Слепое солнце

Глава 5

Промозглая сырость на улице длилась, всё никак не решаясь заледенеть зимней стужей. С крыльца обдало нескончаемой колючей моросью, в нос пахнуло бензиновыми парАми и нежным, усталым запахом прелой листвы. С плеском и чавканьем проезжали мимо автомобили. Осенний пронзительный ветер продувал насквозь тонкий вельвет куртки, ничуть не смущаясь легкого навеса остановки. Помнил Джош такие навесы — два столба и стеклянная крыша. Летом под ним нещадно припекает солнце, осенью — продувает всеми ветрами и мочит всеми ливнями, а зимой он, разумеется, совсем не защищает от снегопадов и метелей. Вот и сейчас… А нужный автобус всё не шёл, запаздывал, словно бы предлагая одуматься, возвратиться в душное после улицы тепло Отдела, в его условную аквариумную безопасность. Плескаться там и дальше, развлекая всех желающих забавными рывками запутавшейся в водорослях глупой рыбешки? Нет. Вперед и только вперед. Несмотря на то, что озябли пальцы.

Минут через двадцать, изрядно потрепав решимость Джозефа Рагеньского, всё же пришёл, сжалился долгожданный автобус маршрута Двенадцать-С. Впустил в толчею нутра и Джоша, и мокрого недовольного Цезаря. Внезапная пробка от площади Свободы до Третьего Мая удлинила путь еще на полчаса. И грязь по щиколотку, и зонтик опрометчиво позабыт дома.

Деревянные ступени лестницы разбухли и противно скользили, грозились поломанной шеей невнимательному гостю. В подвале воняло затхлостью, хлюпала под ногами вода. Осенняя слякоть подтопила фундамент, единственный островок относительной сухости — алтарь. Джозеф спустил Цезаря с поводка, понадеявшись на собачье чутье и умение найти себе местечко поуютней. Привязывать к крюку в стене, как в прошлый раз, не стал. Может, зря.

Скормил диктофону батарейку, включил телефон. Потом достал свою мнемоническую отраву. Простенькое аутотренинговое упражнение: «Я спокоен. Мне легко и хорошо. Я не я, а…». Странно, зелья в колбочке осталось ровнёхонько на полглотка, никак не больше. Пробка плохо притёрта? Пролилось? А хватит ли на сеанс? Зато не будет искушения нырнуть в транс в опасный третий раз.

«Я спокоен. Я — легкий осенний лист, соскользнувший с ветки настоящего к корням памяти прошлого…». Стих какого-то ритма для медитаций, кажется.

На этот раз транс наплыл легко и ровно, теплым опьянением. Если и было зябко, то прошло. А сделалось — уютно, как после пары бокалов шампанского или рюмки плохонького, но в торжественной обстановке Отдела после рождественской полуночи уместного и предвкушаемого коньяка. Джош даже не понял, в какой момент он еще лежал в холоде и тьме подвала третьего ноября две тысячи седьмого года, пытаясь сконцентрироваться на утерянной чаше Валира, а в какой — в жарком и мрачно-багровом седьмом дне ноября две тысячи шестого.

/…Череп чаши скалился на жертву золотыми зубами, издевательски косил агатами глазниц. Джош скалился в ответ — две чужие ладони на груди причиняли морозную тянущую, жадную боль, несмотря на проглоченный наркотик. Ладони эти выдирали нечто невидимое изнутри, из пустоты под ребрами — с воем, стонами, воплями рвущихся гитарных струн. Беззвучными. Собственного голоса хотя поскулить тихонько — не доставало, пропал. Зато имелся чужой голос — хриплый и бесчеловечно восторженный.

— Ну, почти. Умный мальчишка, такие и сами по себе долго не живут. Добегался. Ага? — место чаши занимается бледное даже в оранжевом свете свечей пятно лица. Ладони ушли и боль оборвалась. Тусклая чернота глаз мучителя вопрошала о важном, но мысли путались, смысл ускользал. — Молодец, мальчик. Бегал-бегал, и сам к нам прибежал. А мы голову ломали, как заманить. Идеальная болванка. Молодой, здоровый, выносливый, долго протянешь…

— Давай же! Чего время тянешь? — угрожающий шелест. На потолке грубо намалеванная алым шестиконечная звезда. Пальцы мёрзнут.

— Сам знаю. Не тупой. Чашу мне сюда!

Снова дразнила и пугала чаша. Грубые узловатые пальцы ныряли в нее и выныривали уже липкими и темными от крови. Потом они тыкались то в лоб, то в плечи, то в живот Джоша, выводили старательные иероглифы. Кожу стягивало коркой.

Опять пели и бормотали, дрожал свет, по потолку бежала рябь теней, плескалось беспамятство у порога — и, на счастье, затопило. Надолго.

Очнулся — лили на лицо, на грудь остывающее тепло. Захлебнулся — солёной густой горечью попали в нос. Обливали кровью из чаши. Жарко шептали:

— Почти готово. Почти… Ох и Сил потянул! Живой ты там? Живой. Только не сдыхай пока, еще успеешь. Потом…

И в сторону, требовательно:

— Полыни подкиньте!

В ответ завоняло палёной горечью.

— Ну, заключительный этап. Начинай, Эрен…

Там — послушно начали: забубнили скороговоркой, замотало огонёчки свечей конвульсиями висельника. Здесь — тоже. Вновь принялись за грудь и живот, широко разгоняя кровавую лужу по коже. Обещали:

— Источник! Источник пробьем! Представляешь, парень, чистым Источником станешь! В смысле — Вратами! Нравится? Единственные за всю историю настоящие, живые Врата!

Сквозь бубнеж прорвалось:

— Маль, кончай трепаться, мы уже почти!..

— Я тоже.

В груди заворочалось, сердито ощетинилось иглами чистейше пламя. Пламя стремительно росло, топило горло, мешая дышать, распирало рёбра, готовые вот-вот разлететься под непреодолимостью набухания — Джош застонал сдавленно.

— Чуешь? Чуешь Силу?! Близко уже… живой Источник… Можешь гордиться. Пока можешь. Что, наружу просится? Такая уймища. Чую… Сейчас я помогу тебе выйти, драгоценная…

Смутно, неверно — кинжал с обсидиановой рукоятью, хищный длинный зуб…

— Маль! Черт! За щенком хвост притащился! Дружки его приперлись! Ты слишком затянул обряд! Забираем всё и уходим!

