Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса)

Глава I. Формационное строение еврейской духовности

Ничто на свете не несет на себе такого тяжелого груза ошибок, как законы.

Мишель Монтень

… новая история подобна глухому человеку, отвечающему на вопросы, которых ему никто не делает.

Граф Л. Н. Толстой

Хотя тема еврейской духовности не может похвалиться популярностью во всеобщем духовном познании и духовной культуре в целом, но предрассудков и заблуждений здесь ничуть не меньше, чем в каком ином актуальном духоведении. Попытка уяснить себе суть этого обстоятельства, – насколько я в состоянии сделать это, не выходя из узких пределов, намеченных для настоящего рассуждения, – входит в состав моей аналитической заботы. Умозрительно здесь к месту соображение, что недо-разумения с еврейской духовностью образуют самостоятельную часть проблематики иудаизма как целостной проблемы мировой культуры. И если таинство еврейской духовности в отдельности еще может быть помыслено с чисто методологической стороны в плане непригодности рационального метода в противовес пророческому, то остановка проникающего усилия на этом методологическом пункте и будет ящиком Пандоры всех еврейских проблем. Методология здесь не панацея, а катализатор, какой активизирует еврейское сознание. Именно в этом последнем заключен ens entium (сущность сущностей) пресловутого еврейского вопроса во всех отраслях и дисциплинах человеческого духа, как раз в незнании его как сознания таятся все и возможные grande profundum (великая тайна) и grande quidprongo (великое недоразумение) еврейского производства.

Основной вопрос при этом полагается в смысловой существенности термина «еврейское сознание»: является ли данное словосочетание выражением некоего специфического духовного образования либо этимологическим изображением рядовой разновидности человеческого сознания? В подобном контексте этот вопрос, по сути дела, даже не ставился, – издавна бытовали две несоприкасаемые точки зрения: первая, априорно возводящая еврейское сознание в нечто высшее и догматическое, данное богоизбранному народу, и вторая, также априорно выводящая родовое человеческое (еврейское) сознание в качестве последовательного развития человеческого духа. Суть подобного разделения в огрубленном виде можно понять на примере соотношения древнегреческой и древнееврейской культур. Хотя между ними устанавливается немалое количество компромиссов, эклектических сочетаний и точек соприкосновения, на глубинном основании прочно укоренена идея о их несовместимости; не поколебали эту идею даже такие выдающиеся явления иудео-эллинского синтеза, как Филон с еврейской стороны и Платон с греческой. Аналитическая ситуация тут расширенно обрисована И. Дворкиным: «Если древнееврейская и древнегреческая цивилизации, отстаивая свою независимость, так и остаются двумя отдельными мирами, то развивавшиеся на основе Библии и эллинизма мировые религии, христианство и ислам, просто не могли не опираться на эти разные и часто противоположные культурные реальности. Тем самым в самих основаниях этих религий заложен фундаментальный внутренний конфликт, который создает почву для возможных дискуссий в течение целых тысячелетий. В тех случаях, когда при постановке совместных проблем библейская и философская мысль сталкиваются между собой, это может быть продуктивно для той и для другой. Однако, как правило, реальной встречи не происходило. Философия захватила себе сферу науки и рационального мышления, а религия сохранила область культа, идеологии, нравственности, историософии. Произошел раздел территорий, и от эпохи зависело только, где именно пролегала граница» (1999, с. 16). Заключительный пассаж этой сентенции таков: «Однако главное отличие не в концепциях и доктринах, а в самой системе мышления», предусматривая, что философия обладает одной системой мышления, а религия несет в себе совсем другую систему мышления. Хотя не может подлежать сомнению, что любая система мышления всегда суть философия, ибо она система. Действительное различие способов мышления, какое должно иметься в виду, находит отражение не в методологическом плане, а гораздо глубже, в диагностических признаках рациональной философии и вдохновенной (пророческой) философии, но никак не в виде противостояния философии и религии. Великий творец философии как человеческой мудрости – Г. Гегель упирал на «… то, что религия, правда, может существовать без философии, но философия не может существовать без религии, а содержит ее внутри себя» (1975, с. 66).

Итак, противостояние философии и религии в научной иудаике заявляет о себе первым принципиальным заблуждением, в силу которого еврейская духовность всецело относится к ведомству религии и даже обуславливается религиозным фактором, что, как будет ясно из последующего, чревато полной стерилизацией радикальных тенденций еврейской духовности. При этом погашается главное предназначение духовности – быть магнитом для стягивания и быть коллективным средством для скрепления духов во всеединстве, – ибо разделение философии и религии зиждется на несовместимости еврейского и внееврейского духовных комплексов, как об этом толкуется на примере взаимоотношения еврейского и греческого континиумов. Процитированный И. Дворкин высказал общегносеологическое состояние данной позиции, а доказательную функцию взял на себя Ш. Мопсик, который, говоря о Мидраше – «классической раввинистической экзегезе», насыщенной греческой терминологией, утверждал: «И, тем не менее, в этой литературе не заметно ни малейших следов влияния греческой философии. Отсутствие связи с мыслью великих греческих философов всегда вызывало удивление: неужели раввины первых веков не знали о существовании философских школ Платона и Аристотеля? Даже в тех случаях, когда прямо упоминаются философы и речь заходит о каких-нибудь спорах между ними и раввинами, сама философская мысль, как кажется, совершенно не интересует учителей раввинистического иудаизма того времени. Нужно, впрочем, учитывать, что по дошедшим до нас документам невозможно с уверенностью судить ни о позиции этих раввинов, ни о степени их знакомства с философией. В отличие от христианских отцов церкви, они не оставили авторских произведений, их мысль можно проследить лишь по разрозненным кратким толкованиям и лаконичным высказываниям, то тут, то там возникающим в большом корпусе разнообразных текстов» (I999, c. 41).

Данное свидетельство недостоверно прежде всего с фактической стороны и еврейское наследие хранит прелестную философскую миниатюру Иегуда Галеви «Кузари», датированной XII веком н. э. , где совершенно открыто и непосредственно показано, что раввины того времени не только великолепно знали греческую философию, но и глубоко в ней разбирались, умея блестяще отстаивать свои позиции и оспаривая мнения греческих мудрецов; Филон Александрийский, таким образом, был не исключением или особенностью еврейского духостояния, а главой школы, культивирующей синтетическое направление греко-еврейской сублимации. И тем не менее загадка остается и в дальнейшем изложении будет указано, что до завоевания Александра Македонского еврейское и греческие письмена были «немы» в отношении друг друга, и также будет проиллюстрирован способ, которым идея духовности решает эту «странность» греко-еврейского духовного со-общения.

Следующим принципиальным заблуждением в познании еврейской духовности служит следствие из первого предрассудка, которое, ограничивая диапазон действия духовности границами еврейского мира, всецело погружает еврейскую духовность в саму себя и фактически отождествляется с еврейским сознанием до того, что отпадает когнитивная надобность в духовности как специальном назначении еврейского духа. Поэтому в традиционном еврейском учении отсутствует термин «духовность» какого-то особого значения. Если в классическом познании концепт «сознание», начиная с зачаточных эллинских форм, всегда являлся предметом философии, то в традиционной иудаистской логии «еврейское сознание» относится к противостоящей парафии – религии. А это означает, что еврейская религия, включая в себя неотсортированные сознание и духовность, делается всеобъемлющим фактором и единственной нравственной генерацией, а это, в свою очередь, непосредственно исходит из априорного и непререкаемого догмата о Божественном даровании высшей религии избранному народу. Следовательно, духовность в еврейском сознании официально может представлять собой только производное последствие еврейской религии. В совокупном виде это умозрение приводит к широко распространенной доктрине о том, что вся еврейская, – реальная и идеальная, – стать при своем параметрическом облике обусловлена характером еврейской религии, что вся еврейская специфика в своих изначальных основах происходит от самобытного религиозного идеала, и что, наконец, еврейская духовность, уравненная с еврейской сознательной субстанцией, выступает функцией при аргументе еврейской религии. Подобная содержательность еврейской духовной доктрины органически не приемлет представлений о подсознательном состоянии духа и архетипических константах, а потому в познавательном арсенале нет места для таких чисто еврейских величин, как слезы, смех и кровь.

Показательными и весьма поучительными для этой доктрины, доктрины верховенства религии, представляются маститые и традиционно эмоциональные воззрения профессора Андре Неера. В основе гнозиса А. Неера положены вопросы: «Существует ли определение еврея? Может ли идти речь о еврейском человеке? Существует ли вообще еврейский человек? Многое в нашей общей культуре поначалу заставляет думать, что не существует». Отсутствие понятия еврейской духовности, какое более всего наполняет человека в прилагательном «еврейский», исключает феномен еврейского содержания у человека и «поначалу», и впоследствии. Ибо, если «еврейского человека» нет «поначалу», то откуда он возьмется впоследствии? Судя по смысловой сути, под словоформой «еврейский человек» А. Неер хочет понять носителя нечто специфического, но, как и все, что по смыслу приближается к своеобразию духовности, в данной доктрине преподносится в типично расплывчатом и громоздком определении: "… еврейский человек вовсе не миф, а реальное существо во плоти, что он не просто человек, ибо есть нечто в его человеческом статусе, что зачеркивает это «просто» (1991, с. с. 11, 12). Не расшифровывая это мистическое «нечто», какое зачеркивает всеобщую отвлеченность «просто» человека, а делает его конкретным и вполне значимым существом, и по определению именно «еврейским», А. Неер продолжает в развитие темы: «Еврейский человек стал еврейским в конкретный момент своей истории и в силу чрезвычайного стечения обстоятельств: когда из двенадцати колен десять исчезли. До этого… еврей был сыном Израилевым, а еще раньше – иудеем. Три эпохи в истории еврейского человека оказались тремя элементами его духовной структуры». Говоря о «духовной структуре» еврейского человека, автор невольно и прямо намекает на еврейскую духовность, но произвольность и необоснованность членения еврейского человека на три «нации» («иудей», «сын Израилевый», «еврей») полностью выветривает авторскую интуицию в этом отношении. Не испытывая неудобства от того, что духовная динамика еврейского человека ставится делом случая и результатом «чрезвычайного стечения обстоятельств» при исчезновении еврейских колен, профессор А. Неер обобщает: «Иудаизм – религия, и, естественно, содержит в себе доктрину. Но специфический характер этой доктрины определяется неким человеческим сообществом: только евреи, будучи одновременно служителями и носителями иудаизма, владеют подлинными ключами к нему, ключами внутренними, сокрытыми; и эти ключи не пригодились бы при попытке открыть то, что обычно принято обозначать словом „религия“. Возвышаясь над религиозным элементом, составляющим ядро доктрины, еврей вместе с тем пребывает и в самом его центре» (1991, с. с. 13, 3).

