Следы ведут в пески Аравии (второе издание)

Часть третья Буркгардт

Мало кто из путешественников был наделен такой тонкой наблюдательностью, которая является природным даром и, как всякий талант, встречается очень редко. Он обладал особым чутьем, помогавшим ему распознавать истину даже в тех случаях, когда он не мог руководствоваться личными наблюдениями… Его пытливый ум, благодаря размышлениям и научным занятиям зрелый не по возрасту, направляется прямо к цели и останавливается у нужного предела. Его всегда трезвые рассказы насыщены фактами, и тем не менее они читаются с бесконечным наслаждением. Он заставляет в них любить себя и как человека, и как ученого, и как превосходного наблюдателя.

В то время как Нибур, всколыхнув европейские умы описанием Аравии, поселился вместе с семьей в тихом, провинциальном Мельдорфе, а Зеетцен, исследовав окрестности Дамаска, искал проводников для похода к Мертвому морю, наш новый герой, Иоганн Людвиг Буркгардт, еще учился в Геттингене. Да, да, все в том же Геттингене с его узкими улочками и шумными университетскими аудиториями, где тот же Иоганн Блуменбах собирал на своих занятиях восторженных, жадных до знаний студентов.

Сын богатого швейцарского фабриканта Иоганна Рудольфа Буркгардта Иоганн родился в Лозанне 25 ноября 1784 года. Вскоре семья переехала в Базель. Родительский дом в Базеле — это не просто дом, а роскошный дворец, построенный в 70-е годы XVIII века по заказу отца архитектором Иоганном Ульрихом Бюхелем и известный под названием "Вишневый сад". В 1779 году его посещал великий Гете. В наши дни в нем расположен музей этнографии Швейцарии XVIII века. Лестницы дворца были украшены колоннами, перила сверкали позолотой, несколько залов были заняты картинной галереей. О стиле жизни семьи можно судить хотя бы по тому, что семилетний Иоганн к дню своего рождения получил в подарок пианино, специально сделанное для него на заказ из красного дерева. Но при этом дети — а их было семеро — не росли изнеженными баловнями: отец заставлял их спать без одеял, на жестких матрацах и буквально изводил постижением всякого рода наук. Так Иоганн получил блестящее домашнее образование, еще в детстве изучил несколько языков, успешно занимался музыкой. В четырнадцать лет он зачитывался описанием кругосветного путешествия Джеймса Кука и грезил о дальних странах.

Государственный переворот, произведенный генералом Бонапартом в ноябре 1799 г., стремительное восхождение Наполеона к власти и подчинение Францией большинства стран Западной Европы разрушают идиллическую жизнь семейства Буркгардтов. Старшего Буркгардта едва не казнят по ложному обвинению в шпионаже в пользу Австрии. Но отец действительно считал Наполеона самозванцем и предпочитал разориться, но не действовать на благо французской республике. Он не хотел сотрудничать с завоевателями и, предчувствуя крах дома, отправил детей за грани-цу: младших — учиться, старших — на дипломатическую службу. Помрачнела жизнь во дворце "Вишневый сад". Мать, мягкая, кроткая женщина, согревавшая всю семью теплом и любовью, — а надо сказать, что четверо детей были от первого брака ее мужа, — неохотно отпускала от себя любимца Иоганна.

Иоганн после окончания в 1800 году гимназии в Невшателе поступает в Лейпцигский университет. Здесь он совершенствуется в языках, как древних, так и новых, занимается философией, юриспруденцией, статистикой. В 1804 году для изучения естественных наук он отправляется в Геттинген. "Ах, если бы я приехал сюда раньше! — пишет он одному из братьев. — Тогда все было бы иначе, много лучше. Преимущества образования в Геттингене перед Лейпцигом огромны. Я занимаюсь здесь главным образом практическими опытами, затем историей, политикой, древними языками. Я снова начал греческий и продолжаю латынь. Стараюсь изо всех сил. Переезд с одного места на другое уже сам по себе благотворно сказался на мне, а то, что это другое место — Геттинген, может, как я чувствую заранее, составить счастье всей моей жизни".

Однако политическая обстановка все более ухудшается. Наполеон, продолжающий победоносное шествие по Западной Европе, после побед под Йеной, Ауэрштедтом и Фридландом признан властелином Германии. Поэтому Иоганн Рудольф Буркгардт настаивает, чтобы сын переехал в Англию, единственную, кроме России, страну, свободную от французской тирании.

Перед тем как отправиться в Лондон, Иоганн заехал в Базель. Мать его была в отчаянии, судьба снова разлучала ее с сыном. Надолго ли? Иоганн не унывал.

— Это наша последняя разлука, мама, — говорил он ей весело и беззаботно. — Я только завершу образование на чужбине, все уладится, и мы больше никогда не будем расставаться.

Она не знала в момент прощания, что видит сына в последний раз…

Заручившись рекомендациями и советами Блуменбаха, Иоганн в начале 1808 года устремляется в Лондон.

Англия значила для Буркгардта не просто страну, где он должен был "завершить образование". Здесь у него были свои планы. Его привлекала британская Ассоциация для содействия открытию внутренних частей Африки, плодотворно действовавшая с 1788 года. Это общество, насчитывавшее в своем составе многих крупных ученых, членов парламента, аристократов, быстро завоевывало авторитет у европейских географов и путешественников. Исследование Африканского континента, как и арабских стран, в Европе конца XVIII века заметно активизировалось, а Ассоциация не только стремилась к установлению торгового и политического господства Великобритании в глубинных районах Африки, по и ставила перед собой научные задачи. Возглавлял Ассоциацию известный естествоиспытатель Джозеф Бэнкс, участвовавший в экспедиции Джеймса Кука 1768–1771 годов, О встрече с Бэнксом Иоганн мечтал еще в Геттингене, Бэнксу адресовал свои письма и Блуменбах, рекомендовавший Буркгардта с самой лучшей стороны. Политические интриги, войны, перевороты, будоражащие Европу, — не для Иоганна. Нет ему никакого дела и до британского господства на Востоке. Страсть к путешествиям — это бацилла, как известно нередко приводящая к неизлечимой болезни. А в нем эта бацилла поселилась еще в раннем детстве. Он грезит о научных открытиях, о неизведанных землях, жаждет увидеть новые страны и узнать людей иного языка и иной культуры. Добрые, разумные человеческие отношения — он верит в это — служат миру, обогащению культур, взаимопониманию народов.

Однако раньше, чем с Бэнксом, Иоганн знакомится в Лондоне с русскими дипломатами. У одного из них ближайший друг — ректор Московского университета. Иоганн слышал, как успешно развиваются науки в России, некоторое время он на распутье: теперь он уже просит протекции у своих новых знакомых для переезда в Москву. Но разрыв отношений между Англией и Россией лишает его выбора, ему отказано в получении русского паспорта, он вынужден остаться в Англии.

Веселый, жизнерадостный, добродушный, Иоганн быстро завоевывает симпатии Бэнкса и секретаря Ассоциации Уильяма Гамильтона. Они охотно привлекают его к работе, в нем видят продолжателя дел Хорнемана и Мунго Парка, недавно совершивших свои первые путешествия в Центральную Африку. Но для будущего путешествия, для решения научных задач, которые ставились Ассоциацией, и достижения целей, к которым стремился сам Иоганн, его образование кажется теперь недостаточным, и он, как того и желал отец, при содействии Бэнкса в июле 1808 года поступает в Кембриджский университет для специальной подготовки, в нее входит изучение новых для него наук — ботаники, медицины, минералогии, географии, астрономии, а также арабского языка, и он постигает их с удивительной быстротой.

В это время Наполеон, объявив континентальную блокаду, делает последнюю попытку покорить Англию. Так Иоганн оказывается отрезанным от родителей, лишенным их поддержки. Даже переписка с ними почти прекратилась. Но он вовсе не склонен предаваться унынию. Спартанское воспитание, полученное дома, пригодилось. Но этого мало — ведь путешественник должен быть выносливым, неприхотливым, готовым ко всему. И он мучает себя жаждой, питается одними овощами, спит на голом полу и даже на булыжной мостовой под стенами университета. И при этом восторженно принимает все, что есть в его жизни, — необходимость без конца заниматься, любовь друзей, уважение учителей. Он любопытен, добр, весел, абсолютно лишен зависти. Словно бывалый путешественник, он отпускает бороду и позирует в таком виде перед художником. Полученный от него портрет он передает своим друзьям — супругам Кларк, и Анжелика Кларк делает с него гравюру. Оттиски он раздает на память всему университету.

Единственное, чего он боится, — это что родители узнают о его измерениях из газет и что это причинит им огорчения. Он умоляет издателей не называть его имени, когда они будут помещать материалы о деятельности и планах Ассоциации. Но статьи, посвященные подготовке путешествия, появляются чаще и чаще, и он всеми правдами и неправдами добивается отправки на родину своих писем, в которых обо всем рассказывает сам. Отец и мать на знают, как отнестись к неожиданному повороту в жизни сына. А он, всегда послушный, заботливый и любящий, во всем просящий родительского совета и благословения, успокаивает их, стараясь убедить, что на него свалилась просто огромная удача. "А разве солдат рискует не больше? — пишет он родителям. — А если бы я был военным и оказался на поле боя, разве я не смотрел бы каждый день смерти в глаза? И во имя чего? Во имя того, что противно мне и моему образу мыслей, что меня никак не касается и не волнует. А какие опасности могут ожидать путешественника? Климат или люди. Что касается климата, то я, как вы знаете, от рождения отличаюсь силой и отменным здоровьем… Жару я переношу хорошо, любую диету тоже. У меня, правда, нет еще жизненного опыта, но я его получу. Я уже научился жить среди чужих и ничего не боюсь, даже смерти. Это просто слово "Африка" внушает страх, и совершенно напрасно".

Иоганн понимал, что путешествие продлится шесть-восемь лет, и поэтому чего только не написал родителям в утешение за месяцы учебы и сборов! он уверял их, что изучил медицину и способен лечить себя сам от всех болезней; описывал легкость передвижения по пустыне, когда верблюды нагружены бурдюками с живительной влагой: доказывал полную свою безопасность — "кому нужен бедный торговец, под видом которого я собираюсь странствовать?"; обещал писать домой чуть ли не каждый день, ребячески приглашая родителей следить за его маршрутом: "Купите карту Африки, и тогда вы будете путешествовать вместе со мной!" И, наконец, в качестве решающего довода он выдвигает деньги и славу, которые ожидают его после окончания путешествия. Ведь Ассоциация будет платить ему более 500 фунтов стерлингов в год, не считая оплаты непредвиденных расходов; столько денег ему наверняка не понадобится, и он сможет сколотить через несколько лет изрядный капитал. Сам он ни к славе, ни к деньгам вовсе не стремится, но, может быть, хоть это как-нибудь утешит родителей… Больше всего он уповал на себя — на свое здоровье, на умение ладить с людьми и радоваться жизни. "Я уже достаточно долго живу, чтобы твердо убедиться в том, что счастье и довольство зависят исключительно от собственного характера", — писал он как-то.

Наступило прощание с Кембриджем, с Англией, с Ассоциацией. Но почему же он. всегда такой радостный и оживленный, вдруг почувствовал невыразимую тоску. Бэнкс и Гамильтон, приготовившие для путешественника одежду, книги, приборы, инструменты, были удивлены, когда Иоганн отказался вообще брать с собой что-либо.

— Но почему же, дорогой Джон? — недоумевал Бэнкс. — В дороге вам многое может пригодиться. Следует заранее все предусмотреть.

— Зачем? — грустно усмехнулся юноша. — Всего не предусмотришь. Жизнь только тогда имеет цену, когда можно заранее предусмотреть, как ее употребить с пользой. Но все бренно. IT счастья на земле не достигает никто!

Маршрут путешествия был начертан Ассоциацией: посетить Мальту, оттуда проследовать в Сирию, там провести период подготовки и акклиматизации, после чего через север аравийских земель двигаться в Египет, а затем на юг Сахары, к Нигеру. Возможны отклонения, которые подскажут обстоятельства.

В начале 1809 года, когда Зеетцен отправлял из Каира в Европу свои последние дневники, Буркгардт высадился на Мальте. Здесь он встретился с английским купцом Баркером, брат которого Джон занимал пост британского консула в Алеппо, то есть именно там, куда держал путь Буркгардт и где ему предстояло прожить ближайшие год-два. Баркер показал ему опубликованные статьи и письма Ульриха Зеетцена с первоначальными планами его путешествия по Востоку и с описанием полученных результатов. Из них Буркгардт узнал о сотнях рукописей и тысячах уникальных экспонатов, которые Зеетцен послал в Готу.

Иоганн восхищен достижениями своего предшественника. Подобная жизнь кажется ему подвигом. Теперь у него есть реальный образец, пример для подражания. Он немедленно пишет отцу в Базель, чтобы, тот нашел и переслал ему в Алеппо все, что было опубликовано в европейской прессе ученым-ориенталистом по имени Ульрих Яспер Зеетцен.

На Мальте он без всякого сожаления сбрасывает с себя европейскую одежду и облачается в восточную — сирийскую рубаху с абайей. Единственное, с чем ему жаль расставаться — с галстуком. Нет, не как с предметом мужского туалета, который всегда докучал ему, изрядно стягивая шею, а как с подарком матери: она прислала галстук ему в Лондон и на краю незаметно вышила своими волосами его инициалы. Иоганн сентиментален. Он вырезает кусочек шелка со своим вензелем, делает из него подобие амулета и вешает себе на грудь. Восточным людям свойственно носить на груди амулеты, чтобы они защищали от всех напастей и злых духов; Так пусть же у него таким амулетом будут волосы матери.

Высадившись на сирийский берег в Тартусе, Буркгардт через Антакью в июле 1809 года добирается до Алеппо.

Он сиял небольшой домик в квартале, где обычно селились европейцы, и немедленно нанес визит брату мальтийского Баркера. Джон Баркер принял его в высшей степени гостеприимно.

Вскоре супруги Баркер так привязались к нему, что предложили переселиться к ним. Он, не раздумывая, согласился и перевез туда свое нехитрое имущество.

С момента появления Буркгардта на мусульманском Востоке перед ним встала важная проблема: кем он должен считаться для местного населения? Выдавать себя за араба — преждевременно. Оставаться европейцем тоже рискованно: не то чтобы он боялся за свою жизнь, по европейцу трудно добиться полного доверия, проникнуть в неисследованные края, получить откровенные ответы на свои вопросы. Одним словом, это мало помогло бы делу, во имя которого он сюда прибыл. И тогда Иоганн придумывает себе имя и биографию. Отныне он — Ибрагим ибн Абдалла, индийский купец, мусульманин. В Алеппо прибыл в качестве курьера со срочными депешами Ост-Индской компании к британскому консулу и теперь имеет желание познакомиться со страной поближе. Правда, для такой биографии следовало еще знать и Индию, по ведь не зря же Иоганн столько лет учился — и дома, и в Лейпциге, и в Геттингене, и в Кембридже! И Ибрагим ибн Абдалла рассказывает своим новым сирийским знакомым о том, какой прекрасный жемчуг добывается в океане недалеко от Бомбея и как тысячи пилигримов стекаются к священной реке Ганг.

Случались, конечно, и курьезы. Однажды его попросили что-нибудь прочитать на языке хинди, о котором он не имел ни малейшего представления. Иоганн не растерялся: швейцарский диалект немецкого языка изобилует такими экзотическими гортанными звуками, что для непосвященного вполне может сойти за хинди.

В другой раз какой-то торговец, заподозрив в нем европейца, подошел к нему вплотную и хотел потянуть за бороду, желая доказать остальным, что она приклеена. Иоганн знал, что для истинного мусульманина прикосновение к бороде — страшная обида, и одним ударом сбил обидчика с ног.

Каждый день Буркгардта был заполнен до отказа. Прежде всего он осваивает разговорный арабский язык и его диалекты, имеющие распространение в тех местностях, куда он намеревается отправиться. Для совершенствования в арабском литературном языке переводит на него свою любимую книгу — "Робинзон Крузо" Даниеля Дефо. Одновременно осваивает вполне прилично турецкий язык. Увлекается древними арабскими рукописями и начинает их собирать для будущей коллекции. Много месяцев у него отнимает доскональное изучение Корана и комментариев к нему, составленных крупнейшими мусульманскими богословами. Но он не ограничивается кабинетными занятиями и присматривается к повседневной жизни, старается узнать обряды, быт и нравы арабов.

Иоганн отправляет из Алеппо много писем — Бэнксу и Гамильтону, родителям, сестре, братьям. В письмах он не раз сетует на то, что "слишком поверхностно подготовлен, чтобы представлять интерес для образованной публики". Он вчитывается в то, что до него было написано об арабских землях, о Сирии в част-пости, ибо ему не хочется повторять ничего из того, что уже знают европейские читатели. Больше других его интересует Зеетцен, с отчетами которого он познакомился в Алеппо. Зеетцен, по его выражению, "очень достойный ученый, до него никто из европейцев не был в Хауране". В Хауран, а затем к Мертвому морю и к Каменистой, или Петрейской, Аравии он собирается пройти и сам. Но в работах Зеетцена он ощущает какую-то неполноту, что-то недостаточно точно понятое или не увиденное вовсе. И он хочет заполнить на первых порах хотя бы эти белые пятна.

Прошел год с лишним, прежде чем Иоганн почувствовал себя вполне подготовленным к первым поездкам. Физически он был крепок, местный климат переносил хорошо, никаким болезням не поддавался.

Однажды он появился перед домом консула на красивом арабском скакуне и потребовал, чтобы чета Баркеров вышла посмотреть, как хорошо он держится в седле.

— Я купил этого отличного коня, чтобы отправиться в дорогу! — крикнул он, приподнявшись в стременах. — Взгляните, взгляните, миссис Баркер, не правда ли я похож на бедуина?

— Нет, не похожи. У бедуинов кожа смуглая и выражение лица иное, — со смехом отвечала та.

— Я буду проводить много времени на солнце и покроюсь загаром. А выражение лица зависит от меня самого.

Он сделал "страшные" глаза и помахал в воздухе воображаемой саблей.

— Боже мой, ведь он еще совсем ребенок! — сказала миссис Баркер мужу. — Как же ехать ему одному в такое трудное путешествие?

В сентябре 1810 года Буркгардт впервые покинул Алеппо, избрав для исследования горы Ливана и Антиливана. Один из местных шейхов согласился сопровождать его по горам, а затем отправиться вместе с ним к бедуинским шатрам, где Иоганн хотел остановиться. Однако не успели они добраться до Хамы, как на пих напали враги того племени, к которому принадлежал шейх, и основательно "ощипали" их. Особенно жалко было Иоганну английских часов и компаса. А вскоре шейх заявил, что у него плохое настроение, к тому же, по слухам, сюда приближаются ваххабиты, и отказался идти дальше. Пришлось распрощаться с капризным шейхом и двигаться без проводника.

В Хаму Буркгардт въехал один. Он пробыл в этом городе два дня и подробно описал его. Через реку Эль-Аси перекинуты четыре моста, а посреди города находится четырехугольная насыпь, на которой когда-то возвышалась крепость. В Хаме тринадцать мечетей, улицы многолюдны, идет обширная торговля, в основном абайями и прочей одеждой, производство которой налажено в городе. Совершив поездку вокруг Хамы, он насчитал сто двадцать небольших селений, из которых семьдесят стояли заброшенные и пустые. В руинах крепости, на мечетях и куббах он обнаружил много надписей и все их тщательно скопировал. На ночлег он попросился в один из домов и был восхищен тем, как гостеприимно его встретили: его не только напоили кофе, по и отдали ему единственный матрац.

Так Иоганн обнаружил, что путешествие в одиночку ему нравится несравненно больше: он ни от кого не зависит, волен сам выбирать маршрут, расспрашивая встречных, к тому же это намного экономнее. С караваном, конечно, передвигаться куда надежнее, но где же ему взять попутный караван, если его дорога ведет в горы?

Поднявшись на вершины Ливанского хребта, он пришел в неописуемый восторг. Знаменитые ливанские кедры окружали его сплошной стеной. Некоторые рощи насчитывали до шестисот деревьев, причем, по его предположению, многим из них было не менее чем по две тысячи лет. На коре некоторых стволов красовались вырезанные надписи вроде: "Такого-то дня и года здесь был такой-то…" Некоторые из них, к удивлению Буркгардта, относились к началу XVII века. Он срезал кусок высохшей, посеревшей коры и бросил к себе в мешок.

Далеко внизу виднелось море. Иоганн вдыхал свежий горный воздух, и ему чудилось, что он дома, в швейцарских Альпах. Из дому он еще не получил ни строчки. "Мало новостей — добрый признак", — утешал он себя арабской пословицей. Как-то они там? Отец, сестра, мама… Он потрогал пальцами амулет на груди. Нет, не честолюбие, не жажда богатства, не склонность к приключениям привели его сюда. А что же? Просто он решил сам складывать свою жизнь согласно своему характеру, интересам, желаниям. И вот в сини близкого неба и далекого моря, в гудящей тишине, среди могучих кедров он говорит себе: "Это материнская любовь возвысила меня, привела в далекие страны. Я хочу, чтобы мама гордилась мной, чтобы я мог стать мужественным, независимым и составить счастье ее жизни". Он верит, что амулет охранит его от всех несчастий и невзгод, поможет ему пройти через все лишения и опасности и здоровым вернуться домой, к родителям.

С вершин Ливана он спустился к истокам Иордана, осмотрел деревни Хасбайя и Банияс, подтвердив предположение Зеетцена, что здесь и была древняя Цезария Филиппа, посетил несколько христианских монастырей, которыми изобилует этот кусок земли. В монастыре в селении Канобин жил глава маронитской церкви. он принял Буркгардта очень любезно и вручил ему несколько рекомендательных писем к настоятелям монастырей. Повидал Иоганн в этом краю и многочисленные замки крестоносцев, и замок, построенный знаменитым Саладином. В селении Бшерри он встретился с предводителями друзов; в Ливане были распространены два их рода — Арсланы и Джумблаты. и оба претендовали на независимость. Позднее в Хауране Буркгардт увидит реальные плоды их свободолюбия: друзов здесь не менее семи тысяч, и они не подчинены шейху, назначаемому пашой Дамаска. Они избирают собственного верховного шейха — всегда из рода Хамдан, а уж тот назначает из числа своих родственников шейхов в каждую деревню.

Пропутешествовав почти месяц, Буркгардт вернулся в Алеппо, а спустя две недели отправился дальше — в Хауран с его руинами древних городов.

Нетрудно увидеть, что поездки Буркгардта почти точно повторяют маршруты Зеетцена. Как в свое время Зеетцен в Аравии шел по следам Нибура, так и Буркгардт в Сирии и Палестине идет по следам своего предшественника, многое уточняя, добавляя, открывая заново.

"В истории науки, — писал крупный французский географ Вивьен де Сен-Мартен, — редко случается, чтобы два человека, почти равные по своим достоинствам, следовали друг за другом по той же стезе и один из них продолжал дело другого. Действительно, Буркгардт шел во многих отношениях по пути, проложенному Зеетценом, и, сопутствуемый в течение долгого времени благоприятными обстоятельствами, помогавшими ему совершить свои многочисленные экспедиции, сумел прибавить многое к открытиям, сделанным его предшественником".

Буркгардт был смел, общителен и легко заводил контакты со здешними жителями. Может быть, еще и поэтому ему удалось добиться большего, чем Зеетцену. Он более тщательно осмотрел Пальмиру, Баальбек и их окрестности, города Декаполиса, изучил долину реки Эль-Аси ниже Хамы и восточный берег Иордана, впервые описал развалины греческих городов Ларисы и Апамеи. На юго-востоке от Дамаска он обнаружил древние надписи времен Траяна и Марка Аврелия и скопировал их, впрочем, как и многие другие надписи, попадавшиеся на его пути, что, в частности, помогло европейским ученым восстановить историю древних Ауранитиды и Трахонитиды. Описание странствий Буркгардта лишь по одним этим сирийским землям займет впоследствии более тысячи страниц и будет издано на многих языках. Едва ли нам с вами, дорогой читатель, столь важно выискивать по карте каждое место, где он побывал, изучать каждую надпись, которую он нашел и сохранил до нашего времени. Это стало занятием специалистов — географов, историков, филологов. Посмотрим лучше, как складывалась дальнейшая судьба нашего путешественника.

