Честер Хаймз Слепой с пистолетом (Пер. с англ. С. Белова)

Глава первая

Есть на 119-й улице старый кирпичный дом в три этажа, в одном из окон которого виднеется плакат «ОРГАНИЗАЦИЯ ПОХОРОН». Лет пять назад дом признали непригодным для жилья. Деревянные ступеньки, ведущие к обшарпанной парадной двери, так прогнили, что подниматься по ним столь же опасно, как по бревну переходить через реку. От бетонных карнизов над верхними окнами давным-давно ничего не осталось, а из фасада время от времени выпадают кирпичи, создавая смертельную угрозу прохожим. Почти все окна остались без стекол и теперь затянуты коричневой оберточной бумагой. С крыши свисает линолеум, которым когда-то пытались заделать дыру. Никто не знал, что творится в доме, да и, признаться, никого это не интересовало. Может, там и в самом деле проводились похоронные службы; но жителям 119-й улицы про то ничего известно не было. Ежедневно мимо дома курсировали полицейские в патрульных машинах и равнодушно смотрели на эти руины. Похороны не вызывали у них ни малейшего интереса. Не интересовал дом и работников коммунальных служб: в нем давным-давно были отключены и газ и электричество, и показания счетчиков снимать не требовалось. Однако жители 119-й улицы видели, как коротко стриженные чернокожие монахини, одетые опять же во все черное, входят и выходят из дома в любое время дня и ночи, осторожно пробираясь по прогнившим ступенькам, словно кошки по раскаленной крыше. Цветное население квартала пришло к выводу: в доме, судя по всему, находится монастырь, а его жалкий вид определяется тем, что это монастырь для черных. Негры были убеждены, что белые католики ничем не отличаются от белых некатоликов.

Однажды в окне появился еще один плакат:

«ПЛОДОВИТЫЕ И БОГОБОЯЗНЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ — МИЛОСТИ ПРОСИМ».

Тут окружающие немного призадумались. Когда мимо дома в очередной раз проезжал полицейский патруль, курсировавший по этому маршруту уже год, полицейский, сидевший рядом с водителем, воскликнул:

— Ты только погляди, что там написано!

Водитель нажал на тормоза и дал задний ход, чтобы прочитать плакат, повергший в изумление его напарника.

— Плодовитые женщины, — прочел он вслух и замолчал.

«Зачем монастырю плодовитые женщины?» — одновременно подумали оба полицейских. Казалось бы, совсем наоборот, плодовитые монастырю вовсе ни к чему.

Полицейский, сидевший рядом с водителем, открыл дверцу, вышел из машины, поправил кобуру с револьвером и отстегнул клапан. Водитель тоже покинул машину и, подойдя к партнеру, проделал те же самые манипуляции с кобурой.

Они бесстрастно изучили плакат, посмотрели на заклеенные коричневой бумагой окна и уставились на обветшалый фасад так, будто видели его впервые.

— Вперед! — скомандовал первый полицейский, мотнув головой.

Второй двинулся за своим приятелем, который поднялся на одну ступеньку, на вторую — и тут дерево затрещало и нога его провалилась по колено.

— Господи! — рявкнул он, — Тут же все прогнило…

Второй не счел нужным комментировать вещи очевидные, поправил ремень и сказал:

— Давай попробуем зайти с черного хода.

Они двинулись в обход по колено в траве, в которой их поджидали всевозможные ловушки и капканы: битые бутылки, консервные банки, ржавые пружины от кроватей, сломанные точильные камни, собачий помет, дохлые кошки, а также горы гниющих пищевых отбросов, над которыми кружили мухи всех видов и размеров, а также москиты и комары.

— Ума не приложу, как можно жить в такой помойке, — с отвращением буркнул первый полицейский. — Что это за люди!

Впрочем, никаких людей они пока не видели. Зайдя с тыла, они обнаружили, что часть стены рухнула, обнажив одну из комнат на втором этаже. К распахнутой двери черного хода можно было подойти, лишь покорив гору из мусора. Полицейские осторожно преодолели это препятствие из битых кирпичей и кусков штукатурки и, поднимая тучи серой пыли, проникли в дом.

Когда они оказались в кухне, то увидели толстого, голого по пояс негра. Тот равнодушно посмотрел на них своими мутными глазами, которые были выпучены так, что, казалось, вот-вот спрыгнут с его лоснящейся физиономии, и продолжил заниматься своим делом. На дощатом полу стояли четыре кирпича, а на них ржавое железное днище легкового автомобиля. В центре был сооружен кирпичный очаг, на котором стоял огромный бурлящий котел. В таких прокопченных котлах прачки на Юге обычно кипятят белье. В котле, испуская тошнотворный запах, тушилось нечто вроде рагу, а толстяк-негр помешивал его с меланхоличной невозмутимостью. Торс повара напоминал кусок грубой резины причудливой формы. Лицо у него было круглое, черное, как деготь. И еще была у него заячья губа, из-за чего изо рта текли слюни. Голова была серовато-сизая, начисто выбритая.

С серой штукатурки клочьями свисали желтые обои, все в ржавых подтеках. Местами штукатурка осыпалась, обнажив коричневые деревянные доски.

— Эй, кто тут хозяин? — крикнул первый полицейский.

Толстяк невозмутимо продолжал мешать варево.

Полицейский побагровел. Он вынул револьвер и ткнул толстяка стволом под ребра.

— Ты оглох?

Черпак совершил несколько медленных круговых движений в котле, потом столь же неторопливо поднялся и огрел полицейского по голове. Второй полицейский подскочил к повару и ударил его по затылку рукояткой своего револьвера. Толстяк издал странный звук, похожий на хрюканье, и рухнул на деревянный пол у самого очага.

Из проема еще одной распахнутой двери появилась черная монахиня, увидела поверженного повара, двух полицейских с револьверами и истошно завопила. На ее вопль сбежались другие монахини, а за ними куча черных ребятишек. Полицейские настолько остолбенели от этого нашествия, что им захотелось повернуться и бежать отсюда без оглядки. Первый полицейский проворно ринулся к выходу, споткнулся на куче мусора и съехал на заду с высокой горы в траву. Второй развернулся в проеме и наставил на черную орду пистолет. Ему померещилось, что он вдруг оказался где-то в дебрях Конго.

Его напарник тем временем встал и начал отряхиваться.

— Держи их, а я пока позвоню в участок, — сказал он, — Сможешь?

— Конечно, — отозвался второй с ничем не обоснованной уверенностью. — Подумаешь, какие-то ниггеры!

Когда первый позвонил из машины в гарлемский участок и, потребовав подкрепления, вернулся в дом, на кухню вышел очень старый чернокожий в белом пятнистом халате и разогнал женщин с детьми. Он был чисто выбрит, и его сухая, похожая на пергамент кожа напоминала черную маску. Морщинистые веки прикрывали молочно-голубоватые глаза, придавали ему сходство со старой черепахой.

— Он не хотел ничего плохого, — сказал он надтреснутым голосом и не без упрека, — просто он кретин.

— Что ж вы не научили его вести себя вежливо с сотрудниками полиции? — недовольно буркнул полицейский, — Теперь от меня несет так, словно я выкупался в дерьме.

— Это еда для детей. Иногда у нее бывает странный запах, — признал старик.

— Пахнет фекалиями, — сообщил второй полицейский, посещавший Сити-колледж.

В этот момент в кухню вошла одна из монахинь и негодующе сказала:

— Не все такие богатые, как вы, белые. Чем можем, тем и питаемся.

— Будет тебе, Лютик, — сказал старик, — Джентльмены не собирались делать никому ничего плохого. Они просто не знали, как реагирует наш Бубер, когда ему мешают.

— А что им вообще тут понадобилось? — буркнула женщина, но, поймав взгляд старика, моментально ретировалась.

— Вы тут, стало быть, главный? — спросил первый полицейский.

— Да, я, преподобный Сэм.

— Вы монах? — осведомился второй полицейский.

— Нет, я мормон, — с улыбкой отвечал старик.

— Что же тогда тут делают все эти монахини? — спросил первый полицейский, почесав затылок.

— Они мои жены, — последовал ответ.

— Ну и ну! Негр-мормон, у которого куча черных жен-монахинь. А дети откуда? У вас часом не приют?

— Нет, это все мои дети, и я воспитываю их, как только позволяет мне Господь.

Полицейские мрачно уставились на него. У них возникло подозрение, что старик просто валяет дурака.

— Вы хотите сказать: внуки, — поправил его первый полицейский.

— Вернее, правнуки, — уточнил второй.

— Нет, они зачаты от семени чресел моих.

Полицейские выпучили на него глаза.

— Сколько же тебе лет, дед? — спросил первый.

— Если я не ошибаюсь, мне сто лет.

Тут полицейские уставились на него, разинув рты. Из глубины дома доносились крики и хохот детей и голоса потише — это мамаши предлагали им замолчать. Перебивая запах варева, в кухню заползал иной запах — настолько знакомый, что полицейские стали теряться в догадках, откуда же они его так хорошо знают.

Черный толстяк зашевелился на полу, и полицейский привел свое оружие в состояние боевой готовности. Толстяк перекатился на спину и лежал, поглядывая то на полицейского, то на старика.

— Папа, он меня ударил, — промычал он слюнявым ртом.

— Папа сейчас прогонит плохих людей, и ты будешь играть, — проговорил старик, благожелательно глядя на кретина.

— Папа? — повторил полицейский, удивленно моргая, — Он тоже твой сын?

Внезапно второй полицейский щелкнул пальцами и воскликнул:

— Это же дурдом!

— Господь создал всех нас, — кротко напомнил ему преподобный Сэм.

— Если верить тебе, то эти пять десятков чертенят создал как раз ты, — возразил полицейский.

— Я лишь был инструментом Создателя.

Тут первый полицейский вспомнил, почему они вообще здесь оказались.

— У тебя в окне, дядя, плакат, приглашающий плодородных женщин. Разве их у тебя мало?

— У меня их только одиннадцать. А надо двенадцать. Одна умерла. Ей нужно подыскать замену.

— Кстати сказать, у тебя еще один плакат. Организация похорон. Что это?

Старик посмотрел на него с чем-то похожим на удивление.

— Ну да, я организовал ее похороны.

— Но этот плакат торчит тут не один год. Я это прекрасно помню.

— Правильно, — сказал старик, — Все мы рано или поздно умрем.

Полицейский снял фуражку и почесал свою светловолосую голову. Он вопросительно посмотрел на напарника.

— Лучше подождем сержанта, — сказал тот.

Когда подоспело подкрепление во главе с сержантом, они обнаружили, что прочие помещения дома мало чем отличаются по сохранности и чистоте от кухни. Пузатые печки, установленные на листах ржавого железа в холлах этажей, обеспечивали тепло. Лампы были самодельные, изготовленные из пустых бутылок из-под виски. Жены спали на тюфяках, по шесть в каждой комнате. Далее располагалась комната преподобного, где имелись двойная кровать, ночной горшок и кое-что еще. На втором этаже была большая комната, окна которой были наглухо заклеены бумагой. Весь пол был устлан хлопком в фут толщиной. На этих останках от набивки матрасов спали дети.

Когда прибыло подкрепление, дети как раз обедали. Трапеза состояла из тушеных свиных ножек с потрохами — их-то и готовил кретин Бубер в котле. Все это было поровну разлито в три длинных корыта, стоявших в большой комнате на первом этаже. Дети лакали на четвереньках, как поросята.

Всего там детективы насчитали пятьдесят ребятишек не старше десяти лет и в целом вполне здорового вида. Они были весьма упитанные, но у некоторых на головах были следы парши. Кое у кого из десятилетних половые органы выглядели великоватыми для такого возраста.

Монахини же собрались в большой комнате за голым столом. Они деловито перебирали деревянные четки и пели псалмы мелодичными голосами. Получалось на удивление гармонично, хотя слова разобрать было невозможно.

Кретин валялся на спине на щербатом полу кухни. Голова его была замотана грязной белой тряпкой с пятнами йода. Он мирно спал, и его храпение напоминало крики, доносящиеся откуда-то из-под воды. Мухи и комары самых разных размеров угощались слюной, что вытекала из его изуродованного рта, явно предпочитая ее остаткам рагу.

Преподобный Сэм находился в маленькой комнате, которую он называл своим кабинетом. Его допрашивали с пристрастием все двенадцать полицейских. Преподобный Сэм отвечал на вопросы вежливо и невозмутимо. Да, он действительно священник. Кем посвящен в сан? А Всевышним, кем же еще? Да, монахини — это его жены. На вопрос, как объяснить, что вообще-то монахини дают обет целомудрия, он отвечал, что монахини бывают белые и черные. Какая разница? А такая, что о белых монахинях печется церковь, обеспечивая их пищей и кровом, черным же монахиням приходится, так сказать, заботиться о себе самим. Но ведь религия воспрещает монахиням вступать в брак или в какие бы то ни было половые сношения. Верно, но монахини собственно все девственницы. Как же они могут быть девственницами, если родили ему полсотни детей? A-а, тут штука тонкая, и им, полицейским, постоянно пребывающим в мире греха, наверное, трудно понять, что утром его жены просыпаются девственницами, а когда наступает ночь, под ее покровом они выполняют свои супружеские обязанности. Значит, по-твоему, получается, что они утром девственницы, днем монахини, а ночью мужние жены? Если угодно, то можно сказать и так, просто не надо забывать, что у каждого человека есть два естества — физическое и духовное, и неизвестно, какое главнее. Можно лишь, благодаря жесткой дисциплине, держать их раздельно. Так он и поступает со своими женами. Почему его дети ходят голыми? Так удобнее, да и одежда стоит денег. А почему не едят, как люди, за столом, ножами и вилками? Ножи и вилки опять же стоят денег, а корыта куда удобнее. Белые джентльмены, блюстители порядка, должны понять, что он имеет в виду.

Белые джентльмены и блюстители порядка покраснели все до одного. Сержант, — а вопросы задавал в основном он, — попробовал сменить тактику. Зачем еще одна жена? Преподобный Сэм удивленно взглянул на него из-под полуопущенных век. Странный вопрос, сэр. Неужели надо на него отвечать? И снова сержант покраснел. Слушай, дядя, мы не шутим. И я тоже, уверяю вас, сэр. Так что же случилось с последней? С которой последней? Да с той, что умерла. Она умерла, сэр. Как, черт возьми, умерла? Насмерть, сэр. Причина? Так захотел Господь. Слушай, дядя, ты доиграешься. Говори: от чего она умерла — от болезни, недуга, приступа? Рожала и умерла, сэр. Сколько, ты говорил, тебе лет? Вроде бы сто, сэр. Ладно, пусть сто, так что же ты с ней сделал? Похоронил. Где? В земле. Слушай, дядя, ты законы знаешь: где у тебя разрешение на похороны? Есть законы для белых, сэр, и есть законы для черных, сэр. Ладно, ладно, законы идут от Бога. Да, но есть белый Бог и есть черный Бог, сэр.

Сержант потерял всякое терпение. Полицейские продолжали расследование без помощи преподобного Сэма. Вскоре они установили, что деньги на жизнь достают женщины, которые ходят монахинями к Гарлему и собирают пожертвования. В подвале они также обнаружили три подозрительных холмика, разворошив которые, увидели останки трех женщин.

Глава вторая

В Гарлеме было два часа ночи и очень жарко. Те, кто не чувствовал жары сам, мог догадаться о ней по тому, как вели себя люди. Тела находились в движении, железы выделяли секреты, мозги стрекотали в черепных коробках, словно зингеровские швейные машинки. Никто не хотел уступить своего. Лишь один, был явно не у дел. Белый фраер.

Он стоял в углублении входа в магазин «Юнайтед тобэко» на северо-западном углу 125-й улицы и Седьмой авеню и смотрел, как на противоположной стороне, в закусочной в здании отеля «Тереза», резвятся мальчики. Стеклянная дверь была раздвинута, и прилавок был виден с улицы.

Белого возбуждали мальчики. Они были черными и в основном свеженькими. У них были распрямленные волосы, гладкие, как шелк, и волнистые, как море, длинные накладные ресницы, подкрашенные глаза и полные губы в коричневой помаде. Глаза смотрели нагло, откровенно, бесстыдно, порочно, алчно, как у гурманов с дурными наклонностями. У них были пастельных тонов брюки в обтяжку, спортивные рубашки с короткими рукавами, обнажавшими черные руки. Одни сидели у стойки на табуретах, другие облокачивались им на плечи. Голоса вибрировали, тела тоже. Они призывно шевелили бедрами и закатывали глаза. На коричневых потных лицах сверкали белозубые улыбки, глаза заволакивало дымом от сигарет. Они легонько касались друг друга кончиками пальцев, восклицая легким фальцетом: «Крошка…» Их жесты были плотоядны, непристойны, дерзки, красноречиво свидетельствовали о тех оргиях, что бушуют в их мозгах. Жаркая гарлемская ночь сулила любовь.

Белый жадно следил за ними. Он подрагивал всем своим телом так, словно стоял на муравейнике. Тело дергалось в самых неожиданных местах — тик на лице, судорога в правой ноге. Брюки сделались темными в промежности. Он прикусил язык, один глаз выпучился. Кровь играла. Он уже не мог держать себя в руках. Он сделал шаг и покинул свое убежище.

Поначалу никто не обратил на него внимания. Еще один светловолосый белый в серых летних брюках и белой спортивной рубашке. На этом перекрестке по вечерам такие попадаются часто. На всех четырех углах стояло по яркому фонарю, и поблизости всегда имелись полицейские. Белые были здесь в такой же безопасности, как и на Таймс-сквер. Более того, здесь их ждали куда больше.

Но белый мужчина почему-то имел вид виноватый и испуганный. Он устремился через улицу, словно мотылек на огонь. Он двигался боком, словно краб, как бы подставляя всепоглощающему пламени страсти лишь часть тела. Он так загляделся на развеселых мальчиков, что чуть было не угодил под такси, шедшее на большой скорости в восточном направлении. Взвизгнули тормоза, и черный шофер сердито крикнул:

— Ну что, козел, петухов не видел?

Белый прыгнул на тротуар. Лицо его пылало. Все петушки, как один, уставились на него.

— О-о! — крикнул фальцетом один из них — Леденчик!

Человек дернулся, отскочил на край тротуара.

— Не беги, мамочка, — услышал он голос. Белые зубы ослепительно сверкали за толстыми коричневыми губами. Белый опустил глаза и, продолжая двигаться по кромке тротуара, завернул за угол 125-й улицы и вышел на Седьмую авеню.

— Вы поглядите, как она покраснела, — услышал он хихикающий голос.

Белый смотрел прямо перед собой, словно не замечая весельчаков в баре, но когда он дошел уже до конца его длинной стойки, большой, грузный и совершенно серьезный человек, сидевший между двух пустых стульев, стал подниматься, чтобы уходить. Воспользовавшись тем, что внимание было отвлечено, белый устремился к месту, которое он освободил, и сел.

— Кофе! — громким, но сдавленным голосом произнес он. Ему хотелось дать понять всем вокруг, что ничего, кроме кофе, ему не требуется.

Бармен понимающе кивнул.

— Я знаю, что вам нужно.

Белый нашел в себе смелость взглянуть в наглые глаза бармена и ответил:

— Только кофе, и больше ничего.

На губах бармена возникла пренебрежительная усмешка.

Белый заметил, что они тоже были накрашены коричневой помадой. Он исподтишка покосился на других «красоток» у стойки. Их крупные мягкие коричневые губы выглядели на редкость соблазнительно.

Бармен решил напомнить о своем существовании.

— Котлетки? — произнес он хриплым непристойным шепотом.

Белый дернулся, как испуганная лошадь.

— Я ничего не хочу есть.

— Я понимаю.

— Кофе.

— И котлетку?

— Без молока.

— Черную котлетку. Ой, все вы, белые, одинаковы.

Белый решил избрать тактику невинности. Он сделал вид, что понятия не имеет, на что намекает бармен.

— Это что, дискриминация? — буркнул он.

— Боже упаси. Значит, котлетку, вернее, черный кофе. Сию же секундочку!

На свободное сиденье рядом с белым опустился молодой человек и положил ему руку на бедро.

— Пойдем со мной, мамочка.

Белый отпихнул руку, окинув его надменным взглядом.

— Мы разве знакомы?

— Можем познакомиться, — ухмыльнулся его собеседник.

— Не приставай к моим клиентам, — крикнул юноше бармен из-за кофейной машины.

— Вот, значит, какие дела? — откликнулся тот, давая понять, что у него с барменом есть контакт.

— Господи, что происходит? — пробормотал белый.

Бармен подал ему кофе и тихо проговорил:

— А то вы не понимаете!

— Это что за тип?

— Разве они не прелесть?

— Кто?

— Эти наши горячие котлетки?

Белый снова покраснел. Нервной рукой он поднял чашку к губам, но рука так дрожала, что кофе капал на стойку.

— Не надо волноваться, — успокоил его бармен. — Дело в шляпе. Платите деньги и выбирайте.

С другой стороны на свободный табурет опустился еще один чернокожий. Худой, с продолговатым гладким лицом. На нем были черные брюки, черная рубашка с длинным рукавом и с черными пуговицами и яркая красная феска. Вокруг фески была черная широкая лента с белыми буквами — «Власть черным». Его можно было бы счесть черным мусульманином, если бы не то обстоятельство, что черные мусульмане избегали подобных компаний и никогда не заходили в этот бар. Книжный магазин на Седьмой авеню, где черные мусульмане проводили свои митинги, был закрыт со вчерашнего вечера, а их церковь была за девять кварталов отсюда, на 116-й улице. Но парень был черен и одет, как одевались черные мусульмане. Наклонившись к белому, он прошептал ему на ухо:

— Я знаю, что вам надо.

Белый, услышав это, решил: все они говорят на своем тайном языке. Ему хотелось лишь одного: оказаться в постели с одним из этих юношей, сорвать с себя одежду и отдаться страсти. От этой мысли он сделался мягким, как воск, кости словно растворились, голова пошла кругом. Больше ни о чем ему думать не хотелось. Но бармен и этот ужасный негритос мешали, охлаждали его пыл. Он вдруг рассердился.

— Оставьте меня в покое, я сам знаю, что мне надо, — буркнул он.

— С пылу с жару, — сказал черный сосед.

— Котлетки, — вторил ему бармен.

— Скоро завтрак, — сказал сосед. — Клиент хочет хорошей пищи. Без косточек.

Сердитым движением белый вынул из заднего кармана бумажник. Из толстой пачки банкнот он извлек десятку и бросил ее на прилавок.

Все вокруг уставились на десятку и на сердитое раскрасневшееся лицо белого клиента.

Бармен окаменел. Не притронувшись к купюре, он спросил:

— А помельче не найдется?

Белый стал шарить в карманах. Бармен и чернокожий в феске украдкой переглянулись. Поиски белого закончились ничем.

— Мельче нет, — сообщил он.

Бармен взял десятку, похрустел ею, потом посмотрел на свет. Удовлетворенный, он бросил ее в ящик кассы, затем стал набирать сдачу. Он шлепнул деньги на стойку перед белым и, подавшись к нему, прошептал:

— Можете идти с ним. Тут все безопасно.

Белый покосился на своего черного соседа. Тот подобострастно улыбнулся. Белый стал собирать сдачу. Там не хватало пяти долларов. Держа деньги в руке, он взглянул в глаза бармену. Тот смело встретил его взгляд, пожал плечами и облизнул языком губы. Белый улыбнулся сам себе, почувствовав прилив уверенности.

— Котлетки, — подтвердил он.

Черный, сидевший рядом, встал и пошел, всей своей пластикой напоминая старого преданного слугу-негра. Он двинулся по Седьмой авеню мимо входа в отель «Тереза», а белый отправился следом, быстро поравнялся с ним, и они пошли рядом, о чем-то мирно беседуя: чернокожий, одетый в черное и в красной феске с черной лентой, на которой белыми буквами было выведено: «Власть черным», и светловолосый белый в серых брюках и белой рубашке.

Интерлюдия

Место, где 125-я улица пересекает Седьмую авеню, — это гарлемская Мекка. Для обыкновенного гарлемца обосноваться там — все равно что попасть на землю обетованную, даже если он обосновался на тротуаре.

125-я улица соединяет мост Трайборо на востоке с бывшим гудзоновским паромом в штате Нью-Джерси на западе. Городской автобус курсирует по ней с интервалом в десять минут. Белые автомобилисты, пользующиеся мостом Трайборо, чтобы попасть из Бруклина, Квинза или Бронкса к парому, Бродвею или прочим точкам, проезжают через Гарлем, вместо того, чтобы ехать через Ист-сайд-драйв.

Седьмая авеню идет от северной части Центрального парка к мосту на 155-й улице, через который автомобилисты, следующие на север в округ Уэстчестер и дальше, пересекают Гарлем-ривер и попадают в Бронкс и Гранд-Конкорс. Автобусы, обслуживающие Пятую авеню, курсируют по этому отрезку Седьмой и выезжают на Пятую авеню через 110-ю улицу у Центрального парка и далее следуют по Пятой до Вашингтон-сквер.

В связи с этим большое количество белых — в автомобилях или на автобусах — ежедневно посещает этот уголок Гарлема. Более того, большинство коммерческих заведений — магазины, бары, рестораны, театры — также принадлежат белым.

Но все равно это Мекка чернокожих. Там все их, родное — смех, голоса, жара, пульс жизни города, где есть драмы и мелодрамы. Тут живут их надежды, планы, тут возносятся их молитвы и раздаются протесты. Они тут менеджеры, клерки, таксисты, клиенты, покупатели, они здесь работают, но хозяева тут не они. Поэтому вполне естественно, что белым небезразлично, как ведут себя черные, — ведь владеют всем этим они, белые. Впрочем, эта самая собственность белых доставляет удовольствие черным. У них есть прошлое, есть настоящее, и они надеются на будущее.

Вот старый отель «Тереза», где величайшие представители мира чернокожих останавливались в номерах люкс, выходящих на разделенную зеленым бульваром Седьмую авеню, где в большом обеденном зале или в уютном полумраке бара можно было видеть самых знаменитых певцов, джазовых музыкантов, политиков, университетских профессоров, боксеров, рэкетиров, сутенеров и проституток. Память подсказывает такие имена, как Джозефина Бейкер, Флоренс Миллс, Лейди Дей, Боджанглс Билл Робинсон, Берт Уильямс, Чик Уэбб, Лестер Янг, Джо Луис, Генри Армстронг, конгрессмены Доусон и Де Прист, преподаватели и просветители Букер Т. Вашингтон и Чарлз Джонстон, писатели Бад Фишер, Клод Маккей и Каунти Каллен, а также многие, многие другие — всех не перечислишь. И еще их белые друзья и спонсоры — Карл Ван Вехтен, Ребекка Уэст, Додд, Додж, Рокфеллер. И еще актеры всех цветов кожи, и среди них незабываемые Канада Ли и Джон Гарфилд.

Глава третья

Автомобилисты, следовавшие по 125-й улице от моста Трайборо в западном направлении, могли видеть оратора на платформе старого военного грузовичка, стоявшего у желтого фонаря на углу Второй авеню. Рядом с грузовичком виднелся плакат: «КУРИНОЕ СТРАХОВАНИЕ АВТОМОБИЛЕЙ. СИМУР РОЗЕНБЛЮМ». У проезжавших не было ни времени, ни охоты разбираться с этими странностями. Белые автомобилисты были уверены, что оратор рекламирует страховую компанию Симура Розенблюма. В этом не было ничего удивительного. Эпитет «куриное» вполне мог восходить к популярному в Гарлеме выражению «куриная езда». Именно так водили машины многие гарлемцы.

На самом же деле это была часть прежнего плаката, сообщавшего о «курином кафе», каковое успело разориться и закрыться за несколько месяцев до этого, и новая вывеска была просто повешена поверх старой. Оратор и не думал рекламировать страхование автомобилей, к которому он имел столь же отдаленное отношение, как и к куриной кухне. Просто он выбрал именно этот перекресток, надеясь, что тут его не потревожит полиция.

Оратора звали Маркус Маккензи, и он был серьезным молодым человеком. Он был молод, строен и пригож и в то же время серьезен, как методистский священник, стоявший одной ногой в могиле. Маркус Маккензи надеялся спасти мир. Но сперва было необходимо решить Негритянскую Проблему. Маркус Маккензи был уверен: обе цели могут быть достигнуты через братское единение людей. Он собрал группу молодых белых и черных, чтобы пройти маршем по 125-й улице с востока на запад — от Второй Авеню до Конвент-авеню. Он готовил этот марш более чем полгода. Он начал подготовку в прошлом декабре, сразу после возвращения из Германии, где два года отслужил в армии США. В армии он освоил все необходимые приемы. Отсюда военный грузовик. Командовать народом лучше с платформы грузовика. Собственно, для того-то они и существуют. С возвышения лучше руководить. Кроме того, в машине будут все необходимые вещи для оказания первой помощи: плазма, хирургические инструменты, нитки из кошачьих кишок для наложения швов, средство от змеиных укусов, которое, как он надеялся, будет столь же эффективно при оказании помощи укушенным крысами, которых в Гарлеме хоть отбавляй, были там также плащи на случай дождя и черный грим — если потребуется, его белые сторонники оперативно загримируются под чернокожих.

Многие из молодых демонстрантов были одеты в шорты и тенниски. Как-никак стоял июль. Пятнадцатое число, день памяти Ната Тернера. Всего собралось сорок восемь человек. Это было, конечно, не много, но Маркус верил: из маленьких желудей вырастают могучие дубы. Он давал своим людям последнее бурное напутствие: стоял на платформе и говорил в мегафон. Впрочем, останавливались послушать его и прохожие — больно звучно разносился молодой голос. В основном это были местные — и черные, и белые, поскольку к востоку от 125-й улицы был район смешанного проживания. Его слушали пожилые люди, главы семейств и двадцатилетние парни. Были там проститутки, педерасты, карманники и домушники, мошенники, наводчики, сутенеры, в изобилии населявшие эти места, — они все обслуживали железнодорожный вокзал, находившийся совсем неподалеку. Но эта категория человечества не вызывала снисхождения у Маркуса.

— Братская любовь, — это величайшее благо для человечества, — вещал он, — Братство! Оно питательнее, чем хлеб. Оно согревает лучше вина. Оно доставляет куда большее наслаждение, чем секс, убаюкивает надежней, чем колыбельная, приносит больше пользы, чем наука, и исцеляет вернее, чем медицина, — Метафоры, возможно, не отличались убедительностью и образы выглядели несколько ходульно, но Маркус не получил хорошего образования. Впрочем, искренности ему было не занимать. Ее было столько, что у слушателей начинало щемить душу. Она покоряла любого, до кого долетали его призывы, — Любовь человека к человеку! Поверьте, она сильнее, чем все религии мира вместе взятые. Она крепче, чем объятия всех богов. Это величайшее…

Никто не возражал. Эмоциональность его выступления не оставляла места сомнениям. Но один пожилой чернокожий, в серьезности не уступавший Маркусу, вдруг поинтересовался, выразив своим вопросом то, что волновало всех остальных:

— Так-то оно так, сынок. Но вот как эта самая любовь может сработать?

— Мы устроим марш! — звенящим голосом воскликнул Маркус.

Трудно сказать, являлось ли это ответом на вопрос старика, но это было ответом на размышления самого Маркуса Маккензи. Он очень долго думал над этим вопросом. Получалось так, что вся его жизнь являлась одним большим ответом. Он сохранил детские воспоминания о Детройтских беспорядках в том самом 1943 году, когда Соединенные Штаты сражались против иных форм расизма, имевших место в чужих странах. Но тогда он был слишком мал, чтобы осознать этот иронический поворот истории. Он только помнил, как его отец постоянно выходил и возвращался в их квартиру в гетто, помнил крики и выстрелы на улице, помнил, как его старшая сестра сидела в гостиной их квартиры, где двери были заперты, а окна закрыты ставнями, и смотрела на входную дверь, а на коленях у нее лежал большой черный револьвер. Ему было тогда четыре года, а ей семь. Они были в квартире одни все то время, пока их отец вызволял других чернокожих из полиции. Мать их умерла. Когда Маркус настолько повзрослел, что научился отличать Юг от Севера, он просто пришел в ужас. В основном из-за того, что Детройт находится на дальнем-предальнем севере. А между тем он, Маркус, сносил все те же обиды и унижения, как и его черные собратья на Юге. Всю свою жизнь он прожил в трущобах для черных, ходил в школу для черных, а окончив ее, получил типичную работу для черных на фабрике. Затем его призвали в армию и отправили в Германию. Там-то он и освоил технику марша, хотя вообще-то служил санитаром в родильном отделении американского военного госпиталя в Висбадене. Служить ему было очень одиноко: других негров в госпитале в ту же смену не оказалось. Он читал Библию и думал, думал. К нему очень неплохо относились и белые врачи с медсестрами, и будущие матери, в основном жены офицеров, многие с Юга. Он знал, что в армии интеграция черной и белой расы была минимальной. Негритянская Проблема существовала там точно так же, как и повсюду. Но лично к нему относились неплохо. Маркус пришел к выводу, что все будет хорошо, если черные и белые хорошенько узнают друг друга. Он вообще-то не отличался большими интеллектуальными способностями и получил эту работу исключительно из-за привлекательной наружности. Он был высок, строен, кожа у него была темно-коричневая, а лицо продолговатое. Карие глаза, короткие волосы, у корней прямые. Он всегда был очень серьезен, не позволяя себе никаких фривольностей. Проведя два года в армии, общаясь по службе большей частью с белыми, которые относились к нему хорошо, много времени проводя за чтением Нового и Старого заветов, Маркус пришел к выводу, что христианская любовь и есть решение Негритянской Проблемы. Кроме того, он узнал, что такое марши. Некоторое время он лелеял надежду вернуться в Соединенные Штаты и утвердить идею христианской любви во всех американцах. Потом выяснилось, что доктор Мартин Лютер Кинг уже опередил его на этом поприще. Тогда он стал искать что-нибудь другое, не менее грандиозное.

Демобилизовавшись, он поехал в Париж и решил жить там, пока не истратит все деньги. Так поступали очень многие, служившие в американской армии в Европе. Он снял номер в отеле на рю Шаплен недалеко от бульвара Распай и Монпарнаса, в двух шагах от Дома и Ротонд. Он делил номер еще с одним негром-отставником. Отель был популярен у демобилизованных солдат-негров отчасти из-за местоположения, отчасти из-за того, что вокруг работала армия проституток, подчинявшаяся столь же строгой дисциплине, какая была в настоящей армии. Там он общался исключительно с такими же демобилизованными — они узнавали друг друга с первого взгляда, независимо от того, встречались раньше или нет. Они создавали своеобразный клуб, они говорили на одном языке, ели одну пищу, ходили в одни и те же места: в дешевые ресторанчики днем, а вечером в кинотеатр или в Розочкин Курятник. Они собирались у кого-то в номере и обсуждали, что происходит дома, в Америке. В основном речь шла о собратьях, которым улыбнулась удача и они разбогатели, не без помощи Негритянской Проблемы. Большинство из них не имело никакого специального образования, не владело никакими профессиями. Но они очень хотели отыскать для себя золотую жилу, не сомневаясь, что Негритянская Проблема послужит хорошим толчком, чтобы заполучить выгодные места на государственной службе или в частном бизнесе. Нужна была лишь начальная идея. «Поглядите на Мартина Лютера Кинга! Что он такого сделал?» — «Он разбогател! Вот что!» Но Маркус не любил цинизма. Он считал это святотатством. Он был на редкость чист сердцем и душой. Он хотел, чтобы негры распрямились. Он мечтал вывести их из пропасти в землю обетованную. Беда его состояла в том, что он не был умен.

Затем однажды вечером в баре Розочки он познакомился со шведкой Биргит, которая была знаменитой производительницей стеклянных изделий и заходила к Розочке посмотреть на черных братьев. Биргит и Маркус нашли друг в друге родственные души. Они оба были людьми серьезными, ищущими и очень глупыми. Но она научила его братской любви, хотя и вкладывала в это понятие не совсем тот смысл, что он, у нее было немало черных братьев-любовников и со временем она стала большой поборницей братской любви. Но у Маркуса возник светлый образ всеобщего Братства.

В тот вечер, когда Маркус познакомился с Биргит, он отказался от идеи христианской любви. Розочка располагалась за большим столом, откуда хорошо просматривались и вход, и бар, и танцплощадка. Вокруг нее вились лизоблюды и приживалы. Она восседала, словно наседка, окруженная выводком мокрых утят и цыплят. Она увидела, что и Маркус, и Биргит — оба люди серьезные и ищущие, и познакомила их. На одном конце длинного стола белый толстяк-эрудит, приехавший в отпуск из Африки, где он преподавал, распространялся об экономике молодых африканских государств. Чувствуя, что этот тип пользуется слишком большим вниманием Биргит и не зная о ее склонности к братской любви, Маркус заволновался. Он поспешил перевести разговор с африканской экономики на Негритянскую Проблему в США, на которой он собаку съел. Он был готов съесть еще одну собаку ради Биргит. Он не знал, что она и без того положила на него глаз. Внезапно он перебил оратора. Он собирался говорить сам. С его груди свешивался золотой крестик. Христианская любовь буквально распирала его. «Ну, что это для вас означает?» — спросил он толстяка, собираясь ознакомить присутствующих со своими гениальными соображениями по данному вопросу. Но тот посмотрел сначала на крестик, потом на Маркуса и печально улыбнулся. «Для меня ровным счетом ничего, — признался он. — Потому как я еврей». И тогда Маркус оставил мысль о Христианской Любви. Когда Биргит отвела его к себе, он был готов для братской любви. Но он оставался серьезным.

Биргит увезла его с собой на юг Франции. Там у нее было неплохо налаженное производство изделий из стекла. Но Негритянская Проблема заинтересовала ее куда больше, чем стекло. Она оказалась превосходной аудиторией для сумасбродных идей Маркуса. Когда они не спали, то с жаром обсуждали пути разрешения Негритянской Проблемы. Как-то она заявила, что когда еще больше разбогатеет и прославится, то отправится на американский Юг, устроит пресс-конференцию и объявит во всеуслышание, что живет с негром. Но Маркус не пришел в восторг от этой идеи. Он предпочитал держать Биргит в тылу, взяв на себя командование. Разумеется, между этими двумя столь безудержными личностями должны были возникать недоразумения. Но основное сводилось лишь к тому, как правильно стоять на голове. Биргит предложила свой вариант. Маркус его забраковал. Они поспорили. Он проявил упрямство. Она напомнила, что будет постарше, чем он. Он оставил ее и вернулся в Детройт. Она села в самолет, прилетела в Детройт и забрала его обратно во Францию. Тогда-то он и убедился в эффективности братской любви. Однажды он проснулся с мыслью о братстве. Оно должно было решить все его проблемы. В армии США он научился маршировать. Если сложить братскую любовь и марш, то дело будет сделано, мыслил Маркус.

Неделю спустя он и Биргит прилетели в Нью-Йорк и сняли номер в отеле «Техас» недалеко от вокзала на 125-й улице. Маркус занялся организацией Марша Братьев.

Теперь решающий момент настал: Биргит стояла рядом с ним на платформе грузовика. Она вздернула свою полосатую широкую, в сборку, юбку, сшитую ее соотечественницей Катей; и гордо, с возбужденной улыбкой, оглядела присутствующих. Но для собравшихся эта улыбка показалась скорее натужным оскалом шведской крестьянки в холодном сортире зимой. Биргит еле сдерживала свой экстаз при виде обнаженных черных рук и ног в янтарном свете фонарей. У нее были лицо, шея и плечи скандинавской богини, но затем все было не так шикарно: плоская грудь, огромные бедра, ноги, напоминавшие телеграфные столбы. Она получала наслаждение от того, что находилась бок о бок с любимым человеком, который сейчас поведет черных отстаивать свои гражданские права. Она любила цветных людей. Эта любовь светилась в ее голубых глазах. Когда же ее взгляд падал на белых полицейских, на губах появлялась презрительная усмешка.

Когда марш вот-вот должен был начаться, появились патрульные машины. Полицейские смотрели на мужчину и женщину на открытой платформе грузовика. Они смотрели на них, поджав губы, но никаких действий не предпринимали. У Маркуса имелось официальное разрешение.

Демонстранты построились в колонну по четыре человека на правой стороне улицы. Они должны были двинуться в западном направлении. Грузовик возглавлял процессию. Замыкали ее две полицейские машины. Еще три размещались через равные интервалы на улице от начала марша до вокзала. Несколько других курсировали в потоке машин — двигались сначала на запад, потом сворачивали на север у Леннокс-авеню, двигались на восток по 126-й и возвращались на 125-ю через Вторую авеню, а потом начинали все сначала. Начальство не хотело беспорядков в Гарлеме.

— Шагом марш! — скомандовал Маркус.

Черный юноша, сидевший за рулем грузовика, включил сцепление. Белый юноша, сидевший рядом, поднял вверх соединенные в пожатье руки в знак братства. Старый военный грузовичок дернулся и поехал. Сорок восемь черно-белых демонстрантов двинулись за ним, черно-белые руки-ноги мелькали в свете желтых фонарей. Шелковистые и курчавые головы поблескивали в янтарном зареве. Маркус тщательно отбирал участников — черные были черные, как смоль, белые — белые, как снег. Контрастное сочетание черного и белого создавало иллюзию обнаженности. Сорок восемь молодых людей, марширующих в такт, создавали иллюзию оргии. Зрелище черной и белой плоти на оранжевом фоне наполняло черных и белых зрителей чувством странного возбуждения. Останавливались машины, белые выглядывали из окон. Черные пешеходы улыбались, смеялись, выкрикивали что-то ободряющее. Было такое впечатление, словно невидимый оркестр грянул «Диксиленд». Цветные на тротуарах подпрыгивали и вопили, словно сошли с ума все разом. Белые женщины в проходящих автомобилях визжали и махали руками. Их мужчины наливались краской, словно омары. Полицейские машины включили сирены, чтобы расчистить проезжую часть, но это лишь привлекало прохожих.

Когда демонстранты поравнялись с вокзалом у Парк-авеню, к сорока восьми демонстрантам присоединился хвост из приплясывающих, хохочущих, вопящих черных и белых добровольцев. Из зала ожидания вокзала выходили черные и белые и глядели во все глаза на удивительное зрелище. Черные и белые выходили из баров, из темных вонючих подъездов и подворотен, из блошиных отелей, из кафе, из закусочных, из бильярдных — педерасты, проститутки, завсегдатаи баров, а также самые рядовые граждане, зашедшие перекусить. Честные обыватели, заглянувшие в поисках острых ощущений, воры и бандиты, выискивающие жертв, — все смешались воедино, глядя на этот карнавал. Ночь выдалась жаркая. Одни были пьяны, другие маялись от тоски. Они вливались в демонстрацию в убеждении, что она направляется на религиозное собрание, половую оргию, бал гомосексуалистов, пивной фестиваль, бейсбольный матч. Белые привлекали черных. Черные манили белых.

Маркус глянул со своего командного пункта и увидел, что вокруг бушует черно-белое людское море. Он ликовал. Он добился своего. Он не сомневался, что людям нужно лишь одно: шанс узнать и полюбить друг друга.

Он ухватил Биргит за бедро и прокричал:

— Дело сделано, малютка! Ты только полюбуйся. Завтра обо мне напишут все газеты.

Она посмотрела на бурлящую толпу и, любовно поглядев на Маркуса, проговорила:

— Милый, какой ты умный. Это же прямо Вальпургиева ночь.

Глава четвертая

Детективы-негры Могильщик Джонс и Гробовщик Эд Джонсон совершали последний круг по Гарлему в своем черном старом «плимуте» с неслужебным номером, который они использовали в служебных целях. Днем, может быть, машину кое-кто сумел опознать, но ночью она была неотличима от многочисленных помятых, обшарпанных, старых черных колымаг, находящихся в собственности гарлемцев. Они тихо ехали по 123-й улице в западном направлении с потушенными огнями, как они делали всегда в темных проулках. Несмотря на свой обшарпанный вид, машина двигалась почти бесшумно, мотор работал ровно, не издавая лишних звуков. Машина напоминала призрак: невидимая с невидимыми пассажирами. Пассажиры казались невидимками по двум причинам. Во-первых, их кожа была черна, как ночь, во-вторых, они были одеты в черные костюмы и черные рубашки с расстегнутыми воротничками. Хотя все гарлемцы из-за жары ходили в рубашках, детективы носили пиджаки, чтобы прятать под ними большие, с никелированными рукоятками револьверы 38-го калибра. Они держали их в кобуре слева под мышкой. В темноте они оба видели, как кошки, но их было различить очень трудно, и слава Богу, потому что иначе торговцы грехом застеснялись бы их присутствия и понесли бы такие чудовищные убытки, что были бы вынуждены существовать на пособие по безработице.