— Нет. Успеется. Минут двадцать есть. «Омниа…»

— Маль, твою ж!.. Уходим! Бросай!

— Нет. Я угрохал в парня все Силы! Снова десять лет собирать?!

— Хрен с Силами! Уходим!

— Придурки! Мальчишка уже Источник! Только вскрыть осталось! Оставим его Светлым — всё зря!

— Хорошо, берем с собой и уходим!

— Помрёт! Не продержится больше часа… А… пошли вы! Катитесь! Сам закончу! Оно того стоит! Пять минут! А барьер еще минут семь продержится гарантированно!

Ярко вспыхнуло. И взметнулся обсидиановый кинжал…/

Джош испуганно вынырнул в реальность, жадно глотнул невкусного застоявшегося воздуха, закашлялся. Рядом вздрогнули, тяжело навалились под бок. С перепугу — только что был кинжал, а теперь темно и слепо! Проклятые «зрячие» галлюцинации! Дразнят! — судорожно отпихнул от себя тяжесть, вызывая обиженный лай. Тут же полезли горячим шершавым, как наждачка, языком в лицо.

— Цезарь, мой хороший… — обслюнявил все щёки. — Ну, хватит…

Оттолкнул снова, но уже аккуратно, необидно. Значит, умный пёс действительно сумел найти себе местечко поуютней — под боком у хозяина. И, нужно сказать, удачно — не позволил окончательно закоченеть на каменной плите. Да и куртка за время отключки успела подсохнуть. Аккурат с того боку, который пригрел Цезарь.

— Умный мальчик, молодец. Сейчас домой пойдем.

Внезапно пережитый клок памяти бился в такт тяжело бухающему сердцу. Мутило. Но анализировать пережитое пока было рано — сначала собрать мысли в кучу. Нашарил диктофон, поставил запись на повтор — разочарованно послушал тишину, изредка разбавляемую шорохами мечущегося тела и невнятным рычанием Цезаря. И всё. Тишина и треск записи убаюкивали, мечущиеся клочки образов в голове требовали покоя — отстояться, устаканиться, прийти в систему. — Сейчас пойдем. Сейчас, Цез. Знаю, тебе не нравится здесь.

Только тело действовало исходя из своих потребностей, не спешило подчиняться, плевало на понятия «нужно» и «должен». Вместо того чтобы подняться и уходить, Джош застегнул куртку до самого подбородка, покрепче обнял Цезаря, щекой пристроился на пушистый бок и позволил телу делать, что оно захочет.

— Сейчас пойдем… Только немного… минут пятнадцать… — зевнул. Тело хотело спать. Телу было ровно — опасно или не опасно, холодно или тепло. Тело дошло до края и поставило вопрос ребром.

Каждый аккорд «Турецкого марша» отдавал в мозгах спазмом острейшей боли. В такие моменты Джош ненавидел Моцарта чистейшей ненавистью. Впрочем, сначала нужно было осознать, что звучит именно «Турецкий марш», затем — что композитор Моцарт, и только потом — что звонит телефон. Опять — Мэва. Вспомнить, что с Мэвой разругались в пух и прах, уже не успел — на «прием» пальцы нажали автоматически.

— Слу…шаю.

— Хвала Свету! Ответил! Придурок! Ты чего вытворяешь?! Всех уже обзвонила! И твоего собачьего инструктора, и Конрада, и Мартена! И в «Марне» была! И в лавке! И дома! Придурок, твою мать! Пришибла бы нафиг, так напугал!

Пока в ухо вопили с интонациями базарной бабы, память возвратилась.

— Беккеру… доложила уже?

Вопли сникли.

— Так и?

— Нет. Честное слово, — устало и искренне. Может, правда. — Где ты находишься?

— Не важно. Через час буду дома. Сколько времени уже?

— Пять минут шестого. Почему у тебя голос такой странный? Скажи, где ты находишься, и я тебя заберу.

Джозеф со стоном потянулся, погладил Цезаря. Предложение Мэвы нужно было всесторонне обдумать.

— Джош, ты слушаешь?

В конце концов, если приспичит, Мэва все равно доложится: не сегодня, так завтра. Ну, настучит, что Рагеньский ездил на место преступления, что с того? Святая обязанность любого хорошего детектива. А тащиться до остановки сквозь дождь и грязь до остановки, потом через полгорода, после еще квартал до дома — мягко говоря, не хотелось.

— Слушаю, Мэва, слушаю. Через двадцать минут забирай. Коттедж некроманта, подвал.

— Хорошо, скоро буду.

— Через двадцать минут, — с нажимом, настойчиво.

— Ладно. Засекаю время.

Двадцать минут — чтобы избавиться от «улик» — выбросить пустой уже пузырёк, привести себя, а в особенности — мысли в порядок. И записать, записать, пока не забылось! Торопливо, путаясь и сбиваясь, надиктовать, шалея от внезапного понимания:

— … Чаша Валира, точно. В ней моя кровь. Четыре человека, но чётко видел только троих. Третий новый, зовут Эрен. Больше ничего про него не знаю пока. Обряд требует больших энергетических затрат, поскольку некромант сказал, что собирал Силы десять лет. Как-то так. И еще…

То, что продрало морозцем.

— Я и есть тот самый источник. Я. Это меня они назвали Вратами. Очевидно, если бы меня… как они сказали?… вскрыли?.. вскрыли, точно — энергия бы потекла через меня. И, наверно, не зря мной вновь заинтересовался тот белобрысый…

Нет, не анализировать сейчас. Потом, после. Сейчас уже некогда. Мэва с минуты на минуту… Снарядил Цезаря, взялся за шлейку, зная, что Мэва уже за спиной. Но не оборачивался, пока не кашлянула простужено:

— Я пришла. «Прыгаем» домой?

Дома разбежались по углам, словно крысы. Мэва молча слиняла на кухню кормить пса. Джош забился в кровать. Да, устал — ночь на работ даром не прошла, да, решил поспать. И вообще, после ссоры особо общаться и пытаться наводить мосты не шибко хотелось, да и странно как-то было — повисло оскорбленное отчуждение. Обнаружив напарника вполне себе живым, Мэва вновь вскипела недавней обидой. Но пока держала её в себе. Выплеснет рано или поздно. А сейчас Джош будет спать. Или — галлюцинировать?….