Особо подчеркивается, но мало осмысляется, то обстоятельство, что еврейская религия в своем происхождении неоспоримо увязывается с одной личностью: праотцом Авраамом. Пол Джонсон пишет по этому поводу: «Пожалуй, точнее всего было бы назвать Авраама хенотеистом, то есть человеком, который верует в единственного Бога данного конкретного народа и признает право других народов иметь собственных богов. И тогда он становится основателем еврейской религиозной культуры, поскольку провозглашает два ее основополагающих принципа, а именно Завет Бога и дарование Святой Земли. Принцип Завета является беспрецедентным; он не имеет аналогов на древнем Ближнем Востоке» (2000, с. 24). Здесь не важно, был ли Авраам уже убежденным монотеистом или же еврейский облик монотеистической религии только зарождался, – имеет судьбоносное и всеобщее значение, что с Авраамом на духовном небосклоне появилось новое светило – Бог в единственном числе; еще большее значение, правда, для еврейского племени, приобретает факт того, что Авраам есть первый из людей, с кем Божество впервые вступило в полюбовный и доверительный союз. Поэтому П. Джонсон утвердительно отвечает на свой вопрос: «Но если Авраам был отцом-основателем еврейской нации, был ли он также основателем иудейской религии?» (2000. С. 23).

В тетралогии «Иосиф и его братья», – самом сильном философском романе XX века, – Томас Манн рассказывает, что в какой-то момент Авраам ощутил в себе силу, превосходящую мощь всех внешних стихий, и перестал их бояться, перестал ощущать необходимость в поклонении внешним стихийным монстрам природы, перед которым трепетало все окружающее человечество. Авраам «разогнулся» и как бы принял над-природнуго позу: хабир (кочевник) Авраам перестал быть язычником, а стал евреем, поставившим себя добровольно на службу этой чудодейственной силе. Евреи являются единственной нацией на Земле, которые совершенно точно знают личность своего основателя в лицо, соответственно чему проблема времени и пространства при прояснении происхождения народа или страны, которая в традиционной историографии занимает место основного вопроса, здесь отходит на задний план. Авраам не родился евреем, – праотец стал евреем! В забвеньи этого фактического исторического акта состоит очередное принципиальное упущение научного иудаизма, а на фундаменте достоверности этого акта базируется духовный подход и соответствующая точка зрения. Евреи не имеют исторических корней и национальных предпосылок, наподобие железного, бронзового, золотого веков либо первобытно-общинного строя, – евреи появились из души человека (личности) и, следовательно, органически не могут быть ни национальным, ни религиозным, ни этническим образованием, а исключительно только духовным произведением. С евреями в мир явилась не новая национально-этническая общность или религиозно-культовая ассоциация людей, а особая духовная категория, вышедшая из подсознательных глубин человеческого духа. На еврейском примере должно заключить, что гарантию устойчивости любая коллективная совокупность людей получает в случае, если в сердцевине находится духовный фактор, а у евреев их еврейская духовность отличается от прочих тем, что приобретает статус нравственного долга. Очередная оплошность в еврейском гнозисе связана с тем, что утрачена рефлексия об еврейском нравственном долге как элементе еврейской духовной структуры, – в лучшем случае этот элемент фиксируется, а в худшем – выставляется в форме еврейского превосходства, но в обоих случаях он неразрывно связывается с религией и выводится из религии. К числу белых пятен еврейского учения относится вопрос о природе еврейского нравственного долга, а также проблема связи нравственного долга с еврейской религией.

В свете данного духовного подхода ответ на эти вопрошания до неприличия прост: евреи, наученные своим патриархом Авраамом, понимали религию в ее буквальном первородном смысле как religare – связывать. А связывание и сочетание духов между собой составляет миссию духовности, как динамической необходимости человеческого духа, и как первейшую потребность личности; в таком качестве эта миссия исходит из подсознательной сферы человека и является архетипической величиной. Еврейский патриарх Авраам, как и египетский фараон Эхнатон, первозачинатель монотеизма, одинаково были обуяны манией religare, манией единения людей, и эта мания ничем не обосновывалась и ничем не вызывалась, а непроизвольно зарождалась в индивидуальных глубинах этих личностей. На основе этой подсознательной (архетипической) мании возникла сознательная идея о едином Боге как единственном лоне, способном не только принять в себя связанное людское множество, но и создавать базу для связывания посредством духовности. Авраам, проникнув в свое подсознание и обнаружив некую силу, уравнял ее с Всевышним, но, главное, на всеобщее обозрение он выставил веру в этого единого Бога как человеческую признательность. Следовательно, праотец изобрел веру в качестве мощнейшего средства связывания духов, которое спонтанно составило становой хребет еврейской духовности.

Датский теолог Серен Кьеркегор, создавший по материалам еврейской Торы оригинальное учение о вере, – жемчужину христианского богословия, – показал Авраама «рыцарем веры» и по этой причине назвал Авраама «вторым отцом человечества». Ключевым понятием кьеркегоровской философии веры, выведенной из еврейского библейского материала, является оригинальное понятие «страха», которое далеко отстоит от психологического ощущения боязни или чувства напряженной тревоги. Можно соглашаться или не соглашаться с этимологической полнотой или смысловой достоверностью дефиниции страха у Кьеркегора («Страх – это желание того, чего страшатся, это симпатическая антипатия; страх – это чуждая сила, которая захватывает индивида, и все же он не может освободиться от нее, – да и не хочет, ибо человек страшится, но страшится он того, что желает»), но нельзя не признать аксиому С. Кьеркегора: страх – это чувство перед вечным, перед добром, перед злом или перед непостижимым, но наличие этого чувства необходимо требует веры в вечное, в добро, в зло или в непостижимое; отсюда выплавляется чеканная максима: «страх как спасающее силой веры». У Кьеркегора сказано: «Если же говорящий полагает, напротив, что величие его состоит в том, что он никогда не прибывал в страхе, я с удовольствием предложу ему мое объяснение: это произошло потому, что он совершенно бездуховен» (1993, с. 244). Итак, в проницании датского теолога страх, вера, духовность оказались в одной духовной упряжке, которую С. Кьеркегор обнаруживает, как и феномен Авраама, в еврейском переживании, и он говорит: "Страх, который присутствует в иудаизме, – это страх перед виной. Вина – это сила, которая распространяется повсюду, сила, которую никто не способен понять в более глубоком смысле, когда она мрачно нависает над наличным существованием… Именно поэтому иудаизм пошел дальше, чем греческая культура, и симпатический момент в таком отношении страха к вине можно усмотреть в том, что иудаизм ни за что не вступил бы в подобное отношение, просто чтобы обрести все эти легкомысленные выражения греческой культуры: «судьба», «счастье» и «несчастье» (1993, с. 197). Преимущество иудаизма перед эллинизмом, в свете постижений С. Кьеркегора, заключается в том, что в еврействе слезы суть плата за страх и только в слезах страх находит свое духовное достоинство в контексте вины, а вина через страх, слезы и смех становится преодолеваемой жизнью ситуацией или допустимой ошибкой существования, становясь антиподом тяжело и постоянно угнетающего христианского греха. Таким способом еврейские слезы получают мощное подтверждение из независимых источников (Вл. Соловьев и С. Кьеркегор).

Авраам стал исторически действительным «отцом-основателем еврейской нации» в силу того, что создал интуитивно своеобразную максиму, легшую в основу сочленения духов: не религия определяет веру, а вера имеет себя через религию. Это означает, что духовность не только не может быть производным от религии, но духовность и религия совмещены в единой целевой установке духов на единение и архетипическую связь. Следовательно, еврей дан как духовное тело, и каждый еврей предназначается для повторения подвига своего праотца Авраама: поиска в самом себе ощущения и созерцания того, что приближает душу к Всевышнему – к состоянию высшего духовного наполнения. Таков духовный идеал еврея, который динамически олицетворяется в еврейской духовности, и именно духовная сторона, а не какая иная, служит единственной диагностической характеристикой еврея, как подлинного представителя племени Авраама.

Представление о религии как religare (связывать) одинаково чуждо, как академическому богословию во всех разновидностях, так и историко-философскому познанию европейского вида, оставаясь, таким образом, сугубо еврейской сентенцией, что совершенно неприемлемо в материалистическом секторе и известна ирония Ф. Энгельса о семейной связи как виде религии. И тем не менее, каким бы парадоксом не представлялось фигуральное понимание religare, таковым оно выставляется с позиции современного мироощущения, тогда как идея religare, уникально озвученная такими титанами духа, как Эхнатон и Авраам, составила величайшее достижение древнего мира, – именно то, что, как идея и идеология, утеряно в наше новейшее время. Поэтому изобретение евреями веры как средства связывания отнюдь не является самочинным, присущим только им открытием, и в полной аналогии с еврейским созерцанием эллинский дух изобретает эстетическое чувство, как собственное средство связывания духов; римский дух для этой же цели выставил власть индуистский дух – нирвану, а персидский дух – зороастризм (культ добра-зла, света-тьмы). Каждый их этих духовных типажей (интересна классификация духов, произведенная Н. А. Бердяевым: греческий, римский, индуистский и персидский духи отнесены к арийскому классу, а еврейский и русский духи – к неарийскому типу) строит духовность (или динамику соединения духов) на собственных коренных началах. Именно в этом состоит заслуга собственно еврейского духотворчества, что еврейское понимание религии как religare представляет духовность в специфически особом ракурсе, выставляя во главу утла не номинальное значение духовности как всеобщности, а значимость конкретизации в форме еврейской, русской, греческой, римской и прочая духовностей, только в еврейском толковании отсутствует духовность как универсально-обязательное свойство, а наличествует самобытно-конкретное качество. Из этого вытекает, что каждый конкретный тип духовности обладает самостоятельным и специфическим динамическим принципом, данным в строго определенном противоречивом соотношении: для еврейской духовности – это дух-духовность, для русской духовности – это духовность-народность, для христианской (богословской) духовности – это грех-греховность, для греческой духовности – человек-природа, для римской духовности – человек-коллектив.

Однако из этих соображений не может следовать тот вывод, что духовность должна пониматься как общение духов в любой форме, ибо войны, вражда, насилие, а в общем виде, общение по типу столкновения, – есть также одна из динамических модификаций взаимоотношения духов. Credo еврейского суждения состоит в том, что духовность суть механизм расширенного religare, по-другому, онтология религии, а другое, противоположное, и именно деструктивное, разрушительное, содержание процесса полностью исключается из поля предикации духовности. Широко известное и всегда актуальное явление контакта культур несет в своем глубинном основании взаимодействие духовностей, но с тем обязательным условием, при котором культуры не подавляют друг друга, а взаимообогащаются или же создают совместный

синтез (процесс сублимации), – духовностная динамика всегда лежит в основе культурных движений. А это означает, что способ связывания, изобретенный каждым конкретным духом для собственных потребностей, выходит за пределы материнской среды и становится действующим средством в чужеродной духовной атмосфере. Без осмысления общей сути подобного обращения определенного средства нет понимания духовности как главного со-общения духов. Наиболее выразительно феномен этого процесса явлен на примере веры – еврейского изобретения, которое было воспринято в христианской среде, – итак: еврейская вера и христианская вера.