Собственно, Гробовщика с Могильщиком не особо волновали проституция, не имеющие лицензии клубы, торговцы спиртным, мелкое жульничество, воровство. Им было плевать на педерастов: если они никому не причиняли вреда, то могли педерастировать сколько душе угодно. Гробовщик с Могильщиком не считали себя арбитрами в сексуальных вопросах. Кому что нравится. Лишь бы не возникало проблем.

Если белые остолопы посещали Гарлем в поисках удовольствий, они должны были программироваться на такие неприятности, как шанс схватить триппер или риск остаться без кошелька. Гробовщик и Могильщик относились к этому спокойно. Их долг был оберегать жителей и гостей Гарлема от насилия.

Они ехали по темной улице с выключенными огнями, чтобы застать врасплох бандитов, грабителей, насильников, убийц.

Они знали, что если попробуют не допускать белых в Гарлем с наступлением темноты, то первыми на них набросятся проститутки, сводники, содержательницы публичных домов, хозяева ночных баров, большинство из которых платили дань их коллегам из полиции.

Гарлем был удивительно тих и мирен для такой душной ночи. Никаких погромов, никаких убийств. Лишь украдено несколько машин, что опять же не интересовало Гробовщика с Могильщиком, и парочка домашних скандалов с поножовщиной. Никаких причин волноваться.

— Тихая ночка, — удовлетворенно пробурчал Гробовщик, сидевший справа от водителя.

— Постучи по дереву, — откликнулся водитель, он же Могильщик, лениво держась за руль одной рукой.

— В этой жестянке нет дерева.

— А как же бейсбольная бита, которой тот тип лупил свою супругу?

— Черт, да их же теперь делают из пластика. Жаль, мы не оторвали ему башку.

— Ладно, таких вокруг хоть пруд пруди. Следующего я арестую.

— Как тебе вон тот?

Могильщик глянул перед собой и увидел, как впереди бежит человек во всем черном и в красной феске. Человек не мог заметить их приближения, но все равно бежал, словно скрываясь от погони. Пара серых брюк была переброшена через одну его руку, отчего штанины на ходу болтались в воздухе, словно они тоже бежали, причем чуть-чуть быстрее, чем тот, кто их нес.

— Ты посмотри, как несется этот парень. Словно бежит по раскаленной крыше.

— Может, задать ему пару вопросов? — осведомился Гробовщик.

— Зачем? Чтобы услышать наглую ложь? Тот белый, которому принадлежали брюки, зря их снимал.

Эд Гробовщик хмыкнул и сказал:

— Но ты же сам сказал: следующего задержим.

— А ты сказал, что ночка тихая. Пусть она и останется тихой. Подумаешь, невидаль: черный братец украл штаны у белого, который трахает где-то черную шлюху.

Они расслабились. Они были спокойны. Они не собирались гоняться за брюками белого болвана, который позволил, чтобы их у него украли. Они знали немало историй, когда белый фраер снимал брюки, вешал их на стул, оставив в кармане бумажник, и входил в комнату к девке.

— Если ты отправился трахаться, самое главное — решить, где держать деньги, — изрек Гробовщик.

— Все очень просто, — сказал Могильщик. — Излишки оставляй дома.

— Чтобы на них наложила лапу старуха? Это то же самое.

Пока они балагурили, человек в красной феске скрылся из виду. Внезапно Эд буркнул:

— Тишина вся кончилась.

В тусклом свете фонаря из темноты материализовался белый с непокрытой головой. Он пытался бежать туда же, куда и негр в красной феске. Но ноги у него заплетались, словно он крепко выпил. Они отчетливо видели его ноги, потому что он был без штанов. Впрочем, и трусов на нем тоже не было, и все желающие могли полюбоваться его ягодицами, видневшимися из-под подола белой рубашки.

Могильщик включил фары и нажал на акселератор. Машина подъехала к белому без штанов и со скрежетом остановилась. Два дюжих детектива одновременно выскочили с двух сторон, словно бродяги с движущегося товарного поезда. В тишине послышался гулкий топот их больших ботинок, и они сравнялись с шатающимся незнакомцем. Подошедший спереди Могильщик вытащил фонарик. Движение получилось стремительным и грозным. Свет упал на лицо белого. Могильщик резко выпрямился. Подбежавший сзади Гробовщик схватил человека за руки.

— Держи его, — говорил Гробовщик, выуживая свой полицейский значок и направляя на него фонарик, — Мы из полиции. Не надо бояться. Все в порядке.

Он говорил и чувствовал, что говорит чушь. Вся грудь белого была в крови. Кровь хлестала на рубашку из раны на шее. У него была повреждена яремная вена.

Белый дернулся в конвульсиях и стал оседать на землю. Гробовщик держал его под руки. Он не видел, что тот истекает кровью, и потому спросил:

— Что там с ним?

— Перерезано горло.

Рот белого был стиснут так, словно удерживал за зубами жизнь. Через короткие промежутки из разреза выбивалась новая струя крови. Кровь также капала из носа. Глаза начали стекленеть.

— Положи его на спину, — сказал Могильщик.

Гробовщик осторожно опустил человека на грязную мостовую. Детективы понимали, что жить тому осталось недолго. В свете фар бедняга представлял собой жуткое зрелище. Спасти его не представлялось возможным. Тут можно было не торопиться. Но возникла другая неотложная проблема. Она дала о себе знать в глухом резком вопросе Могильщика, склонившегося над умирающим.

— Быстро! Быстро! Кто это сделал?

Но в остекленевших глазах зарезанного была уже пустота. Он лишь еще сильнее стиснул зубы.

Могильщик наклонился ближе, боясь не расслышать то, что эти плотно сжатые губы могут прошептать. В лицо ему брызнуло очередной порцией крови. Сладкий тошнотворный запах вызвал спазм в горле. Но он продолжал смотреть на человека так, словно от пристальности взгляда зависела жизнь несчастного.

— Ну, быстро? Кто это? — взывал он. — Имя! Как его зовут!

В глазах умирающего возник последний проблеск жизни. На какое-то мгновение зрачки слегка сузились. Человек сделал отчаянную попытку заговорить. Это было видно по тому, как дрожали мускулы лица и шеи.

— Ну, кто это? Имя! — побуждал его Могильщик. Его черное лицо было испачкано кровью и искажено.

Стиснутые губы белого вдруг задрожали и приоткрылись, словно дверь, которой почти никогда не пользуются. Изо рта вырвался клокочущий звук, который тотчас же утонул в хлынувшем потоке крови.

— Иисус? — повторил расслышанное слово Могильщик, выпрямляясь. — Иисус, твою мать! Иисус, а что дальше?

Гробовщик был тоже мрачнее тучи.

— Черт возьми, — взорвался он, — Ну, Иисус, а что ты еще хотел услышать? Иисус Христос Алилуйя? Сукин сын доигрался. Вот они, черные шлюхи…

— Почему ты думаешь, это сделала черная шлюха?

— Неважно кто. Главное, его укокошили.

— Ладно, давай звонить в участок, — задумчиво сказал Могильщик, направляя фонарик на труп белого. — Пол мужской, волосы светлые, глаза голубые. Разрезана яремная вена. Скончался на 123-й улице. — Посмотрев на часы, добавил: — В три одиннадцать утра.

Гробовщик двинулся к машине, чтобы позвонить по радиотелефону.

— Без штанов, — добавил он.

— Об этом позже.

Пока Гробовщик сообщал о случившемся в участок, из подъездов темных домов стали появляться цветные в разной степени раздетости. Черные женщины в махровых халатах с намазанными ночным кремом лицами, с распрямленными волосами, собранными в косички, как у Топси из «Хижины дяди Тома», коричневые женщины с пышными формами, в ярких нейлоновых неглиже, их полураспрямленные волосы висели космами, обрамляя сонные припухшие лица, высокие желтокожие девицы в шелках и бигуди. Не было недостатка и в мужчинах — молодых, старых, плешивых и курчавых, заспанных, с полосами от подушек, завернутых в простыни, одеяла, плащи, в старых помятых пижамах. Они вышли поглазеть на покойника. Это нездоровое любопытство придавало собравшимся довольно глупый вид. Впрочем, осознание того, что умерли не они, а кто-то совсем другой, похоже, вселяло силы, успокаивало. Обычно покойники в этих краях бывали цветными. А на сей раз вот попался белый. Ради этого стоило подниматься с постели Глубокой ночью и вылезать на улицу. Никто не интересовался, кто его зарезал и за что. Люди только глазели на покойника и радовались, что не оказались на его месте. Нет, вы только полюбуйтесь на сукина сына… Понятно, зачем его сюда занесло…

Гробовщик передал лейтенанту Андерсону краткое описание покойника и более подробное — того чернокожего в красной феске, которого они видели бегущим с брюками в руке.

— Вы полагаете, у убитого оказались запасные штаны? — осведомился Андерсон.

— Он вообще был без штанов, — ответил Гробовщик.

— Что за чертовщина! — не выдержал лейтенант, — Что вы там утаиваете? Ну-ка, выкладывайте все, как есть.

— На человеке не было ни штанов, ни подштанников.

— М-да. Хорошо, Джонсон. Оставайтесь там с Джонсом, а я свяжусь с ребятами из «убийств», с окружным прокурором и главным судмедэкспертом. Пусть присылают людей. Одновременно мы начинаем поиски того парня. Как вы думаете, надо оцепить квартал?

— Зачем? Если он и убил, то пока вы оцепите квартал, его и след простынет. А если преступник кто-то другой, его и подавно ищи-свищи. Если что и можно сделать, так это забрать пару машин свидетелей — может, удастся установить, где именно это произошло.

— Ладно, это потом, а пока вы с Джонсом оставайтесь на месте — вдруг удастся что-то разузнать.

— Что сказал босс? — осведомился Могильщик, когда Гробовщик вернулся к месту, где лежал труп.

— Как всегда. Скоро приедут специалисты. А нам велено поразнюхать, что к чему, не покидая нашего приятеля.

Могильщик повернулся к молчаливой толпе.

— Кто-нибудь может что-то сказать по делу? — спросил он.

— Эксодус Клей тут владеет похоронной конторой… — откликнулся один черный собрат.

— Ты считаешь, сейчас это самое важное?

— Почему бы нет? Если человек помер, то его надо похоронить.

— Меня интересует другое: кто его убил? — продолжал Могильщик, обращаясь к остальным.

— Я видел, как шептались белый и черный.

— Где?

— На Восьмой авеню, около Пятнадцатой улицы.

Гарлемцы всегда опускают сотню, называя улицы, поэтому Сто десятая улица у них идет как десятая. Сто двадцать пятам как двадцать пятая, а Сто пятнадцатая, как пятнадцатая. Вроде бы получалось не совсем точно, но зато всем понятно.

— Когда же, сестренка?

— Ой, не помню, позавчера вечером, кажется.

— Ладно, забудем об этом факте. Идите спать.

В толпе произошло шевеление, но никто не ушел.

— …! — выругался кто-то.

— Подмога не торопится, — заметил Эд Гробовщик.

Могильщик начал предварительный осмотр трупа. На тыльной стороне левой кисти он обнаружил порез. Более глубокий порез имелся на ладони правой руки между большим и указательным пальцем.

— Он пытался парировать удар, потом схватил нож за лезвие, — прокомментировал Могильщик, — Похоже, он не очень испугался.

— Почему ты так думаешь?

— Господи, если бы он бросился бежать, если бы стал уворачиваться, то порезы были бы на предплечьях и на спине, разумеется, если бы сперва ему не перерезали глотку. Но ты сам видишь, что это случилось уже потом.

— Ясно, Шерлок Джонс. Тогда скажи мне вот что. Почему его половые органы целы и невредимы. Если это преступление на сексуальной почве, им должно было крепко достаться.

— Почему ты думаешь, что это преступление на сексуальной почве? Почему не просто ограбление?

— Не станете же вы отрицать, коллега, что на человеке не оказалось штанов?

— Правильно, но это же Гарлем. Для начала я бы вообще не пускал сюда этих остолопов — несутся навстречу опасности…

— Мало им нашей кровушки, — раздался голос из гущи толпы, и ответом ему стал неразборчивый ропот.

Гробовщик обернулся и неожиданно рявкнул:

— А вы лучше мотайте отсюда подобру-поздорову, а то белая полиция оторвет вам задницы.

Послышался нервный топот, словно в темном лошадином стойле, затем кто-то сказал:

— За что отрывать-то? Я, например, здесь живу.

— Дело хозяйское, — равнодушно отозвался Гробовщик, — Только не говорите, что я вас не предупреждал.

Могильщик пристально посмотрел на тротуар, на мостовую, где в увеличивающейся луже крови лежал труп. Фары их «плимута» четко высвечивали этот кусок улицы до линии полуразвалившихся домов, некогда находившихся в частном владении. Толпа расположилась на другой стороне улицы за черной машиной детективов. Лица оставались в тени, и лишь виднелась стена из ржаво-коричневых ног с огромными черными ступнями. Типичная гарлемская улочка, мелькнуло в голове у Могильщика, черные лапы и черная кровь. И еще покойничек. На сей раз белый, а вообще-то обычно бывает такой же черно-коричневый, как ноги тех, кто собрался на него поглазеть. Сколько же он видел вот таких покойников на улице. Невозможно точно сосчитать. Он только помнил, что почти все они были черные. Вот так лежали они на грязных тротуарах и мостовых, среди плевков, оберток из-под конфет и мороженого, старой жвачки, сигаретных окурков, обрывков газет, объеденных костей, собачьего помета, подтеков мочи, пивных бутылок, банок из-под помады для волос, в пыли и грязи, овеваемые всеми ветрами.

— Все есть, только нет старых презервативов, — заметил он, поглядывая на освещенное пространство.

— Наши женщины очень азартны, — отозвался Гробовщик. — Секс им не в радость, если нет риска.

— Это точно, — согласился Могильщик, — Но ты погляди по сторонам и увидишь, сколько раз они ошибались.

Раздался вой сирены.

— Наконец-то, — сказал Гробовщик.

Толпа зашевелилась.

Интерлюдия

— Нравится? — спросил доктор Мубута.

— Просто прелесть, — ответила белая женщина.

— Заверните его и забирайте с собой, — сказал доктор Мубута, и на лице его появилось подобие ухмылки.

Женщина густо покраснела.

Доктор Мубута подозвал кретина.’Тот был вполне готов завернуть спящую прелесть в простыню и выдать кому положено.

— Вынеси к машине и положи в багажник, — распорядился доктор Мубута. Затем, обернувшись к смущенной, утратившей дар речи миссис Доусон, он сказал: — Теперь, мадам, он на вашей ответственности. Я надеюсь, что как только вы повнимательнее вглядитесь в это чудо и удостоверитесь, что это не обман, вы перешлете мне необходимые денежные средства.

Она быстро закивала головой и вышла. Они смотрели ей вслед и молчали. Никто из прохожих даже не обернулся и не остановился посмотреть на кретина с заячьей губой, когда он укладывал нечто завернутое в простыню в багажник роскошного «кадиллака» с кондиционером. Это происходило в Гарлеме, где ничему удивляться не приходится.

Глава пятая

— Вы пытались перехитрить белых, но из этого ничего не вышло, потому как они похитрее вас, — вещал нараспев доктор Мубута. Его тяжелая нижняя челюсть совершала мерные движения, напоминавшие непристойно покачивающиеся бедра шлюхи. Затем все снова обратились в слух. Они удивительно походили на пассажиров автобуса, несущегося неизвестно куда и готового в любой момент покинуть грешную землю.

У доктора Мубуты опять сделался отсутствующий взгляд, словно он высказал самое сокровенное и теперь мог успокоиться.

— Вы все поддакивали белым, а теперь они вам поддакивают, и нельзя понять, кто кому поддакивает сильнее…

— Дерьмо! — отчетливо произнес кто-то из собравшихся, но все по-прежнему продолжали глядеть, как загипнотизированные, на нижнюю, челюсть доктора, исполнявшую танец живота. Сам оратор был незаметным, словно серая тень в ярко освещенной комнате.

— Вы слышали выстрелы? — осведомился оратор, проигнорировав восклицание.

Вопрос носил явно риторический характер. Все прекрасно слышали выстрелы и знали, что это бушует черная молодежь на Седьмой авеню. Ответ тут не требовался.

— Кидают камнями в полицейских, — нараспев протянул доктор Мубута, — Словно полицейские сделаны из стекла.

Он немного помолчал, словно ожидая откликов на эту реплику, но ответом ему было молчание. Никто не понимал, к чему клонит доктор, хотя и без него было ясно, что полицейские не сделаны из стекла.

— Я нашел решение Негритянской Проблемы! — провозгласил доктор Мубута. Он снова сделал паузу, но никто не осведомился, в чем же заключается это решение. Тогда он сказал сам: — Мы переживем этих белых. Пока они на все лады выдумывали новые способы вызывать смерть, я размышлял о том, как удлинить жизнь. Они будут умирать, а мы жить вечно, и старейший среди вас, мистер Сэм, доживет до того дня, когда чернокожее население составит на этой земле большинство.

Белая девочка-подросток уставилась на доктора Мубуту так, словно была готова умереть за дело черных в любую секунду. Иначе был настроен Джонсон Икс, водитель мистера Сэма. Он был не в силах сдержать свои чувства.

— Офонареть! — крикнул он, и трудно было понять, что это: восклицание или приказ, — Офонареть! Неужели кто-нибудь в здравом рассудке с необходимым количеством шариков в башке, правильно привинченной к шее, — я, вы, они — все вокруг готовы поверить в эту дерьмовую чушь?! — Его отвисшие губы выбрасывали каждое слово вместе с брызгами слюны. Они открывали и закрывали белые передние зубы словно затвор камеры, фотографирующей ракеты, посланные в космос.

— Я верю в это, — прохрипел мистер Сэм, глядя на Джонсона своими мутными старческими глазами.

— Ты?! — воскликнул Джонсон Икс, не веря своим ушам. Слово прозвучало как обвинение.

Все уставились на мистера Сэма, словно ожидая дальнейших признаний.

— Негры готовы поверить во что угодно, — фыркнула Виола. Никто не возразил ей.

Джонсон Икс презрительно посмотрел на мистера Сэма через толстые стекла очков в черной оправе. Это был высокий угловатый человек в шоферской униформе. Маленький бритый череп, органично переходящий в огромный нос, придавал ему сходство с черепахой, которая надела очки, чтобы выдать себя за человека. Он бывал невыносим, но в глупости его никто не решился бы упрекнуть. Он был друг мистера Сэма.

— Мистер Сэм, — говорил между тем он, — я скажу тебе это прямо в лицо. Ты псих. Ты утратил весь свой ум, с каким появился на свет Божий.

На сморщенном лице мистера Сэма глаза превратились в молочно-голубые щелочки.

— Люди знают далеко не все, — прошептал он.

— Я помогаю старым и немощным, — упорствовал доктор Мубута. — Я омолаживаю престарелых.

— Чушь! А ты, мистер Сэм, посмотри на себя. Тебе девяносто лет.

— Больше, — поправил его мистер Сэм.

— Вот видишь: даже больше. Ты почти весь уже в могиле, а все балуешься с женщинами. Ты балуешься с ними шестьдесят пять лет.

— Куда дольше.

— Ты сводничал и держал бордель с незапамятных времен. С тех пор, как только услышал, что это дело выгодное…

— Дешево купить, дорого продать всегда выгодно, как говорят евреи.

— Всю свою жизнь ты жил с женщинами и еще не насытился. Тебе скоро стукнет сто, а ты хочешь пойти против установленного Создателем порядка.

— Вовсе нет.

— Вовсе нет? — Джонсон Икс с трудом сдерживал себя. — Мистер Сэм, ты в Бога веришь?

— А то как же! Я верю в него вот уже шестьдесят девять лет. Я поверил в него, когда ты еще не родился.

Джонсон Икс был в замешательстве.

— А ну-ка, еще разок. Что-то я не понял.

— Господь заботится о тех, кто сам о себе заботится.

Джонсон Икс выпучил глаза и гневно закричал:

— Выходит, ты всю жизнь мошенничал, воровал, обманывал, а теперь еще ждешь, что о тебе позаботится Господь?

— Никто, как Бог, — нараспев произнес доктор Мубута, словно сочтя, что хватил через край, добавил: — Разве что деньги.

— Возьмите вон тот чемоданчик, — прохрипел мистер Сэм.

Доктор Мубута взял небольшой кожаный саквояж, стоявший рядом с его докторским чемоданчиком.

— Загляни в него, — распорядился мистер Сэм.

Доктор Мубута послушно заглянул внутрь, и впервые его лицо и впрямь изменилось, а глаза чуть не полезли на лоб.

— Что ты там увидел? — не унимался мистер Сэм.

— Деньги, — ответил доктор Мубута.

— Как, по-твоему, этих денег хватит, чтобы стать Богом?

— Похоже, да. По-моему, это очень большие деньги.

— Все, что у меня есть.

Ван Рафф встал. Виола заволновалась.

— И деньги эти твои, — сообщил мистер Сэм доктору.

— Ничего подобного, — возразил Ван Рафф.

— Я пошел за полицией, — объявил Джонсон Икс.

— Сядь! — прохрипел мистер Сэм, — Это я вас проверял. Там просто бумага.

Лицо доктора Мубуты захлопнулось, словно Библия.

— Я хочу взглянуть, — сообщил Ван Рафф.

— Ну так деньги это или нет? — осведомился доктор Мубута.

— Это пора прекратить, — подала голос Анни, — Все это нехорошо.

— Занимайся своими делами, — огрызнулся ее муж.

— Извини, что еще живу, — отозвалась она, кидая на него испепеляющий взгляд.

— Его надо посадить в дурдом, — сказала Виола. — Он псих.

— Я все-таки взгляну, — сказал Ван Рафф, вставая и направляясь к саквояжу.

— Я вас всех вывел на чистую воду, — сказал мистер Сэм.

— Теперь, когда все высказались, могу ли я продолжать? — осведомился доктор Мубута.

— Плюнь! — сказал Джонсон Икс Ван Раффу. — Все равно саквояж никуда не убежит.

— Черта с два, — угрюмо пробормотал Ван Рафф, неохотно возвращаясь к себе на место.

Ни одна из девочек-подростков не вымолвила ни слова.

В напряженном молчании доктор Мубута открыл свой чемоданчик, извлек из него банку с мерзкого вида жидкостью и поставил ее на столик у кровати мистера Сэма. Все подались вперед, вглядываясь в мутно-белую жижу.

Мистер Сэм вытянул шею, выпучив блестящие старческие глаза, напоминая любопытного петуха с тощей шеей.

— Это оно и есть? — спросил он.

— Это оно и есть.

— И я стану молодым?

— Для того оно и сделано.

— А что это в ней такое мутно-белое?

— Альбумин. Это примерно то же, что и основа спермы.

— А что такое сперма?

— То, чего у тебя нет.

Внезапно с белой девочкой-подростком сделалась истерика. Она захохотала и долго смеялась, согнувшись чуть не пополам, побагровев лицом. Все уставились на нее, а когда она пришла в себя, снова воззрились на банку.

— А это что за черные шарики такие там плавают? — продолжал допрос мистер Сэм.

— Это только на вид они черные шарики, а вообще это взято у бабуина, самого сексуального из двуногих.

Веки мистера Сэма дернулись.

— И это взяли у живого бабуина?

— Живого и здорового.

— Неплохо! Но ему это не понравилось?

— А тебе бы понравилось, если бы у тебя такое взяли полсотни лет назад?

— М-да. А что это такое похожее на перья?

— Это и есть части перьев. С бойцового петуха, который оплодотворял яйца с расстояния в три фута.

— Я знал одного человека, — так женщины беременели от одного его взгляда.

— У него был похотливый глаз. Сюда добавлен один такой.

— Так, так. Да тут, значит, все на свете. Шарики, перышки, глазки и так далее? А это что за странные штучки?

— Детородные органы орлов, кроликов и моллюсков.

Доктор Мубута сообщил все это и глазом не моргнув. Зато у его слушателей глаза полезли на лоб. Учитывая особые обстоятельства — Гарлем, жару, освещение, они миновали порог рационального мышления. Это оказалось не трудно. Теперь можно было поверить и в омоложение, и в грядущее равенство всех народов.

— Лихая смесь, — отозвался мистер Сэм. — Жуть, что получится, если все составные части начнут работать одновременно. Ну, а что это такое склизкое и черное на самом дне?

— Секрет, — отвечал доктор Мубута, невозмутимый, как сова.

— Секрет? А по-моему, свиное дерьмо.

— Это вещество приводит в действие все остальные компоненты, и они заряжают половые железы — так же, как заряжают севшую батарею.

— Вот, значит, как?

— Вот, значит, так.

— А как это называется?

— Спермоэликсир.

— Красиво звучит. А он подействует?

Доктор Мубута презрительно посмотрел на мистера Сэма.

— Ты сам знаешь, что спермоэликсир подействует, иначе бы не вызвал меня и не был бы готов заплатить мне, несмотря на все свое скупердяйство.

— Я знаю лишь то, что слышал, — недовольно отозвался мистер Сэм.

— Ты слышал! — презрительно повторил доктор Мубута. — Ты видел людей, на которых он подействовал. Ты шептался, выспрашивал, шпионил за моими клиентами с того самого дня, как я вернулся из Африки.

— Мне стыдно за тебя, мистер Сэм! — негодующе воскликнул Джонсон Икс. — Ты всегда был известен как человек, живущий в свое удовольствие. Ты никогда никому не завидовал. А теперь ты сидишь на мешке денег, какой заработал на том, что другие совершали грех, и так завидуешь всем остальным, кто получает плотские удовольствия, что готов отдать свое состояние, лишь бы снова получить возможность грешить, хотя ты стар, как не знаю кто…

— Дело не в этом, — возразил мистер Сэм, — Просто я хочу снова жениться.

— А я его невеста, — вдруг сообщила белая девочка-подросток. Это хладнокровное сообщение, переданное голосом с интонациями, вызывающими в памяти хлопковые поля Юга, произвело эффект разорвавшейся гранаты и удивило присутствующих не меньше, чем чудодейственный спермоэликсир.

Виола так побагровела, что стала похожа на огромного насосавшегося крови клопа.

— Ты дрянь! — взвизгнула она, но кого именно имела в виду, не уточнила.

— Не волнуйся, это он просто так говорит, — попытался успокоить ее Ван Рафф, хотя сам взволновался не на шутку.

Что касается Анни, то она вдруг страшно застыдилась. Заметив это, Дик резко сказал:

— Он, значит, помолодеет и сделается слишком хорош для своей расы.

Внезапно маска отрешенности упала с лица доктора Мубуты. Вид у него сделался чрезвычайно глупый.

— Ха, значит, ты решил жениться на этой молодой особе?

— А что в ней плохого? — с вызовом спросил мистер Сэм.

— С ней-то все в порядке, а вот что с тобой, не знаю. Боюсь, тебе понадобится куда больше эликсира, чем я предполагал.

— По-твоему, я об этом не подумал?

— Более того, — продолжал доктор Мубута, — если гарлемская молва не врет, а с чего ей тут врать, то у тебя, насколько я понимаю, уже есть одна жена. А на двух жен тебе этого эликсира будет маловато.

— Ну так дай эликсиру и моей старухе, — предложил мистер Сэм, — Глядишь, помолодеет и пойдет торговать собой.

Белая девочка-подросток снова истерически захохотала.

Тут Виола выхватила из своей сумочки кнопочный нож, щелкнула лезвием и двинулась к девочке. Ван Рафф так опешил, что не смог пошевелиться. Девочка бросилась за кровать мистера Сэма, словно он мог ей помочь. Но Виола изменила направление атаки и двинулась на мистера Сэма. Доктор Мубута обхватил ее сзади за талию. Джонсон Икс двинулся в их сторону. Ван Рафф вскочил на ноги, Виола попыталась ударить ножом доктора Мубуту, он подставил руку, и его ладонь обагрилась кровью. Он попытался завладеть саквояжем, но тут Ван Рафф со словами «Нет! Не выйдет» выхватил саквояж у него из руки. В этот момент Виола ударила доктора Мубуту ножом в спину. Но этого оказалось недостаточно, чтобы помешать ему перейти в наступление. С налитыми кровью глазами он протянул окровавленную руку и выхватил у нее из руки нож, словно сосульку. Ее серые глаза расширились от гнева и ужаса, рот раскрылся было в крике, обнажив розовую глотку, но крикнуть она не успела. Доктор Мубута ударил ее ножом в сердце, а затем сразу же ударил и Ван Раффа, на сей раз в голову. Лезвие сломалось о череп: Ван Рафф вдруг на глазах постарел лет на сто, лицо его исказилось гримасой боли и ужаса, и саквояж выпал из его разжатых пальцев на пол.

Кровь текла из спины и руки доктора Мубуты, словно открылись все его вены и артерии, но он схватил саквояж и ринулся к двери. Дик и Анни исчезли, а Джонсон Икс стоял, крестообразно раскинув руки, лицом к выходу. Доктор Мубута ударил его в спину сломанным лезвием, и тот полетел в столовую, словно ракета. Доктор Мубута оставил нож в спине Джонсона Икса и бросился к кухонной двери. Дверь открылась сама собой, и на пороге появился невысокий черный человек в красной феске.

В руке у него был нож с длинным лезвием. Доктор Мубута остановился как вкопанный, но это ему не помогло. Черный человек в красной феске умело обращался с холодным оружием: не успел доктор Мубута и пикнуть, как нож вошел ему в сердце.

Глава шестая

На перекрестке 135-й улицы и Седьмой авеню на перевернутой бочке стоял человек и монотонно взывал:

— Власть черным! Власть черным! Так или не так? Так или не так? Мы пройдем сегодня… Как святые в рай. Да, мои дорогие. Сегодня мы пройдем маршем…

С его губастого рта во все стороны летели брызги слюны. Вислые щеки ходили ходуном. Коричневая кожа покрылась каплями пота. Красные глаза смотрели устало.

— Мистер Чарли боялся власти черных с сотворения мира. Потому-то Ной во времена потопа и отвез нас в Африку. И мы смеялись, чтобы не плакать…

Он вытер лоб красным платком, рыгнул и судорожно сглотнул, застыв с опустошенным взглядом и открытым ртом, словно ожидая, когда придут нужные слова.

— Не могу, — прошептал он, — Нет сил. — Но никто его не услышал, никому до него, собственно, не было дела. Он еще раз судорожно сглотнул и завопил: — Сегодня или никогда. Вперед в охоту на белого кита. Вы понимаете меня, ребята?

Это был большой, полный мужчина. Была ночь, но жара стояла, как днем, разве что было не так светло. Его белая рубашка с короткими рукавами промокла насквозь. Его черные шерстяные брюки промокли у пояса, словно его большой живот начал вдруг таять или плавиться.

— Хотите хороший дом? Идите охотиться! Хотите хорошую машину? Идите охотиться! Хотите хорошую работу? Идите охотиться. Его курчавые волосы взмокли. Для такого крупного полного мужчину, которому самое место за покерным столом, он был чересчур взбудоражен. Он размахивал руками, словно мельница крыльями. Он приплясывал, он боксировал с тенью. Он вопил, брызгая слюной:

— Охота на кита! На кита! На кита! Эй, белые, сила за нами! Мы черные, мы сила!

Вокруг собралась толпа гарлемцев, одетых по-праздничному. Они стояли и на тротуаре, кое-кто вышел на мостовую, мешая движению. Их цветастые наряды напоминали по колеру южноамериканские джунгли. Казалось, дело происходит на берегах Амазонки, усеянных экзотическими цветами, орхидеями всех видов. Впрочем, в отличие от орхидей, гарлемцы не безмолвствовали.

— О чем это он? — спросила высокая желтая цыпочка с рыжими волосами и в зеленом халате, едва прикрывавшем ягодицы, у высокого худощавого чернокожего с чеканными профилем.

— Помолчи, дай послушать, — прикрикнул он на нее, и в его миндалевидных глазах вспыхнула ярость, — Он говорит о том, что такое власть черных.

Она удивленно посмотрела не парня большими зелеными в коричневую крапинку глазищами.

— Власть черных? А мне-то что до нее. Я не черная.

Его красивые губы сложились в презрительную усмешку:

— Ну и кто же в этом виноват?

— Черные — это сила. Вперед же, в бой!

Когда миловидная шоколадная мисс подошла к группе весельчаков у отеля «Парадайз», повторяя: «Пожертвуйте на борьбу, джентльмены», один курчавый шутник в красной шелковой рубашке с длинными рукавами нахально спросил: «На какую, дьявол, борьбу? Если у черных такая сила, то зачем же еще воевать? Почему бы черной силе не пожертвовать что-то мне?»

Коричневая мисс оглядела шутника и его друзей с головы до пят и невозмутимо ответила:

— Ступай к своим белым шлюхам. Мы, черные женщины, будем драться.

— Ну так и давай, дерись, — буркнул шутник, отворачиваясь, — В этом-то ваша беда. Вы, черные бабы, только и знаете, что деретесь.

Но другие молодые женщины, занимавшиеся сбором пожертвований, действовали успешнее. Среди отдыхающих было достаточно людей серьезных, сознающих важность фонда борьбы. Они верили в лозунг «Власть черным». По крайней мере, ни во что другое они уже давно не верили. Все остальное успеха не принесло. Они бросали в корзинки монеты и бумажки. В конце концов, мало ли на что уходят деньги: на квартплату, церковь, еду, выпивку. Так чем хуже «власть черным»? Что они от этого потеряют? Ничего. А глядишь, вдруг что-то и выиграют. Кит проглотил Иону. Моисей сделал сушею Красное море. Христос восстал из мертвых. Линкольн освободил рабов. Гитлер убил шесть миллионов евреев. Африканцы пришли к власти — по крайней мере, кое-где в Африке. Русские и американцы запускали спутники на Луну. Какой-то чудак изготовил искусственное сердце. Так что, ничего невозможного нет.

Молодые сборщицы опрокидывали содержимое своих корзинок в позолоченный бочонок с флажком «власть черным». Он стоял на столике рядом с бочкой оратора. За столиком восседала полная, суровая седовласая матрона в черном форменном платье с золотыми пуговицами и золотой оторочкой. Казалось, платье вот-вот загорится. Опустошив корзинки, сборщики снова возвращались собирать пожертвования.

Оратор же продолжал неистовствовать: черная сила. Опасная, как темнота, загадочная, как ночь. Наше наследие. Наше прирожденное право. Хватит нам мыкаться на привязи в большом коралле.

— Парень что-то совсем зарапортовался, — шепнул один черный собрат другому.

Те немногие белые, что с трудом продвигали свои автомобили через толпу, высыпавшую на Седьмую авеню, приоткрывали окна, но услышав слова «власть черным», спешно нажимали на акселераторы.

Впрочем, толпа вела себя дисциплинированно. На улице виднелись полицейские патрульные машины, но блюстителям порядка пока делать было нечего, разве что уклоняться от испепеляющих взглядов. Большинство полицейских были белыми, хотя многие из них заметно покраснели, слушая вопли оратора, с монотонными заклинаниями: «Власть черным».

Черный сверкающий «кадиллак» подъехал к тротуару и остановился там, где парковка была строго запрещена и находилась остановка городского автобуса, в двух шагах от бочонка оратора. Впереди сидели двое грозного вида чернокожих в черных кожаных куртках и фуражках, какие носили боевики организации «Власть черным». Они сидели неподвижно, с каменными лицами. На заднем сиденье расположился статный пожилой седовласый чернокожий. Он сидел между двумя худощавыми коричневыми молодыми людьми, одетыми, как одеваются священники. У седовласого была гладкая бархатистая черная кожа, которую, казалось, недавно обработал массажист. Седые курчавые волосы были коротко подстрижены, светло-карие глаза смотрели из-под тяжелых черных бровей на удивление по-молодому. Длинные черные ресницы придавали взгляду сексапильность. Но тем не менее ни в его внешности, ни тем более в поведении не было ничего, что напоминало бы томную расслабленность. Он был одет в темно-серый летний костюм. На нем были черные ботинки, темный галстук, белая рубашка и никаких украшений — цепочек, колец, перстней. Часов и тех не было. Он держался спокойно, властно, в глазах мелькало что-то, напоминавшее снисходительность, но губы были плотно сжаты.

Одетый в кожу негр выскочил из машины и распахнул заднюю дверцу. Сначала вышел одетый как священник, за ним седовласый.

Оратор оборвал свою речь на полуслове и спустился с бочонка. Он подошел к седовласому с таким почтительным видом, что просто не верилось, как он мог минуту назад громогласно прославлять власть черных. Он даже не осмелился обменяться с седовласым рукопожатием.

— Доктор Мур, — забормотал он, — меня надо бы сменить. Я весь выдохся.

— Поработай еще, Джей, — отозвался доктор Мур, — Скоро тебя сменит Эл. — Голос у него был ровный, произношение четкое, манера говорить приятная, но за этим стояла непреклонная властность.

— Я жутко устал, — пожаловался Джей.

Доктор Мур резко посмотрел на него, потом смягчился и похлопал по плечу.

— Мы все устали, сын мой, — сказал он, — потерпи еще немного и сможешь отдохнуть. Если еще хоть одна живая душа, — тут для выразительности он поднял палец, — уяснит что к чему, труды наши не пойдут прахом.

— Есть, сэр, — кротко отозвался толстяк и опять взгромоздился на бочонок.

— Так, а что у вас, сестра Зет, — обратился доктор Мур к матроне в черном, восседавшей у золоченого бочонка с флажком «Власть черным».

Она улыбнулась, и во рту ее вспыхнуло золото.

— Бочонок полон почти доверху, — сообщила она.

Доктор Мур с каким-то сожалением поглядел на ее золотые зубы, затем кивнул своему, похожему на духовное лицо, спутнику. Тот открыл багажник машины и вынул большой кожаный чемодан. Кожаный тип взял бочонок и высыпал из него пожертвования в чемодан, в котором уже имелся достаточный запас монет и купюр.

Гарлемцы взирали на эту процедуру в полном молчании.

Полицейские из участка на 135-й улице бросали на чемодан любопытные взгляды, но оставались на местах. Никто не обратил внимания на то, что лимузин нарушил правила парковки. Никто не поставил под сомнение право доктора Мура забирать деньги. Никто не заподозрил во всем этом чего-то странного. И тем не менее очень многие черные и все до единого белые полицейские понятия не имели о том, кто такой доктор Мур и чем он занимается. У него был такой убедительный авторитетный вид, что никому и в голову не приходило оспаривать его право забирать пожертвования, да и черный лимузин «кадиллак», заполненный людьми в черной форме — даже если двое выглядели как священники, — сразу ассоциировался с движением «Власть черным».

Когда доктор Мур снова занял место в машине, он сказал водителю через переговорное устройство:

— Поезжай в центр, Би, — Потом, глянув на затылок водителя, поправился: — Нет, кажется, ты Си.

Шофер обернулся и сказал:

— Да, сэр, я Си. Би умер.

— Умер? Когда же? — в голосе доктора сквозило легкое удивление.

— Два с лишним месяца назад.

Доктор Мур откинулся на подушки сиденья и вздохнул.

— Жизнь коротка, — заметил он.

Остаток пути они провели молча. Они остановились на Ленокс-авеню, в квартале, где жили представители среднего класса. Дом был высокий, семнадцатиэтажный, из красного кирпича, в форме буквы U. Сквер перед домом был разбит так недавно, что трава еще толком не выросла, а у только что посаженных деревьев и кустов был увядший вид, словно они выдержали страшную засуху. В центре скверика была детская площадка с горками, качелями и песочницей. Все было такое новенькое, что, казалось, никаких детей тут не было и быть не могло.

На той стороне Ленокс-авеню в направлении Седьмой, тянулись традиционные трущобы с квартирами, полными крыс и без горячей воды. На первых этажах размещались супермаркеты, грязные витрины которых были украшены плакатами, выполненными от руки: «Окорок копченый 55 центов/фунт — разреш. прав-ом США», «Дезодорант „Голубой лед“ — 79 ц.», «Калифорнийский виноград без косточек — 49 ц/ф», «Королевские крабы — 49 ц/ф», «Мороженые потроха и прочие деликатесы». Галантерейные магазинчики с россыпями ниток, иголок, булавок, парикмахерские, табачные магазины. Рекламы виски и пива, париков и политических деятелей, баллотирующихся в Конгресс. Похоронные бюро, ночные клубы, объявления: «Преподобный Айк: не упустите возможность послушать этого молодого посланника Всевышнего. Он молится за здравие болящих и успокоение скорбящих. Приходите с горестями, уходите с песней». Черные гарлемцы, сидящие на лавочках у своих убогих жилищ… бездельники, ошивающиеся у баров и покуривающие марихуану. Пыль, грязь, мусор, которые разносят порывы ветра и шаги прохожих. Такова жизнь в трущобах, но состоятельные обитатели домов по другую сторону Ленокс-авеню никогда не глядят в том направлении.

Черный «кадиллак» затормозил у чахлого газона, находившегося на богатой стороне улицы. Странным образом лозунг сзади, на котором раньше было написано «Власть черным», теперь гласил: «Братство!» Двое в черной коже, что сидели спереди, вылезли и встали у задних дверей. Вдали от пестрой шумной толпы 135-й улицы и Седьмой авеню, в этом тихом респектабельном районе они выглядели крупнее, крепче и гораздо опасней. Выпуклости под пиджаками слева обозначились еще отчетливей. На этой тихой спокойной улице в них безошибочно угадывались телохранители. Хорошо одетые люди, входившие и выходившие из подъезда, посматривали на них не без удивления. Впрочем, и без враждебности. Доктора Мура здесь знали и почитали. Все ценили его усилия по интеграции людей разного цвета кожи, одобряли его разумные, чуждые насилию методы. Когда из машины появился и сам доктор в сопровождении двух «священников», жители дома приподнимали шляпы и заискивающе улыбались.

— Пойдемте со мной, мальчики, — сказал он и двинулся к подъезду быстрой походкой. Свита устремилась за ним. В том, как он держался, чувствовались уверенность в себе и умение повелевать. У него был вид человека, который ставит цели и добивается их осуществления. Жильцы дома, встречавшиеся на его пути, кланялись. Он любезно улыбался. Лифтер держал для него лифт. Доктор Мур поднялся на третий этаж. Там он отпустил телохранителей, оставив с собой двух «священников».

Холл квартиры был роскошен. На полу лежал огромный фиолетовый ковер. У вешалки висело зеркало в полный рост, рядом была стойка для зонтиков. По другую сторону от входной двери имелся низкий столик для шляп. На концах его стояли лампы-близнецы с абажурами. С каждого конца стояло по креслу из какого-то экзотического дерева, со стегаными, ручной вышивки, сиденьями. Но доктор Мур не задержался в холле.

Мельком глянув в зеркало, он отправился в большую гостиную, окнами на улицу. «Священники» двинулись за ним. Если не считать белых венецианских жалюзи, прозрачных занавесок и фиолетовых гардин, в комнате ничего не было. Не задерживаясь там, доктор и его свита проследовали в столовую. Там были точно такие же жалюзи, занавески и гардины, и так же точно ничего другого не имелось. Доктор Мур и там не задержался. Молча он и его свита проследовали дальше, на кухню. На кухне, по-прежнему молча, «священники» сняли черные сюртуки, воротнички, надели белые куртки и поварские колпаки. Доктор Мур открыл холодильник и заглянул в него.

— Есть шейные позвонки, — объявил он, — Сделайте их с рисом. Кроме того, где-то тут должен быть желтый ямс и капуста.

— А как насчет кукурузного хлеба, Эл? — осведомился один из поваров-«священников».

— Ладно, пусть будет кукурузный хлеб, если, конечно, есть масло.

— Есть маргарин.

Доктор Мур скривился от отвращения.

— Человеку надо что-то есть, — сказал он, — Поищите как следует.

Он быстро прошествовал назад в холл и открыл дверь в первую спальню. Там тоже было пусто, если не считать двойной кровати, а также некрашеного стенного шкафа.

— Люси! — позвал он.

Из ванной высунула голову женщина. Лицо молодое, с гладкой коричневой кожей. Черные распрямленные волосы косо пересекали лоб и закрывали правое ухо. Лицо было красивое: прямой широкий нос, широкий рот с полными, мягкими, упругими коричневыми губами. Карие глаза, казавшиеся особенно большими за стеклами очков без оправы, напоминали об эротических утехах.

— Люси нет, зато есть я, — сообщила женщина.

— Барбара? С тобой кто-то есть? — его голос упал до шепота.

— Нет, конечно. Ты думаешь, я таскаю их сюда? — произнесла она хорошо поставленным голосом, имитируя крайнее изумление.

— А что ты тогда, твою мать, тут делаешь? — спросил он громко и грубо, сразу превратившись совершенно в иного человека, — Я же отправил тебя работать на коктейль в «Американе».

Она вошла в комнату, а с ней ворвался запах женской плоти. Она набросила на себя розовый шелковый халат, в прорези которого виднелся коричневый живот и черный лобок.