Следуя примеру Зеетцена, он совершает множество радиальных поездок — сначала из Алеппо, а затем из Дамаска, где он также нашел более или менее приличное пристанище. Джон Баркер снабдил его рекомендательными письмами, но к их помощи Иоганн никогда не прибегал, предпочитая теперь выдавать себя за бедного сирийского торговца Ибрагима ибн Абдалла, еще прибавив к этому имени титул "шейх".

Однажды, когда он отправился из Алеппо в сторону Евфрата, на него напали грабители. Поскольку отнимать, кроме еды, было нечего — денег он с собой не брал, — его попросту раздели, оставив в одних штанах. Пришлось возвращаться в Алеппо — два дня под дождем, в холоде, почти голым и без крошки провианта. Семейство Баркеров было встревожено появлением своего молодого друга в подобном виде. Но он был вознагражден: в тот же вечер европейцы в городе устраивали бал, и Иоганн наслаждался вновь обретенным комфортом. Вальсируя с женой одного из дипломатов, он не замедлил рассказать ей о своем недавнем приключении и прошептать на ушко слова арабского поэта: "Держись, держись, вращается круг жизни, берет тебя с земли и вверх вздымает".

Буркгардту пришлось пробыть в Дамаске гораздо дольше, чем он рассчитывал. Местный паша впал у султана в немилость, Порта сместила его и прислала ему на смену пашу из Акко. Прежний наместник не хотел сдаваться без боя, и между его охраной и янычарами, сопровождавшими нового пашу, разгорелась настоящая война. Буркгардт был вынужден переждать, пока не закончились военные действия. За это время он осмотрел город, написал несколько писем, понаблюдал дамасские нравы, а потом снова отправился колесить по Сирии.

Сборы у Иоганна недолги: надел длинную рубаху, повязал голову куфией, национальным платком, с бримом — двойным шнуром, сплетенным из верблюжьего волоса, накинул на плечи шерстяную абайю, бросил в мешок еще одну рубаху, нож, несколько листов бумаги, фунт кофе, две пачки табаку, захватил немного ячменя для лошади — и все.

В Дамаске от местного высшего христианского иерарха он получил письмо на случай, если придется остановиться в каком-либо монастыре. Но в отличие от Зеетцена он предпочитал общество бедуинов. Грабили его не раз. Отняли верблюда, отняли лошадь — ничто не могло остановить его. Он упрямо продолжал свой путь, пытаясь проникнуть в психологию тех, кто по праву считал себя владыками пустыни.

В Хауране, как он заметил, образ жизни и положение людей разных национальностей были почти одинаковы. И одевались, несмотря даже на разницу в религиях, турки, арабы, армяне и греки почти в одни и те же наряды: тот же кумбаз, длинная рубаха из грубой, чаще всего шерстяной, ткани, расширяющаяся книзу, та же куфия, та же абайя. Многие женщины не закрывали лиц. Буркгардт постепенно уловил разницу во внешнем виде местных жителей: городские были ниже ростом, имели более продолговатые лица и, как правило, носили тонкие усы, а феллахи и кочевники были шире в плечах, выше ростом и носили густую бороду. Христиане чувствовали себя здесь более свободно, чем в других районах Сирии; например, грек мог в драке поколотить турка и не получить за это никакого наказания, в то время как в другом месте подобный поступок мог привести к малоприятным для него последствиям. Буркгардт не без юмора заметил, что если и была здесь какая-то ярко выраженная вражда, то это вражда православных с католиками.

Зеетцен в свое время наблюдал в Сирии, особенно в Хауране, начало некоторого упадка державной власти Османской империи. Буркгардт же видит те меры, к которым прибегнул паша для возвращения былого могущества турок, и в какие беды это ввергло местное население.

В Хауране теперь содержится турецкое войско в несколько сотен человек. В одной только Бусре расквартировано триста турецких солдат. Естественно, это никак не улучшило жизни местного населения. Вот и тащились жители Хаурана из одной деревни в другую, из деревни в город. Однако Буркгардт хотел лучше разобраться во всем этом, а хауранцы при всей своей вежливости чрезвычайно сдержанны — от них не добьешься лишнего слова. И он продолжал бродить по этому неуютному краю, стучась в деревенские лачуги, ночуя в бедуинских кочевьях. Каждый раз его гостеприимно встречали, хорошо кормили и никогда не брали денег. Лишь иногда ему удавалось, уходя, вложить монету в ручку какому-нибудь малышу и со словами "Отнеси это маме" скрыться раньше, чем родители поднимут крик, заставляя взять деньги обратно.

— Ну, вот вы собираетесь уходить отсюда, а на новом месте лучше? — расспрашивал Буркгардт в одном из селений, где остановился на несколько дней.

— Говорят, лучше. — Этот феллах с умными, живыми глазами оказался словоохотливее других.

— А если так же?

— На первый год шейх меньше налогов назначает. Значит, лучше.

— А разрешения не надо, чтобы деревню покинуть? — продолжал свои расспросы Буркгардт.

Хауранец улыбнулся наивности чужестранца:

— Какое разрешение! Живем, где хотим. Только плохо живем.

— Ну а если хорошее зерно посеять? Урожай собрать? — спросил Буркгардт.

— Зачем для чужих землю возделывать? Все равно мы отсюда уйдем. У нас никто не умирает там, где родился.

Буркгардт давно заметил, что здесь очень неохотно говорят об урожае. Да и как можно на него рассчитывать? Плодородие зависит от наличия воды, а вода — от дождей. Летние посевы без дождей бесполезны, да и озимые всходят не всегда. Чем же живут люди?

Однажды в конце апреля, увидев на полях ростки бобов, он радостно сказал хозяину дома, в котором остановился:

— Аллах милостив, вас с урожаем поздравить можно.

— Этот урожай, если его полевые мыши не съедят, волам и овцам на корм пойдет. Дождь будет — еще засеем кусок поля. С ячменем смешаем — вот и еда для верблюдов.

— А сами что есть будете?

— Ячменный хлеб печем. А если к концу мая пшеница взойдет, то и из пшеницы.

— А осенью? — продолжал спрашивать Буркгардт.

— Можем кунжут, арбузы и даже огурцы собрать.

Лишь в редких селениях Хаурана Буркгардт наблюдал, как крестьяне пытаются заниматься искусственным орошением и выращивать овощи и фрукты.

Вникая в быт и социальное положение местных жителей, Буркгардт наконец понял истинную причину казавшихся ему странными бесхозяйственности и неусидчивости даже тех людей, которые тяготели к оседлости и покою. Это были государственные налоги и повинности. Их насчитывалось столько, что выжить под их гнетом было нелегко.

Один налог — поземельный. В налоговой книге у шейха раз и навсегда записано, сколько жителей в деревне и у кого сколько федданов [30] земли. Но число жителей меняется, а налог, некогда определенный, остается постоянным. Значит, приходится его раскладывать на всю деревню поровну. Еще один налог — на скот. Урожай на участках разный, потому что у одних есть сильные волы, у других — хилые или нет вообще. А у шейха в той же книге записано раз и навсегда, сколько волов в деревне, и налог также распределяется поровну. Так вот почему на вопрос Буркгардта: "А сколько на каждого жителя приходится федданов или сколько он может получить денег за урожай?" — ему отвечали как бы невпопад: "У него три (или две, или четыре) пары волов", или "У него два осла и один верблюд", или "У него одна корова и сорок коз". Этим здесь определялось истинное благосостояние человека. И цена неизменная: бык, вол или корова стоит 70 пиастров, верблюд — 150 пиастров. А у кого никакого скота нет, вынужден наниматься в батраки.

Очень тяжелая повинность — содержание турецких солдат, которых то и дело расквартировывают по домам хауранцев. Солдаты требуют, чтобы и их самих, и их лошадей хорошо кормили, да к тому же не прочь сами прихватить что-нибудь из хозяйского добра. Ну и, наконец, поборы, которые взимают с жителей деревень бедуинские племена. Эта повинность существует с незапамятных времен и имеет определенные законы: не захочешь заплатить положенного — потеряешь больше, а заплатишь — будешь защищен от набегов и многих других неприятностей, сохранишь свою землю, урожай и скот. Бедуинские племена честно разделяли деревни Хаурана между собой и за установленную мзду оказывали им покровительство. Недаром повинность эта так и называется "хувва", то есть "братство", а деревня, которая ее платит, — "ухт", или "сестра". То и дело возникают другие, непредвиденные поборы. Например, паша отдает приказ: "Собрать с такой-то деревни четыреста пиастров!" Тогда приходится совсем туго: люди продают скот и даже женские украшения.

"По-видимому, они правы, переезжая с места на место, не возделывая полей, не сажая садов, не утруждая себя искусственным орошением засушливых земель", — подумал Буркгардт, узнав обо всем этом. Понятна ему стала и замкнутость хауранцев: назойливые расспросы чужестранца не могли не вызывать у них справедливый страх — перед новым угнетением, новыми налогами.

А бедуинские племена — это ведь тоже особый мир. В Хауране Буркгардт впервые стал изучать жизнь кочевых арабских племен, не пугаясь той мрачной славы, которая их окружала. Оказалось, что одни племена кочуют по одним и тем же местам круглый год, другие являются сюда только на лето или только на зиму, смотря по тому, из какого района их выгоняет климат: с юга, где летом не найти ни капли воды, или с севера, где все заливает водой или покрывает снегом. Бедуины или платят налог туркам, или же воюют с ними, если этот налог утаивают. Здесь есть племена более мирные и покорные, такие, как бени фахель или бени серди, платящие ежегодную дань с каждого шатра, и есть воинственные и независимые, предпочитающие войну смирению.

Все эти отношения сложны и зыбки, вот почему в одном месте шатры бедуинов раскинуты привольно около деревень и их обитатели мирно пользуются колодцами и покупают зерно у крестьян, а в других — не прекращается стрельба и бедуины скрываются на южной границе Хаурана, в наименее доступных его районах, чтобы оттуда устраивать вооруженные набеги на солдат паши, а заодно и на местное население, ибо потребность в воде и хлебе у них ничуть не меньше, чем у оседлых жителей. И, наконец, бывает в Хауране полная идиллия — это когда во время хаджа бедуины поставляют для караванов проводников и верблюдов и все остаются в выгоде.

Так Буркгардт сразу же соприкоснулся с бытом и правами арабов, оседлых и кочевых, гораздо теснее, чем его более осторожный предшественник.

С памятью о Зеетцене в Хауране, Джолане, Ледже и южнее Буркгардт встречался не раз. В одной из деревень Хаурана хозяин дома, христианин, сказал вечером, когда все темы для разговора были исчерпаны:

— А вот года четыре назад здесь тоже был один. Муса его звали. Говорил, что лекарь, да нас не проведешь. Мы понимали: он пришел к нам от аль-Малика аль-Асфара.

— От кого? — не понял Буркгардт.

— От желтого царя. Из Московии.

— Какой Московии? — Буркгардт, конечно, уразумел, о чем идет речь, но был поражен подобной осведомленностью.

— Той, где русский царь. Он прислал его готовить нашествие на нас, чтобы освободить от турок. Муса сокровища в земле искал, все про них допытывался.

— Ваше сокровище — сама земля. Обработаете, засеете ваши поля и настоящее богатство обретете в хорошем урожае, — серьезно сказал Буркгардт, все еще не теряя надежды на то, что в этом печальном, полном противоречий мире все-таки победят справедливость и благоразумие.

— Это ты правду говоришь, чужестранец, истинную правду, — грустно сказал хозяин, не желая бесполезного, с его точки зрения, разговора.

В других местах, когда Буркгардт договаривался с проводником или погонщиком, ему просто объявили тариф, установленный здесь четыре года назад Мусой. Был, например, такой разговор:

— До Буеры, говоришь? Муса до Бусры тридцать пиастров платил.

— Побойся Аллаха! Это же очень дорого!

— Муса платил. Боялся он очень.

— Ну а я не боюсь. Дороги только не знаю. За три пиастра пойдешь со мной до Буеры?

— Пойду. Муса хороший человек был, а ты веселый.

— Вот и пойдем. Я тебе по дороге всякие истории будут рассказывать.

Он хотел видеть в проводнике не слугу, а доброго попутчика, друга, особенно если с этим человеком его связывали дальняя дорога и длительное общение.

Иногда Буркгардт нанимал погонщика с ослом. Казалось бы, зачем это ему? Поклажи у него нет, а сам он едет на лошади. По он ужо разобрался в психологии собственника: владелец осла, идущий рядом с ним, в случае опасности непременно становится защитником. Он высмеивает тех, кто пытается путешествовать с удобствами. Ему милее ночевать в грязном караван-сарае, где матрацем служит земля, а одеялом — собственный бурнус или абайя, есть с погонщиками или с арабскими торговцами, самому кормить свою лошадь, чистить и седлать ее.

Порою ему удавалось пристроиться к попутному каравану, и тогда он подчинялся общим законам передвижения по арабским землям. Он чувствовал себя частью большого неведомого мира, растворялся в нем и с радостью перенимал чуждые обычаи и манеры. Восход солнца караван встречал обычно молитвой, пением и пронзительными криками, и Иоганн громко кричал вместе со всеми. Когда же солнце близилось к полудню, все в караване замолкало. Предводитель каравана делал знак, и верблюды опускались на колени, а люди располагались на отдых в их тени. Прикрывшись накидкой, Иоганн пытался в эти минуты незаметно делать записи. Опыт всех предыдущих путешествий показал, что дневник необходимо вести ежедневно. Вовремя не запишешь — быстро выветрится из памяти, и можно считать, что день прожит напрасно.

Ночью, на привале, повсюду горели костры из сухих веток и верблюжьего помета, звучало приглушенное пение, шел тихий разговор. Из муки, масла и лука готовили ужин. Иоганн с нескрываемым интересом прислушивался к беседам арабов. Обсуждали случаи ограбления на дорогах. Вспоминали тех, кто бывал в этих местах, откуда пришел и зачем.

— Некий христианин из Эфиопии, — рассказывал кто-то, — пожелал умереть в Эль-Кудсе — Иерусалиме по-ихнему. Приплыл он из Массауа в Джидду, а ваххабиты его поймали да и притащили к своему Ибн Сауду, в пашу веру обратили. Так он и провел там два года. А потом сбежал. В прошлом году в наши места попал. Пожил немного в Эс-Салте, нанял проводника и отправился в Эль-Кудс. Подошел он к Иордану, два дня и две ночи молился на берегу, не вставая, а потом сразу и умер. Вере своей так и не смог изменить.

Много подобных историй наслушался Иоганн за время пути. Придумал он для себя и еще одно увлекательное занятие — начал составлять сборник арабских пословиц и поговорок, первый в Европе. И поэтому он теперь запоминал, а иногда и записывал характерные изречения и афоризмы.

Однажды в деревне близ Алеппо Буркгардт, так же как в свое время Зеетцен, наблюдал свадьбу. Свадьба была христианской, но многие обряды были здесь одинаковы у христиан и мусульман. Отец невесты получил выкуп за дочь. Сумма обычно устанавливалась исходя из имущественного положения жениха, будущего главы семейства, в данном случае она была велика — 1500 пиастров. Невесту привезли ее подруги. Встречая их, женщины били в бубны, юноши стреляли из мушкетов в воздух. Между тем жених спустился к ручью, омылся там, вернулся к себе в дом и приоделся. На разукрашенной лептами лошади, в сопровождении своих друзей он подъехал к дому шейха. Когда он спешился, двое юношей подхватили его на руки и, натужно крича, внесли в дом. Шейх сказал: "Будь благословен, жених!", и юноши опустили жениха на землю. Вскоре после этого жениха повели в церковь, где его ждала невеста с подругами. Священник совершил таинство брака, и все отправились на свадебный пир. Отец жениха к этому дню зарезал десяток овец и наполнил вином огромные чаны. Всего пировало более ста человек. Друзья жениха ходили меж гостей и восхваляли его, а тот гость, около которого они останавливались, должен был выкладывать им деньги на подарок молодоженам. Иоганн с удовольствием пил и ел вместе со всеми. А после ужина в центре деревни развели костер, у которого расселись музыканты, и начались танцы. Иоганн выяснил, что наиболее поправившийся ему танец называется "дабка", и записал его мелодию.

В другой деревне Буркгардту показали юношу, который, не имея возможности заплатить отцу полюбившейся ему девушки положенных пиастров, согласился в течение восьми лет бесплатно работать на него, чтобы получить право жениться без выкупа. Тот выполнил обещание и через восемь лет отдал юноше свою дочь в жены, но и после этого продолжал безжалостно эксплуатировать его. Юноша ни на что не жаловался, но Буркгардт видел, какая боль затаилась в душе этого несчастного парня.

Во время своих странствий Иоганн не раз приходил в отчаяние при виде ужасающей нищеты и безысходности. К концу пути он обычно мрачнел и худел.

Возвращаясь в Алеппо, он попадал в объятия Баркеров и быстро излечивался от душевной и физической усталости. Наконец — о счастье! — стали приходить письма от родителей. Его сестра Розина вышла замуж, и он бурно переживает это событие. "То, что вам, — пишет он в Швейцарию, — тяжело дается разлука с Розиной, я, разумеется, отлично понимаю. Но ведь сколь прекрасно все же иметь возможность хотя бы изредка навещать друг друга, в то время как для меня единственной отрадой являются несколько строк от вас, но и в пих я буду находить утешение до той поры, пока жизнь не дарует нам встречу".

В доме британского консула — большое событие: миссис Баркер произвела на свет сына. В этих краях рождение сына отмечается как большой праздник, играет музыка, гости несут подарки, звучат поздравления. Когда же рождается девочка, в доме траур, родственники тихо идут к матери, чтобы выразить ей соболезнование. Европейцы решили в соответствии с местными обычаями пышно отпраздновать это событие. Иоганн категорически настоял на том, что крестным отцом будет он. Значит, и основные заботы по торжеству пришлись на его долю. Он снял в городе самый большой зал, нанял оркестр, купил цветов и сам украсил зал гирляндами. Он пригласил не только весь состав английского и французского консульств, но и всех европейцев, так или иначе оказавшихся в Алеппо. Переступив порог зала, гости пришли в восхищение от изысканной простоты его оформления. Когда начались танцы, Иоганна на секунду охватила грусть: как одичали европейские дамы в этих краях — они танцуют в нелепых, тяжелых одеждах и мехах! Вот посмотрела бы мама! Завтра он обязательно ей подробно опишет этот неожиданный бал, на котором хозяином был он сам. И он помчался приглашать на очередной танец какую-то дородную голландку.

В апреле 1812 года Буркгардт навсегда покидает Алеппо. Расставаться с домом Баркеров грустно, и неизвестно, что ждет впереди. Но он чувствует, что подготовлен к любым испытаниям. "У путешественника должно быть каменное сердце, чтобы он не был способен ни к кому и ни к чему привязываться серьезно", пишет он родителям, явно пытаясь переломить мягкость и сентиментальность своего характера.

Как когда-то Зеетцен, Буркгардт движется к югу. Исследует плоскогорья вокруг Эль-Гхора, восточные и юго-восточные берега Тивериадского озера, составляет подробнейший план знаменитого Джераша, который произвел на него не менее сильное впечатление, чем на Зеетцена. В письмах в Ассоциацию он скромно называет этот план "черновиком", но ни одна более поздняя европейская экспедиция не сочла нужным его исправить. Такие же планы и описания он составляет на руинах древних городов Бусра, Аджлун, Арвад, Абиль, Гадара и многих других.

Путь Буркгардта был труден. Наступило самое жаркое время года. Из аравийских пустынь на север потянулись бедуинские племена. Встречи с ними не всегда заканчивались благополучно для ученого. В одном из селений у Тивериадского озера он писал своим родителям: "Трудности пути и плохая пища прикончили даже мою любимую лошадь, которую я купил в прошлом году в Алеппо. Пришлось по дороге покупать другую. Что-то я в Сирии все время занимаюсь куплей-продажей лошадей и очень этим счастлив. В Египте, верно, займусь торговлей верблюдами, а в Африке… чем бы вы думали? Не иначе, как рабами! Там, в Африке, это основной товар. Придется и мне привыкать к этому. Только я надеюсь, что ни один раб не застонет под моей плеткой".

В Табарии, древней Тивериаде, Буркгардт неожиданно встретил еще одного европейского путешественника. Это был англичанин Джеймс Брюс. Он жил в Назарете, а в Табарию приехал вместе с несколькими францисканскими монахами. Брюс уговорил Буркгардта отправиться с ним в Назарет: по долине Иордана опасно ехать одному, а в Назарете можно будет подыскать надежных попутчиков.

Всего через восемь часов они уже были в Назарете.

Буркгардт поселился в францисканском монастыре. Здесь — новая встреча. Иоганну показалось, что он видит сон: красавица аристократка в мужском костюме для верховой езды, со стеком в руке, властная, своенравная, распоряжающаяся здесь, словно у себя в родовом замке. Кто она? Откуда? Прежде чем представиться ей, он узнал, что это леди Эстер Стенхоуп, дочь графа Чарлза Стенхоупа, племянница видного британского государственного деятеля Уильяма Питта, которой пришла в голову блажь постранствовать по "святым землям". В сопровождении огромной свиты, с собственным врачом и камеристками! С караваном из нескольких десятков верблюдов!

Наспех приведя себя в порядок, Иоганн предстал перед обольстительной дамой. Для нее тоже было приятной неожиданностью встретить в этих диких местах красивого чернобородого швейцарца с восторженными глазами, загорелого, овеянного ветрами пустынь. Она тут же увела его в свою келью, рассказала о кораблекрушении, которое разорило ее по пути сюда, об Иерусалиме, где уже успела побывать, о Сипайском полуострове, о палестинском береге Средиземного моря. Он дивился ее зоркости, меткости ее определений, непредвзятости суждений. "Какой мужской ум! — думал он, слушая ее. — Как многое она умеет увидеть и точно оценить… Позор тем путешественникам, которые ездят по чужим странам с равнодушными, ничего не видящими глазами!"

Мы не знаем, что произошло между ними дальше, но, во всяком случае, когда спустя несколько дней они прощались, Иоганн смотрел на леди Эстер с восхищением и одновременно с легкой иронией. Она с царственным видом наблюдала, как ее свита готовилась к отбытию из монастыря.

— Итак, вы отказываетесь воспользоваться моим покровительством? — спросила она его, видимо завершая какой-то разговор.

— Мои коллеги в Лондоне расскажут вам, что одним покровительством меня купить трудно, — ответил он с улыбкой.

— Неужели отказываетесь?

В ее голосе звучало раздражение. Она похлопала своего коня по лоснящемуся боку и взялась за луку седла.

Пу, а если не покровительством, а… любовью? — спросила она, глядя ему прямо в глаза.

— Я хочу быть любим только теми, кого люблю сам, — ответил он с невинным видом.

— Значит, меня вы…

Не закончив фразы, она быстро протянула ему руку, явно для поцелуя. Иоганн ограничился рукопожатием и с улыбкой сказал, кланяясь:

— Да сохранит вас Аллах милостивый, милосердный во веки веков!

Леди Степхоуп, едва сдерживая гнев, вскочила в седло.

— Надеюсь, вы еще услышите обо мне! — крикнула она и пришпорила коня.

Караваи тронулся, она не оглянулась ни разу. А он долго стоял, продолжая смотреть ей вслед, затем вдруг громко рассмеялся и пошел осматривать Назарет.