…На вступительном экзамене по теоретической телекинетике за парту рядом подсела симпатичная рыженькая девчушка лет шестнадцати. Она весьма и весьма значительно выбивалась из унылого ряда волнующихся абитуриентов. Прежде всего тем, что оказалась в аудитории единственной представительницей «слабого» пола. Такая удручающая нехватка женщин, была, впрочем, вполне естественна и даже закономерна — специальность «Криминалистика» всегда считалась сугубо мужской и редко радовала выпусками оперативников-женщин. Говорят, на прошлом потоке таких счастливиц вообще не нашлось, зато в позапрошлом году — аж трое.

Но девушка, присевшая рядом с Джошем, и вообще была необычная — яркая, броская, рыже-изумрудная и непрошибаемо уверенная в себе. Никакого смущения, никакой робости, никаких нервов — девушка знает, зачем сюда пришла, и знает, что добьётся своего. В отличие от Джоша, у которого от волнения из головы вылетели все до блеска заученные формулы и теоремы. Сидит девушка, строчит себе спокойненько — уже листа два накатала, Джошу бы такую интеллектуальную плодовитость. Наконец, заметила мучения страдающего внезапной амнезией соседа, хитро покосилась, вырисовала одними губами:

— Забыл? Или вообще не учил?

— Забыл, — тоже тихо признался Джош. С досадой скривил губы. — Формула из головы вылетела, хоть расстреливай!

— Какая? Скажи, я помогу.

— Формула замещения. А дальше я сам. Заклинило, — времени обдумывать внезапную доброту соседки в условиях жесткой конкуренции (двадцать два человека на учебное место) было некогда, поскольку в сторону говорливой парочки строго насупил брови экзаменатор. Девушка тут же натянула маску увлечения своей собственной работой, и суровый мужчина в форме Отдела по борьбе с парапреступностью вернулся к бумажкам на столе.

Неуловимое движение — и девица цапает девственно чистый листок «тонущего» товарища по несчастью. Два росчерка — вожделенная формула возникает, как по мановению волшебной палочки. Мысль хватается за линию строгих значков, и текст учебника встаёт перед внутренним взором как въяве.

Джош торопливо и благодарно прошептал:

— Спасибо! Поступлю — по гроб жизни буду обязан! — и вдохновенно застрочил, пока опять не забылось, не вылетело из головы. Он должен поступить, и поступить именно на «криминалку», поскольку отец тоже был оперативником. Поэтому отделения теоретических и прикладных исследований здесь не подойдут — хоть у Джоша в школе и обнаружили явные способности к науке. Должен, и всё тут.

Потом, на зачислении, снова увидел рыженькую. Оказываются, зовут Мэвой Коваль, стоит в списке прошедших испытания и зачисленных в числе первых. А где-то рядом прозвучала и фамилия «Рагеньский»…

— Иди ешь. Или ты там спишь?

— Ммм…

— Ладно, шут с тобой. Может, отоспишься, и мозги на место встанут.

— Ммм…

…- Ни черта не выходит! Мэв, это издевательство!

Джозеф уныло созерцал мишень, в которой, если в мире есть справедливость, сейчас должно красоваться идеально ровное отверстие в полтора сантиметра диаметром. Во всяком случае, таков обычно результат воздействия файерболла калибра «шмель». Предназначенного, согласно параграфу шестому учебника, для обезвреживания противника, а совсем даже не для сноса ему башки — обвиняюще глядит краешек предыдущей мишени. От которой, собственно, этот краешек и остался. Остальное сожрал предыдущий в сердцах брошенный наугад файер. Нынешняя мишень дразнится полной невредимостью бело-красных полос, только и съехала слегка вбок.

— Естественно, не выходит. Когда ты так злишься, и вовсе не выйдет. Прежде всего, успокойся, — философски обронила Мэва, догрызая яблоко.

Хорошо ей говорить. Ей-то завтра не сдавать норматив по меткости и точности стрельбы в пятибалльной шкале. Она единственная на потоке девушка, к тому же полгода назад окончательно определилась со специализацией, будет экспертом-криминалистом. Так что нормативы она не сдает и вообще умиляет большинство преподавателей и тренеров одной своей поло-видовой принадлежностью. В смысле — тем, что девушка. И девушка симпатичная. Хорошо же девчонкам. Нет, конечно, и у неё свои сложности. Пару раз попадались преподы, ставившие своей целью доказать, что криминалка — не девичье занятие, и устраивали Мэве «сладкую жизнь». Мэва, конечно, крепкий орешек, и умеет не только ресницами хлопать, что и доказала, но… Черт подери, это не Мэве завтра зачёт сдавать! Сидит себе на гимнастическом «козле» и яблоко свое грызёт.

— Успокоишься тут, ага! Завтра уже зачёт!

— Ну, у тебя еще целый вечер, да вся ночь впереди. Если, конечно, ты не собирался провести её в компании какой-нибудь смазливой блондиночки из соседнего общества Милосердия…

Джош сердито фыркнул — это общество, располагающееся по соседству с Колледжем, и населенное целой армией будущих сестер милосердия и Света, явно не дает Мэве покою уже с год. Вечно чуть что, так сразу предложение поискать себе «герлу» среди весьма ласковых воспитанниц заведения. И не понимает Мэва, что они через одну — дуры набитые и махровые…Ну, симпатичные, да, но Мэва-то красивей! И при том умней раз в сто.

А яблоко меж тем подошло к концу, остался огрызок. Мэва задумчиво повертела его в руках, оценила расстояние до мусорного ведра, решила, что оно в «радиус поражения» не попадает. Вздохнула, спрыгнула с «козла» и направилась к ведру.

— Нету у меня никаких планов. И вообще. Издеваешься? Я тебе кто?! Робот? Чтобы сутки напролёт фаи метать?

— Ну, ты же хочешь получить зачёт? — елейный голосок. Невинно хлопает ресницами. Ресницы, надо сказать, загляденье. Длинные, густые, золотистые, а светло-серые глаза в их рамах как серые жемчужины чистейшей воды, и кожа как у всех рыжих — очень светлая и очень нежная, словно тончайшая розовая ракушка.

— Эй-эй, приятель! Ты чего, завис?