— Я там была, — обиженно проговорила женщина, — Но там слишком много конкуренток — любительницы острых ощущений из высшего общества. Они прямо облепили этих белых, как мухи сахар.

Доктор Мур сердито нахмурился.

— Ну и что? Ты боишься любительниц? Какая же ты профессионалка?

— Ты смеешься? Куда мне против этих баб? Ты когда-нибудь видел мадам Томасину, которой захотелось белого мяса?

— Послушай, шлюха, это твоя проблема. Я плачу не для того, чтобы на коктейлях эти стервы тебя обыгрывали в игру, в которую ты обучена играть. Я хочу, чтобы ты выигрывала. Как — это уже твое дело. Если из-за этих дамочек ты не можешь заарканить белого джона, я найму другую шлюху.

Она подошла к нему вплотную. Его обволакивал терпкий женский запах.

— Не надо говорить со мной, Эл, детка, таким тоном. Разве от меня было мало проку? Просто на этих утренниках стервы дают себе волю. Но ничего, вечером я отыграюсь. — Она попыталась обнять его, но он грубо ее оттолкнул.

— Да уж, постарайся, — сказал он. — За квартиру не плачено, и у меня есть кое-какие должки.

— А разве твои фокусы тебе мало приносят?

— Конечно, мало. Делиться приходится слишком со многими. Да и эти гарлемцы больно легкомысленны. Им бы только валять дурака… — Помолчав, он задумчиво добавил: — Нет, если их, конечно, расшевелить, тогда можно кое-что заработать.

— Ну и разве твои шимпанзе не способны на такое? Пусть пошевеливаются. За что тогда ты им платишь деньги?

— Нет, в таком деле от них толку мало, — медленно произнес он. — Тут нужен покойник.

Глава седьмая

Судмедэксперт сильно смахивал на студента Сити-колледжа. Легкий костюм был весь помят, густую каштановую шевелюру давно следовало бы постричь, а очки с толстыми стеклами — протереть. У него был тот самый унылый вид, какой, наверное, и должен быть у человека, изо дня в день по долгу службы имеющего дело со смертью.

Окончив осмотр трупа, он выпрямился и вытер руки о брюки.

— Все ясно, — обратился он к сержанту из отдела по расследованию убийств. — Мы знаем точно время смерти: местные детективы видели, как он скончался. И причина смерти понятна — перерезана яремная вена. Значит, белый, пол мужской, возраст — около тридцати пяти лет…

Сержант, однако, остался недоволен этой информацией. Сержанта вообще раздражали все без исключения судмедэксперты. Это был высокий, угловатый человек в голубом накрахмаленном костюме из саржи. У него были волосы самого отталкивающего рыжего цвета, коричневые веснушки, похожие на бородавки, а также большой острый нос, напоминавший киль гоночной яхты. В его маленьких, близко посаженных голубых глазках светилась досада.

— Отличительные приметы имеются? Шрамы, родинки? — спросил он медика.

— Черт, вы видели то же, что и я, — буркнул тот и неосмотрительно ступил в кровавую лужу, — Ну что за невезение! — в сердцах воскликнул он.

— При нем, как назло, нет ничего, что помогло бы удостоверить личность, — посетовал сержант, — Ни бумажника, ни документов. А на одежде нет ярлыков прачечной или химчистки.

— А как насчет ботинок? — осведомился Гробовщик.

— Думаете, там могут быть какие-то подсказки?

— Почему бы нет?

На это представитель окружной прокуратуры кивнул головой, хотя было неясно, что означал этот кивок. Это был человек средних лет с мучнистым цветом лица и аккуратно расчесанными седеющими волосами. Одутловатое лицо, выдающееся брюшко, помятый костюм и нечищеные ботинки придавали ему вид законченного неудачника. Позади него толпились ребята из «скорой помощи» и полицейские из патрульной машины, словно хоронясь за ширмой его нерешительности. Сержант из отдела по расследованию убийств и судмедэксперт стояли поодаль.

Сержант покосился на фотографа, которого он привез с собой, и сказал:

— Сними с него башмаки.

— Пусть это сделает Джо, — заартачился тот, — Я снимаю покойников.

Джо был детектив первого класса, который привез сержанта. Это был квадратный здоровяк славянского происхождения с коротко стриженной головой, и волосы его напоминали иголки дикобраза.

— Давай, Джо, — распорядился сержант.

Джо молча опустился на колени и стал расшнуровывать коричневые замшевые туфли покойника. Затем он поочередно снял их и, поднеся к свету, заглянул внутрь. Сержант тоже наклонился, чтобы посмотреть, нет ли там чего-то полезного.

— Фирма «Бостониан», — прочитал Джо.

— Тьфу, черт! — презрительно фыркнул сержант и уничижительно посмотрел на Гробовщика. Затем он страдальческим голосом обратился к судмедэксперту: — Вы можете сказать, вступал он в половые сношения или нет — я имею в виду недавно?

Судмедэксперту все это давно и сильно осточертело.

— Вскрытие позволяет установить это с точностью до часа, — сообщил он, а себе под нос пробурчал: — Что за вопрос?!

Но сержант его услышал.

— Это существенно, — решил он оправдаться. — Нам же надо знать о нем хоть что-то. Иначе как же мы установим, кто его убил?

— Можно взять у него отпечатки, — подал голос Гробовщик.

Сержант посмотрел на него с прищуром, словно подозревая, что тот его подначивает. Ну разумеется, они возьмут и отпечатки, и все что положено по схеме Бертильона для идентификации личности! Что он, собственно, возникает, злобно размышлял сержант.

— Так или иначе, половая связь у него была не с женщиной, — сообщил судмедэксперт, невольно покраснев, — По крайней мере способ был неестественный.

Все посмотрели на него, словно ожидая продолжения.

— Верно, — согласился сержант, кивая головой с видом знатока. Впрочем, ему самому хотелось спросить, как тот это установил. Тут внезапно подал голос Могильщик:

— Лично я знал это с самого начала.

Сержант покраснел так, что веснушки стали похожи на шрамы. Он слыхал об этих двух гарлемских детективах, но видел их впервые. Но он уже чувствовал, что с ними каши не сваришь. Они действовали ему на нервы.

— Тогда, может, вы заодно скажете и почему его убили? — саркастически осведомился он.

— Это элементарно, — невозмутимо сказал Могильщик. — Есть две причины, по которым белые гибнут в Гарлеме: деньги и страх.

Этот ответ застал сержанта врасплох.

— А не секс? — спросил он, сразу утратив саркастичность.

— Секс? Господи, у вас, белых, одно на уме. Раз Гарлем, то значит секс. Впрочем, вы в общем-то правы, — продолжал он, прежде чем сержант смог вставить хоть слово. — Все это так. Но секс — это товар. Так что зачем убивать курицу, которая несет золотые яйца?

Кровь отхлынула от лица сержанта. Побелев как мел, он злобно осведомился:

— Значит, по-вашему, в Гарлеме не бывает убийств на сексуальной почве?

— Я говорил, что белые не гибнут на сексуальной почве, — возразил Могильщик, — По крайней мере на моей памяти такого не случалось.

Кровь опять прилила к щекам сержанта. Под воздействием различных комплексов лицо его меняло окраску, как хамелеон.

— И не случается ошибок? — продолжал он уже по инерции.

— Черт возьми, сержант, любое убийство — ошибка, — снисходительно заметил Могильщик. — Вам ли этого не знать.

Да, с этими сукиными сынами надо держать ухо востро, подумал сержант, а потом угрюмо заговорил, сменив тему:

— Может, тогда вы скажете, кто его убил?

— Это нечестный вопрос, — отозвался Гробовщик.

— Сдаюсь! — вскинул руки вверх сержант.

Вокруг покойника собралось человек пятнадцать, в том числе полицейские из патрульных — в основном белые. Лишь четверо были цветными. Все облегченно рассмеялись. Смерть белого в Гарлеме всегда была делом щекотливым. Независимо от того, работали люди в полиции или нет, они обычно в таких случаях занимали позиции в соответствии с расовой принадлежностью. Никому это не доставляло удовольствия, но и оставаться равнодушным никто тоже не мог. Это затрагивало самые основы.

— Вас еще что-нибудь интересует? — осведомился судмедэксперт.

Сержант резко посмотрел на него, пытаясь понять, не иронизирует ли тот, но иронии не углядел.

— Разумеется, — ответил он, — Меня интересует все: кто он, кто его убил и почему. Но прежде всего меня интересует, кто его убийца. Такая уж у меня работа.

— Что ж, это ваш ребеночек, — равнодушно отозвался судмедэксперт, — Завтра, точнее сегодня утром, вы получите результаты вскрытия. А пока я еду домой, — Он заполнил бирку, привязал ее к большому пальцу на правой ноге трупа и кивнул шоферу и его напарнику из труповозки, — Везите его в морг, ребята.

При насильственных смертях ведущую роль, естественно, играли представители отдела по расследованию убийств, и старший из этого отдела делался главным. Все остальные — патрульные, детективы из местного участка и так далее — как бы ему подчинялись. Им это очень не нравилось. Но Гробовщику и Могильщику было наплевать, кто тут главный. «Пусть разводят свою бюрократию, — как-то раз заметил Могильщик, — Нам главное докопаться до убийцы».

Но существовали определенные формальности, оберегавшие права граждан, и Гробовщик с Могильщиком не могли наброситься на подозреваемых и выколотить из них нужные показания, хотя в их глазах это и было лучшим и самым дешевым способом разгадывать кровавые преступления. Кому это не нравится, думали они, пусть сидит дома. Но поскольку о такой атаке не приходилось и мечтать, детективы решили отойти от места происшествия.

— Пошли, — сказал Могильщик, кивая в сторону сержанта, — а то этот и нас, чего доброго, задержит.

— Ты погляди, как разбегаются братцы-кролики, — хмыкнул Гробовщик, — А я ведь их предупреждал!

Они отошли к одному из многоквартирных домов, где стояли переполненные мусорные баки, и остановились, чтобы понаблюдать за происходящим на месте убийства. Отсюда их никто не видел, только вот слишком уж благоухали мусорные баки.

— И кто это сказал, что мы, цветные, голодаем? — заметил Могильщик.

— Нет. Белых удивляет другое, — возразил Гробовщик, — Они не могут взять в толк, почему мы еще не помираем с голоду.

Первых очевидцев стали загружать в фургон. Но зато подоспели новые любопытствующие.

— Что тут происходит?

— Понятия не имею. Говорят, пришили белого.

— Застрелили?

— Зарезали.

— Нашли убийцу-то?

— Шутишь? Они хватают нас всех подряд. Ты же знаешь, как действуют белые легаши.

— Надо отваливать!

— Поздно! — сказал белый полицейский, беря каждого из черных собратьев за руку.

— Он думает, что удачно пошутил, — пожаловался первый.

— А что, он разве не шутит? — осведомился второй, глядя на ручищи полицейского, стиснувшие черные запястья.

— Джо и Тед, тащите сюда прожектора, — распоряжался сержант, перекрывая стоявший вокруг гул, — Похоже, тут кровавый след.

Полицейские потащили переносные прожектора, питавшиеся от батареи, а сержант двинулся за ними следом, во двор, где пахло помойкой, — Тут мне понадобится ваша помощь, — примирительно буркнул он. — Вроде как след идет сюда.

Местные жители сгрудились на ступеньках у соседнего жилого дома, пытаясь понять, что делают полицейские. К тротуару подъехала еще одна патрульная машина. Двое полицейских в форме на переднем сиденье с интересом уставились на происходящее.

— Вы бы лучше отогнали народ, — недовольно крикнул сержант новоприбывшим.

— Эй, ну-ка отойдите подальше, — крикнул один из них. Он и его напарник были явно недовольны.

— Я здесь живу, — с вызовом бросила миловидная светло-коричневая женщина в золотых шлепанцах и запачканной голубой ночной рубашке, — Я просто вылезла из постели, чтобы узнать: почему такой шум?

— Вот и узнала, — хмыкнул фотограф из «убийств».

На это женщина отозвалась благодарной улыбкой.

— Ну сколько раз вам повторять, — сердито крикнул полицейский в форме, вылезая из машины, — Отойдите!

Женщина гневно затрясла косичками:

— Как вы смеете мне приказывать отойти. Я стою на ступеньках собственного дома.

— Правильно, сестрица Берри, выдай им, — подзуживал стоявший за ее спиной чернокожий собрат в пижаме.

Полицейский налился краской. Его напарник, сидевший за рулем, тоже вылез из машины и подошел к женщине.

— Что ты сказала? — осведомился он.

Она посмотрела на Гробовщика и Могильщика в поисках поддержки.

— Можешь на меня не смотреть, — сказал Могильщик, — Я из той же фирмы.

— И это называется негр! — презрительно фыркнула женщина, отступая под натиском блюстителей порядка.

— Так, а теперь давайте свет сюда, — распоряжался сержант, возвращаясь к черневшему пятну застывшей крови, там, где скончался белый.

Прежде чем присоединиться к остальным детективам, Могильщик подошел к их машине и включил фары.

След был вполне отчетливый. Создался своеобразный орнамент. Пунктир из маленьких темных точек через три-четыре шага упирался в большое пятно — очередной выброс крови из разрезанной вены. Освободив улицу от местных, детективы двигались быстро. Впрочем, они по-прежнему чувствовали незримое присутствие гарлемцев за обветшалыми каменными фасадами жилых домов. То здесь, то там за темными окнами сверкали белки глаз, безмолвие было зловещим.

Кровавый след свернул с тротуара в проулок между двумя домами. Детективы миновали плакат: «Комнаты с кухней — все уд-ва», двинулись дальше. Проулок оказался таким узким, что идти можно было лишь гуськом. Отобрав прожектор у Джо, сержант возглавил процессию. Асфальт вдруг резко пошел под уклон, и он чуть было не споткнулся. Наконец они подошли к зеленой двери. Прежде, чем попытаться ее открыть, он направил свет на прилегающие строения. Все «комнаты с кухней» имели окна, но лишь три из них не были закрыты железными решетками и не завешаны шторами. В примыкающем доме имелась череда черных отверстий снизу доверху — возможно, это были окна ванных: но ни в одном из них не горел свет, а стекла были такие пыльные, что не блестели в лучах прожектора.

У зеленой двери кровавый след кончался.

— А ну, выходите, — скомандовал сержант.

Ответа не последовало.

Он повернул ручку и толкнул дверь от себя. Она открылась так легко и внезапно, что он чуть не упал. Внутри была черная пустота.

Гробовщик и Могильщик прижались к стене по обе стороны двери, и в их руках сверкнули длинноствольные револьверы 38-го калибра.

— Что за черт! — начал было сержант. Его помощники отпрянули назад.

— Это Гарлем, — проскрежетал Гробовщик, а Могильщик дополнил:

— Мы не доверяем дверям, которые легко открываются.

Пропустив мимо ушей эти слова, сержант направил фонарь в черноту. Они увидели осыпающиеся кирпичные ступеньки, которые вели вниз к зеленой решетке.

— Самая обычная бойлерная, — сказал сержант и двинулся вперед, — Эй, есть тут кто-нибудь? — крикнул он, но ответом ему было лишь молчание.

— Давай вперед, Джо, — сказал сержант. — Я тебе посвечу.

— Почему я? — удивился Джо.

— Пойдем мы с Могильщиком, — сказал Гробовщик. — Там, похоже, нет ни одной живой души.

— Я сам пойду, — буркнул сержант. Все это его порядком раздражало.

Лестница спускалась вниз на глубину примерно восьми футов от уровня первого этажа. Перед бойлерной начинались два коридорчика — направо и налево от лестницы. Оба заканчивались деревянными некрашеными дверями. Под ногами, на лестнице и в коридорчике, хрустели песок и мелкие камешки, но в целом грязи не было. В коридоре также отчетливо виднелся кровавый след, а на одной из дверей красовался кровавый отпечаток пятерни.

— Только ни к чему не прикасайтесь, — предупредил сержант, вынимая из кармана носовой платок, чтобы взяться за ручку двери.

— Сейчас я пойду вызову криминалистов, — предложил свои услуги фотограф.

— Нет, ты мне понадобишься здесь, — возразил сержант. — Лучше пусть это сделает Джо. А вы, местные детективы, пока побудьте на улице. Тут так тесно, что мы, чего доброго, в толчее уничтожим улики.

— Мы с Эдом будем стоять здесь как вкопанные, — пообещал Могильщик, а Гробовщик только хмыкнул.

Позабыв об их существовании, сержант толкнул дверь. За ней оказалась черная пустота. Сначала он обвел лампой дверь и коридор в поисках выключателя. Справа от обеих дверей имелось по таковому. Стараясь he ступать в кровь, сержант по очереди щелкнул каждым выключателем, но они не работали.

— Пробки, что ли, перегорели, — бормотав он, выбираясь назад.

Гробовщик и Могильщик прекрасно видели с улицы все, что происходило в открытой комнате. Комната, похоже, первоначально предназначалась для дворника или слесаря, присматривающего за бойлером. Но потом она была переоборудована в притон. От первоначального устройства в ней остались разве что отгороженный сортир в одном конце и умывальник в другом. С бойлерной комнату соединяло небольшое отверстие, забранное металлической сеткой, служившее как для вентиляции, так и для отопления. Там имелись туалетный столик с трельяжем, большая кровать с сиреневым покрывалом, разнообразных форм и размеров подушки из пенорезины, три желтых коврика. На белой штукатурке стены были изображены краской черно-белые силуэты, занимающиеся любовью в самых рискованных позах, большинство из которых мог воплотить в жизнь дуэт мужчин-акробатов. Стены, кровать и коврики были обрызганы кровью. Впрочем, обстановка не была в том беспорядке, который случается после неистовой драки, — только кровь.

— Сукин сын стоял и тихо ждал, когда ему перережут горло, — заметил Могильщик.

— Да нет, — поправил его Гробовщик. — Просто это для него стало сюрпризом.

Фотограф начал щелкать маленьким портативным аппаратом, но сержант послал его взять из машины большую камеру. Гробовщик и Могильщик вышли из подвала осмотреть обстановку вокруг.

Дом был шириной в одну комнату и высотой в четыре этажа. Фасадом он выходил на тротуар, а к подъезду вело крыльцо в две ступеньки. Дорожка, что вела от тротуара, резко брала вниз, так что с той стороны вход находился примерно шестью футами ниже уровня тротуара. Подвал, в который можно было попасть через дверь в торце, располагался прямо под помещениями первого этажа. Дом состоял именно из комнат, а не квартир. На каждом этаже было три спальные комнаты, выходившие б общий коридор, в конце которого находились ванна и туалет — по одной на каждом этаже. На каждом этаже, следовательно, жили по три семьи. Двери их комнат были снабжены петлями для висячих замков снаружи и задвижками и цепочками изнутри. Двери были в шрамах и зазубринах — или по причине потери ключей, или из-за попыток проникновения внутрь лихих людей. Все указывало на постоянную войну между обитателями квартир с одной стороны и грабителями, обезумевшими мужьями и любовниками или домовладельцем, желающим получить квартплату, с другой. Стены были изрисованы непристойными картинками — гигантские половые органы, раздвинутые ноги, — исписаны грубыми стишками, номерами телефонов, непристойными намеками, хвастливыми утверждениями, неуместными или уместными комментариями о сексуальной жизни жильцов, их отцов-матерей, а также дискуссиями о законном происхождении их детей.

— А здесь ведь живут люди, — печально произнес Могильщик.

— Во всяком случае, для этого дом и существует.

— Как личинки в червивом мясе.

— Дом и правда прочервивел.

К стене парадного вестибюля было приколочено двенадцать почтовых ящиков. Наверх вела узкая лестница. Задняя дверь выходила на двор, где у стены стояли четыре переполненных мусорных бака.

— Сюда может зайти кто угодно и когда угодно, — сказал Могильщик. — Шлюхам хорошо, да детям вот не очень.

— Да уж, будь у меня враги, я бы не стал здесь жить, — признался Гробовщик. — Тут даже в сортир выйти — жуть берет.

— Зато центральное отопление.

— Лично я предпочел бы подвал. Там по крайней мере отдельный вход и можно регулировать котел.

— Тогда тебе придется выносить мусорные баки.

— Те, кто населял это гнездо разврата, и не думали этим заниматься.

— Ну что ж, пошли будить наших собратьев на первом этаже.

— Если они уже давно не проснулись сами.

Глава восьмая

— По-вашему, я преступница, потому что замужем за негром и живу в негритянском квартале? — с дрожью в голосе произнесла Анни. У нее был по-прежнему ошалелый вид от зрелища крови и слишком большого скопления негров, да и эти двое громил-детективов ни в чем не шли ей навстречу. Она сидела в стукачином гнезде на привинченном к полу табурете, в сиянии ламп, как и полагалось всем подозреваемым. Впрочем, она успела привыкнуть к свету и выводила ее из себя лишь унизительность положения, в котором она оказалась.

Гробовщик и Могильщик стояли чуть поодаль, в тени, и она не видела их лиц.

— Ну, как дела? — спросил Могильщик.

— Я понимаю, к чему вы клоните, — отозвалась Анни. — Но это нечестно.

— Сейчас уже за полночь, — сообщил Гробовщик, — а к восьми утра тебя отпустят.

— Это он в том смысле, что к тому времени мы из тебя выжмем все нужные сведения, — пояснил Могильщик.

— Я мало что знаю, — отозвалась она, — Спросите лучше моего мужа.

— Всему свое время, а пока нас интересуешь ты, — сказал Гробовщик.

— Все началось с того, что мистер Сэм пожелал омолодиться.

— И ты в это поверила? — спросил Могильщик.

— Вы говорите, прямо как его шофер, Джонсон Икс, — буркнула Анни.

Могильщик не стал спорить. Вместо этого он сказал:

— Все цветные говорят одинаково.

На ее бледном лице появился слабый румянец.

— Поверить было нетрудно, — призналась она. — Я поверила скорее, чем муж. Видите ли, за последнее время я научилась верить в самое невероятное.

— Когда тебе это стало известно? — продолжил допрос Могильщик, — Про то, что мистер Сэм решил омолодиться?

— Пару недель назад.

— Кто сказал? Мистер Сэм?

— Нет, муж…

— Что он по этому поводу думает?

— Он сказал, что это, похоже, шутка, которую его отец задумал сыграть со своей женой Виолой.

— То есть?

— Он хочет от нее избавиться.

— Убить?

— Нет, просто избавиться. Он прознал, что у нее роман с его адвокатом Ван Раффом.

— Ты его хорошо знала?

— Нет, он считал меня собственностью своего сына и не собирался строить куры.

— Но вообще-то был не прочь?

— Может и так. Но он очень старый. Потому-то и решил омолодиться.

— И жениться на тебе?

— Нет, у него есть уже одна. Ему что одна белая женщина, что другая… Только та помоложе.

— Это Милдред?

— Да, маленькая шлюха, — Она сказала это без злобы, просто констатировала факт.

— Да уж, она не старушка, — подтвердил Гробовщик.

— А он, значит, решил, что его жена и его адвокат хотят заполучить его деньги? — спросил Могильщик.

— С этого-то все и началось, — согласилась она и, под тяжестью нахлынувших воспоминаний, закрыла лицо руками.

— Это было ужасно! — проговорила она сквозь рыдания, — Они вдруг набросились друг на друга, как дикие звери.

— Это же джунгли, — буркнул Гробовщик. — Чего еще ты тут ожидала?

— Кровь, кровь, — стонала она. — Море крови…

Могильщик и Гробовщик переглянулись, ожидая, пока она придет в себя. Оба думали — может, выйдя за негра, она поступила правильно, и в этом решение черной проблемы. Только пришла ли пора? Где должна начаться сексуальная интеграция с гетто: здесь или за его пределами? Но женщина все никак не могла прийти в себя, и Могильщик спросил:

— Ну а кто начал резню?

— Жена мистера Сэма попыталась ударить ножом маленькую шлюху, но потом вдруг набросилась на доктора Мубуту. По-моему, все дело в деньгах.

— В каких деньгах?

— У мистера Сэма была сумка с деньгами под кроватью. Он хотел отдать их доктору Мубуте, если тот его омолодит.

Детективы окаменели. Из-за денег в Гарлеме проливалось много крови, куда больше, чем из-за чего-то еще.

— Сколько же там было денег?

— Мистер Сэм сказал, что это все его сбережения.

— Ты слышал о деньгах? — спросил Могильщик Гробовщика.

— Нет. Может, в «убийствах» знают. Надо связаться с Андерсоном.

— Потом. — Обернувшись к Анни, он спросил: — Деньги видели все?

— Они лежали в саквояже. Он предложил доктору Мубуте убедиться, что деньги там имеются, но остальные этого не видели. Но у доктора Мубуты сделался такой вид, словно деньги он увидел большие.

— Сделался вид?

— Да, он страшно удивился.

— Удивился? Чему? Деньгам?

— Ну да, их количеству. Ван Рафф потребовал, чтобы ему показали деньги, но мистер Сэм — а может, кстати, и не он, а доктор Мубута — захлопнул саквояж и задвинул его обратно под кровать. Мистер Сэм сказал, что там вообще бумага и он просто пошутил. Но после этого все страшно изменились. Насилие прямо повисло в воздухе. Мистер Сэм попросил доктора Мубуту продолжать эксперимент. Он очень хотел стать молодым и снова жениться. Затем маленькая шлюха сообщила, что она невеста мистера Сэма. Тогда Виола, жена мистера Сэма, вскочила, выхватила из сумочки нож и бросилась на девчонку. Та юркнула под кровать мистера Сэма. Тогда Виола набросилась на доктора Мубуту. А мистер Сэм выпил эликсира и стал выть, как собака. Доктор явно не ожидал этого и страшно побледнел. Но ему хватило духа пихнуть мистера Сэма обратно на кровать и крикнуть, чтобы мы бежали…

Могильщик словно проснулся и спросил:

— Почему?

— Что почему?

— Почему бежали-то?

— Он сказал, что прилетела «Птица юности».

Гробовщик и Могильщик уставились на Анни.

— Сколько тебе лет? — спросил Гробовщик.

Она так заплутала в дебрях воспоминаний, что не услышала вопроса. Она не видела детективов. Анни все глубже увязала в той жуткой сцене. Она посмотрела невидящим взглядом, как слепая.

— А потом Джонсон Икс, шофер мистера Сэма, тоже стал выть. До этого он казался самым здравомыслящим из всех присутствовавших. И мы побежали…

— К себе домой?

— И заперли дверь.

— И не видели, что случилось с деньгами?

— Мы вообще ничего не видели.

— А когда наверх поднялся Ван Рафф?

— Позже… Когда точно, не знаю. Он долго стучал, прежде чем ему открыли. Дик, мой муж, глянул в щелочку и увидел, что тот лежит на полу без сознания. Мы внесли его внутрь.

— Саквояж с деньгами был при нем?

— Нет, у него были раны на голове и…

— Это мы знаем. А кто еще был в этом клоповнике?

— Я, Дик. Это мой муж…

— Об этом мы уже слышали. Муж так муж, и хватит об этом, — перебил ее Гробовщик.

Она попыталась увидеть его лицо через пелену темноты. Могильщик подошел к стене и убрал свет.

— Так лучше? — спросил он.

— Лучше, легаши.

— Да, да, мы черные легаши, — сообщил Гробовщик.

— Вижу, что черные, ну и хватит об этом, — отозвалась она в тон им, явно обретая уверенность.

Гробовщик хмыкнул и продолжил:

— Твой муж, — так что он?

— Мой муж, — гордо сказала Анни, — сын мистера Сэма, как вам уже известно.

— Известно.

— А жена мистера Сэма Виола, и его адвокат Ван Рафф, и шофер мистера Сэма Джонсон Икс, и эта маленькая шлюха — невеста мистера Сэма Милдред…

— Что ты против нее имеешь? — перебил Анни Гробовщик. — Ты сменила расу?

— Оставь ее в покое, — вмешался Могильщик.

— Да, сменила, но не на вашу. На нормальную человеческую.

— Это его обрадует, — хмыкнул Могильщик, глядя на Гробовщика.

— Ничего подобного, — буркнул тот. — Меня не приводят в восторг белые женщины, которым ничего не стоит из белой расы перескочить в человеческую. Нам, цветным, такое не под силу.

— Позже, приятель, — сказал Могильщик, — Сейчас о главном.

— Разве это не главное?

— Ладно, ладно, только не все сразу…

— Почему?

— Он прав, — сказала Анни, — Нам это действительно раз плюнуть.

— А я про что, — буркнул Эд и, удовлетворенный, отступил в тень.

— А что доктор Мубута? — продолжал допрос Могильщик.

— А, сейчас… Просто если вас интересует мое отношение к Милдред, то лично против нее я ничего не имею, но если такая соплячка заводит шашни со стариком, чтобы немножко его подоить, так она шлюха и больше никто.

— Понятно, — отозвался Могильщик.

— И еще Лакомка…

— Это ее отправили в больницу? А как ее настоящее имя?

— Не знаю, все зовут ее Лакомка.

— Это другая несовершеннолетняя, только цветная, — пояснил Гробовщик, — Но она, выходит, не шлюха? Почему ты так считаешь?

— Не знаю, но она не шлюха.

— У меня есть дочка, так вот ее в детстве тоже так звали, — сказал вдруг Гробовщик.

— Это не ваша дочь, — отрезала Анни, глядя на него в упор, — Она больна.

Гробовщик так и не понял, хотела она сказать ему что-то приятное или поддеть.

— Она не родственница мистера Сэма? — спросил Могильщик.

— Вряд ли. Вообще ума не приложу, почему она там оказалась.

— Может, она родственница доктора Мубуты.

— Всякое может быть. Не знаю. Про нее говорят, что она «с прикрытием». Вроде бы она подруга местного босса из Синдиката. Кажется, это теперь так называется. Короче, он тут хозяин.

— Как ты с ней познакомилась?

— Я ее в общем-то и не знаю. Иногда она заглядывала в квартиру, особенно когда не было Дика. Наверное, босс из Синдиката в это время сидел внизу у мистера Сэма.

Могильщик медленно кивнул. В сознание стучалась одна догадка, пытаясь проникнуть, хотя пока у нее это не получалось. Он посмотрел на Гробовщика и увидел, что Эда тоже гложет какая-то мысль. Вообще-то Синдикат такие штучки не должны были интересовать. Если старик с хитрой женой-обманщицей решили довериться такому шарлатану, как доктор Мубута, это его личное дело. Но если Синдикат посылает в дом людей, тут должно быть что-то посерьезнее.

— Значит, в последний раз вы видели саквояж с деньгами, когда доктор Мубута поставил его обратно под кровать? — спросил он Анни, а Гробовщик кивнул.

— Он там был все время — и когда Виола набросилась на Милдред, и когда она передумала и бросилась на доктора, и когда он крикнул нам «бегите».

— Может, его унесла эта самая «Птичка юности»? — предположил Гробовщик.

— Ты ведь знаешь, что и его убили, доктора то бишь?

— Да.

— Кто тебе сказал?

— Да вы же и сказали. Разве не помните? Сразу, как привели меня сюда с Диком. Вы спросили его, был ли он там, когда убили доктора.

— Точно, а я забыл, — смущенно признал Гробовщик.

— Мне было его так жалко… Жалко, что его убили. Он, конечно, был шарлатан…

— Откуда тебе это известно?

— Это сразу ясно. Но он меня тронул…

Оба детектива уставились на нее с новым интересом.

— Как тебя прикажешь понимать? — спросил Могильщик.

— Он сказал мистеру Сэму, что нашел решение Негритянской Проблемы. Он сказал, что черные должны пережить белых.

Они с любопытством посмотрели на нее.

— Ты странная женщина, — отметил Гробовщик.

— Потому что меня тронула эта идея? — спросила Анни, — Нет, мне просто стало стыдно…

— Теперь он нашел окончательное решение, — буркнул Могильщик.

Затем они стали допрашивать Дика. На вопросы тот отвечал с вялым безразличием. Его, похоже, совершенно не огорчила смерть отца и мачехи тоже. Ну а об остальных он тем более не собирался горевать. Да, он знал, что доктор Мубута шарлатан. Разумеется, и отец это знал. Возможно, он вообще вступил в сговор с доктором, чтобы припрятать денежки. Отец его, конечно, глубокий старик, но простофилей он не был. Он знал, что его жена и Ван Рафф хотели его обдурить. В саквояже, конечно же, были настоящие деньги. Только что-то в конце пошло не так. Тут должен был появиться кто-то еще.

— Кто же? — спросил Могильщик.

— Откуда я знаю! — отозвался Дик.

Лично он никогда не участвовал в рэкете отца. Ему только известно, что тот вроде как был главным в четырех лотерейных конторах. Он появлялся, когда выписывались квитки и выплачивались выигрыши. Но настоящими хозяевами были совсем другие люди. Подпольные лотерейные конторы в наши дни напоминали брокерские фирмы с Уолл-стрит. Там сидели девицы с калькуляторами и клерки, и в каждой такой конторе был свой главный, кто руководил всей работой. Курьеры забирали ставки у кассиров и передавали им выигрыши для выплаты угадавшим игрокам, а персонал контор никогда и в глаза не видел игравших. Тамошние служащие зарабатывали очень даже неплохо, покупали машины, квартиры в кредит и жили на Широкую ногу. Отец служил ширмой, и если возникали неприятности с законом, то он должен был нести ответственность. Настоящие хозяева были из Синдиката. Он не знал, был ли его отец на зарплате или получал комиссионные, но для своих лет выступал неплохо. Синдикат брал сорок процентов…

— Неплохо, — сухо согласился Могильщик.

— Миллионные дела, — отозвался Дик.

— А почему ты не играешь в эту игру? — полюбопытствовал Гробовщик.

— Я музыкант, — отозвался Дик, словно это что-то объясняло.

О Лакомке он ничего не мог сказать. Впервые увидел ее на этом самом сеансе. Откуда он знает, как ее зовут. Слышал, как называла ее Анни.

— Твоя жена хорошо разбирается в гарлемской жизни? — спросил Могильщик.

Впервые Дик задумался.

— Даже не знаю, — наконец признался он. — Она все больше сидит дома. Вечерами смотрит телевизор. А что делает днем, я толком не знаю. Я либо сплю, либо ухожу. Может, у нее бывает Виола. Но вообще я не знаю, с кем она там видится.

— Ты ей доверяешь? — спросил Гробовщик. — Прямо за углом бар Смоллса, а по Седьмой авеню весь день разъезжают в «бьюиках» и «кадиллаках» лихие ребята, которых хлебом не корми, а подай блондинку-южанку.

— Господи, если так волноваться из-за белой бабы, то лучше на ней не жениться, — буркнул Дик.

— А Лакомку, значит, ты впервые увидел вчера? — не унимался Могильщик.

— Если вас так интересует эта цыпочка, почему бы вам не пойти к ней в гости? — сварливо осведомился Дик.

Гробовщик посмотрел на свои часы и сказал:

— Три четырнадцать.

— Сегодня уже поздно, — сказал Могильщик.

Дик смущенно посмотрел на одного детектива, потом на другого и спросил:

— Это вам, значит, поручено расследовать убийство?

— Нет, это не наш ребеночек, — отозвался Могильщик, — Нам с Эдом велено выяснить, кто устроил беспорядки.

Дик вдруг истерически захохотал, что вовсе не вязалось с его циническим безразличием.

— Вот откуда берется перхоть, — сказал он сквозь смех.

Интерлюдия

Добрые люди, пищу помогают усваивать различные желудочные соки. На каждую пищу есть свой сок. Есть сок на мясо, есть сок на картофель. Есть сок на потроха, есть сок на пироги. Есть сок на пахту, есть сок на виски. Но иногда случается вдруг путаница, и соки усваивают не то, что им положено. Берешь, например, початок вареной кукурузы прямо из кастрюли, а он такой горячий, что ты обжигаешь себе язык. А язык подает неправильный сигнал желудку. А желудок высылает сок не для кукурузы, а, скажем, для кайенского перца. Тут происходит расстройство пищеварения и кукуруза ударяет в голову. Возникает высокая температура. В организме такой жар, что кукуруза жарится, прыгает, подскакивает и идет прямо в голову, а там смешивается с корнями волос. Вот откуда берется перхоть.

Дасти Флетчер Из его выступления в театре «Аполлон» на 125-й улице в Гарлеме.

Глава девятая

В Храм Черного Иисуса вошел человек. Это был толстяк-коротышка с заячьей губой. Лицо его было мокрым от пота, таким мокрым, что, казалось, в нем образовалась какая-то течь. Круглая, как шар, голова была покрыта такими густыми черными волосами, что они казались искусственными. Туловище смахивало на до отказа надутый резиновый манекен. На нем был небесного цвета голубой костюм с отливом. Вид у толстяка был взрывоопасный, но он сохранял спокойствие.

Чернокожие у входа смотрели на него с благоговейным ужасом.

— Сын Хама, — прошептал кто-то, на что последовал ответ:

— Нет, это сын Иисуса.

Чернокожий вошел в вестибюль, пахнувший мочой, миновал гигантского гипсового Иисуса Христа, подвешенного на канате за шею. Другой конец был закреплен на осыпавшемся потолке. Черное лицо Христа было искажено гримасой ярости, зубы оскалены. Руки были раскинуты в стороны, пальцы сжаты в кулаки. Из красных отверстий от гвоздей сочилась черная кровь. Внизу была надпись: «ОНИ МЕНЯ ЛИНЧЕВАЛИ».

Собратья в это верили.

Храм Черного Иисуса располагался на 116-й улице, к востоку от Ленокс-авеню. 116-я и параллельные ей грязные раскаленные трущобные улицы вели в Испанский Гарлем. Они кишели грязными распаренными черными обитателями, которые очень напоминали тараканов. От их шагов вздымалась обильная пыль. Волосы плавились, сбегали, словно потоки жира, по потным черным шеям. Полуодетые люди ругались, кричали, смеялись, пили крепкие напитки, ели жирную пищу, вдыхали трущобные миазмы, потели, воняли и веселились.

Это была Долина. А Гефсимань находилась на холме. Там было прохладнее. Эти люди веселились круто. Жара запекала мозги, размягчала черепа, вызывала перхоть. Обычная жизнь была так полна страхов и убожества, что праздники получались, как кипяток. Был день памяти Ната Тернера. Кто он, собственно, такой? Одни считали, что джазист, который учит ангелов настоящей музыке, другие думали, что он боксер, тренирующий самого Сатану. Но большинство сходилось на том, что самое ценное в его жизни — смерть, благодаря чему у них теперь выходной.

Невзрачного вида сутенер заталкивал свою двухдолларовую шлюху в старый рыдван, чтобы везти ее на работу в Центральный парк. Ее черное лицо было густо покрыто белой пудрой, ее накрашенные глаза поражали тупостью, ее полные губы сверкали, как красная пожарная машина. Она ехала ловить белых возле Лагуны, заставать их врасплох, брать тепленькими.

Одиннадцать черных монахинь вышли из обшарпанного ветхого дома, в витрине которого была вывеска «ОРГАНИЗАЦИЯ ПОХОРОН». Они несли медную кровать так, словно это был гроб. На кровати был матрас, а на матрасе — завернутый в грязную простыню старик с растрепанной шевелюрой. Он лежал неподвижно, словно покойник. Никто не удивлялся, никто не задавал никаких вопросов. В ресторанчике «Серебряная луна» какой-то шутник крикнул официанту:

— Ну-ка, принеси мне чашку кофе крепкого, как Мухаммед Али, и фрицбургер.

— Это что такое?

— Фрицбургер? Котлета с капустой. Как любят фрицы!

У входа в кинотеатр стоял человек с жаровней, сделанной из ванной и поставленной на колеса от детской коляски. На ней, шипя и прыская жиром, жарились свиные ребрышки. Над жаровней стоял сизый дым, пахло жареной свининой, отчего у прохожих текли слюнки. Полуодетые чернокожие покупали нарасхват куски свинины с пылу с жару на ломтях светлого хлеба, хрустели полупрожаренными косточками.

Еще один старик забрался на купол кинотеатра. Вооружившись удочкой и леской с крючком, он забрасывал снасть, как заправский рыболов. Как только продавец отворачивался, тот быстро опускал удочку и, поддев на крючок ребрышко, поднимал его. Все, кроме продавца, видели, что происходит, но никто не выдавал старика. Они ухмылялись друг другу, но стоило продавцу свинины взглянуть на них, улыбки, как по команде, исчезали.

Продавец почуял неладное. Он сделался подозрительным. Он понял, что ребрышки исчезают бесследно. Он сунул руку под жаровню и вытащил железную кочергу.

— Кто из вас таскает ребрышки? — обратился он к собравшимся вокруг. Он вдруг сделался мрачным и грозным.

Ответом ему было молчание.

— Если кого поймаю, сразу вышибу мозги, — пообещал он.

Гарлемцы — люди веселые. Они любят хорошую шутку. Они верят в пророка по имени Хам. Они рады приветствовать у себя черного Иисуса. Белый Иисус проявлял к ним равнодушие.

Когда пророк Хам вошел в церковь, он, как и ожидал, увидел в ней полно проповедников. В духоте их лица сверкали, как раскрашенные черные маски. Пахло потом, дезодорантами и гнилыми зубами. Но никто не курил.

Пророк Хам занял пустой стул на сцене и поглядел на море черных лиц. На его лице появилось выражение той кротости, какое только может быть при заячьей губе. Собравшиеся проповедники притихли в ожидании чего-то такого. Оратор, статный чернокожий в черном костюме, мгновенно прервал свой поток красноречия — словно закрыл кран — и почтительно поклонился пророку.

— А теперь вот к нам пожаловал наш пророк! — провозгласил он, выпучив глаза, — Наш современный Моисей, который выведет нас из пустыни. Итак, пророк Хам.

Собравшиеся позволили себе несколько отойти от приличий и устроили бурную овацию с криками «аминь», словно наемные энтузиасты на собрании «возрожденцев». Пророк Хам выслушал все это нахмурившись. Он был очень недоволен. Он встал и вышел вперед, бросая свирепые взгляды на аудиторию.

— Не называйте меня пророком, — начал он. Сердясь, он сильно шепелявил и брызгал слюной. А сейчас он был очень сердит. — Вы знаете, кто такой пророк? Это чудак с галлюцинациями. Испокон века пророки были эпилептиками, сифилитиками, шизофрениками, садистами и вообще страшными монстрами. У меня всего-навсего заячья губа, так что до пророка мне далеко.

Его красные глазки сверкали, его голубой костюм блестел, его черное лицо лоснилось, большие желтые зубы над алыми деснами свирепо скалились.

Никто не осмелился ему возразить.

— И никакой я не современный Моисей, — продолжал он, — Во-первых, Моисей был белым, а я черный. Во-вторых, Моисей водил свой народ по пустыне, пока те не взбунтовались. Он завел их туда и заставил голодать и питаться акридами. Моисей был остолоп. Вместо того, чтобы уводить свой народ из Египта, ему надо было захватить там власть, и тогда все их проблемы решились бы сами собой.

— Ты — вождь расы, — крикнул из зала один проповедник.

— Ничего подобного, — возразил оратор. — Разве я похож на вождя? Беда с неграми как раз и состоит в том, что они постоянно ищут вождей и лидеров. Они хотят обогнать белых. Единственное место, где это можно легко сделать — беговая дорожка стадиона. В беге на сто метров с барьерами мы затыкаем их за пояс шутя, но на этом все и заканчивается. И к тому же побеждаем не мы, а наши дети. А что получают они от нас в награду? Чушь о вождях расы?

— Ладно, если ты не пророк и не вождь расы, то кто же ты? — не унимался тот же голос из зала.

— Я солдат. Самый обыкновенный солдат. Я сражаюсь за наши права. Зовите меня генерал Хам. Я ваш командир. Мы будем сражаться — и не на беговой дорожке.

Эти слова внесли в аудиторию успокоение. Значит, он не пророк и не вождь расы, но генерал. Отлично.

— Генерал Хам, дорогой, — крикнул молодой проповедник, выразив всеобщее отношение к оратору, — Ты командуй нами, а мы сделаем все, что ты прикажешь.

— Первым делом мы берем в нашу армию Иисуса, — Он поднял руку, чтобы предотвратить возможные возражения, — Молчите! Я знаю, что вы скажете. Вы скажете, что другие чернокожие, с большим числом сторонников, уже пользовались услугами Иисуса. Вы скажете, что в течение многих лет наши собратья просили у Иисуса пищи, здоровья, справедливости и всего прочего. Но это две большие разницы. Они обращались к белому Иисусу и молили его о милосердии. Вы это прекрасно знаете. Вы сами проповедники. На вас лежит этот грех — молить о снисхождении. Просили его решить ваши проблемы. Заступиться за вас перед белыми. А он советовал вам подставить другую щеку. Неужели вы думали, он посоветует вам самим давать пощечины? Он же тоже белый! Белые его братья. Они-то собственно его и изобрели. Неужели вы надеетесь, он заступится за вас перед теми, кто его создал? Напрасно надеетесь, друзья. Напрасно молитесь — он оглох.

