Слово — письмо — литература

«Литературное сегодня»: взгляд социолога[*]

Заглавие работы — понятно, цитата. Это название принципиальной статьи Тынянова (1924), где он, в частности, отмечает: «Все видят писателя, который пишет, некоторые — издателя, который издает, но, кажется, никто не видит читателя, который читает. Читатель сейчас отличается именно тем, что он не читает. Он злорадно подходит к каждой новой книге и спрашивает, а что же дальше? А когда ему дают это „дальше“, он утверждает, что это уже было»[200].

Говоря в дальнейшем о «литературе», я совершенно не буду касаться проблем и категорий поэтики, а буду иметь в виду лишь структуры групповой консолидации и межгруппового взаимодействия, которые образуют для социолога социальное поле литературы, задают границы, членения, опорные точки, сгущения в публичном пространстве литературы. Больше того, речь пойдет даже не столько о самой литературе как институте, сколько о тех трансформациях «большого» общества, его группового состава и каналов межгрупповой коммуникации, транслируемых по этим каналам символических ресурсов, репертуара идей и представлений различных групп, которые литературная система — как своего рода мембрана или геологический пласт — «улавливает» и «передает». Собственно, этому были посвящены и предыдущие наши с Л. Гудковым работы по социологии литературы[201]. Что в этой сфере произошло за последние 3–4 года и происходит сейчас?

Два соседних поколения вполне добровольно и, в общем, без особых сожалений перестали читать «литературу», а она, соответственно, перестала быть общим миром и опознавательным кодом для образованных слоев общества. Явный парадокс здесь в том, что содержательных, нерядовых книг любого рода на рынке сейчас все больше, некоторые журналы сегодня явно интереснее, чем были, скажем, даже пять лет назад (не беру предыдущие периоды!), а между тем читают и обсуждают прочитанное в так называемых интеллектуальных кругах явно все меньше (тогда как книжных презентаций и премий, замечу на будущее, — все больше, см. об этом ниже). Иными словами, привычная долгое время система рекомендации текста, его признания и складывания литературных авторитетов (через признанных знатоков и через авторитетные каналы — «отмеченные» в читательском сознании журналы прежде всего) как будто перестала работать. В чем тут дело?

Есть уход чисто «физический»: отлив современников среднего возраста, сверстников (от 40 до 60), не входящих в собственно литературные круги, никогда не составлявших «ядро» литературной системы, но образовывавших круги поддержки, дававших литературе социальную опору. Теперь они переходят к публичной, организаторской (менеджерской) или, реже, деловой и профессиональной активности, гораздо чаще — к пассивному телесмотрению, к массовой литературе. Надо иметь в виду и уход «поколенческий» — отход более молодых читателей от «старой» литературы, прежних авторов, «толстых» журналов с именем и репутацией — к видео, музыке, «некондиционным» искусствам — фотографии, инсталляции, мультимедиальным акциям, к современному кино, Интернету (достаточно сравнить объем публикаций об этих феноменах и собственно литературной информации в «новых» журналах, в газетах). Явление отнюдь не уникальное и не чрезвычайное, а, видимо, напротив, типовое. Ср. замечание Тынянова: нынешний читатель «тщательно обходит стихи, как слишком постаревших товарищей» («Промежуток», 1924)[202]. Итак, первое обстоятельство: смена ролей, систем соотнесения, идентификационных рамок у старшего поколения (переход в «возраст» специалистов, учителей, руководителей, просто отход от дел) и разрыв, дистанцирование поколений друг от друга, ощутимое и во всех других сферах.

Второе обстоятельство: феномен дежа-вю. Речь идет о «чисто количественном» прибавлении образцов. Их, по самоощущению многих, если не большинства, участников нынешней ситуации, стало «слишком много». Без выработки новых рамок понимания и оценки, без внесения новых точек зрения на литературу, других начал ее членения, динамики, переструктурации целого это создает ощущение повторяемости, оскомины, усталости, апатии (мысленное упрощение картинки окружающего, однако «импринтинг привычного» здесь — не в литературе, а в сознании смотрящего). Но и это опять-таки феномен, вероятно, типичный. Ср. мандельштамовское замечание той же первой половины 1920-х гг. о «частой смене поэтических поколений при одном и том же поколении читателей», дефилировании «сменяющих школ» перед одним снобистским «зрителем в партере» («Выпад», 1923)[203].

