Пришлось договариваться с командованием гарнизона, чтобы выделили в помощь человек двадцать солдат. На различные переговоры ушло еще два дня, но, когда военные до земли перекопали огромный сугроб, пистолет все-таки был обнаружен.
Рассказал про бутафорию и Яковлев — правда, после длительных разъяснений Сысоева, что суд при определении меры наказания учитывает прежде всего, насколько глубоко подсудимый осознал совершенное, насколько искренне он раскаивается. Искренность же подтверждается не словами, а поступками — помощью следователю. Свой пистолет, сняв наклепанную мушку, Яковлев отдал малышам. Нашли мальчишек, нашли и игрушку.
Сысоев вздохнул с некоторым облегчением: оружия не было, так что, как выразился Голубицкий, пальба не начнется. Оставалась еще одна задача — отыскать деньги. Две тысячи рублей, обнаруженные в чемодане Ошейникова, — и без малого тысяча, изъятые при обыске у Яковлева, — это меньше трети похищенной суммы. Где остальные?
Обвиняемые, до сих пор так или иначе подтверждавшие показания друг друга, на этот вопрос дают совершенно противоречивые ответы. Ошейников утверждает, что деньги он и его напарник разделили поровну. Большую часть своей доли — три тысячи — он утратил еще в Мурманске, напившись пьяным. Где его обобрали — точно не помнит, но, по-видимому, на вокзале.
Проверить его версию пока не удалось: доказательств, что обвиняемый на второй день после ограбления был в «Арктике», напился там до бесчувствия, а потом, поболтавшись возле вокзала, уснул на скамейке в зале ожидания и проснулся с пустыми карманами, — таких доказательств не было. Но не было пока и улик, опровергающих показания. Уходили дни, оперативная служба допрашивала официанток, милиционеров из линейного отделения, служащих станции — все безуспешно.
— Ошейников, почему у вас украли только три тысячи? Как же вы уберегли остальные две?
— Они лежали в чемодане, а чемодан — у Козодоевой. С двумя тысячами я хотел уехать в Таллин, а три переслать туда же на свое имя почтой…
— Какими деньгами вы расплачивались в ресторане? Брали сколько-нибудь из тех, что похитили?
— Нет, у меня оставалось к тому времени около пятнадцати рублей своих.
— От чего оставалось? Ведь вы последние полгода нигде не работали.
— Но до этого-то я работал.
Врет, конечно. Козодоева показывает: пьянки были ежедневно, карты — тоже. Что выигрывал, то и пропивал. Возможно, и не столь «честным» способом добывал себе средства… Но как доказать?
Версия Яковлева еще более проста и еще менее поддается доказательству или опровержению. Он просто утверждает, что от Ошейникова получил только тысячу рублей.
— Почему же так мало? Если уж Ошейников, как ты говоришь, не подпускал тебя к деньгам, ведь даже по внешнему виду ты мог определить, что в сберкассе вы взяли значительно больше. Ты пробовал требовать еще?
— Нет.
— Почему?
Молчание…
Это называется отсутствием контакта с допрашиваемым. Когда Сысоев, опытный уже сыщик, заочно учился на юридическом, по специальным дисциплинам у него были только отличные оценки. Сокурсники, приезжавшие дважды в год на сессии, звали его «Профессор» — полууважительно и полуиронично. Уважали за опыт и знания, иронизировали по поводу возраста: уж больно поздно начал Сысоев учиться. В университете Сысоев-студент кому угодно и когда угодно мог рассказать, как устанавливать с подследственными этот самый контакт.
Но вот сейчас сидит напротив, по сути дела, мальчишка, врет или молчит, молчит или врет — и ничего ты, «заслуженный ветеран», с ним поделать не можешь. Всякие там психологические приемы на голом месте не помогут. Нужны сведения. Нужно очень много знать о человеке — а знаний мало… Поехать бы самому в Медный, поговорить с родителями, соседями. Ну что может дать вот эта характеристика: «…нарушал, не справлялся… не занимался…»?