И носик — прямой, хороший такой носик…

— Что?

— Говорю — завис? Правда что ли — энергетическое переутомление? Если так, то, может, сходишь в фельдшеру, выклянчишь освобождение от сдачи норматива?

— Не нужно мне никакого освобождения. Просто… — покраснел, как если бы поймали на чём-то нехорошем. Сам почувствовал, как горят уши.

— Что — просто?

— На тебя смотрел… — очень тихо признался Джош.

Мэва удивленно вскинула глаза, ехидство истаяло с её лица, сменившись чем-то беззащитным и чуть обиженным. И тоже густо зарумянилась, как это умеют только рыжие.

— На меня… смотришь?!

— Да… какая ты… красивая… — совсем еле слышно, как величайшую тайну.

Ошарашено приоткрыла рот и попятилась.

— Ты это… не смей! Не надо… так шутить! Или вот… точно к врачу сходи! Который по мозгам!

— Мэв, но это правда! Ты очень красивая!

— Это тебе весна в голову ударила, вот что! Гормончики взыграли! Сходи вон к своим воздыхательницам из соседнего корпуса! А мне голову не морочь!

— Мэва, ну что ты…

И опять про «милосердных сестренок»! Дались они ей!

— В общем, даже не смей! — развернулась и ушла. И какая муха ее укусила? Но, кажется, долгое мучительное недоумение помогло избавиться от предзачетного мандража и, не заметив даже, как, вытворить сразу три красивых, правильных «шмеля» один за другим…

— Джош, уже половина десятого, между прочим. Надо бы тебе поесть. Просыпайся, не пугай меня снова.

Проснулся. Вроде, окончательно. И голова уже не болела. Правда, продолжало весьма ощутимо мутить.

— Почему — снова? — мысль зацепилась за слово, вытянула из болота отупения. И опять в темноту. Зато там, во флаконе, расплескались ныне выпитые до дна цветные, зрячие сны. Их жаль до слёз. И тошнит. Это отравление, как в прошлый раз. За всё нужно платить.

— Потому что я тебя уже двадцать минут бужу, красавица ты спящая. Иди ешь. Я уже поужинала. Цезаря тоже накормила и выгуляла.

— Спасибо.

— Нужно мне твоё спасибо! Работа, знаешь ли, и ничего больше, — и этот сухой тон, и плохо прикрытая обида в голосе.

— Извини за сегодня. Я знаю, ты злишься, — тошнота, однако, оказалась больше раскаяния. Попробовал дышать глубже и ровней.

— Ошибаешься. Я не злюсь на людей, у которых едет крыша. — Холод. Арктический. — Иди ешь. Свинина и каша с грибами.

Упоминания про свинину были излишни. Подхватился с кровати, запнулся о Цезаря, больно стукнулся плечом об косяк, чуть не растянулся в прихожей, но до туалета добежал. Успел, чтобы не добавлять Мэве дополнительной работы, и «ничего более». Вывернуло наизнанку. Дышал ртом долго и рвано. Потом представил, что энергия из него должна была при «вскрытии» хлестать вот точно как сейчас… Снова вывернуло. Сделался пустой и лёгкий. Если мозги и съехали набекрень, то сейчас встали на место. Та троица, понятно, жаждет закончить обряд с участием такой замечательной болванки. В которую к тому же угрохана такая уйма энергии. И теперь ясно, что искать защиты у Верхних бессмысленно. Им тоже прежде всего нужен Источник. Они, конечно, великие гуманисты и филантропы, но Гауф полусерьезно сказал, что Джоша следовало бы пристрелить. И плевать, что Джош пока ничего не помнит — вспомнится помаленьку, а не вспомнится, помогут. У них наверняка есть еще пузырёчки… И интересно, что победит, алчность или ахимса? Что Верхние сделают с ходячим Источником, если он действительно Источник? Похоже, вариантов всего два. Первый — исходя из предположения о порядочности господ Верхних. Тогда они Джоша во избежание всяческих эксцессов нежно и аккуратно ликвидируют. Второй — исходя из предложения о непорядочности. И тогда всё-таки «вскроют». В общем, Джошу поровну: один черт, где помирать. Разве что долг перед Светом. Идти в конечном итоге некуда, никто не поможет.

Джош стоял коленями на холодном полу, ледяными пальцами вцепляясь в скользкие твердые бока унитаза, и страстно хотел жить. Сердце билось тяжело, в груди сдавило. Ни одного друга, которому можно было бы довериться безоглядно. Мартен далеко, да и раньше на него особо рассчитывать не приходилось, Мэва слишком близко, чтобы доверять.

Вот что. Нужно проверить, знают ли Верхние что про новые свойства детектива Рагеньского. Очевидно, нет. И нужно точно разведать, что этот самый детектив теперь собой представляет. Сил точно нет. Способности исчезли. Драная аура. Может, её так раздёргали, что Джош не годится теперь на роль Врат? Обычный простец без магической искры. Может, не убьют? Дико хочется еще пожить.

— Мэва, — слабо позвал. Тут же скрипнула дверь. Получается, ждала в коридорчике.

— Всё? — помогла подняться. Озабоченно потрогала лоб. — Опять горячий. Да что с тобой такое?! Через день болеешь! Детсадовец, ей-Богу!

— Гамбургером, наверно, траванулся. — Выдуманным, разумеется. — Мэва, ты мне… помоги, а? Пожалуйста!

— Помогу. Иди умойся и сними футболку, а я тебе постелю и чаю заварю.

— Не это. Мэва, пожалуйста, как друга прошу! — вцепился в теплую руку своими холодными мокрыми пальцами.

— Умойся и в постель.

Непреклонность воспитательницы детского сада.

— Мэва, я тебе очень хочу рассказать, но не могу, — нельзя. Доложит Беккеру. — Честно. Но мне очень нужна твоя помощь. Мы же столько лет были друзьями. Я ж благодаря тебе поступил! Мэва, я ж в тебя влюбился тогда!

— Вот что, у тебя горячка. Или всё же крыша едет? — потянула в душевую, подтащила к раковине, включила воду. — Умывайся. Футболку сними. Вот, постираю тебе. Чем не помощь, ага? Дураки вы, мужики, и не лечитесь.

— Мэва, я пока в своем уме. Мне нужна от тебя одна очень важная вещь. Только нельзя, чтобы Беккер про неё узнал. Обещаешь?