Треть населения города составляют христиане — православные, католики, марониты. Назарейцы мало похожи на других палестинцев. Иоганн решил, что они больше смахивают на египтян. Да и диалект у них совсем иной. "Наверно, так в Европе испанцы отличаются от итальянцев", — подумал он.

Основная достопримечательность Назарета — католический монастырь с церковью Благовещения. Говорят, после храма Воскресения в Иерусалиме это самая красивая церковь на Востоке. Паломникам в ней показывают камень, на котором якобы стоял архангел Гавриил, возвестивший деве Марии рождение ею мессии. За алтарем — подземный ход в пещеру, где она пряталась вместе с новорожденным Иисусом. Паломники отламывают от пещеры по камешку, и поэтому она все время разрастается и вширь и вглубь. Показали Буркгардту и еще одно "чудо". В церкви стоит прекрасная гранитная колонна; есть у нее и базис и капитель, а середины, самого ствола, нет, его разрушили сарацины в средние века, и капитель висит в воздухе, словно поддерживаемая невидимым магнитом. Зоркий Буркгардт рассмотрел, что она накрепко присоединена к потолку, и это развеселило его.

В церкви два великолепных органа — вот это действительно чудо. Буркгардт нежно потрогал клавиши.

Монахи чувствуют себя в Назарете независимо и разгуливают в своих длинных одеяниях даже вдали от монастырских стен. Оказалось, это имеет свою историю: когда-то французские войска под командованием генерала Клебера вели здесь бои, и даже сам генерал Бонапарт трапезничал в монастыре. После ухода французов из Сирии паша аль-Джаззар повелел убивать всех христиан подряд. Тогда английский консул Сидней Смит пригрозил паше, что, если он тронет хоть одного христианина, английская эскадра уничтожит порт Акко. После этого монахи чуть ли не причислили Смита к лику святых. "Его слово свято, как божье слово, оно никогда не обманет", — говорили они.

Тридцать лет назад, рассказывали Буркгардту, настоятель мо-пастыря Гардиан занимал пост судьи в Назарете. Он платил за это дань паше, сидевшему в Акко, и весь город ему подчинялся — и чиновники, и даже янычары. Он повсюду ходил с дубинкой и частенько расправлялся с непокорными прямо на месте, будь то турок или палестинец — все равно.

Знакомясь с историей и правами Назарета, Буркгардт не терял из виду своей основной цели — найти проводника для дальнейшего пути. В это время в город прибыли два мелких торговца из Эс-Салта, и, когда они возвращались домой, он примкнул к ним. По дороге на берегу Тивериадского озера он осмотрел развалины Капернаума, который, по Библии, был любимым городом Христа.

Эс-Салт — единственный крупный населенный пункт в районе Эль-Белка. В нем живут примерно 80 христианских семей и 400 мусульманских, живут хотя и в разных, точно обозначенных кварталах, но без конфликтов. Власть в городе принадлежит двум шейхам, обосновавшимся в крепости, что выставила свои пушки посреди Эс-Салта. Построил крепость предшественник аль-Джаззара — паша Дахир, даже провел туда трубы из городского источника. Этот источник снабжает хорошей водой не только сам Эс-Салт, но и долины, раскинувшиеся на 8—10 миль вокруг города. Жители занимаются в основном земледелием, немного ткачеством. Если торгуют, то лишь одеждой и утварью для бедуинов, а в урожайные годы — еще пшеницей и ячменем. У бедуинов горожане покупают павлиньи перья и за большие деньги перепродают в Дамаск. Вообще, здесь развита посредническая торговля с Дамаском, Назаретом, Наблусом и Иерусалимом. В городе хорошо растет виноград, обычно его сушат и затем отправляют в Иерусалим. На время пахоты или сбора урожая все население перебирается в долины, где живет в шатрах, подобно бедуинам.

Бродя по городу, Буркгардт все больше приходил к выводу, что начиная отсюда и к югу арабы ведут полуоседлый-полукочевой образ жизни, а далее и вовсе отказываются от оседлости. Бедуинов в Эс-Салте не боятся так, как в других городах Сирии, где побывал Буркгардт; здесь более пятисот мужчин имеют оружие и лошадей. Патриархальное спокойствие этого города нарушают лишь бедуины племени бени сахр. Пользуясь преимуществом в численности и силе и опираясь на традицию, они требуют определенной дани с жителей Эс-Салта, и те, как и положено, платят, дабы сохранить свои поля от опустошительных набегов.

Никаких достопримечательностей в городе Буркгардт не обнаружил. Мечеть, церковь да два караван-сарая — вот и все общественные здания. Впрочем, караван-сараи в некотором роде примечательны. Они даже похожи на европейские гостиницы. Приезжих здесь обхаживают и кормят буквально всем городом, распределив обязанности по снабжению и обслуживанию между всеми семьями.

А вот с проводниками здесь оказалось скверно.

Идти в Амман один Буркгардт не решился, опасаясь нападения бедуинов племени бени сахр. Он нашел вооруженных людей, готовых его проводить до Аммана, но не успели они выйти из караван-сарая, как на проводников накинулись жены. Они упрекали своих мужей за то, что те готовы рисковать жизнью из-за нескольких пиастров. А вот они, жены, возвращаясь с поля, видели на пороге лошадиный помет. Значит, в округе шастают бандиты из бени сахр!

Не в силах дождаться конца этой оглушительной перебранки, Буркгардт вскочил на коня и покинул город один. До Эт-Техейса Добрался благополучно, а там сразу нашел проводника, и опять такого, который когда-то сопровождал Зеетцена, и вместе с ним достиг Аммана.

В Аммане, как и в других поселениях Заиорданья, почти одни руины. На горе Джебель аль-Калаа, что значит "Гора-крепость", остатки древней цитадели — огромные каменные блоки, пригнанные друг к другу и скрепленные цементом. Внутри — арочные ниши с резным орнаментом. Когда-то город был построен крепко. Дома сложены из твердого известняка. Все они одной кладки, хотя можно определить и разные периоды в застройке. В домах — низкие дверные проемы, ниши в стенах. Кое-где сохранилась искусная лепка. Повсюду на земле валяются разбитые колонны по 3–4 фута в поперечнике. Буркгардт обнаружил несколько зданий — свидетелей прошлых эпох: церковь с колокольней, два небольших римских храма с нишами для статуй. В южной части города — амфитеатр, самый большой из всех, какие Буркгардт только видел в Сирии. Сорок рядов амфитеатра разделены тремя большими ложами. Перед фасадом — остатки колоннады. Восемь коринфских колонн неплохо сохранились, а судя по основаниям, их здесь было не менее пятидесяти. Рядом с амфитеатром — еще одно здание, Буркгардт не мог понять, для чего оно предназначено; быть может, это был цирк. Фасад почти без украшений, внутри — полукруглая арена, по стенам — обломки скульптур. Крыша обвалилась и загромоздила весь интерьер.

Буркгардт присел на ступеньку, достал дневник и описал в нем каждый дом, каждую колонну и пилястру в Аммане. Город больше подвергся разрушению, чем Джерати, и впечатление, которое вынес Буркгардт отсюда, было более мрачным. Проводник из Эт-Техейса отказался идти с ним дальше, к Мертвому морю. По его словам, он думал, что чужеземец направляется в Амман по какому-то важному делу, а для того чтобы старые камни рассматривать, не стоило и тащиться, особенно под угрозой нападения бедуинов бени сахр.

Буркгардт вернулся в Эс-Салт и продолжил поиски проводника. И снова ему предложил свои услуги один из тех, кто помнил Зеетцена.

Начали торговаться.

— Муса двадцать пиастров платил, — утверждал проводник.

— Не может этого быть! — вскричал Буркгардт. — Аллах у тебя язык отрежет за вранье. Отрежет и выбросит шакалам!

А сам думал: "Невероятная сумма! Боже мой, как мог этот замечательный ученый, перед именем которого я преклоняюсь, установить здесь такие цепы? Теперь их долго не поломать…"

— Аллах свидетель, я правду говорю! Двадцать пиастров! — кричал оскорбленный проводник. — Меньше не возьму.

— За два дня-то! Ты сам подумай. Да здесь ни один человек за две недели столько не зарабатывает, — пытался убедить его Буркгардт.

Все было напрасно, проводник на меньшую сумму не соглашался. Наконец кто-то из местных жителей пошел с ним за небольшую плату.

И снова Буркгардт почти точно следует маршруту, описанному Зеетценом. Чтобы не повторять своего предшественника, он по-прежнему старается больше увидеть, подробнее запечатлеть; составляет планы некоторых селений, чертит карту.

В Эль-Караке многие помнили Мусу аль-Хакима.

— Хотел идти к Мертвому морю, — рассказывали ему, — и, говорят, все море обошел кругом. А там страшно: разные духи живут, и города в землю проваливаются. Муса, конечно, тоже боялся, но свое дело делал — травы искал, камни разные. А сам маленький такой, щупленький…

"Да, это самый неутомимый путешественник, который когда-либо побывал в Сирии, — с уважением думал о Зеетцене Буркгардт. — Значит, он действительно обошел все Мертвое море. Несомненно, он сделал там массу интереснейших открытий". И Буркгардт отказался от мысли еще раз исследовать Мертвое море. Естествознание, минералогия — не его стихия. Нет, он не будет повторять Зеетцена.

Буркгардта интересовало другое — то, что у Зеетцена было только в намеке. Существовало мнение, что Эль-Карак и есть столица древнего набатейского царства Петра, она же библейская Села. Государство набатеев, группы арабских племен, возникло не позднее IV века до нашей эры и просуществовало до 106 года нашей эры, когда оно было завоевано римским императором Траяном и составило провинцию Аравия.

На полях недалеко от Эль-Карака Буркгардт нашел несколько медных монет. На них по-гречески было написано "Петра". Говорят, местные жители находят здесь и золотые и серебряные монеты, ювелиры охотно покупают их и переплавляют в драгоценные изделия. Но ни по географическим, ни по историческим Данным Эль-Карак на Петру не похож. Но, может быть, стоит тщательнее исследовать эти места, каждое поселение, каждую долину, и обнаружится Петра. Когда-то это был огромный прекрасный город. Где же его руины, его следы? Остатки городов Декаполиса показывают, что такие следы не исчезают с лица земли.

Буркгардт прибыл в Эль-Карак под видом жителя Алеппо Ибрагима ибн Абдалла, который направляется в Каир к родственникам. Неожиданный интерес к нему проявил шейх Юсуф, шестидесятилетний здоровяк. Шейх сам собирался сейчас к югу и предложил Иоганну присоединиться к нему. Выяснилось, что он едет со свитой из сорока всадников. Как не воспользоваться столь заманчивым предложением!

Однако продвигались очень медленно, так как по дороге шейх должен был разбирать деревенские тяжбы. В одном селении застряли надолго: там у шейха оказался еще один дом, семья, жена, о которых в Эль-Караке и не подозревали. Иоганн начал нервничать, торопить шейха. Тогда тот потребовал у Иоганна двадцать пиастров. "Отказать нельзя, — подумал Иоганн. — Убить он меня не убьет, конечно, но сумеет поставить в такое положение, что и вдвое больше заплатишь". Сошлись на пятнадцати пиастрах, причем Иоганн заставил шейха поклясться, что он или сам доведет его до Каира, или поручит это верному человеку из племени бени ховейтат — о людях этого племени Буркгардт слышал немало хорошего.

Но шейх не угомонился. Во время одного из переходов он вдруг спешился и подошел к Буркгардту.

— Давай мне твое седло, а я тебе отдам свое, — потребовал он. Буркгардт намеренно купил дорогое седло, отдав сорок пиастров, чтобы потом в Каире продать его и таким образом сохранить часть денег. У шейха же седло было старое, бедуинское.

— Не могу, — ответил Иоганн, — твое седло очень высокое, к моему росту не подходит.

— Ничего, привыкнешь, — спокойно сказал шейх. — Все равно у тебя седло отнимет шейх племени бени ховейтат.

Буркгардт растерялся, не зная, что предпринять. В это время всадники конвоя окружили их с криками:

— Ты почему седло не отдаешь? Разве он не брат твой? Разве он не давал тебе лучшие куски со своего стола? Не кормил коня твоего? Ты скряга, позор тебе!

С седлом пришлось расстаться. Спустя несколько часов то же самое повторилось со стременами. Буркгардт знал, что стремена на коне шейха сразу же сотрут ему ноги до крови. Но делать было нечего: он попал в безвыходное положение. Отдал и стремена.

Наконец в селении Бессейра шейх Юсуф передал Буркгардта проводнику, якобы из племени бени ховейтат, потребовав за весь путь восемьдесят пиастров, но зато пообещал двух верблюдов — и для самого путешественника, и для его шатра. Спорить было бесполезно, и шейх вместе со своими всадниками ускакал. Тут-то и оказалось, что проводник этот из племени бени билли и что у него вообще лишь один верблюд, да и тот хромой. В гористой местности передвигаться на лошади неудобно, с нею надо было расставаться. Буркгардт продал лошадь, купил на эти деньги четырех коз, решив, что они всегда пригодятся для расплаты, купил зерна, чтобы питаться в дороге, погрузил вещи на хромого верблюда и приготовился идти пешком, гоня перед собой свое небольшое стадо. Тогда проводник забрал у него коз и заявил, что идти он раздумал — устал, и настроения нет. Вот тут Буркгардт рассвирепел.

— Да что же ты за собака, что обманываешь на каждом шагу! — кричал он. — Да опустеет твой дом и пусть проклятие Аллаха обрушится на твою голову, на головы твоих детей, внуков и правнуков!

Он разгрузил верблюда, взвалил на спину мешки и с независимым видом зашагал по селению, хотя понятия не имел, что делать дальше. Но его тут же окружили бедуины из племени бени ховейтат.

— Пока ты был с тем из бени билли, мы не вмешивались, — сказал один из них. — У гостя с хозяином свои счеты, они никого не касаются. Теперь ты ушел от него, и мы можем тебе дать совет! Пойдем к шейху, он рассудит.

Шейх рассудил так: проводник из племени бени билли должен коз путешественнику вернуть, а путешественник за это должен отдать ему, шейху, свое ружье. В Каир же его поведет надежный человек из племени бени ховейтат по имени Хамд ибн Хамдан с сильным верблюдом и всего за двадцать пиастров. "Если не надует, то это не так уж много", — подумал Буркгардт и отдал шейху ружье.

Новый проводник стал собираться в дорогу, и все племя выстроилось в очередь к его жилищу, чтобы дать ему поручения в Каир. 20 августа они тронулись в путь. Этому не помешали ни сильный ветер, поваливший шатры по всему селению, ни слухи о том, что где-то поблизости свирепствуют бедуины из племени бени сахр. Хамд ибн Хамдан ничего не страшился. Он держал слово.

Через несколько дней Иоганн Буркгардт и его проводник вступили в Вади Муса, то есть Долину Моисея. Буркгардт не раз слышал от жителей Сирии, что в ней таятся несметные богатства. А свое название она получила-де от того, что Моисей разбил здесь лагерь, когда вел евреев из Египта, и похоронил неподалеку своего брата — первосвященника Аарона. На горе Хор, возвышающейся над долиной, и находится могила Гаруна, то есть Аарона, которого бедуины, как и Моисея, высоко почитают. Вдоль дороги то и дело попадаются груды камней — это означает, что здесь Аарону была принесена очередная жертва, а кровь засыпана, как полагается по бедуинскому обычаю, камнями.

Миновали две деревни, почему-то покинутые обитателями. Буркгардт поразился, увидев пустые дома, стены с тремя воротами, несколько глыб мрамора, лежащих на дороге. Жители деревень предпочитали шатры у подножий скал.

Хамд ибн Хамдан торопил Буркгардта. Он считал, что в Египет надо идти от порта Акаба в Акабском заливе Красного моря: там частенько собираются караваны, направляющиеся в сторону Суэца. Но Буркгардту не хотелось так быстро покидать долину, о которой он был немало наслышан. К тому же он знал, что Акаба сейчас — самое неспокойное место в Петрейской Аравии. Паша Египта Мухаммед Али стянул туда войска против ваххабитов и заодно против основного своего соперника — паши Дамаска. Встретиться с египтянами не очень-то приятно, да и в самой Акабе наверняка тщательно проверяют бумаги приезжих. Неизвестно, чем может это закончиться для европейца, выдающего себя за жителя Алеппо и идущего в Каир без особой нужды.

— Аллах велик, — сказал Буркгардт проводнику, — а я дал ему обет принести в Вади Муса жертву верному сыну его Гаруну. Думаешь, для чего я перед собой коз гоню? Одну из них я должен заколоть в честь Гаруна. Пойдем на его могилу.

— Зачем на могилу? — удивленно спросил Хамд ибн Хам-дан. — Ты же видишь кучи камней у дороги. Режь свою козу здесь.

— Нет! — упрямо сказал Буркгардт. — Я дал Аллаху обет принести жертву около самой могилы.

Он понимал, что проводник не посмеет противоречить: так можно разгневать Аллаха и вызвать его немилость. Тот и вправду молчал, глядя на горы.

— К могиле Гаруна надо дорогу знать, — наконец произнес он. — Я не знаю.

— Найдем кого-нибудь, кто знает, — успокоительно сказал Буркгардт.

Проводник до вершины горы Хор нашелся в ближайшем кочевье, и платой он довольствовался минимальной — всего парой старых подков, оказавшихся в мешке у Буркгардта. Ибн Хамдана оставили в деревне вместе со всей поклажей, с верблюдом и тремя козами, а сами, взвалив на плечи четвертую козу и бурдюк с питьевой водой, быстрым шагом направились к подножию горы, вершина которой вырисовывалась вдали над скалами.

"Другого такого перекрестка путей между Средиземным и Красным морями, между Суэцем и Вавилоном в этих краях нет, — размышлял Буркгардт. — Древние — и Диодор, и Эратосфен, и Страбон, и Плиний, и Птолемей — достаточно точно описывали местоположение Петры. Известно также, что находится она в горном районе, среди высоких скал, до которых трудно добраться. По описаниям все сходится. Не может быть, чтобы все они ошибались. Зеетцен подошел к Вади Муса вплотную, но не имел возможности исследовать ее. Это была удачная мысль насчет жертвоприношения".

Так думал он, продолжая зорко следить за дорогой, фиксируя малейшие подробности. Вдруг да и появится что-нибудь необычное! Отвесные скалы подступили почти вплотную к тропе, по которой они шли, и, казалось, где-то на высоте футов двухсот смыкались над нею, образуя подобие туннеля. Луч солнца не заглядывал сюда, лишь узкая полоска неба синела над головой. Пахло сыростью. Ни кустика, ни травинки меж камней.

— Куда это ты меня ведешь? — спросил Буркгардт проводника, стараясь казаться равнодушным. — Как называется это ущелье?

— Эс-Сик, Улица, — ответил проводник.

Прошли еще шагов триста. Ущелье чуть расширилось, и по его краю обнаружился глубокий овраг, отделивший тропу, по которой они шли, от отвесного склона горы. На дне его струился небольшой ручей. "Когда ручей зимой разливается, он, наверно, затопляет овраг, — решил Бургардт, — а летом вода уходит в песок и гравий". Но что это? На берегах ручья виднеются остатки каменной облицовки, и кажется, этот каньон призван сам направлять поток воды. Ну, конечно же, дальше он пробит в скалах. Значит, здесь жили люди, которые пытались снабдить водой этот сухой горный участок и вместе с тем предотвратить затопление, если напор воды окажется слишком стремителен. Буркгардт восхитился делом рук человеческих, сумевших с таким искусством использовать скупые природные данные местности. Еще шагов через пятьдесят он увидел виадук, перекинутый между скалами. Наверху мелькнули развалины, глаза выхватили из полумрака ущелья большие ниши. "Такие ниши делают для статуй", — подумал Буркгардт.

— А что там, наверху? — спросил он. — Это еще не могила Гаруна?

— Нет. Там камни от старых домов и злые духи. Туда никому не подняться. Скалы отвесные. И духи не пускают. Впереди тоже камни. Целые дворцы. А Гарун дальше и выше. Успеть бы до заката, — сказал проводник и ускорил шаг.

Они шли по извилинам Эс-Сика, и количество ниш в скалах все возрастало. Ниши располагались порознь или по две-три вместе, состояли просто из углублений или были обрамлены с двух сторон короткими пилястрами. В некоторых нишах сохранились постаменты для статуй.

Просвет между скалами все увеличивался. Буркгардт шел, спотыкаясь, не в силах оторваться от невероятного зрелища, которое открывалось по сторонам и там, наверху. Лепные украшения, пилоны, карнизы, низкие двери — все это связывалось воедино, образуя некие сооружения. Какие же? Может быть, гробницы? Святилища, алтари? На высоте примерно десяти футов он рассмотрел четыре обелиска. Похожи на египетские. К какому же времени они относятся?

Ущелье еще более расширилось, русло ручья соединилось здесь с другим, идущим с юга. Рассеялась и тьма, окутывавшая теснину. От яркого света Буркгардт на секунду зажмурился, а когда открыл глаза… Прямо перед ним на фоне скалы возвышался храм, огромный. изумительно стройный, словно излучавший розовато-красный свет. Люди, воздвигнувшие его, несомненно, знали толк в зодчестве. Здесь все было точно рассчитано. Никакой путник, в течение получаса пробиравшийся меж скал, почти под землей, в мрачных потемках, выйдя на это широкое пространство и увидя перед собой такое великолепие, не смог бы сдержать возгласа изумления и восторга. Гармония и изящество пропорций, розовый цвет песчаника, из которого храм был сделан, и, наконец, его прекрасная сохранность — все было поразительно. Никому бы и в голову не пришло, что в этом богом и людьми забытом месте скрыто великое творение великих мастеров.

Буркгардт всмотрелся в фасад храма. Фронтон опирался на шесть колонн, футов тридцать пять в высоту, с коринфскими капителями, а над ними высились еще три павильона с колоннами, украшенные статуями. Архитрав увенчан вазами, соединенными друг с другом фестонами. Над колоннадой — карниз. Каждая колонна и пилястра вырезана из одного монолита песчаника, лишь средние сложены из кусков. Общая высота фасада — футов семьдесят.

Но где же сам храм? Сзади скала. Ведь не шутки же ради поставили этот фасад. Куда он ведет? Буркгардт, словно в фантастическом сне, двинулся мимо колонн прямо на скалу и… вошел в нее. Храмом и была сама скала, вернее, вырубленная в ней пещера. Он оказался в огромном зале, футов двадцать пять высотой. Стены зала были гладкие, так же как и потолок, и лишь ту, на которой располагался вход, украшала лепка. Здесь же Буркгардт увидел широкие ступени, на них — четыре колонны, по бокам — пилястры. И снова какие-то входы; они вели во внутренние палаты тоже с колоннами футов по тридцать пять высотой и фута по три в поперечнике. В каждой палате — колоссальные статуи. В полутьме Буркгардт рассмотрел фигуру женщины, сидящей на верблюде. А рядом — небольшие покои наподобие усыпальниц.

Проводник терпел любопытство путешественника явно из тщеславия — гляди, мол, какие на моей земле есть чудеса, тебе такое и не снилось. Даже пояснил:

— Это дворец фараона.

— Какого фараона? — спросил Буркгардт.

— Того, который здесь жил когда-то. А потом все поумирали, и дворец превратили в гробницу в память о нем, — сказал проводник, всем своим видом давая понять, что они отклонились от цели и им уже давно пора следовать дальше.

"Как же велики должны были быть богатство и могущество города, чтобы так увековечивать память о своих владыках!" — подумал Буркгардт.