Усилиями еврейского философа Мартина Бубера данное, в сущности, частное, отношение получило принципиальный статус, как в еврействе, так и в христианстве, в силу обоюдоважного решения этого отношения. Глубокое осмысление последнего привело М. Бубера к оригинальному и однозначному выводу: «Есть два – и только два – образа (или типа) веры. Конечно, существует великое множество содержаний веры, но собственно вера известна нам лишь в двух основных формах. Обе они проявляются в нашей повседневной жизни. Одна форма веры выражается в том, что я доверяю кому-либо, пусть даже у меня нет „достаточного основания“ доверять этому человеку. Другая форма веры обнаруживается в том, что я, тоже без достаточного основания, признаю истинность чего-либо» (1995, с. 234; выделено мною – Г. Г. ). Итак, водораздел здесь проложен между понятиями до-верия и при-знания, только между различными модификациями веры и знания. Первое понятие обозначает полнейшее согласие с субъектом веры, распространяемое не только на существующие, но и мыслимые акции данного субъекта, только субъект веры облечен всесторонним декретом доверия. Такой верой евреи верят в своего Бога и своих пророков и Бубер определяет: «Для Израиля – сообразно его образу веры – все может зависеть только от того, чтобы его вера осуществлялась как живое доверие к Богу». Поэтому еврейская духовность не только начинается, но и всегда содержит в центре Бога – источник religare. Второе понятие опосредовано на праве на веру, что предусматривает знание того, что позволяет верить, и субъект каждый раз обязан доказывать свою пригодность, – Бубер утверждает: «Эта вера покоится на принятии-за-истину и признани-в-качестве-истинного некоего утверждения, возвещаемого о предмете веры» (1995, с. с. 255, 339). Таким образом, в данном конкретном случае вера одинаково сохраняется как средство связывания, но качественное содержание у них различно, причем настолько различно, что М, Бубер присваивает разным образам веры самостоятельные наименования: эмуна для еврейского образа и пистис для христианского образа.

Принципиальность этого разделения усугубляется и со стороны духовности: если еврейская эмуна прямо и непосредственно раскрывается в еврейскую духовность, то христианский пистис не дает духовность как таковую. Оказывается, что христианская духовность, данная как специфический вид соединения духов в христианскую совокупность, зиждется не только на вере – еврейском открытии, но и власти – римском открытии и греческом изобретении – человечестве (или людской ойкумены, называемой иначе популяцией). Сложный генезис христианства есть исторически неопровержимая очевидность и в данном свете кажется непростительной профанацией выводить христианство только из еврейского тела, как трактует самая модная гипотеза происхождения христианства. (Н. А. Бердяев, однако, исключает из этого сложного генетического аппарата римский элемент и считает, что «Лишь эта встреча и взаимодействие еврейского и эллинского начал создала христианство в истории» (1990, с, 84). Но кажется очевидным, что нельзя игнорировать тот факт, что христианство является наследником древнего Рима, и не только территориально). Отстраняясь от посторонней здесь темы происхождения христианства, тем не менее, следует обратить внимание, что развитие христианства в европейскую культуру и прежде всего в классическую философию связывалось и базировалось на деформации первородного еврейского содержания веры. Особенность этой философской веры (И. Кант называет ее «догматической верой» ), сотворенной европейскими философами, состоит в том, что она противоречит не только эмуне – еврейскому образу веры, но и пистис – христианскому образу веры. Это могло бы говорить о наличие некоего третьего образа веры, но М. Бубер вполне обоснованно видит в философской вере определенную разновидность пистис, а европейские творцы философии выводят из веры средство связывания коллективного качества на базе отрицания обоих образов веры, существующих в духовном климате. Философская вера выглядит у И. Канта следующим образом; «Вера (как habitus (облик), а не как actus (действие)) есть моральный образ мышления разума при его убежденности в том, что недоступно теоретическому познанию» (1999, с. 1357). В переводе с философского языка это означает, что вера своим habitus покрывает недостаток теоретического познания, а в форме actius веру характеризует другой великий автор – Г. Гегель, выводя веру из противопоставления с христианским пистис как предмет непосредственного знания, только самой примитивной формы знания.

Г. Гегель пишет: «Выражение „вера“, однако, особенно выгодно потому, что оно напоминает о христианско-религиозной вере и создает иллюзию, что это выражение включает последнюю в себя или даже тождественно с ней, так что это верующее философствование выглядит благочестивым, христиански-благочестивым, и на основании этого благочестия оно тем более позволяет себе претенциозно и авторитетно высказывать свои произвольные уверения. Не надо, однако, давать себя обманывать этой видимостью, здесь только слова тождественны, а по существу различие очень велико. Христианская вера включает в себя авторитет церкви, вера же этой философствующей точки зрения, напротив, авторитет лишь собственного субъективного откровения. Христианская вера, далее, представляет собой объективное, в себе богатое содержание, систему догматов и познания; содержание же этой веры так неопределенно в себе, что оно, правда, допускает также и содержание христианской веры, но в такой же мере, в какой допускает, что далай-лама, бык, обезьяна и т. д. являются богом; эта вера довольствуется богом вообще, высшим существом. Сама вера в этом якобы философском смысле есть не что иное, как сухая абстракция непосредственного знания, совершенно формальное определение которого не нужно смешивать с духовной полнотой христианской веры ни со стороны сердечной веры и обитающего в сердце святого духа, ни сто стороны содержательности учения» (1975, с. I88). Таким образом, у европейских (христианских) мудролюбов еврейский момент (вера) является уложением ограниченного действия и Кантом признается как habitus в качестве побочного дополнения разума, а Гегель отвергает actus философской веры перед догматом христианского пистис. Этим самым отвергается тот иррациональный способ мышления, каким более или менее полно постигается духовность, ибо Гегель отождествляет этот вид мышления с непосредственным знанием философской веры: «Впрочем, то, что здесь получает название веры и непосредственного знания, есть совершенно то же самое, что называется у других вдохновением, откровением сердца, содержанием, вложенным в человека природой, и в особенности тем, что называлось здравым смыслом, common sense» (1975, с. 188). В таком качестве философская вера вошла составным элементом в главное достижение европейской классической философии – философское учение о человеке, взятом в плане философского тела (эта концепция человека как члена человечества будет показана далее) и в этом богатом последствиями обстоятельстве видится главная особенность философской веры.

Итак, в воззрениях европейских творцов достаточно четко определен главный акцент – приоритет рационального мышления и, в частности, И. Кант и Г. Гегель прославлены как самозабвенные жрецы и глашатаи всемогущества человеческого разума, возведенного всей философской гильдией Европы на мировоззренческий пьедестал. Это означает, что в рассматриваемом ракурсе проблемы, духовность в полном соответствии с верой, как средством связывания, наличествует в виде двух типов: духовности рациональной и духовности вдохновенной (иррациональной, пророческой). Рациональная христианская духовность взращена христианским пистис, где установка на при-знание дается через разум, знание, логику, – в целом ratio, и в этом когнитивном разрезе она отстраняется от еврейской вдохновенной духовности, данной еврейской эмуной, где до-верие осуществляется верой в авраамовой редакции.

Однако между этими принципиально разными образами веры и духовности, как показывает ноуменальная действительность, отсутствуют непроницаемые перегородки, хотя их отличия сами по себе симптоматичны и много о чем говорят. Доктрина, ставящая исходным плодоносным зерном еврейского духовного комплекса, в том числе духовность, еврейскую религию, по своему характеру является рациональным, причинно-следственным выведением, а духовность, данная вторичным и производным моментом религиозного верования, заявляет о себе посредством признания, то бишь путем деятельности разума. Но главное положено в том, что стратегия «первичное-вторичное» есть ведущий принцип рациональной методологии, а потому «первичность» религии и, соответственно, «вторичность» духовности по своей сути не могут быть еврейским самородным продуктом, а есть стремление приспособиться к общему ритму и пульсу европейского тонуса, а то и попросту раствориться в кипении и бурлении европейской духовности. Подобным пафосом проникнут гнозис профессора Андре Неера, где невысказанным идейным замыслом звучало, что грандиозный прорыв и колоссальное потрясение человеческого духа, каким представляется выход из языческого состояния, осуществленный праотцом Авраамом, есть не индивидуальный подвиг еврейского патриарха и не специфический, диагностический признак еврейской духовности, а как героическое решение вселенской задачи, выполненное евреями в русле общечеловеческого течения, названного гуманизмом. А. Неер указывает: «Итак, еврейский человек, будучи иудеем, – это паромщик, который в недрах истории переправил древнее язычество в христианство, восточное язычество в ислам, неоязычество во всех его разновидностях – в многоликий гуманизм, и ему еще предстоит переправить современное язычество в гуманизм мессианский» (1991, с. 15).

Таким образом, доктрина о верховенстве еврейской религии имеет в себе свернутое положение о «еврейском человеке», предпосланного А. Неером в качестве деятельного производителя черновой работы человечества – «паромщика», исполняющего гуманистическую функцию за всех и вместо всех разновидностей людской популяции. Гуманизм при этом предопределяется чисто по-христиански, как внешняя целеположенная идея и в сочинениях А. Неера отсутствует даже предположение, что гуманизм есть духовное побуждение religare, вышедшее из еврейской подсознательной основы, совместно со слезами и смехом, сплавленное в веру Авраамом и изданное в форме комплексной сентенции Торой. Наибольший эпитет, какой «еврейский человек» заслужил у Неера, – а именно: «деятельный собрат всего человечества», – представляется чисто европейской наградой и в прямом понимании есть мелодия европейского звучания из оперы о человеке как члене человечества, куда закономерно впадает «еврейский человек», теряя всю специфику своего прилагательного. Однако подобные моменты и инновации А. Неера вовсе не свидетельствуют о ноуменальной недостаточности или когнитивной ущербности, а только об особенностях его вольномыслия, который по более широкому кругозору, находясь в поле еврейской эмуны, излагает умозаключения, свойственные не еврейской, а христианской духовности, не еврейской вере religare, а христианской акции пистис совместно с философской верой, и не только мышлению пророческого доверия, но и христианскому рациональному признанию; другими cловами, Андре Неер сигнализирует о некотором промежуточном образовании, обладающим признаками обоих образов веры и обоими типами духовностей, но корнями располагающимися на еврейском берегу, a grosso modo (в широком плане) говорит об особой формации еврейской духовности, не называя ее вслух.

