Словенка

1

Гореслава сидела рядом с пропитавшимися морской водой канатами, прижавшись к мачте, и с молчаливым интересом наблюдала за свеями. Большинство из них сидело за вёслами, остальные прохаживались от носа к корме, бросая любопытные взгляды на пленницу.

— Эй, Ари, она всегда такая разговорчивая? — спросил светловолосого приятного лицом свея с редкими усиками над губой другой — хромой старик с хитрыми маленькими глазками. — А красивая. Покормил бы ты её.

— Уж приносил ей еду — отказывается. И слова не сказала.

— Славные у словен девки, красивые. Дорого за неё Сигурд возьмёт.

— Ты, Гюльви, напрасно своей доли ждёшь: Рыжебородый её себе оставит, больно хороша.

— Как же зовут её?

— Спрашивал — молчит. Ты же знаешь, мне её язык знаком.

Тот, кого назвали Гюльви, подошёл к Наумовне. Она отшатнулась, отползла за мачту и с опаской посматривала оттуда на свея. На корабле ей было плохо: снеккар качало из стороны в сторону на седых волнах, ветер хлопал парусом. Как хотелось ей броситься к борту, нырнуть в холодную воду, поплыть к милому берегу, но далече был Черен, и зорко следили за ней свеи.

— Как зовут тебя, красивая, — старик осторожно присел на свёрнутые канаты.

Гореслава молчала. Не нравился ей этот свей: глаза у него больно хитрые.

— Не хочешь говорить, не нужно. Есть-то хочешь?

Наумовна губу закусила: есть ей хотелось уже с утра, но просить или принимать еду у хитителей она не желала.

— Поешь. Если ты отправишься к Хель, то никому не навредишь, кроме себя. Ари, принеси ей еды.

Свей принёс миску с густой похлёбкой и кувшин с какой-то жидкостью. Гореслава осторожно приняла миску, искоса поглядывая на старика. Похлёбка, немного острая и холодная, но сытная, быстро утолила голод. Наумовна подивилась тому, с какой быстротой она уплела еду.

— Хорошо, когда так едят, — одобрительно сказал Гюльви. — Теперь бы ей поспать. Ари, позови Эрика; пусть он отведёт её в трюм.

Эрик, шустрый русый мальчишка, только-только ставший юношей и чрезвычайно гордившийся этим, в длинной дерюге и непомерно больших штанах, которые он подпоясывал под подмышками, повёл её в трюм. По пути Эрик переговаривался с другими свеями, особенно приветлив он был с кормчим — полным дородным детиной.

После Гореслава разговорилась с этим мальчишкой. Оказалось, что он сын Йонаса, " великого война", который теперь залечивал раны в Сигунвейне.

— А что это за Сигунвейн? — спросила Наумовна, рассматривая мешки, в беспорядке сваленные в углу.

— Место, где мы живём. Ты увидишь Сигунвейн через три перехода. Там мы зазимуем.

— А как вы живёте? В звериных норах?

— Нет, конечно, — Эрик звонко рассмеялся. — Смешные вы, словени.

Мальчонка соскочил с узкой деревянной лавки и поднялся на палубу.

… Гореслава проспала до утра. Когда она, заспанная, решилась подняться наверх, то обнаружила, что лаз заложен снаружи. Даже в трюме было слышно, как воет ветер, и грозные волны в ярости бьются о борта.

Свеи о чём-то громко переговаривались; иногда с палубы долетал треск дерева и крики на непонятном девке северном языке.

Наумовна забралась в тот угол, где меньше всего чувствовалась качка, и затихла. Голова у неё кружилась, не хотелось двигаться. Она не заметила, как снова заснула.

— … Спит-то как сладко, будить жалко, — у говорившего был глухой низкий голос. — Славную птичку поймал в свои сети Рыжебородый.

— Слышал бы он тебя, Бьёрн, не так бы запел.

— Не пою я, Гюльви. Это у Ари свирель поёт, словно певчая птица.

— Эй, кликните кто-нибудь Эрика, пусть он её разбудит и принесёт нам еды.

— Сам иди за ним. Море не спокойно, а я не хочу принести себя ему в жертву, — сказал Ари, с ногами забравшись на один из мешков.

— Прикуси-ка язык, Ари, и не разлей вино. Сам я не пойду — стар уж годами.

— А мечом махать не состарился, — рассмеялся Бьёрн. — Я схожу за Эриком, сменю Рыжебородого.

Гореслава приоткрыла глаза и заметила краешек зелёного хюпра.

В трюме собралось около дюжины свеев, промокших с головы до пят; они оттачивали стрелы, согревались вином и разговаривали.

Эрик в той же одёже, что и вчера, но такой мокрой, что вода струями стекала на доски, появился в узком отверстии лаза с большим горшком в руках.

— Похлёбка-то уж, верно, холодная, — рассмеялся Ари. — Дай мне, я попробую.

— Нет уж, мне первому дай по закону старшинства.

Гюльви съел несколько больших ложек, запил их вином и передал горшок соседу. Так похлёбка переходила из рук в руки, от старшему к младшему, пока вновь не оказалась в руках Эрика. Маленький свей подошёл к углу, в котором дремала Гореслава, и дотронулся до её рукава.

— Да ты бы сам поел, а потом её кормил, — посоветовал Гюльви.

— Нет, я потом.

Свеи рассмеялись.

Гореслава с удовольствием доела остатки похлёбки и отдала пустой горшок Эрику. После недолго молчания ей пришлось отвечать на вопросы свеев, мучавшихся от безделья. Обычно расспросы сопровождались грубыми шутками, однако, несколько мореходов были с ней дружелюбны. Их оказалось всего трое: старик Гюльви, плечистый чёрнобровый Гаральд с широким рубцом на шее и Эрик. Девушка отвечала неохотно: её пугали длинноволосые и угрюмые свеи, не расстававшиеся с мечами.

… Буря утихла на следующий день. Вместе с переменой погоды пришли изменения и в судьбе Гореславы. Прошлой ночью Сигурд проиграл в кости Гаральду много денег, часть он отдал, а за оставшуюся часть отдал ему пленницу.

С новым хозяином Наумовна познакомилась, когда с разрешения Гюльви поднялась на палубу. Доски ещё не просохли от недавно утихшей бури, ноги скользили по ним, как по льду.

Рыжебородый прохаживался между рядами гребцов, с удовольствием посматривая на наполненный ветром полосатый парус. Бьёрн стоял у правила и умело вёл снеккар между волн.

— Подойди сюда, — сурово бросил Сигурд пленнице. — На нового хозяина посмотришь.

— У меня нет хозяина, — гордо ответила Гореслава.

— Слушай меня и запоминай. Ты у меня на корабле, а не в своём поселении. Ты была моей пленницей, а теперь — Гаральда. Делай то, что тебе он прикажет, — свей указал на одного из гребцов. — А теперь прочь с дороги и не мешайся под ногами.

Наумовна снова присела у мачты и кусала губы. Быть пленницей Рыжебородого — беда, а Гаральда — полбеды, но кто знает, может, этот свей будет вовсе не так добр, как сейчас. Нет горше талана, чем в полон попасть. Вот и сбудется с ней то, что случилось с Миланьей.

Незаметно к ей подошёл Эрик, сел рядом. В походы его раньше не брали, а теперь, упросив старого Гюльви, которого уважал Сигурд, готовил и стирал для других.

— Ты не бойся, Гаральд добрый, — сказал он, похлопав её по руке — И Гевьюн тоже, а Эймунда со всеми ласкова.

— Но в неволе мне жить придётся.

— Поживёшь год, другой — привыкнешь, из Сигунвейна уезжать не захочешь.

— Убегу я от него.

— Со снеккара-то? До земли не убежать тебе. И про побег говори потише, а то в трюме запрут; Сигурд и то уж слишком балует тебя. Прежних пленниц и кормили хуже, и по кораблю гулять не пускали. Приглянулась ты ему, не ради денег выкрал тебя. А теперь он гневается, потому что выпустил птичку из силка.

Мальчишка вдруг вскочил, побежал по мокрым доскам, поскользнулся, и под громкий хохот, получил от одного из гребцов подзатыльник за неуклюжесть.

2

Сигунвейн Гореслава увидела на рассвете. Её разбудил Эрик, велел на палубу подняться.

Солнце бледно-золотое вставало над водой по левому борту, лениво, не торопясь; бескрайнее Нево ещё дремало; мелкой рябью гулял по нему ветер. Впереди чернел скалистый берег с высокими соснами, издали напоминавшими чудовищ.

Бьёрн умелой рукой правил к берегу; казалось, что снеккар плывёт над водой, словно птица. Гребцы дружно налегали на вёсла; плеск воды терялся где-то среди окружающего безмолвия.

Гаральд в сером опле стоял на носу, вглядываясь в знакомые очертания берега. Его тёмно — русые волосы, связанные сзади узлом, казались бронзовыми в золотом свете восходящего солнца.

Наумовна остановилась у свёрнутого паруса, с недоумением посматривая на суровую фигуру на носу.