Проповедники весело рассмеялись. Они-то не оглохли, и слова оратора до них дошли.

— Мы поняли, генерал Хам. Ты прав на все сто. Мы молились не тому Иисусу. Теперь мы будем молиться черному Иисусу.

— Вот вы, так называемые негры, всегда такие, — шепелявил, брызгая слюной, генерал Хам. — Вы вечно молитесь. Вы верите в любовь и всепрощение. Мы победим любовью? Нет, для вас этот номер не пройдет. Это ловушка белых. Белые изобрели ее, так же, как и белого Христа. Мы больше не будем молиться.

Эти слова были встречены молчанием. Собравшиеся были шокированы. В конце концов, они все были проповедниками. А до того, как сделались проповедниками, молились Богу, как прихожане. Они просто не знали, что сказать.

Наконец заговорил все тот же молодой проповедник. Он был достаточно молод, чтобы рискнуть, ведь старые молитвы не приносили новых удач. Он не боялся перемен.

— Командуй нами, генерал, — повторил он, — Мы бросим молиться. Но что будем делать взамен?

— Мы не станем молить черного Иисуса смилостивиться, — заявил генерал Хам. — Мы вообще ничего не станем у него просить. Мы просто скормим его белым. Мы заменим ту пищу, что поставляли на стол белых с тех пор, как они сделали нас рабами. Все эти годы мы кормили белого человека. Благодаря этому он растолстел и разбогател. Но теперь мы покормим его черным Иисусом. Вы и без меня прекрасно понимаете, что эта пища переваривается очень плохо. Белые не сумели толком переварить даже белого Христа почти за две тысячи лет. А ведь они вкушают его каждое воскресенье. Ну а плоть черного Христа будет усвоить потруднее. Это, братья, и есть наше тайное оружие! — вдруг крикнул он и выпустил фонтан слюней. — Вот так мы вступим в бой с белыми и одержим победу. Мы будем кормить их, пока они не сдохнут от запора, если, конечно, до этого не поперхнутся.

Проповедники постарше были в шоке.

— Неужели нужны человеческие жертвоприношения? — испуганно спросил один.

— Будем делать облатки? — поинтересовался другой.

— Кормить так кормить, но как? — осведомился молодой проповедник.

— Мы будем устраивать демонстрации со статуей черного Иисуса, пока белые не начнут блевать, — сказал генерал Хам.

Вспомнив статую черного Иисуса, жертвы суда Линча, проповедники поняли, к чему клонил генерал Хам.

— Что же нужно для демонстрации? — спросил молодой проповедник. Он был человек практичный.

Генерал Хам оценил это его свойство.

— Для демонстрации нужны демонстранты, — сказал он. — А кроме того, деньги. Поэтому, если у нас не окажется достаточного количества добровольцев, мы просто достанем денег и купим демонстрантов. Что ж, молодой человек, я делаю вас своим заместителем. Как вас зовут?

— Преподобный Дьюк, генерал.

— Отныне вы полковник, преподобный Дьюк! Итак, полковник Дьюк, я хочу, чтобы к десяти часам у этого храма собрались демонстранты.

— У нас слишком мало времени, — сказал полковник, — Народ празднует…

— Тогда пусть это будет продолжением праздника, — отозвался генерал Хам. — Достаньте знамена с надписью «Детка Иисус». Людей напоить вином, и пусть воет «Иисус Спаситель». Соберите девиц. Скажете, они нужны, чтобы исполнить танец. Если спросят — какой, скажите — веселый. Куда пойдут женщины, туда же отправятся и мужчины. Помните это, полковник. Это первая заповедь для всякой демонстрации. Вы меня поняли, полковник Дьюк?

— Так точно, генерал.

— Тогда встретимся на демонстрации, — сказал генерал и удалился.

На улице у тротуара стоял сиреневый «кадиллак» с откидным верхом. Его корпус был отделан желтым металлом, прохожие думали — золотом. За рулем сидела белая женщина с голубовато-седоватыми волосами, зелеными глазами, широким плоским носом. Она была в оранжевом шифоновом платье с декольте. Огромные розовые груди, словно раздувшись от жары, лежали на рулевом колесе. Когда генерал Хам подошел к машине и открыл дверцу переднего сиденья, она улыбнулась ему так, что ночь превратилась в день. Ее верхние два резца были из золота, а между ними искрились бриллианты.

— Папочка! — воскликнула она. — Почему так долго?

— Стряпал кушанье из Иисуса, — прошепелявил генерал Хам, усаживаясь рядом.

Она захихикала. Ее смех напоминал бульканье жира. Она выехала на полосу движения прямо перед автобусом и рванула вперед так, словно черные пешеходы были невидимками. Они шарахались во все стороны, чтобы не попасть под колеса.

Глава десятая

Сержант Райан поднялся из подвала, чтобы заняться допросом. Он захватил фотографа Теда, сделавшего все необходимые снимки. Надо было освободить место криминалистам, приехавшим снимать отпечатки.

Комнаты были маленькие. В каждой имелись умывальник, гардероб, батарея отопления, а также двойная кровать и туалетный столик под дуб. Все ставни были закрыты и в комнатах было невыносимо душно. Все они были одинаковы, кроме передней комнаты, в которой имелось второе окно, выходившее на улицу. Появление четырех детективов создало впечатление переполненности.

Переднюю комнату занимала парочка — мистер и миссис Тола Онан Рамсей. Тола работал гладильщиком в химчистке в центре города, а его жена Би гладила рубашки в соседней прачечной. Окна были так низко, что из помещения можно было без труда стаскивать с прохожих шляпы, каковые удачно дополнили бы весьма обширный гардероб из костюмов и рубашек, имевшийся в комнате. Но, услышав эту реплику, Тола обиженно отозвался, что костюмы и рубашки его куплены на потом заработанные денежки, а шляпы ему совершенно не нужны. Местные детективы промолчали, хотя и показалось странным, что Тола переплачивает за комнату с окнами на улицу, хотя вполне мог бы довольствоваться и более дешевым жильем с окнами на задний двор.

Если они только воровали у своих хозяев, то лишнее окно на улицу означало и лишний расход. Би отозвала Гробовщика в сторонку и осведомилась, не желает ли он приобрести рубашки по дешевке, а ее муж тем временем категорически отрицал, что видел, слышал или знал что-либо в связи с убийством. Он сообщил сержанту, что он и его супруга Би крепко спали, намаявшись за день, а потому не слышали ни соседей в коридоре, ни прохожих на улице, хотя обычно и те и другие страшно топали, словно ходили прямо через их комнату.

Вскоре сержант Райан потерял к ним интерес. Они показались ему слишком невинными. Он что-то пробормотал насчет «самых честных, законопослушных и безобидных чернокожих из всех, что когда-либо встречал». На это Могильщик и Гробовщик и бровью не повели.

В средней комнате жили мистер и миссис Сократ Икс Гувер. Он был высокий, худой, с выступающими зубами и сероватыми курчавыми волосами. На длинных руках дергались мышцы, словно умирающие змеи, а красноватые глазки возбужденно горели под пристальными взглядами детективов. Он сидел на кровати в одних джинсах, которые успел надеть, когда пошел открывать дверь полиции, а его жена Пун лежала голой на кровати, до подбородка закрывшись простыней. Это была крупная желтая женщина с рыжими распрямленными волосами, которые торчали во все стороны.

Мистер Сократ Икс Гувер начал с того, что предупредил не пугаться запаха — это он курил кубуб от астмы. А жена его добавила, что лично она занималась тем, что разглаживала волосы вон тем утюгом. Видя, что Могильщик не утратил недоверчивого вида, она вспылила и сказала, что если он вынюхивает, не занималась ли она любовью с законным мужем, то это, между прочим, вполне естественное занятие. Что касается запахов, так это разве что белые, по ее словам, умеют заниматься любовью так, чтобы не пахло.

Сержант Райан густо покраснел.

Сократ сообщил, что он честно зарабатывает свой хлеб на автостоянке «Янки стэдиума». Прошлой зимой? Он не жил здесь прошлой зимой. Сержант Райан оставил эту тему и спросил, чем занимается супруга. Она сказала, что у нее встречи. Какие встречи? Самые обыкновенные. Сержант Райан попытался поймать взгляды Гробовщика с Могильщиком, но они смотрели в сторону.

Насчет того, что творилось в доме или на улице этой ночью или любой другой ночью, они знали меньше первой пары. Они сказали, что всегда опускали шторы и закрывали окна, чтобы в комнате не было так шумно. Нет, они сегодня не слышали ничего такого, даже у соседей. Сержант Райан замолчал, и в комнате стало слышно, как у соседей отодвигают ящик комода и раздаются голоса. Но он не стал это комментировать. Ну, а если кто-то из них идет в туалет, предположил сержант. Пун так разволновалась, что даже села, отчего обнажились ее большие отвислые груди с красными круглыми отметинами от лифчика и с твердыми коричневыми сосками, похожими на черенки тыкв, которыми они крепятся к стеблям. Ходит в сортир? Это еще зачем? Нет, они не маленькие дети и не мочатся в кровать. Могильщик так выразительно покосился на умывальник, что ее лицо прямо-таки распухло от негодования, и она вообще откинула простыню, представ перед взорами детективов в чем мать родила. Тотчас же комнату заполонил резкий запах многократных половых сношений. Сержант Райан воздел руки вверх.

Когда все немного успокоились, он выслушал их показания. Они понятия не имеют о том, что случилось в подвале. Они смутно помнили в торце какую-то дверь, но ничего определенного сказать не могли. Что с того, что их комната помещалась как раз над подвалом и бойлерной, — они никогда ничего такого не слыхали. А зимой они тут не жили. Они понятия не имеют, кто жил здесь до них. Они не видели, чтобы кто-то входил или выходил из той двери. Они не видели никаких подозрительных белых в этом районе. И белых женщин тоже не видели.

К тому времени, когда сержант добрался до последней комнаты, он совсем пал духом. Обитатели последней комнаты называли себя мистер и миссис Букер Т. Вашингтон. Букер сказал, что он управляющий в развлекательном центре в верхней части Седьмой авеню. Что это за развлекательный центр? Ну, где люди отдыхают, развлекаются. Как они развлекаются? Во что играют? А, в бильярд. Значит, вы промышляете в бильярдной? Я менеджер. Ладно, а как зовут вашу жену? Мадам Букер, отвечала та сама. Это была еще одна полногрудая, желтокожая бабища с распрямленными рыжими волосами. Муж был худ, черен и красноглаз, как и его сосед. Что же представляют собой эти худые, с красными глазами и голодными взглядами мужчины, вдруг подумал сержант, что они так нравятся желтокожим толстухам? Ну, а как зарабатывает на жизнь мадам Букер? Ей нет в этом никакой необходимости, ее задача ухаживать за мужем. Но время от времени она занимается гаданием — так, чтобы как-то скоротать вечера, когда муж на работе. Сержант посмотрел на телевизор и на транзистор на туалетном столике, но промолчал. Ну, а кто ее клиенты? Люди. Какие именно? Да всякие. Мужчины? Женщины? И те, и другие. Есть ли среди ее клиентов белые мужчины? Нет, чего нет, того нет. Она никогда не гадала белым. Почему же так? Неужели гарлемские авгуры не котируются у прочих ньюйоркцев? Насчет авгуров она не в курсе, а вот гадать белым не приходилось.

Дальнейшие расспросы показали, что эта парочка видела, слышала и знала еще меньше, чем две другие вместе взятые. Они не желали иметь ничего общего с прочими жителями этого дома — не потому что высокомерны, а потому что тут живут очень плохие люди. Кто именно? Ну, они точно не знают, как их зовут. А где они живут, на каком этаже — первом, втором, третьем? Точно не известно, но где-то в этом доме. Откуда же они знают, что это плохие люди? По лицам понятно. Сержант Райан напомнил, что они только что утверждали, что никого и в глаза не видели из соседей. Они это сказали в том смысле, что они сталкиваются с разными людьми в коридоре или вестибюле, откуда им знать, кто откуда. А не попадались ли им там белые мужчины? Нет, только раз в месяц появляется какой-то белый — собирать квартплату.

Ну и как же его фамилия, быстро спросил сержант, надеясь, что вышел на какой-то след. Они не знали. Выходит, вы платите человеку и не знаете даже, кто он такой? Может, они и не знали его фамилии, но зато не сомневались, что он делает то, что ему положено. Он приходит регулярно раз в месяц. А давно они тут живут? А три года. Значит, они прожили тут зиму? Целых две. Тогда, выходит, они знают про подвал? Известно ли им, что в доме есть подвал? Разумеется. А как же иначе отапливать дом? Сержант отметил, что это вопрос, а не ответ, и сам спросил, кто же тут техник-смотритель? Лукас Кови, он из Вест-Индии. Он цветной? Цветной. А разве в Вест-Индии есть белые? Сержант согласился, что они правы. Ну а что, этот мистер Кови живет в бойлерной? В бойлерной? Господи, да где же ему там жить? В котле, что ли? А как насчет пустой комнаты? Пустой комнаты? Там есть пустая комната? А когда они были в подвале в последний раз? А они там вообще никогда не были. Они только знают, что раз в доме центральное отопление, то горячая вода откуда-то должна поступать.

Сержант вытащил из кармана носовой платок, чтобы отереть пот со лба, но, вспомнив, что брался им за запачканную кровью ручку двери, снова убрал назад. Он вытер потный лоб рукавом.

Где же тогда живет мистер Кови, если в подвале он не живет, осведомился сержант с отчаянием в голосе. Он живет в другом своем доме на 122-й улице. Знают ли они номер дома? Номер они не знают. Помнят только, что это такой же кирпичный дом, только раза в два больше. Вроде бы второй от угла — от Восьмой авеню. Там еще написано над входом название «КОЗИ ФЛЭТС»[13].

Сержант решил, что с него достаточно. Он не видел оснований никого задерживать. Надо было найти этого Лукаса Кови. Но когда они вышли в коридор, фотограф обнаружил, что у него пропала карманная камера. Тогда они вернулись к Вашингтонам. Без толку. Потом они перешли к Гуверам.

— Батюшки светы! — воскликнул Пун, — А я-то удивлялась, откуда тут взялся «кодак». Хотела взять сигарету и вижу — валяется на полу.

Багровый от злости фотограф положил камеру в карман и открыл было рот, чтобы прокомментировать это, но его опередил Могильщик.

— Можешь загреметь на три месяца, — сообщил он Сократу.

— За что?

— Ладно, хватит, — сказал сержант, — Пошли.

Они вышли на улицу и стали ждать криминалистов, которые закончили работу и поднимались из подвала.

— Вы верите в это дерьмо? — спросил сержант цветных детективов.

— Не в этом дело, верим мы или нет, — сказал Могильщик, — Мы застали их в постелях. Похоже, они спали. У нас нет возможности доказать, что они видели или слышали то, что нас интересует. Поэтому нам приходится верить им на слово.

— Нет, я про то, чем они занимаются.

— Если это вас волнует так сильно, то лучше идите домой, — посоветовал Гробовщик.

— Как и во всем остальном, что они говорили, тут есть и правда, есть и вранье, — примирительно сказал Гробовщик, — Мы знаем, что Букер ошивается в бильярдной и зарабатывает тем, что ставит шары на полку, когда не ворует кошельки. Мы знаем также, что Сократ Гувер следит, чтобы из машин на стоянке у стадиона не стащили то, что он и сам готов стащить. Ну а чем могут заниматься эти две толстые желтые шлюхи, кроме как торговать собой? Поэтому их мужья и не бывают дома вечерами. Но Тола Рамсей и его жена занимаются именно тем, что нам сообщили. Это легко проверить. Только вот возникает вопрос: для чего им рубашки и костюмы, которые не подходят по размеру?

— Но по крайней мере, никто из них не работает на кухнях у белых, — грубо буркнул Эд.

Их белолицые спутники стали вдруг краснолицыми.

— С какой стати честные люди будут жить здесь? — продолжал Могильщик, — Или по-другому: как, живя здесь, люди могут оставаться честными? Этот дом прямо-таки создан для порока: чтобы шлюхи торговали тут собой, а воры прятались, — Он немного помолчал. Вокруг все тоже замолчали, и он осведомился: — Еще вопросы есть?

Сержант решил оставить эту щекотливую тему. Он велел криминалистам следовать за ним, и они тронулись в путь. Замыкал процессию черный «плимут» Гробовщика с Могильщиком. Три машины проследовали по 122-й улице бесшумно, как крысоловы, но вокруг не было ни одной живой души — в том числе ни одной крысы. Гробовщик посмотрел на часы: 3.37. Он связался с лейтенантом Андерсоном в участке.

— Это мы с Могильщиком, шеф. Ну что, не нашли никого в красной феске?

— Нашли, целых семнадцать человек. Но лишних штанов ни у кого не обнаружено. Вы все еще с Райаном?

— Едем за ним.

— Что-нибудь обнаружили?

— Ничего полезного.

— Ладно, оставайтесь с ним.

Отключив связь, Гробовщик проорал:

— Что он думает — мы едем на рыбалку, что ли?

Могильщик только хмыкнул.

Если взять два заброшенных, приходящих в упадок, перенаселенных кирпичных дома, вроде того, что они только что посетили, проложите их посредине узким вестибюлем, добавьте у входа две бетонные колонны и между ними большую стеклянную дверь, а над ней надпись «КОЗИ ФЛЭТС», и вы получите вонючий сэндвич — инкубатор нищеты и порока. Тут, собственно, собирались самые разные извращенцы: лесбиянки, педерасты, наркоманы, уличные шлюхи и их дебильного вида сутенеры, спавшие в той же постели, где и проворачивали свои делишки их подопечные. Короче, не было извращения, не было сексуальной забавы, которую тут нельзя было бы получить.

Впрочем, детективы обнаружили только запертые двери, запахи сортиров, марихуаны, хрипы и стоны совокупляющихся лесбиянок и гомосексуалистов, а также тихие звуки блюза.

Рисунки на стенах вестибюля напоминали творчество первобытных народов, в основном пигмеев, завороженно вычерчивающих на камнях гигантские члены. У лестницы детективы увидели маленькую зеленую дверь с надписью «Техник-смотритель».

Чуя носом запахи, на которые намекали рисунки, сержант цинично заметил:

— Греши — не хочу. Дешево и сердито.

— Скорее сердито, — резко ответил Могильщик.

Детективы пять минут барабанили в дверь, после чего ее отворил техник-смотритель. Вид у него был заспанный. На нем был старый голубой фланелевый халат с потертым поясом, а под халатом сине-красная полосатая пижама. Короткие курчавые волосы свалялись от тесного контакта с подушкой, а гладкая черная кожа лица покрылась морщинами. В правой руке он держал автоматический кольт сорок пятого калибра, нацелив его в живот первому из детективов. Он смотрел на непрошеных гостей мутными красными глазами.

— Что надо?

— Полиция, — сказал сержант, поспешно вытаскивая значок.

— Ну и что? Зачем разбудили?

— Отлично, — сказал Могильщик, — Теперь нам все ясно.

Медленно человек убрал кольт в карман халата, но по-прежнему держал его в руке.

— Вы мистер Кови, техник-смотритель? — осведомился сержант.

— Он самый.

— Вы всегда открываете дверь с пистолетом в руке?

— Откуда мне знать, кто стучит в такое время?

— Отойди в сторону, приятель, дай пройти, — сказал Могильщик.

— Вы полиция, — вздохнул тот, повернулся и пошел впереди гостей по кирпичным ступенькам, что вели вниз.

Могильщику показалось, что этот человек держится слишком нахально для техника-смотрителя такого притона, если, конечно, его обитатели на него не работают, как мальчишки в «Оливере Твисте» работали на Фейджина. Тогда, конечно, все становится на свои места. Черный Фейджин и должен держаться нахально.

Это был высокий самоуверенный чернокожий с длинным, узким гладким лицом и головой, представлявшей собой эллипсоид. У него были толстые губы, широкий рот и ослепительно белые зубы. Глаза у него были с легким монгольским разрезом. В нем было что-то африканское, что-то нордическое и что-то восточное одновременно. Он был хорош собой и надменен, но в его манере держаться было что-то женственное. Выглядел он в высшей степени самоуверенно.

В его облике не было одного — замешательства человека, поднятого ночью с постели.

Отворив пальцем дверь своей комнаты, он сказал:

— Антре!

В комнате стояла большая кровать со смятыми простынями, бюро с убирающейся крышкой — на нем стоял телефон, а возле него стул. Были там также ночной столик с пепельницей, телевизор, напротив которого стояло пухлое кресло на подставке, туалетный столик с черными и белыми куклами по обе стороны зеркала. За бойлерной была кухня-столовая, а рядом с ней ванная с туалетом.

— Уютно устроились, — сказал сержант Райан. Фотограф и криминалист, которых он захватил с собой, послушно улыбнулись.

— Это вас огорчает? — с вызовом спросил Кови.

Сержант отбросил церемонии и стал задавать вопросы. Кови сообщил, что был в театре «Аполлон», где смотрел гангстерский фильм «Все или ничего», а потом концерт, где участвовали группы «Сьюпримз», «Ванделлас» и телевизионный комик Билл Косби, а также местный оркестр. Затем он зашел в бар ресторана Френка, съел сэндвич и прошел домой пешком по Восьмой авеню.

— Можете это проверить? — обратился Райан к местным детективам Гробовщику и Могильщику.

— Это непросто, — отозвался Могильщик. — В «Аполлоне» бывает пол-Гарлема, а бар Френка в это время так переполнен, что запоминаются там лишь знаменитости.

Кови не видел никого у дома, а поскольку он жил один, то, спустившись в свой подвал, он также никого не мог видеть до утра. Если бы не необходимость выставлять мусорные баки, вонь от которых могла сделаться невыносимой, то никто в доме не заметил бы его отсутствия — он мог бы умереть и никто об этом не догадался бы. Какие еще у него есть обязанности, кроме мусора? Зимой он топит котел. Есть ли у него родственники? Полным-полно, но все они на Ямайке, и он не видел их уже три года, с тех пор, как переехал в Нью-Йорк. Есть ли у него друзья? Деньги — вот лучший друг человека. Женщины? Что за вопрос, фыркнул Эд, разглядывая кукол, а сержант покраснел. Кови с достоинством ответил, что женщины есть везде. Это точно, согласился Могильщик. Сержант сменил тему. А кто убирает в доме? У дверей сами жильцы, а на улице ветер уносит пыль и грязь. А известно ли ему про подвальное помещение в том, другом, доме? А что такого там в подвале? Комната. Про комнату ему известно, как-никак он и там работает. Кому он ее сдает? Сдает? Никому не сдает. Тогда кто в ней живет? Летом никто. Фирма оборудовала ее для того, чтобы зимой там ночевал человек, который следит за котлом. Какая фирма? «Акме риэлти». Ей принадлежит множество домов в Гарлеме. И он работает техником-смотрителем во всех? Нет, только в этих двух. Знает ли он служащих фирмы «Акме»? Нет, только управляющего и сборщика квартплаты. Где находится фирма? У них офис в нижней части Бродвея, Никербокер-билдинг, к югу от Кэнел-стрит. Как зовут тех, с кем он имеет дело? Мистер Шелтон — это управляющий, а квартплату собирает Лестер Чемберс. Они тоже из Вест-Индии? Нет, они белые. Так, ну а насчет той комнаты, что в подвале — мог ли кто-то жить там без его ведома? Вряд ли. Он там бывал ежедневно, выставлял мусорные баки. Ну а все-таки, это возможно? Все в этом мире возможно, только маловероятно, потому как для этого надо проникнуть внутрь, а оба ключа от английского замка у него. Он подошел к стене, снял связку и продемонстрировал два медных ключа. А если бы кто-то попытался вломиться, он бы сразу заметил это. Но разве нельзя изготовить еще один ключ, продолжал сержант. Кови провел рукой по шевелюре, осведомившись, что имеет в виду сержант. Тот ответил вопросом на вопрос: когда он в последний раз заглядывал в подвал? Кови нервно оглянулся, встретился взглядом с Гробовщиком и поспешил отвести глаза. Зачем? — также вопросом на вопрос ответил он. Подвал используется только зимой, а летом все двери на запоре, чтобы подростки-бандиты не насиловали там девиц. Очень уж вы недоверчивы, заметил сержант. Дверь открываете с пистолетом, в подростках подозреваете насильников. Цветные детективы снисходительно улыбнулись вслед за Кови. Сержант обратил на это внимание, но сделал вид, что ничего не заметил. Известно ли Кови, что за люди живут в этих двух домах? Разумеется, он же техник-смотритель. В них живут честные труженики, как и во всех домах, принадлежащих фирме «Акме». Сержант был сама недоверчивость. Он не мог понять, издевается над ним Кови или нет. Могильщик и Гробовщик сохраняли непроницаемые лица. Короче, подвел итог сержант, в подвальной комнате кто-то жил. Это исключено, тут же возразил Кови. Если бы кто-то там жил, верхним жильцам об этом стало бы известно — через пол-потолок слышно так же, как через стены. Значит, жильцы лгут, потому что в комнате не только кто-то жил, но и совсем недавно там убили человека. Зрачки глаз Кови слегка расширились, а потом и все его лицо слегка исказилось.

— Вы шутите? — прошептал он судорожно.

— Какие тут шутки, — отозвался сержант, — Человек.

— Я был там вчера утром.

— А теперь снова туда попадете. Одевайтесь. И отдайте мне пистолет.

Кови послушно передал пистолет — словно тарелку. Вид у него был ошарашенный.

— Этого не может быть, — прошептал он.

Но когда он увидел комнату, остолбенение сменилось яростью.

— Эти сволочи наверху все слышали, — бушевал он, — Нельзя зарезать тут человека так, чтобы наверху не услышали.

Его отвели наверх и устроили очную ставку с каждой из трех парочек. Сержант не узнал ничего нового, кроме, разве что, отборного сквернословия. Он не смог разрушить их версию, по которой они ничего не слышали, а они, в свою очередь, не сумели опровергнуть показания Кови — что он понятия не имел о том, кто может находиться в подвальной комнате.

— Давайте проведем эксперимент, — сказал сержант, — Тед, возьми этого человека — как его зовут?

Стен? Возьми, стало быть, Стена и спустись с ним в подвал. Там вы поднимете крик, а мы будем слушать вас в каждой из трех комнат.

Припав к доскам пола в комнате Сократа Гувера, они стали напряженно слушать. Они услышали какие-то слабые звуки. Они ничего не услышали из второй и третьей комнаты, как ни прислушивались. Из кухни тоже ничего слышно не было. Зато в коридоре слышимость оказалась куда лучше и, как ни странно, в сортире тоже.

— Что ж, круг свидетелей суживается до тех, кто в это время не спал в Гарлеме, — с отвращением процедил сержант. — Можете отправляться спать, — сказал он жильцам.

— А с этим что делать? — спросил кто-то из белых детективов, показывая на Кови.

— Отвезем его назад и на этом закончим. Никто из них никуда не денется, а завтра, может, у меня лучше будут работать мозги.

Когда Кови был уже в дверях дома «КОЗИ ФЛЭТС», Гробовщик выскочил из машины и крикнул ему вслед:

— Эй, я забыл у тебя в квартире свой звукомер.

Но Кови его не услышал.

— Сходи за ним, я тебя подожду, — отозвался Могильщик.

Белые детективы непонимающе переглянулись. Они не видели у Гробовщика никакого звукомера. Но им не было до этого дела, им хотелось поскорее разъехаться по домам. Но сержанту хотелось еще переговорить с гарлемскими детективами, а потому криминалисты уехали, а он и двое его недовольных ассистентов, фотограф Тед и водитель Джо, остались поджидать их возвращения.

Гробовщик удивился, увидев незапертой дверь, ведшую вниз к комнате Кови, но мешкать не стал, а быстро спустился и, не постучавшись, открыл дверь комнаты Кови и вошел.

Кови, сидевший в кресле у стола, ухмыльнулся:

— Я так и знал, что ты пойдешь за мной, старый лис. Думал застукать меня, когда я буду звонить по телефону? Но я ничего не знаю об этом деле. Я ни в чем не виноват. Я безгрешен, как член проповедника.

— Хреново твое дело, — сказал Гробовщик, и щека его задергалась. В руке его заблестел длинноствольный револьвер, — Придется тебе за это заплатить, приятель.

Могильщик не хотел общаться с сержантом, а потому связался по радиотелефону с лейтенантом Андерсоном в участке.

— Это я, Могильщик.

— Что нового?

— Отсчитайте девяносто секунд.

Без возражений Андерсон начал отсчет:

— Раз… Два… Три…

При слове «девяносто» Могильщик вылез из машины на тротуар и двинулся к «КОЗИ ФЛЭТС», на ходу вынимая длинноствольный револьвер.

— Эй! — окликнул его сержант, но Могильщик сделал вид, что его не слышит, и, войдя в подъезд, стал спускаться по ступенькам.

Когда он вошел в комнату Кови, то хозяин лежал на кровати, и на лбу его рдел длинный рубец, глаз был закрыт и кровоточил, а верхняя губа распухла до размеров велосипедной шины. Гробовщик, упершись коленом в солнечное сплетение Кови, самозабвенно душил его.

Могильщик схватил друга за воротник и с трудом оторвал от жертвы.

— Он должен еще кое-что нам рассказать, — буркнул тот Эду, который посмотрел на распухшее лицо Кови и спросил:

— Ну что, будешь говорить, мамочка?

— Ну, сдал бизнесмену… вполне приличному человеку… — прохрипел, задыхаясь, Кови, — Милый человек… просто хотел комнату для отдыха… в дневное время… зовут Джон Бабсон…

— Белый?

— Цветной… Коричневый.

— Кличка? — не понял Кови.

— Любовное, ласкательное имя?

— Я сказал… все… что не знаю…

Гробовщик отвел правую руку назад, словно собираясь ударить, Могильщик, стоявший чуть сзади, у изголовья кровати, ударил Кови стволом своего револьвера с такой силой, что его рука по инерции въехала в рот технику-смотрителю и так резко, что Могильщик вскрикнул от боли — в тыльную сторону кисти впились три зуба, уже расшатанные Гробовщиком.

В комнату ворвался сержант, а за ним его ассистенты с вытаращенными глазами.

— Что тут происходит? — осведомился сержант.

— Фашисты! — крикнул Кови, увидев белых, — Расисты. Черные скоты.

— Уведите сукиного сына, пока мы его не убили, — сказал Могильщик.

Глава одиннадцатая

Когда они вернулись после допроса Дика, их уже поджидал капитан Брайс. Он сидел, откинувшись в кресле, положив ноги в лакированных туфлях на стол. В шерстяном костюме от братьев Брукс, в голубом шелковом галстуке, с аккуратным пробором, он походил на средней руки банкира, только что вернувшегося с мужской вечеринки. Через стол от него на стуле для посетителей сидел, ссутулясь, Андерсон.

— Какое было шампанское, сэр? — подпустил шпильку Могильщик.

— Очень неплохое, очень неплохое, — промурлыкал Брайс, не поддаваясь на провокацию. Но было понятно, что он явился в участок в три ночи отнюдь не для того, чтобы немного отдохнуть.

— Лейтенант Андерсон сказал мне, что вы допрашивали двух важных свидетелей убийства на Шугар-Хилл, — сказал он.

— Да, сэр, там был сеанс омоложения, но вы, похоже, знаете об этом больше нашего, — ответил Могильщик.

— Слышал я про такие сеансы. А где случился этот? Куда ведут следы?

— Следы ведут к Иисусу Христу, — и глазом не моргнув, сказал Могильщик, — Но в связи с этим мошенничеством кое-что всплыло, в чем следовало бы разобраться.

— Пусть люди из «убийств» в этом и разбираются, — буркнул Брайс. — Вы-то работаете в местной полиции.

— Пусть объяснят, что имеют в виду, — вставил лейтенант Андерсон.

— Мы и так все время мешаем действовать отделу по расследованию убийств, — гнул свое Брайс. — А это создает нам плохую репутацию.

— Я задержал их как важных свидетелей, и они пробудут у нас, пока суд не решит, какой должен быть внесен залог, — сказал лейтенант Андерсон, выгораживая своих асов, — Я и велел, чтобы они допросили свидетелей.

Капитан Брайс решил, что не время для препирательств с лейтенантом.

— Ладно, — сказал капитан Брайс, оборачиваясь к Могильщику, — Что же такое надо прояснить, до чего не докопались люди из «убийств»?

— Мы не знаем, что известно людям из «убийств», — сказал Могильщик, — но мы хотели бы знать, куда делись деньги.

Капитан Брайс убрал ноги со стола и сел прямо.

— Какие деньги? — спросил он.

Могильщик рассказал о показаниях свидетелей насчет саквояжа с деньгами.

Капитан Брайс подался вперед и наставительно заметил:

— Насчет денег забудьте. У Сэма их быть не могло, а даже если и оказались, это все равно всплывет.

— Кто-нибудь из свидетелей видел деньги? — с нажимом спросил лейтенант Андерсон.

— Нет, но оба были убеждены по причинам, о которых я охотно могу рассказать вам отдельно, если хотите, — на это лейтенант Андерсон помотал головой, — что в саквояже деньги были, — спокойно продолжал Могильщик.

— Забудьте о деньгах, — повторил капитан Брайс. — Думаете, я так долго капитан этого участка и понятия не имею, кто чем заправляет на моей плантации?

— Что же случилось с саквояжем?

— Еще не факт, что он вообще существовал. У вас есть только показания двух свидетелей: его сына и его невестки, которые, кстати, являются наследниками состояния, опять же если таковое имеется.

— Если саквояж существовал, он еще всплывет, — сказал лейтенант Андерсон.

Капитан Брайс извлек кожаный портсигар из внутреннего кармана, достал из него толстую сигару. Никто не предложил ему спички. Все смотрели, как он откусил кончик, вставил в рот и стал перекатывать из угла в угол. Затем он нашарил в карманах спички и закурил. Тогда лейтенант Андерсон вытащил трубку и стал тщательно ее набивать. Гробовщик подошел к нему и поднес зажженную спичку. Капитан Брайс побагровел, но остальные сделали вид, что не заметили его реакции. Впрочем, Могильщик укоризненно покосился на друга. Лейтенант Андерсон скрылся за дымовой завесой.

— Ваш второй вопрос? — ледяным тоном осведомился Брайс.

— Кто убил доктора Мубуту?

— Господи, кто-кто? Шофер. Не усложняйте это дело.

— Джонсон Икс не мог этого сделать, — возразил Гробовщик исключительно из желания противоречить капитану Брайсу и не имея в своем распоряжении никаких фактов.

— Ребят из «убийств» он вполне устраивает, — сухо бросил капитан Брайс, стараясь не вступать в полемику с двумя неграми, — Они рады-радешеньки навесить убийство на любого, кого зовут Икс[14],— буркнул Гробовщик.

— Ладно, пока рано спешить с выводами, — примирительно сказал Могильщик, — Криминалисты после сделали анализ эликсира?

— Тут все ясно, — сказал Андерсон, — Я по запаху понял, что это цианистый калий.

— Необычный яд для черных, — проворчал Гробовщик.

— Но, по крайней мере, он сделал дело, — резко сказал Брайс. — От Сэма было много хлопот.

— Работал на Синдикат? А почему вы допускали это на нашей, как вы выражаетесь, плантации? — поинтересовался Могильщик.

— У него было официально разрешенное дело — ссуды, займы… У него было законное право открывать конторы в неограниченном количестве. Так что я ничего не мог сделать.

— Ну что ж, доктор Мубута решил за вас эту проблему, осталось лишь разобраться с Синдикатом, — вставил Могильщик.

Капитан Брайс стукнул кулаком по столу с такой силой, что сигара вылетела у него из руки и, описав дугу, приземлилась у ног Гробовщика.

— Плевать я хотел на Синдикат! Через неделю я выставлю из Гарлема всех лотерейщиков.

У Могильщика был весьма скептический вид.

Гробовщик подобрал сигару и вернул капитану с такой изысканной вежливостью, что, казалось, он просто валяет дурака. Капитан, не глядя, швырнул ее в плевательницу. Лейтенант Андерсон осторожно выглянул из-за дымовой завесы, чтобы понять, нет ли грозы.

— Чем нам заниматься сегодня вечером? — не без подтекста осведомился Могильщик, напоминая тем самым, что подпольная лотерея была дневным рэкетом.

— Я хочу, чтобы вы продолжали заниматься беспорядками, — сказал капитан. — Вы два моих лучших сотрудника, и я хочу, чтобы вы очистили этот район от всякой швали. Я согласен с лейтенантом: кто-то тихой сапой науськивает недовольных. Надо, чтобы вы нашли, кто это.

— Итак, большая уборка, — усмехнулся Гробовщик.

— Давно пора этим заняться, — сказал лейтенант.

Капитан Брайс задумчиво поглядел на Гробовщика и спросил:

— Вам, по-моему, это не по душе? — в его голосе чувствовался вызов.

— Что делать, это работа, — загадочно протянул Эд.

— Почему вы не даете нам допросить остальных свидетелей, капитан? — поинтересовался Могильщик.

— Окружная прокуратура специально держит людей, которые занимаются исключительно убийствами — сыщики, следователи, криминалисты — все, что полагается, — терпеливо растолковывал Брайс, — Неужели вы, местные детективы, надеетесь откопать нечто такое, что не заметили эти асы?

— Конечно, надеемся. Именно потому, что мы местные. То, что для человека постороннего — сущий пустяк, для нас может оказаться важной уликой и выведет на след…

— На след тех, кто организовал беспорядки?

— Очень может быть, — сказал Могильщик.

— Нет, этот номер у вас не пройдет. Я вас знаю! Вам только дай волю, и вы начнете палить из ваших пушек направо-налево и разбивать головы всем подряд. А потом выяснится, что вы немножко ошиблись, и начальство и пресса поднимут вой. Вам-то на это чихать, но я через год ухожу на пенсию, и мне ни к чему лишние неприятности. Я хочу уйти на покой с чистой совестью, оставить нормальный участок и дисциплинированных сотрудников, которые выполняют приказания и не пытаются всем заправлять сами.

— Вы хотите, чтобы мы не копали, потому как можем раскопать то, что лучше скрыть от всего мира? — поинтересовался Могильщик.

— Он хочет, чтобы вы оставили все как есть и не впутали нас в крупные неприятности, — пояснил лейтенант Андерсон.

Могильщик поглядел на него, словно желая сказать: «И ты, Брут!».

— Я хочу, чтобы вы делали то, что вам поручил лейтенант, — сказал капитан Брайс, — а все прочее предоставили бы людям более подготовленным. Собственно то, что вам поручено, требует куда больше смелости и решительности, раз уж вам хочется крутых подвигов… Уверяю вас, когда вы ввяжетесь в это, то быстро потеряете интерес к тому, что вас не касается.

— Ладно, капитан, — сказал Могильщик, — только не обессудьте, если мы найдем неправильные ответы.

— Мне не нужны неправильные ответы. Найдите правильные.

— Но правильный ответ как раз может оказаться абсолютно неправильным.

Капитан Брайс бросил взгляд на лейтенанта Андерсона и сказал:

— Отвечаете за все вы, лейтенант, — Затем он поглядел сначала на Гробовщика, потом на Могильщика и процедил: — Если бы вы были белые, я бы отстранил вас от исполнения служебных обязанностей за несоблюдение субординации.

Сильнее оскорбить черных детективов было невозможно. Они наконец-то поняли, что он решил напялить на них намордники до конца их службы. Они оказались между двух огней. Андерсон, их друг и защитник, дал им невыполнимое задание. Капитану лишь оставалось проследить, чтобы они им Занимались. Когда капитан уйдет на пенсию — с набитыми добычей карманами, — Андерсон должен сменить его на посту начальника участка. Еще ни один начальник участка не умер в нищете. А потому в интересах не только Брайса, но и Андерсона было удержать их от раскачивания лодки.

— Вы не возражаете, если мы перекусим? — саркастически осведомился Могильщик, — Официально разрешенными продуктами.

Капитан промолчал.

Андерсон посмотрел на электрические часы на стене за спиной капитана и сказал:

— Только сперва сдайте дежурство.

Они поднялись в следственный отдел, сдали дежурство, прошли через задний выход мимо постового, спустились по лестнице на задний двор, обнесенный кирпичной стеной. Там был гараж. Двор был ярко освещен — это делалось с тех пор, как оттуда сбежал Дик О’Мэлли. В свете прожекторов Андерсон выглядел хрупким и беззащитным.

— Не сердитесь, — сказал он. — Я так и знал, что это случится.

— Все из-за вас, — сухо бросил Гробовщик.

— Я понимаю, что вы думаете, но это ненадолго. Немного потерпите. Капитан не хочет уходить на пенсию в разгар волнения. Его можно понять.

Два черных детектива переглянулись. Их черные волосы были подернуты сединой, и они заметно потолстели в талии. Их лица были в шрамах и ссадинах, полученных во время службы в гарлемской полиции. С тех пор как двенадцать лет назад они стали детективами первого класса, их больше не повышали. Прибавки к зарплате не компенсировали рост цен. Они еще не выплатили пай за свои квартиры. Их машины были куплены в кредит. И тем не менее они не взяли ни у кого ни цента. Их долгая полицейская карьера была одним сплошным сражением. Когда они не получали синяки от хулиганов, им доставались шишки от начальства. Теперь им мешали делать дело, впрочем, не первый раз.

— Мы ни в чем не виним капитана, — сказал Могильщик.

— Мы просто ему завидуем.

— Скоро я займу его место, — попытался утешить их Андерсон.

— Это точно, — отрезал Гробовщик, не поддаваясь на сочувствие.

Андерсон покраснел и отвернулся.

— Приятного аппетита, — бросил он через плечо, но никакого ответа не получил.

Глава двенадцатая

Они стояли на цыпочках, напряженно вглядываясь вдаль.

— Дай-ка посмотреть.

— Смотри.

— Что ты видишь?

В этом-то и заключался вопрос, ибо никто не видел ничего. Затем неожиданно с трех сторон появились три группы демонстрантов. Люди шли по 125-й улице с востока на запад, по северной стороне. Процессию возглавляла невообразимого вида военная машина. Она была такая грязная, словно выехала из Ист-ривер. За рулем сидел голоногий черный молодой человек. Было видно, что он голоног, потому что дверей у машины не было. С ним в обнимку сидел голоногий белый юноша. Объятия были братские, но поскольку исходили они от белого, было в них что-то эротическое. Если голоногий чернокожий выглядел голоногим и точка, то его белый собрат казался совершенно голым. Оптический обман, характерный для Гарлема. На Юге все воспринимается как раз наоборот.

За этими черно-белыми братьями сидел очень красивый юноша с темно-коричневой кожей и таким напряженным выражением лица, словно он сидел на горшке.

Рядом с ним находилась пожилая белая женщина в платье подростка. У нее тоже было на лице некоторое напряжение — словно ее тревожил запор. Между ними был плакат с надписью:

«БРАТСТВО! БРАТСКАЯ ЛЮБОВЬ — ЭТО ВСЕ!»

За машиной следовали голоногие демонстранты — двенадцать рядов по четыре человека в шеренге. Над каждой шеренгой реял cf по плакату с тем же содержанием, что и на плакате в машине. Чернокожие юноши выглядели невероятно черными, а белые — чрезвычайно, даже чересчур, белыми.

За ними катилась хохочущая, пляшущая, целующаяся и обнимающаяся лавина черных и белых всех возрастов и полов. Еще полчаса назад они впервые увидели друг друга. В своей совокупности они представляли собой страшный сон поборника расовой сегрегации. Впрочем, и гарлемцы глядели на все это без особого восхищения.

— Это же просто оргия! — заявил один из них.

Другой шутник, не желая оставаться в долгу, крикнул:

— Мамочка такого здесь не допустит.

— Белая шваль, — фыркнула величественно черная дама.

Ее не менее величественного вида спутник, с трудом подавив усмешку, отозвался так:

— Кто еще может быть с этими черными гуталинщиками?

Впрочем, враждебности никто не выказывал. Да и особого удивления тоже. Праздник есть праздник.

Но когда с юга появилась другая процессия, у черных зрителей от удивления глаза полезли на лоб. Демонстранты шли по восточной стороне Седьмой авеню, мимо бара ресторана «Шахерезада», мимо церкви, на которой висел плакат:

«ГРЕШНИКИ — ОСТОЛОПЫ. НЕ ВАЛЯЙТЕ ДУРАКА!»

Гарлемцы были повергнуты в смятение, ибо впереди процессии следовал сиреневый с золотом, открытый кадиллак, за рулем которого восседал толстый чернокожий с заячьей губой, в голубом, с металлическим отливом, шелковом костюме. На переднем бампере автомобиля была укреплена статуя черного Иисуса. По его раскинутым в стороны рукам стекала черная кровь. Вокруг сломанной шеи была обвязана белая веревка. От его страшного оскала кровь застывала в жилах, даже смешанная с большим количеством алкоголя. К его скрещенным черным ногам был гвоздями прибит плакат: «ОНИ МЕНЯ ЛИНЧЕВАЛИ!» В «кадиллаке» сзади стояли двое чернокожих с другим плакатом: «НЕ БОЙТЕСЬ!»