Мысль о поездке приходила в голову не первый раз, но пока для этого не было времени. Дни, остававшиеся до конца следствия, приходилось расходовать крайне бережно. Отвоевав себе право работать «как все», Сергей Аверьянович загрузил свой сейф делами, вдвое больше прежнего. На два из них приходилось отдавать сейчас почти все силы и все время: пора передавать в суд, сроки истекали. По двум другим он со дня на день ждал ответы экспертиз — и если его предположения подтвердятся, то надо будет арестовывать, а значит, и вплотную заниматься обвиняемыми. Еще три дела могли бы подождать. Но ведь и эти сроки уже идут!..
— Так почему ты не потребовал у Ошейникова равную долю?
Молчание…
Может, очную ставку сделать? Но для очной надо что-то иметь в запасе — знать больше, чем сказали допрашиваемые. А запаса нет. Оба грабителя будут твердить то же самое — и он ничего не сможет сделать…
Повторить обыск у Козодоевой? Никаких вновь выявленных причин для повторного обыска нет. Все, что можно проверить, осмотрели. Деньги переданы кому-нибудь другому? Установили вроде все связи преступников — в уголовном розыске заявили: тем знакомым, которые попали в поле зрения милиции, Ошейников и Яковлев и рубля бы на сохранение не отдали, не то что семь тысяч. Может, деньги спрятаны где-нибудь на улице, как бланки сберкнижек, аккредитивов и погашенные лотерейные билеты, которые были засунуты в инкассаторскую сумку и закопаны в снег? Маловероятно. Сумку с бумагами Яковлев унес и закопал, чтобы отделаться от лишних улик. Все эти документы преступники попросту выбросили. Почта? Тоже проверяли. Сколько времени впустую убито: выявить отправителей и получателей крупных переводов во всех почтовых отделениях города — адская работа!
Еще один день кончался. Сысоев позвонил: арестованного пора отправлять на ужин.
Очную ставку следователь все-таки провел, только уже с другой целью. Ошейников заметно старался переложить побольше вины на Яковлева. И, кажется, перестарался. Каждый протокол допроса начинался с того, что «Яковлев сделал…», «Яковлев предложил мне…», «Первый об этом сказал Яковлев…» Правда, после уточняющих вопросов, в ответах чаще начинало Мелькать «мы». Но еще ни разу Ошейников не назвал себя инициатором по самому пустячному эпизоду. В такое распределение ролей плохо верилось. Против этого восставал и здравый смысл, и материалы дела.
Ошейникову двадцать восемь лет. Отбыв последний срок, жил в Жданове. Бежал из города, так как против группы лоботрясов было возбуждено уголовное дело за растление несовершеннолетних. Его интимная связь с пятнадцатилетней могла дорого обойтись. Приехал на Кольский полуостров, подался на лесоразработки. Использовав поддельные права, устроился в леспромхоз шофером. В пьяном виде сел за руль и разбил машину. Опасаясь разоблачения, скрылся, предупредив об этом только свою любовницу — фельдшерицу из медпункта. Пробрался на строительство Серебрянской ГЭС, но вскоре вынужден был бежать и оттуда: вылезла наружу попытка продать молодым рабочим наркотики, взятые им у фельдшерицы. Последние шесть месяцев бродяжничал, жил сначала за счет молодой художницы-оформителя из строительного управления, потом перебрался на хлеба к Козодоевой.