Эрик, пригрозив ей пальцем, подбежал к Гаральду, нашептал ему что-то на ухо. Свей обернулся, отыскал глазами девку, сказал: "Подойди". Ног под собой не чуя, подошла к нему Гореслава, остановилась в двух шагах, глаза потупила.

— Видишь ли берег? Там Сигунвейн, где жить будешь.

Наумовна промолчала.

— Я тебя Герслой звать буду, твоё имя больно мудрёное. Будешь дочери моей Эймунде прислуживать.

— Помогать буду, но не служить.

— Воля твоя далеко осталась, а здесь только услужение. Коли из тебя хорошая служанка выйдет, то как родная сестра Эймунде будешь, а коли нет, то продам тебя. А теперь ступай, в стороне постой. Эрик, проследи, чтобы не убежала.

Сигунвейн оказался небольшим свейским поселением, раскинувшимся за маленьким сосновым ерником на плоских камнях по берегам узкой протоки. С моря его не заметишь, да и с берега увидать не просто.

Бьёрн провёл снеккар вдоль отвесных берегов, не задев подводных камней и мелей, и пристал к небольшой площадке из камней и брёвен. Здесь берег был не так крут, а скалы отступали к морю. Корабль ударился носом о брёвна и остановился. Ари спрыгнул в воду и крепко связал снеккар с землёй. Свеи не торопясь спустили сходни и начали разгружать трюм. Гюльви, опираясь на меч с потемневшим от крови клинком, прошёл мимо Гореславы, спрятавшейся под парусом.

— Вылезай, ясноглазая, а то Гаральд за косу вытащит, а она у тебя длинная.

Наумовна видела, как Эрик подбежал к старику и помог сойти на берег.

Снеккар опустел, лишь несколько гребцов мерили шагами палубу, разминая спины и ноги.

— Пошли, Герсла, — тяжёлая рука Гаральда легла девушке на плечо. — От меня не спрячешься, да и бесполезно.

Гореслава покорно встала и пошла за свеем; сзади неё шёл кормчий.

— Вы вернулись, отец! Как я рада, — голос с берега зазвенел колокольчиком. — Эдда сказала мне, что видела ваш снеккар, но я не поверила.

— Значит, не ждала ты меня, Эймунда?

— Боги море взбаламутили; сам Тор над ним потрясал своим молотом, потому не думала я, что корабль раньше завтрашнего дня приплывёт.

Наумовна осмелилась поднять голову и увидела девушку с пшеничного цвета волосами в синей рубашке с ожерельем, коротких такого же цвета штанах, из-под которых выглядывали тёмные чулки. На поясе поблёскивали нож и ножницы; рядом с ними была подвешена кожаная сумочка. О, чур, сколько же на ней было жуковиньев, гривен и обручей, и все медные да золотые! Ах, как чудно блестел обруч в её волнистых волосах! Но Гореслава ужаснулась необычной одёже свейки и её распущенным волосам, которые она специально выставляла на показ.

— Эймунда, быстро домой! Надень киртель и вели Эдде разжечь очаг.

Снова блеснули на солнце все её украшения и исчезли вместе с девушкой.

Сигунвейн построил на берегу Нева ещё дядя Рыжебородого, изгнанный из родного края ярлами. Он поселился среди словенских, чудских и карельских племён и вместе с преданными ему людьми начал торговать и грабить. Его быстроходный корабль поглотили воды Нева, но Сигунвейн не опустел. Жители его по-прежнему занимались грабежом, торговлей и земледелием одновременно, не отдавая предпочтения ни одному из занятий.

… Дом Гаральда окружал большой двор с конюшней, и по всему было видно, что он богатый хозяин. На становике возле дома сушились горшки; полуседая женщина развешивала неподалёку бельё.

— Эдда, дома ли Гевьюн? — спросил Гаральд, проталкивая во двор Гореславу.

— Где ж ей быть, коли не дома, — ответила женщина, вешавшая бельё, даже не повернув головы.

— Позови её, Эдда.

— Зачем? Она сама идёт.

Из дома вышла стройная женщина с необыкновенно большими глазами и маленьким пятнышком над верхней губой. Она была уже не молода, но волосы, заплетённые в несколько тугих кос, не утратили ещё своего цвета.

— Эймунда сказала, что снеккар вернулся, — сказала хозяйка. — Рано вы возвратились. Не случилось ли чего?

— Море нынче неспокойно, Гевьюн, Сигурд велел пристать к берегу. Позови дочь, хозяйка, я ей помощницу привёз.

Эймунда вышла сама в киртели из моренде, навострила уши.

— О ком говоришь, Гаральд, не о той ли голубице, что за твоей спиной прячется да на лес посматривает? — спросила Гевьюн.

— О ней. Рыжебородый в Черене её нашёл, да удержать не сумел. Что ж, дочь, веди её в дом, расскажи про порядки наши. Тебе отныне служить будет.

— Да как же звать мне её?

— Герслой.

… Гореслава сидела у очага на медвежьей шкуре и отогревала руки. Эймунда в сундуках рылась, подыскивала её что-нибудь из одёжи: у девки рубашка совсем прохудилась. Сидела Наумовна у огня в чужом доме и думала, что же поделывают сейчас отец с матерью, сёстры милые, Добрынина семья, Эльга… И до боли жалко ей себя стало, невезучую, словно зверю лесному выть захотелось. На жуковинья свейкины глядучи, вспомнила она о подарке князевом, о доброй кузнечихе и заплакала. Ой, не уберегли кони — уточки, отвернулся от неё ее Бог. Позвякивали на поясе у хозяйки ключи, совсем как у Гореславы когда-то обереги звенели. А теперь молчали. Обереги, да не уберегли

— Нашла я тебе вадмалувую рубаху, штаны мои старые и материн фельдр. Эдда подберёт тебе что-нибудь на ноги и накормит. А теперь — брысь переодеваться. Эдда, проводи её.

— … Ничего, ничего, привыкнешь, плакать перестанешь, — Эдда зашивала разорванный рукав хозяйской рубахи и одновременно подливала молоко девушке в кружку. — Выпей, согрейся, я его специально для тебя подогрела.

Эдда мало походила на свейку, скорее на корелку. Она могла говорить и делать что-то одновременно. С хозяевами Эдда говорила немного насмешливо и холодно, всегда спокойно и безразлично, однако, к Гореславе она благоволила, была с ней даже ласкова.

Кроме неё в доме прислуживала глухая Норма, которая редко появлялась на кухне и выполняла всю чёрную работу.

Наумовна с удовольствием выпила ещё молока и посмотрела на огромное медное блюдо, висевшее над очагом.

— Значит, родные тебя Гореславой кликали.

Девушка кивнула и спрятала лицо в мокрых волосах.

— А хозяин Герслой назвал. Ты его пойми, имя у тебя мудрёное, не всяк и произнесёт. Не обижайся.

— Я и не обижаюсь, только не будет мне здесь житья.

— Почему же? Хозяева добрые, а хозяйская дочь только с виду такая важная, а на самом деле она даже Вьяна пожалеет, если его хозяин ударит.

— А кто этот Вьян?

— Пёс наш. Стар он уже, под ногами вертится, а пользы от него нет. Ну, согрелась?

— Согрелась.

— Иди теперь в конюшню, дай лошадям сена и приходи к Гевьюн. Она скажет, что делать.

Когда Гореслава входила в конюшню, она чуть не столкнулась с коротко стриженным корелом в старом сером кафтане. Он посторонился, давая ей дорогу. "Какой молчаливый", — подумала девушка.

В конюшне пахло сеном и лошадьми, которых было пять, и все крепкие, длинногривые. Гореслава быстро отыскала сено и принялась кормить лошадей. Один жеребец, чёрно-пегий с широкими ноздрями, попытался укусить её за руку; девушка отшатнулась и рассыпала сено. Она бросилась собирать его и снова увидела корела.

— Что ж так с сеном-то поступила, — засмеялся он. — Гвен всегда кусается, когда дует сивер. Да как зовут тебя, красавица? Меня Даном кличут.

— А меня родные Гореславой назвали, а здесь Герслой кличут.

— В полон попала?

— Не уберегли Боги.

— А я у Гаральда холопом пятый год.

— И ни разу бежать не пытался?

— Пытался. Три раза убегал, три раза ловили; хозяин по спине плёткой прохаживался. А теперь привык. Лучше с лошадьми спать, в тепле и сытости, чем с собаками битым под поветью.

— А я с рабской жизнью не свыкнусь, убегу и не найдут.

— Куда убежишь? Тропинок лесных ты не знаешь, и зима в дверь стучит. Живи себе, поживай, может, на волю отпустят.

— И веришь, что так жить можно?

— Нельзя, да приходится. Гаральд к рабам и пленникам добр; у него жизнь сладкой покажется, коли у Сигурда горя хлебнёшь. Месяца четыре всего прошло, как велел он пленных новогородцев убить за то, что те товарами своими поделиться не захотели.

Дан сам дал сена Гвену и ушёл куда-то.