За кадиллаком тянулась вереница очень легко одетых чернокожих девиц, всех оттенков, толстых и худых, высоких и низеньких, под руку с несметным количеством чернокожих молодых людей в теннисках. На черных лицах сверкали белки глаз, блестели зубы. У одних были плакаты: «ЧЕРНЫЙ ДЕТКА ИИСУС». У других: «ДАВИ ИХ, ГОСПОДИ!» Они пели: «Не бойтесь мертвых… Выше голову… выше голову, друзья!» Казалось, они были на седьмом небе от радости, что им позволено шествовать за таким жутким Иисусом. Замыкали шествие солидные черные проповедники с плакатиками: «НАКОРМИ ИХ, ИИСУС!» и «ПУСТЬ ИХ ВЫРВЕТ!»

Честный, но вдрызг пьяный христианин, выйдя из бара «Шахерезада», увидел это и решил, что на него движется адская колесница, ведомая дьяволом в огнеупорных одеждах.

— Я уже видел это во сне! — крикнул он на всю улицу. — Я знал, что они распнут его еще раз!

Но большинство гарлемцев ошеломленно молчали. Контраст между ужасным обликом черного Христа и заразительным весельем, источаемым морем черных девиц и парней, заставил их судорожно морщить лоб, дабы понять, на каком свете они находятся.

Но тут с Седьмой авеню, севернее перекрестка, раздался грохот. С севера двигалась еще одна демонстрация, возглавляли которую дюжие чернокожие молодцы в кожаных куртках с поясами, сильно напоминавшие фантазию на тему СС в черной гамме. За ними следовали двое безмолвных молодых людей, одетых как священники — это они занимались стряпней в квартире доктора Мура. За ними шел высокий толстяк, который стоял на бочонке на перекрестке 135-й улицы и Седьмой авеню и произносил истерические речи о власти черных.

На безопасном расстоянии от них двое крепких, голых до пояса парней катили странное приспособление на колесах, напоминавшее паровозный котел. В нем что-то булькало, грохотало и озаряло их лица вспышками пламени, поочередно высвечивая белки глаз, сверкающие зубы и мощные черные мускулы их торсов, словно в адском калейдоскопе. За ними шествовали двое, несших большой белый плакат, на котором было написано: «ЧЕРНЫЙ ГРОМ! ЧЕРНАЯ ВЛАСТЬ!».

Далее виднелась толпа черных мужчин и женщин, одетых во все черное. При более внимательном рассмотрении они оказались все внушительных габаритов. Они несли плакаты, на которых были лишь два слова: «ВЛАСТЬ ЧЕРНЫМ». В сумрачном освещении они казались очень серьезными. Если власть определялась исключительно физической силой, то они ею обладали вполне.

Первыми прокомментировали это любители марихуаны, ошивавшиеся у бильярдной к северу от 126-й улицы.

— Эти кошки накурились до опупения, — сказал один из них. — Поделились бы со мной.

— Парень, ты уже в порядке. Но они такие тихие. Почему?

— Откуда мне знать? Спроси их сам.

— Эй, ребятишки, — крикнул первый, — скажите-ка нам что-нибудь.

— И дайте курнуть, — попросил второй.

— Не обращайте внимания на этих болванов, — сказал своим подопечным высокий толстяк.

— Ну, ребята, поговорите так, чтобы мы поняли — это и есть черная власть, — не унимался первый.

Дюжий демонстрант не вытерпел и крикнул:

— Я скажу вам кое-что неприятное, наркота вшивая. Я вас всех…

— Черная сила! — захохотала женщина.

— Вот именно. Я им покажу, что такое черная сила, мать их…

— Спокойно! — вмешался марихуанщик, — Берегите ваш старый горшок. А то, глядите, взорвется, чего доброго!

Стоявшие рядом рассмеялись. Все-таки это было очень смешно. Сразу три демонстрации в одном месте.

— Моя тетя Лy говорила, что на похоронах дяди Бена играли три оркестра, — весело крикнула одна женщина.

Выглядело все это занятно. И черный Иисус, похожий на беглого невольника, и стройный чернокожий, разъезжающий в военном грузовичке со своей иностранной белой женщиной и проповедующий всеобщее братство. И наконец, эти поборники власти черных — крепкие, опасные, непримиримые, словно религиозные фанатики с их странным котлом, в котором бурчал черный гром.

Да, такого шоу давно не видели в Гарлеме. Правда, люди степенные смотрели на это, поджав губы, но все прочие, кто вышел на улицу хорошо провести время и отметить праздник, были довольны.

Двое чернокожих во всем черном, которым, судя по всему, следовало находиться в рядах сторонников власти черных, вместо этого сидели на переднем сиденье черной обшарпанной машины и смотрели на демонстрантов. Старый черный «седан» стоял у тротуара возле Африканского мемориального книжного магазина. Он выглядел совершенно неуместно среди роскошных, сверкающих всеми цветами радуги автомобилей, разъезжавших этим вечером по Гарлему. Да и любые два человека, безучастно сидевшие и не знавшие, чем заняться в праздник, вызывали большие подозрения. Более того, они были в черных костюмах и черных шляпах, которые они так низко надвинули на лоб, что в скудном освещении, проникавшем через стекла машины, их было просто невозможно разглядеть, не то что опознать. Обычному прохожему они могли показаться двумя бандитами, ждущими удобного момента, чтобы ограбить ювелирный магазин.

Рядом с машиной на тротуаре стоял человек хрупкого вида и приличной наружности.

— И это еще не все, — сообщил он сидящим в машине.

— Как это: еще не все? — осведомился Гробовщик.

— Еще не все демонстрации.

Гробовщик вылез из машины и встал рядом с человеком, отчего тот еще более уменьшился в размерах. Могильщик вылез тоже. Они увидели процессию, двигавшуюся по Седьмой авеню.

— Ничего себе, флотилия, — пробормотал Могильщик.

В этот момент Гробовщик увидел, как военный грузовичок поравнялся с ювелирным магазином.

— Это не флотилия, — поправил он друга.

— Это армия, — хмыкнул Могильщик, тоже увидев грузовичок, — А возглавляет ее генерал со своей генеральшей.

— В честь чего этот карнавал, Ломакс? — обратился Гробовщик к человечку, что стоял с ним рядом.

— Это не карнавал, — отозвался тот.

— Тогда что это, черт возьми? — громко спросил Могильщик, стоявший с другой стороны машины, — Это же твой район, ты тут всех знаешь.

— Я не знаю этих людей, — отозвался Ломакс, — Они не местные. Но выглядят они внушительно.

— Внушительно? Это клоуны. Или же ты видишь больше, чем мы…

— Дело не в том, что я вижу, а в том, что я чувствую. Так вот, они настроены серьезно. Они не валяют дурака.

Гробовщик хмыкнул, а Могильщик забрался на передний бампер, чтобы лучше видеть демонстрантов. Он посмотрел на черного Иисуса, прикрепленного к «кадиллаку», потом на серьезного молодого человека в открытом кузове военного грузовичка. Он увидел первые шеренги черно-белых поборников братства всех народов. Он увидел заячью губу водителя «кадиллака» и смеющиеся лица черных парочек, идущих в обнимку под лозунгами черного Иисуса. Он увидел одетых в кожу штурмовиков, сторонников движения «Власть черным». Он услышал, как Ломакс взволнованно воскликнул:

— Они же сейчас все столкнутся!

Гробовщик залез на бампер, потом на капот с другой стороны. Опасаясь, что капот не выдержит, Могильщик перебрался на крышу.

— Что это они все разом высыпали демонстрировать? — услышал он голос Гробовщика.

— Не совсем так, — поправил его Ломакс, — Они давно хотели о себе напомнить. Вот и напомнили. Решили сделать заявление.

— Заявление? Какое такое заявление?

— У каждого из них свое заявление.

Могильщик услышал, как один из кожаных штурмовиков крикнул:

— А ну-ка, вытрясем дерьмо из этих сволочей.

— Если они не успокоятся, начнется большая заваруха, — сказал Могильщик Гробовщику, — Пожалуй, надо доложить лейтенанту.

В обычных обстоятельствах он вытащил бы свой большой револьвер и выстрелил в воздух, чтобы осадить поборников черной власти, но у него на сей раз были строжайшие инструкции: применять оружие исключительно в целях предотвращения преступлений, связанных с насилием. Такие же инструкции были у белых полицейских.

Гробовщик спрыгнул на землю и сел в машину. Он начал лихорадочно устанавливать связь с участком. Тем временем двое кожаных штурмовиков в сопровождении одетых в черное молодчиков бросились к бетонному ограждению бульвара в центре Седьмой авеню. Они направились прямо на черно-белых демонстрантов, двигавшихся по 125-й улице. Могильщик тоже спрыгнул на землю и бросился им наперерез, размахивая руками и выкрикивая:

— Остановитесь! Назад!

— Ату их! — крикнул какой-то шутник с тротуара.

В этот момент Гробовщик наконец дозвонился до участка.

— Лейтенант? Это я, Эд!

Одновременно с этим полицейские машины начали свое движение. Взревели моторы, завизжали сирены. Увидев машины, люди на тротуарах стали что-то выкрикивать и заполнять улицу.

— Я вас не слышу! — кричал в трубку лейтенант Андерсон. — Что там происходит?

— Отзовите полицейских. Начинается паника.

— Что, что? Не слышу! Что происходит?

Гробовщик слышал вопли, крики и вой сирен.

— Уберите овчарок! — крикнул он в трубку.

— Что-то не слышу. Что там у вас?

— Уберите полицейских…

— Что там у вас за шум?

— Белые полицейские только…

— Работайте с полицией в тесном контакте. Сохраняйте спокойствие…

— … разрешите… оружие…

— Спокойствие… Никакого оружия… поддерживать порядок…

— Вы что, оглохли?

— Главный комиссар… его зам… все будут на месте…

— Черт знает что, — пробормотал Гробовщик, отключил связь и выскочил из машины. На перекрестке он увидел людей — среди них кожаных штурмовиков и Могильщика. Он двинулся туда же.

Поклонники «Власти черных» вступили в кулачный бой с черно-белыми поборниками Братства. Боевики окружили грузовичок и вытащили из кабины водителя и его напарника. Остальные пытались стащить с платформы белую женщину и ее чернокожего спутника. Молодой человек лягался, отбиваясь от наседавших. Белая женщина размахивала деревянным шестом.

— А ну-ка задайте им жару, — кричала толстая негритянка.

— Надавайте им хорошенько!

Черные и белые юноши сражались бок о бок. Противник превосходил их массой, но они противопоставили силе мастерство. Поборники власти черных продвигались медленно, но верно, получая фонари под глазами и разбитые носы.

Толпа гарлемцев выплеснулась на улицу и заблокировала движение транспорта. Полицейские машины утонули в потном человеческом море. Эти люди не пытались понять, кто прав, кто виноват в разразившемся побоище, им просто не терпелось задать жару белым полицейским. Полицейским же очень не хотелось вылезать из машин, не имея возможности пустить в ход огнестрельное оружие.

С помощью отряда хохочущих черных девиц заячьегубый водитель сумел поставить черного Иисуса заслоном для полицейских автомашин. Но те, впрочем, и так увязли в толчее, а черный мессия стал разваливаться на куски, захваченный человеческим водоворотом. Давка получилась такая, что полицейские не сумели бы выбраться из машин, даже если бы очень того захотели. Один полицейский опустил стекло, высунул голову из окна — и тут же получил по лицу сумочкой от какой-то черной женщины.

Лишь потасовка между сторонниками «Власти черных» и поборниками Братства всех народов имела какой-то смысл и цель. Когда боевики первой организации пробили оборону второй, они принялись избивать педерастов и проституток с таким упоением, что это выглядело просто неприлично.

Что же касается Гробовщика с Могильщиком, то они вступили в бой с кожаными штурмовиками, молчаливыми «священниками» и другими их соратниками. Вскоре оба детектива оказались на земле, но затем, воспользовавшись тем, что их оппоненты пытались бить их ногами, сумели так запутать эти лягающиеся ноги, что враги стали валиться на землю в разорванной одежде, с кровоточащими носами, в синяках и шишках, они встали на ноги и стали демонстрировать свое кулачное искусство. Револьверы в длинных кобурах были выставлены на всеобщее обозрение, но детективы не имели права пускать оружие в ход. Впрочем, под градом ударов их было и так невозможно вытащить. Но нет худа без добра: всякий раз, когда черный собрат ударял по револьверу, его кулак выходил из строя. Драка получилась отменная, хотя никто и не падал.

— Раз, — задыхаясь, проговорил Могильщик.

— Два… — отозвался после паузы Гробовщик.

Вместо того чтобы крикнуть «три», они, прикрыв головы руками, ринулись в направлении тротуара. По спинам и головам детективов дубасили кулаки, но как только они оказались на тротуаре у ювелирного магазина, выяснилось, что никто не бросился за ними вдогонку. Их оппоненты были, похоже, удовлетворены тем, что убрали их с дороги. Они сосредоточили все свое внимание на защитниках военного грузовичка.

Ломакс по-прежнему стоял у их машины. Пока он с интересом следил за потасовкой, к нему присоединились несколько черных мусульман из книжного магазина. Они уставились на спасшихся бегством детективов. Те подходили к своей машине во всем великолепии: заплывшие глаза, разбитые носы, головы в шишках, лица в синяках, порванная одежда и зачехленные револьверы. Они тяжело дышали. Их лица были серьезны.

— Какого черта вы не стреляли? — удивился Ломакс.

— Разве можно стрелять в тех, кто вышел сообщить о своих проблемах? — отозвался Могильщик, вытаскивая из кармана носовой платок.

— Слава Аллаху! — отозвался черный мусульманин.

— Какие тут к черту проблемы, — фыркнул Ломакс. — Это все сплошные жулики.

— Шутники, — сказал черный мусульманин.

— Можно сказать и так, — согласился Могильщик, — Хотя у них есть свои резоны.

— Давай отчаливать, — сказал Гробовщик. — Время не ждет.

Но Ломакс был не прочь подискутировать.

— Какие такие резоны? — спросил он.

— Они хотят справедливости, как и все остальные, — напомнил Могильщик.

Ломакс презрительно расхохотался.

— Неужели ты все еще веришь в эту чушь после стольких лет, проведенных в Гарлеме? Неужели эти клоуны похожи на жаждущих справедливости?

— Господи, что ты споришь с этим стукачом? — крикнул партнеру Гробовщик, садясь в машину и захлопывая за собой дверцу. — Он просто хочет потянуть время.

Могильщик быстро открыл свою дверцу и устроился на водительском месте.

— Он представитель народа, — пояснил он.

— Туда-то этот народ, — откликнулся Гробовщик. — К тому же сейчас главное не справедливость, а порядок.

До того как они успели отъехать, Ломакс крикнул им вслед с неприкрытым злорадством:

— А все-таки здорово они вас потрепали.

— Это только на первый взгляд, — огрызнулся Гробовщик.

— Заедем к ним с тыла, — сказал Могильщик, имея в виду сражающиеся отряды.

Единственная свободная полоса вела на север. Доехать до 130-й улицы, которая, он надеялся, открыта для движения, потом, проехав на восток, до Парк-авеню, снова выехать на, 125-ю и с нее вернуться на Седьмую.

Но, отъезжая от тротуара, он увидел в зеркальце военный грузовичок, за рулем которого сидел лидер движения за Братство всех народов. Грузовичок ехал по левой стороне Седьмой авеню. Въехав на тротуар, он двинулся прямо на большую витрину бильярдной. Зеваки и марихуанщики разбегались кто куда. Белая женщина, сидевшая сзади, судорожно вцепилась в спинку переднего сиденья.

Но детективам уже было трудно развернуться и прийти им на помощь. Могильщик поехал на север. Он лихо вырулил на 130-ю улицу, так что завизжали шины, надеясь вовремя успеть обратно. В середине квартала между Седьмой и Ленокс-авеню они догнали грузовичок-фургончик. По привычке они прочитали то, что было написано на одной из стенок: «ЛУНАТИК ЛИНДОН. Я ДОСТАВЛЯЮ И УСТАНАВЛИВАЮ ТЕЛЕВИЗОРЫ В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ ДНЯ И НОЧИ. Мой телефон…» Гробовщик оглянулся, чтобы посмотреть номер, но освещение было слишком скудное. Он лишь понял, что номер манхэттенский.

— Ну и народ, — сказал он, — Покупают телевизоры ночью.

— Может, он как раз забирает старый, — предположил Могильщик.

— Это одно и то же.

— Черт, этот лунатик не такой уж дурак. Днем люди работают, чтобы скопить на телевизор.

— Я не об этом. Я хочу сказать, что в Гарлеме все дела делаются ночью.

— Это понятно. Негры же черные. А вот белые свои делишки обделывают днем, когда уже они невидимы.

На это Гробовщик только хмыкнул.

Когда они выезжали на Парк-авеню, на 125-й улице начались грабежи магазинов. Рейд военного грузовичка вызвал такое смятение, что белые полицейские повыскакивали из машин и начали стрелять в воздух. Воспользовавшись неразберихой, предприимчивые молодые люди начали крушить витрины и хватать все, что плохо лежит. Увидев, как они бегут с полными охапками награбленного, окружающие в испуге бросились врассыпную.

Глава тринадцатая

— Правильно. Белый сукин сын сунулся сюда в поисках развлечений, его зарезали, а мы, представители низшей расы, ломаем головы, кто же его укокошил, — размышлял вслух Могильщик, возвращаясь со своим напарником в участок в своей личной машине.

— Жаль, на этих извращенцев нет закона, — отозвался Гробовщик.

— Ладно, ладно, Эд, будь терпимым. Нас самих народ считает извращенцами, потому как мы легавые.

Пересаженная кожа на лице Гробовщика стала дергаться в тике.

— Так-то оно так, но мы, по крайней мере, не половые извращенцы.

— Ладно, Эд, не будем рассуждать о морали, — сказал Могильщик миролюбиво, щадя чувства своего друга. Он знал, что гарлемцы называли его черным Франкенштейном, а Могильщик очень переживал. Если бы он не лез из кожи вон, чтобы сыграть крутого парня, тот подонок никогда не смог бы плеснуть в лицо Эду кислотой, — Пусть себе живут и помирают, — закончил он.

Накануне они разъехались по домам прямо из «Кози Флэте» и с тех пор не виделись. Они понятия не имели, что случилось с техником-смотрителем Лукасом Кови, которого они чуть не забили до смерти.

— Небось, люди из этой самой «Акме» его уже вызволили, — сказал Гробовщик, словно отвечая на их общие молчаливые раздумья.

— Ничего, он уже сказал все, что мог.

— Джон Бабсон! Это что, настоящее имя? По-моему, Кови просто валял дурака.

— Очень может быть.

Без десяти восемь вечера они появились в раздевалке полицейского участка, чтобы переодеться в черные костюмы, в которых обычно работали. Лейтенант Андерсон сидел за столом капитана. Как всегда, он выглядел обеспокоенным. Отчасти это объяснялось тем, что Андерсон большую часть времени работал в помещении и оттого кожа его приобретала нездоровый бледный оттенок, а отчасти и тем, что лицо у него было слишком выразительным для полицейского. Но они успели к этому привыкнуть. Они знали, что на самом деле лейтенант внутренне гораздо спокойней, чем кажется, и неплохо соображает, что к чему.

— Слава Богу, комиссар терпеть не может педерастов, — сказал он вместо приветствия.

— Что, котел закипел? — кротко осведомился Могильщик.

— Побежал через край.

— Кто стал возникать? — спросил Гробовщик.

— Фирма «Акме». Их адвокаты раскричались про рукоприкладство, произвол, жестокость, беспредел и все такое прочее. Они подали официальную жалобу, и если полиция своими силами не наведет порядок, обещали обратиться в суд.

— А что сказал старик?

— Сказал, что разберется, и подмигнул окружному прокурору.

— Бедные мы, несчастные, — сказал Могильщик. — Стоит нам нежно коснуться кого-то из граждан костяшками пальцев, адвокаты начинают выводить: «Беззаконие! Беззаконие!», словно греческий хор.

Андерсон опустил голову, пряча улыбку.

— Только не играйте роль Тезея, — сказал он.

Могильщик с удовольствием покивал головой, но Гробовщик думал об иных материях.

— Они, надо думать, захотят, чтобы нашли убийцу, — сказал он, — Раз уж человека зарезали в их доме.

— Кто он, кстати? — встрепенулся Могильщик. — Его уже вычислили?

— Да, это некто Ричард Хендерсон. У него квартира на Пятой авеню, около Вашингтон-сквер. — Андерсон вдруг сделался очень сухим и официальным.

— Неужели он не мог отыскать то, что хотел, там, по соседству?

— Женат, — продолжал Андерсон, словно не расслышав, — Детей нет.

— Неудивительно.

— Ставил пьесы вне Бродвея. Для этого нужны деньги.

— Тем больше причин им хотеть, чтобы нашли его убийцу, — задумчиво сказал Могильщик.

— Если под словом «им» вы имеете в виду комиссара или окружного прокурора, то безусловно. Если хозяев трущоб, то у них есть возражение. Им не хочется, чтобы в процессе нахождения убийцы убивали их сотрудников. Им это ни к чему.

— Что ж, босс, как говорят французы, чтобы сделать рагу, надо порубить мясо.

— Это не значит, что его надо перемалывать в фарш.

— Чем тоньше перемолоть мясо, тем быстрее оно прожарится. Наш приятель, похоже, был прожарен как следует.

— Это точно. Они добились его освобождения из-под стражи. Кажется, его отправили в какой-то частный госпиталь.

Оба детектива уставились на лейтенанта.

— Вы не знаете, в какой? — спросил Могильщик.

— Нет, да и знал бы, не сказал. Оставьте его в покое. От него одни лишь неприятности.

— Такая уж у нас профессия. Неприятности и ничего больше.

— От него неприятности всем вокруг.

— Ничего, ребята из «убийств» его достанут. Он им пригодится.

— Займитесь другими свидетелями.

— Не надо нам бросать кости, босс. Если кто-то из задержанных вчера что-то знал, они разбежались и постарались это забыть.

— Кроме того, есть люди в красных фесках.

— Послушайте, лейтенант. Большинство гарлемцев, которые ходят в красных фесках, — это черные мусульмане, а они-то как раз очень против этого самого… Или же они притворяются черными мусульманами и с риском для жизни бегают по улицам с украденными штанами.

— Может, да, а может, нет. По крайней мере, действуйте тихо. Не разгребайте слишком много грязи.

У Могильщика набухли вены на шее, а щека Гробовщика задергалась в тике.

— Послушайте, лейтенант, — глухо сказал Могильщик, — этого белого сукиного сына убивают в наше дежурство, а вы хотите, чтобы мы все спустили на тормозах.

— Я вовсе не говорю, что надо спускать все на тормозах, — сказал Андерсон, порозовев лицом. — Просто чем меньше трогать дерьма, тем меньше вони.

— Понятно, босс. Белые не воняют. Мы пойдем в парк и будем смотреть, как там цветут анютины глазки.

— Не удобренные навозом, — добавил Гробовщик.

В девять вечера детективы сидели в баре-закусочной отеля «Тереза» и смотрели, как гарлемцы снуют туда-сюда через перекресток Седьмой авеню и 125-й улицы.

— Два сэндвича с бифштексом, — заказал Могильщик.

Женоподобный бармен с блестящими локонами посмотрел на них и поморгал ресницами. До гриля было всего два шага, но он ухитрился повилять бедрами. У него была изящная тонкая шея, гладкие шоколадные руки и полная задница в белых джинсах в обтяжку. Он поджарил два гамбургера и, положив каждый между двумя половинками булки, поместил на бумажные тарелки и поставил их перед клиентами.

— Капуста или кетчуп? — осведомился он, соблазнительно прикрыв длинными черными ресницами влажные карие глаза.

Могильщик посмотрел сначала на гамбургеры, потом на длинные ресницы бармена и сказал агрессивным тоном:

— Я заказывал бифштексы.

— Это и есть бифштексы, — сказал тот, и его ресницы снова затрепетали. — Только рубленые.

— А я хочу натуральный бифштекс.

Бармен бросил на него оценивающий взгляд.

— Мне нужен хороший говяжий бифштекс, — сказал Могильщик, — Без всяких фокусов.

Бармен посмотрел на Могильщика в упор широко раскрытыми глазами.

— У нас нет натуральных бифштексов, — сказал он.

— Не серди его, — предупредил Гробовщик бармена, на что тот ослепительно улыбнулся и сказал:

— Понял.

— А раз понял, так тащи кетчуп и черного кофе, — буркнул Гробовщик.

Когда бармен, виляя бедрами, отошел, Могильщик подмигнул партнеру и сказал громко, — чтобы отвлечь внимание бармена:

— А мы правильно сделали, что зашли сюда, на площадь Малькольма Икса.

— Ты бы еще сказал площадь Хрущева или улица Кастро, — отозвался Гробовщик, подключаясь к игре.

— Нет, Малькольм Икс — чернокожий и мученик дела черных.

— Пойми одну простую вещь: пока он ненавидел белых, то был в безопасности. Белые не смели его и пальцем тронуть. Они даже позволили бы ему разбогатеть. Но вот когда они стали относиться к нему как к представителю человеческого рода, тут ему и настал конец. Это наводит на размышления.

— Точно. Это означает одно: белые не желают иметь отношения к роду человеческому, если к нему причислены и черные. Только кто это, по-твоему, они?

— Они, дружище, страшные люди. Они убьют и нас с тобой, если мы перестанем быть черными легавыми.

— Их можно понять, — отозвался Гробовщик. — Тут сам черт ногу сломит, если попробует разобраться. — Увидев, что бармен весь обратился в слух, он спросил его: — А ты что думаешь по этому поводу, Рафинад?

Тот презрительно оскалился и пробурчал:

— Я не Рафинад. У меня есть имя.

— Ну и как же тебя тогда зовут?

Бармен криво улыбнулся и спросил:

— А почему это вас так интересует?

— Интересно знать, такое же милое у тебя имя, как ты сам?

— Ладно, будет вам! Я знаю, кто вы такие. Учтите, я здесь работаю и не сую нос в чужие дела.

— Молодец, зайчик! Было бы здорово, если бы все так жили. Но наша работа как раз совать нос в чужие дела. Потому-то мы и суем нос в твои дела.

— Давайте, валяйте. Я пищать не буду. Расколоть орех — невелик грех.

Могильщик несколько замешкался, но на выручку ему пришел Гробовщик.

— Что тут у вас едят черные мусульмане?

— Черные мусульмане? — удивился бармен.

— Они самые. Они же сюда заходят?

— Эти фраера? Как же! Они едят только свою пищу, все остальное для них непотребно.

— А может, им тут не нравится кое-что другое?

— В каком смысле?

— Ну почему бы им не питаться у вас, ведь кормят тут дешево и вкусно.

Бармен был сбит с толку. Он подозревал, что Гробовщик на что-то намекает, но на что, так и не мог понять. Он сердито нахмурился и отвернулся. Он двинулся вдоль длинной стойки, чтобы обслужить клиента, зашедшего со стороны 125-й улицы. В общей сложности за стойкой было трое клиентов, но бармен упорно держался подальше от детективов. Он глядел на прохожих, на проезжавшие автомобили, но потом вдруг развернулся, подошел к детективам и, положив руки на бедра, посмотрел на них в упор.

— Дело не в этом. Дело в их религии, — сказал он.

— Чьей?

— Черных мусульман.

— Точно. Но, наверное, ты видел многих шутников, которые одеваются точь-в-точь, как черные мусульмане?

— Конечно. — Он поднял голову и кивнул в сторону книжного магазина на другой стороне улицы. Там на тротуаре стояли несколько чернокожих в красных фесках. — Вон они.

Гробовщик посмотрел туда, куда показывал бармен, и перевел взгляд на него.

— Нас такие не интересуют. Нам нужны не настоящие мусульмане, а поддельные.

— Какие?

— Поддельные, говорю.

Внезапно бармен расхохотался. Он снисходительно посмотрел на них сквозь длинные ресницы:

— Вы, полицейские, сами не знаете, чего вам надо. Кофе? Пирога? Мороженого?

— Кофе у нас есть.

— Может, хотите еще кофе?

Их внимание привлекла спортивная машина иностранной марки, выехавшая на Седьмую авеню со стороны 125-й улицы и медленно двинувшаяся в южном направлении. В машине сидели две женщины с мужеподобными шоколадными лицами и короткими стрижками. Та, что сидела за рулем, была в мужской зеленой крепдешиновой рубашке и желтом вязаном галстуке. Та, что сидела рядом с ней, была в платье с таким большим декольте, что с улицы казалась вообще голой. Они посмотрели на стойку.

— Твои подружки? — спросил Могильщик бармена.

— Эти лесбиянки?!

— Правда? А я подумал, что за рулем мужчина. И очень миловидный.

— Господи, это самые настоящие лесбиянки.

— Откуда ты знаешь? Ты с ними знаком?

— Зачем оскорбляете? Я не имею ничего общего с такими…

— Не встречаетесь на вечеринках в саду? На балах?

Бармен скривил губы. Он хорошо играл в эту игру.

— Фи, как грубо! — воскликнул он.

— А где все ваши? — осведомился Гробовщик, пытаясь вызволить Могильщика из сложного положения.

Бармен, впрочем, был согласен на ничью.

— В это время у нас всегда затишье, — пояснил он.

Но Гробовщик не собирался отпускать его так легко.

— Я спрашиваю: где все ваши? — повторил он.

— Это как вас прикажете понимать? — в глазах бармена вспыхнул враждебный огонек.

— Очень просто. Где все?

— Я, например, здесь, — бармен внезапно сделался покладистым. — Разве этого вам недостаточно?

— Недостаточно для чего?

— Не прикидывайтесь простачком.

— Не забывай, что мы из полиции.

Я обожаю полицию.

— И тебе не страшно?

— Я ни в чем таком не замечен.

— Полицейские такие звери…

Бармен удивленно вскинул брови:

— Прошу прощения, не понял.

— Говорю, мы такие звери.

— Ты разжигаешь его любопытство, — сказал партнеру Могильщик.

Бармен посмотрел на Могильщика и ухмыльнулся.

— Вы знаете все. Так скажите, о чем я думаю?

— Когда ты заканчиваешь смену? — спросил Могильщик.

— В двенадцать, — ответил бармен, и ресницы его задрожали.

— Значит, тебя не было вчера здесь после двенадцати?

Бармен вдруг помрачнел.

— Ну, сукины вы дети, — пробормотал он.

— Значит, ты не видел Детку Иисуса, когда он сюда заходил?

— Не понял.

— Детку Иисуса знаешь?

Ни один из детективов не уловил во взгляде бармена понимания. Казалось, он не понял, о ком идет речь.

— А кто такой Детка Иисус?

— Твой дружок.

— Дружок, да не мой. Первый раз о таком слышу.

— Знаешь, знаешь. Только боишься сознаться.

— Иисуса я люблю, и он меня любит.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Я человек набожный.

— Ладно, ладно, хватит дурака валять. Ты прекрасно знаешь, кого мы имеем в виду. Он цветной и живет тут, в Гарлеме.

Они заметили легкую перемену в его интонациях, хотя и не могли объяснить, чем это вызвано.

— Так вы про него?

Детективы ждали продолжения. Быстрота, с которой он произнес эти слова, настораживала.

— Это вы про того, кто живет на 116-й улице? Он вам, что ли, нужен?

— Где именно он живет?

— Где? — бармен пытался выглядеть человеком информированным, — Вы сами знаете где. Между кинотеатром и баром есть маленькая дверь. Да вы меня разыгрываете?

— На каком этаже?

— Войдете в дверь и найдете его.

У детективов возникло большое подозрение, что их водят за нос, но иного выбора у них не оставалось. Могильщик продолжал:

— Как его настоящее имя?

— Детка Иисус…

— Если мы его не найдем, то вернемся сюда, — пригрозил Гробовщик.

Бармен улыбнулся самым соблазнительным образом.

— Вы его непременно найдете. Передайте от меня большой привет. И конечно же возвращайтесь сюда. Мы вам будем только рады.

Они отыскали дверь точно по описанию бармена. Она вела в подъезд жилого шестиэтажного дома. Прямо по фасаду красовалась железная пожарная лестница, заканчивавшаяся над витриной закусочной, где на электрогриле жарились свиные ребрышки. Детективы с трудом побороли искушение подкрепиться ими и вошли в подъезд. Внутри все было как обычно: стены разукрашены похабными рисунками, воняло мочой и готовкой. Пыль всюду была месячной давности, а спертый воздух недельной. Из холла вел проход к Храму Черного Иисуса. В большой квадратной комнате детективы увидели гипсовую статую черного Христа, подвешенного за шею к потолку с осыпающейся штукатуркой. Черное лицо Иисуса было искажено яростью. Руки были раскинуты в стороны, пальцы рук сжаты в кулаки, пальцы ног подогнуты. Капли крови из черной штукатурки стекали из красных дырочек от гвоздей на руках и ногах. Внизу была дощечка с надписью: «ОНИ МЕНЯ ЛИНЧЕВАЛИ».

Детективы решили войти в храм. У дверей стоял человек, оглядывал желающих войти и взимал входную плату. Это был приземистый толстяк с заячьей губой. По его лицу катил градом пот. Короткие черные волосы росли на его круглой, словно сильно надутый шар, голове так густо, что напоминали синтетические. Туловище его тоже казалось раздутым, словно он весь был резиновый. Небесного цвета костюм сверкал металлическим отливом.

— Два доллара, — сказал он детективам.

Могильщик вручил ему два доллара и прошел в комнату.

За ним двинулся и Гробовщик, но толстяк остановил его.

— Два доллара.

— Мой товарищ заплатил.

— Правильно. Заплатил за себя. Теперь с вас два доллара, — сообщил толстяк, брызгая слюной.

Гробовщик капитулировал и тоже уплатил два доллара.

Внутри было так мало света и так много черноты от одежды, кожи, волос собравшихся, что детективы лишь видели, как причудливо поблескивают белки глаз собратьев, словно в произведении поп-арта. А затем они увидели металлические отблески голубого костюма, когда его обладатель, толстяк с заячьей губой, занял место на возвышении и начал проповедь: «Мы накормим их плотью черного Иисуса так, что их будет рвать…»

— Иисус Детка! — крикнул кто-то из зала. — Я тебя слышу.

— Вы ведь прекрасно сами знаете: черного Иисуса белому не переварить, — продолжал металлический толстяк. — Они так и не сумели переварить плоть своего белого Иисуса, хотя и вкушают ее каждое воскресенье.

Детективы повернулись и ушли. Им нужно было как-то убить время до полуночи. Они заглянули в закусочную и заказали по две порции свиного жаркого с гарниром из капусты, лука, моркови и с картофельным салатом.

В двенадцать они были снова на площади Малькольма Икса. Обстановка и там и в закусочном баре заметно изменилась. Перекресток был заполнен людьми, возвращавшимися с шоу в «Аполлоне» и с киносеансов у Лоу и Р. К. О. Улицы были заполнены автомобилями, сновавшими во всех направлениях. У стойки бара толпились голодные мужчины и женщины, кто парочками, кто поодиночке. Работали новый бармен и две коричневые официантки. Вид у официанток был злобный — исключительно по той простой причине, что им приходилось работать изо всех сил. Новый бармен тоже выглядел очень женственно. Детективы хотели потолковать и с ним, но тут к ним подошел их старый приятель. Он уже сменился. Он снял фартук и расстегнул белую куртку, так что была видна его голая грудь. Он облизывал губы, улыбался и трепетал ресницами. Детективы заметили, что он уже успел намазать губы коричневой помадой.

— Ну что, нашли его? — спросил он у детективов.

— А то как же! — уверил его Могильщик.

— Вы сказали ему, что я его люблю?

— Не могли. Мы не знали, как тебя зовут.

— Жаль, что я вам не сообщил.

— Так скажи нам сейчас. Скажи свое настоящее имя. То, которое ты вынужден сообщать полиции, даже если она тебя не любит.

— Разве вы меня не любите? — заморгал бармен.

— Мы-то любим. Потому и вернулись. Ну, как тебя зовут?

— Джон Бабсон, — застенчиво сказал бармен.

Детективы окаменели. Потом Могильщик сказал:

— Ну что ж, Джон Бабсон, дружище, надевай свои самые красивые штанишки, составишь нам компанию.

Глава четырнадцатая

У жилого комплекса «Амстердам Апартментс» на 126-й улице между Мэдисон и Пятой авеню остановился грузовик-фургон. В тусклом свете уличных фонарей с трудом читались слова на борту:

«ЛУНАТИК ЛИНДОН.

Я ДОСТАВЛЯЮ И УСТАНАВЛИВАЮ ТЕЛЕВИЗОРЫ В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ ДНЯ И НОЧИ».

Из фургона вылезли двое служащих в фирменной униформе. Подсвечивая фонариком, они стали разбирать адрес в журнале доставки. На какой-то момент их темные лица в лучах фонарика превратились в африканские маски, но затем видение исчезло. Они оглядели улицу. На ней не было ни души. Черные геометрические формы домов выделялись на более светлой черноте неба. Нью-йоркские улицы, пересекающие авеню, особенно темны ночью.

Но тут в черных прямоугольниках окон забелели щелочки глаз, зажелтели полумесяцы зубов. Словно тыквы в праздник Хэллоуина. За стеклами замаячили головы.

— Кого ищете-то?

Водитель поднял голову и крикнул:

— Где тут комплекс «Амстердам Апартментс»?

— А вот, прямо перед вами.

Ничего на это не сказав, водитель и его напарник стали выгружать деревянный ящик. На боку его имелась надпись «АКМЕ. Телевизор „Спутник“ кв. 406».

— Что это там за номер? — спросил кто-то из жильцов.

— Четыреста шесть, — откликнулся самый востроглазый.

— Что в ящике-то? — крикнул еще один жилец.

— Телевизор, — коротко отозвался водитель.

— Кому это понадобился телевизор ночью?

Водитель промолчал.

— Может, это та птичка, что живет на четвертом этаже? — предположил мужской голос, — Та, к которой шастают мужчины.

— Тоже мне птичка! — презрительно фыркнула женщина, — Если она птичка, то я рыбий глаз. У меня у самой уже дочка крутит романы.

— Пусть смотрит телевизор на здоровье, — крикнул мужской голос, — Пока вы, старые карги, скандалите из-за швабр.

— А вы только послушайте этого героя-любовника. Когда у тебя была последняя любовь?

— Спорим, у него ее никогда и не было.

— И не будет, помяни мое слово.

— По крайней мере в этой жизни.

— Вы прямо меня удивляете, — сказала женщина с улицы. — Мы ищем покойника, а вы говорите о какой-то ерунде.

Двое из фургона молча тащили тяжелый ящик, но небольшая толпа у дома им мешала.

— Эй, дамы, уберите ваши прелести и поищите покойника где-нибудь еще, — сказал водитель. В его голосе чувствовалась ничем не прикрытая злоба.

— Прошу прощения, — откликнулась одна из женщин, — А он часом не у вас?

— Я что, похож на человека, который таскает трупы в кармане?

— Покойник? Какой такой покойник? — с любопытством воскликнул человек из окна, — В какую это вы игру играете?

— Ни во что мы не играем, — сердито возразила женщина, — Он был такой же человек, как и мы.

— Кто?

— Покойник, вот кто.

— Такой же, как и мы? Это в каком смысле? Чем он промышляет?

— Ничем. Он помер.

— Посадим на могилке цветочки.

— Это не ты, мамочка, заказала телевизор? Ну-ка, слови что-нибудь лихое.

— У тебя на уме только женщины и хиты!

— А что в этом плохого?!

— Где ваша совесть? Белые полицейские убили одного из наших, а вы несете околесицу! — упрекнула их женщина с улицы.

— Где убили-то?

— А мы откуда знаем? Вот мы и ищем, где.

Грузчики тем временем подтащили ящик к подъезду и поставили его, чтобы перевести дух.

— Лучше помогите кто-нибудь втащить его, — сказал водитель, — Все равно ведь не спите.

В покойника никто как-то не верил, а вот телевизор выглядел вполне правдоподобно. Из окна на первом этаже выбрался на улицу здоровяк в голубом джинсовом комбинезоне.

— Ладно, давайте помогу, — сказал он. — Я техник-смотритель. Куда тащить-то?

— Четвертый этаж. Мисс Барбара Тайне.

— Что я вам говорила! — ликующе воскликнула женщина.

— Почему бы тебе не приобрести такую же штучку? — спросила женщина, говорившая презрительным голосом. — Или у вас с ней разные вкусы?

— Видать, разные, — захихикала еще одна женщина.

— Оставьте мою жену в покое, — проворчал из темноты мужчина. — У нее есть все, что полагается.

— Мужу виднее!

В темном холле возникла фигура в белой ночной рубашке. На яйцевидной голове волосы поблескивали, как отполированный темный металл.

— Давайте, я вам помогу, — сказал человек.

— Такие помощники ей ни к чему, Слик, — донесся откуда-то сверху лукавый женский голос, — Она любит беленькое, так что ты тут ни при чем.

— На мне есть кое-что белое, — парировал Слик.

— Ладно, ребята, взялись, — сказал водитель, приподнимая ящик.

Четверо мужчин подняли ящик и втащили его в вестибюль.

— Этот чертов телевизор сделан из свинца, — пожаловался здоровяк-техник.

— Ты, видать, слишком сильно трудился ночью, — пошутил водитель, — Хозяйка из тебя все соки выжала.

— Может, это не телевизор, а золотые слитки, — сострил кто-то из зрителей, — Дела у нее явно в порядке.

— Давайте распакуем и поглядим, — предложил кто-то из темноты.

— Вот доставим хозяйке, тогда откроем ящик и вы все увидите, — пообещал водитель, — Нам все равно надо забрать обратно старый телевизор.

— Первый раз такое вижу. Чтобы телевизоры привозили и забирали ночью! — женщина была явно оскорблена в лучших чувствах.

— Разве это преступление? — не преминул уколоть ее кто-то.

— Я этого не говорила, — возразила женщина. — А от кого ей этот телевизор-то?!

— От Лунатика Линдона, — сообщил водитель.

— А, тогда все понятно, — смягчилась женщина, — Кто же еще может заявиться с телевизором в такое время в Гарлеме.

Лифт, как обычно, не работал, и четверке грузчиков пришлось тащить ящик по лестнице. Они потели, задыхались, ругались. За ними следом тащились любопытные зрители, желавшие всласть полюбоваться необычным зрелищем.

— Ф-фу! Давайте передохнем, — сказал Слик, когда они поднялись на площадку второго этажа. Затем он посмотрел на толпу любопытных и, презрительно ухмыльнувшись, сказал: — Ну, вы даете! В Гарлеме даже нельзя расстегнуть ширинку. Тут же соберутся зеваки посмотреть, что человек вынет из штанов.

— Откуда нам знать, что он вынет, — хихикнул мужчина. — А вдруг нож?

— Лично у меня в штанах ножа нет, — сказал Слик.

— Жаль, — сказала женщина, — Лучше бы был. А куда вы идете-то?

Тут снова подала голос та самая женщина с улицы, которая, по ее словам, искала покойника.

— Что вы, негры, за народ! Тут человека убили, а они обсуждают, что у кого в штанах спрятано.

— Ступай, милая, обратись в похоронное бюро, может, там он и находится, — предложил кто-то.

— Нет, этой бабе нужен не покойник, а живой мужик, чтобы она заткнулась.

— Живой и крепкий.

— Ладно, ребята, поехали, — сказал водитель, обхватывая ящик, словно японский борец соперника. — Словами груз не поднять.

Когда они наконец поставили ящик в холле четвертого этажа, водитель снова развернул журнал доставки.

— Вот будет смеху-то, если он ошибся адресом, — хихикнула женщина.

Не обращая внимания на эти инсинуации, водитель постучал в дверь мореного дуба.

— Кто там? — раздался за дверью женский голос.

— Лунатик Линдон. Мы привезли телевизор для мисс Барбары Тайне.

— Это я, — призналась женщина, — Подождите минутку, я что-нибудь на себя наброшу.

— Это необязательно, — уверил ее один из любопытствующих. За дверью зазвенел смех. Собравшиеся тоже заулыбались.

— Готовь свой клинок, дружище Слик, — крикнул кто-то.

— Он у меня всегда наготове, — уверил его Слик.

— Ну, ребята, подходите, — сказал водитель. — Сейчас мы откроем ящик и посмотрим на золотые слитки.

— Да я просто так, в шутку, — пошел на попятную остряк.

Водитель злобно покосился на него и буркнул:

— Это точно. Половина покойников на кладбищах тоже вот один раз так пошутили.

