Слезы Макиавелли

9

Любовный недуг сродни гангрене — так любил говорить Полициано, когда по вечерам его одолевала меланхолия. Если часть тела поражена, ничто уже ее не излечит. Болезнь неумолимо разрастается и в конце концов доходит до самых глубин тела, где скрываются его жизненные соки.

Врач, сколь бы искусным он ни был, может черпать в тайных глубинах своей науки. Он может искать в инкунабулах противоядия, предписанные его предшественниками, и даже, если пожелает, воззвать к памяти Гиппократа! Однако в конце концов поймет, что все его поиски тщетны; постепенно больной член иссохнет и почернеет или, наоборот, подвергнется роковому гниению.

Сандро Треви отлично помнил тот миг, когда его сердце начало отмирать, пока не превратилось в сгусток плоти, лишенный каких бы то ни было чувств. Осталось лишь механическое биение, которое он ощущал под складками своей поношенной куртки. С тех пор как его дама сердца, Беатриче Неретти, жена аптекаря с Виа делла Торре, променяла его на менее потертого любовника, ничто его не радовало.

Каждый новый день не только не помогал ему забыть об этом печальном событии, но напротив, делал его более памятным. В качестве покаяния он решил уморить себя голодом и довольствовался лишь хлебными корочками, иногда сдобренными кусочком свиной шкурки или тонюсеньким слоем прогорклого масла. Правда, столь суровый пост восполнялся обильным потреблением вина, призванного помочь ему исцелиться от отчаяния.

Помимо этого столь полезного зелья он старался возместить утрату возлюбленной с помощью самых необузданных любовных утех. Безжалостная отставка ничуть не повредила его мужской силе, и он полагал, что подобные излишества позволят ему обрести душевный покой. Потому-то он ежедневно предавался разнообразным плотским забавам, более или менее изощренным, в зависимости от умения женщины и выносливости своего орудия.

В тот день он остановил свой выбор на крепкой шлюхе, которая очень давно занималась своим ремеслом и познала столько мужских отростков, что, выложив их один за другим, могла бы связать Милан с Римом. В темном углу своей лавки он преспокойно трудился над толстой задницей этой бабы. Упершись в полки, на которых стояли банки с пряностями и экзотическими отварами, проститутка умело двигала задом, то и дело испуская подобающие случаю стоны — то хриплые, то сладострастные. Если бы кто-нибудь мог присутствовать при этой сцене, он бы наверняка повеселился, глядя, как высокий худой мужчина подпрыгивает позади исполосованного рубцами широкого крупа.

Треви почувствовал, как страсть нарастает, но ненадолго остановился, решив продлить удовольствие, пока оно не достигнет вершины. В данную минуту его прежняя любовница могла оседлать хоть самого черта — ему и горя было мало.

Для очистки совести он сделал еще два-три движения чреслами и тогда уже полностью отдался наслаждению. Испытав бурное окончание, он испустил громкий хриплый стон. Решив не отставать, девка изобразила удовольствие и сделала вид, что обессилела, хотя их соитие длилось всего шесть минут и сорок девять секунд, включая прелюдию.

В первый раз, после того как его бросила неверная любовница, Сандро Треви испытал подлинное ощущение счастья.

Полностью удовлетворенный, он еще немного подергался, потом извлек свой жезл, обтер его подолом рубахи и заправил в штаны. Быстрым движением он поправил длинную седую прядь, упавшую ему на лицо во время скачки. Девка опустила подол и привела в относительный порядок широкие нижние юбки, не произнеся при этом ни слова. Она привычно улыбнулась, когда клиент протянул ей обещанные три монеты, неловко присела и тихо вышла через заднюю дверь.

Треви позволил себе минуту передышки, а потом пошел открывать лавку. Не очень-то прибыльно держать бакалейную торговлю в такие трудные времена. Большинство жителей города едва наскребали денег на пропитание. Еда зачастую сводилась к краюхе черствого хлеба со скудной приправой из овощей. Когда живешь впроголодь, уже не до излишеств.