Третье: исчезновение фигур литературно-коммуникативных посредников, передатчиков новостей, указывающих на то, что сегодня стоит читать («вторых» читателей, служивших связующим и передаточным звеном между писателями и ядерными «первыми» читателями, с одной стороны, и более отдаленными читательскими группами — с другой). Больше того, речь, насколько можно судить, идет об отмирании символического значения самой подобной функции, самого такого знания, авторитетности подобной роли, за которыми стояла символическая значимость литературного события (а ее обеспечивал высокий престиж литературы как проекта национальной культуры, как другой — альтернативной по отношению к официальной, единственно стоящей и единственно удавшейся, с точки зрения наиболее образованных и продвинутых групп, — версии национальной истории). О том, как этот амбициозный проект деформировал представления о реальном движении словесности, как он изнурял человеческие силы и мыслительные ресурсы образованных слоев и близких к ним подгрупп, насколько высок здесь был «процент» социального и культурного «отсева», — разговор особый и долгий.

Отсюда четвертое: ослабление, эрозия, стирание символических границ литературного сообщества, позитивного чувства принадлежности к нему (рамок идентификации через отношение к литературе, «удерживание» традиции, стандартов вкуса), а значит — деградация литературных и образованных слоев в целом: нигде это не выразилось с такой силой, как в отношении к современности (открытой актуальности смыслового существования) и повседневности (неклассической «прозе мира»).

Наконец, пятое: исчезновение, сворачивание основной для новейшего времени формы создания литературного события — литературного журнала (то есть литературных текстов вместе с точками зрения на литературу, поступающими, видоизменяющимися и, напротив, поддерживаемыми, повторяющимися в ритме регулярной смены актуального «сегодня», «здесь и сейчас», в календарном времени — то есть в порядке налаженных институциональных циклов). Произошел разрыв образованного сообщества или, вернее, определенных, «прежних» его фракций с современностью как горизонтом актуальной (неотложной) коммуникации. Строго говоря, этот процесс длился уже давно и прошел несколько фаз, когда литературные репутации писателей, задававших острие литературного процесса, создавались вне текущей литературной критики, вообще вне данного литературного сообщества и часто по внелитературным основаниям: сначала молчание в открытой прессе о сам- и тамиздате, затем — бум републикаций того, что было событиями для литературного сообщества уже давно, а теперь лишь завершило «литературную эпоху» (эпоху господства данного типа литературы), следом за «бумом» — исчезновение литературной критики из газет и журналов одновременно с нарушением периодичности выхода многих изданий (дело не в деньгах и бумаге, а во всей системе межгрупповых коммуникаций в обществе, в значимости друг для друга его групп, иерархии их сравнительных авторитетов — именно они, а не типографии и бумкомбинаты здесь были затронуты!). Тем более этот разрыв с современностью явен в последние годы на материале так называемой «зарубежной литературы» как продукте коллективной работы литературоведов-«зарубежников», переводчиков, издателей, книготорговцев, библиотекарей.

Несколько слов о журнале. Для социолога это устойчивая форма соединения людей, идей и интересов в горизонте современности, на ее проблемах и ключевых словах. Таким способом журнал мобилизует и сплачивает «свою» публику, получая в ответ публичную поддержку через индивидуальную и коллективную подписку. Иными словами, журнал — орган общества как такового (в социологическом смысле слова), он изоморфен наличному обществу и одновременен с «обществом», возникающим как социальный факт, как особое самостоятельное измерение жизни людей, как феномен европейской истории Нового времени. В этом смысле показательна привычная форма нашего российского и советского толстого журнала; в ней соединен ряд значимых социальных и культурных характеристик: низкая цена; целостность и систематичность представления словесности: роман плюс стихи плюс публицистика и критика; доставка на дом; жесткое противостояние социального центра и верха — периферии и низу, столицы — провинции и т. п. Перед нами — олицетворение «закрытого» общества, воплощение режима его социальной и культурной дефицитарности.

Основной процесс, параллельный и наследующий здесь только что описанным, — это становление нового литературного истеблишмента. Речь идет о группах, принимающих решения «на границах» и по поводу связей литературного сообщества с «внешними» подсистемами и контекстами. Причем берущих на себя первичную организацию литературного взаимодействия внелитературными, чисто социальными средствами при дефиците «внутренних» критериев и оценок, в отсутствие «гамбургского счета»[205]. Я имею в виду обобщенные отношения со следующими инстанциями:

— власть (общероссийская, московская/питерская, вообще городская, разные ее подсистемы и уровни);

— деньги (банки, фонды и проч.);

— массмедиа (телевидение, радио, тонкие глянцевые, не-литературные журналы);

— «Запад» (университеты, учебные центры, фонды, посольства);

— средняя и высшая школа, академическая система (здесь проблемы сегодня самые серьезные и практически даже не поставленные, не то что нерешенные: разрыв с современностью гербаризировал уже устоявшуюся классику и отсек писателей-современников от школы, поскольку они не интерпретированы, а в терминах прежней идеологии литературы и неинтернретируемы; тем не менее отдельные образчики «новой» литературы несистематически, но неуклонно проникают даже в школьные курсы; соединение двух этих «рядов» в совокупности с эпигонскими духовно-патриотическими интерпретациями национальной истории и культуры дает культурные гибриды и псевдоморфозы, воздействие которых на более молодые поколения еще предстоит оценить[206]).