На верхней стороне ящика было обозначено «ВЕРХ». Водитель извлек откуда-то из-под куртки небольшой ломик и стал отдирать доски на стороне, обращенной к зрителям. Они увидели темный стеклянный экран.

— Это телевизор? — удивленно воскликнул здоровяк-техник, — Он скорее похоже на витрину банка!

— Если ей надоест смотреть на него, она всегда может зайти внутрь и посмотреть на нас, — сказал кто-то из зрителей.

Водитель и его напарник возгордились так, словно совершили маленькое чудо. О покойнике все сразу забыли.

В двери мореного дуба щелкнул замок. Она начала открываться. Все взгляды устремились на нее. Дверь отворила женская рука с красными ногтями. Затем в проеме показалась женская голова. Молодое лицо, кожа гладкая, шоколадная, волосы черные, распрямленные, тугая прядь тянулась наискось через лоб, закрывая правое ухо. Лицо было миловидным, рот не накрашен, губы широкие, мягкие, коричневые. Карие большие глаза за стеклами очков без оправы сделались еще больше при виде собравшихся жильцов. Она не знала, что находится в ящике, экран был с той стороны. Она видела только ящик и осклабившегося мужчину.

— Мой телевизор, — воскликнула она и упала на пол, покрытый зеленым ковром. Розовый шелковый халат, обтягивавший ее соблазнительные бедра, поднялся, обнажив длинные коричневые ноги и черное пятно курчавых волос.

У собравшихся глаза полезли на лоб.

Водитель и его напарник ворвались в квартиру и набросились на лежавшую хозяйку, словно собаки на мясистую кость.

— Сердце! — воскликнул водитель.

Собравшиеся сочувственно покривились.

— Нужно побольше воздуха, — крикнул один доброхот.

Собравшиеся гурьбой ввалились в квартиру.

У окна стояла узкая софа. Возле нее помещался столик со стеклянной крышкой. С одной стороны софы стояло кресло, с другой — белая дубовая тумбочка для телевизора. В самом центре комнаты стоял стол из сосны с четырьмя стульями с прямыми спинками. Все торшеры в комнате горели. На софе валялась мужская соломенная шляпа, но никакого мужчины видно не было. Из комнаты вело четыре двери, куда — неизвестно. Все они были закрыты.

— Позовите врача! — крикнул водитель.

Все стали озираться в поисках телефона. Такового не оказалось.

— Где тут, черт побери, аптечка? — вскричал кто-то в панике, словно миротворец при виде перерезанного горла.

Поиски оказались безуспешными. Все двери, кроме первой, оказались запертыми.

Только здоровяк-техник не потерял присутствия духа.

— Что вы принимаете в таких случаях, дама? — спросил он.

То ли она услышала вопрос, то ли просто простонала, но из горла ее вырвалось судорожное:

— Виски!

На лицах собравшихся изобразилось облегчение. Если ей может помочь виски, значит, все в порядке. Мгновение спустя комната превратилась в винный магазин.

Она судорожно схватила первую поднесенную бутылку и стала пить прямо из горлышка так, словно это была вода. После каждого нового глотка на лице ее появлялось новое выражение. Потом она с трудом проговорила:

— Мой телевизор! Его взломали.

— Нет, мэм! — воскликнул водитель, — С ним все в порядке. Это я открыл ящик!

— Открыли ящик с моим телевизором? Я позову полицию. Эй, кто-нибудь! Позовите полицию!

Толпа стала на глазах таять. То ли люди пошли звать полицию, то ли разбежались по своим квартирам. Еще совсем недавно комната была заполнена мужчинами и женщинами. Они угощали хозяйку виски и смотрели на ее промежность. Женщины для сравнения. Мужчины с другими целями. Теперь же все они исчезли.

Кроме нее, в комнате остались водитель и его напарник. Последние двое закрыли и заперли входную дверь. Через полчаса они отперли и отворили ее. Они вынесли все тот же деревянный ящик. Он снова был заколочен и не стал ни капельки легче. Водитель шел спереди, напарник сзади. Они пошатывались под тяжестью ноши.

Никто не вышел помочь им. Никто не вышел даже поглазеть. Холл четвертого этажа был пуст. Лестница тоже. Равно как и вестибюль. На улице не было ни души. Водитель и его напарник не удивлялись. Слово «полиция» обладает чудодейственной силой в Гарлеме. Стоит его произнести, и перенаселенные дома и кварталы становятся безлюдными.

Глава пятнадцатая

— Садись между нами, детка, — сказал Могильщик, похлопывая по сиденью автомобиля.

Джон Бабсон посмотрел на него, потом на стоявшего рядом Гробовщика и игриво осведомился:

— Это прогулка, а не арест, я надеюсь?

Он был поистине великолепен в белой шелковой рубашке с длинными рукавами и сидевшими в обтяжку, как перчатки, атласными брюками телесного цвета. Он и помыслить не мог, что это арест.

Могильщик оторвал взгляд от руля и с интересом покосился на него.

— Давай садись, — сказал Гробовщик, беря его под руку, словно женщину, — Ты же говорил, что любишь полицейских.

Бабсон забрался с грацией женщины и прижался к Могильщику, чтобы оставить место для Гробовщика.

— Потому что если это арест, то я хотел бы связаться с моим адвокатом, — продолжал он шутить.

Прежде чем включить зажигание, Могильщик осведомился:

— А у тебя есть адвокат?

— У фирмы есть адвокат, — Джону Бабсону вдруг надоела затянувшаяся шутка.

— Кто он?

— Ой, не знаю. Я как-то обходился без него.

— Ты и сейчас без него можешь свободно обойтись, если, конечно, не жаждешь его компании.

— Вы мне нравитесь больше.

— Скоро мы понравимся тебе еще больше, — пообещал Могильщик, заводя машину.

— Куда вы меня везете?

— В одно знакомое тебе местечко.

— Можем поехать ко мне.

— Мы и так едем к тебе.

Машина остановилась у дома, где был убит белый.

Гробовщик вышел из машины и сунул руку, чтобы вытащить Джона. Но тот в испуге прижался к Могильщику.

— Я тут не живу! — воскликнул он. — Куда вы меня привезли?

— Давай, давай, вылезай, — сказал Могильщик. — Тебе тут понравится.

Гробовщик вытащил обмякшего от испуга Джона на тротуар.

— Прогуляемся в подвал, — сказал Гробовщик, беря его за правую руку. Подошедший с другой стороны машины Могильщик взял его за левую.

Джон дернулся раз, другой, но сопротивляться не стал.

— А что, там все тихо, спокойно? — осведомился он.

— Главное, ты сам веди себя тихо, — доверительно шепнул ему Могильщик, когда они спускались по узкой дорожке к зеленой двери. Она была заперта и опечатана.

— Тут закрыто! — воскликнул Джон.

— Тс-с! — прошипел Могильщик. Из открытого окна соседнего дома кто-то крикнул.

— Эй вы, негры, осторожнее! За вами следят, легавые.

Внезапно Джон напрягся и испуганно спросил:

— Что вы хотите со мной сделать?

— Разве это не твои хоромы? — удивился Гробовщик.

В темноте блеснули белки глаз Джона.

— Да я живу в Гамильтон-террас! А здесь я вообще в первый раз.

— Значит, мы дали маху, — хмыкнул Могильщик, крепко держа его за руку. Он чувствовал, как сотрясается в ознобе Бабсон.

— Может, ему здесь понравится, — подал голос Гробовщик. Он хотел, чтобы слова прозвучали весело. Получилось, однако, в высшей степени зловеще.

Внезапно Джон Бабсон совсем обмяк. Ему явно стало страшно.

— Мне туда не хочется, — сердито буркнул он, — Оставьте меня в покое.

— Оставьте его, — крикнул кто-то из окна, — Иди сюда, малыш, я тебя защищу и приголублю.

— Я не хочу иметь дело с вами, — повысил голос Джон, — Отвезите меня обратно.

— Ну, пошли, — сказал Могильщик, подталкивая его в сторону улицы.

— А ты вроде говорил, что мы тебе нравимся, — сказал Гробовщик, двинувшись за ними следом.

Оказавшись на тротуаре, Джон Бабсон почувствовал себя увереннее. Он попытался освободиться от тисков Могильщика.

— Я ничего такого не говорил, — крикнул он, — За кого вы меня принимаете? Я не такой…

Могильщик передал его Гробовщику, а сам подошел к машине.

— Забирайся, — сказал Гробовщик, пихая его в машину.

Могильщик, оказавшись за рулем, дернул Джона за рукав, усаживая на сиденье.

— Мы только проедем мимо «Кози Флэте», а потом отвезем тебя домой.

— Там и отдохнешь, — сказал Гробовщик, усаживаясь рядом.

— Зачем мне в «Кози Флэте»?! — взвизгнул Джон, — Высадите меня здесь. По-вашему, я пед? Я не пед.

— Значит, гомик, — сказал Могильщик.

— Я такой же, как все. Я очень нравлюсь женщинам. Честно! Я не пед. Вы ошиблись.

— А что ты так раскипятился? — грозно спросил его Могильщик, делая вид, что рассердился. — Что ты имеешь против «Кози Флэте»? Или ты там боишься кое-кого увидеть?

— Я не знаю ни «Кози Флэте», ни тех, кто там живет. Отпустите, мне больно.

Могильщик двинул машину вперед.

— Прошу прощения, — сказал Гробовщик, отпуская руку Джона, — Просто я очень сильный.

— Это меня не возбуждает, — фыркнул Джон.

Машина подъехала к «Кози Флэте» и остановилась.

— Узнаешь дом? — спросил Джона Гробовщик.

— Первый раз вижу.

— Здесь работает техником Лукас Кови.

— Ну и что? Я не знаю никакого Лукаса Кови.

— Зато он тебя знает.

— Меня знают много людей, а я их не знаю.

— Это точно.

— Он сказал, что сдал тебе комнату, — сообщил Гробовщик.

— Какую?

— Ту, что мы недавно пытались посетить.

— Это вы про запертый подвал? — Джон переводил взгляд с одного черного лица на другое, — Вы что, хотите меня подставить? Эй, если бы я сразу догадался, то потребовал бы адвоката.

— Ты даже не знаешь, как его зовут, — напомнил Могильщик.

— Я бы позвонил к нему в офис.

— Сейчас там никого нет.

— Вы грязные садисты.

— Где твои очаровательные манеры? Против тебя мы, собственно, ничего не имеем. Просто нам назвал твое имя Лукас Кови. Он сказал, что сдавал комнату цветному молодому человеку по имени Джон Бабсон. И еще он сказал, что Джон Бабсон мил и сладок. Ну, разве это не ты?

— Кончайте вешать лапшу на уши, — сказал Джон, хотя на лице его выразилось удовольствие, — Вы все придумали. Я в жизни не встречал Лукаса Кови. Покажите мне его, и я спрошу у него…

— Ты же вроде бы не хотел заходить в дом, — напомнил Гробовщик. — По крайней мере с нами.

— Может, он назвался как-то иначе, — предположил Гробовщик.

— Ну, давайте я у него спрошу.

— Его там нет.

— Как он выглядит?

— Высокий, чернокожий. Лицо узкое. Голова как яйцо. Он из Вест-Индии.

— Такого не знаю.

— Не ври, детка. По глазам вижу, ты его узнал.

— Черт! Дались вам мои глаза!

— Разве тебе это не приятно?

— Но людей с такой внешностью хоть пруд пруди.

— Это такой же пед, как и ты.

— Не валяйте дурака. Я же сказал, что никакой я не пед.

— Ладно, ладно. Нам все равно известно, что вы знаете друг друга.

— Ну как мне убедить вас? — взмолился Джон.

— Ты, кажется, сказал, что не пед…

— Я не про то…

— Ладно, вступим в переговоры.

— Какие?

— Такие, какие ведут Запад с Востоком. Нам нужна информация.

Джон ухмыльнулся и ответил без прежней злости:

— Значит, тогда на Запад. Ну, а что я с этого буду иметь?

— Нас двое, а потому можешь удвоить цену.

Бабсон не выдержал и пал духом. Казалось, он вот-вот расплачется. С ними шутки были плохи. Ему хотелось во всем признаться, но было страшно. Он обессилел и порядком струхнул.

— Черт бы побрал вас, садистов, — сказал он.

— Слушай, парень, нам нужна информация об этом человеке, и если ты нам не выдашь ее по-хорошему, то мы тебе надерем задницу…

— Не надо так возбуждать его, — предупредил партнера Гробовщик, — Ему это доставит удовольствие, — Обернувшись к Джону, он сказал: — Слушай меня внимательно, красавчик. Я повыбиваю твои белые зубки и обработаю твои томные глазки. Когда я закончу, тебе дадут кличку Уродец.

Джон перепугался не на шутку. Он стиснул руки коленями.

— Клянусь, я ничего такого не знаю, — в голосе его было отчаяние, — Вы возите меня по местам, где я не был, и спрашиваете о человеке, которого я не знаю и который похож на кого угодно…

— Ну а что ты скажешь насчет Ричарда Хендерсона?

Джон осекся на полуслове. Челюсть его отвисла.

— А, теперь теплее?

Джон никак не мог взять себя в руки. От такого неожиданного перехода он просто развалился на куски. Он не знал, радоваться ему или ужасаться. Он не понимал, как себя повести: сознаться в знакомстве или отрицать все до конца.

— Вы имеете в виду мистера Хендерсона, который режиссер?

— Он самый. Белый режиссер, который обожает хорошеньких цветных мальчиков.

— Я не знаю его близко… Мне только известно, что он ставит пьесы. Я сам играл в одной. Он ставил на Второй авеню в центре. Называлась она «Милые люди».

— Небось получил главную роль?

Джон Бабсон улыбнулся чему-то своему.

— Хватит скалиться, лучше расскажи, где мы можем его отыскать.

— Он, наверное, у себя дома. У него есть жена…

— Его жена нас не волнует. Где он обычно околачивается?

— В Гринвич-виллидж. Ну а сейчас, может, на Сент-Марксе…

— Что там есть, кроме «Файв спот»?

— Много чего. Только надо знать…

— Отлично, ты нам и покажешь.

— Когда?

— А сейчас.

— Сейчас не могу никак. Мне пора домой.

— Тебя там кто-то ждет?

— Меня всегда кто-то ждет, — улыбнулся Джон, томно затрепетав ресницами. Он был очень хорош собой и прекрасно это знал.

— Значит, придется нам тебя умыкнуть, — сказал Могильщик.

— Не хватай меня своими ручонками, — брезгливо предупредил Бабсона Гробовщик.

— Ох, какой чистюля, — презрительно отозвался Бабсон.

Проехав через Центральный парк, машина выскочила на 59-ю улицу и двинулась в сторону Третьей авеню. Возле Третьей авеню начался район дорогих шикарных домов, потом потянулись антикварные магазины и французские рестораны. В этих местах — конец сороковых — начало пятидесятых улиц — курсировали дорогие педерасты. Машина выехала на огромное черное пустое пространство Купер-сквер, и путешествие закончилось. Детективы вспомнили, как в свое время со станции надземки Третьей авеню бродяги из Бауэри мочились на проходящие внизу автомашины, но делиться воспоминаниями не стали, дабы не отвлекать своего пассажира. Тот был охвачен каким-то неожиданным возбуждением: на Сент-Маркс-плейс внешне все было вполне заурядно. Эта самая обыкновенная улица, узкая, грязная и мрачная, служила продолжением 8-й улицы между Второй и Третьей авеню. В западной части, между Пятой и Шестой авеню, 8-я улица была центром Гринвич-виллидж. Там, на углу Пятой авеню, жил в роскошном доме Ричард Хендерсон. Но Сент-Маркс-плейс к роскоши никакого отношения не имела.

На одном углу было расположено джаз-кафе «Файв спот». Оно было открыто. На другом — уже закрытая кулинария с пивными банками в витрине. Перед кафе остановился белый «мерседес». За рулем белая женщина в белой куртке с белыми волосами. Рядом с ней негр с бородкой и в клоунском колпаке. Поцеловав ее, он вышел из машины и направился в «Файв спот». «Мерседес» отъехал. «Белая стерва», — проворчал Джон. На другой стороне, у кулинарии, появились двое чернокожих юношей в голубых джинсах, черных рубашках, серых туфлях. На лицах следы от оспы и шрамы от бритвенных порезов. Спутанные, нечесаные волосы. Всем по двадцать с небольшим. С ними три белые девицы, похожие на ведьм космического века. Совсем юные — шестнадцать — семнадцать лет. Ведьмы в наше время сильно помолодели. Длинные спутанные каштановые волосы. Лица грязные, неумытые. Глаза темные. Рты вялые. Все трое в запачканных черных джинсах. Движения медленные, словно все они накачались наркотиками. От одного взгляда на компанию у Могильщика закружилась голова.

— Кто был твой папочка, черныш? — спросила одна из девиц.

— Бедняк из Джорджии, — отозвался черный юноша, — Но он подыскал мне работу.

— На своей плантации? — хихикнула девица.

— Старый маса Макберд, — отозвался чернокожий.

Все громко и безудержно расхохотались.

— Ну что, пойдем в «Файв спот»? — спросил Джон.

— Думаешь, он там? — спросил его Могильщик, отметив про себя, что если это и так, то им предстоит встреча с призраком.

— Ричард сюда вообще-то заходит, но сейчас для него рановато.

— Ричард. Если вы так коротко знакомы, почему ты не зовешь его Диком?

— Дик? Но это звучит так вульгарно.

— Где же он еще бывает?

— Мало ли где? Он ходит повсюду, ищет актеров.

— Все ясно, — сказал Могильщик и, показав на дом рядом с «Файв спот», спросил: — А как насчет этого отеля? Тебе он знаком?

— «Аликанте»? Тут бывают только наркоманы, проститутки, сбытчики, а также марсиане, если судить по их внешнему виду.

— Хендерсон сюда заглядывал?

— А зачем? Там не бывает никого из тех, кто ему мог бы понадобиться.

— Никаких, значит, милых людей? Он не кололся?

— Да вроде нет. Иногда баловался марихуаной.

— А ты?

— Я? Я даже не пью.

— Я не о том. Ты там бывал?

— Господи, нет, конечно!

— По тебе видно, что не бывал.

Джон улыбнулся и хлопнул себя по бедру.

Рядом, по направлению ко Второй авеню, виднелось заведение, именовавшееся «Бани Арабские ночи».

— А как насчет этого садка для рыбок?

Джон поморгал, но не ответил.

— Хендерсон сюда заходил?

Джон пожал плечами.

— Зайдем посмотрим, может, он там?

— Хочу вас предупредить, — вдруг сказал Джон. — Там любят фокусы.

— Мы сами с усами, — отозвался Гробовщик. Джон хихикнул.

Они поднялись по ступенькам и прошли через короткий коридор, освещенный голой, засиженной мухами лампочкой. Перед раздевалкой в клетушке сидел за столом толстяк с потным сальным лицом. На нем были грязная белая рубашка с отрезанными рукавами, промокшие от пота подтяжки и легкие брюки в пятнах, размером на слона. Он представлял собой большой ком жира, промокший от пота. О лице напоминали только очки в черной оправе, за которыми виднелись большие и не очень трезвые глаза.

Он выложил на стол три ключа.

— Вешайте одежду в шкафы. Если при вас есть что-то ценное, лучше оставьте у меня.

— Мы только хотим посмотреть, — сказал Могильщик.

Человек покосился на наряд Джона и буркнул:

— Положено раздеваться.

Джон вдруг прикрыл рот рукой, словно в ужасе.

— Вы меня не поняли, — сказал Могильщик, — Мы из полиции. Мы детективы, ясно? — Он и Гробовщик показали свои значки.

— Полицейские — мои лучшие клиенты, — невозмутимо отозвался толстяк.

— Могу себе представить, — усмехнулся Могильщик.

Он и толстяк имели в виду совсем разные вещи.

— Скажите, кто вам нужен. Я всех тут знаю.

— Дик Хендерсон, — сказал Джон Бабсон.

— Детка Иисус, — сказал Могильщик.

Толстяк отрицательно покачал головой. Детективы двинулись к банной комнате. Джон замешкался.

— Я, пожалуй, разденусь, — пробормотал Джон Бабсон, глядя поочередно то на Могильщика, то на Гробовщика, — Зачем портить людям праздник?..

— Мы не хотим тебя потерять, — сказал Могильщик.

— А это непременно произойдет, если ты покажешь миру свои прелести, — сказал Гробовщик.

Джон надул губки. Оказавшись в знакомой обстановке, он позволил себе сказать, что думал:

— Старые злыдни.

Из густого, как туман, пара просвечивали нагие тела. Худые и толстые, черные и белые. На вошедших одетых людей устремились злобные взгляды.

— А зачем им цепи? — осведомился Могильщик у Джона.

— Вы удивительно наивны для сыщика, — буркнул тот.

— Я всегда считал, что они пользуются розгами.

— Это было давно.

Если Джон и увидел кого-то из знакомых, не подал вида. Детективы, впрочем, и не ожидали кого-то там встретить. Оказавшись снова на улице, они некоторое время молча стояли, глядя в сторону Второй авеню. На углу висела вывеска — реклама мороженого и шоколада. Рядом была стеклянная дверь — похоже, какого-то зрительного зала. Плакаты в витрине сообщали, что Марта Шлам поет еврейские народные песни и зонги Бертольда Брехта.

— Здесь обычно выступает цирковая труппа Ганглера, — сказал Джон.

— Секс-шоу? — удивился Могильщик.

— Что за грязные мысли! Нет, это цирк, только без слонов со львами. Труппа состоит из братьев Ганглер, собаки, петуха, осла и кота. Они разъезжают в красном с золотом фургоне.

— Оставим цирк детям, давайте закончим с этим, — нетерпеливо сказал Гробовщик.

Здесь люди сильно отличались от обитателей Гарлема. Даже собратья по расе. Там, в Гарлеме, у каждого была цель, дурная или достойная — не столь существенно. Но здесь люди блуждали в странном оцепенении, словно не знали, на каком свете находятся. Они двигались в замедленном темпе. Грязные и равнодушные ко всему вокруг. Немытые и нелюбопытные. Недовольные жизнью. Своей и чужой.

— Да. По сравнению с этим местом Гарлем — просто воскресная ярмарка, — сказал Могильщик.

— Такое впечатление, что мы просто заезжие провинциалы.

— Точно, точно.

Они перешли улицу, пошли по другой стороне и вскоре оказались у большого деревянного строения, выкрашенного в красный цвет с зеленой каймой. Над входом вывеска гласила:

«DOM POLSKI NARDOWY».

— Что это за пожарище, сынок? — спросил Гробовщик.

— Это? Польский народный дом, — сообщил Джон.

— Для престарелых?

— Я там видел только цыган, — признался Джон и, помолчав, добавил: — Я люблю цыган.

Внезапно всех троих затошнило от этой улицы. Не сговариваясь, они двинулись к «Файв спот».

Интерлюдия

— Я так понимаю: вы обнаружили инициатора беспорядков, — сказал лейтенант Андерсон.

— Мы его знали с самого начала, — сказал Могильщик.

— Только мы с ним ничего не можем сделать, — продолжил Гробовщик.

— Почему, черт возьми?

— Потому что он умер, — сказал Гробовщик.

— Кто он?

— Линкольн, — сказал Могильщик.

— Ему не следовало освобождать нас, если он не собирался распорядиться, чтобы нам давали поесть, — сказал Гробовщик. — Любой из нас мог бы ему это сказать.

— Ладно, ладно, многие из нас размышляли, как бы он оценил последствия, — сказал Андерсон, — но теперь уж его решение не изменишь.

— Все равно ни один суд не осудил бы его, — сказал Могильщик.

— Потому как он мог бы сослаться на отсутствие злого умысла, — пояснил Гробовщик. — Еще никто не осудил ни одного белого, который ссылался на отсутствие злого умысла.

— Хорошо, хорошо, но как насчет сегодняшней ночи? Кто мутит народ в Гарлеме? Кто толкает их на эти беспорядки?

— Цвет кожи, — сказал Могильщик.

Глава шестнадцатая

С той точки, где они находились, беспорядки напоминали репетицию современного балета. Молодые люди внезапно появлялись из черных подъездов жилых домов, из проулков, из подвалов, из-за припаркованных машин, наступали на ряды полицейских, бросали в них гнилые помидоры, комья грязи, а также камни и кирпичи, если таковые подворачивались под руку, а иногда и тухлые яйца. Впрочем, последнее случалось совсем уж редко, потому что в Гарлеме яйцо должно слишком уж протухнуть, чтобы его сочли недоброкачественным. Чернокожие дали выход эмоциям. Они выкрикивали оскорбления в адрес полиции, корчили рожи, высовывали языки, скандировали: «УМРИ, БЕЛЫЙ!» Тела двигались в каком-то особом ритме — легкие, гибкие, заряженные нездоровым возбуждением.

Потные краснолицые полицейские в синей форме и белых шлемах рассекали душный вечерний воздух своими длинными белыми дубинками, словно исполняли какой-то полицейский вариант танца из «Вестсайдской истории». Они уворачивались от запущенных в них снарядов, в основном чтобы грязь не попала в глаза. Затем наступала их очередь атаковать, и черные юноши мгновенно растворялись в темноте, из которой до этого появлялись.

* * *

Представители отделения Национальной Ассоциации Содействия Цветным, расположенного на 125-й улице, стояли с мегафонами на полицейских грузовиках и уговаривали молодых буянов разойтись по домам, напоминая им, что иначе это может дорого обойтись их несчастным родителям-беднякам. Призывам внимали лишь белые полицейские. Гарлемская же молодежь плевать на них хотела.

— Для них это вид спорта, — сказал Гробовщик.

— Ничего подобного, — возразил Могильщик, — Они таким образом делают политическое заявление.

Пока полицейские возились с группой юношей и девушек на 125-й улице, отряд молодых людей постарше, вооружившись пивными бутылками и железными прутьями, вынырнув из темноты, взял курс на супермаркет в середине квартала. Раздался звон бьющихся витрин. Молодые люди ворвались внутрь, хватая все что ни попадя, напоминая воробьев, поспешно клюющих крошки, пока не опомнились птицы покрупнее.

— Какое такое заявление? — осведомился Гробовщик у приятеля.

Гробовщик выпрямился на сиденье. До этого они оба сидели совершенно неподвижно. Он заметил, что краснолицые полицейские устремили свои взоры в направлении супермаркета. Он задумчиво произнес:

— Это предупреждение: может случиться кое-что очень неприятное.

Один полицейский вытащил револьвер и выстрелил в воздух.

До этого прохожие постарше взирали на происходящее достаточно индифферентно. Одни останавливались посмотреть, другие шли своей дорогой, выражая свое неодобрение в основном нежеланием встать на чью-либо сторону. Но внезапно спокойное движение прохожих прекратилось.

Молодые люди снова отступили в темноту 124-й улицы. Полицейские начали преследование. Послышался грохот мусорных баков, выбрасываемых на улицу.

В потемках 124-й улицы грянул еще один выстрел. Люди постарше начали двигаться на звук выстрела, вроде бы без определенной цели, но их пластика и мимика свидетельствовали о неодобрении действий полиции.

Могильщик взялся за ручку дверцы. Он сидел с правой стороны. За рулем на сей раз был Гробовщик.

Четверо тощих чернокожих ребят окружили машину.

— А вы что тут делаете, мамаши? — осведомился один из них.

В темной впадине подъезда, чуть сзади, Могильщик увидел приземистого пожилого чернокожего в красной феске, какие любят надевать черные мусульмане. Он убрал руку с дверной ручки.

— Просто сидим, — сказал он.

— Бензин кончился, — добавил Гробовщик.

— Вы, мамаши, шутки шутите, — пробормотал еще один юнец.

— Это вопрос или утверждение? — поинтересовался Могильщик.

Никто из юнцов не улыбнулся. Их серьезный вид несколько обеспокоил детективов. Все прочие воевали с полицией скорее потехи ради, но у этих явно имелась какая-то своя цель.

— Почему вы сидите сложа руки и не сражаетесь с белыми? — спросил молодой человек.

— Боимся, — развел руками Могильщик.

Прежде чем кто-то из парней успел ответить, Могильщик посмотрел через плечо. Человек в красной феске вроде бы не пошевелился, но четверка ретировалась без лишних слов.

— Сдается мне, что за этими маленькими шалостями таится что-то серьезное, — сказал Могильщик.

— Очень может быть.

Могильщик связался по рации с гарлемским участком и попросил позвать лейтенанта Андерсона. Когда Андерсон вышел на связь, Могильщик сообщил:

— У меня есть кое-какие соображения.

— Нам нужны факты, — отрезал Андерсон.

Могильщик окинул взглядом авеню. Люди постарше собирались в кучки на перекрестке со 124-й улицей. Полицейские осторожно отступали. В руках у них ничего не было, но в любой момент могло оказаться оружие. С крыши одного из жилых домов, описав огненную дугу, спикировал молотовский коктейль. Бутылка разбилась о мостовую, не причинив никакого вреда. Пока горела зажигательная смесь, были видны сверкающие глаза, лоснящиеся лица, но потом все снова утонуло в темноте, словно камешки в море.

— Боюсь, с фактами будет непросто, — предупредил Могильщик Андерсона.

— Что-то да проявится, — возразил тот.

Гробовщик посмотрел на Могильщика и покачал головой.

— Так что, босс, нам покататься и поглядеть, что к чему? — спросил Могильщик.

— Нет, не высовывайтесь. Пусть с этим разбираются черные лидеры. Нам нужно только знать самое главное. Главное — просечь основу.

Могильщика так и подмывало спросить: «В каком смысле?», но, поймав взгляд друга, он воздержался от вопроса. Их очень смешило, когда Андерсон прикидывался крутым сыскарем, но они, разумеется, не сообщали ему об этом.

— Усекли, босс, — отозвался Могильщик в тон Андерсону, но тот иронии не уловил.

Отключив связь, Могильщик фыркнул:

— Хорошенькое дело. Вовсю идут беспорядки, на улицах полно полиции, а они понятия не имеют, как это все началось и кто зачинщик.

— Мы тоже не знаем.

— Но мы-то тут не были.

— Лейтенант хочет, чтобы мы торчали тут, пока нам все не станет ясно.

От 125-й улицы, опасливо озираясь, продвигался худой негр в белой шляпе с большими полями. Он держал за руку коричневую женщину в платье без рукавов. Они вели себя так, будто находились в необитаемых землях. Поравнявшись с машиной, они осторожно посмотрели на двух чернокожих, в ней сидевших, потом покосились на белых полицейских на улице и отвели глаза.

Полицейские патрульные и конная полиция активно пытались восстановить движение транспорта. Надрывались громкоговорители. Веселые ребята толпились у дверей бара, из которого доносились звуки народных песен.

— Бунт не самого крупного калибра, — заметил Гробовщик.

— Да, есть в нем какая-то дряхлость.

— В этой чертовой стране компьютеров зачем им нужны еще мы с тобой?

— Господи, компьютеры в этих краях не работают.

Гробовщик посмотрел на Могильщика и сказал:

— Он исчез.

Он имел в виду человека в красной феске.

Вдруг на той стороне улицы началась суматоха. Пятеро молодых людей, ранее подходивших к машине детективов, снова появились со стороны 125-й улицы. Они толкали перед собой шестого. Один заломил руку юноши за спину, остальные пытались стащить с него штаны. Он отчаянно отбивался, лягался и кричал:

— Пустите меня, пустите. Я не трус!

Двое мужчин постарше, силуэты которых очерчивались в свете уличного фонаря, стояли на перекрестке и с интересом следили за развитием событий.

— Отрежем-ка ему яйца, — предложил один из мучителей.

— И подарим белому, — подхватил другой.

— Белому нужен член!

— Давай и член отрежем.

— Оставьте его в покое, — голосом старшего брата сказал Могильщик.

Двое молодых людей сделали шаг назад и, вытащив ножи, щелкнули лезвиями.

— А ты кто такой?

Могильщик вылез из машины, подошел к юнцам и освободил руку жертвы. Еще три ножа сверкнули в ночи, и пятерка окружила Могильщика. Тут ночную тишину нарушил звук второй открываемой дверцы автомобиля, и это на какое-то мгновение отвлекло внимание молодых людей.

Могильщик двигался под прикрытием освобожденной жертвы, но в его больших руках оружия не было.

— Что он такого сделал? — спросил он ровным голосом.

К нему присоединился Гробовщик, и шайка несколько растерялась.

— Он струсил, — наконец отозвался один из юных хулиганов.

— Что вы заставляли его делать?

— Кидать камнями в белых полицейских.

— Учтите, ребята, что у белых полицейских есть пушки.

— Они не решаются пускать их в ход.

— Эти мамочки сами признались, что боятся, — крикнул еще один юнец, показывая на детективов.

— Верно, — признал Гробовщик, — Боимся, но не вас.

— А если вы боитесь белых, то выходит, вы дерьмо.

— Когда я был в твоем возрасте, то за такие грубые слова в адрес взрослых получал по зубам.

— Попробуй ударь, мы из тебя кишки выпустим.

— Ладно, мы вам верим, — сказал Могильщик, — А теперь ступайте по домам и оставьте в покое этого парня.

— Ты что, наш папаша, что ли? Ишь, распоряжается!

— Если бы я был вашим папашей, вас бы здесь не было.

— Мы из полиции, — сообщил Гробовщик, чтобы прекратить дальнейшие препирательства.

На них уставились шесть пар осуждающих глаз.

— Значит, вы на стороне белых?

— Мы на стороне ваших лидеров.

— Они все дяди Томы! — презрительно фыркнул один юнец. — Они все перекинулись к белым.

— Идите по домам, — сказал Могильщик, подталкивая парней и не обращая внимания на их ножи. — Когда подрастете, то поймете, что есть лишь одна сторона.

Молодые люди стали угрюмо отступать назад к 125-й улице, а Могильщик все подталкивал их, словно вдруг осерчал. У тротуара притормозила патрульная машина, белые полицейские, сидевшие в ней, были готовы оказать помощь, но Могильщик сделал вид, что не замечает их, и вернулся к Гробовщику. Некоторое время они молча сидели, вглядываясь в недобрую гарлемскую ночь. Все бунтовщики в округе разошлись, и добропорядочные горожане с ханжеским благочестием на лицах разгуливали под гневными взорами белых полицейских.

— Все эти шпанята должны сидеть дома и учить уроки, — недовольно пробурчал Гробовщик.

— У них есть свои резоны, — возразил Могильщик. — Что такого они выучат в школе, чего уже не знают из жизни?

— Рою Уилкинсу и Уитни Янгу[15],их выступления не понравились бы.

— Верно, это все равно льет воду на их мельницу.

Из-за занавешенного окна синагоги осторожно глянуло на них черное, с серой бородой, лицо раввина. Впрочем, они его не увидели, потому что в этот момент на крышу их машины упал какой-то тяжелый предмет, и тотчас же вокруг забушевало пламя.

— Сиди не высовывайся, — крикнул Могильщик, но Гробовщик уже открыл дверь и нырнул ласточкой на тротуар, обдирая ладони о бетон и перекатываясь с боку на бок. Горящая смесь уже попала на концы брюк, но когда он расстегнул пояс и ширинку, чтобы быстро стащить их, то увидел, что на Эде, обегавшем машину, загорелся пиджак. Когда тот поравнялся с окном, Могильщик вскочил и ухватил его за шиворот. Одним резким движением он вырвал горящую часть и швырнул на мостовую. Но его собственные брюки, упав вниз, продолжали гореть, испуская едкий запах паленой шерсти. Исполнив причудливый и быстрый танец, чтобы освободиться от этих горящих пут, Могильщик выскочил из-за машины в своих фиолетовых трусах, оглядывая Эда, не горит ли он. Тот же заткнул револьвер за пояс и стал неистово срывать с себя остатки пиджака.

— Хорошо, твоя шевелюра не сгорела, — заметил Могильщик.

— Она у меня огнеупорная, — буркнул Гробовщик.

В зареве горящей машины они представляли собой дурацкое зрелище. Один в пиджаке, рубашке, галстуке и без брюк, в фиолетовых трусах, нелепо переступал огромными ступнями в носках с подвязками. Второй без пиджака, с пустой кобурой на плече и револьвером за поясом.

Навстречу им спешили пешие полицейские и патрульные машины. Кто-то кричал:

— Отойдите подальше! Отойдите подальше!

Как по команде, они двинулись от машины, на ходу оглядывая крыши соседних домов. В окнах появились головы жильцов, заинтересовавшихся происходящим, но на крышах никого не было видно.

Глава семнадцатая

Снаружи «Файв спот» ничем не выделялся. Две огромные стеклянные витрины, как у супермаркета, выходили и на Сент-Маркс-плейс и на Третью авеню. Но за витринами начиналась вторая стена, в которой были проделаны овальные отверстия, позволяющие увидеть фрагменты интерьера. Они напоминали картины Пикассо: в овалах виднелись белые зубы, красные губы, каштановая прядь и накрашенный глаз, бокал с коктейлем и рукав, короткие черные пальцы, бегающие по белым клавишам пианино.

Эти отверстия были закрыты особыми стеклами, в которых посетители могли видеть только собственное отражение.

Звуконепроницаемость была поразительная. Если дверь была закрыта, то на улице не было слышно ни звука. В этом тоже были свои резоны. Звуки, раздававшиеся внутри, слишком дорого стоили, чтобы их можно было бесплатно дарить прохожим.

Когда двое рослых крепких детективов вошли в клуб со своим маленьким другом, все звуки издавали исключительно музыканты, игравшие что-то очень эксцентрически-современное. Лица их были сердиты. У слушателей лица были такие серьезные, словно они присутствовали на похоронах. Но молчали они вовсе не потому, что увидели двух черных громил и их педерастического вида спутника. Детективы слишком хорошо знали обычаи этой части города и не удивлялись тому, что белые наслаждались джазом в абсолютном молчании. Впрочем, в зале хватало и черных лиц, словно на ассамблее ООН. Но чернокожие проявляли сдержанность и старались не нарушать безмолвия, царившего вокруг.

Блондин в черном костюме провел их на места у эстрады, под самым гонгом. Места были на таком заметном месте, что, похоже, их держали про запас для подозрительных посетителей. Детективы улыбались про себя при мысли о том, за кого приняли самих их и их нового друга. Неужели они похожи на эту категорию человечества?

Не успели они расположиться, как началось веселье. За соседним столиком сидели две те самые женщины, которые раньше проехали мимо бара-закусочной в спортивном автомобиле иностранной марки и которых Джон Бабсон обозвал лесбиянками. Словно наконец дождавшись детективов, одна из них вскочила на столик и начала неистово исполнять танец живота. Казалось, она поливает аудиторию невидимыми очередями из автомата, спрятанного под мини-юбкой, короткой, словно набедренная повязка. Эта юбка из золотой парчи выглядела как-то удивительно непристойно на фоне ее гладких золотистых ляжек. Длинные, совсем не мускулистые ноги были в серебристых парчовых носочках и золотых сандалиях. С голого живота неприлично подмигивал пупок, упругие грудки колыхались в золотой сетке-блузке, словно детеныши тюленя.

При ближайшем рассмотрении она оказалась гораздо более хрупкой и женственной, чем тогда, в машине. В новом ракурсе снизу вверх она представлялась высокой, соблазнительной, прекрасной, словно мечта во плоти. Лицо сердечком, губы смелые, полные, волосы, короткие и кудрявые, поблескивали, словно вороненая сталь. Ресницы длинные, глаза янтарные, обведенные черной тушью, над глазами голубой козырек. Она так увлеклась ролью секс-бомбы, что ее номер уже подпадал под статью о непристойном оголении.

— Бросай свои прелести на шарап, поймаем! — раздался крик, явно исходивший от цветного братца. Белому и в голову не пришло бы такое: разве можно бросать наугад подобную красоту?

— Давай, наяривай, Кэт! — А это уже был кто-то из ее белых знакомых — он знал, как ее зовут.

Расстегнув молнию на мини-юбке, она позволила ей медленно сползти вниз. Внезапно спутник Гробовщика с Могильщиком вскочил. Они удивленно посмотрели на него. Из-за этого они не увидели, как вторая лесбиянка вскочила тоже.

— Извините, — пробормотал Джон, — Мне надо поговорить с одним человеком.

— Я так и понял, — отозвался Гробовщик.

— Что, невмоготу стало? — поинтересовался Могильщик.

Джон скорчил гримасу.

Блондин в черном, глупо суетясь, пытался вернуть юбку на место. Гости встретили это залпом хохота, а женщина, устроившая этот стриптиз, закинула длинную шоколадную ногу ему на шею, накрыла его голову миниюбкой и прижалась к его лицу промежностью.

Сердитые музыканты и бровью не повели. Они как ни в чем не бывало выдавали современный вариант «Не уходи, Джо», словно блондины тыкались носом в промежность шоколадной девицы каждый божий день. Вокруг возвышения расхаживал человек в зеленой шелковой рубашке с длинными рукавами, оранжевых полотняных брюках и тирольской красно-черной шляпе. Всякий раз, проходя мимо пианино, он наклонялся и, протянув руку через плечо пианиста, брал аккорд.

Клуб превратился в бедлам. Те, кто держался с достоинством, мигом его утратили. Те, кто был серьезен, развеселились. Все были счастливы. Кроме музыкантов. Администрации тоже вроде следовало бы радоваться, но не тут-то было. Длиннолицый лысый человек бросился на выручку утонувшему в ляжках шоколадной красавицы. Трудно сказать, хотел он, чтобы его освободили, или нет. Но как бы он к этому ни относился, другие белые зрители испускали залпы хохота.

Лысый схватил горячую шоколадную ногу. Тотчас же красотка обвила ею шею лысого. Теперь у нее под юбкой оказались сразу две мужских физиономии.

— Угощайтесь! — крикнул один весельчак.

— Поделите ее поровну, — посоветовал другой.

— Но и нам немножко оставьте, — предупредил третий.

Шоколадная женщина разволновалась. Она стала изо всех сил трясти бедрами. Не без усилий пленникам удалось освободиться. Лица у них были красные, как у вареных омаров. Мини-юбка упала на стол. Шоколадные ноги выбрались из нее, а краснолицые белые попятились. Ловким быстрым движением шоколадная женщина сорвала с себя черные кружевные трусики и победно замахала ими. Густые черные завитки образовывали пятно с перчатку бейсболиста, оттенявшее шоколадный живот.

Зрители рычали, хохотали, аплодировали, вопили:

— Урра! Оле! Браво!

Вдруг отворилась входная дверь, и в клуб ворвались вопли полицейской сирены. Гробовщик и Могильщик вскочили из-за стола и стали озираться в поисках их приятеля. Но вокруг были люди в состоянии, близком к паническому. Веселая музыка, исполняемая сердитыми музыкантами, прекратилась. Голая любительница стриптизов завизжала: «Пат! Пат!» Ответом ей был вопль многих глоток — голос тревоги. Детективы еще не успели выйти на улицу, как Могильщик сказал:

— Опоздали!

Они сразу все поняли. Они и все остальные. Их друг Джон Бабсон лежал, скорчившись, как зародыш. Он был мертв. Его зарезала лесбиянка Пат, которая вышла за ним на улицу всего несколько минут назад. Он был так страшно изрезан, что не имел ничего общего с тем красавчиком-педерастом, каким был совсем лишь недавно.

Тем временем «скорая», стоявшая у тротуара, забирала убийцу, которая также была сильно порезана, особенно руки и лицо. Кровь стекала на ее черные свитер и брюки. Это была крупная женщина, сложением напоминавшая водителя грузовика или же кормилицу. Но от потери крови она сильно ослабла. Санитары, оказав первую помощь, укладывали ее на носилки на колесиках.

Полицейские патрульные стояли у тротуара на Третьей авеню и Сент-Маркс-плейс. Собралась толпа — люди появлялись из соседних домов, из машин, остановившихся на проезжей части, подходили с ближайших улиц. На перекрестке образовалась пробка. Полицейские в форме ругались и вопили, свистели в свистки, пытаясь расчистить путь для судмедэксперта, представителя прокуратуры и сотрудников отдела по расследованию убийств, в обязанности которых входило осмотреть место происшествия, составить протокол, опросить свидетелей и констатировать смерть. Только после этого тело может быть увезено.

Гробовщик и Могильщик поехали вслед за «скорой» в больницу «Бельвю», но им не позволили допросить пострадавшую женщину. Только детективу из «убийств» разрешили переговорить с ней. Она повторяла лишь одну фразу: «Я его порезала». Потом врачи забрали ее к себе.