Он оперся о дверной косяк и вздохнул. Еще недавно он думал, что быстро справится с денежными затруднениями. Теперь-то он понимал, как сильно ошибался. Придется платить, тут нет и тени сомнения.

И хотя из-за этих тревог он плохо спал вот уже больше недели, сейчас он почувствовал, как его охватывает приятная безмятежность. Прикрыв глаза, он погрузился в мечты о лучшем мире, в котором его торговля станет одной из самых процветающих в городе. О мире, где он сможет наконец наслаждаться не только женщинами, которые прошли через руки по меньшей мере трех поколений флорентийцев.

Он и охнуть не успел, когда чья-то ладонь зажала ему рот кляпом. Пока он безуспешно хватал ртом воздух, ему скрутили руки за спиной. Он попытался освободиться от безжалостной хватки, но сильный удар по ребрам заставил его смириться. В один миг его швырнули на пол, и он обнаружил, что сидит со связанными руками и ногами, опершись спиной о те самые полки, у которых еще недавно предавался утехам плоти.

Напавший на него человек был двухметрового роста и выглядел почти квадратным. Но больше, чем эта страшная сила, торговца поразило его лицо, мягкие черты которого совершенно не сочетались со звериной мощью тела. Лицо казалось совершенно невыразительным, словно человеку все было безразлично и он лишь выполнял свои обязанности, не испытывая при этом ни особой радости, ни огорчения. Треви удивила эта игра природы, соединившая лицо ангела с телом демона.

Стоявший рядом карлик по сравнению с ним выглядел еще меньше. Но физическая слабость с лихвой восполнялась удивительным избытком энергии: он то и дело вздрагивал, словно сотрясаемый нервной волной. Каждые пятнадцать секунд его лицо сводило судорогой от угла рта до края противоположного века. Его глаза необычного медового цвета сверкали жестокостью, словно им владела непреодолимая жажда убийства.

Долго ждать Треви не пришлось. Из тени вышел человек в капюшоне и встал перед ним. Страх его немного отступил, когда прозвучал теплый голос монаха:

— Будешь ли ты рад, сын мой, если тебя освободят от этого ужасного кляпа?

Треви кивнул. Монах подал знак карлику вытащить кляп.

— Чего вы от меня хотите?

— Убить тебя, чего же еще! Знаю, невежливо предупреждать тебя об этом в последний миг… Но лучше поздно, чем никогда, не так ли?

Торговец ошалело смотрел на него. Конечно, это неудачная шутка, подстроенная его бывшей любовницей. Сейчас он уже жалел, что угрожал рассказать мужу о ее неверности, если она откажется вернуться в его постель.

Монах ласково продолжал:

— Прямо не знаю, как быть… С одной стороны, нельзя допустить, чтобы ты издал хоть один звук, пока мы будем тебя пытать. А с другой, кляп разрушит всю красоту страдания. Так что же делать, скажи на милость?

— Я знаю! — произнес карлик голосом визгливым, но столь же безжалостным, как его взгляд. — Это старинный способ, которому меня научил дед. Очень удобный: он не умрет, но не произнесет больше ни звука.

Монах в знак согласия кивнул головой: ему хотелось узнать, что задумал его работник, чье прилежание и изобретательность он высоко ценил.

Карлик приблизился к Треви и зажал ему рукой рот, чтобы тот не кричал. Другой рукой он выхватил из-за пояса нож. Быстрым движением он дважды воткнул кончик лезвия в горло торговца, глаза которого закатились от боли.

Когда мучитель отпустил свою жертву, Треви попытался крикнуть, но, к своему глубокому изумлению, не смог издать ни единого звука. Снаружи на шее были заметны только два крохотных пореза. Из каждого текла тонкая струйка крови. Но внутри голосовые связки были умело перерезаны.

За один день Беатриче Неретти с горечью осознала, какими превратностями чревата жизнь, если берешь от нее полной мерой.

До сих пор она жила в сладостной беззаботности, и существование казалось ей приятным сном. У нее было безоблачное и счастливое детство. Единственная дочь в семье, Беатриче купалась во внимании и нежной заботе родителей и двух старших братьев. Воспитанная как должно, то есть едва умевшая читать и считать, благодаря служанкам она и на пороге замужества была девственно чиста от любых познаний в области домашнего хозяйства.