Самый ценный момент в факте наличия особой, помимо коренной, еврейской формации веры и духовности, состоит в ее исторической природе и ее появление есть прямой результат исторической эпохи эмансипации евреев, начало которой официально приурочивается к Великой французской революции. Лев Поляков писал: «Но именно революционной Франции принадлежит честь предложить миру картину полной эмансипации, соответствующей Декларации прав человека, и этому примеру последовало большинство других стран в то время, когда они оказывались под властью наполеоновской Франции. Это дало основания французской революционной идеологии приписать себе все заслуги в деле еврейской эмансипации» (1998, с. 85). Переход от состояния антисемитской вражды к декларации сотрудничества с евреями, что является сутью эмансипации, или, в другом выражении, провозглашение гражданских свобод для евреев, вне всякого сомнения, есть явление духовного порядка, а потому эмансипация евреев составляет существенный компонент христианской духовности. Но оказалось, что в объеме еврейской духовности европейская эмансипация вовсе не является духовным благом и с наибольшей силой это положение раскрыл Макс Нордау, выдающаяся личность в еврейской истории, один из зачинателей европейского сионизма, который в докладе на I сионистском конгрессе (1897г. ) блестяще провел свою основную мысль: «Эмансипация, дарованная евреям европейскими народами, отнюдь не следствие симпатии к ним, а результат победы рационалистических принципов французской революции». Ex professo (со знанием дела) и in optima forma (в наилучшей форме) Нордау изложил: «Эмансипация евреев проистекала не из сознания, что по отношению к определенной расе совершается серьезная несправедливость, что эта раса перенесла ужасные страдания и что пришел, наконец, час исправить эту двухтысячелетнюю несправедливость; нет, это всего лишь вывод геометрически прямолинейного мышления французского рационализма XVIII века… Эмансипация евреев являет собой еще один пример автоматического использования рационалистической системы. Философия Руссо и энциклопедистов привела к провозглашению прав человека. Из провозглашения прав человека строгая логика мужей Великой революции делала вывод относительно эмансипации евреев, и в соответствии с законами логики был построен следующий силлогизм: каждый человек обладает определенными естественными правами; евреи – люди, поэтому евреи обладают естественными правами человека. Так во Франции было провозглашено равноправие евреев – не из братских чувств к евреям, а потому, что того требовала логика» (цитируется по Ш. Авинери, 1983, с. 149). Действительно, евреи не вправе были рассчитывать на Великую французскую революцию в деле получения подлинной эмансипации и правового равенства и запорукой тому служило отношение к еврейскому фактору, заложенное в славноизвестной «Энциклопедии», которая исполняла роль духовной конституции французской революции. Самый знатный из энциклопедистов Поль-Анри Гольбах писал об евреях и их предводителе пророке Моисее, что «он приучил их к самому слепому повиновению; он открыл им волю неба, рассказал им чудесные истории об их предках, научил их странным церемониям, от соблюдения которых зависит благоволение всевышнего; в особенности он внушил им самую ожесточенную ненависть к богам других народов и рекомендовал им самую утонченную ненависть по отношению к тем, которые их почитали; посредством убийств и войн он сделал из них рабов, послушных его воле, готовые потворствовать его страстям и жертвовать собой для удовлетворения его честолюбивых целей; одним словом, он сделал из евреев извергов бешенства и дикости. Внушив им этот разрушительный дух, он указал им на страны и владения их соседей как на наследство, завещанное им самим богом» («Le christianisme devoile», p. 35). Феномен здесь случился не в самом факте вызывающего антиеврейства, а в том, что его суровым порицателем выступил не кто иной, как лидер русских материалистов Г. В. Плеханов, который, вовсе не касаясь темы русского еврейства, поверг в прах воззрения лидера французских материалистов в этой части. Плеханов с сарказмом писал: «тогда он становится педантичным и в высшей степени смешным; тогда особенно бросается в глаза полное отсутствие у Гольбаха всякого исторического чутья». В развитие критического тезиса Плеханов продолжает: «С этой точки зрения история еврейского народа не представляет собой ничего особенного. Все народы имели своих моисеев, хотя и не столь злобных, как еврейский; ибо, согласно как Гольбаху, так и Вольтеру, в истории не существовало столь плохого народа, как народ Израиля» (1957, с. 99-100).

Поскольку логика, рациональный метод и принцип универсального равноправия изначально чужды основам еврейского духостояния, то эмансипация как таковая не может оказать позитивного влияния на масштаб духовного развития еврейского сознания, если оценивать этот процесс со стороны подлинно еврейских, авраамовых критериев. Поэтому М. Нордау приходит к выводу: «Итак, евреи Западной Европы были освобождены не под внутренним напором, а из подражания политической моде эпохи», а Ш. Авинери аннотирует основную мысль Нордау в форме категорического императива: "Но дело эмансипации потерпело крах в другом. Речь идет о ее внутреннем еврейском аспекте: она извратила внутреннюю самобытность еврейской жизни. (1983, с. 150, 151). Сильно и образно высказывается Л. Поляков: «Но при этом система ценностей западного общества выносила еврейскому духовному наследию беспощадный приговор. Недавнего сына гетто заверяют, что отныне он такой же гражданин как все остальные, человек „иудейского исповедания“, а не еврей, но он чувствует, что все не так просто, что невозможно перестать быть евреем и одновременно оставаться им, и среди всевозможных впечатлений и переживаний, которые лишь усиливают это чувство, преобладающую роль играет подъем антисемитизма…» (1998, с. 110). Вместе с тем в глазах европейской рациональной духовности эмансипация евреев выглядит огромнейшим шагом вперед и этим шагом явилось движение в сторону просвещения: просвещение (на иврите, хаскала) при всех обстоятельствах служит бесспорным и огромной силы положительным явлением для еврейского населения Европы при всех, неизбежных при рациональном порядке вещей, искажениях, разночтениях и даже лицемериях просвещенческого процесса в еврейской среде. Поэтому те из еврейских мыслителей, которые ратовали за историческую значимость европейской эмансипации евреев, всегда опирались на достижения западноевропейской хаскалы, выставляя последние рациональным первоисточником еврейского духовного состояния в Европе. Итак, эмансипация вносит в еврейский духовный обиход два концептуальные положения: рациональную природу и внешнепричинные воздействия. Эти положения и составили основополагающие права особой формации еврейской духовности в ее кардинальном отличии от родоначальной авраамовой системы духовности. Следовательно, европейская рациональная духовность в своем историческом и качественном развитии и созревании реформировала еврейский духовный комплекс и привела к расколу еврейский образ веры (или духовности) на две противостоящие формации еврейской духовности – европейскую и иудейскую (авраамовую).

Следует к этому предпослать необходимое уточнение, что подобная дифференциация обнаруживает себя в своем характерном виде только в среде галутного еврейства Европы. Исторически, однако, сложилось так, что процессы эмансипации, благодаря которым оформился и развился особый характер внутриеврейского существования, произошли тогда, когда часть европейского еврейства отошла под власть Российской империи, и, следовательно, русское еврейство генетически изначально было отчленено от европейского эмансипированного галута. В рационалистической историографии этот факт имеет ценность только как историческая очевидность, но при духовном подходе видится иная динамическая картина. Европейская формация еврейства отстоит по своим качественным параметрам не только от коренной иудейской, авраамовой и моисеевой формации, но и от русской корпорации евреев, но этим ничего не сказано об отношении русского еврейства к исторической духовной формации евреев, оформившейся на Земле Обетованной. Этот вопрос, в силу явленности особенности европейского сообщества евреев, становится основным при изучении русского еврейства, но когнитивная суть самого вопроса прояснится лишь при знании конфликтных и противоречивых моментов во взаимоотношении европейской и иудейской формаций. Это положение было упущено А. И. Солженицыным, хотя он не ставил перед собой целью изучение, а только фиксацию факта наличия русского еврейства, ибо, как будет показано в дальнейшем, вне исторической преемственности не может быть достоверным никакой нюанс еврейского вопроса, даже эмпирический акт существования.

При всей гипотетичности подобного умозрения в глазах респектабельных еврейских мыслителей в Европе, которые вообще не признают данной классификации, требуется знать как непреложный исторический факт то, о чем говорит Вальтер Лакер, характеризуя эмансипацию евреев в Германии: «Как выяснилось впоследствии, многие евреи обогатили Германию достижениями в области экономики, философии, науки, литературы и искусства. Но лишь немногие евреи внесли соответствующий вклад в еврейскую культуру. Вообще еврейской науки, философии и экономики просто не существовало; трудно представить себе, чтобы в Западной Европе нашлось место даже для специфически еврейской литературы и искусства» (2000, с. 55). Известный сионист Фриц Оппенгеймер возвещал: «Мы не можем и не хотим отказываться от эмансипации. Если мы проанализируем свою культуру, то обнаружим, что 95% ее состоит из западноевропейских элементов». Следовательно, в недрах европейской формации осуществлялся не специфически еврейское познание, а приспособление самобытного еврейского материала к европейским когнитивным формам, а чаще всего, обоснование этого последнего еврейско-библейской аргументацией. Западная аналитика не замечает, что опорная идея об иудейских корнях христианства принадлежит вовсе не христианскому богословию, а европейской формации еврейства, также как мимо ее внимания проходит факт того, что блестящее творение датского теолога Серена Кьеркегора, превратившего библейскую притчу о жертвоприношении Авраама в развернутую логию веры и страха, есть плоть от плоти еврейского знания и принадлежит другому аккумулятору – иудейской формации еврейской духовности. Если христианская духовность базируется на декартовом познавательном каноне «cogito ergo sum» (мыслю, ибо существую), то в недрах еврейской Торы свернут иной догмат, близкий к «sum ergo cogito» (существую, ибо мыслю) – динамический принцип еврейской духовности; к этому догмату и тяготеет exitentia Серена Кьеркегора. Из всех отличительных признаков между христианской и еврейской духовностями этот самый философский.

Идеология европейской формации еврейства, будучи моментом еврейской духовности, преобразованной христианской духовностью, определяет собой некоторую стереотипную позицию европейского мыслящего сословия в еврейском вопросе. Показательным в этом отношении служит мнение искреннего друга евреев и великого гуманиста Томаса Манна: «… я считаю, что дело не столько в национализировании (растворении в разных нациях), сколько прежде всего в европеизации еврейства, что равнозначно облагораживанию, достижению более высокого положения в обществе расы, несомненно выродившейся и обнищавшей в условиях гетто, в возвращении к возвышенному и облагороженному типу еврея: это лишит его всего, что отталкивает цивилизованного европейца, и к этому следует стремиться» (1990, с. 361). Грубейшим заблуждением при этом будет считать подобные изречения проявлением какого-либо недоброжелательства к евреям или антисемитизма, – это своеобразная и вполне легитимная точка зрения, обоснованная историческим опытом (беда здесь таится на методологической стороне, когда эта точка зрения становится монопольной), а В. Лакер считает причастным к этому мнению даже Ахад-ха-Ама, признанного лидера духовного сионизма и стойкого хранителя еврейского наследия: «Ахад Гаам играл центральную роль в истории еврейского культурного ренессанса, но те идеи, которые он популизировал, не имели никакого отношения к еврейской традиции: их корни были на Западе» (2000, с. 54). Всецело к идеологическому разряду европейской формации принадлежат воззрения профессора А. Неера об «еврейском человеке», однако при строгом аналитическом подходе гнозис А. Неера может претендовать лишь на внешнюю характеристику европейской формации еврейского знания, что ясно оттеняется на фоне глубокомысленного постижения французского еврейского мыслителя Эммануэля Левинаса, где содержательная сторона европейской формации еврейской духовности дана всесторонне, начиная с основополагающих концептуальных моментов и кончая коннотационными особенностями. Авторству Э. Левинаса принадлежит в совокупности доктрина, называемая «каждый ответственен за каждого». Формально тот же самый постулат выставляет Н. А. Бердяев в русской философии в контексте «русской идеи», о которой речь пойдет далее, но содержательно смысл его раскрывается через особое понятие «коммюнотарность», опосредующее добровольное сочленение в русскую форму – соборность. Бердяев говорит: «Это русская идея, что невозможно индивидуальное спасение, что спасение – коммюнотарно, что все ответственны за всех» (1971, с. 202). У Левинаса эта доктрина являет себя, по словам одного из основных ее идеологов К. Шалье, «поворачивая человека лицом к Другому и через это давая возможность приобрести смысл», отдаленно напоминая великую библейскую истину о любви к ближнему. Но главное и принципиальное отличие между русским и французским постулатами, что одновременно составляет особенность постижения Левинаса и сущность европейской формации еврейства, располагается в философской плоскости, о чем тот же К. Шалье говорит в характеристике воззрений Левинаса: «И тем не менее предпринятая им постановка вопросов законна, постольку поскольку его рассуждения обретают плоть и кровь в философском рационализме» (1999, с. 85; выделено мною – Г. Г. ). Итак, рациональная природа роднит сочинение Левинаса или доктрину «каждый ответственен за каждого», с одной стороны, с христианской духовностью и западной концепцией человека как члена человечества, а с другой – сюжетно располагается в еврейской теме, ибо «ответственность» как таковая, как некая духовная обязанность или уложение, принадлежит еврейской концептуре духа, и к тому же она дана в приближении к еврейскому постановлению о любви к ближнему.