— Ну что мне с тобой делать? Не успокоишься же, — вздохнула. Сунула в руки полотенце. — Обещаю.

— Устрой мне разговор с Верхним, который меня в Лазарете лечил. Фамилию не помню, а звали Кшиштоф. Сможешь?

— Ты серьезно? — неизвестно, чего она там ждала, каких там экзотических просьб… Но, судя по тону, нынешняя просьба вышла куда занимательней. — Или это ты так бредишь?

— Мэва, ради нашей прежней дружбы! Помнишь в Колледже… Ещё на поступлении…

— Ага. Не нужно было тебе тогда помогать. Может, сейчас нормальным бы человеком был.

Имеет ввиду, не стал бы оперативником, не ослеп бы?

— Не знаю. Так поможешь?

— Если и вправду очень нужно, и если он вправит тебе мозги, да подлечит — помогу. Я тебя никогда не предавала, клянусь Светом. — Невероятно искренне, невероятно пламенно.

Верить очень хотелось, но не моглось. Промолчал. Пустой желудок успокоился, поползла сонливость. Скоро опять «опрокинет».

— Иди ляг, я свежего чаю заварю. А потом приду.

Вечер плавно перетёк в ночь, из приоткрытого окна поддувал вечерний влажный ветерок. Жалел хозяина и лизал руки Цезарь. Мэва тоже жалела, но рук не лизала, чему Джош был несказанно рад. Крыша ехала, но пока не столь фатально.

— … Мэв, а мы с тобой так дружили, что мне все ребята завидовали. А еще в тебя Аскольд влюбился, а ты его отфутболила. Помнишь?

— Помню. Ну, больно-то он и убивался. А потом женился на какой-то серой квочке из милосердных и счастлив. А я, между прочим, одно время была всерьез намерена за тебя выскочить.

— Шутишь? Ты же меня иначе как олухом и балдой и не звала никогда? — дремотно поинтересовался Джош из глубины расслабленности и отупения.

— А ты и есть балда и олух. Так что теперь?

…- Балда! — шипит Мэва и сама расправляет непутевому кавалеру загнувшийся воротничок сорочки. Выпускной бал, все парни пришли со своими подружками, Мэва и Джош, хоть официально и не «дружат», традиционно вдвоем. Мэва недавно дала отворот-поворот какому-то пылкому воздыхателю с факультета древних языков, Джош так и не решился на серьезные отношения с очаровательной светлокудрой Барбарой, студенткой предпоследнего курса «Общества». Поэтому Джош с Мэвой опять вместе, опять не разлей вода. К изумленной зависти окружающих. С первого до последнего курса.

На Мэве неприлично короткое платье вызывающего изумрудного металлика — другие девушки смотрят на неё с плохо прикрытой враждебной завистью и осуждением. Ещё бы — сами они вряд ли бы рискнули натянуть нечто подобное. Тут нужны сумасбродность и точеная фигура Мэвы. И хочется, и колется. А стройные мэвины ноги скорее открыты, нежели прикрыты подолом платья. А каблуки делают их почти по-мультяшному длинными. И, ей-Богу, грех такие ножки прикрывать еще хоть на миллиметр.

Джош ради торжественности случая нагладил белоснежную сорочку, при значительной поддержке Мартена повязал галстук, натянул придирчиво подобранный пиджак. Когда пришёл за Мэвой, получил за старание вознаграждение — восхищенное прицокивание. Потом, правда, нашла кучу недостатков. Вот сейчас её чем-то воротничок не устроил.

— Мэва, на нас смотрят! — воспротивился заботе Джош. В конце концов, взрослые люди, а всё как в детском садике!

— Естественно, смотрят. На твой безобразно загнутый воротник. И вообще, пусть смотрят. У меня одна причёска вышла почти семь злотых. Потом еще маникюр, педикюр, платье и босоножки. В общем и целом, сотенку отдала.

Информация заставила Джоша поглядеть на подругу другими глазами. Сто злотых! Это же средненький простецкий ноутбук или хороший прорицательский шар! На один вечер? Мэва легко рассмеялась:

— Ну, должна же я была почувствовать себя женщиной в кои-то веки! А то пятьдесят парней, ни один из которых «шпильку» от «горочки» отличить ни в состоянии! Я уже сама себе парнем в юбке казаться начала. А когда мне «пэшка» вместо помады приснился, поняла, что пора уже себя в божеский вид приводить.

— Возможно, — пожал плечами Джош. Лично он в снящихся «пэшках» ничего катастрофического не усматривал. Ему самому частенько снились длинные вереницы оружия от тех же «Р-99» до сложных сетей и «цветков». И он находил такие сны приятными. Хотя, может, у девушек мозги несколько иначе устроены… Ещё раз оглядел Мэву и решил, что платье ей действительно идёт куда больше повседневных клетчатой рубашки и выцветших джинсов. Вынес вердикт. — Но тебе здорово идёт!

Склонив голову набок, одарила странным оценивающим взглядом. Потом с досадой тряхнула локонами:

— Боюсь, более изысканных комплиментов я от тебя, олуха, не дождусь. А, ладно. Пойдём танцевать.

Как назло, потащила на первый танец. А он традиционный — краковяк. А краковяки Джош танцевал примерно с тем же изяществом, что слон мог бы исполнить «Танец маленьких лебедей» или «Кармен-сюиту». То есть отвратительно. Все эти подскоки и прыжки…Зато потом уже пошли простенькие мазурки, и здесь можно было расслабиться и поговорить. В том числе и о животрепещущем. О распределении. Оно обычно происходит после четвертого или пятого танца бала и для многих становится полной неожиданностью. Какого-нибудь отличника и умника законопачивают на обязательные два года в самую глухомань, зато голимому «середнячку» перепадает завидное местечко в столице, в непосредственной близости от Координаторского совета. Вот отличник-Джош с отличницей-Мэвой и нервничали.

— Как думаешь, куда? Только бы не обратно в деревню!

— В любом случае вместе, они знают, что без тебя я не соглашусь работать, — Ну, спорить с Мэвой было делом неблагодарным во все времена, она бы и легендарного Сфинкса переспорила. Так что, возможно, переспорит и комиссию по распределениям. Возьмёт измором. — А вместе два года можно и перекантоваться.