На пороге дома Гореслава встретила Эймунду. Она была уже в другом киртеле и с затейливым ожерельем на шее.

— Герсла, ты уже знаешь Дана?

— Знаю.

— Вели ему заседлать Рамтеру. А ты помоги Эдде. Когда вернусь, поговорю с тобой.

Гордо держала голову свейка, как хозяйка говорила со служанкой. И вскоре поняла Наумовна почему: красавицу Эймунду ждали два молодых свея на могучих конях. Быстро уехала со двора Гаральдова дочь, словно облачко под дуновением ветерка, растворилась в холодном осеннем небе.

… Весь день Гореслава хлопотала подле Эдды: помогала ей еду готовить да посуду мыть, а вечером, делами уморённая, у очага на шкуре заснула.

3

Дождь — зануда целый день лился с небес, делал скалы неприступными для врагов и друзей. Нево разбушевалось, ни одна ладья больше не качалась на его волнах; все они сохли в сараях. Осень взяла своё.

В доме Гаральда все были заняты работой. Эдда готовила еду, поминутно помешивая что-то в горшке, пробовала и добавляла необходимые, по её мнению, травы. Гореслава заприметила, что свеи в Сигунвейне любили пищу с какими-то былинками. В кузне были аккуратно развешены пучки трав; многие Наумовна знала, потому что сама собирала в лесу возле печища: материнку, заячью кровь, планун.

Гаральд сидел в резном кресле возле очага, облокотившись о незамысловатый по сюжету ковёр из овечьей шерсти, сотканный его женой, и дремал под стук дождя.

Гевьюн над сундуками хлопотала, старую и рваную одёжу отбирала, а новую проветривала. Эймунда, ловко орудуя иглой, сшивала два полотнища шерстяной ткани, чтобы сделать некое подобие плаща с разрезами по бокам, а Гореслава ей помогала.

Заворчал во дворе Урих — косматый огромный пёс, который только Гаральда хозяином признавал. Всё громче и громче бурчал злобный Урих и наконец залаял в полный голос.

Хозяин поднялся со своего места, подошёл к двери. С улицы пахнуло сыростью; несколько капель дождя упало на порог.

— Зачем ты пришёл, Кнуд, — пёсье ворчание при звуке голоса Гаральда приумолкло. — Дождь не кончится до утра, а я не поплыву в непогоду.

— Сигурд зовёт тебя к себе.

— Пусть Рыжебородый немного обождёт.

— Ты испугался дождя, Гаральд?

— Нет, я только надену фельдр, Белобожник.

Хозяин вернулся в комнаты и пошёл к сундукам; услужливая Гевьюн подала ему серый фельдр. Снова хлопнула дверь, послышались удаляющиеся шаги.

Хозяйка, доделав свою работу, накинула на голову полотняный платок и вышла во двор.

Эдда замурлыкала какую-то песенку и подвесила котелок с водой над очагом. Она часто пела в ненастную погоду, и песни её были бесконечны и немного печальны.

Эймунда отложила в сторону свою работу и с унынием посмотрела в окно.

— Долго мне ещё не видеть Рамтеру, — вздохнула она. — А я так хотела снова доехать до Чёрной Излучины.

— Странное вы племя свейское: имена у всех мудрёные, а места по-нашему называете, — усмехнулась Гореслава. За те немногие дни, что провела она в Сигунвейне, сдружилась девка с хозяйской дочкой, почти как с равной с ней говорила. От неё-то много про свейские обычаи и узнала.

— До того, как Чёрный Калуф основал здесь своё поселение, берега эти заселяли люди, подобные тебе. Они и прозвали то место, где темнеет вода в протоке Чёрной Излучиной.

— А что с ними стало?

— С кем, Герсла?

— С теми. Кто жили здесь до вас.

— Когда приплыл Калуф, некоторые из них разбежались, другие храбро сражались и гибли от наших мечей. Те, кто выжил, стали рабами; потом их продали.

— Продали, как скот, за несколько гривен?

— Да. Так всегда было и так всегда будет. А теперь кликни Дана. Пусть он заседлает Гвена.

— Неужели в дождь поедите?

— Нет, — улыбнулась свейка. — Если за отцом приходил Белобожник и позвал к Рыжебородому, то вернётся он за своим конём.

— А кто этот Белобожник?

— Кнуд. Он как-то сплавал вниз по рекам к грекам и от них узнал о Белом Боге. И стал он для него милее Одина и Тора. Оттуда и прозвание его: Белобожник. А теперь иди.

Эймунда осторожно сложила неоконченную работу, убрала её в один из сундуков и села на медвежью шкуру. Заблестели блики огня в её серьгах и браслетах, которых она не снимала даже дома.

Тихонько дверь заскрипела; старый Вьян морду в щель протянул, повёл носом. Эдда замахнулась на него: пёсья морда быстро исчезла. "Служить не служит, а есть просит", — пробурчала служанка.

… Наумовна же насилу Уриха обойти сумела. Пёс не любил её, потому что не причислял к сигунвейцам, но встречался с ней редко, так как спал в дальнем конце конюшни, что ближе к скотному двору; днём же он бесцельно бродил по двору, если хозяин был дома, и уходил с ним, если Гаральду случалось куда-то отлучиться.

Дан прятался от дождя в конюшне. Когда вошла Гореслава, он чинил конскую упряжь.

— Эймунда велела тебе заседлать Гвена.

— Хорошо. Только он сегодня буйный, целый день бьёт копытом о пол.

— Не мне же на нём ехать.

Наумовна уже снова вышла во двор, когда корел её окликнул:

— Я тебе подарить кое-что хочу.

Дан протянул ей резное колечко, простенькое, но сделанное с душой.

— Много дней я его резал, для кого, не знаю. А тут хозяин тебя привёз, и понял я, что тебе его подарить должен.

— Спасибо, — девка надела колечко на палец, и слёзы на глаза навернулись. Вспомнилось ей то колечко, что в Черене осталось, то, что Светозар ей на палец надел. Где ж оно теперь, колечко серебряное? Миланья ли на пальце его носит, или же отдал Добрыня его отцу с матерью. Ох, не уберегли они девку, да и сама она себя не уберегла.

И захотелось Гореславе выть, выть, как, наверное, выла Всезвана, Эльгина мать, по погибшему урманину. Боги, Боги, чем провинилась перед вами? Чур, пращур мой, почему не уберёг внучку твою от полона?

Верное имя дали ей люди: не Слава она, а Гореслава. От того-то и горюшко за ней попятам ходит.

Но удержалась девка, не разрыдалась. Закусила губы и медленно, не боясь ни дождя, ни злобной собаки, пошла к дому. Слышала она потом тяжёлую поступь Гаральда, его разговор Гевьюн, но не обернулась. А после, уже за работой, Эймундой не доделанной, сидучи, видела она сквозь капли дождя, как выводили на двор Гвена. Конь шёл неохотно, уши прижал, но свей на это внимания не обращал. Он быстро справился с жеребцом, сел в седло, закутался поплотнее в фельдр и выехал за ворота.

… Снился Гореславе сон под стук дождя. Спала она в доме, рядом с Эддой у очага, в котором из-за осенних холодов горел огонь.

… Падал снег, густой и белый. Она стояла на берегу замёрзшей реки и ждала кого-то. Тишина, ни единого звука, а мороз крепчает. Переминается Наумовна с ноги на ногу, полушубок поплотнее запахивает. И выезжает из лесу, что на другом берегу, вершник. Он едет к ней по речному льду и улыбается. Тут вдруг лёд под ним проламывается…

Лица его она опять не видала.

4

Облетели листочки с деревьев, унёс их с собой ветер. Хмурый Стрибог приказал своим внукам кружить над землёй, подымать на море волны большие. Грудень всего в одном шаге был теперь от листопада, а вместе с ним и морозы лютые.

Гореслава быстро по камушкам бежала, торопилась Эймунде сказать, что разузнала по её велению. Совсем рядышком вода холодная плескалась, а на ней лёгкие ладьи у каменной насыпи покачивались, последние деньки доживая. На этих лодочках свеи в Нево выплывали рыбу удить. У Гаральда тоже своя ладья была, но её среди других теперь не было: хозяин ещё ранним утром вместе с Гюльви уплыл в море.

Тропинка круто к ернику свернула; девка минутку помедлила: на ногах у неё обуви не было, ведь по печищу до первого снега босиком бегала, и смело вбежала в ерник. Сосновые иголки не причиняли вреда ногам, хотя и толстым ковром устилали землю.

Эймунда сидела у ворот на брёвнышке. На ней не было киртеля, только штаны да рубаха из толстой ткани с причудливым ожерельем, но на руках поблёскивали браслеты, а в ушах — серьги.

"Словно княжна", — подумала про неё Гореслава. Она, тяжело дыша, не спеша шла к хозяйке, мысленно придумывая, что ей скажет.

— Ну, видела ли Рагнара, — набросилась на девку с расспросами свейка. Глаза у неё блестели, а пальцы дрожали.

— Видела. Он у леса Идунн, только…

— Что только? Говори же, Герсла!