Выйдя из храма, они прошли еще шагов двести. Среди утесов появлялись все новые и новые гробницы. Как правило, они состояли из небольшого зала с гладкими стенами и потолком. Лишь в некоторых были боковые покои и ниши для статуй, в иных — углубления в полу для захоронений. Двенадцать маленьких углублений и одно большое в стене насчитал Буркгардт в одной из гробниц — видимо, в семейном склепе. По внешнему виду такие усыпальницы было трудно отличить от дворцов и жилых домов, а их, по всей вероятности, было тут тоже немало — те же фасады, крыши, остатки стен и фундаментов, засыпанных землей и камнями. Большинство фасадов отстояло от скалы на один-два фута. Из-за выдававшихся вперед портиков они казались издали отдельными строениями. Все фасады имели пирамидальную форму, но были чрезвычайно разнообразны по декору — пилястрам, расчленяющим портал, лепным деталям над входом, скату крыши. А над чем и из чего крыша? Над скалой и из скалы! Некоторые фасады имели два и даже три яруса. "Интересно, — мелькнуло у Буркгардта в голове, — как же проникали наверх? Подъем крут, а следов ступеней не видно". Иногда было трудно понять, где же кончалась скала и начинался храм или дом.

Но вот скалы расступились, освобождая место для большого амфитеатра. Все его сиденья — а их не менее трех тысяч — были высечены в скале. Арена посыпана гравием, и, если бы ветер не разметал его в разные стороны, можно было подумать, что лишь вчера на ней состоялось очередное представление. Недалеко от амфитеатра — триумфальная арка, явно римских времен. Она стояла совершенно отдельно, как бы демонстрируя свою непричастность к этой странной архитектуре.

Далее распростерлась долина, также густо усеянная развалинами домов, храмов, грудами камней, обломками колонн. Одних только гробниц Буркгардт насчитал не менее двухсот пятидесяти. Судя по архитектуре, относились они к различным историческим периодам. Выступы некоторых скал были превращены в обелиски.

На горных террасах, расположенных на разных уровнях, дома и храмы были вырублены прямо в скалах. Этот розовый песчаник сам по себе, своей податливой мягкостью диктовал методы строительства. Проникнуть в него резцом было нетрудно. Но и разрушению он подвергался много быстрее, чем крепкий базальт, из массивных блоков которого сооружались здания на севере страны. Поэтому нигде не сохранились надписи, время стерло и выветрило их. Остался лишь костяк города, его огромного архитектурного монолита. В нем легко было усмотреть влияние эллинизма — коринфские колонны, греческий орнамент. В отдельных элементах Буркгардт ощущал неведомое ему доселе искусство. А обелиски? Не пришли ли они из египетского зодчества? В самом деле, это не только перекресток географических путей, но и гармония разных архитектурных стилей. Повсюду виднелись массивные нагромождения диковинных форм — возможно, там тоже скрывались мавзолеи, храмы, жилые дома. Рассмотреть бы все в деталях!

Около русла ручья дома были, видимо, сметены многократными наводнениями, но и здесь мелькали фундаменты, каменные глыбы, остатки колодцев и снова гробницы, еще более величественные и нарядные, чем виденные Буркгардтом ранее. А дальше, насколько хватал глаз, на север тянулись скалы.

— И река течет сквозь них под землей еще с четверть часа, — сказал проводник.

"В пустынях все пространства измеряются временем движения, и так даже у рек", — подумал Буркгардт и в последний раз оглянулся на город. И словно на прощание древние зодчие уготовили путнику еще одно прекрасное видение: дворец, не похожий ни на одно из других строений города.

— Что это? — изумленно спросил Буркгардт.

Дворец дочери фараона, — равнодушно ответил проводник, которому надоела медлительность его подопечного.

Буркгардт, как зачарованный, направился в сторону дворца. И тогда проводник, до сих пор терпеливо смотревший на то, как Буркгардт заходил в гробницы, разглядывал амфитеатр, руины, вдруг завопил:

— Стой! Теперь мне ясно, кто ты! Ты — неверный, и в развалинах города наших предков у тебя свои цели. Но будь спокоен, из всех сокровищ, которые здесь хранятся, мы не позволим тебе взять ни одной монеты. они на нашей земле и принадлежат нам.

— Я просто любопытен, и меня интересуют такие красивые здания. И никаких других целей у меня нет, кроме как принести эту козу в жертву Гаруну.

— Остановись, неверный, и не приближайся к нашим сокровищам! — прорычал проводник.

— Да ты взгляни, разве я ищу какие-то деньги? — воскликнул Буркгардт.

— Конечно, ты их не возьмешь у меня на глазах. Но я-то знаю, что колдуну ничего не стоит перенести их куда он только пожелает.

Буркгардт остановился. он понял, что настаивать на своем нельзя. Он здесь один, посреди пустыни, где и в глаза не видели европейца. Если его заподозрят всерьез, то им ничего не стоит его обыскать, задержать и убить. Он же совершенно беззащитен! Даже если его оставят в живых, то отнимут деньги и, что еще хуже, путевой дневник. В их глазах исписанная непонятными закорючками бумага, вне всякого сомнения, будет выглядеть как инструмент колдовства. Придется отступить. А ведь напротив этого дворца еще какое-то необычное сооружение… Его засыпало песком и гравием, но ясно виден круглый купол. Нет, нельзя поддаваться искушению. Надо выйти отсюда живым и сообщить точные координаты Эс-Сика. Пусть сюда придет специальная экспедиция — целенаправленная, многочисленная и даже с охраной. А может быть, со временем и местные жители привыкнут к посещениям чужеземцев. Раз уж английская леди едет сюда с целой свитой, то что же будет дальше!

— Очень любопытные развалины, — весело сказал он, тряхнув головой. — Чрезвычайно интересно было бы посмотреть, но взгляни, кажется, уже солнце садится, а мы еще ничего не сделали. Пойдем скорей.

Проводник снова взвалил козу на плечи, и они полезли в гору. Буркгардт с невыразимым сожалением то и дело оглядывался. "Как неприятно, — думал он, карабкаясь по крутой тропинке, — что мысль о сокровищах, спрятанных в древних развалинах, столь крепко укоренилась в сознании местных жителей. Мало того, что опп следят за каждым шагом чужеземца, так они еще и верят в то, что достаточно волшебнику взглянуть на место, где лежат сокровища, чтобы те перенеслись куда ему угодно".

Наконец они поднялись на небольшое плато, у дальнего края которого была сооружена прямоугольная площадка, на ней — алтарный жертвенник, над ним — своды. Вокруг лежали груды камней.

— Это терраса Гаруна, — сказал проводник. — А могила на самой верхушке горы. Хочешь туда или здесь?

Буркгардт огляделся. Солнце близилось к закату, окрашивая город в яркий пурпур и придавая ему еще более фантастический облик. Но им еще предстоял долгий путь назад, к Вади Муса. Да и что он увидит с вершины горы? Те же скалы, долины, ручьи. Самое главное он уже нашел. Можно возвращаться.

— Здесь, — сказал он.

Проводник подтащил упиравшуюся козу к месту, около которого было набросано больше камней, и протянул Буркгардту нож. Иоганн содрогнулся от отвращения. Зарезать беззащитное существо просто так! Но отступать было невозможно. "Эта жертва не тебе, Гарун, — подумал он, — эта жертва пауке, истории, будущему человечества".

— О Гарун! — вдруг закричал проводник так неожиданно и так громко, что Буркгардт, испугавшись, едва не выронил нож. — О Гарун, тебе приносим мы эту жертву, взгляни на нас!

Движение руки, и кровь хлынула на гравий площадки.

— О Гарун! — продолжал неистовствовать проводник. — Сохрани и помилуй нас! Поверь, Гарун, что намерения наши высоки и благи, хотя коза эта мала и худа! О Гарун, отпусти нам грехи наши и наставь нас на путь истинный! Будь благословен, Аллах, владыка всех созданий земных!.

Проводник все повторял да повторял эти заклинания и при этом заваливал пролившуюся кровь камнями. Затем, успокоившись и снова приняв равнодушный вид, он отыскал под сводами площадки медную посудину и предложил Буркгардту поужинать. Оказывается, здесь специально существует и посуда для приготовления пищи из жертвенного мяса; при этом самый большой котел предназначен для верблюжатины. Проводник умело отрезал лучшие куски мяса и развел костер.

— Только поскорее надо, поскорее, а то в темноте огонь далеко виден. Разбойники здесь повсюду ходят, могут и до нас добраться, — приговаривал он.

Буркгардт смотрел на черные вершины скал, едва различимые в вечернем небе, и думал: "А все-таки жаль, что не поднялись к самой могиле Аарона. Там, наверно, тоже могут быть гробницы или храмы, а я ухожу, так ничего и не узнав о них".

Возвращались тем же путем в темноте. Проводник то бурчал себе под нос, то напевал нечто монотонное, но бодрящее. Буркгардт шел за ним молча, а мысли все сверлили мозг. Сомнений у него не было: это Петра. Кстати, у римского писателя Евсевия Кесарийского говорится, что она расположена близ могилы Аарона. К тому же он, Буркгардт, ничего другого не обнаружил на пространстве между южным концом Мертвого моря и Красным морем, да и не слышал от местных жителей ни о каких иных сокрытых развалинах городов. А этот спрятан надежно. При вражеском нападении достаточно было сотни мужчин, чтобы надежно перекрыть узкое ущелье, ведущее в город. Других ворот туда нет. Город-скала, город-крепость.

Жить там, наверное, было трудно. Летом солнце нагревает скалы нещадно, и в каменном мешке можно задохнуться. А ветер из-за гор туда не проникает вовсе. Но люди жили там и из ничего творили чудеса архитектуры. И точное место выбрали — на перекрестке дорог между Египтом и Сирией, Сирией и Аравией и между двумя морями. Здесь могла быть большая стоянка караванов. "Интересно, — подумал Буркгардт, — открыл я Петру или нет? "Петра" значит "скала", "камень". Не произошло ли от этой величественной столицы набатеев название и всей Северо-Западной Аравии — Петрейская, то есть Каменистая? Пусть это решают будущие исследователи. А я должен срочно написать об этом в Европу".

Зловещую тишину затерянного в скалах города нарушали лишь журчание ручья, струившегося вдоль Эс-Сика, да гулкие шаги спешивших путников. Буркгардт весело улыбался своим мыслям, темноте ночи, звездам, словно пытавшимся заглянуть в ущелье.

Да, любезный мой читатель, Иоганн Буркгардт первым из европейцев увидел Петру. Археологи, работавшие там в начале XX века, установили происхождение и историю этого древнего города, открыли замечательные памятники — храмы, дворцы. они объяснили и запустение города: после захвата Петры римлянами она потеряла былое значение, ибо основные торговые пути пролегли уже через Красное море, а для бедуинских племен город не представлял интереса — им не от кого было скрываться, незачем было и оставаться на оседлое житье.

В наше время Петра входит в число туристских объектов Иордании, и тысячи туристов с красочными путеводителями в руках подъезжают теперь к Эк-Сику на автобусах и автомобилях. Их, правда, предупреждают, чтобы они не особенно медлили, проходя по ущелью, ибо, если хлынет дождь, вода, низвергаясь со скал, может затопить Эс-Сик за несколько минут. Но дожди здесь идут редко, и шанс погибнуть очень невелик, хотя был недавно и такой случай.

Туристы спешат увидеть сказочный город, вырубленный в розовых скалах, и мало кто знает, что открыл его для всех нас молодой швейцарский путешественник Иоганн Людвиг Буркгардт.

В дальнейшем путешествие протекало относительно спокойно. Путникам не раз удавалось присоединяться к караванам, шедшим в Египет. Иоганн устало вглядывался в однообразный пейзаж. Безводную пустыню Эт-Тих сменили горы. Камни да песок… Никакой растительности, лишь изредка мелькал куст тамариска. За десять дней попалось всего четыре колодца, да и то лишь в одном оказалась по-настоящему пресная вода, в других же она была солоноватая или пахла серой. В этом переходе, как никогда, пригодилась Буркгардту кембриджская диета. Питался он так же, как и погонщики и его проводник; за двадцать четыре часа пути он съедал полтора фунта хлеба, испеченного тут же, на костре, и все. А шли по пять-шесть часов безостановочно. И так более двух недель.

В Каир прибыли 3 сентября 1812 года. Хамд ибн Хамдан был немало удивлен, когда Буркгардт вынул из заветного места деньги и рассчитался с ним. За время пути проводник успел привыкнуть к мысли о том, что у его хозяина не осталось ни гроша, и не раз задумывался над тем, как же ему удастся получить обещанную плату.

Буркгардт снял в Каире дом с садом и, так же как несколько лет назад Ульрих Зеетцен, занялся обработкой своих путевых записок. Многое пришлось восстанавливать по памяти, но память у него с детства была феноменальная, и в результате он без труда исписал сотни страниц, что в будущем составило объемистую книгу. Вместе с подробнейшими письмами он отослал эти записи в Лондон Бэнксу и Гамильтону. Не был забыт и родной дом: туда одно за другим следуют пространные послания — родителям, братьям, Розине.

Каир к тому времени все больше и больше наводняли европейцы. Снарядить научную экспедицию в Египет не представляло больше особой сложности. Почти все европейские государства имели там своих консулов. Наибольшим влиянием обладали англичане, ибо они ежегодно покупали у Египта зерно на миллионы фунтов стерлингов, а паша Мухаммед Али в торговле как в средстве экономического развития страны был очень заинтересован. Поэтому Иоганну в Каире незачем больше прикрываться восточным именем, и он живет здесь не как Ибрагим ибн Абдалла, а как Джон Льюис Буркхардт — ведь официально он представлял британское научное общество.

Расплатившись с проводником и сняв жилище, он остался с одним талером в кармане. Положенные ему от Ассоциации деньги задерживались в дороге. Тогда живший в Александрии полковник Миссет охотно предоставил в распоряжение молодого ученого значительную сумму.

Буркгардту трудно было привыкать к новому месту — оно ничем не напоминало ему Сирию. Каир мало интересовал его, и он не собирался в нем долго задерживаться. Не будем и мы с вами, уважаемый читатель, уделять много времени и внимания африканскому периоду жизни Буркгардта, кстати весьма недолгому, а отметим лишь основные вехи пребывания здесь нашего героя.

Прежде всего он был представлен правителю Египта Мухаммеду Али, проявлявшему жадный интерес ко всем, кто прибывал из Европы. Мухаммед Али именно в эти годы устанавливал дипломатические отношения с европейскими державами (причем независимо от воли турецкого султана, которому поминально был подвластен), насаждал в стране элементы европейской культуры, проводил первые реформы. Он создал регулярную армию, привлекая в нее помимо албанцев специально обученных египтян и суданцев. В Египте начала развиваться собственная промышленность. Мухаммед Али открыл в Каире первые учебные заведения, а многих египтян отправил учиться в европейские университеты. Сам же он научился читать и писать лишь в возрасте сорока пяти лет.

Поэтому неудивительно, что, прослышав о прибывшем в Каир европейце, он тотчас же потребовал его к себе. Но отнесся к нему весьма настороженно. Вероятнее всего — и далее тому будут доказательства — он принял его за английского шпиона. Буркгардт же оценил Мухаммеда Али как чрезвычайно умного человека.

Момент сейчас для египетского владыки был напряженным. С мамлюками он расправился, но вот уже два года, как не прекращается война с ваххабитами, подчинившими себе часть Аравии вместе со священными землями ислама. В свое время, как мы помним, ваххабитское завоевание сильно осложнило пребывание в Мекке и Медине Ульриха Зеетцена. Сын Мухаммеда Али, Тусун-бей, в 1812 году как раз развертывал активные военные действия в Аравии против ваххабитов. Туда же собирался и сам Мухаммед Али, чтобы лично возглавить армию.

Узнав, что Буркгардт собирается совершить поездку в верховья Нила и в Нубийскую пустыню, Мухаммед Али повелел снабдить его соответствующими бумагами и дал ему письмо к своему сыну Ибрагиму, который правил на юге Египта. Буркгардт искренне поблагодарил, по на всякий случай решил эти бумаги никому не показывать: в данной политической ситуации еще неизвестно, какое влияние они могут оказать на его путешествие.

В январе 1813 года в Каир приехал племянник лорда Честерфилда Смелт. он привез свежие новости о событиях в Европе. От него Буркгардт узнал о нашествии Наполеона на Россию, о пожаре Москвы. К имени Наполеона он всегда прислушивался с болезненным интересом. Разве этот неистовый корсиканец не сыграл решающую роль в его жизни, в жизни его семьи? "Неужели ничто не способно остановить сей бешеный напор? — пишет Буркгардт в эти дни домой. — Те, кто сейчас следит за судьбой Европы из далеких стран, много счастливее тех, кто вынужден участвовать в этом уничтожении или подвергаться уничтожению самому".

Он уже давно мечтал поехать в Нубию, как это было задумано Ассоциацией. Нубию он считал колыбелью египетской культуры и придавал большое значение ее исследованию. В XVII–XVIII веках из европейцев там побывали португалец Франсишку Алвариш, французы Шарль Жан Понсе и Ленуар дю Руле, англичанин Джеймс Брюс. К их поверхностным описаниям Буркгардт относился не очень серьезно. Однако неожиданное обстоятельство задержало его в Каире: в Нубии свирепствовал голод, ибо саранча полностью уничтожила посевы.

Плодородие земель по берегам Нила общеизвестно: по три раза в год снимают богатые урожаи кукурузы, проса, пшеницы, ячменя, чечевицы. Поэтому ждать нового урожая нужно не так уж долго. Тогда на юг отправится и караван из Каира. Но и эти месяцы вынужденного безделья кажутся Буркгардту тягостными. Убивая время, он много ходит пешком по окрестностям Капра, ездит на верблюде, иногда на осле. Многие ограничения и запреты, существовавшие в Каире еще два года назад, теперь сняты. Часами Буркгардт купался в Ниле. С сожалением он думал о том, каким ловким пловцом был в Базеле или Лондоне, тогда как здесь его мог легко оставить позади любой каирский мальчишка. Правда, он научился брать у них реванш: ложился на спину и долго плыл по течению, этого здесь никто не умел делать.

От своих европейских корреспондентов он, между прочим, узнал, что леди Стенхоуп объездила верхом почти всю Сирию, а теперь разбила свои шатры близ Пальмиры и требует у паши чуть ли не целый монастырь в собственное распоряжение, ибо намерена… объединить христианство и ислам в единую религию. В письмах в Англию она упомянула об их встрече, не постеснявшись охарактеризовать его как человека легкомысленного, неверного, которому едва ли можно поручить серьезное дело. Даже его задержку в Каире она объяснила по-своему: просто, мол, он из-за распутного характера был не в силах оторваться от каирских женщин. Она действительно сдержала свое обещание: "Вы еще услышите обо мне!"

Наконец в марте 1813 года Буркгардт, так и не дождавшись каравана, вдвоем со слугой отправляется к верховьям Нила. За сравнительно короткий срок он проходит вдоль обоих берегов великой египетской реки — до Донголы в Северном Судане и обратно. Помимо множества разнообразных наблюдений, встреч, открытий этот путь был отмечен двумя важнейшими событиями.

В Фивах, где сосредоточено наибольшее количество памятников древнеегипетского искусства — скульптуры и архитектуры, в то время еще никакие раскопки не велись, и в Европе о богатстве этого района было мало что известно. Буркгардт обнаружил там остатки храмов, засыпанных землей и песком, и огромную гранитную голову, торчащую среди руин. С такой находкой, которая сама просилась в руки, ему было нелегко расстаться. Он назвал ее головой Мемнона — легендарного сына богини утренней зари Эос и царя Египта и Эфиопии. Согласно легенде, Мемнон пал от руки Ахилла, Эос оплакивала его гибель, и слезы ее, утренней росой капая на статую, производили звук, похожий на стон (что, кстати, было возможно, учитывая разницу ночной и дневной температур). Буркгардт сообщает в английское консульство о своей находке и о том, что готов оплатить все расходы по раскопкам и транспортировке этой головы, дабы преподнести ее в подарок лондонской Ассоциации или Британскому музею.

Следующее открытие необыкновенной важности было сделано им у самой границы Судана. От случайного попутчика он услышал однажды странное название "Ибсамбал", которое относилось к храму с фигурами богов. Насмотревшись всяческих чудес в Нижнем Египте, он не надеялся увидеть здесь ничего особенно интересного. Но такого названия он не знал, и научный интерес победил: вместе со своим слугой Буркгардт остановился в указанном ему месте.

Внимательно изучая западный берег Нила, он вдруг увидел словно выросшие из-под земли огромные пилоны, между которыми возвышались статуи — четыре мужские фигуры и две женские. Позади — странное сооружение вроде украшенного нишами фасада, прилепленное к скале, а может быть, как и в Петре, высеченное в ней. А вокруг — пустыня с узкой полоской берега. И фигуры, и скала, и вход в нее — все засыпано толстым слоем песка.

Слуга нашел щель, и они пробрались внутрь скалы. Зал, в котором они оказались, был похож на интерьер храма. Слуга разжег огонь, и Буркгардт увидел барельефы на стенах, колонны с капителями в виде женской головы с коровьими ушами, остатки лепки. К своему удивлению, они обнаружили следы недавнего костра на каменном полу — видимо, в храме прятались от непогоды, и возможно, и от грабителей.

Когда они спустились к берегу и оглянулись, их поразило фантастическое видение. Где-то среди скал и на их фоне чуть южнее статуй храма, где они только что были, Буркгардт увидел непостижимых размеров лицо, потом еще одно, другое, третье, причем, казалось, все они повторяли друг друга, взирая на Нил впадинами глаз. Головы эти были увенчаны коронами фараонов. Но стояли ли они отдельно, сами по себе, или были частью колоссальных фигур, охраняли ли они вход в храм, подобный тому, который он только что осматривал, Буркгардт понять не мог. Горы песка возвышались над ними, угрожая вскоре совсем скрыть их от человеческого глаза. "Вот и еще один завет будущим исследователям", — подумал Буркгардт. он не знал, что пройдет немного времени — и завет этот будет выполнен. Буркгардт точно опишет местоположение загадочных голов, и здесь начнет работать экспедиция итальянского египтолога Джованни Бельцони. Без особого труда археологи очистят статуи от песка, откопают вход в храм и раскроют тайны этого величественного сооружения.

Сейчас мы едва ли представляем историю Египта эпохи Нового царства, XVI–XI веков до нашей эры, без открытого Буркгардтом храмового комплекса, известного под названием Абу-Симбел. Это храм Рамсеса II, возведенный великим фараоном 3200 лет назад, чтобы приравнять себя к богам. Четыре колоссальные статуи, сидящие у входа (у одной из них повреждено лицо), в двадцать метров высотой, это все его, Рамсеса, изображения. Фараоны сидели так, что вход в храм не достигал их колея, и люди даже на их ноги вынуждены были смотреть, задрав головы вверх. Проплывая по Нилу, все должны были дивиться величию и могуществу Рамсеса II. Нет, не просто кровлю храма поддерживали грандиозные фигуры, а скалы, горы, весь мир. Внутри храм расписан фресками, украшен барельефами, прославляющими деяния и подвиги фараона. А тот храм, который Буркгардт видел вначале, оказался храмом жены фараона Нефертари.

Раскрыта и тайна темноты, окутывающей храм внутри. Для этого потребовались не только раскопки, но и длительные наблюдения за другими храмами, усыпальницами, и прежде всего пирамидами. Оказывается, бывают дни, когда лучи солнца пронизывают все подземные залы, заглядывая в самую их глубину. И первый такой день зодчие искусно приурочили к тридцатилетию восшествия Рамсеса на престол.

Во второй половине XX века мир стал свидетелем еще одного чуда, связанного с Абу-Симбелом. После ввода в действие Высотной Асуанской плотины храм Рамсеса II вместе с ценнейшими статуями, фресками и барельефами должен был неминуемо скрыться под водой. Организация Объединенных Наций по вопросам образования, науки и культуры (ЮНЕСКО) бросила тогда клич: "Фараоны тонут! Спасайте фараонов!" И архитекторы, скульпторы, инженеры всего мира приняли участие в разработке проектов по спасению Абу-Симбела. Современная техника вступила в соперничество с зодчеством фараонов. Предложения поступали самые разные — окружить храм водонепроницаемой каменной дамбой, накрыть его огромным стеклянным колпаком, поднять домкратами. Наконец был принят следующий план: распилить статуи и храм вместе со скалой на отдельные блоки, поднять на поверхность и собрать в другом, безопасном месте.