Выставив дочь на торги, как положено, родители выбрали ей в мужья Алессо. По профессии он был аптекарем и слыл в городе приличным человеком, вполне довольным своей скромной жизнью и отличавшимся умеренностью. Набожный и вежливый, он прежде всего был богат, добившись с годами успеха в своей торговле.

Качеством, которое Беатриче особо ценила в этом безнадежно пресном человеке, был его преклонный возраст. Уже дважды овдовев, Алессо так и не сумел обзавестись потомством. Трезво оценив свои возможности, он постановил, что одной или двух попыток в месяц все-таки продолжить свой род будет более чем достаточно. Избавленная от слишком частой близости с его хилым и волосатым телом, жена вполне удовлетворилась таким распорядком.

Чтобы скрасить свое однообразное и скучное существование, она предпочла вести жизнь, во всем противоположную жизни ее супруга. Если он довольствовался малым, то она желала для себя как можно большего как в отношении удобства, так и в области чувств.

В первые годы замужества Беатриче предавалась грубой, почти животной чувственности. Любовники сменялись в ее постели со скоростью, какой не выдержала бы и куртизанка. Поначалу случайно, затем уже войдя во вкус, она стала выбирать себе мужчин из низших слоев общества. Для удовлетворения ее желаний годились все, каменщики, виноделы, лишь бы они были молоды и выносливы.

Но со временем от всевозможных излишеств ее стройное и сильное тело отяжелело. Она была уже не так привлекательна, и любовники появлялись все реже. Скрепя сердце Беатриче уступила наконец домогательствам Сандро Треви, бакалейщика средних лет, чье изрытое оспой лицо до сих пор оставляло ее равнодушной.

Через три года набивших оскомину ласк и притворной страсти она променяла безобидного Сандро Треви на нагловатого молодого кузнеца, крепко сбитого и неутомимого в деле. Малый соблазнил ее, сказав, что его душа опутана цепями, которые мог выковать лишь Амур. Очарованная столь тонкой метафорой, она отдалась ему немедленно и в тот же вечер бросила Треви.

С этим поэтом металла ее зрелое сердце обрело свежесть тех далеких лет, когда ее тело еще не утратило упругость и гибкость. Их влечение друг к другу было так велико, что ни холод, ни дождь не могли помешать ежедневным встречам.

Три дня в неделю по вечерам кузнец стучал в дверь богатого дома Беатриче. Все происходило быстро и молча. Как только служанка Мария открывала ему дверь, он поднимался на второй этаж и исправно делал свое дело. Не будучи склонным к баловству и невинным шуткам, он сразу же уходил, не произнеся ни единого лишнего слова. Беатриче принимала такое отсутствие красноречия за сдержанность и кусала губы, чтобы не кричать от удовольствия на всю округу.

В остальные дни недели она выходила из дома, скрывая лицо под капюшоном, и, приняв все меры предосторожности, пробиралась вдоль стен домов в логово своего любовника. Разумеется, для соседок в их похождениях было не больше таинственного, чем в рецепте поленты. Все об этом знали, но никто не решился вселить малейшее подозрение в сердце обманутого мужа.

Согласно неписаному закону, только те жены, которые нерушимо хранили супружескую верность, могли бросить камень в прелюбодейку. И потому рогоносцы пребывали в счастливом неведении.

Как только Беатриче входила в кузницу, ее юный Прометей бросал работу и заключал ее в объятия, его мускулистое тело блестело от пота и было жарким, как только что испеченный хлеб. Через двадцать минут он снова брался за работу, а она, пресыщенная, возвращалась домой. По воскресеньям, повинуясь долгу и поскольку ее бесхитростная и наивная набожность побуждала ее посвятить целый день искуплению грехов, она была готова великодушно осчастливить своей пылкостью законного супруга. Но, утомленный неделей усердной работы, он редко этим пользовался.

Так незаметно пролетели два с половиной месяца. Мелкие повседневные невзгоды едва скользили по ее сознанию, как капли воска по свече. Опьяненная чувственной полнотой, она вновь ощущала себя красивой и желанной.