— Правы вы были. Дерутся они.

— А Олаф, — сердце у Эймунды упало; не договорила она.

— Трое их там. Рагнар, Олаф и Кнуд.

— А Белобожник-то что там делает?

— Суд вершит, смотрит, чтобы до смерти друг друга зашибли.

Свейка бросилась во двор; Гореслава слышала, как она что-то кричала Дану. Скоро корел вывел за ворота лошадь; вслед за ним вылетела Эймунда в не застегнутом киртеле. Она по-свейски прикрикнула на нерасторопного Дана и необычайно ловко вскочила на лошадиную спину.

— Верхом ездить умеешь? — бросила служанке свейка.

— Умею, только в печище и Черене лошади смирнее.

— Не бойся, Рамтера ещё никого не скинула. Даже Эдда её не боится. Хотя вы, словенки, такие пугливые, только на повозках ездите. Забирайся скорей на лошадь, покажешь, где дерутся.

На лошадином крупе ехать было неудобно: Эймунда пустила Рамтеру крупной рысью.

Свейские лошади резко отличались от словенских. По-видимому, когда-то несколько животных привезли с собой со своей родины первые поселенцы, но с тех пор кони мало изменились. Лошади эти, крупные, с обросшими копытами и густой шерстью, отличались, между тем, красивой головой и лебединой шеей. Таких коней высоко ценили на Западе.

Рамтера была относительно небольшой рыжей кобылой с белой отметиной на морде. Эймунда её очень любила.

Лес Идунн, названный так из-за старой дикой яблони, растущей на опушке, раскинулся вдоль соснового подлеска неподалёку от Сигунвейна. Осенью в нём почти не бывало грибов, зато летом, по рассказам Эрика, часто забегавшего на Гаральдов двор, чтобы поболтать с Гореславой, там было много сладкой ягоды.

Эймунда остановилась у опушки и вопросительно посмотрела на служанку.

— Они там, в двух шагах отсюда. Дерутся на палках. Даже с опушки видно.

Действительно, между прозрачными рядами деревьев мелькали тёмные рубахи.

Свейка соскочила с лошади и побежала к лесу. На бегу она крикнула Гореславе: "Скачи к Ари, скажи, что я велела ему приехать сюда. А если вернулся Гюльви, то передай ему то же самое. Только этот старик может их остановить".

Гореслава не ожидала от Эймунды такой прыти, с которой та скрылась за деревьями. Но не разнять ей противников, это девка точно знала.

Рамтера стояла, уныло понурив голову. Казалось, её усыпил редкий белесый туман, выползавший из болотистого овражка. Когда Наумовна дёрнула её за повод, кобыла прянула ушами и подняла голову. Гореслава с трудом забралась на её широкую спину и ударила пятками по лошадиным бокам. Она соврала свейке, сказав, что умеет ездить верхом. Ну, Увар пару раз вместе с другими девками катал на своём белом жеребце, да в Черене Изяслав, смеясь, разрешал проехать пару шагов вдоль реки на коне-огне. Но ехать нужно было. Наконец, Рамтера поняла значение пинков и понуканий и потрусила к Сигунвейну. Постепенно кобыла окончательно очнулась ото сна и перешла в лёгкий галоп. Со стороны это выглядело очень забавно: девка верхом на огромной рыжей кобыле, такая маленькая по сравнению со своей лошадью.

Сосновый ерник промелькнул за одно мгновение, и Гореслава скакала уже по Сигунвейну. Во время скачки девка подумала, что сами Боги предоставили ей возможность бежать, и она бы сбежала, но убедилась, что мысль эта безрассудна. Дело в том, что неподалёку от луда был слишком крутой поворот, где неумелая вершница свалилась на землю.

Часть свеев уже возвратилась из моря и сушила сети на киях.

Эрика она встретила возле двора его отца, Йонаса. Он чистил отцовских лошадей, весело посвистывая.

— Гюльви вернулся, — тяжело дыша, спросила Наумовна, с трудом остановив разгорячившуюся лошадь.

— Вернулся. Да как же тебе этого не знать, ведь он с Гаральдом плавал.

— Где он?

— Больно ты недогадливая. Сейчас Эдда их пивом отпаивает. А на что тебе?

— Эймунда велела позвать его и Ари в лес Идунн. Там Рагнар дерётся с Олафом.

— Из-за Гаральдовой дочки, — усмехнулся мальчишка и вздохнул. — Эх, мне бы на это посмотреть, да отец велел лошадей почистить.

— А разве у вас нет холопов? А я-то думала, что у каждого свея много челяди; вы же племя разбойничье, такое же, как датчане и урмане.

— Мой отец — великий воин и привёз из-за моря Серва. А до этого у нас был Люд.

— Что это за имена? Нет ни а одном племени таких имён.

— В Сигунвейне у каждого новое прозванье появляется. Ты же тоже теперь Герсла, а не Гореслава, — усмехнулся Эрик. — А за Ари я сам сбегаю.

В Гаральдов двор Гореслава въехала боязливо. Она боялась хозяина, несмотря на всю его доброту к ней, а присутствие хромого старика вселяло в неё ещё больший ужас.

Гаральд стоял спиной к воротам, поэтому не сразу заметил её. Но угрюмый Урих всегда хорошо выполнял свою работу и глухим лаем предупредил хозяина о гостье. Свей обернулся, увидел Наумовну и сдвинул чёрные брови.

— Зачем лошадь брала? — спросил он.

— Я вместе с дочерью вашей ездила к лесу Идунн; она меня обратно послала за помощью к премудрому Гюльви.

— А зачем ей его помощь?

Девушка промолчала, а потом соврала:

— Госпожа говорить не велела.

— Гюльви там, ступай, — хозяин кивнул на дом.

Старик грел хромые ноги у огня, с удовольствием принюхиваясь к запахам яств, что готовила Эдда. Заметив Гореславу, он расплылся в улыбке.

— Здравствуй, неразговорчивая. Принеси-ка мне ещё кружечку горячего (так он называл брагу), а то моя совсем опустела.

— Меня к вам Эймунда послала, — запинаясь, начала Наумовна. — Там, в лесу Идунн дерутся; она просила вас их разнять.

— А зачем? Пускай себе потешатся.

— Но она очень просила.

— Ладно, веди. Только мне, хромому, уступи-ка лошадь. Сама молода ещё, дойдёшь, а меня скоро к себе Хель заберёт.

… Гюльви, кряхтя, раздвинул ветки и подошёл к Эймунде, в отчаянье ломавшей руки.

— Из-за тебя? — спросил он, кивнув на молодых свеев, что сцепились как дикие звери.

Свейка кивнула.

— Поспорили они и спор решили поединком завершить, — сказал Кнуд, от скуки обстругавший ножом ветку.

— Кнуд, чего же ты ждёшь, они же убьют друг друга, — запричитала Эймунда. — Ведь у Олафа нож, я сама видела. — Она подняла руки к небу и закричала: — Боги, остановите их!

На опушке появился запыхавшийся Ари. Он отодвинул в сторону Гореславу и бросился к дерущимся. Наумовна слышала громкий визг Эймунды, слышала, как что-то затрещало, а потом сломалось. Потом мимо неё прошёл Ари, поигрывая ножом с костяной ручкой; за ним ковылял Гюльви, бурчавший что-то себе под нос. Гореслава посторонилась, когда на опушку вышли виновники переполоха, чумазые и угрюмые; за ними весело шёл Кнуд.

Эймунда вышла последней. Она в недоумении посматривала на руку.

— Герсла, ты браслет мой не видела?

— Нет, а вы уверены, что он был на вас?

— Конечно, уверена. Он где-то здесь. Если найдёшь, то он твой.

Наумовна тщательно обшарила все бугорки и впадины, заглянула под каждую пожелтевшую былинку и, отчаявшись найти свейкино украшение, присела на нижнюю ветку яблони. Тут под облетевшими листьями блеснуло что-то. Девка нагнулась и подняла серебряный браслет с незатейливым узором. "Наверное, Эймунда обронила, когда мимо проезжала. Ветви у яблони длинные, могли браслет подцепить", — подумала она.

Свейка вышла из лесу скоро, похлопала Рамтеру по шее и подошла к Гореславе.

— Вижу, нашла, — улыбнулась она. — Что ж, владей.

— Да как же я могу, он ваш, — Наумовна протянула ей найденный браслет.

— Бери, бери, дарю. Мне его Олаф подарил, а после сегодняшнего мне его подарки не нужны. А ты бери, всё какая-то память обо мне останется.

— О чём это вы?

— Никогда не знаешь, что уготовили нам Боги, а я хочу, чтобы ты, Герсла, обо мне зло не думала.

Эймунда сама на руку ей браслет надела, сказала: "Теперь мы с тобой как сёстры. Я тебе браслет дала, а ты мне колечко своё отдай".

И отдала Гореслава Даново колечко, чтобы обычай древний соблюсти.