Так и было сделано. Работы длились более двух лет, и в августе 1966 года возрожденный храм красовался на скале у старого русла Нила.

После возвращения в Каир Буркгардт чувствовал себя усталым, но отдыхать не хотел. Путешествие обошлось ему всего в 42 франка, или в 36 пиастров, чем он чрезвычайно гордился. Умение ограничивать себя, жить так же неприхотливо, как живут аборигены, он ценил всегда очень высоко.

В своих письмах домой он по-прежнему нежен, ласков, заботлив, но теперь, возмужав, он больше склонен сообщать правду о своем трудном быте, больших намерениях. Отец всегда учил его честности, прямоте. "О том, что я видел и встретил, — писал он отцу из Каира 13 марта 1814 года, — я ни разу не рассказал ничего такого, что было бы несогласно с моей совестью, ведь не для того же, чтобы сочинять романы, я подвергал свою жизнь стольким опасностям".

Весной 1814 года Буркгардт отправился в Нубийскую пусты-ню, расположенную между Нилом и Красным морем. В Донголе на него напали мамлюки, и тогда в селении Дарау он пристроился к торговому каравану, следовавшему на невольничий рынок в Шенди. В караване его принимали за турка, и это имело печальные последствия. Из боязни, что он составит им конкуренцию в работорговле, в Бербере его изгнали из каравана. Пришлось продолжать путь одному, верхом на осле. Однако это не испортило ему хорошего настроения. Джеймс Брюс, возвращавшийся этим же путем из Эфиопии, совсем недавно при встрече в Тивериаде описывал его Буркгардту в самых мрачных тонах. Буркгардт ничего подобного не находил. Конечно, здесь, как и во всякой песчаной пустыне, нелегко. Но встречаются пальмы и акации, водные источники, не то что в Сирийской пустыне — голой, безводной.

К общению с жителями пустыни Буркгардт привык быстро и не испытывал никакого страха. Но когда у селения Эд-Дамер на него было совершено очередное нападение, он все же обзавелся проводником и вместе с ним прибыл в Шенди.

Здесь он провел целый месяц. Город существует торговлей. Торгуют здесь всем — от слитков золота до страусовых перьев. Однако главный предмет торговли — рабы. Ежегодно через рынок Шенди проходит до пяти тысяч невольников. Из них две с половиной тысячи отправляют в Аравию, тысячу — в Донголу, четыреста — в Египет, остальных — в населенные пункты вдоль побережья Красного моря. Буркгардт наблюдает, как на рынке в Шенди вместо денег часто расплачиваются натурой — теми же рабами и верблюдами, а разменной монетой служит местное просо — дурра. Он тоже купил себе раба, отличного юношу, которого выбрал из сотен других.

Буркгардт поведал Европе много интересных сведений о местах между Шенди и Сеннаром, об их жителях и даже составил словарь местных наречий.

Из Шенди к Красному морю Буркгардт двигался с большим караваном, состоявшим из ста пятидесяти торговцев, которые везли в Суакин табак и ткани, триста рабов и более двухсот верблюдов. Этот путь до сих пор был неизвестен европейцам. Караван пересек долину правого притока Нила, реки Атбары, и оказался на плодородной равнине Эт-Така. Урожаи здесь бывают очень высокие, и местная дурра повсюду высоко ценится. Далее путь лежал через известняковые плато. И опять каждый шаг Буркгардта — это новые для Европы сведения о климате, о природных данных, о сельском хозяйстве, о полукочевых-полуоседлых племенах, населяющих этот край.

26 июня 1814 года, через двадцать пять дней после выхода из Шенди, караван вступил в Суакин, один из важнейших африканских портов Красного моря. О нем в XIV веке упоминал известный арабский путешественник и географ Ибн Баттута. "Суакин" означает "житель", "обитатель". Местные жители ютятся здесь в основном в тростниковых хижинах на берегу моря, а вся жизнь сосредоточена в порту, через который паломники из Африки следуют в Мекку.

Комендант Суакина, юркий араб из Джидды, сам взимал в таможне пошлину за въезд и выезд, как того требовал приказ Мухаммеда Али. Какой-то торговец, желая угодить властям, сообщил ему, что с караваном идет "белый". Буркгардта тут же доставили в таможню. Вместо принятого на Востоке вежливого приветствия и пожелания здоровья Буркгардт вдруг услышал:

— Ах ты, проклятый мамлюк! Ты хочешь бежать в Аравию, чтобы там сговориться с ваххабитами! Ручаюсь, что паша тебя повесит.

— Что ты такое говоришь? — искренне удивился Буркгардт. — Я иду из Египта, и у меня ничего нет, кроме одного раба и одного верблюда. Аллах не простит тебе клеветы.

— А ну тащите сюда цепи! — закричал комендант своим солдатам. — Отправим его в Джидду на расправу, а невольника и верблюда ведите на рынок и продайте там поживее.

— Ты просто сумасшедший, а не слуга паши и тем более Аллаха милостивого, милосердного! — кричал Буркгардт, в то время как солдаты проворно обматывали его тяжелыми цепями. Он собрался с силами, и оттолкнув их, выхватил фирман и паспорт, которые получил в Каире от самого Мухаммеда Али. На фирмане красовалась огромная личная печать египетского властелина, подтверждавшая его строжайшее предписание: всем военным и гражданским чинам Египта оказывать подателю сего помощь и поддержку. О том, что это европеец, в фирмане не было ни слова.

Прочитав фирман и удостоверившись в его подлинности, комендант побледнел. С молниеносной быстротой освободив Буркгардта от цепей, он этими же цепями принялся нещадно избивать солдат, восклицая при этом:

— Ах вы, негодяи, вы что. не узнали благородного человека? Да как вы смели к нему хоть пальцем прикоснуться! Прочь отсюда, глупые твари, убирайтесь с глаз моих!

Затем он бросился Буркгардту на шею.

— Аллах простит меня за мое служебное усердие, он милостив, он великодушен! Прости меня и ты, брат мой. Будь моим гостем! Прими любовь мою! — кричал он.

— Ну, если Аллах простит, за мной дело не станет, — отвечал Буркгардт, отряхиваясь. Раньше ему было не до смеха, по сейчас эта ситуация стала его забавлять.

— Что же ты так долго молчал? — спросил комендант.

— А я хотел взглянуть, как далеко может зайти несправедливость, — ответил Буркгардт. — Зато теперь, когда я расскажу великому паше, что в Суакине справедливость торжествует несмотря ни на что, когда я расскажу…

— Не рассказывай, умоляю тебя! Заклинаю тебя Аллахом и всеми его пророками, ничего не говори великому паше! — кричал комендант, чуть ли не припадая к ногам Буркгардта. Чтобы окончательно задобрить важного гостя, он пригласил его на все время пребывания в Суакине поселиться у него в доме.

В эти одиннадцать дней Буркгардт отлично отдохнул — его кормили изысканными блюдами, осыпали подарками, которые он гордо отвергал. Когда же 7 июля он взошел на борт судна, его снабдили на все плавание превосходным провиантом. "Если бы он только знал, кто я на самом деле, он бы пожалел о своих съестных припасах больше, чем о своей несправедливости", — весело думал Буркгардт, глядя, как Суакин скрывается в морской дымке.

После десятидневного плавания по Красному морю судно ошвартовалось в Джидде. Теперь Буркгардт всей душой стремится в пески Аравии, в бедуинские шатры, в Мекку. Но война с ваххабитами в разгаре, и сам Мухаммед Али с войском прибыл в Аравию на помощь сыну. Своей резиденцией он избрал город Эт-Таиф, немного восточнее Мекки. Джидда почти на осадном положении. "Одна батарея охраняет вход со стороны моря и господствует над всем портом, — записывает Буркгардт в свой дневник. — Там стоит огромная пушка, заряжающаяся ядрами весом пятьсот английских фунтов. Эта пушка известна по всему Аравийскому заливу, и одной ее славы достаточно для обороны Джидды".

В Джидду ваххабитам уже не вернуться. "Эти ваххабиты опасны для всех — и для одиноких путников в пустыне, и для жителей больших городов", — так писал Буркгардт домой из Джидды. Однако для него опасность пришла оттуда, откуда он ее ждал меньше всего. Когда он после многотрудного пути через Нубийскую пустыню появился в банке Джидды с чеком на 6 тысяч пиастров, никаких денег ему не дали и с позором выгнали вон: в рваной одежде, заросший, осунувшийся, он был похож на нищего. Пришлось ему тащиться в караван-сарай, чтобы придумать, как поступать дальше. В караван-сарае масса паломников, теснота, грязь. Впервые с момента отъезда из Европы Буркгардт ощутил сильную слабость, головную боль. У него началась лихорадка — болезнь, столь опасная для европейца, в южных краях. Он валялся без еды, без единого пиастра, и лишь его верный раб приносил ему воду. Этот раб был его единственной надеждой на спасение — ведь его можно продать! И как только болезнь чуточку отпустила Буркгардта, он, презирая себя и ненавидя подозрительных чиновников Джидды, продал молодого африканца за 48 талеров. Эти деньги позволили ему окрепнуть и приодеться. Теперь Буркгардт уже способен постоять за себя, он пишет в Египет — относительно подтверждения денежного чека и в Эт-Таиф — личному врачу Мухаммеда Али по имени Босари, армянину, с которым он познакомился в Каире.

В ожидании ответа можно и осмотреть город. С той поры, как здесь побывал Зеетцен, значение Джидды как торгового порта возросло. К тому же по предписанию шерифа Мекки в Джидду должны были заходить все арабские суда, плывущие по Красному морю. А каждое судно, зашедшее в порт, — это пошлина. Город богател. В одном лишь 1814 году, как узнал Буркгардт, пошлина составила сумму в 400 тысяч талеров.

Число жителей в Джидде во время пребывания там Буркгардта, по его подсчетам, составляло 12–15 тысяч, но он понимал, что цифра эта весьма приблизительная, ибо в месяцы хаджа численность населения возрастала вдвое, если не втрое. После хаджа здесь оседают и паломники и торговцы — йеменцы, индийцы, малайцы, и постепенно они усваивают местные традиции и нравы. У всех жителей Джидды, например, один и тот же завтрак — чашечка растопленного масла и чашечка кофе. А некоторые еще вливают масло в нос — от болезней, которых тут немало, в чем Буркгардт успел убедиться на собственном опыте. С тех пор он тоже стал себе вливать полчашечки масла в нос — быть может, это в будущем спасет его.

Буркгардт бродит по городу, описывает людей, здания, базары; кстати, цены здесь значительно выше, чем в других городах Арабского Востока. Самая дешевая еда в Джидде — это саранча. Ловят ее до смешного просто: прямо на улице кладут кучку хвороста и поджигают; саранча летит на огонь и падает. Ее подбирают и тут же поджаривают.

Решение денежной проблемы приходит неожиданно: приехавший в Джидду личный врач Тусун-бея, Яхья-эфенди, охотно обменивает каирский чек Буркгардта на деньги. И почти одновременно появляется гонец из Эт-Таифа: Мухаммед Али, прослышав о бедственном положении ученого чужестранца, просит его принять в дар 500 пиастров и красивую одежду и пожаловать в Эт-Таиф, что в пяти днях пути от Джидды, по только ехать туда не через Мекку, а по другой дороге, севернее.

Буркгардт задумался. Все это весьма заманчиво. Но, по обычаям Арабского Востока, нельзя принимать дар, если не можешь вернуть его в двойном размере. Да и предписание обогнуть Мекку с севера, не заезжая в нее, означает явное недоверие. Надо бы ему совершить хадж. Шейх Ибрагим ибн Абдалла… Нет, хаджи Ибрагим ибн Абдалла звучало бы много весомее. "Эти хаджи, — думал он, — составляют особое сословие, и никто не осмеливается тронуть ни одного из них из боязни восстановить против себя остальных". В путешествии по глубинным районам ему бы это очень помогло. Да, надо ехать в Эт-Таиф к Мухаммеду Али, а там будет видно.

Теперь, когда у него снова появились деньги, он мог вернуть себе раба, которого недавно продал. Он искал его долго и упрямо. В каждом невольнике ему мерещился юный африканец со смышленым лицом и преданными глазами. Несколько дней Буркгардт провел на невольничьем рынке. Напрасно.

24 августа Буркгардт покинул Джидду — в сопровождении проводника и с фирманом Мухаммеда Али в кармане. Тем и другим его предупредительно снабдил Яхья-эфенди. Дорога все время поднималась в гору. Проводник настоял на том, чтобы передвигаться лишь ночью, возможно, из-за близости к святыне ислама. Только у оазиса Рас-эль-Кора, раскинувшегося у подножия Джебель-Кора, оказались днем. В оазисе — плодовые деревья, кустарники, ручьи, поля вокруг. Воздух напоен свежим ароматом зелени и цветов. Такой благословенный уголок Буркгардт и не предполагал увидеть в каменистом Хиджазе.

После оазиса дорога пошла под уклон. Через несколько часов показался Эт-Таиф.

Когда-то Эт-Таиф был очень богатым городом, но сейчас в нем повсюду виднелись следы разрушений, произведенных ваххабитами во время набега 1802 года. Разбиты мечети, уничтожены гробницы, вырезана часть населения. За глинобитной городской стеной — сады, которыми всегда славился Эт-Таиф. В садах — смоковницы, миндальные деревья, сикоморы, яблони, персиковые, лимонные, гранатовые деревья, бананы, а среди них — загородные дворцы, беседки, павильоны. Однако Буркгардту не дали полюбоваться этим зеленым великолепием, а сразу же провели в дом к Босари, который жил недалеко от резиденции Мухаммеда Али. Босари, хорошо говоривший по-итальянски, встретил европейца с поясными поклонами, со сладчайшим восточным гостеприимством. Но уже спустя сутки Буркгардт понял, что он — пленник. К нему приставлена охрана, за пим следят, его вещи осматривают, двери дома для него закрыты.

— Не ведете ли вы дневник, как это часто делают люди вашего почтенного круга и высокого образования? — спросил его как-то Босари после традиционных утренних пожеланий.

— Нет, — равнодушно ответил Буркгардт. — В Хиджазе не существует таких древних памятников, которые бы заслуживали научного интереса. Это в Египте редкости встречаются на каждом шагу.

— А зачем вы пожаловали в Аравию? — продолжал Босари скрытый допрос.

— Я хочу совершить хадж, с тем чтобы потом вернуться в Каир, — отвечал Буркгардт. — Кстати, меня весьма удивил запрет великого паши приближаться к Мекке. Я уже давно стал ревностным мусульманином. Пожалуйста, доложите паше об этом и попросите его принять меня.

— Обещаю вам сделать это, — сказал Босари с глубоким поклоном. — А не собираетесь ли вы после посещения Аравии отплыть в Индию?

— Нет, не собираюсь. Я же сказал, что вернусь в Каир, — отвечал Буркгардт.

— Но разве вы не связаны с британской Ост-Индской компанией? — спросил Босари с одной из самых ослепительных своих улыбок.

— Что у меня общего с ней? Я путешествую по землям Востока совершенно самостоятельно. И я мечтаю совершить хадж, — сказал Буркгардт, едва сдерживая раздражение.

— Да, да. Но у вас, верно, в Ост-Индской компании есть знакомые, друзья? Великобритания — поистине великая держава…

"Ах, вот в чем дело, — подумал Буркгардт. — Не иначе, как они принимают меня за английского шпиона. Ведь я жил в Каире под английским именем Джон Льюис… Тогда все ясно. Я действительно попал в плен…"

К вечеру того же дня Босари, не переставая кланяться, сообщил, что разрешение посетить Мекку великий паша пока дать не соизволил.

— А что сказал великий паша? — спросил Буркгардт.

Врач молчал.

— Но ведь великий паша сказал еще что-нибудь, кроме "нет"? — настаивал Буркгардт.

— Великий паша сказал… — Босари молитвенно сложил руки на груди. — Он сказал, что… для того чтобы быть мусульманином, одной бороды мало…

— Я ваш гость, — с достоинством сказал Буркгардт, — и очень хочу, чтобы великий паша принял меня. Но я сам не пойду к нему, если он не будет принимать меня как мусульманина.

Следующий ответ паши гласил: "Будь он турок, англичанин или китаец, так и быть, ведите его ко мне".

Мухаммед Али восседал на софе в огромном зале. Справа от него расположился кади, слева — предводитель албанцев Хасан-паша. Вокруг стояли офицеры армии паши. Вдоль степ на полу разместились шейхи бедуинских племен.

Буркгардт подошел к Мухаммеду Али, поцеловал ему руку и топом старого доброго знакомого сказал по-арабски:

— Мир тебе, великий паша.

Мухаммед Али пытливо посмотрел на него и жестом велел посадить гостя рядом с кади. Тут же стоял переводчик, или, как его называют в Египте, таргуман. Мухаммед Али говорил по-турецки.

— Надеюсь, шейх Ибрагим, местный климат не разрушил вашего здоровья. Я слышал, в Джидде вы перенесли лихорадку, — сказал паша.

— Я благополучно справился с нею, Аллах милостив, — ответил Буркгардт с поклоном.

Мухаммед Али. извинившись перед гостем, отдал несколько распоряжений, и офицеры и шейхи покинули зал.

— Итак, шейх Ибрагим, теперь вы чувствуете себя хорошо? — С этими словами Мухаммед Али повернулся к Буркгардту, показывая, что теперь он готов беседовать с ним.

— Отлично, великий паша, и счастлив снова видеть вас в расцвете сил и праведной деятельности, — еще раз поклонился Буркгардт.

— Вы много странствовали с тех пор, как мы виделись с вами в Каире. Как далеко проникли вы в Африку? — спросил Мухаммед Али.

— До Сеннара.

— Я слышал, что в Донголе вы столкнулись с двумя мамлюками. Чем они докучали вам?

"Ну, этот и вовсе не стесняется, — подумал Буркгардт. — А лазутчики у него работают неплохо". И произнес смиренно:

— Они по случайности напали на меня, я даже испугался и присоединился к каравану. Ничего, остался жив.

— Аллах справедлив и накажет виновных, — сказал Мухаммед Али, видимо довольный ответом. — Как только разделаюсь с ваххабитами, снова примусь за мамлюков. Как вы думаете, шейх Ибрагим, сколько потребуется солдат, чтобы покорить земли до Сеннара?

— Хорошей армии в полтысячи человек было бы достаточно, по вот удержать захваченное она не сможет. Так что добыча едва ли покроет издержки.

— А чем богата эта земля? — Разговор явно интересовал Мухаммеда Али.

— Верблюдами и рабами, а ближе к Сеннару — золотом, которое привозится из Эфиопии. Но все это находится в руках купцов, а местные предводители и цари голы и нищи.

— А как вы проводили время среди негров? — спросил Мухаммед Али.

— Я рассказывал им всякие смешные истории, и это их очень забавляло, — весело сказал Буркгардт.

Мухаммед Али рассмеялся. Затем после паузы спросил:

— А теперь в какие края вы собираетесь направиться? В Индию?

— Ни в коем случае! — воскликнул Буркгардт со всей искренностью. — Я хотел бы совершить хадж, вернуться в Каир, а потом, если удастся, побывать в Персии.

О своем намерении ехать в глубь Африки он решил лучше умолчать.

— Да поможет вам Аллах, — вздохнул Мухаммед Али. — Но лично я считаю неразумным такие дальние поездки без особой надобности. Ну, чего вы добились за время своего последнего путешествия?

— Жизнь человеческая предопределена Аллахом, — ответил Буркгардт, помолчав. — Мы все следуем за своей судьбой. Но я испытываю безграничное удовольствие, бывая в новых, неизведанных странах, наблюдая тамошние нравы, знакомясь с людьми иных рас. Ради этого удовольствия я готов на любые лишения.

Наступило молчание. Мухаммед Али испытующе всматривался в Буркгардта — Джона Льюиса — шейха Ибрагима, который хотел быть хаджи. Затем сказал, показывая на кади:

— Вот лучший судья. Пусть он решит, мусульманин ли вы. Завтра в то же время вы придете ко мне.

И Мухаммед Али милостиво протянул руку для поцелуя.

Отныне Буркгардт поступил в полное распоряжение кади Садык-эфенди. Тот был родом из Константинополя, но по-арабски говорил как на родном языке. У Буркгардта сложилось впечатление, что кади подослан Портой и сообщает ей о каждом шаге паши.

Кади экзаменовал Буркгардта и прямо, и в беседах, на первый взгляд не имеющих отношения к исламу, и в повседневном быту. Буркгардт старался, как лицеист, оставленный без вакаций из-за переэкзаменовки. Он извлек из своей памяти не только все суры Корана, большинство которых знал наизусть, по и комментарии многих мусульманских богословов к Корану, историю ислама и все священные предания, хадисы, о деятельности и речах Мухаммеда. Он обсуждал с кади положения шариата, доказывая их непогрешимость. Не забывал он в положенное время совершать молитву. А когда они вместе садились за обеденный стол, он первым произносил традиционное "бисмилляхи ар-рахмани ар-рахим".

Каждое утро Буркгардт должен был являться к Мухаммеду Али. Их беседы касались международной политики. Только здесь Буркгардт узнал, что союзники вошли в Париж, Наполеон отрекся от престола и выслан на остров Эльба. Все это чрезвычайно волновало пашу: теперь у Англин освободились войска и во Франции и в Испании, не станет ли она снова претендовать на Египет?

— Как вам нравится этот мямля?! — раздраженно сказал Мухаммед Али Буркгардту во время одного из свиданий, имея в виду Наполеона. — Да он просто баба! Настоящий солдат должен скорее погибнуть, чем позволить выставить себя всему миру на посмешище! Подумать только, европейцы такие же предатели, как и турки! Все генералы покинули его в беде, а ведь это ему они обязаны своим положением и богатством.

Мухаммед Али потребовал, чтобы ему принесли трактат о мире союзников с Францией, переведенный на турецкий язык, и заставил Буркгардта долго перечитывать его вместе с ним. Паша был неплохо осведомлен об устройстве английского парламента, знал многое о герцоге Веллингтоне и о других государственных деятелях Европы. Он явно хотел, чтобы русские выгнали султана из Европы, но вместе с тем боялся, что если России достанется кусок Европейской Турции, то англичане не захотят оставаться сторонними наблюдателями и отвоюют себе другой кусок Османской империи, а именно Египет.

— А вы не слышали, какие сейчас отношения у англичан с Россией? — неожиданно спросил паша.

"Теперь он надеется на то, что Великобритания найдет своей армии иное применение", — подумал Буркгардт и сказал:

— Меня, признаться, сейчас больше волнуют отношения Египта с ваххабитами, раз уж мы с вами в Хиджазе, великий паша.

— Я — друг Великобритании, — вдруг заявил Мухаммед Али. — Но, по правде говоря, в наше время у правителей очень много любезности и слишком мало искренности. Я надеюсь, пока я в Хиджазе, они там не нападут на Египет? — Он неопределенно покачал головой. — Там по крайней мере я сам бы имел счастье сражаться за свою страну. Султана я не боюсь, — вдруг перескочил он на другую тему, — но в его искренности весьма сомневаюсь. Мне бы хотелось перехитрить его. У турок мало верблюдов, в если их отряды посмеют напасть на Египет, мы легко уничтожим их, едва они войдут в Сирийскую пустыню.

— Да простит великий паша мою дерзость, но он подобен юноше, который, обладая прекрасной девушкой и будучи уверен в ее чувствах, ревнует ее к каждому чужаку, — сказал Буркгардт с поклоном.