Гробовщик и Могильщик поехали в полицейский участок на Лафайет-стрит. Труп уже увезли в морг, но шел допрос свидетелей. Когда они сообщили, что сами являются свидетелями, капитан позволил им присутствовать при допросе. Трое белых девиц, похожих на космических ведьм, и двое черных юношей, которых детективы заметили, когда подъехали к «Файв спот», оказались главными рассказчиками. По их словам, они шли по Сент-Маркс-плейс от Второй авеню, когда увидели, как тот тип выскочил из клуба и двинулся по улице, виляя своей задницей. Он явно собирался в «Арабские бани». А куда еще? С такой-то походочкой. А потом она вышла следом за ним и побежала вдогонку, словно разъяренная медведица, с криками: «Стукач! Наседка! Шпион-педрила!» и еще кое-что, только они это не могут повторить. Что именно? Кое-что насчет его сексуальных наклонностей, его мамаши, его анатомии. Ничего особенного, короче, она не сказала. Она догнала его и со всей силой ударила ножом по заднице, разрезав ее, словно сардельку. А потом добавила еще и еще. В общем, когда он вытащил свой собственный нож, было уже поздно.

— Она его обработала будь здоров, — с благоговением в голосе сказал первый юноша.

— Раскромсала его по всем правилам, — добавил второй.

— Вас двое ребят, почему же вы ее не остановили? — спросил ведший допрос лейтенант.

Могильщик покосился на Гробовщика, но промолчал.

— Испугался, — виновато произнес один из молодых людей.

— Напрасно ты так этого стесняешься, — ободрил его приятель, — Когда мужчина и женщина устраивают поножовщину, между ними лучше не встревать.

Лейтенант покосился на первого юношу.

— Это было так смешно, — простодушно признался он, — Она махала ножом, прямо как дирижер какой, а он плясал, как оглашенный.

— Чем вы, ребята, занимаетесь? — спросил лейтенант.

— Учимся, — сказал юноша.

— В университете, — уточнила девица.

— Все?

— Ну да. А почему бы нет? — удивилась космическая ведьма.

— Мы вызвали полицию, — сообщила ее подруга.

Любительница стриптиза в мини-юбке была допрошена следующей. Она сидела, так тесно сжав колени, что было непонятно, сумела она снова надеть трусики или нет. Держалась она, несмотря на жару, очень холодно. Она сообщила, что ее зовут миссис Кэтрин Литтл и живет она на Ленокс-авеню в Клейтон Апартментс. Муж ее занимается бизнесом. Каким? Делает и расфасовывает колбасу и поставляет ее розничным торговцам.

Она и ее подруга Патриция Дэвис были на дне рождения в Дэггер-клубе, в верхней части Бродвея, а потом решили заехать в «Файв спот», чтобы услышать выступления Телонуиса Монка и Леона Бибба. Гробовщик и Могильщик знали Дэггер-клуб, который гарлемцы именовали «Клубом Бульдозеров», но они пришли сюда слушать, а не комментировать.

На дне рождения не произошло ничего такого, что бы объясняло поступок ее подруги. Там не было никаких мужчин, устраивалось празднование в узком кругу. Она понятия не имеет, почему ее подруга набросилась на этого человека с ножом. Возможно, он попытался ее изнасиловать, или же просто оскорбил, быстро поправилась она, сообразив, насколько нелепо прозвучало первое предположение. Ее подруга — человек темпераментный и легко обижается. Нет, насколько ей известно, ранее она никому не наносила ножевых ранений, хотя, случалось, вытаскивала нож, когда слышала в свой адрес оскорбления от мужчин. Какие оскорбления? Ну те, что мужчины обычно отпускают по поводу женщин такой вот наружности. Между прочим, это ее личное дело, как одеваться. Она одевалась вовсе не для того, чтобы доставлять удовольствие мужчинам. Нет, она не мужеподобна, просто самостоятельна. Нет, лично она не знала пострадавшего и даже никогда раньше его не видела. Она понятия не имеет, что он мог сказать или сделать, чтобы спровоцировать стычку, но она уверена, что начала все это не Пат. Пат — Патриция — может, конечно, вытащить нож, но пустить его в ход — это совсем другое дело. Да, они давно знакомы. Еще до того, как она вышла замуж. Она замужем девять лет. А сколько ей лет? А разве не видно? И кроме того, не все ли равно?

Гарлемские детективы задали только один вопрос.

— Это случайно был не Детка Иисус? — осведомился Могильщик.

Она уставилась на него испуганными, широко раскрытыми глазами.

— Детка Иисус? Вы не шутите? Разве бывают такие имена?

Вопрос ее остался без ответа.

Лейтенант сказал, что вынужден задержать ее как основного свидетеля. Но не успели ее отвести в камеру, как появился ее муж с адвокатом и предписанием об освобождении ее из-под стражи. Это был пожилой толстяк-коротыш. Он явно проводил много времени в помещении, потому что кожа его приобрела какой-то пятнисто-коричневый оттенок. На макушке у него образовалась лысина, седоватые волосы были коротко подстрижены. Карие глаза тускло поблескивали, словно цукаты. Веки были толстые и морщинистые. Он смотрел на мир из-под этих век грустными и равнодушными глазами, словно давая понять, что его уже нечем удивить. Рот у него был широкий, тонкогубый, мокрый, нижняя челюсть выступала вперед, как у борова или обезьяны. Но костюм на нем был дорогой, двубортный. Говорил он тихим голосом, глотая звуки, как уверенный в себе, хоть и не очень-то образованный человек. Зубы у него были гнилые.

Глава восемнадцатая

Когда Могильщик и Гробовщик появились в квартире Барбары Тайне в Амстердам Апартментс, та занималась уборкой. Когда она открыла им дверь, то они увидели, что на ней мокрый от пота розовый шелковый халат, волосы перехвачены зеленым шарфом, а в руках мочалка для посуды.

Обе стороны были сильно удивлены встречей. Когда Гробовщик сказал, что они могут почиститься у кузины его жены, он и не предполагал, что Барбара Тайне может выглядеть, как домработница. Могильщик же никак не мог поверить, что у жены друга есть кузина, которая живет в Амстердам Апартментс и от которой, несмотря на странный вид, за милю несло ее профессией. Еще от нее несло потом, который так пропитал ее розовый халат, что он облепил ее формы, ничего не скрывая. Запахи пота, профессии и духов удачно сочетались, дополняя друг друга.

Ее бурлящая женственность не оказала никакого воздействия на Гробовщика, который только сильно удивился, застав ее за уборкой в такое время ночи. Зато в Могильщике прямо-таки забил вулкан сексуальности.

Она, со своей стороны, никогда до этого не видела Могильщика, да и Эда узнала не сразу. Его обожженное кислотой лицо с пересаженной кожей было ей смутно знакомо, хотя она с трудом поняла, откуда. Сейчас оно к тому же было в синяках, ссадинах и кровоподтеках. Этот странный человек был в порванной перепачканной одежде, и к тому же с ним был еще один тип, мало отличимый от него. Ее зрачки испуганно расширились, рот открылся. Казалось, было видно, как в глотке образовался крик, который вот-вот вырвется наружу. Но он так и не слетел с ее губ, потому что Гробовщик, воспользовавшись щелью между приоткрытой дверью и косяком, провел апперкот, и его кулак угодил ей в солнечное сплетение. Судорожно всхлипнув, Барбара рухнула на пол навзничь. Ее розовый шелковый халат распахнулся, и она раздвинула ноги, словно это и было самой естественной реакцией на удар кулаком. Могильщик успел отметить, что волосы на причинном месте были у нее цвета старой ржавчины — то ли от несмытого мыла, то ли от несмытого пота. Гробовщик схватил со столика бутылку виски и поднес к ее губам. Барбара сделала глоток, поперхнулась, и в лицо ему полетели коричневые брызги. Она на какое-то мгновение утратила зрение: глаза ее были полны слез, а очки запотели.

Могильщик закрыл входную дверь, посмотрел на напарника и покачал головой. Барбара тем временем сказала:

— Драться было вовсе не обязательно.

— Ты бы подняла крик, — буркнул Гробовщик.

— Господи, а что в этом такого? Вы бы лучше на себя посмотрели.

— Мы просто хотели немного привести себя в порядок, — пояснил Могильщик и добавил: — Эд говорил, что вы не будете возражать.

— Я и не возражаю, — откликнулась Барбара, — Только надо было меня предупредить. Вы же выглядите, как пара громил, — Она говорила, не выказывая ни малейшего желания подниматься с пола. Ей там, похоже, очень нравилось.

— По крайней мере все живы, — заметил Гробовщик и приступил к церемонии представления: — Мой партнер Могильщик, кузина моей супруги, Барбара.

У Могильщика был такой вид, словно ему нанесли обиду.

— Давай, дружище, чиститься и побежим. Мы не в отпуске.

— Знаете, где ванная? — крикнула им вслед Барбара.

Гробовщик сначала хотел было ответить отрицательно, но затем сказал:

— Разберемся. Ты бы не могла нам одолжить рубашки твоего мужа?

Могильщик кисло на него покосился.

— Ты что, дружище? Если у этой особы есть муж, то у меня он тоже имеется.

Гробовщик отозвался не без обиды в голосе:

— А что тут такого? Мы же не клиенты!

Не обращая внимания на этот обмен репликами, хозяйка сказала, по-прежнему сидя на полу:

— Можете забирать всю его одежду. Он ушел.

— Насовсем? — испуганно осведомился Гробовщик.

— Дай-то Бог, — отозвалась женщина.

В поисках ванной комнаты Могильщик забрел на кухню. Он заметил, что черно-белые клетки линолеума были недавно вымыты. У раковины стояло ведро, полное мыльной пены, а рядом с ним — швабра на длинной ручке, обернутая тряпкой. Но это его не удивило. Шлюха, в конце концов, может заниматься чем угодно, думал он.

— Сюда! — услышал он призыв Эда и пошел к нему, — В ванную.

Гробовщик приладил свой револьвер на дверной ручке, разделся до пояса и стал умываться в раковине, забрызгав грязной водой безупречно чистый пол.

— Ну ты набрызгал, все равно как поливальная машина, — пробормотал Могильщик, тоже раздеваясь.

Когда они закончили, Барбара провела их к стенному шкафу в спальне. Каждый выбрал по полосатой спортивной рубашке и по клетчатому спортивному пиджаку. Собственно, ассортимент был невелик, но пиджаки оказались достаточно просторными, чтобы вместить револьверы в кобуре.

— Ты выглядишь, словно лошадь под попоной, — сказал партнеру Гробовщик.

— Ничего подобного, — возразил тот, — Никакая лошадь не выдержит такого украшения.

Барбара вышла из гостиной с пыльной тряпкой в руке.

— Отлично! — сказала она, придирчиво оглядывая детективов, — Вам очень идет.

— Теперь-то понятно, почему твой старик от тебя смылся, — сказал Могильщик, обращаясь к Барбаре.

Увидев ее удивленный взгляд, Гробовщик пояснил:

— В такую жаркую ночь занимаешься уборкой.

— Потому-то и занимаюсь, — пробормотала она.

— Потому что жарко? — теперь уже удивился Гробовщик.

— Потому что он смылся, — был ответ.

На это Могильщик хмыкнул. Оказавшись в гостиной и услышав явно негритянский голос, громко сказавший «Только спокойствие!», они повернулись к цветному телевизору. На экране они увидели белого, который, стоя на платформе полицейского грузовика, говорил в мегафон:

— Расходитесь! Все уже кончено. Маленькое, недоразумение.

Затем его лицо с острыми, совершенно не негритянскими чертами заполнило весь экран. Он уже говорил, обращаясь к телезрителям. Потом возник общий план: перекресток Седьмой авеню и 125-й улицы, где колыхалось море разноцветных лиц. Если бы не преобладание чернокожих и полицейских в форме, можно было бы подумать, что это сцена из голливудского фильма на библейскую тему. Но в Библии не так много чернокожих, да и тогдашние блюстители порядка мало похожи на нынешних. На самом деле речь шла о гарлемском бунте. Впрочем, сейчас никто не бунтовал. Если и шло сражение, то за место перед объективом телекамеры. Белый оратор между тем вещал:

— … вовсе не метод бороться с несправедливостью. Мы, цветные, должны находиться в первых рядах защитников закона и порядка.

Камера быстро показала улюлюкающих людей, затем быстро переключилась на другие грузовики-платформы, на которых, по всей видимости, находились негритянские лидеры, а также белые, среди которых Могильщик и Гробовщик узнали главного инспектора полиции, комиссара, окружного прокурора, конгрессмена, чернокожего заместителя комиссара, а также капитана Брайса, начальника гарлемского полицейского участка. Лейтенанта Андерсона, своего непосредственного начальника, детективы не увидели. Зато на одной из платформ они заметили трех чернокожих, удивительно смахивавших на типичных представителей расы из музея восковых фигур. Первый был негр с заячьей губой в голубом костюме с металлическим отливом. Второй — юноша с узким лицом и продолговатой головой, словно воплощавший собой негритянскую молодежь, неспособную себя реализовать. Третий, наоборот, был красивый, хорошо одетый седовласый человек, символизировавший успех и процветание. Каждый из них показался детективам смутно знакомым, только они никак не могли припомнить, где они их встречали. Впрочем, детективам сейчас было не до воспоминаний.

— Странно, почему наш главный не кричит во всеуслышание о том, что преступление не окупается и все такое прочее? — удивился Гробовщик.

— Да уж, — согласился Могильщик. — Теперь не скоро у него будет такая большая аудитория.

— Похоже, нашего босса они оставили в лавке.

— Как всегда.

— Пойдем позвоним ему.

— Лучше прямо поедем туда.

Когда они спускались вниз, Могильщик спросил:

— Где ты ее раскопал?

— На работе, где же еще!

— Ты что-то скрываешь.

— Конечно, я не все тебе рассказывал.

— Это я понимаю. Но в чем ее обвиняли?

— Несовершеннолетняя преступность…

— Господь с тобой, Эд, она достигла совершеннолетия, когда ты еще ходил в школу.

— Это было давно. Она пошла по кривой дорожке, а я помог ей выйти на прямой путь.

— Это я вижу, — хмыкнул Могильщик.

— А ты хочешь, чтобы она всю жизнь скребла полы? — запальчиво осведомился Гробовщик.

— Но она и так их скребет.

— Мало ли чем проститутка может заниматься после полуночи, — фыркнул Гробовщик.

— Я просто подумал, какую роль ты тут играешь…

— Да ну тебя, я просто вытащил ее из передряги, когда она была несовершеннолетней. Теперь она сама решает, как жить.

Они вышли на улицу, сильно смахивая на двух работяг, решивших сыграть роль сутенеров и очень недовольных поведением своих девочек.

— Надо успеть вернуться в участок, пока нас никто не уделал, — пробурчал Могильщик, залезая в машину и усаживаясь за руль.

— Просто не надо ехать туда, где бунтуют, — отозвался Гробовщик, усаживаясь рядом с партнером.

Они были в раздевалке, собираясь переодеться, когда в комнату вошел лейтенант Андерсон. Вид у него был самый испуганный.

— Можете ничего не говорить,— махнул рукой Могильщик. — Мы — последние из могикан.

— Присаживайтесь, джентльмены, — сказал Андерсон, улыбнувшись.

— Мы не поломали себе кости, — сказал Могильщик.

— Мы их просто потеряли, — подхватил Гробовщик.

— Ладно, джентльмены. Когда будете в состоянии, загляните ко мне в кабинет.

— Мы сейчас вполне готовы, — сказал Могильщик, а Гробовщик уточнил:

— Готовы не в смысле умерли, а в смысле — можем продолжать жить.

Детективы закончили перекладывать все необходимое для работы из карманов одолженных пиджаков в свои запасные костюмы и двинулись вслед за лейтенантом Андерсоном в кабинет капитана. Могильщик присел на край большого письменного стола, а Гробовщик отошел в темноту и оперся о стену так, словно поддерживал падающее здание.

Андерсон сидел за столом, и зеленый абажур лампы окрашивал его лицо в загадочно-призрачный цвет.

— Ну, давайте, выкладывайте, — сказал лейтенант, — А то по вашим ухмылкам я вижу: вы что-то такое узнали, о чем мы не подозреваем.

— Узнали, — сказал Могильщик.

— Только сами не понимаем, что это значит, — в тон ему добавил Гробовщик.

Короткий обмен репликами насчет проститутки настроил их мозги на общую волну так точно, что они читали мысли друг друга, словно свои собственные.

Но Андерсон привык к таким репликам.

— Шутки в сторону, — начал было он, но Гробовщик перебил:

— Мы не шутим.

— Тут ничего смешного нет, — ухмыльнулся Могильщик.

— Хорошо, хорошо. Как я понимаю, вы знаете инициатора беспорядков. Кто он?

— Одни называют его так, другие иначе, — сообщил Гробовщик.

— Одни называют его неуважением к закону, — продолжил Могильщик, — другие отсутствием возможностей, третьи библейским учением, четвертые грехами отцов. Кто-то называет его невежеством, кто-то нищетой, кто-то смутьянством. Мы с Эдом считаем, что его надо понять. Все мы его жертвы.

— Жертвы чего? — глупо спросил Андерсон.

— Жертвы вашего цвета кожи, — злобно крикнул Гробовщик, отчего его собственная пересаженная кожа неистово задергалась.

Андерсон побагровел.

— Этот-то сукин сын и куролесит, — сказал Могильщик, — Из-за него-то эти люди и бесчинствуют на улицах.

— Ладно, ладно, не будем о личностях, — забормотал Андерсон.

— Ничего тут личного нет, босс. Мы не имеем вас в виду, босс, — сказал Могильщик, — Просто цвет вашей кожи…

— Причем тут цвет…

— Вы же хотите, чтобы мы нашли зачинщика.

— Хорошо, — сказал Андерсон, вскидывая руки вверх, — Согласен, с вашим народом обходились несправедливо, не по правилам.

— Какие тут правила! Это же не карточная игра, а жизнь, — фыркнул Гробовщик.

— Дело в законе. Если он не накормит нас, так кто же? — добавил Могильщик.

— Не будет закона, не будет порядка, — сказал Гробовщик.

— Вы что, устраиваете спектакль? — осведомился лейтенант Андерсон.

— Это не спектакль, — возразил Гробовщик. — По крайней мере не мы его устраивали. Мы даем только факты.

— А один из фактов состоит в том, что первое, что делают цветные при беспорядках, это начинают грабить магазины, — сказал Могильщик, — И виной тут вовсе не отдельные подстрекатели. Это случалось всегда и везде.

— Кому же вы хотите предъявить обвинение в подстрекательстве к грабежам? — спросил лейтенанта Гробовщик.

Глава девятнадцатая

Гарлемские детективы хорошо знали этого человека. Они посмотрели на него, а он глянул на них своими тусклыми старческими глазами. Никто не сказал ни слова. Все было ясно и так.

Джонас Литтл, он же Толстяк Литтл, приехал в Нью-Йорк из Колумбуса, штат Джорджия, тридцать лет назад, когда ему было двадцать девять. Тогда Гарлем был открытым местом. Белые гурьбой наполняли его — послушать веселый джаз из Нового Орлеана, поглядеть на беззаботных чернокожих, пляшущих смешные танцы. Чернокожие были только рады доставить удовольствие гостям. Сияя улыбками, они работали в домах белых, принимали от хозяев разные милости, в том числе и такие, которые приводили к появлению в черных семьях детей-полукровок. Гарлемцы довольствовались кишащими крысами трущобами, хлопчатобумажными платьями и комбинезонами, рагу из требухи и костей. Они жили в невежестве и надеялись на Иисуса Христа. Казалось, в Гарлеме Толстяк Литтл нашел свой второй дом. Он знал только такую жизнь. Он знал гарлемцев как свои пять пальцев, это были его братья и сестры.

Трудовую деятельность в Нью-Йорке он начал чистильщиком обуви у парикмахерской на станции метро «Таймс-сквер». Но его соседи по меблированным комнатам на 117-й улице очень полюбили домашнюю колбасу, которую он делал для своей хозяйки, тетушки Синди Лу. Он доставал свиные обрезки от торговцев свининой с западных сороковых улиц (возле товарной железнодорожной станции). Они снабжали его свининой по субботам, прежде чем закрыться на уик-энд. Другие домовладельцы и владельцы закусочных прослышали про чудо-колбасу. Она была полна специй и прямо-таки таяла во рту. Его домохозяйка предоставила капитал, мясорубку, кухню, и они основали фирму «Домашняя колбаса Синди Лу».

Они упаковывали колбасы в коричневые бумажные пакеты и продавали их ресторанчикам, магазинам и организаторам семейных обедов. Вскоре он прославился и стал разъезжать по Гарлему в лимузине с гербом в виде свиных голов на обеих передних дверцах. На его пальце красовался крупный бриллиант в массивной золотой оправе. Гарлемцы стали называть его Колбасный Король. Все это было задолго до бунтов, борьбы за гражданские права и движения «Власть черным». Человек в лимузине и с белой женщиной и так обладал достаточной властью. Впрочем, Толстяк Литтл не интересовался белыми женщинами. Он любил мальчиков.

Не было ничего удивительного в том, что он проявил интерес к подпольной лотерее. Когда был убит Голландец Шульц, то любой гарлемец, кто мог наскрести две монеты по двадцать пять центов, завел лотерейный бизнес. В отличие от большинства, Толстяк Литтл не разорился, в основном потому, что не переставал делать колбасу. Он расширил дело, взял в аренду угольно-дровяной склад в верхней части Парк-авеню у железнодорожного моста. Когда тетушка Синди Лу скончалась, Толстяк Литтл стал единственным владельцем колбасной фабрики. Он выдержал дольше конкурентов, потому что сразу же договорился с Синдикатом и платил его представителям сорок процентов дохода, что позволило ему жить-поживать. Толстяк Литтл преуспел лучше своих самолюбивых собратьев, потому что не питал никаких иллюзий на свой счет. Но Синдикат выжимал из него соки, и скоро Толстяк понял, что колбаса приносит ему больше прибыли, чем подпольная лотерея. Но Синдикат не хотел терять хорошего человека, который знал свое место и не создавал проблем, поэтому Литтла сделали главным в Гарлеме по торговле героином. Тогда-то он и женился на высокой шоколадной лесбиянке, работавшей хористкой в ресторане отеля «Рай». Она и теперь оставалась его супругой. Дел у него было немало: разбираться со своими мальчиками и девочками жены, руководить производством и продажей колбасы, а также распределением героина между гарлемскими сбытчиками. Последнее означало постоянный риск. Он еле-еле успел отделаться от месячной партии героина, отправив ее в мясорубки вместе с колбасным фаршем. Толстяк понимал, что его сердце вряд ли выдержит подобные приключения, и потому с горя он занялся торговлей ЛСД. Теперь он если что себе и позволял, то загул с очередным мальчиком с ЛСД на десерт.

Он держался как респектабельный, достопочтенный гражданин, но никогда не переступал порог полицейского участка без своего адвоката. Его адвокат Джеймс Каллендер был бел, бодр и деловит. Он протянул лейтенанту предписание об освобождении из-под стражи. Толстяк сказал: «Пошли, Кэти», взял высокую шоколадную, пылкую, но невозмутимую секс-бомбу в мини-юбке за локоть и повел ее к выходу. Они вдвоем походили на Красавицу и Чудовище из сказки.

Детективы Гробовщик и Могильщик показали, что привезли покойного в центр, надеясь, что он поможет им отыскать преступника по кличке Детка Иисус. Но, как признал Могильщик, говоривший от имени их двоих, они не нашли, кого искали, а кроме того, понятия не имеют, почему их спутник был отправлен на тот свет. Они не имели информации о том, что их спутник и его убийца знают друг друга. Он отрицал факт знакомства, да и она ничем не выказала это, лишь мельком на него взглянув. Они не заметили, как она вышла из клуба, потому что их внимание отвлекла женщина по имени миссис Кэтрин Литтл, исполнявшая стриптиз. Теперь-то ясно, что она сделала это, чтобы прикрыть выход своей подруги, но как это доказать? Они также затруднялись предположить, знала ли она о планах своей подруги или просто догадалась. Одно было ясно: Джон Бабсон умер, был зарезан женщиной по имени Патриция Боулз. Сейчас невозможно было сказать со всей определенностью, что это: умышленное убийство или самозащита. Приходилось ждать, пока самочувствие Патриции Боулз позволит полиции ее допросить.

С утра они побывали в суде, где дали необходимые показания, после чего они отправились в родной гарлемский участок. Лейтенант Андерсон сидел в кабинете капитана Брайса и просматривал утренние таблоиды. Там было сообщение о последнем убийстве, равно как и заметка о Хендерсоне. Заголовок статьи гласил «Опасная ночь». В ней делались немалые упреки гарлемской полиции, весьма лениво расследовавшей убийство белого человека.

— Чтобы узнать, чем вы занимаетесь, мне приходится читать газеты, — сообщил им вместо приветствия лейтенант.

— Мы только и делаем, что теряем свидетелей, — признал Могильщик, — Мы невезучие, как забеременевшие проститутки. Сначала мы выходам на Лукаса Кови, который сдавал комнату, где был зарезан Хендерсон, но его освобождают из-под стражи, и теперь его ищи-свищи! У Джона Бабсона такая же кличка, что у того типа, которому Кови, по его признанию, сдавал комнату в подвале. Но его убили. Его зарезала лесбиянка, которая якшается с женой Толстяка Литтла, а это известный гарлемский рэкетир и сам извращенец. Никому из них мы даже не смеем сказать «доброе утро». А газеты поднимают вопль о том, что полиция «мышей не ловит». Мы сами в мышеловке.

— Для того мы и держим детективов, чтобы они расследовали, — напомнил Андерсон, — Если бы все сами признавались в совершенных преступлениях, то мы бы вполне обошлись одними тюремщиками.

— Ясно, босс. И потому у детективов есть лейтенанты, чтоб было кому разъяснять им, глупым, что делать.

— У вас разве нет стукачей? — осведомился Андерсон.

— Стукачи — это из другой оперы.

— Тут все из другой оперы. Вы просто слишком давно работаете в Гарлеме. Тут преступления совершаются просто. Насилие и все тут. Если бы вы поработали в центре города, то убедились бы, что там все куда сложнее.

— Может быть, но от этого нам не легче. Нам надо понять, кто убил нашего малыша. Вернее, наших малышей. А для этого нам надо потолковать со свидетелями. Какие еще живы.

— Я начинаю подозревать, друзья, что вы ненавидите всех белых, — вдруг выпалил Андерсон.

Оба детектива замерли, словно прислушиваясь к звукам тихим, почти неразличимым, но предупреждающим об опасности, и потому их необходимо расслышать. Они внимали Андерсону, жадно ловя каждое слово, что могло слететь с его уст.

Но он только грустно сказал:

— Очень на то похоже. Могу побиться об заклад.

— Только не ставьте слишком много денег, — предупредил Могильщик, на что Андерсон лишь покачал головой.

— Тогда почему нам нельзя потолковать с Кови? — не унимался Могильщик. — Нравится ему или нет, но мы бы показали ему покойника.

— Вы уже с ним потолковали, в этом-то вся беда.

— Черт! Он же после этого не ослеп. Так что он в состоянии увидеть труп. Он должен на него посмотреть.

— Ему показали снимки убитого, сделанные полицейским фотографом, и он сказал, что никогда до этого его не видел.

— Тогда пусть из «убийств» нам пришлют снимки Бабсона. А мы покажем их Кови, где бы он там ни прятался.

— Нет, это не ваше дело. Пусть этим занимается отдел по расследованию убийств.

— Вы же знаете: если мы очень захотим, то сами отыщем Кови. Он где-то в Гарлеме.

— Я же сказал вам: оставьте его в покое.

— Ладно, тогда мы поработаем над Толстяком Литтлом. Убийца Бабсона была с его женой в «Файв спот».

— И от Литтла с женой тоже отстаньте. Из того, что вы мне рассказали, вовсе не следует, что она причастна к убийству и ничего о нем не знала. Ну а Литтл занимает достаточно высокое положение в Гарлеме, слишком высокое.

— Мы знаем.

— В таком случае вы, наверное, знаете, что он один из главных спонсоров выборных кампаний в конгресс?

— Отлично, тогда предоставьте нам двухнедельный отпуск, мы поедем половить рыбку.

— Когда убийства так и не раскрыты? Вы шутите?

— Босс, мы не можем работать в лайковых перчатках. Нас вяжут по рукам и ногам на каждом шагу.

— Вы должны сделать все, что в ваших силах.

— Вы говорите, как конгрессмен, босс.

— Не поднимайте волну и мотайте все себе на ус.

— Между нами, девочками, босс, у нас возникает ощущение, что никто не заинтересован в том, чтобы убийца Хендерсона предстал перед судом, потому как может всплыть гомосексуальный междурасовый скандал, который никому не нужен.

Андерсон порозовел.

— Пусть летят щепки, коль скоро надо рубить лес, — пробормотал он.

На лице Могильщика отразилось презрение, а Гробовщик смущенно отвел взгляд. Бедняга босс! Сколько всего ему приходится терпеть от его собратьев по расе.

— Мы вас поняли, босс, — сказал Могильщик.

На этом они и расстались.

На следующее утро детективы отправились в суд, где в отсутствие Патриции Боулз было принято решение о передаче ее в ведение большого жюри и освобождении под залог в пять тысяч долларов. В участке они появились только в девять вечера. Их встретил лейтенант Андерсон.

— Пока вы спали, дело закрыли. Все ваши неприятности позади.

— Как это так?

— Сегодня часов в десять появился Лукас Кови со своим адвокатом и заявил, что прочитал в газетах об убийстве человека по имени Джон Бабсон. Он изъявил желание взглянуть на покойника и понять, тот ли это Джон Бабсон, который снимал у него комнату, где, похоже, был убит Хендерсон. Джон Бабсон был известен также как Детка Иисус и имел обыкновение приглашать в эту комнату белых мужчин. Капитан, отдел по расследованию убийств и прочие, имеющие к делу отношение, убеждены, что именно он и убил Хендерсона. Они вполне этим удовлетворены.

— Удовлетворены? Обрадованы?

— Но дело же тем самым закрывается.

— Если вы удовлетворены, то кому прикажете заявить протест? Женщина, надо полагать, убила его в порядке самообороны?

— На этот счет у нас нет никаких сведений. Но ее освободили под залог в пять тысяч долларов, предложенных Толстяком Литтлом. Из тюремной палаты больницы «Бельвю» ее перевели в частные апартаменты за сорок восемь долларов в день.

— Это кое-что значит.

— Единственной ложкой дегтя стало появление в семь часов человека по имени Деннис Холман. Он сообщил, что является хозяином квартиры Джона Бабсона в Гамильтон-террас и Джон Бабсон не мог никого убить, потому что провел дома весь вечер, и он, Деннис Холман, может поручиться за каждую минуту.

— Еще бы.

— Ни капитан, ни ребята из «убийств», ни прочие заинтересованные лица не пришли от этого в восторг.

— Все небось мечтали, чтобы он взял и растворился, — хмыкнул Гробовщик.

— Что-то вроде того. Но он был очень убедителен. Сказал, что Джон Бабсон был ему как брат. Сказал, что снимал у него комнату три года и что он содержал его жену и ребенка.

— Погодите, погодите. Кто чью жену содержал?

— Жену и ребенка Джона Бабсона.

— Он сам был хорошей женушкой.

— Может быть.

— Не может, а точно.

— А Деннис Холман их содержал.

— Если все это так, то что-то не верится, что Деннис Холман мог позволить Джону Бабсону крутить задом перед белыми мужиками.

— Капитан и «убийства» другого мнения. Хотите с ним переговорить?

— Почему бы нет?

Детективы спустились вниз, забрали Холмана из камеры и отвели в Стукачиное гнездо, звуконепроницаемую комнату без окон, с привинченной к полу табуреткой, на которую были направлены мощные лампы. Там полагалось сидеть допрашиваемым. Деннис уже побывал здесь — его трясли люди Брайса — и был вовсе не счастлив опять вернуться. Это был крупный рыхлый человек в промокшей от пота белой рубашке с закатанными рукавами и черных брюках, сползавших с весьма заметного брюшка. У него было круглое детское лицо, гладкая черная кожа и большие, чуть выпученные глаза. Его нельзя было назвать уродом, он просто выглядел необычно, словно принадлежал к типу человеко-медуз. Рядом с ним не было заступника — белого адвоката, и с ним уже обошлись неласково. Гробовщик и Могильщик тоже не собирались с ним церемониться. Они включили лампы, и в ярком свете Холман превратился в тень, в дым.

— Это необязательно, — выдавил из себя он, — Я буду говорить.

Он работал шофером у очень состоятельного белого, который в основном находился за границей, так что работы у него было немного. Ежедневно, часов в пять, после того, как Джон уходил на работу, Холман посещал шикарную квартиру своего босса на Пятой авеню удостовериться, что ее не ограбили. Но большую часть времени он проводил у себя, он человек домашний. Домом служила четырехкомнатная квартира на углу Гамильтон-террас и 142-й улицы. Джон Бабсон снимал одну комнату и столовался с ним, когда не ел на работе. Он, Деннис, сам готовил и убирал, а также выносил мусор. Джон терпеть не мог никакой работы по дому — ему хватало всего этого в закусочной.

— Для него это было слишком низко?

— Нет, он вообще-то хороший мальчик, очень симпатичный. Просто немного ленивый.

— Но вы ладили?

— Да, мы очень хорошо ладили. Мы никогда не ссорились.

— Он был женат?

— Да, у него была жена и маленькая дочка. Но зря он женился на этой женщине.

— И вообще зря женился?

— Но особенно на этой женщине. Она дрянь. Самая обыкновенная шлюха.

— Ребенок его?

— Она утверждает, что его. Он на это вполне способен, если вас это интересует. Он мужчина как мужчина.

— Точно?

— Ну, по крайней мере, в этом смысле, да.

— Сколько ей лет?

— Кому?

— Его дочке.

— Вроде бы три с половиной годика.

— Сколько он у тебя прожил?

— Года четыре.

— Значит, он ушел от жены еще до рождения дочери?

— Да, он переехал ко мне.

— Стало быть, ты его увел от жены?

— Ничего подобного. Он сам от нее ушел.

— Но она знала про вас?

— Знала с самого начала. И ничего не имела против. Она была готова принять его, если бы он захотел вернуться, или согласилась бы делить его со мной, если бы он стал настаивать.

— Ей было, выходит, все равно?

— Что вы хотите от женщин? — фыркнул Холман. — Они на все способны.

— Ладно, давай вернемся к тому дню, когда погиб Хендерсон.

— Хендерсон?

— Ну, тот белый.

— А, я читал…

— Это нас не интересует…

— Ну, Джон ушел на работу в четыре. Он обычно работает с четырех до двенадцати.

— Значит, он опоздал?

— Это не важно. В четыре часа там работы мало.

— Как он добирался до работы?

— Обычно ходил пешком. Это недалеко.

— А ты оставался дома?

— Нет, я отправлялся в центр, проверял квартиру босса, покупал что-нибудь на ужин. Джон старался не есть это барахло у себя в закусочной.

— Нежный желудок, да? — хмыкнул Гробовщик.

— Даже не знаю, — пожал плечами Деннис, — Просто я обычно к его возвращению готовил ужин. Тогда я сделал крабы — их мне дал один шофер с Лонг-Айленда, а также блюдо из вареной кукурузы, это очень популярно у нас в Вест-Индии, и окру… — я приучил Джона к окре…

Детективы насторожились.

— Ты из Вест-Индии? — быстро осведомился Могильщик.

— Да, я родился в горах над Кингстоном.

— Ты знаешь многих выходцев оттуда?

— Я? Нет, а зачем они мне?

— А откуда Джон?

— Из Алабамы.

— Ты разбираешься в вудуизме?

— Только не говорите, что это все ерунда. Это вещь серьезная.

— Верю, — отозвался Могильщик.

— Почему она его убила? — спросил Гробовщик.

— Я и сам пытаюсь это понять, — отозвался Деннис. — И Господь свидетель, ничего не могу придумать. Он был совершенно безобидным человеком. Он был как ребенок. Ни о ком плохо не думал. Ему нравилось доставлять другим удовольствие.

— Это точно.

— Он в жизни бы не напал ни на женщину, ни на кого-то, одевающегося как женщина.

— Но он вроде бы терпеть не мог женщин?

— Мне кажется, тут произошла какая-то ошибка, — сказал Деннис. — Либо она приняла его за кого-то другого, либо не так поняла его намерения.

— Какие там намерения! Он просто шел по улице.

— Господи, но что же тогда случилось?! — воскликнул Деннис. — Я просто ума не приложу.

— Они что-то не поделили.

— Он бы не стал с ней воевать. Он бы повернулся и убежал.

— Возможно, но это ему не удалось.

— Да, когда я увидел его в морге, то понял, что она напала на него сзади и ударила ножом так, что он уже не мог толком сопротивляться.

Внезапно он обхватил лицо руками, и его грузное рыхлое тело затряслось в сухих рыданиях.

— Она просто чудовище! — воскликнул он, и слезы покатились у него между пальцев. — Бездушное чудовище! Хуже, чем гремучая змея! Самая настоящая мерзавка! Почему вы не заставите ее говорить? Избейте ее! Растопчите!

Впервые в жизни детективы были сбиты с толку проявлением эмоций допрашиваемого в Стукачином гнезде. Гробовщик даже чуть попятился, от Денниса, словно от какого-то противного червяка. Могильщик машинально убавил свет, но на его шее набухли вены от бессильной злобы.

— Мы не можем до нее добраться. Ее выгораживает Толстяк Литтл.

— Толстяк Литтл?

— Ну да.

— Зачем ему это надо?

— Черт его знает.

— … с ним, — буркнул Гробовщик, — Лучше поговорим о тебе. Как ты узнал, что его убили? Кто-то позвонил?

— Прочитал в утреннем выпуске «Ньюз»… Часов в пять утра. Когда Джон не вернулся, я сходил к его бару. Мне сказали, что его забрали вы, полиция. Вас там хорошо знают. Я решил, что вы отвезли его в участок. Я двинул туда, навел справки у дежурного, но вас там никто не видел. Тогда я отправился обратно в бар, но и там вас не оказалось, потому как вы отбыли оттуда. Я не мог вообразить, что вам от него понадобилось, но решил, что раз он с вами, то с ним ничего не произойдет.

— Зачем, по-твоему, он мог нам понадобиться?

— Ну, я думал, вы проверяете…

— Что?

— Я и сам не знал.

— Ладно, что потом?

— Потом я отправился к театру «Аполлон», побывал в магазине грампластинок и разных других местах в том же районе.

— Места, где пасутся педрилы.

— Если угодно, можете называть их так. Короче, вас там никто не видел, и я отправился домой. Ждал, ждал, но уже на рассвете вдруг подумал, не случилось ли с Джоном чего-нибудь такого — может, попал под автомобиль… Короче, я отправился сюда.

— У тебя разве нет телефона?

— Он не работает.

— Ладно, что было потом?

— Я купил утренний выпуск «Ньюз» на станции метро на Восьмой авеню. Там-то в колонке самых последних новостей и увидел сообщение об убийстве Джона Бабсона. После чего я что-то делал, но что именно, не могу припомнить. Я запаниковал. Помню только, как колотил в дверь квартиры на Сент-Николас-плейс, где живет жена Джона, и как ее злюка-хозяйка сообщила через дверь, что ее нет дома. Сам не знаю, зачем я туда пошел. Наверное, хотел, чтобы она опознала покойника — ведь официально он были по-прежнему женаты.

— Тебя удивило, что в такое время ее нет дома?

— Ничуть не удивило. Меня больше удивило бы, если бы она оказалась дома. Когда живешь в одной комнате с ребенком, трудно принимать клиентов.

— Почему же ты сам не поехал на опознание?

— Я не мог заставить себя взглянуть на мертвого Джона. А ей, я знал, все равно — если не считать того, что она получала от нас деньги.

— Но ты знал, что покойника все равно кто-то должен опознать?

— Не в том дело… Я просто хотел удостовериться.

Затем днем, на углу 145-й и Восьмой, он купил еще одну газету и, стоя на перекрестке — опять-таки он не помнил, как именно там оказался, — он прочитал, что тело Джона было опознано техником-смотрителем из Гарлема по имени Лукас Кови. Этот Кови заявил, что Джона он знал также по кличке Детка Иисус и что он сдавал ему комнату, в которой два, нет, три дня назад был убит белый человек.

— А ты, значит, знал имя.

— Какое имя?

— Лукас Кови.

— Я не знал этого человека и впервые узнал имя Кови из газет.

— Ты звал Джона Детка Иисус?

— Никогда. И я никогда не слышал, чтобы кто-то его так звал. Никогда не слышал ни о Лукасе Кови, ни о Детке Иисусе, ни о комнате. Да и об этой Пат Боулз, что убила его, тоже слышу впервые. Джон никогда про нее мне не говорил. Наверное, он вообще с ней не был знаком. Просто она его с кем-то перепутала. Его убили по ошибке. Она приняла его за кого-то другого. Ну а когда Лукас Кови заявил, что сдавал Джону комнату, где и был убит этот белый, я понял, что тут имеет место еще одна ошибка. Или же Кови просто врет. Я стоял на тротуаре под палящим солнцем и на какой-то момент отключился. Да, жизнь наша жутко непрочная, так легко ее потерять из-за чьей-то оплошности. Ну а когда вышла неприятность с этим белым, Джон был дома, в постели.

— Ты готов подтвердить это под присягой?

— Под присягой? Да я присягну на кипе Библий в девять футов высотой. Тут все ясно: он никого не мог убить той ночью, кроме разве что меня. Я могу рассказать, где он был и что делал, по минутам. Он был рядом со мной всю ночь.

— В постели?

— Да, мы провели ночь в одной постели.

— Значит, вы любовники?

— Да, да, да! Если вы так хотите это знать, то пожалуйста — мы были любовниками. Любовниками, мужем и женой, как вам угодно!

— Его жена об этом знала?

— Айрин? Ну конечно. Она, кстати, могла бы развеять все подозрения насчет того, что Джон имел кличку Детка Иисус и убил этого белого. В тот вечер она зашла к нам в дом. Мы были в постели. Она села на краешек кровати и сказала, что хотела бы посмотреть, как мы занимаемся любовью.

— А вы что?

— Нет, мы не такие… Я сказал, что, если ей так хочется полюбоваться на это зрелище, пусть поставит зеркало, когда у нее появится мужчина.

— Ты нашел ее?

— В каком смысле?

— Нашел сегодня?

— Нет, ее не было дома, когда я заходил. Ее квартирная хозяйка присматривает за девочкой. Поэтому мне пришлось самому ехать опознавать Джона. Тогда-то я и убедился, что убийство случилось по ошибке. Уж больно он был порезан. Он был страшно изранен со спины — он не мог спастись бегством. Он был обречен. Подтвердить, что случилось, может лишь… В общем, вам надо поговорить с этой женщиной, что его зарезала.

— Мы не можем до нее добраться.

— Это вы говорили. Значит, вы не можете допросить ее. А я с великим трудом добился в морге разрешения взглянуть на тело, хотя я… его единственный друг. Вот что бывает, когда ты беден. Полиция не поверила ни единому моему слову. Они притащили меня сюда и с тех пор держали в одиночной камере. Но я могу доказать, что все до единого слова — правда.

— Как?

— Ну, с помощью его жены. Если она даст показания. Ей они обязаны поверить. Официально она по-прежнему его жена. И опять-таки официально она имеет право затребовать его тело, хотя за похороны и все прочее заплачу, конечно, я.

— А как насчет твоей собственной жены? Как она относится к твоим любовным похождениям? У вас есть жена?

— Жена? Я оставил ее давно. От нее никакого толку не было… А вот жена Джона может помочь.

— Ладно, попробуем разыскать жену Джона, — сказал Могильщик, записывая адрес Айрин Бабсон на Сент-Николас-плейс. — И еще нам надо, чтобы ты встретился с Лукасом Кови.

— Пожалуйста. Я поеду с вами.

— Нет, ты останешься здесь, а мы приведем его сюда.

— Я тоже хочу поехать.

— Нет, здесь тебе будет спокойнее. Мы не хотели бы потерять и тебя — по ошибке.

Интерлюдия

На двери было выведено темной краской слово «Любовь».

В комнате пахло порохом.

На ковре под прямым углом к кровати, откуда оно свалилось, лежало тело.

— Опоздали, — сказал Могильщик.

Этого они никак не ожидали. Они были обескуражены.

— Из револьвера с любовью, — буркнул Гробовщик.

Лукас Кови покинул этот мир. Причем отнюдь не по собственному желанию. Кто-то прижал револьвер малого калибра к его левому виску и нажал на спуск. Тут мог сработать именно револьвер. Автоматический пистолет может и не выстрелить, если дуло, прижать к телу в упор. Когда Кови рухнул на пол, убийца наклонился и выстрелил вторично в затылок, но уже с некоторого расстояния, слегка опалив волосы жертвы.

В комнате работал телевизор. Сладкий голосок расхваливал колготки, которые никогда не растягиваются. Гробовщик подошел к нему и выключил. Могильщик выдвинул ящик ночного столика и увидел кольт 45-го калибра.

— Так и не смог до него добраться, — заметил он.