Но волею судеб ей пришлось столкнуться с трагической реальностью бытия. Однажды утром, когда она покупала овощи на рынке, ее охватило внезапное желание, и она решила пойти к любовнику в неурочное время. Войдя к себе на кухню, чтобы оставить покупки, она увидела, что он лежит на столе. На нем восседала Мария и громко стонала.

И тут Беатриче поняла, что юноша посещал их дом не один, а два раза в день. По утрам он забавлялся с ее служанкой. Нимало не восхищенная выносливостью кузнеца, она безумно патетическим жестом швырнула ему в лицо салат, выдрала у служанки несколько клоков волос и убежала рыдать от стыда в свою спальню.

Наверняка она уже давно была посмешищем всех кумушек квартала. Пусть они и не питали ни малейших иллюзий по поводу верности своих дружков, но хотя бы выбирали любовников, которые изменяли им только с женщинами их круга.

После трех дней слез и воздержания Беатриче с удивлением обнаружила, что уже сожалеет о скромной привязанности Сандро Треви, пусть и лишенной романтических чувств и страстей. К тому же торговец пряностями ежедневно удовлетворял ее любовный пыл и не обманывал ее при всяком удобном случае, даже если его постоянство объяснялось скорее недостатком возможностей, чем высокой нравственностью.

Уверенная, что с помощью своих прелестей без труда соблазнит старого холостяка, она не позаботилась составить какой-либо план, чтобы вновь завоевать его сердце. И только нежелание унижаться перед ним удерживало ее от того, чтобы сейчас же броситься в его лавку. Однако мысль о том, что она делила мужчину со служанкой, заставила ее забыть о гордости.

Она тщательно причесалась, напудрилась и нарумянилась, постаралась повыше приподнять грудь, после чего вышла из дома, походя бросив на служанку надменный взор. Через три минуты она была уже возле лавки. Увидев, что дверь закрыта, она обогнула лавку и вошла через черный ход. Голоском слишком нежным, чтобы быть искренним, она окликнула бакалейщика. Но напрасно она добавляла ласковые слова к имени своего прежнего любовника — он так и не откликнулся. Оскорбленная таким обращением, она вошла внутрь лавки.

Вид трупа вызвал у нее странный нервный припадок. Охваченная ужасом, она не могла кричать — ее стал бить озноб. Озноб прекратился только через несколько часов после того, как она предупредила стражу о своей жуткой находке.

Корбинелли возился с трупом, пытаясь собрать беспорядочно разбросанные по полу куски. На месте оставался только торс торговца, подвешенный при помощи пропущенной под мышки веревки. Острие пики, на которую был посажен несчастный, выходило наружу в верхней части груди.

Руки и ноги были отрезаны на уровне суставов и раскиданы по комнате. Одну кисть, словно издеваясь, спрятали в чулан, а детородный орган торговца лежал на полке рядом с банками, полными сухих растений.

Голова Треви свесилась набок. Длинная прядь волос, намокших от крови, вытекшей из пустых глазниц, отчасти скрывала то, что сотворил убийца. Не обращая внимания на обильно забрызганные кровью стены, Деограциас рассеянно следил за происходящим, с интересом наблюдая за большой зеленой мухой, которая карабкалась по окровавленной ступне, брошенной в углу.

Корбинелли, занятый осмотром руки, отсеченной на уровне локтя, вышел навстречу гонфалоньеру, когда тот переступил порог лавки. Увидев, что главу города передернуло от отвращения, врач понял свою оплошность и тут же положил свой ужасный трофей рядом с другими частями тела Сандро Треви. Содерини ощутил мгновенный приступ тошноты, но постарался скрыть свое состояние.

— В последнее время, Джироламо, мы что-то слишком часто видимся, — произнес он устало. — Я все думаю: когда это наконец кончится?

— Этот труп еще ужаснее, чем оба предыдущих, Эччеленца. Нужно иметь крепкий желудок, чтобы не стошнило.

Содерини не заметил иронии и продолжал:

— Кто на этот раз?