Прошлое Яковлева не было таким бурным. Окончил одиннадцать классов. Год не работал: пытался поступить в институт. Не выдержал конкурса. Вернулся в Медный-1 и начал работать на руднике, в транспортном цехе. Потом рассчитался и уехал. «Надоело» — единственное объяснение. В Мурманске попытался устроиться на производство — не получалось. Ночевал где придется, подзарабатывал на погрузке вагонов. Потом встретился с Ошейниковым. Два месяца продолжались пьянки, закончившиеся ограблением сберкассы. Парень рослый, крепкий — ему бы сейчас в армии служить. На его беду, что-то там с сердцем…
Быть ведущим в этой паре, как старался представить дело Ошейников, Яковлев не мог. Чувствуя это, Сысоев все же вынужден был в листы протокола писать фразу за фразой, которые сплетались в петлю вокруг шеи двадцатилетнего преступника. А что поделаешь? Ошейников обвиняет — Яковлев молчит. Своего ума в него не вложишь, задавать же наводящие вопросы нельзя. Остается один путь — писать то, что слышишь, а потом на каждое показание Ошейникова искать контрдоказательства…
Сейчас накопились улики, опровергающие оговор младшего подследственного старшим. По крайней мере в двух эпизодах Ошейников явно перестарался: он заявил, что Яковлев подбивал его напасть на кассира леспромхоза, а потом замышлял ограбление магазина «Рубин». Яковлев, допрошенный в связи с этими фактами, неохотно, но все же показал, что инициатором в обоих случаях выступал его «друг».
Сысоев чувствовал себя достаточно спокойно перед этой очной. Яковлев, начав догадываться, что приятель ведет себя подло, стал вроде защищаться. Он сказал, что разговор о «Рубине» случайно слышала Козодоева. Вызванная на допрос Козодоева подтвердила:
— Ошейников предложил. Потом сам же и отказался: с таким, говорит, сопляком лучше сразу в уголовный розыск идти. Все равно завалит.
Разговора о планах нападения на кассира не слышал никто. Но мог ли предполагать такое Яковлев, никогда не бывавший в леспромхозе? Ошейникову будет неуютно на очной — это факт. И еще у Сысоева была одна надежда: неужто Яковлев не заговорит по-настоящему, когда увидит, как напарник старается утопить его, чтобы смягчить наказание себе?
…Очная ставка длилась уже больше часа. Ошейников, державшийся вначале очень уверенно, теперь заметно скис: о свидетельских показаниях Козодоевой он, понятно, не знал, а когда узнал — почва ушла из-под ног. Продолжая сваливать вину на Яковлева, он, однако, уже не говорил столь уверенным тоном. Сидел не развалившись на стуле, как прежде, а напряженно скорчившись, будто готовясь к прыжку.
— Вопрос к Ошейникову, — продолжал Сысоев. — Расскажите, когда, где, в какой обстановке у вас с Яковлевым происходил разговор о намерении напасть на кассира леспромхоза?
— Не помню…
— Вы отрицаете, что такой разговор был?
— Нет, я не помню, где он происходил…
— В «Горке»! Теперь вспомнил? — зло подал голос Яковлев.
Сысоев строго взглянул на него, приказывая молчать. Прищурив глаза, посмотрел на него и Ошейников.
— Как же, вспомнил… Мы сидели за столиком, вдвоем, там Яковлев и предложил ограбить кассира…
Сысоев уже несколько минут внимательно наблюдал за молодым преступником: тот был очень возбужден. Все же не уследил и лишь в последний момент перехватил взметнувшуюся над столом табуретку.
— Ах ты, гад! — кричал Яковлев, все еще пытаясь ударить своего бывшего друга. — Загреб всю монету, а на меня бочку катишь? Где твоя посылка? Я, дурак, пошел за тобой на это дело, влип и теперь получу свое. Но лишнего ты на меня не вешай! Понял? А то я в твои карманы наложу столько, что не унесешь! Помни это. Я тебе по пьянке проиграл деньги, а не жизнь. И голову под пулю вместо тебя подставлять не стану…
— Сядь, Яковлев, — спокойно сказал Сысоев, дав ему выкричаться. — Будешь драться табуреткой — прикажу надеть наручники. Значит, ты не подтверждаешь показания Ошейникова. Ты пошел на преступление, чтобы вернуть крупную сумму, проигранную ему в карты. Я правильно тебя понял? Так и запишем… Сколько именно проиграл?