— Он был захвачен врасплох, — сказал Гробовщик, — Похоже, кто-то, кого он хорошо знал, приставил револьвер к его виску, заглянул в глаза и прострелил башку.

— Судя по всему, так оно и есть, — кивнул Могильщик, — Он решил, что с ним шутят.

— То же самое думало большинство из безвременно погибших в этом мире.

Интерлюдия

А затем маленький мальчик-сирота задал вопрос, не дававший покоя им всем:

— Почему? Почему? Почему?

— Это был Господь во мне, — торжественно отвечал он.

Глава двадцатая

Если не считать происшествия с белым сексуальным извращенцем, случившегося при активном участии уличной шайки «Крутые мусульмане» и цветных девиц-подростков, среди которых была и его собственная дочь Лакомка, Гробовщик не соприкасался с подростковой преступностью. Те сопляки, с которыми они время от времени сталкивались, были самыми обыкновенными хулиганами, какие есть у всех наций и рас. Но вот новое поколение цветной молодежи с принципами и повадками космического века были для них неизвестной величиной «икс».

С одной стороны, они бунтовали, бросали вызов белой полиции, а с другой — сочиняли такие стихи и прозу, что могли озадачить любого гарвардского интеллектуала. Все это нельзя было объяснить бедностью, отсутствием перспектив, дискриминацией, с одной стороны, и гениальностью — с другой. Гении подчас были выходцами из трущоб, где таланту трудно разгуляться, а погромщики, напротив, из вполне зажиточных и благополучных семей. Все они — хорошие — и плохие, умные и глупые, агрессивные и послушные — были частью забродившей массы на дрожжах расовой однородности. Они все были в оппозиции. Так что было бы бессмысленно искать кого-то одного, виновного в сложившейся ситуации. Такого человека не было и быть не могло.

Гробовщик поделился своими размышлениями с Могильщиком, когда они ехали на работу.

— Что нашло на этих молодых людей, пока мы гонялись за хулиганами и бандитами, которые годятся им в отцы?

— Пойми, Эд, слишком много воды утекло с тех пор, как мы сами были подростками. Эти мальчишки родились после того, как закончилась война против одного из видов расизма, война за четыре свободы.

— А мы с тобой родились после того, как наши папаши отвоевались за торжество демократии. Только вся разница между ними и нами состоит в том, что когда мы повоевали против нацизма в рядах армии, где черным полагалось свое место, мы уже не верили во всю эту словесную чушь. Мы оказались поумнее. Мы выросли в годы депрессии, а потом пошли воевать под командой одних лицемеров против других лицемеров. Мы тогда уже твердо знали: все белые — лжецы. Может, наши родители и наши дети и поддаются на удочку белых, но нас не проведешь: разница между местными расистами и заморскими расистами заключается только в том, что у одних есть негры, а у других нет. Наши расисты победили и получили право талдычить сколько душе угодно, что они обязательно сделают нас равными — когда мы к этому будем готовы.

— Пусть говорят, что хотят. Они ведь убеждены, что сделать нас равными белым куда труднее, чем дать нам свободу.

— Может, они и правы, Эд. Может, на этот раз они не так уж и врут. Да нет, они и теперь нагло лгут. Это абсолютно точно!

— Может, и так. Ведь что спасает наше поколение — мы их словам не верим. А те, что помоложе, верят, верят, а потом начинают бунтовать.

Лейтенант Андерсон сразу же смекнул, что сегодня его лучшие сыщики не в самом дружелюбном настроении, а потому он поскорее услал их к книжному магазину посмотреть, как там ведут себя черные мусульмане.

— Почему именно черные мусульмане? — осведомился Могильщик.

— Если кто-то начнет какать на улицах, вы, белые, сразу заподозрите черных мусульман, — проскрежетал Гробовщик.

— Боже праведный! — воскликнул Андерсон. — Когда-то вы были сыщики как сыщики, а теперь стали расистами.

— Все дело в задании. Зря вы нам такое поручаете. Кому-кому, а вам должно быть известно: мы не любим церемониться. Мы люди крутые. Если мы увидим, что кто-то агитирует этих юнцов, и мы узнаем, кто он, и он попадет нам в руки, то живым ему не уйти.

— Этого мы не можем допустить.

— Вот видите: этого вы не можете допустить!

— Ограничьтесь наблюдением, — приказал Андерсон.

Этот книжный магазин специализировался на литературе черных всех времен и стран. Он выполнял примерно те же функции, что черная магия, черный джаз и черный национализм. Магазин держала черная супружеская пара, которой помогали другие чернокожие, и, помимо продажи книг черных авторов черным читателям, магазин этот являлся штаб-квартирой всех черных националистических движений Гарлема.

Магазин был весь завален книгами. Когда детективы вошли в него с центрального входа — с Седьмой авеню, то увидели книги по стенам, книги на полках в центре зала. Только не потолке не было книг.

— Если бы я прочитал эти книги, я бы не стал полицейским, — пробормотал Гробовщик.

— Уж это точно, — загадочно отозвался Могильщик.

Их встретил невысокий коренастый хозяин, мистер Грейс:

— Что привело представителей закона в наше мирное местечко? — поинтересовался он, — Кто вам понадобился?

— Не вы, мистер Грейс, — отозвался Могильщик. — С точки зрения властей, вы самый законопослушный человек в Гарлеме.

— Знакомства в высших сферах — великая вещь, — пробурчал себе под нос Гробовщик.

— Да, меня знают, — произнес мистер Грейс, услышав слова Гробовщика. — Что правда, то правда.

Детективы не поняли, что это — подтверждение реплики Эда или угроза.

— Мы надеемся на вашу помощь — мы бы хотели поговорить с Майклом Иксом, священником гарлемской мечети, — сказал Гробовщик.

— Почему же вы не направились в мечеть? — спросил мистер Грейс.

— Вы же знаете, как они относятся к полиции, — пояснил Могильщик, — А мы не собираемся подогревать страсти. Наша задача, напротив, — их охлаждать.

— Даже не знаю, смогу ли я вам помочь, — вздохнул мистер Грейс, — Последний раз я говорил с Майклом Иксом неделю назад. По его словам, он решил на недельку исчезнуть: ЦРУ что-то стало вынюхивать вокруг да около. Но с вами он, возможно, согласится встретиться. А что вам от него надо?

— Мы бы хотели знать: не известно ли ему, кто раздувает все эти нынешние страсти? Наш босс считает, что все это дело рук одного человека, и ему кажется, что Майкл Икс может сказать, кто это такой.

— Сильно сомневаюсь, что Майкл в курсе, — отозвался мистер Грейс, — На него вообще любят вешать всех собак. Что бы ни происходило в Гарлеме, всегда винят его.

— Именно это я и сказал боссу, — буркнул Гробовщик.

Мистер Грейс погрузился в раздумья, затем сказал:

— Я понимаю, что вы-то в это не верите. Вы слишком давно и хорошо знаете Гарлем, чтобы приписывать все выходки против белых деятельности черных мусульман. Но я, право, не знаю, где Майкл сейчас.

Детективы отлично знали, что мистер Грейс находится в постоянном контакте с Майклом Иксом, где бы тот ни находился, и что он был глазами и ушами того. Но они понимали, что силой тут ничего не добьешься. Они, конечно, могли отправиться в мечеть сами, вломиться в нее, но все равно найти Майкла Икса им вряд ли удалось бы. Такое самоуправство сошло бы им с рук по одной простой причине: в полицейских кругах черные мусульмане расположением не пользовались. Тем более Гробовщику с Могильщиком не хотелось играть на этом, и потому оставалось лишь просить о содействии мистера Грейса.

— Если он придет сюда, мы здесь и поговорим, — пообещал Могильщик. — А если вы нам не доверяете, то мы отдадим вам наше оружие на время переговоров.

— И можете позвать каких угодно свидетелей, — добавил Гробовщик, — Пусть все говорят, что сочтут нужным.

— Нам нужно лишь одно: показания Майкла Икса, которые мы могли бы предъявить боссу, — пояснил Могильщик, уповая на тщеславие Майкла Икса, — Мы-то не верим всей этой ерунде, но Майкл Икс сможет убедить нашего босса куда лучше, чем любой из нас.

Мистер Грейс знал, что Майкл Икс вряд ли упустит шанс передать свою точку зрения полиции через двух чернокожих детективов, которым вполне можно доверять, поэтому он сказал:

— Ну что ж, попробую его разыскать, а вы проходите.

Детективы прошли за ним в комнату в задней части магазина, служившую ему кабинетом. В центре стоял большой письменный стол, заваленный книгами. Вокруг высились стопки книг и коробки, содержимое которых им не удалось угадать. Алюминиевые кассеты с кинопленкой виднелись среди предметов, которые могли бы использовать в своей деятельности африканские шаманы или носить африканские воины: кости, перья, причудливые головные уборы, одежда, маски, скипетры, копья, щиты, картонки каких-то рукописей на чужом языке, чучела змей, камни, браслеты всех видов, цепи и кандалы, использовавшиеся работорговцами. Стены были увешаны фотографиями с автографами практически всех знаменитых цветных людей из мира искусства, театра, политики — из Соединенных Штатов и других стран, а также неподписанные фотографии и портреты всех чернокожих, имевших отношение к движению аболиционизма[16], а также разных африканских вождей, осуждавших работорговлю или, напротив, сказочно на ней разбогатевших. В этой комнате легко было поверите в Мир Черных и черный расизм казался чем-то вполне нормальным.

Потолок был из матового стекла с витражами, но в полутьме их было трудно разглядеть. Комната, судя по всему, переходила в крытый двор, соединяясь с ним потайной дверью. Детективы вычислили это, сидя на пухлых креслах с прямыми спинками, представлявшими какой-то африканской антиквариат, и слушая, как мистер Грейс умышленно набирал один неправильный номер за другим, наивно полагая, что может их тем самым ввести в заблуждение.

Когда прошло время, необходимое, по мысли хозяина, для придания спектаклю правдоподобия, они услышали, как Грейс сказал:

— Майкл, я тебя ищу повсюду. С тобой очень хотят поговорить детективы Могильщик и Гробовщик. Они у меня… Их босс полагает, что все эти беспорядки устроил кто-то один, и было бы неплохо, если бы ты сделал по этому поводу заявление. Они говорят, что не верят в то, что ты или черные мусульмане имеют к этому какое-то касательство, но им надо предъявить шефу хоть какие-то доказательства. — Мистер Грейс кивнул и сказал детективам: — Майкл Икс может быть здесь через полчаса.

— Мы подождем, — сказал Могильщик.

Мистер Грейс передал его слова абоненту и повесил трубку. Затем он начал демонстрировать гостям разные диковинки, связанные с работорговлей: объявления, картинки кораблей с рабами в трюмах и невольничьих аукционов, железный брусок, служивший валютой при купле-продаже рабов, африканский бич из шкуры носорога, которым пользовались надсмотрщики, перегоняя караван рабов к побережью, серебряное клеймо, плетку-девятихвостку, которой пороли невольников на корабле, щипцы для вырывания зубов, назначение которых; впрочем, осталось невыясненным.

— Мы сами знаем, что наши предки — рабы, — резко сказал Гробовщик, — Что, собственно, вы хотите нам доказать?

— Будьте свободны, раз у вас есть возможность, — загадочно отозвался мистер Грейс.

Майкл Икс был высоким худым человеком с коричневой кожей, с узким и умным лицом. Из-за очков без оправы зорко смотрели маленькие глазки, не пропуская ничего. У него был вид младшего брата Билли Холлидея. Мистер Грейс встал и предложил ему стул у стола.

— Если хочешь, я могу остаться, — сказал мистер Грейс. — И Мери Луизу тоже могу позвать.

Мери Луиза была его жена, в ведении которой и находился магазин.

— Как хочешь, — ответил Майкл Икс. Он чувствовал себя хозяином положения.

Мистер Грейс тихо примостился на еще одном старинном стуле, предоставив гостю распоряжаться.

— Насколько я понимаю, ваше начальство считает, что за всеми беспорядками стоит один человек? — обратился Майкл Икс к детективам.

— В общем-то да, — отозвался Могильщик. Он с Гробовщиком не надеялся на богатый улов. Они лишь выполняли приказ.

— Есть такой мистер Биг[17],— отозвался Майкл Икс, — Он ведает наркотиками, взятками, проституцией, а также числовой лотереей для Синдиката.

— Это мистер Сэм? — спросил Могильщик, подаваясь вперед.

За очками их собеседника сверкнули глаза. На лице появилось подобие улыбки. Впрочем, тут легко было ошибиться.

— Вы шутите? Разве вы не знаете, что Сэм — это так, для отвода глаз?

— Кто же тогда? — не отставал Могильщик.

— Спросите вашего босса, раз вас это так интересует. Он-то знает, — сказал Майкл Икс и замолчал.

— Очень многие уверены, что за этими волнениями стоят черные мусульмане, — сказал Гробовщик.

Майкл Икс снова улыбнулся, показав белые ровные зубы.

— Они все белые: мистер Биг, Синдикат, газетчики. Работодатели, домовладельцы. Полиция. Я не о вас лично, вы люди маленькие… Правительство… Мы не расисты, просто мы не верим белым. А вы?

Детективы промолчали.

Майкл Икс снял свои сверкающие очки. Без них он казался очень молодым и очень уязвимым. Он поглядел на детективов не без вызова.

— Дело в том, что большинство из нас не умеет делать того, чего ожидают от американского негра: мы не танцуем, не поем, не играем на музыкальных инструментах. Мы не умеем быть любезными и услужливыми. Мы просто не знаем, как это делается. Этого-то белые не могут понять: есть негры, которые не способны ублажать белого. Собственно, — усмехнулся он, — кое-кто не смеет улыбнуться, потому что у него плохие зубы и нет денег на дантиста, или плохо пахнет изо рта.

Детективы не собирались дискутировать с Майклом Иксом, им лишь хотелось узнать, кто же такой мистер Биг, но он всякий раз отвечал с улыбкой:

— Спросите вашего босса. Он знает.

— Будете говорить в таком духе, проживете недолго, — заметил Могильщик.

Майкл Икс снова надел сияющие очки и иронически спросил:

— А что, кто-то собирается меня убить?

— Людей убивали и за меньшее, — буркнул Могильщик.

Глава двадцать первая

Слепой очень не хотел, чтобы его считали слепым. Он не пользовался ни тросточкой, ни собакой-поводырем, и тот, кто порывался перевести его через улицу, в награду получал оскорбления. К счастью, он сохранил некоторые воспоминания с тех времен, когда еще видел, и они ему помогали. Он пытался вести себя, как нормальный человек, и это стало причиной всех бед. Ослепнув, он сделался суровым и молчаливым. Его кожа напоминала коричневую оберточную бумагу. Нечесаные волосы с рыжиной, как с подпалинами. Незрячие немигающие глаза с красными ободками смотрели по-змеиному, что в сочетании с молчаливостью производило пугающее впечатление.

Он не обладал крепким телосложением, и если бы не этот жутковатый взгляд, то выглядел бы куда более беззащитно. Он был высок и нескладен. Казалось, ему не раздавить и клопа. На нем был запачканный легкий пиджак с порванным правым рукавом, грязная белая нейлоновая рубашка, мятые коричневые брюки, стоптанные, давно не чищенные армейские ботинки. Денег у него было кот наплакал, но все же он неизменно выкраивал средства, чтобы играть в кости. Когда он выигрывал, то лихо повышал ставки. Впрочем, выигрывал он очень редко.

В настоящий момент он как раз играл в кости в «Клубе для джентльменов» на третьем этаже дома без лифта на углу 135-й улицы и Ленокс-авеню. Клуб принадлежал человеку по кличке Четыре-Четыре.

Раньше это было кухней квартиры без горячей воды, которую позже Четыре-Четыре переоборудовал в «спортивный клуб». В кухне еще сохранилась раковина, где проигравшие могли умыть руки, но газовая плита была убрана, и на ее месте стоял бильярдный стол, на котором и прыгали кости. В «клубе» было жарко, как в духовке. Черные собратья сгрудились вокруг стола и, обливаясь потом, следили за пляской кубиков мутными, покрасневшими, но зоркими глазами. Им было не до смеха. Дело принимало серьезный оборот. Они ставили свои кровные.

Слепой стоял во главе стола, там, где прежде всем заправлял еврей Аби. Он выигрывал раз за разом, пока один черный мусульманин не перерезал ему глотку, потому что тот не принял ставку в один никель. Слепой бросил на стол последние деньги и с вызовом произнес:

— Четыре к одному на одиннадцать.

Может, еврей Аби и принял бы ставку, но черные собратья — люди суеверные, и они опасаются, что слепому может выпасть что угодно и когда угодно, если он только этого пожелает.

Наконец кто-то, стоявший сзади, вынул десятку, и игра пошла. Метавший раньше вложил кости в правую ладонь слепого. Кости утонули в его руке, словно яйцо в скорлупе. Он потряс их, пробормотал: «Кости, миленькие!» и выпустил их в зеленый загон. Он услышал, как кости одна за другой стукнулись о борт стола, и затем главный воскликнул:

— Пять и четыре, стало быть, девять. Еще один бросок, мистер игрок. Еще одна попытка.

Слепой снова поймал брошенные ему кости, потом обвел незрячим взглядом лица столпившихся у стола игроков, как бы попеременно всматриваясь в каждого из них. Затем он сказал с вызовом в голосе:

— Четыре к одному, я сейчас наберу не меньше.

Возможно, еврей Аби и принял бы пари, но слепой прекрасно понимал, что никто из его черных собратьев не пойдет на такой риск. Он, собственно, и предложил-то это исключительно из духа противоречия. Мерзавцы, сволочи, думал он, только и ждут, чтобы его обжулить. Но ничего, это им дорого обойдется.

— Бросай, игрок, — рявкнул главный. — Хватит их щупать, это не женские груди.

С надменным видом слепой бросил кости. Они покатились по столу.

— Семь! — вскричал главный, — Четыре-три. То есть семь. Опять мимо!

— Кости меня не любят! — грустно произнес слепой. Затем, подумав, добавил: — Эй! Дайте-ка мне на них посмотреть.

Всем своим видом выражая презрение, главный бросил кости слепому. Тот поймал их, ощупал и сказал:

— Какие-то они горячие!

— Я же говорил тебе, это не женские груди, — И крикнул всем остальным, — Следующая игра. Кто бросает?

Следующий игрок метнул кости, главный посмотрел на слепого и сказал:

— Десять долларов в центр. Будешь ставить?

Слепой имел право на отыгрыш, но отыгрываться было нечем.

— Я пас, — сказал он.

— Выбыл, — крикнул главный. — Самое грустное слово на земле и на воде. Кто желает еще поиграть, милости просим.

Слепой подошел к умывальнику вымыть руки. Затем он удалился. Спускаясь по лестнице, он столкнулся с парой негритянок, которые, напротив, поднимались по ступенькам, и даже не подумал отойти в сторону. Он просто прошел дальше, не извинившись и вообще не проронив ни слова.

— Что за манеры! — пропела задастая сестрица.

— Ну почему наши мужчины такие? — удивилась ее худощавая спутница. — В них нет ничего христианского.

— Он просто проигрался в этом притоне, — сказала толстуха, — Я-то знаю…

— Почему никто не заявит в полицию? — удивилась худая сестрица, — Это же стыд и срам!

— Это верно. Но тогда они пришлют сюда этих белых сукиных сынов, прости меня Господи, ты ведь тоже белый.

Слепой услышал это и пробурчал себе под нос, на ощупь спускаясь дальше по лестнице:

— Это точно. Потому-то вы, черные стервы, так его обожаете…

Ему очень понравилась эта мысль, отчего он потерял осторожность и, оказавшись на улице, столкнулся с черным собратом, спешившим на похороны.

— Смотри, куда идешь, падла, — рявкнул тот, — Тебе нужен весь тротуар?

Слепой остановился и обернулся к обидчику.

— Хочешь поссориться, гад? — осведомился он.

Тот бросил взгляд на не сулящее ничего доброго выражение лица оппонента и поспешил убраться подобру-поздорову. Некогда тут со всякими выяснять отношения, думал он, я здесь лишь мимоходом.

Когда слепой двинулся дальше, к нему подошел один из малолетних бунтовщиков, одетый легче, чем дитя бушменов, и спросил:

— Я могу вам помочь, сэр?

Он поспорил со своими приятелями-малолетками на крышку от пепси-колы, что подойдет и заговорит со слепым, и те теперь пристально следили за их диалогом с безопасного расстояния — от задней двери Либерийской первой баптистской церкви.

— Помочь? В чем? — запыхтел слепой.

— Помочь перейти улицу, сэр, — храбро продолжал малыш.

— Проваливай-ка поскорее, черномазый ублюдок, пока я тебя не угрохал,— крикнул слепой, — Я могу перейти улицу лучше тебя.

Чтобы подтвердить свои слова, он тотчас же двинулся через Ленокс-авеню, пренебрегая всеми правилами. Глядя прямо перед собой, он двигался как ни в чем не бывало, своей высокой нескладной фигурой напоминая зомби. Завизжали тормоза, запахло паленой резиной. Машины врезались одна в другую с диким грохотом и скрежетом. Прохожие с ужасом взирали на слепого, а тот, слыша все это, просто решил, что на улице слишком много плохих водителей.

Он уже обогнул киоск и, держась за перила, стал спускаться в метро. Угадав по звону монет кассу, слепой направился к ней, наступив на любимую мозоль высокой элегантной седовласой негритянке, которая испустила вопль:

— Ой! Ой! Ой! Чертов недоносок, говноед! Ты что, ослеп?!

Из глаз ее брызнули слезы боли и гнева. Слепой как ни в чем не бывало двинулся дальше. Он твердо знал, что ее слова обращены не к нему. Он-то ничего такого не сделал.

Он сунул в окошечко четвертак, получил жетон и никель сдачи и, пройдя турникет, двинулся на платформу, ориентируясь по звуку шагов. Но вместо того, чтобы попросить кого-то ему помочь, он безрассудно шел сам, пока не оказался на краю платформы. Стоявшая поблизости почтенная белая дама охнула и схватила его за рукав, чтобы спасти от неминуемого падения. Но он резко вырвал руку и злобно крикнул:

— Убери руки, жулье поганое. Я те покажу, как по карманам шарить!

Женщина густо покраснела, отпустила его рукав и хотела было спастись бегством. Но не успела она сделать несколько шагов, как ее охватил такой приступ ярости, что она плюнула и крикнула:

— Ниггер! Ниггер! Ниггер!.

Какая-то белая шлюха надрывается, подумал он и услышал шум подходящего поезда. Он вошел со всеми остальными, нащупал свободное место у прохода и уселся с прямой спиной и таким выражением на лице, которое, как он надеялся, помешает прочим захотеть сесть рядом. Пошарив ногой, он понял, что на скамейке у стены между ним и дверью сидят двое, но они помалкивали.

Первое, что слепой различил помимо обычных звуков в вагоне, это вполне отчетливый ропот чернокожего собрата, который сидел впереди и бубнил сам себе, но громко, не стесняясь окружающих: «Помой пол, Сэм. Подстриги газон, Сэм. Поцелуй меня в задницу, Сэм. Удобри розы дерьмом, Сэм. Как грязная работа, так Сэм… твою мать!»

Слепой рассудил, что этот громкоголосый чернокожий собрат сидит на первой скамейке через проход, против хода поезда. Слепой слышал недовольство в голосе оратора, но не мог, естественно, видеть, как горели злобой его маленькие красные глазки или как кривились белые пассажиры. Словно нарочно сделав так, чтобы глаза у него покраснели, оратор торжествующе произнес:

— Да этот негр опасен, у него красные глаза! А! Красноглазый негр! — Он стал оглядываться, чтобы проследить за реакцией белых пассажиров, но они смотрели по сторонам.

— Что это ты такое сказал, Сэм? — произнес он нарочито приятным фальцетом, кого-то передразнивая, скорее всего, свою белую хозяйку.

— Мэм?

— Ты сказал нехорошее слово, Сэм.

— Ниггер-то? Да вы же все говорите это постоянно.

— Я не про это.

— А про что же?

— Не валяй дурака, я тебя слышала!

— Это насчет дерьма? Так ведь, мэм, вы же сами велели удобрить дерьмом розы.

Я отчетливо слышала, как ты произнес плохое слово.

— Да, мэм, но если бы вы не слушали, то ничего бы и не услышали.

— Нам придется слушать, чтобы понять, что у вас, черных, на уме.

— Ха-ха-ха! Вот это и есть то самое настоящее дерьмо, — сказал Сэм уже своим нормальным голосом, — Подслушивать, шпионить, вынюхивать. Говорят, что терпеть не могут негров, но заставляют их ишачить на себя. Не отстают ни на шаг. Дышат в затылок. Но это пока ты на них ишачишь. Ну, дела!

Он злобно уставился на двух пожилых белых пассажиров, сидевших на скамейке у стены с его стороны. Сэм проверял, не косятся ли они на него. Но оба смотрели в пол. Его зрачки сузились, потом расширились.

Этот чернокожий братец был толст, красноглаз и красногуб. Казалось, с губ его только что содрали кожу. Его пухлое лицо взмокло от пота. Его тучное, с выпирающим пузом тело было втиснуто в красную спортивную рубашку с расстегнутым воротом и мокрыми подмышками. Короткие рукава лишь подчеркивали мощные бицепсы под лоснящейся черной кожей. Но ноги у него были такими худыми, что вся фигура казалась деформированной. Брюки обтягивали ножки, как шкурка сосиски. Они страшно жали в паху, где бугрилось нечто, похожее на свинью в мешке. Тряска и качка в вагоне, учитывая покрой штанов, похоже, причиняли ему немалые неудобства.

Вид у него был несчастный, как у человека, который никак не может решить, в чем именно источник его несчастий — в чертовой жаре, в поганых тесных штанах, мерзавке жене или сволочных белых.

Дюжий белый здоровяк, сидевший через проход и выглядевший так, словно с пеленок водил двадцатитонные грузовики, обернулся и посмотрел на чернокожего толстяка с нескрываемым отвращением. Толстяк поймал этот взгляд и дернулся, словно белый его ударил. Быстро озираясь в поисках собрата по расе, чтобы как-то умиротворить громилу-белого, Сэм увидел слепого, сидевшего лицом к нему через дверь. Тот смотрел на Сэма в упор суровым взглядом человека, у которого немало своих забот. Сэм, как и другие черные собратья, терпеть не мог, когда на него таращатся, а этот негодяй таращился с таким видом, что у Сэма кровь забурлила в жилах.

— Ну, что ты уставился, сукин сын? — воинственно осведомился Сэм у слепого.

Слепому было невдомек, что Сэм обращается именно к нему. Он только понял, что сукин сын, который до этого громко бубнил на весь вагон о своих дурацких делах, решил поссориться с другим сукиным сыном, который на него таращится. Он не понимал, почему этот сукин сын так сердится: небось поймал свою законную с белым. Ну что ж, и поделом, без сочувствия подумал он, надо впредь быть предусмотрительнее. Если уж она так устроена, за ней нужен глаз да глаз. Или, по крайней мере, пусть муж учится держать свои беды при себе. Машинально он повел рукой, словно желая сказать: «Полегче, дружище!».

Этот жест подействовал на толстяка Сэма, словно удар молнии. Его прямо-таки всего перекосило, все-то в душе у него перевернулось. Чертов сукин сын машет ему, как какой-то паскудной собаке! На глазах у этих белых дьяволов! Улыбки белых бесили его куда больше, чем этот жест чернокожего, хотя он и не подозревал, что тот слеп.

Значит, белые пинают его задницу со всех сторон, злобно думал он, а тут возникает его собрат по расе и по сути дела говорит: не вертись, друг, пусть они тебя пинают и дальше.

— Значит, тебе не нравятся мои слова, сукин ты сын? — яростно крикнул он слепому, — Ну так поцелуй мою черную задницу! Я знаю таких, как ты! Все вы дерьмовые дяди Томы! Небось считаешь, что такие, как я, позорят расу, да?

Слепой впервые осознал, что слова эти обращены к нему, лишь когда одна негритянка запротестовала:

— Разве можно так говорить со старым человеком? Как тебе не стыдно? Он же ничего тебе не сделал!

Слепого не столько задели слова Сэма, сколько заступничество негритянки, обозвавшей его «старым человеком». Если бы не это, он бы промолчал. Но тут он рявкнул:

— Плевать мне на то, позоришь ты расу или нет, сукин ты сын, — И, помолчав, добавил, не зная, что еще тут сказать: — Мне нужно только одно: хлеб![18]

Крупный белый мужчина бросил на толстяка Сэма негодующий взгляд, словно тот был пойман с поличным при попытке обокрасть слепого.

Толстяк Сэм уловил этот взгляд и оттого еще больше рассердился на слепого.

— Какой такой хлеб? — яростно осведомился он.

Белые пассажиры стали смущенно переглядываться, пытаясь понять, что могло случиться с хлебом старого слепого. Но следующая его реплика несколько их успокоила.

— Тот хлеб, которого вы лишили меня! И ты, и эти сукины дети! — сердито буркнул он.

— Я? — удивленно воскликнул толстый Сэм. — Обманом лишил тебя хлеба? Да я тебя, сволочь, вижу-то впервые.

— Если ты не видел меня до этого, скотина, то почему же ты говоришь со мной?

— Я не говорю с тобой, падла! Я просто спросил тебя, почему ты на меня уставился, а ты объясняешь всем этим белым людям, что я тебя надул.

— Белым? — возопил слепой. Он заволновался бы гораздо меньше, если бы толстый Сэм сказал, что вагон полон змей, — Где они? Где?

— Где? — ликующе крикнул толстый Сэм, — А всюду!

Другие чернокожие в вагоне потупили взоры, словно и не видели своих собратьев, но белые исподтишка подсматривали.

Полный белый мужчина почему-то решил, что они говорят о нем на своем тайном языке, и покраснел от ярости.

Только тут гладкий полный желтокожий священник в черном костюме и безукоризненном воротничке, сидевший рядом с полным белым мужчиной, почувствовал, что нарастает расовое напряжение. Он осторожно опустил читаемую им «Нью-Йорк таймс» и бросил взгляд через край страницы на своих собратьев-спорщиков.

— Братья! — провозгласил он. — Всегда можно решить все разногласия, не прибегая к насилию.

— Какое тут насилие! — рявкнул полный белый. — Если что этим неграм и нужно, так умение себя вести в обществе.

— Дождешься, сукин сын, ох, дождешься! — сообщил слепой, и, хотя было непонятно, кого он предупреждал — белого или Сэма, в его голосе прозвучала такая неприкрытая угроза, что священник мигом скрылся за газетным листом.

Но толстяк Сэм воспринял это как угрозу в свой адрес. Он вскочил на ноги и спросил:

— Это ты мне, сукин сын?

Мгновение спустя вскочил на ноги и белый, пихнув Сэма назад на место.

Услышав этот шум, слепой тоже быстро встал. Он не хотел, чтобы его застали врасплох.

Увидев это, белый здоровяк крикнул ему:

— А ты тоже сядь!

Слепой не обратил на него никакого внимания, потому как решил, что слова обращены не к нему.

Белый здоровяк быстро подошел к нему и пихнул на сиденье. Слепой явно испугался. Но все бы кончилось миром, если бы здоровяк вдобавок не дал ему пощечину. Слепой понял, что пихнул его не сиденье белый, но он решил, что ударил его черный собрат, воспользовавшись вспышкой гнева белого.

— За что ты ударил меня, гад? — спросил он Сэма.

— Если ты не угомонишься, то получишь еще, — услышал он голос белого здоровяка.

Тут слепой смекнул, что ударил его все-таки белый. Нашаривая рукой спинку сиденья, чтобы не потерять равновесия, он сказал медленно и злобно:

— Если ты, белопузый, еще раз меня ударишь, то я тебя убью.

Белый здоровяк несколько опешил, ибо он понял, что старик слеп.

— Ты мне угрожаешь? — удивленно спросил он.

Толстяк Сэм встал у двери, чтобы в случае чего первым выйти.

Не отказавшись от роли миротворца, священник подал голос из-за газеты:

— Смиритесь, братья! Господь благосклонен ко всем расам!

— Правда? — рявкнул слепой и, вытащив из старого пиджака кольт 45-го калибра, выстрелил в белого здоровяка.

Грохот выстрела потряс вагон, ударил по барабанным перепонкам, рассудку и рефлексам. Белый здоровяк мгновенно превратился в карлика, выдохнув воздух, как лопнувший шар.

Мокрая черная кожа толстяка Сэма как по волшебству высохла и посветлела.

Но пуля из кольта, слепая, как и сам стрелок, в соответствии со всеми законами баллистики, пробила страницы «Нью-Йорк таймс», а затем и сердце толстого желтокожего священника. Его преподобие, коротко прохрипев, отправился к Создателю.

Гробовое молчание, установившееся в вагоне, было вполне уместным, хоть и не умышленным. Просто на какое-то мгновение выстрел пронзил всех пассажиров сразу.

Люди ожили, когда от порохового дыма стало першить в горле, заслезились глаза, защекотало в носу.

— Слепой с пистолетом! — завопила негритянка, вскочив на ноги. Она завопила это так, как только может сделать представитель темной расы с четырехсотлетним печальным опытом. Ее рот превратился в эллипсоид таких размеров, что, казалось, способен проглотить кольт. В овальном отверстии были хорошо видны резцы с коричневыми пятнами, белесый язык, спереди распластавшийся за нижними зубами, а сзади бугром поднимавшийся к небу, язычок которого дрожал, словно алый камертон.

СЛЕПОЙ С ПИСТОЛЕТОМ! СЛЕПОЙ С ПИСТОЛЕТОМ!

Этот крик вывел остальных пассажиров из оцепенения. Поднялась невообразимая паника.

Белый здоровяк ринулся вперед, столкнулся со слепым, чуть не выбив у того из руки кольт, затем, завидя смертоносное оружие, резко отпрянул назад, отчего ударился позвоночником о металлическую трубу. Сочтя, что его кто-то атаковал сзади, он снова ринулся вперед. Коль пришел смертный час, лучше встретить погибель лицом к лицу.

Когда же на слепого вторично навалилось огромное потное тело, он решил, что на него набросилась банда линчевателей. Пропадать, так с музыкой, мелькнуло у него в голове. Кое-кого я захвачу на тот свет с собой. И он дважды выстрелил наугад.

Этот новый залп стал для пассажиров слишком тяжким испытанием. Их реакция не заставила себя долго ждать. Одни сочли, что настал конец света, другие — что на землю напали марсиане или венериане. Кое-кто из белых решил, что черные подняли восстание. Кое-кто из черных подумал, что пора подниматься на бой за свои права.

Но толстяк Сэм был реалистом. Он знал одно: главное — вовремя смыться. Он опрометью ринулся в стеклянную дверь. На его счастье поезд выскочил на станцию — 125-я улица — и со скрежетом стал тормозить. Сэм вывалился на платформу. В порванной одежде, с кусками стекла, впившимися в черную, залитую алой кровью кожу, он напоминал сюрреалистический вариант французского забора.

Остальные ринулись за ним, но остатки стекла не пускали их. Когда же поезд остановился и двери отворились, бедняги были немилосердно изрезаны этими ножами. Бедлам выплеснулся на платформу. Люди сталкивались, падали, в ужасе сучили ногами. Они пытались поскорее выбраться на улицу, спешно поднимались по лестнице, падали, переступали друг через друга и снова падали. Крики лишь увеличивали панику. Все та же негритянка продолжала истошно вопить:

СЛЕПОЙ С ПИСТОЛЕТОМ!!!

Слепой же лихорадочно ощупывал одной рукой пространство вокруг себя, находя лишь поваленные тела сограждан. Вторая рука бесцельно водила пистолетом, словно его дуло могло помочь что-то увидеть.

— Куда? — горестно взывал слепой, — Куда идти?

Глава двадцать вторая

Гарлемцы, пришли в такое бешенство, на которое только и способны жители этого района. Нью-йоркские власти распорядились снести трущобы в квартале на северной стороне 125-й улицы в районе Седьмой авеню. Жителям некуда было податься. Другие гарлемцы были недовольны, потому что понимали: переселенцы из этих домов появятся у них и их районы тоже станут трущобами. В квартале хватало маленьких магазинов, кафе и прочих коммерческих заведений, и их владельцы тоже были недовольны: арендная плата в новых домах была слишком высокой.

То же самое можно было сказать и о квартирной плате, но пострадавшие квартиросъемщики даже не успели об этом подумать. Необходимость поскорее подыскать жилище как-то заслонила от них все остальное. Они неохотно расставались с домами, в которых многие из них родились, где они женились, рожали детей, где умирали их родные и близкие. Их мало утешал тот факт, что эти дома были признаны негодными для проживания людей. Обстоятельства принуждали их жить там, пока они сами не деформировались настолько, что жилища и жители стали прекрасно подходить друг другу. Теперь же их выгоняли из привычных берлог, и этого было достаточно, чтобы взбунтоваться.

Какая-то негритянка, наблюдавшая за происходящим с противоположной стороны улицы, мрачно заметила:

— Это они называют программой жилищного развития. По-моему, это программа жилищного уничтожения.

— Почему бы ей не заткнуться, — хихикнула молодая и нахальная чернокожая особа, — что толку чесать языком.

— Она похожа на старый облезлый матрас, — фыркнула ее столь же молодая и нахальная подруга.

— И ты тоже заткнись, — обрезала ее спутница. — Доживешь до ее лет, сама станешь матрасом.

Двое молодых людей, только что вышедших из спортзала XAMЛa[19], остановились у витрины Африканского мемориального книжного магазина, расположенного рядом с ювелирным магазином.

— Они и магазин, глядишь, снесут, — сказал первый, — Они не оставят нам ничего.

— Подумаешь, — отозвался его спутник, — Лично я не читаю.

Его друг удивленно уставился на него:

— Что ты говоришь! Тебе надо научиться читать непременно!

— Ты не понял меня, старина. Я не сказал, что не умею читать. Я сказал, что не читаю. Ну зачем мне читать всю эту чепуховину?

На это его спутник только хмыкнул, и они удалились.

Но большинство чернокожих братьев и сестер стояли и равнодушно смотрели, как огромные металлические шары врезаются в дряхлые стены домов. День выдался жаркий, и гарлемцы покрывались обильным потом и вдыхали воздух, отравленный выхлопными парами и белесой пылью от штукатурки.

Дальше на восток, на другом конце обреченного квартала, где 125-ю улицу пересекает Ленокс-авеню, стояли Могильщик и Гробовщик и стреляли из своих больших никелированных револьверов 38-го калибра в огромных серых крыс, что разбегались из-под сносимых домов. Всякий раз, когда стальной шар врезался в стену, на улицу выбегало несколько крыс, и вид у них был куда более недовольный, чем у выселяемых жильцов.

Здание покидали не только крысы: перепуганные стаи клопов ползли по руинам, а жирные черные тараканы совершали самоубийство, прыгая из окон.

За подвигами детективов с удовольствием наблюдали завсегдатаи из бара на углу. Им страшно нравилось смотреть и слушать, как ухают револьверы.

— Не перестреляйте кошек по ошибке, — сострил один из зрителей.

— Кошки слишком маленькие, — отозвался Эд Гробовщик. — Эти крысы скорее похожи на волков.

— Я про двуногих кошек.

В этот момент из-под стены выскочила большая крыса и побежала по тротуару.

— Эй! Крыса, а крыса! — крикнул Гробовщик, словно тореадор, пытающийся обратить на себя внимание быка.

Чернокожие зрители безмолвно следили за происходящим.

Внезапно крыса обернулась и уставилась на Гробовщика злобными красными глазками. Тот выстрелил. Пуля угодила зверю прямо в лоб, отчего тело крысы буквально вылетело из шкуры.

— Оле! — воскликнули зрители.

Четверо белых полицейских в форме, стоявшие на противоположном тротуаре, перестали болтать и начали тревожно озираться. Они стояли у своих машин, размещенных по обе стороны 125-й улицы в районе сноса, словно в их задачу входило не допустить бывших обитателей этой трущобы в фешенебельные кварталы Лонг-Айленда через мост Трайборо.

— Он просто застрелил еще одну крысу, — прокомментировал действия Гробовщика полицейский.

— Жаль, это была не чернокожая крыса, — буркнул его напарник.

— Займись этим сам, — отозвался первый полицейский.

— С удовольствием, — буркнул второй, — Я не боюсь.

— Крысы такие жирные, что негры могли бы жарить их и есть, — цинично заметил третий полицейский.

— И не требовать пособия, — заметил второй.

Все трое рассмеялись.

— Похоже, эти крысы сами жарили и ели негров, оттого-то так и растолстели, — продолжал полицейский номер три.

— И не смешно, — попытался осадить его полицейский номер четыре.

— А чего же ты сам смеялся? — осведомился второй полицейский.

— Я просто икал.

— Вы, лицемеры, только и умеете икать, — изрек полицейский номер два.

Третий полицейский краешком глаза уловил какое-то движение и быстро повернулся. Он увидел, как из выхода подземки появился толстый черный, залитый кровью, потом и слезами человек. За ним на волю вырвался кошмар. Другие окровавленные люди озирались по сторонам с таким ужасом, словно только что спаслись бегством от самого дьявола.

Но именно вид окровавленного негра-толстяка заставил полицейских начать действовать. Чернокожий, который бежит весь в крови, означает опасность, и нужно было подумать о том, как лучше защитить белую расу. Выхватив револьверы, они побежали в четырех направлениях.

Гробовщик и Могильщик удивленно наблюдали их маневры.

— Что там стряслось? — удивленно спросил партнера Гробовщик.

— Видишь толстяка-негра, он весь в крови, — ответил Могильщик.

— А, если бы что-то было серьезное, он бы так далеко не убежал, — отмахнулся Гробовщик.

— Ты не понимаешь, Эд, — возразил Могильщик. — Белая полиция вознамерилась защищать белых женщин.

Увидев, как белый полицейский резко остановился и двинулся ему наперерез, чернокожий толстяк направился к Гробовщику и Могильщику. Он не знал их, но они были вооружены, и этого ему было достаточно.

— Уходит! — крикнул первый полицейский из-за его спины.

— Я его успокою! — пообещал тот его напарник, что высказал гипотезу о неграх, которые едят крыс.

В этот момент, пыхтя и отдуваясь, по лестнице подземки стал подниматься белый здоровяк, из-за которого и заварилась вся каша. У него был вид человека, который добился цели.

— Это не тот ниггер! — крикнул он.

Третий полицейский остановился. Вид у него сделался растерянный.

Тут по лестнице стал подниматься слепой, постукивая кольтом по перилам. Белый здоровяк в ужасе отскочил в сторону.

— Негр с пистолетом! — завопил он, показывая на слепого, который напоминал призрака, поднимавшегося со дна Ист-ривер.

Услышав его голос, слепой остановился и замер.

— Ты еще жив, гад? — спросил он. В голосе его было удивление.

— Скорее застрелите его! — крикнул белый здоровяк белым встревоженным полицейским.

Словно призыв относился именно к нему, слепой поднял кольт и второй раз за это время выстрелил в белого здоровяка. Крупный грузный мужчина подпрыгнул в воздухе так, словно ему в зад угодила шутиха.

Но пуля, предназначавшаяся ему, угодила в лоб второму полицейскому, целившемуся в слепого. Он был убит наповал.

Негры, доселе не без удовольствия наблюдавшие за фокусами белых полицейских, разбежались кто куда.

Когда трое уцелевших полицейских окружили слепого, он все еще нажимал спуск кольта, но обойма была уже пуста. Они быстро и хладнокровно расстреляли его.

Черные собратья, успевшие спрятаться в подворотнях и за углами домов, высунули головы, чтобы узнать, чем все это кончится.

— Господи Боже мой! — воскликнул один из них, — Эти сволочи легавые застрелили ни в чем не повинного бедолагу.

Голос у него, как у многих негров, был очень громкий, и те, кто не видел случившегося, услышали комментарий. Услышали и поверили.

Словно пожар, стали распространяться слухи.

УБИЛИ ЧЕЛОВЕКА! УБИЛИ ЧЕЛОВЕКА!

ПОЛИЦЕЙСКИЕ УБИЛИ ЧЕРНОКОЖЕГО!

КТО, КТО? ПОЛИЦЕЙСКИЕ, КТО ЖЕ ЕЩЕ!!! АТУ ИХ!

А НУ-КА, ДАЙТЕ Я ТОЛЬКО ВОЗЬМУ МОЙ ПИСТОЛЕТ!

Через час лейтенант Андерсон вызвал по рации Могильщика.

— Вы не можете остановить эти беспорядки? — спросил он.

— Они вышли из-под контроля, босс, — сообщил Могильщик.

— Ладно, я высылаю подкрепление. Кто их начал?

— Слепой с пистолетом.

— Кто, кто?

— Слепой с пистолетом!

— Но это же какая-то чушь! Это абсурд.

— Истинная правда, босс!



Загрузка...