С того дня стали они подругами. На людях Эймунда с Наумовной себя гордо держала, как хозяйке и подобает вести себя с чернавкой, а при Эдде болтали до темна. И спала теперь Наумовна в свейкиной комнате на тёплой волчьей шкуре; порой казалось ей, что не так всё плохо в Сигунвейне, как сперва кажется.

5

Гореслава, Эймунда, Эрик и Кнуд сидели за задней стеной Гаральдовой конюшни под поветью; в нескольких шагах от неё был редкий становик, а за ним — плоская поляна, уже без травы. Земля комьями сбилась от конских копыт и морозов, а по утрам куржевина серебряным кружевом покрывала деревья.

Гаральдова поветь издавна собирала у себя молодых свеев в ненастные осенние дни, вот и теперь Эймунда позвала туда нескольких друзей. Удобно устроившись на остатках прошлогодней соломы, она рассказывала о своих Богах, о которых ей самой поведал когда-то скальд Снорри:

— А кто такие Гери и Фреки, — тихо спросила Наумовна. Она внимательно слушала рассказ свейки, но не понимала и половины.

— Гери — Жадный, а Фреки — Прожорливый. Это волки, которым Один отдаёт еду со своего стола.

— А у Белого Бога нет волков, — вставил Кнуд. Он как обычно что-то вырезал из дерева.

— Помолчал бы, Кнуд, ты наших Богов не уважаешь.

— Я со всеми Богами в ладу, даже с теми, которым поклоняются в Ингрии.

— Не слушай его, Герсла, он вообще ни в кого не верит, потому что Белобожник.

— Ну и что из того, что я верю в другого Бога?!

— Нет твоего Бога. Скальд Снорри всех Богов знает, а про твоего не слышал. Значит, и нет его вовсе.

— Есть. На берегах Понта люди в него верят.

— Ну, а ты там был и видел его?

— Нет, но мой дядя Горм…

— Все знают, что Горма Боги лишили ума. Лучше молчи и слушай про настоящих Богов.

Свей обиделся и ушёл. Гореслава слышала, как он в полголоса ругался у становика.

Под поветью молчали: Эймунда дулась на Кнуда, а Эрик с Наумовной боялись заговорить с ней.

— Герсла, приведи Черета, — вдруг приказала свейка.

Черет был светло — буланым маленьким жеребцом с бурыми отметинами на боках. Когда-то Эймунда училась на нём ездить верхом; теперь же она хотела научить тому же Гореславу.

Черет привычным неторопливым шагом мерил пространство от повети до становика под громкий смех Эрика. Даже Кнуд перестал сердиться и с улыбкой наблюдал за неумелой ездой словенки.

— Гвен давно бы её сбросил, — сказал он. Все знали о дурном нраве Гаральдова жеребца, поэтому никто не возразил свею.

Они не заметили, как к ним подошла Эдда.

— Герсла, тебя Гаральд звал, — сказала она. — Велел, чтобы ты к Гюльви сбегала и забрала у него долю его от набега Магнуса.

— До двора Гюльви путь не близок, поезжай на Черете, — Эймунда встала и отряхнула подол от трухи. — Я тебе доверяю, Герсла, не сбеги.

Когда Наумовна украдкой проводила коня по двору к воротам, столкнулась она с Гаральдом. Он седлал Гвена у конюшни. Чёрно — пегий жеребец покосился на неё умным взглядом, а свей молча проводил взглядом чернавку.

Дороги в Сигунвейне размыло дождями, и Гореслава радовалась тому, что ей разрешили доехать до двора Гюльви верхом.

Старик сидел на ступеньках перед домом и курил. Заметив Наумовну, он даже не встал, лишь кивнул.

— Гаральд послал? — спросил Гюльви, ещё раз выпустив колечки дыма из трубки.

Девка кивнула.

— Оставил для него у меня Магнус мешок. Поди, забери его. Он там, у двери.

Наумовна с трудом подняла мешок и привязала его к спине Черета.

— Что, тяжело, красавица?

Старик встал и покрепче привязал груз.

— Учись завязывать узлы, а то половину по дороге растеряешь, — он потрепал её по волосам и вернулся на прежнее место.

— А откуда эти вещи, — осторожно спросила девушка, не ожидая ответа.

— Магнус навестил южные берега Нева, — усмехнулся Гюльви.

… По дороге Гореслава не удержалась и чуть — чуть приоткрыла мешок. Поверх других вещей лежало кольцо. Его Наумовна узнала сразу: то был подарок Святозара. Но как оно попало Магнусу в руки; неужели кто ограбил Добрынин двор? Девка огляделась, вынула, спрятала колечко и завязала мешок. Сердце в груди как птица в силке билось.

Когда Гаральд долю свою пересчитывал, как-то странно он на чернавку посмотрел.

— Ничего себе не взяла, случаем?

— Нет, — солгала Гореслава. — Всё, что ваше, здесь.

— О чём это ты, Герсла? — свей сдвинул брови. — Говори: открывала мешок или нет?

Задрожала Наумовна, но сумела дрожь унять.

— Не брала я ничего у вас.

— Что-то не верю я тебе, Герсла. Дрожишь вся, как листва на ветру. Лучше по — хорошему скажи, что сделала.

— Простите, что сразу не сказала. Когда я мешок к торокам привязывала, он развязался. Ну, я и заглянула в него.

— И что же? — чёрные брови сошлись у переносицы.

— Завязала я его снова, ничего вашего не взяв, Одином клянусь, — девушка свейских Богов не почитала, не верила в них, поэтому не боялась наказания за ложь.

Свей успокоился: для него клятва именем Одина была неоспоримым доказательством невиновности, и отпустил Гореславу.

Она присела на кухне и затряслась от страха. Что, если узнает хозяин, что солгала, забрала себе колечко, князем когда-то подаренное. Волнение её заметила Эдда. Она бросила свою стряпню и подошла к Гореславе.

— Что случилось? Говори, да не ври.

— Ничего, просто притомилась.

— Слышала я разговор твой с Гаральдом. В нём всё дело?

Наумовна покачала головой. Эдда отошла от неё, потянулась за пучком душистых трав, которые в мясо хотела добавить ("Чтобы хозяевам не болеть в морозы"), но уронила его. Гореслава бросилась поднимать, наклонилась, а кольцо Светозарово возьми да выпади, покатись по полу. Стряпуха хоть и была уже не молода, но глаза по-прежнему остры остались.

— Что это там у тебя упало?

— Колечко, — голос у девки дрожал. Что, если Эдда Гаральду о том, что утаила она от него.

— Как у тебя оно оказалось?

— Подарили. Я его потеряла, а теперь, вот, нашла.

— Поэтому голосок так перед хозяином дрожал?

— Поэтому. Эдда, милая, не выдай! Не выдашь?

Эдда покачала головой и прошептала: "Что за девка!".

6

Лёгкий студёнистый снежок падал на землю. Деревья стояли в нарядном белом уборе из дыхания вьяницы и куржевины.

Сигунвейн впал в некое подобие сна: жизнь в нём замедлилось, хозяйки реже выходили из дома, чтобы поболтать друг с другом, а служанки с каждым днём всё быстрее и быстрее бегали от дверей до хлева, чтобы подоить коров.

Гореслава встала на рассвете, выпила взвар из малины и клюквы, который сама варила каждый вечер, надела стакр на овечьем меху и вышла во двор проведать Дана.

Холодный ветер ударил в лицо, заставил поплотнее запахнуть платок. Корела в конюшне не оказалось, но она догадалась пройти по узкой тропке к заснеженному лугу. Возле соседского становика Наумовна чуть не упала: под тонким снежным ковром спрятался богач. "Эх, мне бы катанки, а не их сапоги, в которых в лютый мороз из дома не выйдешь", — вздохнула девка и чуть замедлила шаг.

На лугу, под холодным зимним солнышком бродили кони. Они разгребали снег, отыскивая летнюю траву; рядом с ними ходил Дан в коротком тулупе, или хюпре, как называли его свеи. Лошади, такие забавные из-за густой зимней шерсти, неохотно слушались человека с длинной вицей, прижимали уши и норовили отбежать подальше. Дан с поразительным спокойствием сгонял их вместе снова и снова, но в конце концов ему это надоело. Он поймал Гвена на гриву, вскочил ему на спину, тем самым подчинив себе вожака. Чёрно — пегий жеребец поднялся на дыбы, но через несколько минут борьбы вынужден был признать власть человека.

— Ты ему никогда свой страх не показывай, — крикнул Наумовне Дан, подъезжая к ней на взбешённом собственным бессилием Гвене. — Но ты к нему сейчас не подходи — укусит. Сивер всю ночь дул, вот он места себе и не находит, других переполошил. Рамтера и Черет — до чего уж добронравные, а из-за него зубы скалят.

— Ты к полудню пригонишь их?

— Конечно, иначе Гаральд скажет, что я погубить хочу его лошадей.

Корел рассмеялся и отъехал к ернику; Гореслава прошлась немного по лугу, потрепала по загривку Черета, к которому успела привязаться, и пошла вдоль леса. Хотела у болота походить немного, клюкву замёрзшую поискать, из которой Добромира славный кисель варила. То место, где росла эта ягода, знала только она, поэтому шла неторопливо, отогревая руки под стакром.