Но именно первородный смысл «ответственности», содержащейся в Торе трассирует разделительную линию между двумя типами ответственности, присущих разным видам духовностей и, соответственно, различным формациям еврейского духовного состояния. Ответственность относится к тому разряду духовных извещений Торы, которые даются как назидательные, предусматриваемые по смыслу, последствия реальных событий. Ответственность содержится в едва ли не самым трагическом эпизоде древнееврейского предания: запрете синайским вождям – Моисею и Аарону на вхождение в Землю Обетованную, куда они привели сынов Израиля. Запрещение было дано Богом как наказание за нарушение верховной власти еврейскими лидерами и отклонений народом Израиля, находящимся под властью этих лидеров, от Божеских повелений. Верховная власть была сделана Богом ответственной за духовное здоровье подвластного народа. В более глубинном срезе заложена идея о том, что ответственная власть есть конструктивная (созидательная) власть, а безответственная власть суть произвол, деструктивная тирания.

Свою объемную логию об ответственности Э. Левинас представляет как еврейское сказание, лозунгом которого поставлен тезис: "Слово Я означает "вот я, отвечающий за всех и за все. « Ответственность за других – это не возвращение к себе, а беспредельное напряжение, которое границы личности не могут выдержать» (цитируется по К. Шалье, 1999, с. 72). Сделав, таким образом, ответственность всеобщим поведенческим нормативом, Левинас даже не замечает, что еврейский предмет – ответственность, он выводит за границы еврейского поля, ибо в Торе ответственность предусматривается ограничителем произвола власти и генеральным контролером во властных инстанциях, но никак не круговая порука и не повсеместное ручательство за каждого другого. К. Шалье разъясняет поучения Левинаса: "Никто ни на минуту не может быть свободен от вечной обязанности отвечать за другого и за самого себя под страхом потерять себя и пропасть, быть может, в дикости произвола, присвоившего себе право властвовать и вершить возмездие. Тут Левинас затрагивает вопрос о том, где проходят границы этой ответственности, где предел того, что вменяется человеку в вину. Никакой свободной волей, никаким установлением не определяются и не утверждаются эти границы. Ответственность как основа личности не может быть чем-либо задана или ограничена, она возникает прежде, чем свобода – как избранность, от которой нельзя отречься, с которой нужно считаться всю жизнь и каждую секунду, как одержимость человека «человечностью» (1999, с. 72). Отсюда следует, что «ответственность» дана человеку ранее и прежде самого человека, только вне человека, и раньше его сущности формируется «ответственность как основа личности» и предопределенность ответственности на уровне подсознательного составляет гносеологическое ядро постижения Левинаса. Философ вещает: «Ответственность за другого не случайно выпадает данному Субъекту, она возникает в нем раньше его Сущности, прежде, чем он свободно примет на себя ручательство за другого» (цитируется по К. Шалье, 1999, с. 72). Итак, ответственность как непосредственная генерация подсознательной сферы человека образует ключевую характеристику европейской формации еврейской духовности в противопоказании традиционному положению по Торе, где ответственность постановляется как высшее вызревание сознательного аппарата личности.

В развитие темы Левинас излагает: «Быть изначально ответственным за другого, небезразличным к смертности другого, быть обвиненным во всем, не зная за собой никакой конкретной вины, не успев принять никакого решения, ни совершить какого-либо самостоятельного действия, и следовательно, никакого проступка, за которым могла бы воспоследовать эта ответственность -ответственность заложника, граничащая с подстановкой себя на место другого» (цитируется по К. Шалье, 1999, с. 76). Здесь светится явное противоречие: гносеологически полагая ответственность как некое предопределение подсознательного вида, Левинас оперирует ответственностью в качестве вполне определенного поведенческого норматива, только стержневого элемента реального бытия человека. Тот же Шалье дает расширительное толкование этой, собственно левинасовской, стороны европейской формации: "Получается, что ответственность присуща человеку помимо его желания, что она преследует его, как тень того прошлого, о котором не сохранилось даже воспоминаний, что она есть выражение безусловной зависимости человека от другого. Левинас смещает акценты, и "я" оказывается не столько ответственным перед другим за то, чем является и что совершает, сколько ответственным за другого, посвященным другому прежде, чем себе, посвященным не по собственной воле, а изначально. "Я" ответственно за судьбу другого, за его страдания, даже если в них не виновно, ответственно вплоть до потери презумпции невиновности перед ним. Вплоть до слов «вот я», предающих человека полностью в распоряжение другого, чуждого ему, без которого, однако, не может быть спасения, без которого не может состояться собственное "я" (1999, с. 75).

Итак, человек не волен в своей ответственности и эту самую, добродетельную по замыслу, ответственность он несет как гнет, как абсолютную обязанность, и несет ее как раб ответственности за другого и как невольник зависимости от внешнего «чуждого ему», без которого он «не может состояться». Левинас не может, конечно, согласиться со столь явным ущемлением воли человека и он предлагает неординарный выход: способность человека поставить себя на место другого, – как он говорит: «… я ставлю себя на место другого в силу ответственности, которая неизбежно возложена на каждого». В итоге появляется самый оригинальный компонент всей конструкции Левинаса, названный субституцией (замещение одного другим, подстановка), которая, по мнению ее апологетов, содержит в себе всю еврейскую специфику учения. Наибольший знаток этого последнего К. Шалье дает, как всегда, доскональные разъяснения в этом отношении: «Субституция как подчинение каждому, как повеление человеку „отвлечься от себя, освободиться от своего существа“, … нести – и душой и телом – бремя этого мира, не предполагает свободы выбора безупречно нравственного поведения. Она противостоит наивным попыткам самостоятельно „поставить себя на место другого“ и иллюзии Эго, которое считает, будто может по собственной воле предпочесть; она возникает из самых глубин психики, будучи тем, что изначально присутствует в ней. Она подчиняет психику врожденной потребности искупления за другого… Субституция – это невольное заложничество, повелевающее отдать другому кусок, уже поднесенный ко рту, влезть в его шкуру, чтобы претерпеть за него побои и унижения… Или же, как выражается Левинас, когда один будет отвечать за другого вплоть до того, что границы его личности будут упразднены, вплоть до замены собой другого»(1999, с. с. 82-83, 85-86). Таким образом, субституция, будучи высшей мерой ответственности, также «возникает из самых глубин психики», только из подсознательного горизонта, и так же, как ответственность, принадлежит к внешним стимуляторам.

Огрубляя для простоты, не сложно заметить, что субституция, по Левинасу-Шалье, означает не взаимоотношение между духами, а взаимовытеснение одного другим, Я и Ты, и подобная субституция (замещение) приводит фактически к одному из двух итогов: либо Я поглощает в себе Ты, либо Я растворяется в Ты. Если за основу взять фактор Я как отдельную личность, то окажется не менее и не более, что первый итог – это идеал деспотии, а второй – идеал рабства. Процедура по «упразднению границы личности», к чему в упрощенном виде сводится субституция, в духовном плане означает утрату Я своего самодержавия и своей самозначимости, которая одинаково неизбежна в случае исчезновения Я в Ты и в случае впитывания Ты в Я как наполнения чуждой сущностью. Никогда и не при каких обстоятельствах человек не способен «отвлечься от себя» в тех масштабах, что требуется операцией «замещения» при субституции, а уж тем более не возможно для человека «освободиться от своего существа». В порядке grosso modo (широком плане) эта процедура выражает философию контриндивидуализма, которая положена в основу западной концепции человека, содержащей в себе верховенство рода (человечество) над видом (личность) в качестве внутреннего закона Homo sapiens'а. Один из великих соавторов этой доктрины – Иоганн Готлиб Фихте обозначил в качестве максимы: «В этом основном законе содержатся все высшие идеи, относящиеся только к единому и к рассматриваемому нами теперь проявлению единого – роду; эти идеи возвышаются над индивидуальностью и, в сущности, совершенно уничтожают ее» (1993, т. II, с. 383). Отвержение индивидуального в западной философской доктрине совершенно созвучно с воззрениями французских мыслителей по части ответственности и субституции и одинаково базируются на философеме" данной И. Фихте: «Я стал существующим через посредство другой силы вне меня» (выделено мною -Г. Г. ).

Познавательная задача авторов сентенции об ответственности и субституции расположена в еврейском поле и состоит в стремлении дать ее обоснование в лице еврейской мудрости и, даже сверх того, представить эту сентенцию в качестве момента еврейского духостояния, ибо, как заявляет Левинас, «движение навстречу другому» есть «выражение еврейской сущности». Знаменательно при этом, что в числе большого количества библейских свидетельств, в которых авторы сентенции видят доказательства и подтверждения своим суждениям, значится и родоначальник еврейской духовности праотец Авраам, – К. Шалье отметил: "Смирение нашло совершенное выражение в простых словах «вот я», с которыми Авраам, покорный повелению Всевышнему отправиться в путь, оставив все, к чему он привык, что составляло его жизнь, отказывается от собственной воли и своих интересов, чтобы, оставив притязания своего "я", положить начало утопии «для другого». В этой утопии заявлен феномен личности… в ней утверждается закон служения другому и обосновано понимание, что только идя навстречу другому, отвечая за него, растворяя в нем свое "я", можно надеяться найти себя" (1999, с. 80; выделено мною – Г. Г. ).