Решительно поджала губы.

— Впрочем, сейчас уже объявят.

И точно — музыка стала тише, танцующие замерли, кто где был. Решаются судьбы — большинство нынешних пар распадётся на следующий же день после распределения, редко кто из подруг выпускников поедет вслед за мимолетной влюбленностью, разве что заранее условились. Про Аскольда Джош знал — сделал своей девушке предложение. Опять же у Мартена что-то серьезное наклёвывается. А вот остальные… Так что завтра будут неизбежные слёзы и обиды.

Наконец музыка совсем умолкла, стало оглушительно тихо. Сквозь толпу к центру танцпола вышагивал ректор Колледжа пан Домбровский. Невысокий, полноватый, затянутый в строгий серый костюм лысоватый человечек — нёс под мышкой папку, в которой мялись листы судеб двадцати с лишком человек. Нёс небрежно, едва не выронил. Дошёл. Остановился. Кашлянул. Вытянул папку перед собой, словно не открывать собирается, а швырнуть в толпу — дескать, вам интересно, вы и читайте.

— Уважаемые! — ага, да. Как обычно. Пан Домбровский уважаемыми называет всех — преподавателей, студентов, случайных людей. Смешновато так называет, напористо и доброжелательно одновременно. — Выпускники! Дипломированные специалисты! Прежде всего разрешите поздравить вас с окончанием Колледжа и пожелать… — запнулся, перебил сам себя. — Впрочем, пожелания с момента вручения дипломов не изменились, не хочу повторяться. Да и вам будет скучно слушать брюзжание старика. Вижу, вам не терпится узнать, где вы будете работать в ближайшие годы. Поэтому сразу зачитаю списки распределений, а потом можете развлекаться дальше.

Нестройные согласные кивки — ректор сторонник делового подхода. Именно потому продержался на своем посту почти десять лет. Так что пусть не тянет.

— Адамовский… Хойнице, местный Отдел, младший детектив. Бардовский — Хошно, Отдел, стажёр…. Вельке — Тухоня, помощник…

Никогда еще первые десять фамилий перед мэвиной не тянулись так долго. В конце концов Мэва выдохнула и расслабила напряженные плечи — короткое «Познань, Отдел по борьбе с парамагической преступностью, экспертная группа». Ну что ж, неплохой вариант. Хорошее, спокойное местечко. Опять же не будет страдать отсутствием цивилизации — кино, салоны красоты, выставки, магазины и прочие женские необходимости. Правда, там в жизни не происходит ничего серьезней хищения крупной партии зелий или перевозки магической наркоты. Мэве подойдёт. А потом сразу — фамилия Рагеньский. И снова Познань. И острое разочарование — Джош спал и во сне видел настоящую, серьёзную работу, карьеру, раскрытие особо опасных… А тамошний шеф, говорят, «юнцов зеленых» только с бумажками возиться и допускает. Так что тишь, гладь и полная безопасность полустоличного города. Никакого героизма. Очень, очень обидно, когда хочется настоящих дел. Два года отработать и дать дёру. Если получится, то в Краков. Там и «помойки», и могильники, и куча Тёмных диаспор. Там по-настоящему. До чего жаль…

Утро гремело посудой и гавкало по-собачьи. Ещё тыкалось под одеялом в голые колени мокрым холодным носом и требовало внимания. Отчего-то пахло заветренностью улицы и еще свежей сдобой и зеленью. Сегодня телу было хорошо — разнежилось под толстым одеялом, от вчерашнего остались только слабость и легкое головокружение. Вставать не хотелось. Видя, что хозяин вконец разленился и подниматься не намерен, Цезарь от мягких подталкиваний перешёл к решительным действиям: потянул одеяло на себя.

— Цезарь, имей совесть, дай поспать. Полчасика. Потом пойдём гулять, — пробурчал Джош, выпихивая бесцеремонную морду из-под одеяла. Потянулся к будильнику — прикинуть, сколько еще есть времени до начала рабочего дня. По внутренним часам примерно половина восьмого.

«Девять ноль пять», — прогнусавил механический голос. Джош подскочил, как ошпаренный. Проспал! Чёрт! И почему будильник не сработал? И Цез раньше не разбудил?! И Мэва! Гремит себе на кухне!

— Мэва! — гневно возопил парень, лихорадочно обшаривая шкаф на предмет свежей рубашки. — Мы на работу опаздываем!

Стучать посудой прекратили. Выключили кран. Мягко прошлёпали по коридору.

— Ну, ты, может, и опаздываешь, а вот я уже позвонила Беккеру и сказала, что мы с тобой сегодня дома работаем.

— Зачем? — кажется, это рубашка? Фланель, значит клетчатая. Сойдёт.

— Ты сам попросил вчера устроить тебе встречу с Иерархом. Сегодня в половине второго.

— Уже? Так скоро? — рубашку нашёл, аккуратно вытянул из стопки, переложил на стул. — Как тебе удалось?

— Есть одно знакомство в Верхнем. С девчонкой в одном классе учились, а сейчас она секретарём при Матриархе работает. У тебя будет не больше часа. А до того времени можешь не дёргаться, или дальше спи, или иди завтракай.

— Спасибо. Ты больше не сердишься?

— Сержусь. И когда-нибудь пришибу ненароком…. А пока иди уже, ешь, балда.

По крайней мере, это утро началось хорошо. Хоть Мэва и грозилась прибить. И не скрывает, что звонила к Беккеру. Про вчерашнее думать пока не хотелось — чувство загнанности в угол еще возвратится и опять начнёт сводить с ума, и даже сведёт. Но пусть это случится чуть позже. Не сейчас…

У Верхних отвратительная обстановка — пол плиточный, скользкий, до ближайшей стены идти и идти, и пахнет навязчиво-сладковато. Очень неуютно. И тихо — скрадывает любые шумы. Подошвы, и те по полу шуршат не слышно почти. Поэтому Джош ощущал себя гусеницей, завернутой в вату. Было у него такое развлечение в детстве — поймать насекомое и засунуть в спичечный коробок, в вату, а потом таскать в кармане, в нужный момент предъявляя соседской пугливой девчонке. А гусенице там должно было быть неуютно, прямо как сейчас Джошу — ничего не слышно, ничего не видно. Подавляло. Мэва крепко держала под локоть и молчала, смущенно примолк даже Цезарь — в приемной Иерарха Кшиштофа Вояковского воцарилась стерильная тишина.