Неподалёку от заповедного места натолкнулась Наумовна на чьи-то следы. Девка испугалась, подумала, что волк забрёл поближе к человеческому жилью, чтоб погреться. Но серый хищник оказался Урихом, не слышно вышедшим из-за соседнего дерева. Пёс зарычал, оскалил острые белые зубы, легко справившиеся бы с любым зверем. Он обнюхал подол стакра и прилёг у ног Гореславы. Все её попытки сделать хоть шаг пресекались громким злобным лаем.

Девушка простояла так несколько минут, пока Урих не сорвался с места и с радостным лаем не бросился навстречу хозяину. Гаральд на лёгких лыжах быстро бежал по снегу; его тёмный опле на волчьем меху ясно вырисовывался на фоне белого безмолвия.

— Герсла, что ты тут делаешь, — свей остановился в нескольких шагах от неё; страшный пёс сидел у его ног. — Бежать, что ли, решила?

— Кто же из тепла зимой бежит? Я просто по лесу пройтись решила.

— Опять что-то мне не договариваешь. Что в лесу — то делаешь? Мест ты не знаешь, заплутаешь, а Дану потом тебя искать. А если Сигурда встретишь… Он ведь решит, что ты беглая.

— За клюквой я шла.

— За ягодой — зимой, — Гаральд рассмеялся. — Странные вы, ингерцы, всё у вас не так.

— А у нас в печище свеев странными людьми называли; говорили, будто они в норах живут.

— Ну, и правду сказывали твои соплеменники? Нет, такого народа, как вы, ингерцы, я ещё не встречал.

— Я не ингерка, я словенка, — гордо возразила Наумовна. Хозяин был сегодня в добром настроении, поэтому она не боялась спорить с ним.

— Вы все, кто живёт по берегам того моря, что называете вы Невом, для нас ингерцы. Ты ведь до прошедшей осени в Черене жила?

— Да, но родом я из печища.

— А у твоего печища название есть?

— Нет. А зачем оно?

Свей ещё раз засмеялся и свистом послал собаку вперёд.

— Возвращайся домой, Герсла. Я слышал, что Эймунда приготовила для тебя работу.

Гаральд скрылся за деревьями так же бесшумно, как и появился. Он был хорошим охотником, таким же, как Радий, а это, по словам Гореславы, считалось высшей похвалой.

Ко двору Наумовна бежала, но на пастбище пришлось ей приубавить шагу из-за кочек, что спрятал снежок.

За её спиной послышался молодецкий свист; Гореслава обернулась и увидела Эрика. Он придумал странную забаву: взнуздывал лошадь, становился на лыжи и, погоняя коня вожжами, заставлял везти себя. Вот и теперь свей изо всех сил погонял гнедого жеребца, на удилах которого уже появилась пена. Возле Наумовны он придержал лошадь и предложил довезти до Сигунвейна. Девка согласилась и, пыхтя, забралась на тёплую лошадиную спину. Эрик стегнул гнедого вожжами, и тот галопом поскакал к поселению через заснеженное поле.

Конь с шумом остановился подле Гаральдова двора, чуть не сбив с ног Гевьюн. Свейка даже в сторону отойти не захотела, так и стояла посреди дороги в рогатом наголовнике и тёмно-синем фельдре, подбитом лисим мехом; лишь большие глаза удивлённо смотрели на Эрика, от чего сделались ещё больше.

— Эрик, а Йонас уже знает, что ты без спросу взял его коня? Если Маак сломает ноги, то долго тебе не возвращаться в Сигунвейн.

— Отец знает.

— Всё равно будь осторожен. Я знаю, ты любишь кататься у фьорда, но лёд там ещё слишком тонок.

— Спасибо за заботу, но я уже вырос, чтобы мне указывали женщины.

Гевьюн промолчала; только чуть дёрнулась родинка над губой.

Между тем Гореслава осторожно соскользнула в снег и пошла к становику, но хозяйка удержала:

— Постой, Герсла, Эймунда звала тебя. Поторопись, не век тебе, словно вольной, гулять.

— А я почти вольная птица, госпожа, захочу и улечу отсюда.

— Куда же? Морозы обратно вернут, а не морозы — так голод и звери лесные.

— Меня лешие любят, в обиду не дадут.

— Больно смела стала. Иди, пока не сказала мужу, чтоб Рыжебородому тебя продал.

Наумовна последние слова мимо ушей пропустила: знала, почему Гевьюн так строга сегодня. Вечор сбиралась она тесто замесить, чтоб хлеб испечь, да Эдда ей перечить стала, говорила, что тесто из-за мороза и плохой муки не подойдёт. Свейка рассердилась, сказала, что напрасно служанка думает, будто она ничего испечь не может. Эдда тогда возьми да скажи, что "свейский хлеб пресный, как вода"; спорить она была горазда по пустякам и слово напрасное могла молвить. Гевьюн тесто не замесила, так в деже его и бросила.

Эймунда сидела под ковром перед маленьким сундучком, в котором хранила свои украшения. Когда в комнату вошла Гореслава, она закрыла его и убрала в большой сундук.

— Я позвала тебя, чтобы дать тебе работу, Герсла. Умеешь ли ты прясть?

— Умею. У нас в каждой избе прялка есть, и каждая девка шерсть чесать умеет и делать из неё пряжу.

— А на ткацком стане ты ткать сумеешь?

— Уж и не знаю. У нас в печище таких не было.

— Ничего, я научу тебя. Будешь длинными вечерами ткать вадмал. Если работать хорошо будешь, то позволю сидеть рядом с собой на наших девичьих встречах, что в шутку "тингами" зовём.

— А что за тинги это?

— У нашего народа так собрания называют. Только на наших тингах есть и молодые свеи. Будешь варить нам свои взвары да потчевать ими Эрика; он тебя как сестру любит.

… Незадолго до заката, когда учила Эймунда Наумовну ткать, в дом Гаральда зашла Трюд, жена одноглазого Скьольда. Гевьюн засуетилась возле неё, прикрикнула на Эдду за то, что вовремя не принесла гостье молока. Трюд села в резное кресло; возле неё расположилась хозяйка дома. Они пили тёплое молоко и обменивались рассказами о жизни: своей, своих домочадцев, соседей и слуг. ткацкий стан стоял у двери в соседней комнате, поэтому Гореслава хорошо слышала, что говорили свейки, а они её не видели.

Поговорив немного о старой Хельге, которая совсем выжила из ума, удочерив служанку, Трюд спросила о новой служанке Гевьюн.

— Моя дочь любит её почти как сестру, муж прощает ей почти все проступки, но, по-моему, она не считает нас своими хозяевами и ни чуть не благодарна нам за всю нашу заботу.

— А кто она, твоя Герсла? Похожа на тролля?

— Она из племени словен. Какие же они все дикари!

— У меня тоже была когда-то служанка-ингерка, но она убежала от нас после года жизни в достатке и любви. Все они не благодарны.

— А моя сказала сегодня, что она вольная и может убежать даже в морозы. Я знаю, почему она это сказала.

— Почему же?

— Чтобы досадить мне. Уверена, Герсла бы не посмела сказать мне такое, если бы не старая Эдда.

— Вам нужно было бы давно прогнать её.

— Не могу. Эдду мы привезли ещё из Ликкантара, где я повстречалась с Гаральдом; она была со мной, когда родилась Эймунда. Да, порой Эдда слишком распускает свой язык, но я ни за что не прогоню её.

— Вы с Гаральдом привечаете многих неблагодарных.

— Но эти неблагодарные приносят нам золото.

— Так что же вы сделаете с этой ингеркой?

— Не знаю, пусть решает муж.

Распахнулась дверь; с улицы повеяло холодом, и в комнату вошёл Гаральд. Урих вбежал вслед за ним и улёгся у огня, недобро поглядывая на Трюд.

— Здравствуй, смелый Гаральд. Много ли зверей испугались злобы твоей собаки и были повержены твоей храбростью?

— Да уж не мало, Трюд. Я слышал, Скьольд звал тебя.

Свейка встала, попрощалась с хозяевами и вышла во двор, ругая старого Вьяна, который разлёгся у порога.

— Сколько раз я говорил тебе, жена, чтобы не говорила ты с Трюд. Она приносит с собой в дом несчастье, — укоризненно сказал свей.

— Ты напрасно наговариваешь на неё; Трюд славная женщина и очень умна.

— Не спорь со мной. Ты не видишь ничего дальше своего носа. Не она ли оговорила перед тобой напрасно Астред?

Гевьюн промолчала: муж был прав, а она нет. Свейка редко спорила с Гаральдом, поэтому решила не начинать ссоры из-за какой-то Трюд. Она кликнула Эдду и велела накрывать на стол; Эймунда побежала посмотреть на добычу отца, а Гореслава ушла на кухню.

7

Гореслава хорошо научилась ткать, сама хозяйка похвалила её вадмал. Эймунда же своего обещания не забыла и с просинца разрешила сидеть с ней на посиделках.