Однако в библейском эпизоде с жертвоприношением Авраама отсутствует «другой» и никакому «другому» Авраам не служил, – он следовал повелению Бога, но для Авраама, нашедшего Бога в себе, Бог не есть другой – на этом стоит величественное учение о вере С. Кьеркегора. Для Э. Левинаса и К. Шалье Бог оказывается «другим», ибо в их представлении Бог находится вне человека, а потому тут не видится принципиальной разницы между внешним Ты и внешним Богом, но тут слышится отзвук христианского богословия. Рассказанный Торой эпизод, где Авраам по поручению Бога приносит в жертву своего единственного и любимого сына Исаака, интерпретируется в учении С. Кьеркегора с полностью противоположных позиций, чем в доктрине «каждый ответственен за каждого». У датского теолога сказано: «Но почему же тогда Авраам делает это? Ради Господа и – что совершенно то же самое – ради себя самого. Он делает это ради Господа, поскольку Бог требует доказательства его веры, и он делает это ради себя самого, чтобы суметь представить такое доказательство» (1993, с. 58). Итак, в процессе формирования еврейской духовности патриархом Авраамом нет и намека на присутствие какой– либо ответственности или субституции, но главное, что самочинность индивидуальной личности, а именно "Я" Авраама, находит себя, не «идя навстречу другому», а в самом себе; перлы кьеркегоровской философии звучат: «даже в своей любви к другому человеку важно быть достаточным для самого себя» и еще: «одни только низшие натуры ищут закон своих действий в другом человеке, предпосылки своих действий – вне самих себя» (1993, с, 44). Именно момент безусловности "Я", неисчезающая полнота индивидуального значения заложены в эзотерическом творческом замысле сочинения Томаса Манна, первым открывшего для европейского познания патриарха Авраама как прародителя подлинной еврейской духовности, – постижения, аналогичного подвигу С. Кьеркегора, давшего Авраама первооткрывателя веры в целом, не только еврейской, и который христианское богословие долгие годы держало в забвенье. Л. Дымерская-Цигельман в своем умном обзоре воззрений Т. Манна писала: "Становление человечества, человеческого в человеке совпадает с формированием "я" – суверенной, одаренной религиозным сознанием личности. Личность кристаллизуется в длительном процессе круговращений, точкой отсчета которого Томас Манн избирает "рождение из первобытного коллектива Авраамова "я"… Притязания человеческого "я" на роль центра мироздания являются предпосылкой открытия Бога"(1990, с. 31). К этому необходимо добавить, что возведение человеческого "я", только индивидуальности как таковой, на роль центра мироздания являет собой знамение особого философского кругозора, о мировоззрении которого речь пойдет в последующем изложении, а здесь требуется понять, что первым следствием центрального положения личности выходит духовность рer se, а более масштабным, историческим выводом служит то, что, если, по С. Кьеркегору, Авраам есть «второй отец человечества», то для евреев Авраам есть первый отец: Авраам создал еврейство как нечто такое, что одухотворено собственной духовностью. И в этом комплексе не оказывается места для понятий об ответственности и субституции, если последние понимать в левинасовском контексте как архетипические величины, возникшие ранее сущности личности.

Однако левинасовские представления об ответственности и субституции отнюдь не ограничиваются прямолинейным утверждением данных параметров, а таят в себе качество, которое гносеологически расширяет внутреннюю емкость европейской формации как самостоятельного образования еврейского духа. Имеется в виду провозглашение необходимости ответственности за вину другого, или, по словам Э. Левинаса, «быть обвиненным во всем, не зная за собой никакой конкретной вины». Другими словами, речь идет об ответственности невиновного за вину виноватого как гносеологической идеологии. Принятое К. Шалье словосочетание «искупление за другого» не есть терминологический недосмотр, а нечто вполне однозначное и синонимическое субстатуированному замещению. Оно однозначно и в идеологическом порядке, ибо тут очевиден прямой смысл внутреннего содержания опорного догмата христианства о спасении и Спасителе с его концептуальными параметрами: жертвованием наибольшей ценностью человека – жизнью во имя спасения коллектива и ответственность невиновного за вину виноватого. Принятая в концепции субституции возможность неповинной личности, только праведника, «заступить» место виновной личности, только грешника, и понести за него наказание, находит свое оправдание только в христианской доктрине искупительной жертвы Иисуса Христа как единородного Сына Божия. Один из самых образованных русских богословов В. И. Несмелов писал: «… независимо от того, верит или не верит человек в крестную смерть Иисуса Христа, как в искупительную жертву за грехи со стороны единородного Сына Божия, он вполне все-таки может принять христианское учение о спасении, как учение несомненно истинное, потому что истина его определяется не догматическим содержанием христианской веры, а общими началами человеческого разума» (1994, т. II, с. 323). Невзирая на, казалось бы, вопиющее несоответствие тезиса наказания невиновного за вину виновного с инстинктивными требованиями человеческой справедливости, русский теолог прав в последним, ибо «начала человеческого разума», принятые христианством в рациональном виде, допускают совмещение необходимости спасения с методом спасения.

В богословском арсенале христианства нет ничего более чуждого духу иудаизма и началам еврейской духовности, чем догмат о спасении и искуплении; постулат искупительной жертвы не просто не-еврейское, а анти-еврейское уложение, и в этом пункте содержится то типичное приспособление к христианским основополаганиям, что создает европейскую формацию еврейства. Итак, субстатуированное еврейство, по Э. Левинасу и его сторонникам, есть онтологическая форма европейской формации еврейской духовности в ее противопоказании иудейскому авраамову образу духовности. Однако требуется знать, что при всех отличиях этих форм, достигающих порой мировоззренческого уровня, речь идет не об автономных, хоть и самостоятельных, конструкциях, а о двух структурах (формациях, гештальтах, hаbitus) единого явления – взаимообращения духов в процессе духовности еврейского образца. Их различия обусловлены разными способами осуществления духовности: в первом случае посредством замещения, вытеснения, подстановки духов – субституция, при втором – путем сосуществования, взаимопроникновения духов – сублимация, при которой личности не только не «отказываются от собственной воли и своих интересов», а совсем наоборот, – обогащаются сами, обогащая других. Еврейская духовная история предоставила потрясающий пример последнего: общение Иисуса Христа со своими учениками, заповедь Иисуса ученикам есть тезис подлинной еврейской духовности: «Пребудьте во Мне и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне» (Иоан, 15:4). Пребывание духов друг в друге есть общий образ иудейской формации, по всем параметрам отстоящий от субстатуированного еврейства, принуждаемого к единству ответственностью за каждого – принципом круговой поруки. Круговая порука – субстатуированная ответственность – ликвидирует в действительности сугубо еврейское отношение – страх перед виной, ибо исповедание вины входит в обязанность другого. Из страха при этом не только выхолащивается духовное содержание, но и исчезает сам страх в кьеркегоровской редакции как стержневой элемент еврейской духовности.

Никакое еврейское учение (заповедание, постановление, суждение) не может реально существовать без полного осознания наивысшего феномена – еврейского пророка, как духовной фигуры, как психологического типа и, наконец, как исторического лица, настолько это явление связано с коренными основами еврейской экзистенции, являясь в то же время самой яркой диагностической чертой еврейства. Поэтому отношение к этому феномену необходимо становится одним из отличительных признаков разных еврейских формаций. И в этом аспекте выявляется любопытная особенность: интерес к пророческой теме в стане европейской философии, – и не только в среде европейской формации евреев, – кажется незначительным, порой стерильным, на фоне бурного и активного участия в недрах русской духовной школы, – фактически ни один крупный русский духовный деятель не обошел молчанием пророческую тематику, высказывая разнообразные и оригинальные, но непротиворечащие друг другу, суждения, оттеняя лишь внутреннюю полноту предмета. Для иллюстрации этого обстоятельства достаточно сослаться на двух разных, но одинаково выдающихся представителей русской мыслящей гильдии: князь С. Н. Трубецкой: «Пророки сознавали Бога, слышали, ощущали Его, и это необычайно живое, конкретное, интенсивное богосознание составляет их отличительную особенность, без которой нельзя понять религиозную историю Израиля… Слово Божие слышалось в их устах, „подобное огню и подобное молоту, разбивающему скалу“ (Иер. 23:29); сила этого слова им изнемогла в течение веков и чувствуется и теперь. Но замечательное дело, это богосознание, эта глубокая интенсивная религиозность не только не парализовала развития человеческой личности и личного человеческого самосознания, но, наоборот, способствовала этому развитию, которое совершилось в Израиле ранее, чем где-либо» (2000, с. 232 -233); Н. А. Бердяев: «Пророк есть человек, одержимый духом, а не внушениями социальной среды. Пророк возвышается над коллективными представлениями. По тому только он и может призывать к социальной правде. Тут основной конфликт религиозной жизни человечества. Оригинальная религиозная совесть, оригинальная интуиция, оригинальный духовный опыт есть прорыв к первоисточнику, есть стояние перед Богом, перед тайной бытия без социального опосредования» (1965, с. 247).

Таким образом, русские духовники смогли проникнуть в исконные тайники еврейской натуры, особо выделяя в религиозности евреев как раз то, что связывает их в вековечную совокупность, а именно – веру, следовательно, и духовность, хотя они не употребляют этот термин, и этим богосознанием, а вернее, веросознанием, прославлены еврейские пророки. В русском духосознании содержится достаточно, чтобы их суждения считать аргументами для основополагающей максимы иудейской формации духовности в отличие от европейской формации еврейской духовности: еврейский пророк не просто духовный деятель, а в качестве такового является ядром и действующим лицом еврейской духовности. Итак, концептуальное свойство иудейской формации духовности оказалось более всего понятым в русской духовной доктрине и данное эмпирическое созерцание, до того аналитически незнаемое, обрело стержневое значение для обозрения русского еврейства в части принадлежности к иудейской формации духовности. Аналогично на противоположной стороне – европейской формации еврейской духовности, – невзирая на видимое безразличие к теме пророчества, последнее приобрело свой специфический облик, – с этим вновь выступил профессор Андре Неер.

Очень показательно для оценки идеологического субстрата европейской формации служит то, что образ пророка Неер выставляет не в духовном, а в сугубо реальном виде, в форме социального деятеля – мессии всеобщей справедливости классового порядка. У Неера сказано, что «… философия иудейская стремится познать человека не в его сокровенной природе, а в его проявлении, в его существовании». Следовательно, не дух, а материя, «существование», определяет философскую специализацию французского ученого, какую он хочет увидеть в еврейском мире, и соответственно этому Неер достаточно полно раскрывает содержательную сущность европейской формации, дополняя в этом направлении глубокомысленные реминисценции Э. Левинаса и К. Шалье, хотя сам об этом не подозревает: «В иудаизме религиозное призвание человека социально, но оно – призвание. Там, где из-за своего общественного, политического, экономического статуса человек рискует утратить возможность слышать или быть услышанным, там, где его подстерегает глухота или удушье, там должна появиться сила, которая, не разъединяя людей, восстановила бы его голос и личность. Такой силой, таким рычагом человечности, необходимым для построения истории, иудаизм обладает с первого дня „союза“: это пророчество, его социальное и экономическое содержание – отказ от отчуждения… Таким образом, пророк – на стороне бунта, на стороне неотторжимых прав голодного – на хлеб, беженца – на приют и безопасность, изгоя – на равноправие и самостоятельность. Пророк не формирует эти права, а прилагает созидательное усилие, необходимое для их осуществления, даже если оно приведет к разрушению установленного строя. Предлагая миру XX века включить в свое развитие пророческие ценности, иудаизм полностью осознает их революционный характер и предпочитает действовать против капиталистического, националистического, консервативного эгоизма в пользу социалистического, универсалистского, прогрессивного альтруизма. Да и как может быть иначе? Вся история иудаизма сформировалась под воздействием бедняков, обездоленных и гонимых; это они воздвигли библейский Город, построили Синагогу, образовали еврейский народ и не позволили отождествить его с кастой, с духовенством, с буржуазией» (1991, с. с. 107, 108; выделено мною – Г. Г. )

