Слой

Глава первая

Лузгину очень не хотелось заходить к своему другу-банкиру, но он давно знал, что плохие новости — это как зубы рвать: надо сразу.

Новый офис «Регион-банка» располагался в Южном микрорайоне, среди серых панельных коробок, захламленных стройплощадок и традиционно грязных весною улиц. Шлепая по рыхлой обочине новыми ботинками, Лузгин матерился полу-вслух, в том числе и в собственный адрес. Именно он, Лузгин, пообещал другу-банкиру «пробить» землеотвод в центре города под строительство здания банка, но сделать это не смог, напоровшись на странную увертливость знакомых начальников из городской администрации. В итоге банку дали землю в Южном. Правда, землю «чистую», без сноса старого жилья и отселения, что обошлось бы банку в миллиард-другой. И все-таки Лузгин вздрагивал от каждого звонка банкира: десять тысяч «баксов», полученных от банка за посредничество, давно обратились в дым над трубой дорогого круизного теплохода, а плачены они были за площадку в центре, авансом. Друг-банкир денег назад не требовал, даже части, но крючок этот Лузгин видел постоянно висящим перед собственным носом. И он знал, что время придет и удочку дернут.

Взбираясь по грязному мрамору банковского крыльца, Лузгин со злостью подумал: сейчас потянут…

Секретарша в приемной друга-банкира Кротова, кривоногая молодая стерва, была вечным и точным барометром, демонстрирующим отношение хозяина к посетителю. Когда Лузгин, кивнув на ходу и буркнув «здрасьте», двинулся в сторону дубовой хозяйской двери, стерва не дернулась, но и не улыбнулась. «Ждет, — подумал Лузгин, — но знает, гад», — и потянул тяжелую дверь на себя.

Кабинет Кротова был обставлен модной черной мебелью, с черно-белыми аксессуарами на столе, черно-синим ковром на полу и светло-серыми вертикальными жалюзи на окнах. Красный твидовый пиджак банкира выглядел в этой черно-белой геометрии маленьким взрывом.

— Какие люди, — сказал Кротов, приподнимаясь над столом и протягивая Лузгину толстую твердую ладонь кандидата в мастера по штанге. Кротов улыбнулся, и Лузгин подумал: «Не знает. Уж лучше б знал. Перегорел бы до моего прихода».

— Кофе? Рюмку? — спросил банкир, нацелив толстый палец в кнопку интеркома.

— Стакан, — ответил Лузгин, плюхнулся в кресло у стола и принялся выуживать сигарету из «гостевой» пачки, лежащей рядом с хрустальной пепельницей. На пепельнице, как и на большой настольной зажигалке, краснела эмблема банка. Кротов любил, чтобы все было «по фирме». Даже пиджак.

Кротов был пижоном, дельцом, бабником, но дураком он не был и обладал пугающим Лузгина нюхом на неприятности. «Когда человек даже молча врет, — любил повторять Кротов, — я чувствую это ноздрями». Вот и сейчас, наливая Лузгину коньяк в большой фужер, открывая банку с солеными орешками, бормоча ерунду насчет плохой погоды и давления, банкир как-то рывками взглядывал на Лузгина, и не в глаза, а почему-то в лоб, что было неприятно. Вообще, у Кротова имелся целый набор таких штучек, ко многим из них Лузгин привык и не реагировал, но этот взгляд в лоб, сквозь череп…

Лузгин дождался, пока секретарша расставила чашки с кофе и скрылась за дверью приемной, ткнул сигарету в пепельницу и сказал:

— Есть разговор, Серега.

«Лучше сразу, — повторил он про себя. — Лучше сразу».

— О чем?

— Деньги будут забирать. На этой неделе.

— Не понял, Вовка, — сказал Кротов. — Какие деньги?

— Комитетские.

— Бюджетные? Они что там, трахнулись?

— Давай, — сказал Лузгин и ткнул своим фужером в рюмку Кротова. Звук был глухой, нечеткий. Лузгин проглотил «Мартель» и полез в пачку за новой сигаретой.

— Может, и трахнулись. Но ведь я тебя предупреждал, что маржа маловата.

— Вот ведь суки жадные! — с издевкой бросил Кротов, отпихнул кресло, проверил, плотно ли закрыты обе двери «предбанника», потом включил телевизор и сел нос к носу с Лузгиным. Запах коньяка из его рта был еще свежим, но Лузгин рефлекторно дернулся назад, отвел лицо в сторону.