… Свейка сидела на кровати и расчёсывала длинные пшеничные волосы; Наумовна примостилась рядом с ней на медвежьей шкуре с маленьким сундучком в руках. Солнышко уже лизало краем землю, поэтому Эймунда торопилась.

Тонкая лучинка горела в светце; огонёк живой трепетал, словно птичка малая, видно боялся злой вьяницы за окном.

Свейка ловко, умело заплела несколько кос, в кадку с водой посмотрелась и улыбнулась себе — любимой.

— Герсла, хочешь, я тебе волосы приберу?

— Нет, у нас так никто сроду косы не заплетал.

— Коса у тебя красивая, а волосы, наверное, ещё краше. Расплети-ка.

Наумовна положила сундучок на треножник и осторожно расплела косу. Волосы рассыпались по плечам, заблестели ярче золота для девичьего глаза.

— Таких волос нет даже у Сив, — воскликнула поражённая Эймунда. — Как же можно прятать такое сокровище от людских глаз!

— Много охотников тогда найдётся косу расплетать.

— Никто не посмеет. Ты прислуживаешь в доме моего отца, а никто не посмеет обидеть его. — Видя, что Гореслава не понимает значения её слов, она объяснила: — Тот, кто обидит слугу хозяина — обидит самого хозяина. Никто, кроме него, не может наказать слугу, запомни это. Подай мне теперь сундучок.

Свейка достала жуковинье с бечетой, испестренный древними рунами, и надела на палец.

… Сразу после заката стали сбираться гости.

Первым пришёл Эрик, красный от ядрёного мороза, за ним — Рагнар с сёстрами, Олаф, Кнуд, смешливая Каргель…

Гаральд ещё до заката ушёл куда-то, поэтому молодым свеям да свейкам было раздолье. Однако, не долго им было сидеть рядышком да смеяться — Ари привёл с собой Гюльви. Старик сел в сторонке поближе к очагу, закрыл глаза и будто бы задремал.

Эймунда краше прочих девок была, а когда звенели да блестели на ней жуковинья, серьги да ожерелья, никто глаз отвести не мог.

Гореслава сидела в самом тёмном куту рядом с Эриком и слушала, что другие говорят. Поначалу девки друг перед другом нарядами похвалялись, но после умолкли, заслушались Рагнара, который какую-то древнюю баснь им рассказывал. Говорил он про девушку, что в звёздную зимнюю ночь поругалась с родными и ушла из дома. Долго скиталась она по свету, пока не попала в руки злого великана. Прожила у него три года рабой, делала всю чёрную работу, пока не освободил её смелый мореход. Уплыла с ним девушка, полюбила, но не судьба была им вместе быть: разбился корабль о скалы возле её дома. Он погиб, она жива осталась. Долго плакала, сама похоронила его, а после к дому пошла. Выпросила девушка прощения у отца с матерью, попрощалась с ними и отправилась в царство Хель. Нашла-таки она своего любимого, вывела на землю, и зажили они счастливо.

Когда Рагнар окончил свой рассказ, все наперебой стали просить Ари сыграть им. Свей с улыбкой вынул из-за пазухи свирель и заиграл. Музыка у него словно живая лилась из-под пальцев; свирель сама пела, жалобно и протяжно, как ветер осенний. И было в той песне всё: море и земля, грусть и веселье, лето и зима.

И вспомнился тогда Наумовне урманин, песню которого слушала она берегу Тёмной; тот, что счастливый талан ей предсказал. Сбудутся ли слова слепого скальда? Хотелось верить, что сбудутся, но пока всё по- другому выходило.

Не заметила девка, как заснула.

И снился ей сон…

… Гореслава шла по тропинке между молодых ёлочек, вокруг неё птички кружили. За спиной — лес, совсем такой, как у родного печища был, да и дороженька вроде той, что к родному двору вела.

Вышла девушка на пригорок и увидела речку быструю, между лугов и лесов петлявшую. И показалось ей, что совсем рядом девушки смеются, нежному солнышку радуются. Пошла Наумовна на голоса и увидела Желану. Выросла она, похорошела, уж девка на выданье. Стоит и улыбается.

— Здравствуй, сестрица, — говорит, — давно же тебя не было. Забыла ты нас.

— Не забыла, — отвечает Гореслава, а сама смотрит и дивится: вроде бы места знакомые, а ничего узнать не может.

— А у Любавушки уж двое сыновей, — продолжает Желана и всё улыбается. — Радий тебя не дождался, в Черен искать ездил, а после к князю на службу пошёл. А ты-то как поживаешь, княгинюшка?

А Наумовне ответить-то нечего. Спустилась она вместе с сестрой к речке, заглянула в воды чистые: а косы-то у неё и нет, на голове — кика рогатая. А Желана стоит да смеётся.

Тут заблистало, загрохотало что-то, словно Перун на кого-то разгневался. Перепугалась Гореслава, а сестра ей и говорит: "Не бойся, это муж твой за тобой едет"…

Наумовна проснулась, глаза протёрла.

Девки с парнями уж порознь сидели, а многих уж и не было.

Старый Гюльви рассказывал молодым свеям о своих походах, а свейки шёпотом о дружках своих меж собой толковали.

Донёсся со двора голос чей-то: "Сигурд идёт". Мгновенно замолкли все; лишь огонь в очаге потрескивал. Гореслава уйти хотела, но Эймунда удержала:

— Сиди, где сидишь. Не в его ты доме, а в моём.

Громко скрипнула дверь, и вошёл Рыжебородый.

— Дома ли отец? — бросил он хозяйской дочке.

— Нет его, ушёл.

— Куда?

— Я не спрашивала.

— Вижу, весело вам сидеть одним-то, привольно. Даже троллеву отродью с собой сидеть разрешили.

Всё внутри у Наумовны похолодело: поняла она, что хёвдинг о ней говорил.

— Не место ей посреди гостей, — продолжал Сигурд. — Да неужели вам сидеть рядом с нею по сердцу? Прочь пошла, на конюшню спать, троллиха.

И увидела Гореслава, как глаза у Эймунды заблестели; недобрый огонёк это был. Поднялась она со своего места, смело к Рыжебородому подошла, прямо в глаза ему глядучи.

— Моя она слуга, хёвдинг, где захочу, там и усажу её. никто из гостей не противился, чтобы она тихонечко в уголку сидела.

— Мала ты ещё, Эймунда, чтобы мне перечить.

— В моём ты доме, значит, гость мой и всех живущих в здесь уважать должен.

— И её, что ли, — Сигурд засмеялся. — Да не бывать тому.

Тут Гюльви пришёл свейке на помощь.

— Да какое дело тебе, хёвдинг, до девки этой. Шёл ты мимо, так и иди себе. Есть у тебя свои слуги, им и указывай.

Ничего не ответил Рыжебородый, только брови у переносицы сошлись. Ушёл он, громко дверью хлопнув.

В комнате молчали.

"Спасибо", — прошептала Эймунда. Гюльви кивнул и посмотрел на Гореславу: та ещё дальше, чем прежде в уголок свой забилась и робко на него посматривала.

— Если бы девка у него осталась, плохо бы ей пришлось, — сказал старик. — Промучил бы до весны, а потом продал кому-нибудь. А теперь грех ей жаловаться на добрых хозяев.

— Прав ты, Гюльви, — подхватил Ари. — Гаральд слуг своих любит. Да и как не любить такую красавицу! Эх, продал бы он её мне…

— Не продаст, напрасно ждёшь.

— Снова правда твоя, такое сокровище никто по своей воле не продаёт. А пошла бы со мной, ясноокая?

Наумовна испуганно глаза опустила.

— Молчит. Скромность — одна из лучших добродетелей девушки. И пусть эта добродетельная красавица принесёт нам что-нибудь, чтобы утолить жажду.

Гореслава покорно встала, пошла на кухню. Глаза у неё слипались, поэтому Эдда сжалилась над ней и отослала спать. Так намаялась девка за день, что не дошла до Эймундовой комнаты, до тёплой волчьей шкуры, уснула прямо на полу, недалече от её порога.

— … Спишь, что ли, — услышала девушка над собой голос Гаральда. — Но на полу спать — до лета не дожить.

Наумовна, сонная, села и посмотрела на него.

— Нужно что-то? — спросила она.

— Нужно. Ты на полу не спи, шкур звериных в доме много. Зимы здесь лютые; ветер по полу гуляет.

— Что хотели вы?

— Думал порасспросить тебя о прошлом, да вижу, не время. Утром поговорю. Иди, Герсла, Эймунда уж легла.

Свей повернулся, чтоб уйти, но раздумал.

— Ты от куда родом?

— С берегов Быстрой.

— Озеро есть у вас?

— Как ни быть, Медвежьим его кличем.

Гаральд нахмурился.

— Соплеменников моих там не видела?

— Видела одного, — Наумовна запнулась на мгновенье, — только мёртвый он был. О нём потом люди княжеские приезжали спрашивать. Я его нашла.