Вовсе не случайно в ноуменальном отношении декларации Неера не находят подтверждения в истории, ибо они не соответствуют сути еврейского исторического сознания, ибо не под «воздействием бедняков, – обездоленных и гонимых» формировалась еврейская судьба. Подлинные творцы еврейской истории, – Hoax и Авраам, Иаков и Исаак, Иосиф и Моисей, – действительно были бедны, нередко обездолены и часто гонимы, но вовсе не этими качествами определялся их созидательный потенциал, а были они титанами духа и рыцарями веры, и ничто иное, как еврейская Тора, не свидетельствует с такой убедительностью, что гегемонами еврейской истории выступают отдельные личности, а именно, еврейские пророки, но никак не народ и эксплуатируемые массы. И хотя суждения А. Неера с их социалистическим, доходящим до большевистского, уклоном, весьма схожие на политическую демагогию, не типичны для европейской формации еврейства в целом, но достаточно симптоматичны для общей характеристики еврейской духовности на европейском культурном пространстве. А симптомами выступает система аргументации, какую Неер использует для обоснования своей концептуальной идеи о социальном пророчестве и в силу которой корни «социалистического, универсалистского, прогрессивного альтруизма» таятся в еврейской древности, а именно, в известном учении фарисейства. Предпосылками тут служат те указания, предположения или намеки на субстатуированную доктрину «каждый ответственен за каждого», которые их авторы в изобилии извлекают из еврейского Талмуда, тогда как Тора не приемлет их концептуально. Так, к примеру, мудрецы Талмуда говорят, «что все мы в ответе друг за друга» (Санхедрин 27б), а в другом месте эта же мысль подана в форме назидательного совета: «Ибо следует стараться быть угодным людям так же, как следует стараться быть угодным Богу» (Шкалим 3:2). Целевое отождествление «угодничества» перед людьми (поведенческая норма) и «угодничества» перед Богом (духовная норма) образует типичное отношение в порядке круговой поруки – догмата концепции субституции и ответственности, и оно же укоренено в фарисейском воззрении.

Учением фарисеев Неер обосновывает социальную сторону своего «еврейского человека»: «Л. Финкельстайн (американский раввин, идеолог современного талмудизма – Г. Г. ) показал, что фарисейство в своей основе было бунтарским движением простого крестьянства и бедного третьего сословия против крупных землевладельцев и богатой буржуазии Палестины. А Макс Вебер (считается основателем социологии религии – науки, которая в понятиях иудейской формации духовности, кажется нелепостью – Г. Г. ) верно отмечает, что в Талмуде, этом огромном зеркале фарисейского мира, отражающем подлинное лицо еврейской религии, центральное место занимает плебей. В эпоху Второго храма иудаизм ориентируется на плебейское общество, отвергая не только саддукейство, представляющее духовенство и буржуазию, но и ессейское движение с его монашеским духом» (1991, с. 106-109; выделено мною – Г. Г. ). Однако декларация о классово-пролетарской природе фарисейства, на что делает упор Неер, несомненно исторически ошибочна, ибо апологетами фарисейства были и первосвященники, и старейшины, и высший слой священнослужителей из касты левитов, хотя мысль о зарождении классового движения в недрах еврейской истории была популярна среди социалистов Европы, откуда она перекочевала в европейское еврейство. Талантливый идеолог социализма Карл Каутский писал: «Но хотя иудейской историей до сих пор занимались почти исключительно теологи, для которых религия – все, а борьба классов – ничто, все же и они, наконец, пришли к заключению, что противоположность между саддукеями и фарисеями была, по своей сущности, не религиозной, а классовой, что это была противоположность, которую можно сравнить с существовавшей до Великой французской революции между дворянством и третьим сословием». Неером непроизвольно была показана самая значительная черта, отличающая европейскую формацию от первородного еврейства, – наличие социальных отношений. Социально-экономические отношение или капитализм есть плоть от плоти христианско-европейского бытия и истории, но высочайшие авторитеты в этих отраслях порождены европейским еврейством, – это Карл Марке в политэкономии и Эмиль Дюркгейм в социологии; в последующем изложении будет больше места оказано теме социальных коллизий при становлении сионистского течения в еврействе XIX-XX веков. Здесь же требуется избавиться от очередного заблуждения в еврейской истории: общественные коллизии в древнееврейском обществе носили не социально-классовый, а духовный характер, и основополагающее противоречие в сообществе сынов Израилевых базировалось вовсе не на имущественном противостоянии фарисеи-саддукеи, а на духовном конфликте пророки-левиты (еврейские священнослужители).

Духовный конфликт между пророками и священнослужителями (левитами) возник в связи с притязаниями левитов на политическую власть в еврейском сообществе, которая по Божьему заповедованию была отдана Моисеем пророкам, и свои претензии они стали предъявлять с момента приобретения сынами Израилевыми освобождения от египетского плена (см. библейскую притчу о «золотом тельце»). Библейская Книга Пророков насыщена страстными разоблачениями пророков, клеймящих левитов, погрязших в беззакониях (как образец: «Вы между тем суд превращаете в яд и плод правды в горечь» (Ам. 6:12), лжи и корысти и ради политической власти пренебрегающих Божескими повелениями и уложениями, – последний в славной когорте пророков Малахия обличает: "Вы говорите: «тщетно служение Богу, и что пользы, что мы соблюдали постановления Его и ходили в печальной одежде пред лицем Господа Саваофа? И ныне мы считаем надменных счастливыми: лучше устраивают себя делающие беззакония, и хотя искушают Бога, но остаются целы» (Мал. , 3:14-15). Накал пророческих нареканий достигал столь высокого градуса, что удивил даже мастера политического диспута К. Каутского: «Счастливы пророки, что они не жили в Пруссии или Саксонии! Иначе не миновать бы им процессов за оскорбление, за возбуждение и по обвинению в государственной измене!». Искрометное столкновение Иисуса Христа с первосвященниками, законниками, фарисеями, – одна из ярких деталей Нового Завета, – есть не нечто подобное, а та же самая линия порицания политизированного священничества и та же коллизия пророк-левиты. Так что общественное развитие еврейства в изначальные древние времена осуществлялось на базе духовного противоречия, по отношению к которому социально-классовое противостояние, если и имело место, то в качестве вторичного и наложенного казуса. Притязания левитов или раввинов со временем оформились в грандиозную логию, называемую Талмудом, и приобрели свои опоры в виде фарисейского учения и коллективного органа (Синедриона). Талмуд создавался за счет новых законов, коллегиально принимаемых Синедрионом и опирающихся на положения фарисейского учения (М. Бубер, представитель европейского еврейства, а потому сторонник фарисейства, называл его «лишмах» – учение о самом себе), хотя официально провозглашается, что Талмуд происходит из истолкования заветов Торы (так называемое Устное Учение). А. Неер точно назвал Талмуд «огромным зеркалом фарисейского мира», а К. Каутский также верно опознал механику талмудистского истолкования: «На основании нового „закона“ можно было все доказать, надо было только обладать достаточным остроумием и памятью, чтобы знать наизусть все законы и уметь их цитировать. К этому, в сущности, сводилась вся раввинская премудрость. Она не ставила себе задачей исследование жизни, а, напротив, старалась вдолбить в голову своим ученикам точное знакомство со священными книгами и довести до высокой степени совершенства их способности к казуистике и рабулистике при истолковании этих книг. Конечно, бессознательно для себя, она поддавалась влиянию окружающей жизни, бившей вокруг нее ключом, но чем дальше развивалась эта раввинская школьная мудрость, тем скорее она переставала являться средством понять эту жизнь, а, следовательно, и влиять на нее. С одной стороны, она превращалась в искусство путем изумительной юридической казуистики и крючкотворства перехитрить весь мир и даже самого бога, а с другой стороны, она приучала во всяком затруднительном случае утешаться и поучаться при помощи какой-нибудь благочестимой цитаты. Познанию мира она не способствовала ни на йоту. Наоборот, она погружалась во все более глубокое невежество относительно внешнего мира» (1990, с. с. 259, 210, 271).

Если для доказательства неоднозначности и разносторонности еврейского быта, учения и традиции необходим какой-либо реальный предмет, то более выразительного примера, чем Талмуд, не существует. Со всех сторон, – с рациональной, к которой в Талмуде наблюдается явная склонность, либо с вдохновенной, откуда по определению исходит фарисейское учение «лишмах», – Талмуд содержит как позитивные, так и негативные еврейские качества. Поэтому вопрос о Талмуде в свете еврейской духовности не решается так просто, как отношение последней к Торе, которая по требованию выступает прародительницей еврейской духовности. Потому так часты противоречивые оценки Талмуда даже у одних и тех же аналитиков и даже в одном и том же исследовании, как это случилось с незаурядным американским историком Максом Даймонтом. Говоря о времени зарождения Талмуда Даймонт заходится в эминентном вещании: «Талмуд стал той силой, которая спасла еврейство. Он оказал решающее влияние на весь ход еврейской истории в ее запутанном блуждании в недрах сасанидской, мусульманской и феодальной цивилизаций. Он стал тем мостом, который соединил востонное еврейское прошлое с западным еврейским будущим». А, подойдя к ХV веку, устало констатировал: «Талмуд, раньше проникавший во все области человеческого знания, теперь стал сужаться до рамок руководства для повседневного существования. Почва еврейской учености больше не питала корни талмудического дерева. Его крона стала обнаруживать первые следы увядания. Новым идеям становилось все труднее циркулировать по его склеротическим артериям». И тем не менее с полным прилежанием следует отнестись к пониманию этим исследователем исторического назначения Талмуда: «Задачей его было сплотить евреев в единую религиозную общину и сохранить основу социальной общности» (1994, с. с. 213, 236, 227), ибо здесь выражены духовностные тенденции Талмуда, но тут отмечен социальный, а не духовный аспект этих тенденций, что является характерным для исследователей еврейского Талмуда, тогда как при изучении еврейской Торы целиком превалирует духовный концепт.