Кроме всего прочего, в описываемом процессе важны три момента:

а) установление подобных связей с «внешней» средой было бы невозможно без частичного ухода во все эти сферы отдельных фракций образованного (в том числе — литературного) сословия: институтски и университетски образованная молодежь идет сегодня не столько в литературу, литературоведение, литературную критику, сколько в журналистику, включая электронную, в рекламу и бизнес вокруг развлечений, дизайна, моды, кино, видео, музыки и т. п.; документирование, оценка масштабов, прослеживание динамики этого оттока, его поколенческого состава, географически-региональных параметров (ситуация и ее подвижки на периферии, приток с периферии в центр) — важные задачи для историков и эмпирических социологов сегодняшнего российского общества и культуры;

б) все подобные процессы социальной-мобильности и культурных трансформаций сами по себе заставили пересмотреть, расшатали, размыли многие нормативные компоненты самоопределения прежней «интеллигенции», ввели в сознание литературно образованной публики новые инстанции и критерии самооценки, признания, успеха;

в) уход из сферы литературной образованности и переход в истеблишмент обеднял и обедняет, даже обессиливает всю оставшуюся литературную «массу» (поскольку истеблишмент — это, во-первых, не элита, он не задает образцов, и поскольку, во-вторых, в нынешней ситуации нет механизма связи между истеблишментом и литературной массой в целом, литературной периферией: тут скорее можно видеть отрыв от своей среды одних подгрупп и консервацию прежних, уже вчерашних образцов, проблем, ключевых слов — другими, но не создание и передачу новых идей и символов, то есть скорей групповую капсуляцию, чем межгрупповое взаимодействие). С этим склерозом межгрупповых коммуникаций, по-моему, во многом связаны и настроения подавленности, катастрофизма, рессантимента среди встревоженной и обиженной «массы», и без того чувствующей себя в забросе. Другая сторона подобного процесса, отрыва «головки», — это расширяющийся зазор между Москвой и регионами (нынешние инициативы регионального самоопределения на Урале, Волге, русскоязычной Украине — вообще особая проблема; о том, что вчера называлось «национальными литературами», сегодня уж и не говорю: здесь либо возведена глухая стена обоюдной незаинтересованности, либо в центре консервируется исключительно имперская точка зрения на прежнюю «периферию»).

На то, что собственно культуротворческие задачи — создание не просто текстов, а точек зрения, новой оптики и новой публики — оттеснены сегодня тактическими проблемами консервации (в том числе — консервации своего положения), указывает отсутствие динамики в такой сфере, как возникновение новых малотиражных журналов типа little review («малого обозрения»). И прежде всего — журналов открытого, международного характера, где предлагаются не переводы уже опубликованного ранее и давным-давно — очередное эпигонское «знакомство», «введение» автора и проч. и проч, а материалы, впрямую заказанные и написанные для данного издания и данного момента (именно так было в старом, дореволюционном «Логосе», в «Критерионе» Элиота и «Западном обозрении» Ортеги-и-Гасета, в нынешних «Поэзи» Мишеля Деги или «Вуэльте» Октавио Паса)[207]. Кстати, подобные издания, возникавшие, как правило, на переломе времен и на перекрестке культур, никогда не были мономаниакально литературными: словесность (и рефлексия по поводу традиции и современности) всегда идет в них рука об руку с философской, исторической, социологической, антропологической и даже политологической эссеистикой, которая ставит проблемы собственно культуры, самой возможности смыслопроизводства и коммуникации, а также с изобразительным искусством, кино, телевидением, проблемами их теории. Иными словами, новые точки зрения на литературу рождаются только как новые точки зрения на культуру, на весь смысловой мир, всю сферу авторефлексивного смыслотворчества. Замещая культуру, «программная» литература в России либо делала остальные искусства фактически иллюстративными, либо отрывалась от большого культурного контекста, в том числе — мирового (так, скажем, ближайшие проблемные горизонты Пастернака определялись символистским рубежом веков и для него, по воспоминаниям Исайи Берлина, был совершенно незначим опыт и поиск таких его современников, как Джойс и Кафка, Клее и Шенберг, Малевич и Стравинский[208]).