— Они что, залететь хотели? — спросил Кротов. — Я ведь объяснял, что будет мало, но гарантированно и безопасно. Они что, пацаны? Они дел не делали, да?

— Старик, три месяца — срок большой.

— А ставка Центробанка? Я ведь ее никак не объеду. Это раз. Кому угодно я эти деньги дать не могу, правда? Кто угодно просто сбежит с ними. Это два. Значит, только своим. А своих я грабить не могу, иначе они со мной работать не станут. Поэтому сто двадцать годовых для меня предел. Это десять процентов в месяц. Понятно? Из этих десяти процентов пять тому, кто с деньгами работает. Один мне. Остается четыре процента, я их вам пакую наличманом, и дело с концом. В чем проблема?

— Мало, говорят. Риску много, а денег мало.

— Да пошел ты…

— При чем здесь я? — заорал Лузгин. — Я с этого вообще ни хрена не имею!

— Твои проблемы, — жестко сказал Кротов. — Мы сразу договаривались, что свои интересы ты закрываешь сам.

— Какие, к богу, интересы? — Лузгин разозлился совершенно искренне. — Им всех четырех мало, а ты думаешь, что они оттуда еще и мне отстегнут? Или ты — со своего процента? Сколько там получается на один — тридцать «лимонов» в месяц?

— Старик, ты дуру не валяй, — сказал Кротов. — Этот процент не мой, ты же знаешь. Я ведь не головной банк, а только филиал. Мне что скажут, то я и делаю.

— Выходит, Филимонов в курсе? — спросил Лузгин и тут же мысленно обругал себя — вдребезги напополам. Это была ошибка. Не стоило этого говорить. Кротов глянул на него, и Лузгин почувствовал, как леска натягивается.

— Вот мы каки-и-е! — нараспев сказал Кротов. — Все-то мы знаем, обо всем-то мы помним… Кстати, десять тысяч «зеленых» — это гораздо больше, чем тридцать «лимонов». Филимонов, между прочим, ими интересовался.

— Ладно, Серега, я сам про это помню. Хотя два миллиарда экономии на сносе тоже не шуточки, дружище. И вообще, еще не вечер, а?

— Ты сам, главное, не дергайся, — в голосе банкира явно звучал намек на мировую, и Лузгин догадался, что президент центральной банковской «конторы» Филимонов не был информирован об операции с бюджетными деньгами. «Вот так мы с крючка и соскочим», — удовлетворенно подумал Лузгин.

Идея с «прокруткой» бюджетных денег городского комитета по строительству возникла как бы сама собой. Однако Лузгин был взрослым человеком и немало вращался в «верхах», чтобы понять: случайностей там не бывает. Поэтому когда на очередной банной пьянке на Лебяжьем председатель комитета по строительству Терехин, сидя вдвоем с Лузгиным в парилке, вдруг спросил о Кротове: надежный ли банк, надежен ли сам Кротов — нетрудно было понять, что лузгинский школьный друг-банкир интересует Терехина не только как вероятный партнер по бильярду. Тогда Лузгин ответил «да». И потом были общие, уже на троих, бани и рыбалки, была осенняя охота, но уже без Лузгина — он охотником не был никогда. А вскоре городская Дума приняла решение о размещении бюджетных средств городского комитета по строительству (ГКС) на счетах кротовского филиала «Регион-банка». Решение мотивировали заботой о сохранности денег налогоплательщиков: местные банки были на грани банкротства, а «Регион-банк» стоял прочно, опираясь на триллионные счета нефтяников и газовиков. В прессе это решение и вовсе никто не заметил — журналисты кормились скандалами вокруг «Гермеса» и «Артона», местных продолжателей великого дела Мавроди, чьи обманутые вкладчики то штурмовали мэрию, то блокировали улицы Тюмени.

Как известно, денег на строительство всегда то пусто, то густо. И когда вдруг становится «густо», строители при всем своем желании просто не могут «освоить» их в считанные дни. Финансирование строительства идет поэтапно, огромные суммы лежат на счетах. Лузгин всю эту механику знал в силу своей профессии и сопутствующих ей связей и знакомств, но сам никогда в деле не участвовал не приглашали. И вот однажды Терехин, созвонившись с Лузгиным, поехал к нему домой.

Говорили на дворе, в бурьянах новостройки, где местные жители выгуливали собак. Терехин удивлялся непрестижному лузгинскому дому, ругал проектировщиков за бездарные панельные «муравейники», говорил про индивидуальное строительство, драки богатых за землю в историческом центре Тюмени. Жаловался на дурной характер мэра, раздающего направо и налево обещания, за которые отдуваться приходится ему, Терехину. Рассказал, как его чуть не избили в подъезде «крутые», про бандитскую наглость и повязанные «органы». Со вздохом поведал о глупости собственной: начал строить коттедж, а цены скачут, денег не хватает, теперь ни продать, ни достроить…

Спросил, как дела у Кротова. Сказал Лузгину, что банкирский коттедж, неподалеку от терехинского, уже обскакал его на два этажа, мужики тянут сети, мостят подъездную дорогу.

— Видишься с ним? — спросил Терехин.

— В основном за бильярдом. Раз в неделю ездим шары гонять в один подвал на Харьковской. Завтра собираемся.

— Это хорошо, что завтра… Скажи ему так, потихоньку, что те три миллиарда, которые упали на наш счет по ГП-42 в Заречном, три месяца мы трогать не будем. Начиная с будущего понедельника. Пусть покумекает что-нибудь, хорошо? Мне звонить не надо. Зайдешь ко мне в пятницу, с утра, расскажешь, что придумали. Давай, дружище, с богом. А квартиру тебе надо менять. Несолидно.

Терехин выплюнул сигарету в бурьян и пошел к машине, метя по снегу полами длинного черного пальто. Назавтра после игры в бильярд, сидя в кротовской «Волге» — за рулем был сам хозяин, — Лузгин передал разговор Кротову. Сергей хлопнул ладонью по баранке и засмеялся:

— Мэрёнки тоже хочут жить!

Вторую порцию «Мартеля» Лузгин уже пил, не торопясь. То ли коньяк подействовал, то ли кротовский отступ, но настроение у Лузгина улучшилось настолько, что ему даже стало немножечко жаль друга-банкира.

Официальное уведомление тебе пришлют недели через две. Переведешь деньги в «Промспецбанк». О процентах речи не идет. Так что успокойся. Не получилось сейчас — получится завтра, Серега.

— Хрен тебе получится, — сказал Кротов. — Нет у меня денег.

— Ни фига себе! — изумился Лузгин. — Как это нет? Ведь и месяца не прошло…

— А я что, спать должен был этот месяц с вашими деньгами? Счетчик-то включен был, по рукам ударили. Небось, ждали ведь, гады, в конце месяца первой выплаты? Откуда бы я «бабки» взял? Короче, деньги в деле.

— Так верни, и все дела.

— Не получится, — проговорил Кротов. — Деньги вложены на все три месяца. Мои ребята купили нефть в Ноябрьске, загнали в Омск на переработку. Потом бензин в Свердловск, на нефтебазу, реализовывать в розницу. Мазут и солярку во Владивосток, флотским, тоже под реализацию. Схема крутая, серьезные люди задействованы. Деньги мне сейчас не выдернуть. Пойми, Вовка, такими вещами не шутят. Могут и убить.

По спине Лузгина пробежали маленькие и холодные, но он все-таки сказал то, что должен был сказать:

— Это их не колышет, старик. Деньги надо возвращать.

Кротов снова привычно и ловко пихнул кресло задом, подошел к окну, глянул наружу меж тонких пластин занавески. Лузгину был знаком этот взгляд по бильярду. Так Серега Кротов целился в последний шар при счете «семь— семь».

Банкир тряхнул головой, вернулся к столу, плеснул в стакан коньяку. Выпил, налил себе еще и снова уселся напротив Лузгина. Расстояние было в метр, но Лузгин вновь непроизвольно откинулся на спинку кресла.

— Ладно, спокойно. Давай еще раз, все сначала. — Кротов посмотрел на настенные часы (пять тридцать две вечера), закурил: — Ты можешь мне ответить на один-единственный вопрос: почему? Почему? Мать твою!.. Извини.

Кротов вообще много, по делу и без дела, матерился. Лузгин же давно открыл в себе некое свойство мимикрии: он легко и даже с неким внутренним самоудивлением принимал и перенимал тональность речи собеседника, его жаргон. Иногда он слушал себя как бы со стороны и изумлялся: это я говорю, это мой язык наворачивает такую пакость? Или мудрость, что бывало не часто. «Умные собеседники случаются все реже, — подумал Лузгин. — С кем общаешься, братец?»

— …О чем думали раньше? Эй, ты слышишь, о чем я говорю?

— Слышу, — сказал Лузгин. — Не знаю я ничего. Терехин вчера встретил меня и просил передать, что все, отбой. И чтобы ты ему не звонил ни в коем случае.

— Под ним что, стул зашатался?

— Он под ним давно шатается.

Не первый год Терехин вел в городской администрации войну за объединение двух комитетов: по строительству и по распределению жилья. Естественно, за объединение под его руководством. Однако мэр был не так прост и предпочитал оставить все как есть, умело играя на противостоянии Терехина и его конкурента из «распределиловки» Муравьева. У одного были деньги, у другого — «живые» квартиры. По ряду причин Терехин был ближе к мэру, пользовался большим доверием и рассматривался как вероятная кандидатура на должность заместителя главы городской администрации.

Муравьев же к верхам не рвался, довольствовался хлопотной и незавидной внешне должностью «городского домоуправа». Его регулярно ругали в прессе, трясли депутатские комиссии, прокуратура дважды за последние три года расследовала деятельность комитета по жилью и писала умные представления. Муравьев пыхтел, кряхтел, но отмалчивался, в газеты с разъяснениями не лез, начальству не жаловался, в больших приемных не маячил. А потому каждый большой и малый скандал рано или поздно исходил тихим шепотом, и костлявая фигура Муравьева все так же неслышно скользила в полутемных коридорах четвертого этажа мэрии на Первомайской.

Все «расширения» и «улучшения жилищных условий» проходили через Муравьева. Квартиры новым депутатам, новым начальникам из областной администрации — всем этим занимался он. Да и автономные округа, северные администраторы и нефтегазовые генералы при внешне резких разговорах о суверенитете Севера и никчемности Тюмени все-таки «столбили» себе жилье в областном центре, расселяя в нем сыновей, дочерей, а кое-кто уже и внуков. Надо отдать должное Муравьеву: он никогда не спешил, не рыл землю под начальственным взглядом заказчика. Иногда проходил целый год, прежде чем клиент из однокомнатной квартиры переезжал в трехкомнатную, но все было сделано по закону. Вначале однокомнатная в центре менялась на двухкомнатную на Песках: все разумно и понятно. Затем двухкомнатная на Песках менялась на трехкомнатную в далеком Восточном микрорайоне. А потом теплотехник с ТЭЦ-2 получал по очереди трехкомнатную квартиру в центре и почти добровольно менялся с клиентом, так как от Восточного до ТЭЦ — по ветру плюнуть, и с местом для гаража там никаких проблем.

Был и вовсе легендарный случай, когда Муравьев убедил большого начальника женить начальственного сына на молодой многодетной матери. «Семья» просуществовала полгода, и после развода обе стороны остались довольны. Короче говоря, Муравьев на своем посту пережил трех первых горкомовских секретарей, двух мэров и не сомневался, что переживет и нынешнего городского голову.

Терехин же гарцевал на виду, мелькал в газетах и на телевидении. С удовольствием теоретизировал о новых принципах городской застройки, плодил и разрушал какие-то муниципальные конторы и предприятия, ввел в обиход открытые конкурсы подрядчиков на бюджетное строительство и допустил к этим конкурсам строителей из соседних областей, чем напугал и разозлил своих, местных, привыкших сладко кушать от городского пирога. В новом составе городской Думы сидели три строительных начальника, и Терехин им явно не нравился. Это осложняло жизнь и самому мэру, находившемуся с Думой в состоянии вялого перемирия. Лузгин, общаясь с мэром, замечал за ним колкие реплики в адрес Терехина и даже некое демонстративное отстранение: есть, мол, председатель комитета, с ним и разбирайтесь. Примерно так же мэр ответил и Думе, заинтересовавшейся причиной перевода строительской кассы в «Регион-банк».

Распоряжение о переводе, подготовленное Терехиным, было подписано первым заместителем мэра Ворониным по причине нахождения самого мэра в заграничной командировке. Зная, что во властных структурах такого уровня простых случайностей не бывает, Лузгин тем не менее только сейчас увидел всю непростоту отсутствия мэрской подписи.

Все это Лузгин рассказал Кротову, пока они допивали коньяк и по третьей чашке кофе. Кротов вначале проявлял нетерпение, подгонял Лузгина, что, мол, жевать всем известное, но постепенно стих и помрачнел.

Последний аргумент на Думе был такой: непатриотично по отношению к городу. В Тюмени только филиал, а штаб-квартира «Регион-банка» в Москве. Налоги уплывают из города, банковские деньги крутятся тоже не здесь.

— А как насчет гарантий? — Кротов не хотел сдаваться. — Да, мы российский банк, но зато крепкий. «Тура» лопнул, «Север» и «Тюмень» лопнут завтра…

Не работает, — сказал Лузгин. — Всегда эта аргументация работала, сегодня — нет.

— Но почему именно «Промспецбанк»? Почему не Гринфельд, не Кин, в конце концов?

— Краеведение учить надо, — сказал Лузгин. — Кто в Думе курирует строительство? Слесаренко. Кем был Слесаренко? Правильно: секретарем горкома по промышленности и строительству. Кто президент «Промспецбанка»? Бондарчук. Кем был Бондарчук? Ну-ну?.. Вот он, пробел в образовании. А был Бондарчук начальником финхозотдела того же горкома. А где сейчас первый секретарь? Председатель ассоциации строителей, президент фонда социального развития Тюмени.

— Как я всю эту парашу ненавижу! — сквозь зубы, со слюной выплюнул Кротов.

— А ты бы хотел воровать один, а все остальные чтоб были честными?

«Вот она, пьянь говорливая», — запоздало подумал Лузгин.

— Я не ворую, — тяжело сказал Кротов. — Я мозгами шевелю. Я работаю, мать твою, я деньгами и шкурой рискую, а этим все мало! «Дай, дай, дай!». Да пошли они на хер!

— Пусть хоть бегут, только деньги верни.

— Нету денег.

— Да ладно тебе!.. С других счетов возьми.

— Нету денег. Все в Москве. Сам знаешь, больше недели у меня не задерживаются.

— Ну, так объясни ситуацию Филимонову и возьми из центра. В долг возьми.

— Филимонов ни хрена не знает.

— Не финти, Серега. Я ведь знаю, как тебя пасут центральщики. И главбух твой…

— У нас с Филимоновым уговор: на городском уровне у меня полная самодеятельность. Но на свой страх и риск. Если залечу — сяду. Он спасать не будет — наоборот, закопает. И еще политический капитал на этом заработает.

— Тогда, Сереженька, ты в жопе.

— Мы в жопе, старичок. Мы.

— Э, нет. Я тут совсем ни при чем. Я сказал — ты решил.

— Но ведь это ты сказал, старичок!

— Не надо, Сережа, — отмахнулся Лузгин. — Подставил тебя Терехин — с ним и разбирайся.

— Как так «разбирайся»? — взревел Кротов. — Даже звонить запретил! Где я ему три «арбуза» возьму? И чего он вообще волну погнал? Четыреста миллиардов в год на строительство имеет, а тут три скинул — меньше процента! — и уже такой шум!

— Горят и на меньших суммах. Было бы желание.

— Нет у меня никакого желания гореть!

— Тогда думай. Только дураком не надо прикидываться. Дело ведь не в Терехине.

— А в ком?

— Ну, вот опять. Тебе что, письменный перечень фамилий составить? — сказал Лузгин и вдруг подумал: а не пишет ли друг Серега весь этот разговор на спрятанный диктофон? Собственный диктофон Лузгина, новенький, суперплоский «Сони» на микрокассетах, лежал в нагрудном кармане лузгинского пиджака, и достаточно было просто взяться за сердце, как неслышно западет клавиша, закрутятся прозрачные колесики… Поздно. Жать, но поздно.

— На чем можно взять Слесаренко? — спросил банкир, и Лузгин успокоился: записи нет. — На коттедже?

— Едва ли. У него куча справок конца восьмидесятых, когда кирпич стоил пять копеек. Умный он, гад.

— Бабы, девки?

— Не подействует. Жены он не боится, в кулаке держит. Остальным его шашни не интересны. Криминала нет, извращений тоже.

— Откуда ты знаешь?

— Я-то как раз не знаю. А уж если я не знаю, то…

— А эта девка из хора мальчиков Дворца пионеров? Он же с ней открыто появлялся на людях.

— Ассоциация строителей — официальный спонсор детского хора. Кстати, лучшего хора от Урала до Камчатки. Они даже в Америку ездили с концертами, в Ватикане пели папе римскому.

— Ну да, на деньги строителей и в компании со Слесаренко.

— И что? Где тут криминал?

— А секс?

— Но ведь он же не с мальчиками из хора спит, а с концертмейстершей.

— Будешь еще? — спросил Кротов, покачав в воздухе опустевшей бутылкой. — Открою новую. «Хрен с ним, напьюсь!» — решился Лузгин и по-царски махнул рукой.