— Восемьсот двадцать… Да по мелочам еще брал. Жрать нечего было. Всего около девяти сотен за мной числилось.
— Вопрос к Ошейникову. Вы подтверждаете показания Яковлева?
— Подтверждаю… Только кассу грабить, чтобы долг получить, я ему не предлагал. Он сам навязал это дело…
— Я навязал? — опять вскинулся Яковлев. — Да ты ж, сволочь, сапоги меня заставлял себе надевать!.. Что ж ты говоришь?
— Довольно, Яковлев! — опять остановил его Сысоев, радуясь, однако, этой передышке: он чувствовал, что сейчас задаст главный вопрос, и не хотел, чтобы тон вопроса подчеркивал это. — Вопрос к Яковлеву. Куда, кому и с чем должен был выслать посылку Ошейников?
— Да нет… Это я сгоряча… Пусть он сам говорит… Я ничего не знаю.
— Ошейников, ответьте на тот же вопрос.
— Какая посылка? — поспешно переспросил Ошейников. — Ничего не знаю. — И, взяв себя в руки, попытался острить: — Посылки только принимал. Из зоны, гражданин начальник, их не шлют…
Сысоев, однако, видел, что Ошейников не спускает настороженных глаз с напарника. Тот смотрел в стол.
Вскоре, сказав ритуальные завершающие фразы в микрофон и щелкнув клавишей магнитофона, Сысоев прекратил очную ставку и дал обвиняемым прочесть их ответы и подписаться под ними.
Оставшись один, немедленно набрал номер Голубицкого:
— Михаил Константинович, хотите послушать одну очень интересную пленку?
Через две минуты Голубицкий был в кабинете.
Перекрутив катушки магнитофона, Сысоев нашел нужное место и прибавил звук.
— …Загреб всю монету, а на меня бочку катишь? Где твоя посылка?.. — раздался в кабинете голос задыхающегося от бешенства Яковлева.
Сысоев пощелкал клавишами и воспроизвел фразы снова. Потом выключил магнитофон.
— Ну как?.. Показания о посылке ни тот, ни другой не дали. Придется самим искать. Причем сразу надо по копиям квитанций, где значатся фамилия и адрес получателя. Если уж он догадался упаковать деньги в посылку, то изменить фамилию отправителя тоже мог догадаться… И — сроки, Михаил Константинович, сроки!.. Понимаю — нелегко, но сроки жмут…
Посылку, вернее документы на нее, нашли через день. Некий Иван Петрович Царев отправил почти пятикилограммовый ящик уже небезызвестному Владимиру Николаевичу Ошейникову. Но не в город Таллин, как мог предполагать Сысоев, а на главпочтамт в Одессу. Корешок посылочного бланка следователь, взяв образцы почерка у Ошейникова и Яковлева, направил на графическую экспертизу. За посылкой в Одессу был командирован Чернов.
Прошло еще четыре дня, и в Мурманск вернулось самое ценное почтовое отправление, какое когда-либо пересылали заполярные связисты. Семь с половиной тысяч рублей, завернутые — для веса — вместе с двумя половинками кирпича в старое тряпье, прибыли в полной сохранности.
В отделе все ходили именинниками. А Сысоев нервничал: экспертиза задерживала ответ. Между тем предстояло провести еще несколько допросов по вновь открывшимся обстоятельствам, заново, детализируя действия каждого, предъявить обвинения, написать обвинительное заключение, оформить как следует дело — и все это за три дня.
Он успел бы все это сделать. Пришел ответ экспертов: да, посылочный бланк заполнен рукой Ошейникова. Преступник, прижатый уликами, сознался. Новые постановления о привлечении в качестве обвиняемых тоже были написаны вовремя…
Всю обедню испортил Яковлев. Когда он прочитал:
«…Деньги Ошейниковым были в посылочном ящике отправлены в Одессу, где Ошейников впоследствии собирался поделить их с Яковлевым, чтобы продолжить паразитический образ жизни… —
то категорически заявил:
— В Одессу я не собирался ехать.