— Вы правы, тысячу раз правы! — воскликнул довольный паша. — Конечно же, я люблю Египет, люблю со всей страстью любовника, и, если бы у меня было десять тысяч жизней, я бы их все отдал, лишь бы сохранить для себя эту страну!

Вот так и тянулись дни в Эт-Таифе за дипломатическими беседами с Мухаммедом Али, за нескончаемыми экзаменами, устраиваемыми хитроумным Садык-эфенди, без права одному покидать степы дома угодливого Босари. К цели своей Буркгардт не продвинулся ни на шаг. Тогда он решил изменить тактику. Он рассуждал логически: если Мухаммед Али требует его каждый день к себе, значит, ему интересно беседовать с человеком европейской культуры. Но при этом его держат в плену, ибо продолжают считать английским шпионом. И как шпион он должен был бы вести себя осторожно и скромно. Ну а если сам он считает себя гостем паши? Тогда он должен и вести себя как гость, быть капризным и придирчивым.

Для начала Буркгардт неожиданно заявил Босари после его обычных утренних пожеланий несокрушимого здоровья, могучих сил, счастья и благоденствия:

— А ведь и правда, после лихорадки, перенесенной в Джидде, я все время чувствую слабость. Но Аллах милостивый, милосердный не оставил меня, к вам привел. В Эт-Таифе такой чудесный климат. Все от Аллаха! Только вот воля его не очень хорошо выполняется. Ведь апартаменты эти мне тесноваты. Воздуха мало, и молиться темно, и на душе тоскливо.

Босари тут же распорядился предоставить гостю другие комнаты.

Был месяц рамадан — время великого мусульманского поста. Буркгардт воспользовался и этим. По вечерам, когда, наевшись после дневного воздержания, все в доме закапчивали трапезу, Буркгардт требовал самые редкие блюда. Иногда он поднимал слуг и среди ночи:

— Проголодался я, а ведь завтра опять целый день поститься нужно. В Капре меня иначе принимали. А тут что? Бедность. Убожество.

Босари велел каждую ночь подавать закапризничавшему пленнику по барашку. Буркгардт давился, но исправно ел. Фруктов стал поедать немыслимое количество.

Через несколько дней Садык-эфенди устроил Буркгардту оче-редкой экзамен по Корану, на сей раз в присутствии еще одного, не менее придирчивого ученого богослова, после чего объявил Мухаммеду Али, что их гость не просто мусульманин, но и лучший знаток Корана и шариата, какого он когда-либо встречал.

— Это настоящий шейх! Пусть он осуществит свое святое намерение и по праву станет хаджи.

На прощание Мухаммед Али не упустил случая еще раз поговорить с гостем о политике.

— Как вы думаете, почтенный шейх, — спросил он, — какое нужно войско, чтобы защитить Египет от вторжения чужеземцев?

— Мне кажется, — сказал Буркгардт после паузы, — армии в двадцать пять тысяч человек будет достаточно, чтобы отразить любое нападение.

— У меня их сейчас больше, — сказал паша и шепотом добавил: — Тридцать три тысячи.

"Это уж он точно лжет, — подумал Буркгардт. — У него во всем Египте и сейчас в Хиджазе не больше шестнадцати тысяч солдат".

Затем Мухаммед Али велел принести ему географические карты и пригласил Буркгардта взглянуть на них вместе с ним. Это оказался турецкий атлас, составленный из копий европейских карт и отпечатанный в Константинополе.

— Где у Нидерландов изменились границы? — спросил паша.

Буркгардт, хорошо помнивший содержание мирного трактата, который они недавно читали, показал на карте.

— Да, долго нам еще ждать мира и спокойствия, — сказал паша. — И все-таки французы не должны были уходить из Испании, пока испанцы им не заплатили хорошенько. И из Сицилии они ушли, почему?

"С каким нетерпением он ждет новой войны между европейскими державами!" — Буркгардт внутренне усмехнулся.

— Бывает, что в политике руководствуются законами чести и заботой об общем благе Европы, — сказал он.

— Что?! — вскричал Мухаммед Али. — Настоящий правитель не руководствуется ничем, кроме своего меча и своей казны. Он вынимает одно, чтобы пополнить другое. Для завоевателя слово "честь" — пустой звук!

Когда Буркгардт покидал Эт-Таиф, Босари, несмотря на его просьбу, не дал ему паспорта для беспрепятственного проезда по Хиджазу. По его словам, Мухаммед Али убедился в том, что досточтимый шейх. Ибрагим — истинный мусульманин, и поэтому счел излишним любые предосторожности. А может быть, паша знал о наушничестве кади и боялся, как бы тот не донес Порте о том, что он разрешил европейцу въезд в Мекку и Медину. Во всяком случае, Босари был искренен, когда сказал ему на прощание:

— Делайте, что хотите, я не буду вам ни мешать, ни содействовать!

7 сентября Буркгардт, погрузив вещи на осла, ушел из Эт-Таифа один. Он был счастлив, что наконец вырвался из заточения. По дороге к нему присоединились трое албанцев, которые тоже шли в Мекку. Ночью на них обрушился холодный ливень. К счастью, удалось найти заброшенную кофейню. Путники разожгли огонь, обсохли и отогрелись.

Все обряды и церемонии, связанные с хаджем, Буркгардт знал прекрасно. В положенном месте облачился в давно заготовленный ихрам. В воротах Мекки выбрал матвафа поживее и сразу же приступил к выполнению начальных ритуалов хаджа — совершил таваф вокруг Каабы, поцеловал "Черный камень", испил воды Земзема и быстренько пробежал семь раз между Сафой и Марвой. При этом он усердно твердил молитвы. Матваф еле поспевал за ним.

Сочтя первый этап хаджа завершенным, Буркгардт по рекомендации матвафа снял комнату за пятнадцать пиастров в день. У этого весьма приличного жилища оказался, однако, недостойный хозяин — тоже матваф. Сначала у Буркгардта стали пропадать вещи, а потом хозяин устроил в его комнате роскошный ужин для своих друзей, а платить заставил постояльца. Буркгардт был вынужден не только съехать с квартиры, но и возвратиться в Джидду, где он оставил часть денег. По дороге комары так искусали ему ноги, что они распухли; он не мог передвигаться и был вынужден задержаться на побережье на три недели.

В Джидде Буркгардт еще раз попытался найти молодого невольника, с которым вынужден был расстаться в трудную минуту. Но и на этот раз поиски ни к чему не привели. Зато ему удалось познакомиться с английским капитаном Джеймсом Бакингемом.

Буркгардт очень долго не видел европейцев и поэтому с удовольствием принял приглашение капитана посетить его. В дружеском разговоре за бокалом хорошего вина он вдруг услышал страшную новость: Зеетцен убит в песках Аравии, капитан одним из первых узнал об этом и до сих пор не может обнаружить причин его гибели. Буркгардт ощутил бесконечное горе: погиб человек, которого он считал примером для себя. Исчезли его записи. Удастся ли обнаружить еще что-нибудь, кроме напечатанного в европейских журналах? А где же план и описание Мекки? Бэкингем сказал, что об их существовании чиновники Мохи доносили имаму Саны. А ведь в Европе до сих пор нет сколько-нибудь достоверного описания священного города мусульман. И Буркгардт снова поспешил в Мекку.

Отчаявшись найти своего прежнего раба, он, перед тем как покинуть Джидду, купил другого невольника. Теперь он по крайней мере обеспечил себе уход на случай болезни. Перенесенная лихорадка все еще напоминала о себе редкими приступами.

Погода, несмотря на осеннее время, стояла жаркая. Горы, окружавшие Мекку, прикрывали ее от ветров, так что за день город накалялся, как сковорода в печи. Порою Буркгардт чувствовал себя словно в бреду. Но он твердо решил болезням не поддаваться, не спешить и спокойно заниматься наблюдениями.

Поселился он на окраине Мекки, пленившись видом нескольких деревьев, росших под окнами снятого им дома. Выдал он себя за мамлюка и вел себя свободно, как прирожденный мусульманин. Позже он напишет родителям, что из всех городов Востока в Мекке ему жилось спокойнее всего. Ваххабиты из города изгнаны. Город хорошо защищен. Покидать его в эти месяцы мало кто решался: в Хиджазе продолжались ожесточенные бои египетских войск с ваххабитами. Однажды заехал в Мекку Мухаммед Али, но Буркгардт принял все меры предосторожности, чтобы не встретиться с ним.

Едва ли кто-нибудь из европейцев во все времена, включая и наш с вами век, уважаемый читатель, столь тщательно осматривал Мекку, как Буркгардт. Он беспрепятственно разгуливал по городу, изучил все его улицы и переулки. Сотни раз прошел он по его главной, всегда оживленной улице Мессаи, по которой совершается сай, определил, что ее длина — 1500 шагов, вычертил подробный план. Он обнаружил на ней две кофейни, в которых торгуют… вином, и подружился с хозяином. Завел он дружбу и с ремесленником, делающим специальные сосуды, в которых паломники увозят воду из источника Земзем. Вскоре он перезнакомился со многими жителями Мекки. Он обошел все городские кварталы и узнал, что каждый из них имеет строго определенное назначение и своеобразный характер. В одном расположены бани и живут только банщики. В другом обитают негры, торгующие дровами. Третий заселен торговцами зерном и маслом. В четвертом проводники содержат верблюдов и рогатый скот. Пятый занимают турки. Шестой предназначен для погонщиков, перевозящих грузы и почту в Джидду. Евнухи и матвафы, плотники и пекари, гробовщики и бакалейщики — все размещаются в своих кварталах. Существуют также кварталы публичных домов, невольничьих рынков, торговой знати.

В своих прогулках по Мекке Буркгардт как-то столкнулся с прежним хозяином. Тот увязался за ним, и Буркгардт долго не мог отделаться от него — нахальный мекканец на правах старого знакомого не только объедал его, по еще успевал прихватить что-нибудь с собой. Неудивительно поэтому, что, приступив к описанию населения Мекки, Буркгардт выделил матвафов в особую категорию людей — самых бессовестных и подлых в городе.

Постоянное население Мекки Буркгардт определил в 30 тысяч человек. Потомков курейшитов, господствовавших в Мекке еще при пророке Мухаммеде, почти не осталось. Здесь оседают многие паломники. Мекканцы нередко берут в жены невольниц-эфиопок, поэтому и цвет кожи у них темнее, чем у остальных арабов.

Буркгардт отмечает разницу в одежде местных жителей. Здесь все хотят выглядеть богаче, чем есть на самом деле. "В Мекке человек скорее согласится прослыть глупцом или вором, — пишет он домой, — чем допустить, чтобы кто-нибудь такого же ранга, как и он, превзошел его в наряде".

Мекка — богатый город. Доходы от паломников огромны. На содержание мечети огромные суммы присылают турецкий султан и паша Египта. Мекканцы очень гостеприимны. "Вероятно, это унаследовано ими от бедуинов", — подумал Буркгардт. Он не раз слышал обращенное к нему витиеватое приглашение:

— Могу ли я иметь честь просить вас оказать мне честь посетить мой дом и отужинать у меня?

Буркгардт никогда не чурался людей других рас, классов, вероисповеданий. он охотно знакомится с богатыми мекканцами, ленивыми бездельниками и вместе с тем разговорчивыми, веселыми, остроумными. Он посещает многие дома и с изумлением видит в жилищах, внешне очень скромных, пышное убранство, дорогой фарфор, прекрасные ковры. Гостеприимство и подчеркнутая любезность сочетаются в характере мекканцев с необыкновенной горделивостью — ведь они живут в самой Мекке! Буркгардт вспоминает бедуинов, с которыми встречался. Нет, те совсем иные, хотя тоже обладают непомерным чувством собственного достоинства. Но бедуины гордятся свободой, а не принадлежностью к какому-нибудь сословию, пусть даже самому почетному.

А рядом с важными, нарядными, чванливыми богачами — огромное количество нищих. В Мекке они особенно назойливы. Расчет их точен. Там, где неукоснительно соблюдаются предписания Корана, никто не смеет отказать в милостыне — пресловутом "закяте", одном из основных предписаний ислама. На мекканцев, правда, тут рассчитывать не приходится, а вот паломники принуждены часто опустошать свои карманы.

Буркгардт, на редкость добрый человек, сразу же кинулся оделять нищих небольшими суммами, но остановился, услышав, какими словами они благодарят за подаяние.

— Спасибо Аллаху, — говорили они, — ведь это он подал, а не ты, совсем не ты. Ступай, ступай своей дорогой, спасибо Аллаху, да будет благословен Аллах!

Среди новых друзей Буркгардта — торговец, продающий благовония. Около его лавки так уютно сидеть на каменной скамье, покуривая наргиле или попивая кофе и поглядывая на прохожих. У соседних лавок располагались для отдыха и приятельской беседы другие торговцы и их постоянные клиенты. Здесь можно узнать обо всем на свете: что поделывает Наполеон на острове Эльба и каковы успехи египетской армии в Хиджазе, кто сегодня прибыл на хадж и какая вчера разбиралась тяжба.

"Как приятно звучит арабский язык в Мекке! — думал Буркгардт. — Ни о какой учености здесь и речи быть не может, а вот речь у мекканцев очень близка к литературному языку". Другое дело — бедуины, постоянные посетители Мекки. У них свой диалект. Приходящие бедуины рассказывали об оазисах аравийских пустынь, о диковинной растительности и голых горных хребтах, пересыпая речь пословицами и прибаутками. Ценные этнографические сведения перемежались у них с нелепыми слухами и измышлениями. Иногда можно было услышать и такое:

— Говорят, когда попадешь в рай, есть будешь на семидесяти золотых блюдах. И поведут тебя к гуриям. На каждой семьдесят разноцветных одежд. А сами такие тоненькие, что сквозь кожу можно даже мозг в костях увидеть. Подойдешь к ней, да так сорок лет и проведешь в ее объятиях. А на другом ложе тебя ждет новая гурия, еще красивее.

Мимо проходит много женщин.

— Откуда у вас в Мекке столько женщин?

— Приезжие, и только замужние. Иначе нельзя.

— Ну а если она вдова?

Сидевший неподалеку матваф громко рассмеялся.

— Тогда помогаем мы, — сказал он. — Бывает, богатая вдовушка жить не может без святых мест, а одной ей сюда нипочем нельзя: Аллах запрещает. Вот она и просит кого-нибудь из нас, проводников, взять ее в жены. На время. Если хорошо заплатит, почему не взять. Покажешь ей Мекку, свозишь на Арафат, получишь денежки, и можно разводиться.

— А можно и не разводиться? — спросил Буркгардт.

— Конечно. Если приглянется, то зачем ее прогонять. Так и приходится ей оставаться навечно в святых местах.

Ночь быстро спускается на Мекку. И тогда после жаркого дня все тянутся к квадратному двору мечети: там прохладнее. От мерцания фонарей вокруг Каабы светло. Буркгардт приходил туда с ковриком и полулежа наблюдал за всем происходящим. Шум здесь не утихал. У стен Каабы постоянно звучали молитвы, стоны, причитания. По что это? Совсем рядом послышались смех, повизгивание, вскрики отнюдь не религиозного характера. Оказывается, беспутство, откровенные непристойности возможны даже в святая святых ислама. Здесь же курят гашиш, пьют и дерутся. И нечистые торговые сделки также совершаются в непосредственной близости от "Черного камня".

Сначала Буркгардт никак не мог сопоставить того, что он усвоил из богословских книг, с тем, что увидел воочию. Но вскоре понял простую истину: Мекка — такой же город, как и все, и в ней, как и во всех городах, существуют обман и вероломство, пьянство и разврат, азартные игры и продажность. Даже не как во всех городах, а гораздо больше, ибо священная земля эта — просто проходной двор и правы здесь куда проще и грубее.

Дождался Буркгардт и момента общего хаджа, когда в город прибыли караваны паломников. Теперь он уже считал себя старожилом, почти коренным мекканцем. Однажды ему удалось даже проникнуть внутрь Каабы. Евнухи, охраняющие храм, пускали туда только тех, кто давал им много денег, а остальных пребольно били палками. Буркгардт денег не пожалел, но удовольствия от этого посещения не получил. Народу в Каабу набилось столько, что молящиеся наступали друг на друга, многие даже теряли сознание.

Вместе с паломниками Буркгардт посетил Арафат. Его первое впечатление — лавки и шатры для продажи еды и напитков, словно это ярмарка. До начала проповеди, рано утром, он поднялся на холм — паломникам это делать не обязательно, но и не возбраняется. Сверху долина показалась ему белой от одеяний и шатров. В уме невольно возникали цифры: четыре мили в длину, две — в ширину, а людей — тысяч восемьдесят. А потом, разгуливая среди толпы молящихся и вслушиваясь в разноязычную речь, он насчитал примерно сорок языков.

Когда в положенный час имам появился на вершине Арафата, верблюд вдруг стал бить задом, сбрасывая его с седла. Возникло замешательство. Пришлось имаму на глазах у всех правоверных неловко слезать с заупрямившегося верблюда и читать проповедь стоя. Буркгардт с интересом смотрел, как реагирует на слова имама многотысячная толпа. Одни слушали молча и сосредоточенно, другие били себя кулаками в грудь, срывали ихрам и, размахивая им над головой, вопили: "Ляббайк! Ляббайк!", третьи без всякого стеснения занимались болтовней. Люди — везде люди…

После окончания проповеди Буркгардт совершил традиционный трехдневный путь паломников с посещением ущелья Муздалифа, с метанием камней в "дьяволов" и с обрядом жертвоприношения в Мине и возвратился в Мекку, где согласно ритуалу таваф повторился еще раз. Хадж закончился, город постепенно стал принимать прежний вид.

На другой день, проходя по улице Мессаи, Буркгардт увидел нескольких людей в лохмотьях. Они сидели на земле, прислонившись к стенам домов. Перед каждым стояла глиняная миска, словно взывая к прохожим о помощи. Когда Буркгардт, подивившись их скромности, наклонился и кинул в миски несколько медных монет, он не услышал традиционных слов благодарности Аллаху: эти люди были мертвы. Так некоторые паломники, ослабев от тягот пути, недоедания и нервного напряжения, обрели в Мекке не только титул "хаджи", но и смерть.

По вечерам на площади возле Каабы уже не было слышно хохота и женского повизгивания" Здесь раздавались лишь стоны больных, приползших к священным камням, дабы или исцелиться прикосновением к ним, или испустить дух рядом с ними, да иногда звучала скорбная молитва над телами умерших. А скольких передавили в толпе, сколько погибло по дороге — от жары, жажды, чумы, холеры, лихорадки!

Буркгардт был переполнен впечатлениями. Позднее все они войдут в его книгу "Путешествия по Аравии, содержащие описание районов Хиджаза, почитаемых магометанами за священные", которая выйдет в свет в 1830 году. В этой книге — 704 страницы! К ней приложены планы, карты, рисунки, ноты песен, которые пели там матвафы, лавочники, водоносы. Никогда ни до Буркгардта, ни после него Европа не получала столь подробных сведений о священной земле ислама. Писал он книгу по памяти: делать записи открыто, как Зеетцен, он не рисковал.

Земля ислама — это еще и Медина. Теперь, когда турки изгнали ваххабитов из Медины, паломники снова открыто стремились туда. Страшил только путь между священными городами. Но вот 7 января 1815 года Мухаммед Али одержал очередную победу над ваххабитами, и в его руки полностью перешла дорога между Меккой и Мединой. Для всех приехавших в Мекку это означало освобождение. И в один миг город опустел.

15 января 1815 года в составе каравана Буркгардт отправляется в Медину. Они идут по ночам тринадцать суток. В темноте мало что можно увидеть, караван пробирается среди скал, через долины, покрытые песком или камнями. Лишь одна долина, Эз-Зафра, поразила Буркгардта буйной растительностью. Устроили привал. Рощи финиковых пальм раскинулись здесь мили на четыре. Каждый владелец соорудил вокруг своих деревьев глинобитную или каменную ограду и тщательно оберегает их корни — добавляет песок, когда его смывает редкий дождь, или, напротив, разгребает, когда песка слишком много. Пальмами здесь исчисляют все цены. Например, за невесту в Эз-Зафре платят выкуп в три пальмы.

Вереница верблюдов потянулась дальше, в горы. Вдруг впереди послышались шум, крики. Какой-то малаец по неосторожности отстал от каравана, и его схватили бедуины. Несчастный вопил, вырывался, он не хотел оставаться пленником на чужой земле, а бедуины грозили продать его на невольничьем рынке, если никто не захочет заплатить за него выкуп — двадцать пиастров. Малайцы, следовавшие с тем же караваном, что и Буркгардт, взирали на его беду равнодушно, даже не желая слезать с верблюдов. Буркгардт не мог перенести такого бессердечия. Он подбежал к сидевшему на верблюде вожаку каравана, схватил верблюда за уздечку и вынудил его опуститься на колени. Вожак оторопело смотрел на бородатого человека с гневно сверкающими глазами.

— Неужели ты не вытряхнешь из своего мешка несколько жалких монет, чтобы помочь бедняге? — воскликнул в ярости Буркгардт.

Тот растерянно достал монету и бросил непрошеному защитнику. Буркгардт поднял верблюда и направился к следующему караванщику — проделал то же самое и произнес ту же фразу. Еще одна монета. Не прошло и получаса, как у него набралась горсть серебра. Добавив то, что недоставало, Буркгардт отнес деньги бедуинам, весело поторговался с ними, после чего они удовольствовались лишь половиной требуемой суммы. Остальные пиастры он отдал малайцу.

В Медину прибыли 27 января. Была ночь, и городские ворота оказались заперты. У Буркгардта ныло все тело, болела голова, он устало свалился на землю возле крепостной стены и заснул. Пошел дождь, но он крепко спал. Когда на рассвете он наконец вскочил, его бил озноб. Вместе со своим рабом он снял квартиру у добродушной пожилой египтянки недалеко от мечети и могилы пророка и, превозмогая нездоровье, отправился осматривать город и его святые места. Медина невелика, и много времени для этого не понадобилось.

Из всех городов Аравии ваххабиты подвергли Медину наибольшему разрушению. Место захоронения Мухаммеда по-прежнему было скрыто от чужих глаз завесой и непроницаемой решеткой с куфической вязью. По улицам ходили мрачные люди, разодетые словно напоказ, а на самом деле, как выяснил позже Буркгардт, бедные. Весь город показался ему чванливым, претенциозным, покрытым такой же дешевой мишурой, которая бросается в глаза на могиле пророка. "Нет, скуповаты, видно, местные власти, — подумал Буркгардт. — Не очень-то щедры и паломники. Голову не жалеют, разбивая её о камни, а кошелька лишний раз не достанут. У католиков рака для самого незначительного святого дороже и богаче гробницы их пророка!"

В окрестностях Медины живут бедуинские племена, и их нравы, их занятия определяют уклад жизни города. Никаких ремесел: бедуины их презирают. Поэтому даже для ремонта мечети приходится вызывать строителей из Капра или из Константинополя. Бедуины занимаются скотоводством и земледелием, и город существует тем, что поставляет в Янбу, Джидду и другие пункты побережья мясо, зерно, финики.

Буркгардт еще не закончил осматривать Медину, как почувствовал шум в ушах. Еле передвигая ноги, он побрел в сторону снятого им жилища. Шум в ушах нарастал, словно морской прибой или рев урагана. Он остановился. Странно, но это, оказывается, билось его сердце, шумом отдаваясь в висках. И вдруг на него обрушилась немая тишина. Что это? Может быть, уже умолкло сердце? Он ясно увидел перед собой большой нарядный зал и рухнул на землю. Очнулся он у себя в комнате на коврике. Раб укрывал его попонами, хозяйка готовила еду.