Где-то там была еще секретарша, но и она казалась нереально-бестелесной, когда сообщила, что пан Кшиштоф сам позовёт, и предложила присесть и подождать. Уже через пять примерно минут Джошу начало казаться, что он оглох. Хвала Свету, тренькнуло и серебристо зазвенело. Секретарша встрепенулась — зашуршали бумаги — и безупречно-вежливо сообщила:

— Вас ждут. Вас, пан Рагеньский. А вас, панна Коваль, просят еще подождать, не заходить пока. Может, кофе?

— Кофе — так кофе. Погоди, Джош, я помогу…

Беззвучно распахнулась дверь — об этом парень узнал только по потоку воздуха, пахнувшего в лицо. Сдали с рук на руки — Мэва довела до двери, а там потянули другие руки, жесткие и сильные.

— Здравствуйте, панна Коваль. Здравствуйте, Джозеф. Рад вас видеть. — Ну, Джозеф… взаимно. Разумеется, не видеть, а слышать. Но рад. Кшиштофа ни разу в жизни увидеть ему не довелось. Поэтому просто кивнул. — Панна, подождёте? Добра, позаботься о том, чтобы панна не скучала. Так, и, пожалуй, нам кофе… Садитесь, Джозеф. Чем обязан?

— Год назад я был вашим пациентом, пан. Помните? — не лучшее вступление. Зато мягкое кресло. И здесь уже нормальная акустика. Хорошо слышишь и себя, и передвижения собеседника.

— Разумеется, разумеется. Интересный случай, особые распоряжения. Разве можно было забыть? Ну так и чем обязан? Я, разумеется, рад видеть вас в… почти добром здравии, не считая остаточных признаков интоксикации… и нервного перенапряжения… и…Эээ, что случилось?

— Пан Кшиштоф, извините, но я пришёл как представитель Отдела по борьбе с парамагической преступностью, не как пациент. И хотел бы задать несколько вопросов.

— Да-да, я слышал, вы вернулись к работе. Что ж, рад. Ну, что за вопросы?

— Это по поводу… меня. Я хочу знать, что со мной было, когда я к вам поступил.

— Вы разве не читали отчёты? — не то, чтобы удивление, скорей осторожное опасение.

— У меня есть основания полагать, что в них… неточности.

Молчание. Долгое. Потом смешок. Неприятный.

— Эк вы ловко выразились. Вы правы, в отчёте неточности. Я давал подписку о неразглашении некоторых данных. Какой у вас уровень допуска?

Допуск, тайны, секретность, благо Баланса! Беккер и Мэва, Гауф… Теперь этот Кшиштоф. Надоело! Сжал зубы.

— Никакого, наверно. Но я имею право знать, что со мной сделали.

Ещё один смешок. И тоже неприятный.

— Резонно. Вы вообще много на что имеете право…

…-…право требовать компенсации за причинение вреда здоровью. Только подавать требование в Круг вы должны сейчас, пока можно доказать. Я готов выступить вашим свидетелем. Джош, вы слушаете?

— Я хочу спать, — не то, чтобы Джош намеренно грубил. Ему просто было очень нехорошо. И действительно хотелось спать. И он не понимал и половины того, о чем настойчиво жужжали в ухо.

— Джозеф, я знаю, вы совсем еще нездоровы. Но это важно. Сейчас я еще могу доказать, что имело место намеренное причинение вреда, потом уже не сумею.

— Какой вред? Кто причинил? — сонно переспросил Джозеф.

— Совсем не понимаете? — вздох. Терпеливое перечисление. — Комиссия Круга, проводившая серию сканирований памяти. Своими действиями они причинили значительный вред вашему здоровью. Вы знаете, что они не имели легального повода подвергать вас сканированию? Что они поступили незаконно?

Аааа. Сканирование. Ну да. С трудом припомнил.

— Я подписывался, кажется… добровольно…

— Вы не были способны понимать значение своих действий. Джозеф, вы должны подать требование!

— Я устал. Я хочу спать. И не хочу ни на кого подавать…

— Хорошо, я уйду. Но завтра будет поздно. Вы уверены? Вам полагается компенсация, вы знаете? Это дело верное…

— Мне возвратят зрение? — с трудом перевернулся на другой бок. Отодвинулся от назойливого голоса.

— Это невозможно.

— Тогда уходите. Я хочу спать. Вы мне все уже надоели! А вы всё ходите и ходите! Оставьте меня в покое! Чего вам всем от меня нужно?!

— Не кричите, вам вредно. И лично я желаю вам только добра, поверьте. Просто ваши интересы нарушены, и вы имеете право на компенсацию. И мне обидно, что вы им не воспользуетесь. В общем, отдыхайте. Если надумаете, сообщите через панну Фригу…

— … очень много прав, Джозеф. Но вот беда — они делятся на те, которыми вы можете воспользоваться, и те, которыми не можете.

— Намекаете, что право на информацию относится к последней группе?

— Более чем намекаю.

— Вы не будете отвечать на мои вопросы? — нервно погладил Цезаря, тот глухо заворчал. Псу почему-то не понравилось Наверху. Может, просто непривычно?

— Этого я тоже не сказал.

Джош начинал закипать. Но пока еще мог держать себя в руках. Поэтому он мысленно досчитал до десяти и медленно, старательно подбирая слова, сообщил:

— Послушайте, мне не нравятся ваши игры. Я имею ввиду Верхнее Сияние, а не конкретно вас, пан Кшиштоф, но всё же. И я не понимаю, чего от меня хотят. Это вам нужно, чтобы я закончил расследование. Это вы меня возвратили, я не напрашивался. Я вообще не гожусь для такой работы. Но я согласился, потому что вроде как очень надо. Опять же непонятно, кому и зачем. Согласился. А вы же сами теперь не хотите давать мне нужную информацию. Более того, сознательно вводите в заблуждение. Я откажусь о расследования. Мне надоело.

Поднялся, потянул Цезаря. А что, удобный повод отказаться от дела. Встать в позу…

— Сядьте, Джозеф. Не принимайте поспешных решений, — спокойно положили руку на плечо и вжали в кресло. Они, медики, такие. — Поймите, я тоже человек подневольный, я подчиняюсь решениям Круга. И давал Клятву Баланса. Но я расскажу вам, что могу. И поделюсь некоторыми соображениями на ваш счёт. Погодите. Сейчас принесут кофе, и я тогда опущу «полог».