Ошейников, опасаясь, видимо, еще более ухудшить свое положение, твердил противоположное: договорились встретиться в Одессе и там разделить деньги с вычетом долга.
На очной ставке, где дело опять чуть не до драки дошло, ничего нового выяснить не удалось. Следователь верил Яковлеву.
Но суду, Сысоев знал, нужны были не догадки, а доказательства, четко определяющие степень вины каждого преступника.
— Продлевать срок? — удивился Блоков, когда Сысоев пришел к нему. — Да ты что, Сергей Аверьянович! Преступление расследовано тщательно. Действия каждого преступника определены и при подготовке, и в момент совершения преступления. Деньги найдены. Ущерб возмещен. Какие у тебя еще сомнения?
— У меня нет достаточных доказательств, определяющих степень вины каждого.
— А знаешь, сколько у нас продлений?
— Но я не могу, Алексей Матвеевич, по этой причине передавать в суд недостаточно полно расследованное дело!
— Он не может!.. Ну ладно, — понизил голос Блоков. — Сергей Аверьянович, ты же не считаешь, что у нас судят слепые и глупые люди. Неужели ты думаешь, что они не поймут? Ошейников уже дважды сидел — раз. Он подбивал Яковлева ограбить «Рубин», что у тебя доказано, — два. Он фактически забрал все похищенные ценности, отягощая свою вину, — три. Этого за глаза хватит, чтобы суд определил ему более жесткое наказание!
— Алексей Матвеевич, я убежден, что Ошейников заслуживает и получит более тяжкое наказание, хотя для этого и не собрана еще часть доказательств. Но я думаю еще, что Яковлев-то заслуживает значительно меньшего срока! Ведь не такой он закоренелый преступник! А в этой части дело аргументировано совсем плохо. Нужно исследовать период вовлечения Яковлева в преступную деятельность.
— Вообще-то, Сергей Аверьянович, у нас тут не научно-исследовательский институт, а следственный отдел… Ну хорошо, пойдем к Ломтеву. Иди готовь письмо прокурору.
Нелегкий это труд — самому себя сечь. Нещадно. По самым стыдным местам… Примерно такие ощущения были у Сысоева, когда он составлял письмо. И все-таки упрямо тыкал пальцами в свой старенький «Прогресс», который одно за другим вышлепывал слова о его, сысоевских, недоработках. Письмо получилось убедительным…
Ломтев выслушал доклад, как обычно — не перебивая. Долго листал дело. Прочитал письмо.
— Да, Сергей Аверьянович… С вашим-то опытом… Неужели за два месяца вы не могли как следует изучить личности обвиняемых…
— Наказывайте, товарищ полковник, но срок продлевать надо.
— Сам вижу, что надо… С чего предполагаете начать?
— Прошу разрешения поехать в командировку в Медный-1. Надо проследить примерно полугодовой период в жизни Яковлева до момента преступления. Учился неплохо. На учете в милиции не состоял. А потом произошел какой-то срыв… Непонятно, почему бросил работу. Надо проверить производственную характеристику. Сами знаете: пустят иногда мальчишку по воле волн, а потом пишут нам: норм не выполнял, прогуливал и прочее.
— Взаимоотношения Яковлева и Ошейникова, — продолжал Сысоев, — тоже требуют исследования. Например, на последнем допросе Яковлев сказал, что его «друг» принес книгу «Уголовное право. Часть особенная» и показал страницу со статьей сто сорок пятой: вот, мол, больше семи лет не дадут. А сам, судя по его поведению, знал о девяносто третьей — прим… Козодоева упоминала, что Ошейников часто хвастал своими прошлыми «делами», которые якобы всегда кончались удачей, так что картежный долг был не единственной формой давления. Но все это еще предстоит доказать.
— Что ж, — Ломтев подписал письмо, — идите теперь к надзирающему прокурору…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги