Слово — письмо — литература

Новая русская речь[*]

«Материалы к общественно-политическому словарю русского языка», составленные сотрудником Отдела восточноевропейских исследований Бременского университета Гасаном Гусейновым[210], заметно расширяют образующийся в последние годы круг лексикографических изданий отечественных и зарубежных русистов, которые посвящены лексике перестройки (И. Зенцов, Д. Одресси, В. Максимов), современной политической метафоре в России (А. Баранов и Ю. Караулов), жаргону хиппи и молодежному сленгу (А. Файн и В. Лурье, Ф. Рожанский и др.), блатной фене и лагерному языку (Вл. Быков, Ж. Росси и др.), ненормативной лексике (В. Елистратов) и другим переходным феноменам и новообразованиям русской речи, проявившимся, узаконенным или наново переистолкованным публично в конце 1980-х — начале 1990-х гг. В качестве источника Г. Гусейнов опирается на старую и новую прессу эпохи — печать разной идейной направленности, адресации, тиража: от газеты объявлений «Все для вас» до гуманитарных журналов «Здесь и теперь», «Вопросы философии» и «Социологические исследования», от московских изданий до парижской «Мулеты» и иерусалимского «Время и мы» (печать Петербурга, других крупных городов и регионов в круг источников не вошла). 116 словарных гнезд в алфавитном порядке вводят в исследовательский обиход и кодифицируют толкование нескольких сотен новых словесных реалий; самая поздняя по времени среди них — «октябрьские события 1993 года». Книга снабжена указателями использованных печатных источников, трактуемых предметов и упоминаемых имен (лидеры популярности — Ельцин и Жириновский).

Черпая словарный материал и текстовые иллюстрации, среди прочего, в изданиях для специалистов (литературоведческих, культурфилософских, политологических и т. п.), составитель ограничивается в них пластом «общей» лексики социальных коммуникаций, а его — по особенностям недавней фазы социокультурного развития и доминировавших в этот период инициативных групп — образует лексика идейно ангажированная, даже поляризованная, публицистически-суггестивная. Понятно, что иррадиция этой максимально заряженной зоны языка захватывает куда более широкие его слои (сами названия газет, журналов, передач, собственные имена и производные от них и т. д. становятся компонентами подобного нарицательного словаря времени). В этом смысле политические («демократия», «либерализм»), экономические («ваучер») и другие элементы специальных терминологических лексиконов в данном словаре — это далеко отошедшие значения или даже омонимы тех же словесных единиц в словарях, скажем, деловой или политической лексики, в изобилии лежащих сегодня на городских книжных прилавках; замечу, что издание многочисленных специализированных словарей и справочников, пособий по разным «языкам» — от естественных до компьютерных, равно как массовый спрос на них, — одна из характерных черт последнего времени, сегодняшней урбанизирующейся, наверстывающей образовательные пробелы цивилизации, снова приоткрывающейся «большому» миру.

В развернутом Введении (оно датировано февралем — мартом 1993 г. и опубликовано на немецком языке, материалы же словаря — по-русски с немецкими эквивалентами заглавных слов, выверенными Хартмуте Треппер) Г. Гусейнов дает обобщенную характеристику нынешнего этапа в движении русского языка. Он связывает его с одним из не раз возникавших в истории страны критических моментов (Петровская эпоха, Октябрьская революция), всегда сопровождавшихся масштабными языковыми сдвигами и, далее, попытками нормативно упорядочить их средствами государственной власти или хотя бы обозначить их сверху, задав образец либо перехватив инициативу («горбачевизмы» и др. в Словаре и отведенная им главка в составительном предисловии; из неотмеченных неологизмов М. Горбачева я бы указал на «реальности» во множественном числе). В самом общем плане первый год постсоветской жизни языка описывается как «торжество ненормативности»; само в высшей степени идеологически нагруженное понятие «нормы» и производные от него внимательно обследуются в Предисловии (тонкие соображения на этот счет были, добавлю, высказаны на международной конференции «Россия между Востоком и Западом» в Ливорно в октябре 1992 г. французским историком и социологом А. Береловичем[211]). Ненормативность же связывается с вторжением «освобожденных от идеологического надзора элементов западного политического языка» и «освобожденного от цензуры и государственного ханжества <…> собственно русского теневого словаря», «встречей „иностранщины“ и „блатной музыки“». К первым, «вестернизаторским» элементам добавляются — как в электронной почте — все более ощутимые в языке печати, уличной рекламы, граффити и т. д. вкрапления иноязычных (и транслитерированных русских) слов на латинице, включая опять-таки символические и «культовые» имена собственные. Основу вторых образуют прежде всего матерная речь и подпитывающие ее маргинальные лексические пласты. Две эти «волны» — вполне в духе «традиционалистской модернизации» в России и СССР — дополняются очередным «возвращением» к прошлому, идеологическими «архаизмами» типа «смуты» либо стилизации под исконность и старину (неологизмы А. Солженицына, понемногу внедряемое через массмедиа «господа» и т. д.). Пестрое соседство разнородных по происхождению и окраске элементов хорошо передают несколько наудачу выбранных страниц Словаря, скажем, на букву «с», где рядом оказались «СКВ» и «скоммуниздить», «соборность» и «совок».