Новшеством, внесенным в эту проблему профессором А. Неером, служит то, что социальный фактор он определил как «плебейское общество» и «плебейским», таким образом, является фарисейское учение, а также внутреннее содержание Талмуда, ибо, по мнению А. Неера и его раввинских сподвижников, «плебей» есть основное действующее лицо в фарисейском постулате и талмудистской доктрине. Это означает, что плебейское фарисейское учение вносит в Талмуд то, что отсутствует в Торе и что, естественно, должно соответствующим образом сказаться на характере духовностных потребностей Талмуда. С. М. Дубнов, оценивая с исторической стороны духовное достояние фарисеев, писал: «Фарисеи были преемниками хасидеев, или благочестивцев. Они думали, что религиозные законы должны управлять жизнью каждого еврея в отдельности и всего еврейского народа в целом. Фарисеи строго соблюдали не только все писаные библейские законы, но также все обычаи и правила, сохранившиеся путем устного предания. Сверх того, их вероучители создавали новые законы, которые дополняли или исправляли старое законодательство согласно требованиям жизни. Они утвердили в народе некоторые основы религии (догматы), которые не были достаточно ясно изложены в библии. Фарисеи особенно укрепили в народе веру, что Бог воздает каждому человеку по его заслугам после смерти, ибо душа человека не умирает вместе с телом, а продолжает жить в высших мирах. Души хороших людей там блаженствуют, а души дурных людей мучаются за грехи, совершенные на земле. Таков закон высшей справедливости, установленный Богом» (1997, с. 251). Фарисейское новшество запеленговал (!) и Иосиф Флавий: «Они приписывают все судьбе или Богу; хотя выбор между праведными и неправедными поступками по большей части зависит от человека, тем не менее судьба присутствует в каждом человеческом действии. Душа не подвержена гибели, но лишь души добродетельных входят в тело человека, тогда как души порочных подвержены вечному наказанию» (1996, с. 127-128). Итак, постулат воскрешения душ, рок судьбы, принцип потусторонней справедливости, а в совокупности мистическую мотивацию, какой Тора лишена по своей природе, вносят фарисеи в еврейское мировоззрение и заполняют внутреннюю емкость Талмуда. Это и есть то плебейское содержание, каким Тора отличается от Талмуда, и оно не дополняет либо углубляет первородную суть Торы, а напротив, – создано в качестве противовеса этой последней, формируя плебейскую противоположность аристократической. Особенность фарисейской идеологии, которую А. Неер и согласные с ним раввины называют плебейской, заключена не столько в мистическом ее свойстве, от которого сильно пахнет язычеством, а в коллективистском качестве всей фарисейской духовной композиции, которая смонтирована на полном отсутствии какой-либо значимости индивидуальной личности, а потому за Талмудом социальные функции признаются в качестве основных признаков.

В общем и целом плебейская консистенция фарисейства и талмудизма, включая мистическую и коллективистскую характеристики, разрушает коренной образ еврейской духовности, ибо ни при воскрешении душ, ни при фатализме судьбы, ни, особенно, при достижении «высшей справедливости», нет признаков religare, нет места добродетели до-верия и, наконец, если в фарисейском мире еще возможно существование еврейских слез (par excellence, физиологических слез), то на наличие духовного еврейского смеха нет и намека, а имеет место слепая покорность. Отсюда возникает собственно фарисейско-плебейский казус, что в основе всего сущего в еврейском мира полагается первопричинный религиозный фактор, по сути которого духовность как таковая не только производное, но и попросту излишнее проявление. Итак, в разрезе духовного подхода являет себя новый нюанс, который не имеет веса вне проблемы духовности, – отношение аристократизма (в понимании «изысканный», «вдохновенный») личности и плебейства коллектива, что, в свою очередь, рождает новую коллизию: аристократическая Тора против плебейского Талмуда. Концептуальным исходом подобных ноуменальных усилий служит выход на объективный критерий самого весомого различия между Торой и Талмудом, взятых в качестве конструктивно различных духовных моделей еврейского духа: Тора суть продукт индивидуального творчества пророка Моисея в соавторстве с богом, а Талмуд суть результат коллективного труда на протяжении многих столетий (по М. Даймонту, с 500 г. до н. э. до 500 г. н. э. ) и находящегося под коллегиальным протекторатом Синедриона (еврейского административного органа). Этот объективный критерий разделения, как и сама коллизия Тора-Талмуд будет в дальнейшем рассмотрении представлена в качестве особого ракурса еврейской духовности, свернутого в Моисеевом Декалоге, здесь же в форме первого приближения показаны формальные очертания дуалистической природы еврейского духовного наследия.

Итак, подытоживая, требуется заключить, что еврейская духовность представляет собой специфически еврейскую модификацию свойства человеческого духа, а именно: коллективного в индивидуальном, которое, данное в онтологической форме как слезы мира, не является однородным образованием и объективно расчленяется на две части, названные здесь европейской и иудейской формациями, при этом коллизия Тора-Талмуд, оплодотворяющая важнейший когнитивный момент в проблеме еврейской духовности, служит одним из опорных оснований. Со своей стороны, эта схема членения претендует на право незнаемого до того аналитического средства при рефлексии русского еврейства, историческое своеобразие которого было доказано давно. Формационное строение еврейской духовности становится методологической основой сравнительного сопоставления европейского еврейства, которое прямо соотносится с европейской формацией еврейской духовности, и русского еврейства, отождествление которого с иудейской формацией духовности стоит в условиях принятой в этом трактате аналитической теоремы. Следовательно, по признаку дуализма еврейской духовности в онтологическом значении выкристаллизовывается два важнейшие класса еврейства, наличествующих в изгнании (галуте): русского и европейского. Подобная классификация не представляется новостью даже как дефиниция, т. е. со стороны однозначного определения, а количество разнообразных доводов и свидетельств, говорящих об их самобытном качестве весьма велико; имманентно-духовная содержательность этих классов (только самостоятельные формации еврейской духовности) положена главным и генеральным критерием их различия, а генетический фактор удостоверяет их сходство как изгнанных евреев. Иx распад обязан одной исторической эпохе: в Европе европейское еврейство явилось как продукт эпохи эмансипации, ставшей последствием Великой французской революции и итогом либерально-гуманистической эволюции в условиях возрожденческого (просвещенческого) восстания христианского духа Европы; в России русское еврейство появилось в силу чисто прозаических причин, обусловленных разделами Польши (1772, 1793, 1795). (Гипотеза о проникновении в Россию евреев с востока, точнее, юга, через посредство так называемого хазарского каганата блистает полным отсутствием духовностного начала, умноженного на авторское самомнение и настойчиво подогнанные факты. Достойно удивления, что в числе сторонников этого экзальтированного исторического вымысла оказался столь серьезный и почтенный ученый, как Юлий Бруцкус).

Хотя в среде европейского еврейства понята суть эмансипации евреев в европейское общество, при которой еврей за обладание европейской культурой должен заплатить отказом от своего еврейского достояния, и эпитет «эмансипированный» синонимировался (правда, по большей части у малопрофессиональных аналитиков, типа Семена Резника) у евреев с гневным существительным «выкрест» и набирал очень внушительную коллекцию еврейских «дегенератов»: М. и Ф. Мендельсоны, Генрих Гейне, Карл Маркс, Бенджамин Дизраэли, Альберт Эйнштейн, Эмиль Дюркгейм, Семен Франк… Тем не менее эмансипация, опирающаяся на европейской почве на образование и просвещение (хаскалу), служило знаменем благодетельности еврейского гражданского равноправия, уничижающим русское еврейство перед лицом европейских достижений еврейства. С. Резник писал: «Но насколько подходящей была почва для гаскалы в Германии, Франции, Англии и других странах, настолько она была неподходящей в России, где оторванное от Запада еврейство прозябало в нищете и бесправии и давно уже не развивалось духовно» (200З, с. 75). Из этой не очень-то глубокомысленной сентенции профессор Шломо Авинери еще до Резника выковал субстрат научной позиции: «В XIX веке подавляющее большинство евреев было сосредоточено в пределах Российской империи. Если на Западе евреи уже вкусили плоды эмансипации в процессе уравнивания в правах, то на бескрайних просторах России еще господствовала все та же политика открытой официальной враждебности к еврейскому меньшинству. Так как и в прочих областях жизни России подлинной либерализации не было, то и евреи этой страны не знали тех благ, которые достались их собратьям на Западе в результате Французской революции» (1983, с. 86).

Необходимо требуется знать, что аналогично, как европейское еврейство стало самостоятельным галутным образованием под воздействием внешнего эмансипационного процесса, так русское еврейство должно стать таковым в результате активной динамики во внутрирусских условиях, только явления, обеспечившие русскому еврейству самобытность и своеобразие, не связаны пропорциональным образом с западноевропейской эмансипацией евреев и всецело принадлежат стилю и характеру внутреннего российского развития. А. И. Солженицын высказался оригинально по этому поводу: «Роль маленького, но энергичного еврейского народа в протяжной и раскидистой мировой истории – несомненна, сильна и даже звонка. В том числе и в русской истории. Однако она остается исторической загадкой для всех нас. И для евреев – тоже. Эта странная миссия – отнюдь не приносит и счастья им» (2001, ч. 1, с. 416). В силу того, что русское еврейство поставлено Солженицыным в плоскость русской истории, только сделано элементом российской судьбы, не затронутой европейской эмансипацией, а также по причине того, что оно (русское еврейство) воспринимается в качестве «исторической загадки», только в режиме иррациональной еврейской духовности, и наконец, благодаря тому, что автор чувствует еврейскую боль и понимает, что «Эта странная миссия – отнюдь не приносит и счастья им», дилогия А. И. Солженицына «Двести лет вместе (1795-1995)» полагается основным документом по осмыслению феномена русского еврейства и главным предметом данного мной аналитического обзора по еврейской тематике. Обосновывающим основанием служит то обстоятельства, что сочинение русского писателя является единственным монографическим исследованием на эту тему, появившееся на русском языке за последние восемь десятилетий (последней по сроку я числю работу академика А. И. Тюменева «Евреи в древности и средние века», 1922 год; в 2003 году издательство «Крафт+» переиздало монографию А. И. Тюменева). Как бы не относиться к творению А. И. Солженицына, одно должно быть бесспорным: Солженицын воссоздал тему русского еврейства, некогда оплодотворявшую собой весь так называемый еврейский вопрос в России, и в этом состоит заслуга русского писателя: его исторический экскурс в область зарождения и становления русского еврейства, его открытия на этом пути и его упущения в этой же сфере, одинаково делают русское еврейство объектом особого внимания и источником неординарных умозаключений.

Удивительным образом смотрится сложившаяся ныне ситуация, где одновременно с диатрибой Солженицына появился ряд других изданий монографического вида с аналогичным содержанием, как бы создавая ренессанс темы русского еврейства: это прелестная двухтомная русско-еврейская антология «Быть евреем в России» под редакцией Н. Портновой; интереснейшее собрание «Евреи и русская революция», изданная О. В. Будницким; переиздана монументальная двухтомная «Книга о русском еврействе»; чудесная трехтомная история российских евреев, рассказанная Феликсом Канделем под названием «Книга времен и событий». К этому следует, видимо, упомянуть о профессиональном содружестве редакций «Гешарим» в Иерусалиме и «Мосты культуры» в Москве, что само по себе симптоматично в жанре русского еврейства. Каждое из этих изданий по особенному и со своей стороны обнажает черты развития русского еврейства, какие имеют значение для мирового еврейства в целом и истории Российского государства в частности. Последнее обстоятельство находится в центре аналитического интереса Александра Солженицына и, собственно, появление трактата на еврейскую тему именно этому и обязано. Русское еврейство в качестве самобытного элемента всемирного еврейского племени вовсе не является открытием Солженицына, а русский писатель напоминает о временах, когда русское еврейство, будучи неким общественным формированием в царской России сосредоточило, по мнению многих авторитетов, всю мощь и значение мирового еврейства и в таком качестве выступало составляющим моментом русской истории. Подобная постановка, – а именно этим сочинение Солженицына отмечает свою уникальность в воссоздании темы русского еврейства, – высвечивает некую особую грань во всегда актуальном многограннике еврейского вопроса.