Болезнь протекала тяжело. Буркгардт редко приходил в сознание. Ему все чудился большой нарядный зал с пурпурными стенами и высокими стрельчатыми окнами. И маленький мальчик, бегущий за девочкой в белом платье. Волосы смешно прыгают у нее за спиной, мальчик смеется и пытается рукой дотянуться до пих. Кто это? Его брат Георг, а может быть, он сам? А там, впереди, женщина с самой красивой, самой доброй улыбкой на свете. Это же мама! Такая улыбка и такой нежный взгляд могут быть только у нее. Он бежит, он протягивает к ней руки… Почему же мама отвернулась от него и села за клавесин? И почему клавесин звучит так хрипло и так монотонно?..

В бреду Буркгардт что-то шептал, а раб сидел в углу и хриплым голосом тянул монотонную африканскую мелодию. Когда больной пришел в себя и сознание его прояснилось, он знаком подозвал раба и весело сказал ему:

— Парень ты хороший, но тебе бы впору за верблюдом ухаживать, а не за хозяином.

— Не обижай верблюда сравнением, — ответил тот, глядя на него простодушно и доверчиво.

— Со мной? — улыбался Буркгардт. — Не буду, не буду! Но верблюд, слава Аллаху, здоров, а хозяин твой немощен и пал духом.

Он успел еще подумать: "Не доехать мне до Египта. Умру, и пусть половина моей поклажи достанется этому доброму малому. Может быть, он и надеется на это". И снова потерял сознание.

Приступы лихорадки повторялись каждый день. Жар и озноб создавали чувство отторгнутости от людей, ввергали его в иллюзорный мир, в котором слуховые галлюцинации переплетались с живыми голосами, видения — с реальностью. Он то леденел, то покрывался испариной, то проваливался в необъятные бездны, то взлетал на вершины, его голову сжимали незримые тиски, по даже в забытьи он старался не проронить ни единого стона.

Однажды больного навестил неожиданный гость.

Мединой управлял Тусун-бей, и его придворный врач Яхья-эфенди, который некогда в Джидде выручил Буркгардта деньгами, прослышав о болезни какого-то паломника, пришел к нему. Впрочем, результат от этого визита был противоположен тому, какой следовало бы ожидать. Вместо того чтобы лечить больного, врач стал клянчить у него таблетки хинина. Добрый Буркгардт в благодарность за прежнюю услугу отдал Яхье-эфенди почти весь свой запас хинина.

Но вот наконец ему стало лучше. Он медленно набирался сил, перечитывая томик Мильтона, подаренный ему одним капитаном в Джидде, или беседуя с хозяйкой. Правда, беседы эти велись весьма оригинальным способом. Хозяйка жила этажом выше и, для того чтобы постоялец не видел ее, разговаривала с ним через отверстие в стене. Но и этого Буркгардту было достаточно, чтобы не чувствовать себя одиноким.

Спустя три месяца, 21 апреля 1815 года, он покинул злосчастную Медину. Чтобы скорее попасть в Египет, он поспешил в ближайший порт — Янбу.

Буркгардт готов был отплыть из Янбу немедленно. Дел у него там не было, да и чувствовал он себя прескверно. После утомительного перехода он решил немного посидеть в кофейне, с тем чтобы оттуда отправиться в порт. Закружилась голова — это, верно, оттого, что не позволял себе в пути как следует отдыхать. А может быть, снова приступ лихорадки? Он чувствовал тяжесть во всем теле, не хотелось подниматься с места. Выпил еще чашечку кофе и сразу покрылся испари пой. Лениво и равнодушно смотрел он на прохожих. Все чем-то озабочены, спешат. Кстати, почему в городе не ощущается обычной для аравийских городов неторопливости? Мимо кофейни быстро пронесли что-то завернутое в белое. А вот еще. И еще. Ему почудились очертания головы, ног. Сомнений быть не может. Это несут покойников. Но почему? По арабским обычаям хоронят ночью, а сейчас день.

Заговорив с хозяином, Буркгардт узнал: уже недели две, как по всему побережью Красного моря свирепствует чума. Эпидемия началась в Суэце, оттуда перекинулась в Джидду, а теперь распространяется по Египту и в глубь Аравийского полуострова. По пятьдесят человек в день умирает, ночью не успевают хоронить.

"Приятные новости, нечего сказать", — с горечью усмехнулся Буркгардт и бросился в порт, решив за любые деньги купить себе место на судне. На улицах ему то и дело попадались лежащие на земле люди. Кто это? Нищие, больные, умирающие или трупы? Кое-где слышатся причитания и молитвы. А вот старик явно бьется в предсмертной агонии. Буркгардт шел как в тумане. Если ему казалось, что человеку еще можно помочь, он совал ему деньги. Самому ему хватит — лишь бы добраться до Каира.

В порту перед ним предстала страшная картина. Все суда переполнены больными. В основном это египетские солдаты, изможденные, жалкие, оборванные. Они плотными рядами лежат на палубах. Ложиться рядом с ними? Странное равнодушие вдруг охватило Буркгардта. Он вернулся в город совершенно обессиленный. Его бил озноб. Что это — остатки прежней болезни или чума? Хорошо бы добраться до какого-нибудь селения. Но сил не было вовсе. Едва передвигая ноги, он добрел до барака, куда сваливали больных, и забился в дальний угол, ожидая смерти. Так он лежал восемнадцать дней. Верный раб не отходил от него. Но смерть не пришла: он выжил. Выжил, когда все вокруг умирали.

В порту за это время ничто не изменилось, разве что больных солдат стало меньше. Буркгардту удалось договориться с капитаном самбуки, которая везла в Каир зерно, что за удвоенную плату он со своим рабом получит отдельное место на корме. Деньги внес вперед. Однако в момент посадки он обнаружил свое место занятым. И кем? Самим капитаном, который удобно устроился там вместе со своим братом и лоцманом. В довершение всего ему сообщили, что уже шестеро умирают от чумы в трюме и что больные лежат тут же, на палубе. Что делать? Бежать снова на берег? Но неизвестно, когда в Египет отправится следующее судно. Да и чем лучше на берегу? Буркгардт вместе с рабом перетаскивает на борт поклажу и сооружает из нее нечто вроде крепостной стены. 15 мая самбука отплывает по направлению к египетскому порту Кусейр.

Ни один из переездов не казался Буркгардту столь мучительным. Самбука двигалась вперед очень медленно. Ночью капитан не рисковал плыть из-за рифов, а днем отсутствие навигационных приборов не позволяло точно рассчитать курс между портами, так что приходилось становиться на якорь, когда ночь застигала судно в открытом море. Чума постепенно опустошала самбуку, почти ежедневно в море бросали трупы. Буркгардта снова начали одолевать приступы лихорадки, и он по-прежнему не мог понять, что это — возвращение старой болезни или начало чумы. Раб в каждом порту покупал барашка, здесь же, на палубе, меж тюков, варил его, поил больного хозяина бульоном, а мясо отдавал капи тану и матросам. За это они обеспечивали их всю дорогу драгоценной пресной водой.

Судно все время шло вдоль восточного берега Красного моря, и Буркгардт предпочел высадиться в Шарме, на южной оконечности Синайского полуострова. Оттуда к Каиру даже ближе, чем от Кусейра.

На берегу Буркгардт сразу же почувствовал себя лучше. Вскоре удалось присоединиться к каравану, шедшему через Суэц в Каир. Наш путешественник нанял верблюдов, и вот уже опять у него под ногами песок, а над головой чистое небо. Вместо стонов и предсмертного бреда чумных больных он слышит полюбившееся ему верблюжье чавканье да ласковое понукание проводников. К Буркгардту возвращались силы и хорошее настроение.

Лишь одно происшествие омрачило радость. Как-то раз к Буркгардту, ехавшему во главе каравана, приблизился турецкий солдат. Он схватил его верблюда за уздечку и крикнул.

— Эй ты, слезай! У меня что-то с верблюдом случилось, давай меняться!

— Зачем? — весело крикнул ему Буркгардт.

— Затем, что я своего саблей побил, а он все равно не идет. Бери его себе, а мне отдай своего.

— Саблей верблюда? — изумленно спросил Буркгардт. — В таком случае ты сам заслуживаешь порки.

Солдат выхватил пистолет и выстрелил в Буркгардта, но, к счастью, промахнулся. Буркгардт мгновенно разрядил в турка свой пистолет, постаравшись, однако, не попасть в него, и тут же прыгнул солдату на шею, придавил его коленом и отнял оружие.

— Ты что, и впрямь подохнуть захотел? — спросил он, заломив турку руку за спину.

— Я же просто так стрелял, — хрипел солдат, — хотел товарищей позвать. Больше не буду.

— То-то. Я тоже просто так стрелял. Жаль только, промахнулся, — сказал Буркгардт. Он встал, взобрался на своего верблюда и помахал турку рукой. — Да сохранит тебя Аллах и вразумит немного!

А про себя подумал: "Эти турецкие солдаты словно собаки. Кусают тех, кто бежит, и бегут от тех, кто на них замахивается".

24 июня 1815 года он прибыл в Каир. Снял домик на берегу Нила, получил почту. И в первом же письме — убийственное известие: его отец Иоганн Ульрих Буркгардт умер, так и не дождавшись сына.

"Дорогая мама, — писал Иоганн домой 3 июля 1815 года, — после долгого путешествия вот уже несколько дней, как я в Каире. Но радость моя по поводу возвращения и избавления от множества опасностей длилась всего несколько минут. И причина моего глубочайшего горя — в твоем письме. Итак, моего отца нет больше на свете. Да воздастся ему в лучшем мире за его порядочность и честность! Я все время лелеял надежду увидеть его снова, высказать ему благодарность за его великую любовь, быть ему поддержкой в старости и усладой его последних дней. Ах, судьба часто обманывает нас и уничтожает надежды на будущее счастье. С того момента, как я узнал о его смерти, я ощущаю такую пустоту в душе, которую не могу тебе и описать".

Трудности, лишения, болезнь подорвали здоровье Иоганна, опустошили его и физически и духовно. подорвали веру в благополучный исход его путешествия. Но они не уничтожили цельности его характера, не изменили его привязанностей. Теперь его основная забота — сохранить благополучие матери. Чем отсюда он может помочь ей? Отец был для него образцом честности, справедливости, благородства. Ему он обязан своей мужественной, увлекательной жизнью. Это — наследие отца, и оно с ним всегда. Другого ему не надо. Иоганн тотчас же отказывается от всех своих прав на наследство в пользу матери, обещает посвятить ей всего себя, свое будущее. он рассказывает ей в письмах о своем быте, занятиях, планах. У него накопилось много денег, и он посылает ей чеки.

В Каире неспокойно. В городе чума. В течение последних трех лет она ежегодно уносит в Египте по 40 тысяч человек. Буркгардт старается понять, почему в таком большом городе не принимают никаких мер против этой смертоносной болезни. Однако попять нетрудно: нет врачей, а кому-то, возможно, эпидемия даже выгодна — ведь столько добра остается от умерших, и на этом богатеют и паша, и его чиновники.

Ни один караваи не отправляется к югу. в Ливийскую пустыню, куда собирался Буркгардт. По он не хочет мириться с бездействием. Не намерен он и сидеть взаперти, как большинство жителей Каира. он сыт этой чумой по горло. И у него возникает неодолимое желание — бежать не только от чумы, но и от всего света, отправиться на Сипай, туда, где палит солнце и дуют ветры, и обрести пристанище, он верил — надежное, среди бедуинов, тем более что он давно жаждал проникнуть во внутренний мир жителей пустыни, до сих пор не разгаданных, покрытых ореолом мрачной таинственности.

Слово "бедуин" (от арабского "бадавийюн") в переводе означает всего лишь "обитатель степей". Родина бедуинов — Аравийский полуостров. В засушливые периоды недостаток воды и пищи заставлял их покидать полуостров и переселяться на север, в другие арабские страны. Для всех прежних путешественников образ бедуина олицетворял собой жестокую, разрушительную силу. В Европе знали одно: бедуин мог в любую минуту ограбить и даже лишить жизни. Но слово "бедуин" способно было привести в ужас не только пугливого европейца. Буркгардт был свидетелем того, как при виде одних лишь следов бедуинов племени бени сахр дрожали в страхе жители Эс-Салта и Эль-Карака. И вместе с тем разве в своих странствиях по Сирии и Аравии он не находил приюта в бедуинских шатрах?

Год назад у ворот Каира он познакомился с бедуином из племени. кочующего по Синаю, и сейчас разыскал его в том квартале, где обычно останавливаются пришельцы из пустыни. Бедуин охотно согласился стать его проводником, помог Буркгардту нанять двух верблюдов и запастись провиантом. У каирского епископа Буркгардт заручился рекомендательным письмом к настоятелю монастыря святой Екатерины на случай, если придется там остановиться. Когда же он обратился к Мухаммеду Али с просьбой дать аналогичное письмо к бедуинам племени тор, обитающим на Синайском полуострове, он получил отказ, хотя и прикрытый вежливой фразой: "Этот европеец — такой ученый мусульманин и так хорошо во всем разбирается, что вполне обойдется и без наших рекомендаций".

На прощание он пишет сестре Розине: "Ужасная лихорадка в Джидде, сильный понос в Мекке, трехмесячная болезнь в Медине доставили мне мало удовольствия, и я уже начал побаиваться, что оставлю в Аравии свои кости… Я перевидал много всякой всячины, узнал разных людей, но я постарел так, что мои здешние знакомые и даже зеркала считают, будто мое загорелое и исхудавшее лицо и густая борода принадлежат сорокалетнему, а вовсе не тридцатилетнему человеку".

20 апреля 1816 года Буркгардт вышел из Каира. Путь его лежал на Синайский полуостров.

По дороге, встречая путника, Буркгардт пытался, как делал это и раньше, с ним заговорить. Ему отвечали далеко не всегда, а проводник начинал злиться. В чем дело?

— Вот видишь, — сказал Буркгардт проводнику после очередного неудавшегося разговора, — я спросил, скоро ли будет колодец, а он мне очень любезно ответил, да к тому же назвал меня братом.

— О воде тебе каждый в этих местах ответит. О пути тоже. И братом обязательно назовет — так полагается. А ты ведь их все о племенах и кочевьях расспрашиваешь. Этого ни один бедуин тебе не расскажет.

— И вообще никому?

— Почему никому? Знакомому расскажет, — отвечал проводник.

Вскоре представился случай познакомиться с бедуинами поближе. Перед ними раскинулась обширная стоянка бедуинского племени. Буркгардт с проводником подошли к первому попавшемуся шатру. И встретили самое радушное гостеприимство. Хозяин принес верблюжьего молока и отправился резать барашка, женщины зажгли огонь в очаге. Буркгардт из скромности хотел сесть в угол шатра, который был немного шире остальных и продувался ветром. Проводник прошептал ему:

— Встань! Этот угол называется роффа. Туда почтенные люди не садятся. У нас, когда хотят оскорбить человека, так и говорят: "Роффа — твое место".

Буркгардта посадили на середину ковра. Он вынул подарки — табак, кофе. Мужчины сели вокруг, закурили, затем было принесено угощение, и, потекла оживленная беседа.

Наступила ночь. Буркгардт вышел из шатра на воздух. Где-то томно пели женщины. Затем послышался мужской голос. Буркгардт решил, что это "марса" — древняя арабская песня-плач, восходящая к язычеству. В пении бедуинов ему часто слышалось что-то пророческое, заклинание или обет. Он не вслушивался в слова, безвольно покоряясь прихотливой мелодии. Слова рождались непроизвольно, от потребности певца тут же выразить свои чувства. Буркгардту казалось, что этот бедуин тоскует по своей возлюбленной, или прощается с ней, или оплакивает ее. Какие же богатые национальные традиции должны быть у этого народа, если художественное творчество дается нм так легко и свободно! Вот к мужскому голосу присоединился еще один, за ним другой, третий… Голоса то сплетались воедино, то сменяли друг друга, то будто спорили между собой. "Совсем как в средние века на состязании мейстерзингеров", — вдруг подумал Буркгардт.

С этих пор основным занятием Буркгардта стало ходить по гостям. И недостатка гостеприимства он не ощутил нигде.

Что же это за странный народ такой, бедуины, — и воины, и поэты, и музыканты? Они небольшого роста, крепкого телосложения. Женщины красивые, стройные, с грациозной походкой, лиц не закрывают. Дети до десяти лет бегают нагишом. Постепенно Буркгардт начал проникать во все тонкости их быта, в систему отношений друг с другом, с соседними племенами, с чужими. Оказалось, что все у них строго регламентировано и подчинено негласным законам, свойственным любой родо-племенной организации.

Шатер — это семья. Здесь царят радушие, хлебосольство, домашний уют. Буркгардт заметил, с какой нежностью бедуин относится к жене. Если жена заболела, он выхаживает ее сам, заботится о ней. А в Эль-Караке Буркгардт наблюдал иную картину. Когда горожанин женится на бедуинке, он хочет, чтобы она была здорова, ибо за такую он ее отцу деньги платил. А заболела — пусть возвращается к родителям, там и лечится, не будет же он на это тратиться. Бедуин в отличие от многих других мусульман имеет одну жену. У бедуинов есть даже пословица: "Мужчина меж двух жен, словно шея меж двух палок". Правда, с ней всегда можно развестись, если разонравилась или надоела. Процедура развода крайне проста. Достаточно трижды сказать жене: "Ты для меня не жена", и уже считается, что развод состоялся. После этого мужчина может тут же приводить себе новую жену. Но и жена вправе сама уйти от мужа. И если он ее любит, то каких только благ ей не сулит — лишь бы вернулась. Он осыпает ее драгоценностями, задаривает нарядами, но силой никогда ее добиваться не будет. Но уж если женщина замечена с кем-нибудь в недозволенной связи, ее сразу убивают.

Пища у бедуинов проста, да и готовится просто. На горящие угли кладут большую железную тарелку, называемую "садж", и на ней пекут лепешки из теста, замешанного из муки с водой без соли, вот и все. Хорошо, если к ним найдется еще глоток молока. Перед едой бедуины моют руки и берут пищу руками из общей чаши, а потом вытирают их об одежду, о бороду или о верблюжью шкуру. Едят они по вечерам, когда начинает смеркаться.

Семья разрастается, выходит за пределы одного шатра и образует род. Несколько таких родов и есть племя. Такое племя, насчитывающее иногда несколько сотен, даже до тысячи шатров, кочует в поисках воды и корма для скота.

Буркгардт, кочевавший вместе с бедуинами, нередко помогал им устанавливать шатры. Шатры ставятся по-разному, в зависимости от местоположения водного источника и рельефа пастбища. Поставленные по кругу, они образуют "дуар", поставленные рядами — "незель". В крайнем шатре незеля всегда поселяется шейх, чтобы первым встретить любого пришельца. Шейх, хотя и носит такой громкий титул, власти над рядовыми соплеменниками почти не имеет. Бедуины считают себя подданными одного только Аллаха, а советы — отнюдь не приказания! — шейха выполняют лишь в том случае, если находят их разумными. Шейх оберегает свое племя в борьбе с врагами, объявляет войну или заключает мир, но при этом он не имеет права ничего делать, не выслушав мнения других членов племени. Если шейх хочет, чтобы его уважали и к советам его прислушивались, он должен нести большие расходы — угощать гостей, помогать беднякам, раздавать полученные им подарки. По закону бедуинов звание шейха наследуется после его смерти ближайшими родственниками — сыном, братом, но если бедуины сочтут нужным избрать другого человека или даже низложить неугодного им шейха, они вправе сделать и это. В их среде не ценятся ни знатность, ни богатство. Бедуины судят о человеке лишь по его внутренним качествам — доброте, щедрости, храбрости, свободолюбию.

Да, проводник был прав. В шатрах можно было узнать обо всем. Буркгардт составляет список племен, кочующих по Аравии, отмечая их характерные особенности. Но главные принципы существования одинаковы для всех. Самое большое богатство бедуина — это верблюд. В Аравии верблюд служит человеку всем своим существом — даже копытами, из которых делают красивые украшения, и пометом, который представляет собой отличное топливо.

По арабской легенде, бог сделал Адама, верблюда и финиковую пальму из одного куска глины. С верблюдом бедуин общается как с другом: рассказывает ему обо всем, что знает, поет ему свои любимые песни.

У богатых племен на пастбище пасется до двухсот верблюдов. У самых бедных их вовсе нет. Однако бедные и богатые одеваются и питаются одинаково. Бедняки помощи у богатых не просят, они идут в погонщики, в пастухи. А иногда и в грабители. Грабеж — также одна из основ бедуинской жизни. Нападение на другого человека, разумеется чужого, или угон скота у соседнего племени — это геройство, доблесть, проявление мужества и силы, занятие, достойное настоящего мужчины. Без разбоя бедуины не существуют. У случайного встречного они отнимают одежду, табак, оружие — такое Буркгардт уже испытал на себе. Последнее время он странствовал налегке, руководствуясь принципом "Лучше ничего не иметь, чтобы ничего не отдавать". Но бедуин никогда не подвергает риску жизнь другого, разве только в целях самозащиты, причем это правило относится и к ведению войны. Бедуин может напасть на дуар, развалить шатры, унести любые ценности, угнать скот, по на человека он руки не поднимет, это дело чести. Единственная причина намеренного убийства — кровная месть.

Бедуины воинственны и храбры, они принимают смерть в открытом бою. Когда в пустыне встречаются два бедуина, они останавливаются на расстоянии десяти шагов один от другого, выставляют копья и выжидательно смотрят — друг повстречался или враг. Если же один из них крикнет: "Я пришел под вашу защиту!" — то никакого конфликта вообще уже не может произойти. Бедуины всегда искренни. Они ненавидят городских жителей прежде всего за то, что у них "губы просят, а руки убивают".

Некоторое время Буркгардт не мог понять, как лучше вести себя с бедуинами — серьезно и замкнуто или весело и открыто, а потом установил для себя правило: если это давний знакомый и путь с пим предстоит долгий, то можешь позволить себе любую шутку, бедуины отлично чувствуют юмор; но если ты зашел в шатер впервые, то веди себя скромно, помалкивай, пусть хозяева сами рассмотрят и оценят гостя.

Как-то раз, когда Буркгардт с бедуином-проводником отправился в сторону Акабы, на них напали четверо арабов, возможно охраняющих подходы к городу, где Мухаммед Али собирал войска. Бедуин сумел защитить Буркгардта, причем одного из нападавших он случайно убил. Возникла сложная проблема — как уберечься от мести. Буркгардт предложил проводнику поселиться у него в Каире и жить там до тех пор, пока с врагами не будет достигнут мир.

Буркгардт довольно быстро сумел приспособиться к жизни бедуинов, разве только грабить с ними не ходил. Он уже твердо знал, с кем и о чем разговаривать, и соблюдал все обряды и ритуалы, связанные с повседневной жизнью. Он навсегда запомнил, что на приветствие "Да будет светлым твой день!" нужно ответить: "Да будет твой день, как молоко!"

Больше всего ему нравилось ездить с бедуинами на охоту. В горах Сипая — чистейший воздух, он похож на альпийский. Правда, склоны Альп покрыты зеленью, а здесь голые скалы, песок да камин. Стрелком он себя хорошим не считал, по от охоты неизменно получал огромное удовольствие, был уверен, что она сохраняет ему здоровье. На Синае много горных козлов, по настигнуть их чрезвычайно трудно: они удивительно проворны и чуют человека издалека. Га горе Умм-Шоман Буркгардт подстрелил огромного козла с рогами в два фута и чрезвычайно этим гордился. Козлятиной питались два дня: выкапывали в песке ямы, клали туда мясо, засыпали золой и накрывали раскаленными камнями. Зажаренное таким способом мясо имело божественный вкус.

Блуждая по Синаю, Буркгардт не мог миновать монастырь святой Екатерины. Поднялся на стену по канату и провел в монастыре несколько дней. Он подружился со всеми монахами, обследовал их богатейшую библиотеку и получил в подарок две ценные книги. К своему великому удивлению, он застал в монастыре женщину, ибо теперь монахи разрешали прекрасному полу посещать обитель. Жил он в гостевой келье, видел много записей, оставленных здесь прежними гостями монастыря, и среди них — послание Ульриха Зеетцена.