— Звукоизоляцию? Зачем? — снова погладил Цезаря. Тот отчего-то никак не усидит на месте, то к коленям суется, то по полу когтями стучит.

— На всякий случай.

Или точно тотальная слежка, или паранойя бывает не только у Джозефа Рагеньского.

Прозвенело, процокали каблуки, звякнули чашки, запахло кофе. Шлёпнулась бумажная пачка, каблуки покинули кабинет. Потом опять легла хрусткая до стерильной ваты тишина — это, значит, «полог».

— Всё. Теперь можем спокойно поговорить. Значит, что вы там спрашивали? Ах… да. Вот. Ко мне вы поступили сразу после несчастного случая, медик вашего отдела растерялся, едва перевязал и тут же ко мне отправил. И правильно сделал. А ваше тогдашнее состояние, насколько я помню, довольно точно описано в отчёте.

— Без сознания, энергетическое истощение? — уточнил на всякий случай парень. Цезарь заскучал, положил голову на колени хозяина в ожидании внимания и ласки.

— Да. Истощение не сразу заметил, сначала на наркотик подумал. Впрочем, и наркотик тоже. Поэтому просто попытался подпитать энергией. Мне сразу, с ходу велели вас на сканирование готовить. Поэтому стандартно.

Скривился, потрепал большие собачьи уши. Цезарь довольно заурчал и опустился на пол.

— Почему — попытались? Не сумели?

— Да. Вот, кстати, странность. Если аура прорвана, она не принимает энергию — та разливается в окружающем пространстве. Оказывается в свободном состоянии, и её легко обнаружить. У вас картина другая, именно поэтому не я понял, что имел место прорыв ауры. Я лью в вас энергию, лью, и вы её вроде принимаете. Не растекается совершенно точно. Но и вас не подпитывает. Исчезает. Первый раз такое вижу.

— То есть, как исчезает? Совсем? — а вот эта новость требовала обдумывания. Длительного и внимательного.

— Именно. Словно в чёрную дыру уходит. Нет её. И не спрашивайте, я не знаю, что это значит. Как-будто что-то сосет предназначенную вам энергию. Кстати, именно поэтому мы не сумели восстановить ваши Способности. Аж пять Иерархов работали. Энергия уходит в никуда. Не в окружающую среду, а именно в никуда. Перестает существовать.

— То есть я — дыра?

Дыра. Или окно. Или Врата? Энергия исчезает здесь, а появляется… где-то. Ну, по закону сохранения энергии. Может, в тонком мире?

— Но я теперь простец?

— Нууу… У вас нет способностей, это верно. Но простецом бы я вас тоже не назвал. Вы, так скажем, маг без Сил. Есть у нас группа подобных магов. Назовите сами — лишены энергий, но способны вступать с ним в резонанс.

— Медиумы? — несмело припомнил Джош. Медиумы проще и понятней каких-то там таинственных Источников.

— Именно. Возможно, вы медиум. Но тогда медиум особого свойства. Вы должны транслировать наоборот.

— Наоборот? Это как? — при всём глубоком уважении к собеседнику постичь его абстракции высокого уровня Джош в себе должной потенции не ощущал. Медиум, транслирующий наоборот? Не из себя, а в себя? Зачем он тогда нужен? Бред!

— Всё просто. Не из тонкого мира в наш, а из нашего — в тонкий. Это всего лишь теория, возможно, я ошибаюсь. Я очень долго размышлял над вашим случаем…

Многозначительное молчание. Много размышлял, значит? И уже добрался до якобы медиумических способностей бывшего пациента? Это пан Кшиштоф еще всей картины не знает.

— С кем-нибудь делились своими догадками?

А то, знаете ли, внезапные командировки, неожиданно понравившаяся работа в далеком захолустном Колодене, или вдруг проснувшаяся рьяная вера, монастырь, уединение… Одна надежда на «полог». Авось, об этой беседе не узнает никто.

— Нет, что вы. Это пока гипотезы, с которыми не следует обращаться в научное сообщество — засмеют. Вот если бы провести пару экспериментов… Я, знаете ли, долго обдумывал… Это несложно. Вы позволите? Заодно немножко вас подлечу?

Нет, об эом разговоре никто не узнает. И никто пока не узнает, что да, Джозеф Рагеньский — Врата. Обряд всё-таки увенчался успехом.

Домой возвратились около шести. Усталые — особенно маявшаяся бездельем и утомительной болтовней секретарши Мэва, и довольные — в частности Джош, получивший подтверждение своих уникальных способностей «медиума шиворот-навыворот», а попутно излеченный от всех недомоганий. Ну и радостный Цезарь — тому всё не терпелось слинять из непонятного его собачьему разумению места с непривычными запахами и отсутствием понятных ориентиров.

Дома было душно, и опять витал в воздухе сладковатый приторный привкус. Подумав, что запах увязался за ними Сверху, Джош полез открывать форточку. А то от приторности уже начинало мутить. Странно, Наверху это было не столь заметно и не так нервировало. Щелкнул замок. Тут же полился стылый уличный воздух, и парень с наслаждением глотал его минут пять, вытянув шею и почти приникнув плечами к стеклу. Даже с примесью бензина и горьких выхлопных газов воздух казался вкусней застойного и затхлого домашнего. Глоток — вдох, ветер приятно холодит голую шею, бегут по коже довольные мурашки… Этот-то уличный воздух в конечном счёте Джоша и спас.

Когда сзади обморочно вскрикнула Мэва и с шелестом разлетелись листы бумаги, а тяжелое тело с характерным звуком распростерлось где-то за спиной — Джош растерялся и непонятливо выкрикнул:

— Мэва? Ты что там?

Не ответила. Ринулся узнать, что случилось. Сладковатый запах сделался гуще, голова закружилась. Когда сообразил, что означает этот запах, сил добежать до окна уже не оставалось. Зато подвернулась под руку настольная мэвина лампа. Её и метнул, как учил Конрад. Ох, Мэва будет ругаться, ей эта лампа дорога как память вроде.

Звон разбитого стекла был последним, что Джош различил в надвигающемся забытьи. И тишина.