Кроме обсценных «нововведений» и переозначенных, переосмысленных элементов из обихода привычных для Запада социальных и политических реалий, пока что ведущих в отечественном контексте существование фантомное и «неуправляемое» (еще один тонко найденный составителем неологизм), ядро Словаря составляет сравнительно небольшая группа слов, с помощью которых пресса пытается как-то обозначить характер, строение и состояние нынешнего российского сообщества. Реестр позитивных или хотя бы нейтральных обозначений небогат. Это «ближнее» и «дальнее зарубежье», поколенческие характеристики («шестидесятники» и др.), «казачество», «нация» (и «этнос»), «интеллигенция» (самая развернутая из словарных статей). Несколько, хотя и ненамного, шире лексикон отрицательных определений, включая снижающие самоназвания, диффаматорские образы «чужака» и «врага»: «совка» я уже упоминал, добавлю «людей кавказской национальности» («чеченцы» в Словарь не попали), «красно-коричневых», «мафию», «лобби», а из характеристик состояния, оценок взаимодействия людей и групп — конечно же, «катастрофу», «беспредел», «разборку» (естественно — «крутую»). Из метафор общества в Словаре практически присутствуют лишь «органические», «генетические», они же, как правило, преобладают и во все более рутинном, бедном и затертом языке ангажированной печати последних лет.

Замечу, однако, что пресса (тем более — идеологически возбужденная, «партийная») — после газетно-журнального бума 1988–1990 гг. в крупных городах и его спада уже с 1991 г. — сегодня лишь одна и не самая популярная из коммуникативных систем, действующих в нынешнем российском обществе. Поданным общероссийских и локальных опросов, регулярно ведущихся Всероссийским центром изучения общественного мнения с 1988 г., роль «всеобщей» коммуникативной системы сегодня играет телевидение, а среди его передач — наряду с новостями — телесериалы, эстрада, шоу и лотереи, криминальная хроника, встречи с известными людьми в прямом эфире, передачи о доме, семье, повседневности (в мире печати же набирают популярность такие издания, как «СПИД-Инфо», «Совершенно секретно», «Сплетни», «Женские дела», рывком вышла вперед местная и региональная пресса с ее собственными горизонтами событий, новостями и объявлениями). Мощнейшим образом на формирование актуального слоя языковых реалий воздействует в последний год реклама; можно сказать, что ее лексика, имажинарий и герои становятся теперь — особенно для молодежи, женщин, в том числе матерей, — таким же доминантным кодом общения, каким были для масс в предыдущие периоды языки радио, кино, массовой песни, байки и анекдота, позже — политической мобилизации (более глубокие слои языковой культуры, исторической памяти еще и сегодня формируются школой.). В условиях кризиса и распада традиционной интеллигенции, при ослаблении столь же традиционного государственно-властного контроля над коммуникативными каналами, сегодня стоило бы говорить об экспансии массмедиа в начавшее формироваться поле публичности в российском обществе, прослеживая далее воздействие симболариев и лексиконов разных групп коммуникаторов на складывающийся межгрупповой язык. При этом внутрикружковые, локальные языковые компетенции, как правило, не отмечены знаками надгрупповой авторитетности, символически, кроме как идеологической маркировкой, не обеспечены, не признаны публично, а то и попросту вытеснены из сферы самопредъявления и коммуникации с другими. Это, в частности, закрепляет у ряда социальных групп и культурных общностей, но уже на бытовом уровне, чувство изолированности, знакомую по прежним временам ситуацию двоемыслия и двуязычия (среди многих дефицит символов и средств общения ощущают на себе самые молодые и, напротив, пожилые россияне). Поэтому круг источников в будущем, в последующих за рецензируемым словарях желательно было бы в эту сторону по возможности расширить.

При завтрашней коллективной и междисциплинарной работе (а данный Словарь, как и большинство упомянутых в начале, — плод большого и скрупулезного труда одного автора) можно было бы, вероятно, использовать и более строгие методики отбора, описания и исследования материала (частотные словари, техники кон-тент-анализа и т. п.). Имело бы, вероятно, смысл и отграничить друг от друга разные по функциональному смыслу уровни языка («ваше» и «дольчики» — от «Евразии» и «централизма»), отчленить сменяющие друг друга хронологические слои речевых новообразований («хрущобы» и, скажем, отсутствующее в Словаре «духовный» — от «апофегея» и «стеба»), выделить в них ядерные (общие, долговременные) и периферийные (окказиональные, локальные, наподобие «сына юриста» и «вианов») элементы. Тогда, может быть, стало бы видней, что значительная, если не преобладающая по «весу» часть неологизмов введена в язык, по крайней мере, на групповом уровне, в предыдущую эпоху — несколькими предшествующими поколениями (шестидесятников, олдовых хиппи), в рамках более масштабных и долговременных процессов, чем измеряемые одним-двумя годами. Встал бы, соответственно, вопрос о языковой и культурной системе в целом, возможностях, направлениях и формах ее динамики, исторических агентах и т. д. Но, сколь бы далеко от сегодняшнего момента ни ушли специалисты по этим проблемам в будущем, отправной точкой для их работы, думаю, останутся все же кропотливые труды и пионерские обобщения собирателей нынешнего дня, ощутимый вклад в которые вносят скромно поименованные «Материалами» разыскания Гасана Гусейнова[212].