Буркгардт вернулся в Капр в середине июня 1816 года, оставив на Синае много друзей. Теперь ему надо было перенести на бумагу все, чему он был свидетелем, дабы сделать это достоянием европейских ученых — историков, этнографов и лингвистов. Он подробно описал многие бедуинские племена, их жилье, занятия, привычки, одежду, оружие. Отныне путешественнику-европейцу не надо было бояться неизвестных людей, которых звали бедуинами.

После приволья пустыни Буркгардту показалось в Каире тесно и тоскливо. Веселый и жизнелюбивый, он незаметно для себя с каждым этапом путешествия становится все более серьезным и даже мрачным. Он справился с болезнью, ему по-прежнему все давалось легко, но что-то его мучило, давило на него — неясно, неосознанно, тупо корежа былую беспечность. В Мекке, посреди пестрого, разноголосого люда, и рядом с бедуинами он, несмотря на тоску по родине, по семье, словно обретал свое второе, быть может, истинное "я". Порою он плохо представлял себе, как же теперь он, шейх Ибрагим, снова превратится в господина Буркгардта, как сменит удобный широкий кумбаз на тесный сюртук, как сможет дышать пропыленным, затхлым воздухом европейских городов. Он вкусил истинной свободы, заболел ею, а пребывание даже в Каире было отягощено бесконечными заботами, суетными обязанностями, светскими условностями.

Буркгардт поселился в том же домике на берегу Нила. Нанял служанку, она стирала и варила ему.

Эпидемия прошла, и жизнь в городе снова забила ключом. Но ему не хотелось никуда идти, ни с кем видеться. Поездка на юг, в глубь Африки, задерживалась из-за отсутствия попутного каравана. Ему оставалось заниматься кабинетной работой.

Прежде всего он решил закончить антологию арабских пословиц. За это время ему в руки попал сборник пословиц, записанных неким шейхом Шерифом ад-Дином ибн Асадом, жившим в Каире в первой половине XVIII века. Буркгардт взял некоторые из его пословиц за основу, затем пополнил теми выражениями, которые подслушал сам в разговорах на базарах, в бедуинских шатрах, и перевел все это на английский язык. Многие пословицы потребовали пространных комментариев, и таким образом возникла большая книга, рассказывающая о характере, нравах, приметах быта, здравом смысле арабских народов. Всего в книгу вошло 999 пословиц. Почему такая цифра? Да потому, что круглое число у арабов считается несчастливым. Когда несколько лет спустя эту антологию опубликуют в Европе, издатели оставят 782 пословицы.

Не прекращал Буркгардт и работу над дневниками. "Если я сам почему-либо не вернусь в Европу, пусть после меня останутся хотя бы мои записи", — думал он. Он полюбил уединение и стал все чаще предаваться размышлениям о судьбах человечества. Полковник Миссет регулярно присылал ему из Александрии английские газеты и журналы. В Европе опять нет мира. Французы угрожают его родине. Только что он прочитал в газетах о том, как шесть тысяч человек под командованием генерала Бахмана защищали швейцарские границы от французов, и ему казалось, что он сражается с ними рядом, плечом к плечу. Приняв ислам, разговаривая по-арабски и написав несколько книг по-английски, Буркгардт все время продолжал ощущать свою принадлежность родной швейцарской земле. Эти нескончаемые войны так надоели. В Аравии тоже неспокойно. Ваххабиты, заключив с пашою мир, как будто отказались от дальнейших притязаний на турецкие владения. Однако до настоящего мира еще далеко. Да и сам Мухаммед Алп не хочет жить спокойно. Он теперь собирается идти походом на Сирию. Его уже и так прозвали "арабским Бонапартом". Быть может, не случайно и родились они оба в один год. Вот и теперь он ведь неспроста занялся своей регулярной армией, начал вводить в ней строжайшую дисциплину и европейские методы военного обучения. Только получается сие не сразу. Албанские части в знак протеста подняли восстание, напали на каирские магазины, на мирных жителей. Если на этот раз обошлось без особых жертв, то лишь потому, что почти в каждом доме у мужчин есть оружие. Буркгардт тоже выступил на стороне населения и три ночи провел на посту, охраняя свой квартал. Ему даже удалось предотвратить несколько стычек. Албанцев Мухаммед Али не пощадил, хотя и сам родом из Албании: началась привычно жестокая расправа с восставшими, и сотни человек были казнены.

В Каире у Буркгардта состоялась еще одна встреча с Мухаммедом Али. Здесь он позволил себе быть откровенным.

— Скажите, великий паша, — обратился он к египетскому властелину, — ведь тогда в Эт-Таифе вы думали, что я английский шпион. Не так ли?

Если вопрос был прям, то ответ звучал уклончиво и туманно:

— Аллах не внушил мне ясной мысли об этом. Но мое искреннее расположение к английскому народу не позволило бы мне лишить вас гостеприимства, на которое в нашей стране имеет право каждый чужестранец.

Незадолго до этого европейский путешественник Доминго Бадиа, проехавший по этим местам под именем Али-бея, весьма находчиво провел Мухаммеда Али, да еще поведал об этом всему миру в своей книге. Наверное, хитрый паша не хочет еще раз оказаться одураченным и поэтому предпочитает недоговоренность. Если шейх Ибрагим действительно окажется английским шпионом, то пусть в Европе думают, что Мухаммед Али прозорливо догадывался об этом, но был снисходителен. Уж лучше в глазах света выглядеть плохим мусульманином, чем дураком.

Из газет Буркгардт вычитал также, что в Англии снаряжаются две экспедиции в Центральную Африку, но не с севера, а с атлантического побережья Черного континента. Его обрадовала мысль о том, что он двинется на юг навстречу англичанам. Каир опостылел ему, К тому же сюда понаехало множество бонапартистов, бежавших из Франции после реставрации. А каравана все не было и не было. "Еще, чего доброго, в Англии подумают, что я струсил!" — эта мысль приводила его в отчаяние, и он утешал себя лишь тем, что не теряет здесь времени даром, заканчивая книги и занимаясь поисками старинных арабских рукописей, количество которых в его коллекции уже достигло трехсот пятидесяти. Все свои находки Буркгардт снабжал переводом на английский язык, лелея надежду по возвращении на родину перевести их на немецкий. "Если бы я находился в Сирии или в Аравии, — писал он домой, — ожидание каравана не давалось бы мне столь мучительно, ибо там у меня были бы друзья или, во всяком случае, интересные люди. Здесь же у меня нет ни тех, ни других, и, если бы все мое время не занимали арабские рукописи, едва ли бы я мог еще держаться так спокойно".

Но аравийские друзья тоже помнили о нем, и однажды у его домика остановился верблюд, нагруженный подарками. И какими подарками! Бедуины прислали ему шкуру убитого ими тигра и несколько мешков с такими сладкими грушами, которых в Каире и не бывает. Радость Буркгардта от этого нового доказательства верности и доброты бедуинов была огромна.

Чтобы быстрее скоротать время до отправления каравана, Буркгардт едет в Александрию. Там живет любезный его сердцу полковник Миссет, которым он не перестает восхищаться. Полковник не просто благороднейший человек, образованный и чуткий, но и замечательный дипломат — ведь он способен оказывать влияние даже на самого Мухаммеда Али. К тому же в Александрию прибыл новый генеральный консул Великобритании Генри Салт. Буркгардт познакомился с ним раньше, когда тот приезжал в Каир из Эфиопии, где служил в посольстве. Теперь их связала настоящая дружба.

В течение целого месяца они втроем устраивали морские прогулки, которые оказывали целительное воздействие на здоровье Буркгардта, вели нескончаемые беседы о своих делах, о жизни. Швейцарец произвел на Салта странное впечатление: он так преуспел в жизни, так одержим идеей дальнейших исследований, так удивительно образован, но почему же он бежит от мира, от общества? Все попытки Миссета и Салта развлечь "одичавшего" швейцарца светской жизнью Александрии терпели крах.

Как-то раз, когда им все-таки удалось немного растормошить Буркгардта, Салт сказал:

— Вот видите, вы и развеселились! Жизнь не так мрачна, дорогой господин Буркгардт, как она казалась вам во время чумы.

— Я не развеселился, — тихо ответил тот. — Просто я всегда стараюсь подчинять свое настроение настроению других.

— Тогда надо чаще бывать в кругу друзей, — добродушно заметил полковник.

— Едва ли, — сказал Буркгардт задумчиво. — Я провел много времени в одиночестве, и опыт показал мне, что, чем уже круг наших знакомств, тем острее мы наслаждаемся жизнью.

— Но в Европе вам придется снова… — начал было Салт.

— К сожалению, — перебил его Буркгардт. — Я мечтаю лишь о том, чтобы по возвращении домой не встречаться с людьми, общество которых нахожу ненужным и неинтересным.

— В Кембридже я слышал о вас как о человеке веселом и общительном, — сказал консул. — Неужели жизнь так изменила вас? Эти странности…

— Нет, не странности, дорогой консул. В Аравии я вынужден был встречаться со всякими людьми и себя выдавать за кого угодно. Должен же я наконец иметь право быть тем, кто я есть на самом деле, и видеть только тех, кто мне нравится.

— Вас сочтут чудаком, — сказал полковник.

— Если я вернусь домой живым, то, что бы я ни делал, на меня все равно будут смотреть не так, как на других. Лучше уж прослыть чудаком, нежели пожертвовать истинными радостями во имя того, чтобы завоевать репутацию светского человека.

— Вы еще очень молоды, милый друг Буркгардт, — сказал полковник.

— Когда я вижу свое отражение в зеркале, я кажусь себе стариком, — был ответ.

Перед отъездом из Александрии Буркгардт отобрал из библиотеки Миссета ящик книг, чтобы в Каире совсем не выходить из дома. Однако Салту удалось на некоторое время расшевелить замкнувшегося в себе швейцарца. Консул включился в начатую Буркгардтом операцию по отправке головы "Мемнона" в Англию. После того как грандиозное изваяние весом более трехсот центнеров было отрыто из песка, сто десять египетских крестьян в течение месяца тащили его до берега Нила. В какой-то момент около "Мемнона" появились французские археологи, доказывавшие на него свои права. Но Буркгардт заручился поддержкой Мухаммеда Али, не желавшего вызывать недовольство англичан, и в октябре 1816 года на специальном судне колосс был доставлен в Каир. Еще два месяца — и "Мемнон" уже в Александрии. Джованни Бельцони, прибывший в Египет на раскопки, активно помогает Буркгардту. Английский адмирал, командующий эскадрой, базирующейся на Мальте, специально присылает в Александрию военный корабль, чтобы доставить "Мемнона" в Лондон.

Буркгардт счастлив своим подарком английскому правительству, теперь он считает, что хоть в чем-то оправдал доверие и надежды своих британских друзей и коллег. он готов за все расплачиваться один, но Салт половину издержек принимает на себя.

В древнеегипетской экспозиции Британского музея гранитный колосс занял центральное место. Но не ищите, дорогой читатель, на табличке под ним надпись "Мемнон". После тщательных исследований ученые пришли к выводу, что это — голова Рамсеса II, увековечившего себя по всему берегу Нила. А вот фамилию Иоганна Буркгардта вы на этой табличке обязательно прочтете.

Археологические раскопки в Египте тогда едва только начинались. Буркгардт был свидетелем того, как генуэзец Кавилья открыл первые входы в пирамиды и продвинулся вглубь на четыреста футов.

Среди множества приобретенных рукописей Буркгардт находит "Историю пирамид" на арабском языке, неизвестную в Евроне, и передает в консульство. Генри Салт принимает все меры для продолжения работ, которые спустя некоторое время безмерно обогатят мировую культуру.

В своем каирском затворничестве Буркгардт больше всего боится… славы. Иногда за нее приходится слишком дорого расплачиваться — покоем, репутацией, гордостью. Не нужны ему и деньги — пусть англичане не думают, что это их фунты стерлингов заставили его отправиться в столь мучительное путешествие. Он не потратил ни одного лишнего пенни и отплатил им сторицей.

Когда он узнавал, что рассказывали о нем некоторые европейцы, возвращаясь из Египта, он приходил в отчаяние. Одни расточали ему льстивые похвалы, другие рисовали страшные картины того, как бедуины держали его в плену, грабили, едва не казнили. И все ссылались на него самого, на его рассказы, его жалобы, его признания. Он клялся себе, что не выйдет из дома до самого отъезда и уж, во всяком случае, не раскроет рта при встрече с европейцем.

Немецкие журналы требовали от него статей, он же упорно отказывался публиковать что-либо за спиной англичан. Немецкие издатели даже обратились к его матери, и Буркгардт в очередном письме настоятельно просит ее ни с кем из них не вести никаких переговоров — ничего не рассказывать о нем и не узнавать у других. если вдруг от него долго не будет никаких известий. Другое дело — Бэнкс и Гамильтон. Они всегда считали своим долгом сообщать его матери о нем добрые вести, утешать, когда ст него месяцами не было писем. И он был искренне благодарен им за это чудесное проявление человеческой доброты. "Но, кроме Бэнкса и Гамильтона, — писал он, — не спрашивай обо мне никого и ни о чем, хоть бы я исчез вовсе. Даже если вы мысленно меня похороните, я все равно явлюсь домой, пусть это будет сюрпризом для всех".

А тут еще леди Стенхоуп, не дождавшись Буркгардта в своих пальмирских шатрах, продолжала атаку на него в письмах. Она все еще пыталась завоевать его, чередуя любовные излияния с угрозами. Он отвечал ей то подчеркнутой лестью, то едкой иронией. Она пришла в ярость и задалась иной целью — скомпрометировать его. Тут-то и посыпались ее письма в Англию, в которых она рассказывала о нем всякие небылицы, изображая его существом развратным, легкомысленным, неумным и достойным всякого презрения.

Сначала он был в ужасе: эти слухи могут дойти до матери, до Ассоциации, до друзей. Но потом успокоился. Друзья ничему плохому о нем не поверят, у Ассоциации вся его деятельность и немалые результаты ее на виду, а матери он откровенно написал: "Не верь ничему, что исходит от леди Стенхоуп. Она стремится опорочить каждого, кто не целует ей ручки и не отдает себя целиком в ее власть".

И все же, когда у Буркгардта повторилось желудочное заболевание, именно леди Стенхоуп прислала ему из Сирии своего врача Мериона. Тот поведал о ней удивительные вещи. Оказывается, она все-таки добилась у паши Акко разрешения поселиться вместе со своей свитой в каком-то разрушенном монастыре в горах Ливана, проявляет по отношению к местным жителям невероятную щедрость, и теперь они поклоняются ей как "пророчице Эсфири", "царице Тадмора" и "волшебнице Сибилле". Рассказ этот привел Буркгардта в восторг, но не прибавил благосклонности к ней.

Все чаще он возвращается мыслями к родной Швейцарии. Газеты пишут — там голод, нужда. Швейцария покупает зерно у французов и итальянцев втридорога, а те везут его из Египта. В Александрийском порту он сам видел двести пятьдесят европейских судов, груженных пшеницей, ячменем, бобами, горохом, просом. Мухаммед Али лишь за пять месяцев этого года продал Евроне полтора миллиона центнеров всякого зерна.

20 августа 1817 года Буркгардт посылает в Швейцарию чек на большую сумму и просит мать раздать деньги беднякам. "Это так ничтожно, — пишет он при этом, — что я даже не могу похвастаться тем, что сделал какое-то доброе дело, но все же если эта мелочь обратится в одежду, то она поможет многим семьям спокойнее пережить предстоящую зиму".

Салт обещает написать портрет Буркгардта, о котором давно просит в письмах мать. "Ты думаешь, я очень изменился, — пишет Буркгардт матери. — У меня только кожа потемнела, появились морщины да борода стала длиннее. Но я надеюсь, что когда сбрею бороду и сниму турецкий наряд, то буду выглядеть еще весьма презентабельно".

Он по-прежнему проявляет неустанный интерес к членам разрастающегося семейства Буркгардтов, ко всем своим невесткам, зятю и юным племянникам. Мать очень озабочена тем, что ее любимый сын остается одиноким, что он не подарит ей внуков. Вот и в последнем письме она пишет ему: "Неужели ты не встретил ни одной девушки, с которой был бы счастлив?.."

Нет, такой девушки, с которой он мог бы быть счастлив, ему встретить не довелось. Надо ответить маме. И он пишет: "Счастливый брак — это, наверно, самый прекрасный цветок, который че-

отсутствует страница

Османа, того пленного шотландца, которого Мухаммед Али обещал мне отпустить на волю, четыреста подарите моему рабу — он будет свободен — и тысячу пошлите в Швейцарию для бедняков. Мою коллекцию восточных рукописей передайте Кембриджскому университету, а европейские, книги возьмите себе. Все мои записи приведите в порядок и отправьте мистеру Гамильтону в Ассоциацию… Заверьте моих друзей в моем искреннем к ним расположении. Попросите мистера Гамильтона сообщить маме о моей смерти и сказать ей, что моя последняя мысль о ней.

Он умолк, понимая, что наступает конец. Ни одной жалобы, ни одного стона Салт от него не услышал. В последнюю минуту Буркгардт дотянулся до руки консула и слабо пожал ее.

Это случилось 17 октября 1817 года. Болезнь длилась всего пять дней.

Тело Иоганна Буркгардта было погребено на мусульманском кладбище близ городских ворот Баб-эн-Наср, в северо-восточной части Каира, со всеми почестями, положенными шейху и хаджи. В 1871 году над его могилой был воздвигнут мраморный обелиск, на котором высечена арабская надпись: "Все смертны в этом мире. Здесь покоится прах досточтимого, милостью Аллаха призванного шейха Ибрагима, сына Абдаллаха Буркгардта из Лозанны. Рожден 10 мухаррама 1199 года. Окончил свои дни в Капре 6 зу-ль-хидж-жа 1233 года. Год 1288. Велик Аллах милостивый и милосердный".

Ему было всего тридцать три года, и при его жизни ничего из написанного им не было опубликовано. Лишь в 1819 году при содействии африканской Ассоциации начали выходить на английском языке его обширные труды: "Путешествие в Нубию", "Путешествие в Аравию", "Путешествие по Сирии и Палестине", "О бедуинах и ваххабитах", "Арабские пословицы и поговорки". Почти одновременно все эти книги были изданы в Германии в переводе на немецкий язык.

"Мало кто из путешественников, — писало о нем "Германское обозрение", — был наделен такой тонкой наблюдательностью, которая является природным даром и, как всякий талант, встречается очень редко. Он обладал особым чутьем, помогавшим ему распознавать истину даже в тех случаях, когда он не мог руководствоваться личными наблюдениями… Его пытливый ум, благодаря размышлениям и научным занятиям зрелый не по возрасту, направляется прямо к цели и останавливается у нужного предела. Его всегда трезвые рассказы насыщены фактами, и тем не менее они читаются с бесконечным наслаждением. Он заставляет в них любить себя и как человека, и как ученого, и как превосходного наблюдателя".

Дорогой читатель, вы, наверное, хотите узнать, какова же была судьба патриарха европейских путешественников по Аравии Кар-стена Нибура. Странствия по Ближнему Востоку подорвали его ловек способен сорвать для собственного блага. Я сам не очень-то стремлюсь стать когда-либо отцом семейства, даже счастливым. Но когда я думаю о том, что среди многих сотен девушек и женщин, которых я видел в различных странах, едва ли найдется несколько, с которыми я мог бы жить счастливо, я и тогда не хочу играть в эту лотерею — в ней слишком мало выигрышных номеров, а проигрыш лишит меня навсегда спокойствия и довольства. Мне кажется, что турки и все восточные люди, вместе взятые, включая христиан и евреев в этих местах, много разумнее, чем мы". он задумался. Конечно, в этих местах жених не видит невесты до свершения брака, зато узнает все подробности о ее характере. Когда нет любви, вероятность ошибки меньше.

Прохладный ночной ветер залетел в комнату. С Нила донеслись заунывные звуки ребаба, страстное пение. Молодежь и здесь не скупилась на серенады. "Если бы еще эта музыка имела другой ладовый строй, я бы мог подумать, что я где-то в Швейцарии", — произнес он вслух и продолжал писать: "Ну а если бы и нашлась такая девушка, что толку? Еще неизвестно, признала ли бы она во мне сокровище, о котором мечтала. Ведь пока я один, мое плохое настроение, мое ворчание, моя мрачность портят жизнь мне одному, и я один за это расплачиваюсь".

Длительное вынужденное бездействие, одиночество, горестные мысли измучили Иоганна куда больше, чем самые большие тяготы предыдущих путешествий. Все чаще задумывался он о своей жизни, ее свершениях и неудачах. 6 июля 1817 года он написал матери: "У меня нет никаких неприятностей, я знаю, что исполняю свой долг, и радостно взираю в будущее. Я готов и к хорошему и к плохому, что бы оно ни принесло мне, но во всех случаях надеюсь достигнуть одной цели — увидеть тебя в этой или иной жизни. Поверь мне, дорогая мама, что желание увидеть тебя неизмеримо больше, чем стремление к славе, почету и признанию, а твоя похвала много дороже, чем похвала толпы. Слава, если она когда-нибудь приходит, это пустое чувство, но беззаветная любовь к матери и верность своему долгу в самых тяжелых жизненных ситуациях — это чувство, которое возвышает душу".

В Каире снова чума. Мрачные предчувствия одолевают Иоганна. Какую бы диету, какой бы режим он себе ни устанавливал, прежние болезни продолжали мучить его. В октябре 1817 года, так и не дождавшись каравана, идущего к Нигеру и Тимбукту, Буркгардт свалился с тяжелой формой дизентерии. Около его постели поочередно дежурили Генри Салт и английский врач Ричардсон. Никакие средства не помогали.

…Иоганн Буркгардт попытался ободряюще улыбнуться. Затем твердым голосом сказал консулу:

— Если я умру, вы получите у мистера Гамильтона двести пятьдесят фунтов, которые мне должна африканская Ассоциация, и две тысячи пиастров, лежащие на моем счете в банке, и разделите эти деньги следующим образом: оплатите остаток суммы, причитающейся с меня за "Мемнона", две тысячи пиастров отдайте за здоровье, и летом 1778 года он вышел в отставку и навсегда поселился в небольшом голштинском городе Мельдорфе, посвятив остаток своих дней семье и воспитанию детей. Своему сыну Бартольду, родившемуся в 1776 году, он постарался дать такое многогранное образование, которого сам добился ценой огромных усилий. Сын стал выдающимся историком, знатоком древних языков и древнего мира, финансистом, дипломатом, а о Карстене Нибуре позже в некоторых энциклопедиях напишут: "Отец знаменитого Бартольда Нибура".

В 1802 году Карстен Нибур избран членом французской Академии наук, он — член научных обществ Геттингена, Швеции, Норвегии. Один из германских государей предложил ему дворянский титул, но он от него отказался со словами:

— Это явилось бы оскорблением моего крестьянского рода, который я высоко чту. Измена своему происхождению равносильна эмиграции!

В 1808 году Нибур получил должность государственного советника.

В Мельдорфе он подружился с Генрихом Христианом Бойе, в прошлом редактором геттингенского "Альманаха", в котором печатали свои стихотворения почитатели Клопштока и поэты "Бури и натиска". В 1774 году в "Альманахе" увидели свет первые стихотворения молодого Гете. Теперь Бойе служил судьей, но издательскую деятельность продолжал. В его "Немецком музее" Карстен Нибур опубликовал несколько статей. Долгими вечерами он рассказывал Бойе о своем путешествии по Аравии, которое казалось ему теперь таким далеким. О деятельности тех, кто последовал за ним в Аравию, он читал с интересом, но без капли зависти. Впереди у него самого ничего не было, это он слишком хорошо знал. В старости он полностью ослеп. Умер Карстен Нибур 26 апреля 1815 года восьмидесяти двух лет от роду.