Если говорить о «новых» формах взаимодействия между истеблишментом и внешними контекстами (мобилизация поддержки), с одной стороны, и между истеблишментом и ближайшим литературным сообществом (рекрутирование новых потенциальных сочленов), с другой, то за самое последнее время их в России кристаллизовалось, кажется, две. Это премия (чаще всего — «почетная», за прежние заслуги и по совокупности) и презентация (книги, нередко уже прошедшей первое прочтение и рецензирование).

Среди прочих премий (с годовым циклом периодичности и часто, добавлю, отмеченных сегодня авторитетным в недавнем прошлом именем собственным того или иного персонажа неофициальной либо не полностью официальной культуры) премии учредили и продолжают учреждать у себя и для себя многие толстые журналы, ищущие собственного места, стремящиеся удержать, укрепить свой статус в новой ситуации; делаются натужные попытки реанимировать и государственные премии. Однако не столь заметно другое: институт премии журнала либо при журнале фактически выводит на первое место в межгрупповом литературном взаимодействии не журнал как платформу и позицию, рупор групповых определений реальности, а журнал как орган публикации, как своего рода издательство (и, конечно же, выдвигает вперед институцию издательства как такового). Презентация задает книге узкий круг «первых читателей» и шлейф рецензий во внелитературных журналах, на телевидении и радио, делая ее или ее автора далее кандидатом на премию. Фактически функциональное значение оставшихся и продолжающих выходить толстых журналов, в том числе — немногих удачных и работоспособных, уже давно изменилось. Теперь это либо публикация, либо информация об опубликованном; характерно, что даже самые интересно работающие толстые журналы ограничиваются в рецензиях и обзорах аннотированным перечнем заметных публикаций полугодовой давности и продолжают терять тираж и читателей. И события, и репутации создаются теперь не здесь.

Внутренняя организация литературного сообщества в России (многообразие литературных групп и их инициатив, динамика развития, частота и содержание коммуникативных контактов между ними) продолжает оставаться крайне бедной и самой простой, даже примитивной. Отсюда, в частности, преобладание чисто пространственных форм расслоения литературного сообщества: как разложение, распад, так и относительный рост разнообразия в литературе, инстанций власти и т. п. идет по линии регионализации. Именно поэтому если и ждать сейчас, без маниловских мечтаний, развития каких-то новых, промежуточных по своему характеру и адаптивных по функции форм в публичном поле сегодняшней литературы, то я бы думал не о «малых» общекультурных обозрениях (для них, по-моему, нет ни соответствующего экзистенциального опыта, ни профессиональной квалификации, ни людей, ни идей, ни языков), а о двух более привычных, близких к уже существующим и отчасти опробованных формах:

— полоса либо тематический блок в ежедневной или близкой к ней по периодичности газете (ранний «Коммерсантъ» и бывшая «Сегодня» были, как теперь очевидно, пробными шарами именно в этом направлении); понятно, что время действия и объем газеты подразумевают задачи адаптивные, тактические, а не стратегию обновления и сдвига, то есть не столько аналитику, сколько прагматику воздействия — новую и динамичную верстку, оформление, заголовки, стиль, интонацию;

— не проблемный, а информационный, сигнально-оповещающий журнал откликов и обзоров на книги типа французских «Лир» и «Кензен литерэр» либо польских «Новых ксёнжек» (газета «Книжное обозрение» библиографирует, а теперь и рекламирует издательскую продукцию, но не дает картину литературы и не предназначена для подобной задачи).

В обоих случаях этим изданиям придется взаимодействовать с телевидением и радио, а литературе и книге — существовать в тесном соседстве с другими типами смысловых образцов и художественной продукции (гуманитария, кино, музыка, изобразительное искусство, мультимедиа, дизайн, мода, бестселлеры, книги для детей и проч.). Это, хотелось бы надеяться, потребует качественно других специалистов, иной системы их профессиональной подготовки, учебы и тренинга. Но главное — других оснований взаимодействия между интеллектуальными группами, слоями, фракциями, иных принципов самоопределения и других представлений о литературе, искусстве в целом. В противном случае эти издания будут либо в еще более рутинных формах тиражировать прежние культурные стереотипы, либо вопроизводить узкокружковые образцы, а значит — окажутся обречены на неудачу и достаточно быстро останутся без самостоятельной, инициативной публики.