— Сандро Треви. Он торговец пряностями. Кроме этой лавчонки, у него ничего нет. Во всяком случае, его бакалейная торговля не процветала.

— А кто его нашел?

— Беатриче Неретти, жена аптекаря с Виа делла Торре. Ее, бедняжку, до сих пор трясет…

— Что она здесь делала?

— Говорит, пришла купить пряностей, чтобы приготовить притирание. Увидев, что дверь закрыта, она прошла через черный ход и нашла его в таком состоянии. Она ничего не трогала.

— А кто бы мог? Кроме тебя, конечно… Убийца все тот же?

— Во всяком случае, у него тот же почерк. Сомневаюсь, что во всей Италии найдется еще один столь же изобретательный убийца.

— Что сделали с этим несчастным?

— Если восстановить все по порядку, то можно предположить, что сначала его подвесили на веревке, переброшенной через потолочную балку. Затем ему в задний проход вставили это копье, а вес тела довершил остальное: копье входило медленно, разрывая внутренности, затем проткнуло левое легкое и вышло из груди немного выше сердца.

— Сколько же времени он умирал?

— Копье, должно быть, вышло через час, но умер он не от этого.

— А от чего же?

— Убийца одновременно перерезал ему руки в локтях и ноги в коленях, рассек мышцы и суставы и под конец раздробил их молотком.

— Боже мой, — сдавленно произнес гонфалоньер.

Впрочем, Корбинелли и не подумал прекращать подробное описание убийства:

— Худшее еще впереди… Прежде чем рассечь артерии, убийца наложил жгуты на руки и ноги, чтобы Треви не истек кровью слишком быстро.

Содерини бледнел на глазах.

— А перед тем как снять жгуты, он отрезал ему язык, уши и нос. Они там, на полке, в банке. А вот глаза я не нашел.

Врач указал на сосуд, полный красноватой жидкости, в которой плавали ошметки плоти.

— После этого смерть Треви была мгновенной. Он разом истек кровью. Она здесь, на полу, на стенах, в общем, везде…

— Должно быть, он мучился, как грешник в аду. И никто ничего не слышал?

— Вот это как раз самое интересное в его убийстве, Эччеленца. Идемте покажу!

Гонфалоньер боязливо подошел к трупу, стараясь не наступать на лужи еще не свернувшейся крови. Корбинелли вынул носовой платок, обмакнул его в ведро с водой, которое стояло у его ног, и провел им по шее убитого.

— Я задавал себе тот же вопрос, так как во рту не было кляпа. Но я догадался не сразу.

— Что я должен увидеть? Эти два маленьких пореза?

— Ему перерезали голосовые связки. Еще живому, разумеется. Боль должна быть невыносимой. Можете представить себе, как трудно проделать такое с живым человеком… Я не уверен, что мне бы это удалось даже с трупом. В общем, убийца действовал блестяще, если позволительно так отозваться о его искусстве.

Эти подробности вызвали у гонфалоньера такой приступ тошноты, что он поспешно выскочил из лавки. Руберто Малатеста с несколькими солдатами ждал его снаружи. Содерини знаком подозвал его.

— Ты туда не пойдешь?

— Ну уж нет! Я взглянул издалека, и с меня довольно. У меня не такая выдержка, как у Корбинелли. Он любит кровь, а я не прочь ее пролить. Но это совершенно разные вещи.

— Насколько я понимаю, ты в силлогизмах предпочитаешь посылку, а он вывод.

Прекрасно зная чувства, которые его подручный питал к врачу, Содерини не стал развивать эту тему.

— Что ты обо всем этом думаешь?

— Ума не приложу, Эччеленца. В этих убийствах нет никакой последовательности. И совершаются они по-разному. Единственное, что в них общего, — то, что у всех жертв выколоты глаза.

— Ты видишь связь между жертвами?

— По поводу первых двух я провел очень тщательное расследование. Эти люди не были знакомы. А что касается бакалейщика, то дель Гарбо и Корсоли, может, и заходили в его лавку, как и все, но нет никаких доказательств, что помимо этого их что-то связывало.

— Почему же тогда их так зверски убили?