— Калуф, — прошептал сквозь зубы свей. Он помолчал немного и отпустил девку спать.

… Значит, Калуфом того свея, у Медвежьего убитого, кликали, и был он из Сигунвейна…

8

День стоял погожий, такие часто бывают в конце просинца перед вьюжным снеженем. Солнце, низкое, похожее на круглую гривну, едва поднималось над лесом, но с каждым днём приближало весну.

Гореслава вошла в конюшню с мороза, поэтому от неё клубами валил белый пар. В конюшне пахло мороженными яблоками и сеном. Наумовна подобрала полы стакра и по узкому всходу взобралась на сеновал. Там было так приятно лежать даже зимой. Девка села на одну из толстых балок, на которых покоился потолок, и посмотрела вниз. Лошади отсюда, сверху, казались такими маленькими и смешными, даже чёрно — пегий Гвен был теперь только пёстрым жеребёнком.

Она искала Дана, чтобы поговорить, и не ошиблась: корел был на сеновале.

— Чего пришла? — бросил он. Гореслава заметила, что он починяет сбрую.

— Поговорить треба.

— Что ж, говори, — работу свою он в сторону не отложил.

— Ты сказывал, что три раза бежал.

— Было дело. А тебе-то что?

— Куда же ты бежал, в какую сторону?

— Посолонь. Мой-то дом — противосолонь, да туда по суху пути нет.

— Скоро ли тебя словили?

— В первый раз на второй день, во второй — на третий, а в третий целую седмицу ловили.

— А как они беглых ищут?

— Просто: садятся на коней с плетьми да копьями и гонят тебя, словно зверя. Иные убить готовы беглого холопа, а мне повезло: только плетьми бит был.

— А я так убегу, что не найдут. Знаю я в лесу местечко укромное, там и схоронюсь, пока искать будут.

— Ты это забудь, всё равно найдут. У Гаральда собаки золото под землёй отыщут, не то что девку, да у самого него глаза рысьи. Он волка раньше видит, чем зверь его.

— Всё равно убегу. Не найдут меня, лес спасёт. Дедушка-леший к своим милостив, а я ему всегда поклоны земные била да хлебушек на пенёчке оставляла. Много по лесу я гуляла, все тропки теперь знаю, даже кочки болотные от меня не таятся.

— Всё ли знаешь? Не хвастай понапрасну, Герсла, — послышался снизу голос Гаральда. — Ты забудь про побег, всё равно весной отпущу.

— Другому хозяину продадите?

— Нет, домой пойдёшь. Не удержишь птицу в силке, коли она в небо смотрит. С тобой больше убытку, чем прибыли. Весной Рыжебородый поплывёт в сторону Черена; на каком-нибудь берегу высажу. А теперь сходи с Эймундой: она одна по лесу идти боится. Ты же леса знаешь, — свей усмехнулся, — не заплутаешь.

Гореслава слезла с сеновала и сторонкой прошла мимо хозяина. Гаральд на неё даже не взглянул, подошёл к Гвену, копыта ему проверил.

Эймунда стояла у дверей с лыжами и двумя крепкими шестами.

— Твои — у ворот, — бросила она.

На лыжах свейка ходить умела, легко с шестом управлялась, но и Наумовна от неё не отставала. В родном печище она часто на лыжах бегала к Мудрёне Братиловне по глубокому снегу.

По Сигунвейну шли они проложенным санями путём, а потом пришлось самим путь прокладывать. Из сугроба в сугроб, от кочки до кочки. В лесу-то снега меньше было, чем в поле, поэтому и побежали быстрее. Вокруг ёлочки да сосенки росли, все в нарядных белых уборах, словно невесты. Любо дорого смотреть.

— Не хочу я к этому Велунду идти, — пробурчала Эймунда, остановившись на минутку у заснеженного пенёчка, на котором белочки — проказницы недавно пировали. — Страшно у него.

— А кто этот Велунд?

— Это я его так прозвала. Велунд — кузнец из песен скальдов, а Хемльдаль тоже кузнец. Живёт он посреди леса и угрюм, как туча.

— И мы к нему идём?

— К нему. Говорят, он стрелы делает такие, что больше, чем со ста шагов, бьют. Отец велел забрать у него наконечники, а мать хочет, чтобы он новую цепочку для ключей ей сделал.

— А что со старой сделалось?

— Ничего, просто ключей у матери прибавилось.

Кузня Хемльдаля была рядом с небольшой речушкой; по берегам её стояло несколько грубых построек из камня и сосновых брёвен. Из кузни долетал глухой, размеренный звон молота.

Эймунда замешкалась немного у входа, велела Гореславе на улице обождать и вошла.

В кузне жарко было; огромными мехами раздувал кузнец огонь в горне. На стенах висели мечи с простыми и резными рукоятями; у некоторых были поперечины, у других — нет.

Наумовна из любопытства заглянула внутрь, и первым бросилось ей в глаза длинное копьё с наконечником в два локтя и тяжёлым ясеневым древком. "С таким не любого зверя можно идти", — подумалось ей.

Висело на стенах кузни много оружия, всего и не упомнишь; под стать копьям своим был и кузнец: высокий, около сажени росту, похожий на медведя. Внимательно выслушал он свейку, отложив ненадолго в сторону молот и указал рукой на закопчённый еловый стол.

— Там пряжка для Гевьюн и наконечники. Твои те, что длиннее прочих. Чем платить будешь?

— Гривнами.

— Серебром или золотом?

— Серебром. Принесла я два.

— Давай.

Эймунда протянула кузнецу слитки, тот их зубами проверил: настоящие ли, и убрал в кованный сундук.

— Передай Гаральду, что заеду к нему на днях.

— Передам. Мать просила цепочку для ключей ей добрую сделать.

— Сделаю. Ступай.

Вновь молот зазвенел, посыпались из-под него искры.

Свейка вышла со свёртком в руках, огляделась, кликнула Гореславу.

— Держи, понесёшь. У тебя сил поболее моего.

Наумовна покорно приняла свёрток; был он порядочного веса.

— Ты, Герсла, к реке не ходила?

— Нет, я у соседней сосенки стояла.

— Я к тому спросила, что там у Хемльдаля волк ручной живёт, который людей ест.

Гореслава не поверила. Мало ли, что люди рассказывают, не всему верить нужно.

Повалил снежок, густой, белый, мягкий; он пуховой периной укрыл оголённые ветром ветки, замёл следы.

Они шли сквозь снежную пелену, не зная, туда ли идут.

— Переждать треба, — сказала Гореслава. — Заплутаем мы во вьянице.

— Да где же переждать-то? Вокруг одни деревья.

— Под ёлочкой. Она любого приютит.

Чуть не рассмеялась Наумовна, когда Эймунда под ёлочкины руки-лапы залезала: по всему видно было, что не дружит свейка с лесом. А Гореславе лес — лучший друг; могла бы она там и лето, и зиму пережить. Знала она все съедобные коренья и ягоды да и учение отцовское не пропало даром. Но то она, а тут свейка…

Снег не скоро кончился, а когда перестал валить, то увидели они, что намёл он сугробы великие.

Брели девки по колено в снегу, даже лыжи не помогали. Конечно, кое-где они надевали на ноги загнутые дощечки, но на следующей же горке проваливались в сугроб.

— Снег рыхлый, по нему на лыжах только через ночь можно будет ходить, — сказала Наумовна.

Эймунда молчала. Начинала она замерзать.

— Ноги я промочила, — сказала свейка. — Глупо так: ноги зимой промочила.

— Сапоги, видно, снега зачерпнули.

— Это всё из-за того сугроба, в который я провалилась у горелой сосны.

…Они давно плутали по лесу, а мороз всё крепчал. Солнце быстро исчезало за деревьями; в лесу уже царили сумерки, которые так любят злые духи. Гореслава, которая до сели храбрилась, теперь тоже испугалась. Да и было от чего: вокруг волки выли; зелёные огоньки их глаз зажигались то здесь, то там, заставляя девушек прибавлять шагу.

Когда они вышли на опушку, снова повалил снег, но на этот раз мелкий, крупинками. Гореслава, вся белая от снега, вышла в поле, чтобы понять, куда они вышли; Эймунда же осталась сидеть на пенёчке вместе со свёртком и лыжами.

В белом до рези в глазах поле Наумовна заметила тёмную фигуру вершника. Приглядевшись, она признала в нём Гаральда. Чёрно-пегий Гвен взрывал копытами сугробы, необыкновенно быстро приближаясь к лесу. Жеребец осел на задние ноги перед самой Гореславой, позвякивая сбруей.

— Где Эймунда?

— Сидит на пенёчке. Ноги у неё замёрзли.

Гаральд подъехал к опушке и усадил дочь впереди себя; Наумовна же подобрала брошенные свейкой лыжи и шесты и побрела к Сигунвейну.

— Пешком идти — в поле ночевать да замёрзнуть, — сказал свей, остановив перед ней Гвена. — Забирайся на конский круп.

… А чуть в стороне, в багровом свете почти зашедшего солнца бежали чьи-то сани.