— Я пришел к тому же выводу, что и Корбинелли. Важно не само убийство, а то, как оно обставлено.

— Да, убийца делает из своих преступлений зрелище. Он хочет, чтобы мы знали о его существовании, и…

В конце улицы показалась долговязая фигура Томмазо Валори.

— Чтобы довершить картину ужасов, нам не хватало только этого болвана… — прошептал Содерини.

Правая рука Савонаролы выступал во главе десятка подростков, старшему из которых было не больше пятнадцати лет. Юнцы шли парами и распевали мрачную молитву. Лица у всех были строгие и замкнутые, словно они и думать забыли о ребяческой беспечности.

Несколькими годами раньше, когда его религиозное движение только набирало силу, Савонарола чутьем понял, что самый верный способ улучшить нравы отцов — начать исправлять нравы их сыновей. И он стал устраивать для детей веселые пиршества, но праздничное настроение первых дней быстро стало более серьезным. Песни и смех сменились молитвами и религиозными обрядами.

Руководил этими переменами Томмазо Валори, превратив толпу подростков в неистовых стражей порядка, всегда готовых расправиться с теми, чьи заблуждения, как он думал, стали главной причиной несчастий, обрушившихся на Флоренцию. Беда пьянице или игроку, который попадал в лапы его юным божьим воинам, когда они рыскали по улицам с увесистыми дубинками в руках…

— Я прикажу моим людям прогнать их, Эччеленца?

— Лучше не надо. У парней вид еще более решительный, чем обычно. Мне не нужно здесь сражения по всем правилам. Это все равно что самому преподнести врагам свою голову на серебряном блюде.

Содерини скрестил руки на груди, ожидая, когда подойдет маленькое войско. Валори жестом приказал им остановиться и один направился к гонфалоньеру. Внезапно на улице воцарилась полная тишина. Валори встал перед гонфалоньером и несколько долгих мгновений мерил его взглядом.

Сбитый с толку его непривычным поведением, Содерини подождал немного, затем спросил с обычной своей иронией:

— Каким ветром вас сюда занесло? Впрочем, небольшое шествие с утра пораньше всегда на пользу. Надеюсь, вы не забываете молиться за меня и Малатесту?

Валори, похоже, вовсе не был смущен такой прямой атакой. На провокацию он спокойно ответил:

— Вы, кажется, нашли новый труп? Если я не разучился считать, уже третий за последние несколько дней. Может быть, пора что-то предпринять?

— Успокойтесь, именно этим мы и заняты. Я предоставил Малатесте все необходимые средства, чтобы поймать этого гнусного убийцу.

Валори угрожающе нацелил на него палец:

— Господь послал нам это испытание в наказание за то, что мы предпочли наживу молитве! Он хочет, чтобы мы очистили Флоренцию от всех грехов, которые ее оскверняют! Вам бы уже давно следовало присоединиться к исполнению этой миссии, Эччеленца!

Не в силах прервать нескончаемый поток слов, Содерини позволил Валори продолжать свои разглагольствования. А тот с лихорадочно горящими глазами обернулся к своим приверженцам и прокричал им, указывая на небо:

— Мы очистим город от скверны! Отвратим души от разврата и вернем их Спасителю!

— Аминь! — хором прокричали те с тем же исступленным выражением.

Валори в последний раз пристально посмотрел на гонфалоньера. Как и его слова, взгляд был полон скрытой угрозы:

— Действуйте быстрее, Эччеленца, или мы сделаем это вместо вас!

В завершение своей речи он сплюнул на землю в нескольких сантиметрах от сапога Содерини. Пламя ненависти полыхало в его глазах. Он резко повернулся спиной к собеседнику и уверенно зашагал прочь во главе своего маленького войска.

Гонфалоньер заговорил только тогда, когда они скрылись из виду:

— Как долго эти фанатики будут сдерживаться, прежде чем предадут город огню и мечу?

— Боюсь, недолго, Эччеленца! Мы должны найти виновного, пока их ярость не стала неуправляемой. От этого зависит, сохранят ли люди доверие к вам, и, боюсь, наши жизни зависят тоже…