— В подвал завалимся?

— Давай по глотку — и поехали.

— Бутылку с собой?

— А то как же!

Когда шли в темноте к банкирскому «джипу», одиноко мерцавшему на стоянке лаковой импортной мастью, Лузгин спросил:

— А тебе не жаль Слесаренко? В принципе, хороший мужик. Девка у него дрянь, пылесос, все в себя, к себе, а он просто старый влюбчивый дурак.

— Ты меня пожалей, паря, — усмехнулся Кротов. — И себя тоже.

«Я напился, — сказал себе Лузгин. — Ну и хорошо». Утонув в емком сиденье, со смаком вдохнув ни с чем не сравнимый запах дорогого салона новой американской машины, Лузгин отвернул крышечку и дважды в полные щеки глотнул из горлышка густой, резковатый коньяк. «Джип» выруливал в центр, на Республику, в желтый свет фонарей: по сравнению с захолустьем Южного микрорайона — цивильный город, можно жить. Кротов включил магнитофон, высокий блатной голос запел про «ушаночку». Лузгин поморщился: он не любил зоновскую попсу, как не любил попсу вообще, и каким-то шестым-седьмым чувством подозревал большой грех и искус в том, что здоровый, сильный, богатый и свободный мужик крутит песни про лагеря, фальшиво подборматывает дисконту никогда не сидевшего музыкального зэка. «Ой, накаркаешь!» — подумал Лузгин, глядя сбоку на друга-банкира, одной рукой вращавшего баранку «джипа», накрыв мясистой лапой специально насаженную на баранку вертикальную рукоять — последний писк автомобильной моды, символ крутого вождения.

— Хочешь анекдот? — спросил Лузгин. — Встретились три водителя: американец, француз и русский. Каждый хвастается, какие у них дороги. Американец говорит: «У меня в одной руке руль, в другой — бутылка виски, на спидометре сто пятьдесят, и никаких проблем». Француз: «У меня одна рука на руле, другая — на коленях у женщины, на спидометре двести…». Русский усмехается: «Ерунда все это. Вот у меня в одной руке бутылка водки, в другой бабья сиська, на спидометре шестьдесят…». — «Врешь! — кричат иностранцы. — А как же машина?» — «А куда она из колеи денется?» — отвечает русский.

Кротов громко, густо и как-то раздельно засмеялся. Только он умел так отчетливо бухать каждое «ха», за что его и любили в банных компаниях, с анекдотами наперехват: Кротов умел просто слушать и смеяться, не перебивая рассказчика, не стараясь затмить его анекдотом позабористей. Даже в школьной компании Кротов не претендовал на лидерство, хотя кулаки, вес и рост могли бы тому способствовать. Учился Кротов прилежно, но без блеска. После школы, когда все рвались в геологи или физики-ядерщики, он почти без конкурса поступил на скучный факультет промышленной экономики в Свердловском институте народного хозяйства, с третьего курса перешел на заочный, кое-как вытянул «госы» и диплом. Женился поздно, но уже при квартире, машине и даче, чем, собственно, и охмурил девушку на одиннадцать лет младше себя.

Сегодня Кротов был самым богатым среди школьных друзей Лузгина. И это свое новое положение он воспринял спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Привычно платил за всех в ресторанах, легко одалживал сотню-другую тысяч и не требовал возврата. Но все-таки был определенный денежный предел, за которым друг заканчивался и начинался банкир, и в деле с десятью тысячами «баксов» Лузгин этот предел почувствовал.

Сам Лузгин не бедствовал, при всей своей склонности к выпивке, приобретению дорогих книг и прочему мотовству, без денег почти никогда не бывал, но и здесь было чувство предела, выше которого в материальном плане он никогда не поднимется, как ни крутись. Не сразу, не в год и не в два, но Лузгин все-таки понял, что его способности и услуги оцениваются числом со вполне определенным количеством нулей, и если он запросит вдруг лишний нулик, от него просто откажутся и купят другого. Кротов, кстати, всегда утверждал обратное: банкир полагал, что Лузгин сам дешевит, сам позволил загнать себя в рамки «однолимонщика», тогда как при лузгинской известности и связях он, Кротов, на его месте за «лимон» телефонной трубки бы не поднял. «Запомни, — говаривал Кротов, — что миллион сегодня — это просто двести рублей вчера. Это сорок долларов. Столько стоит «телка» в студенческой общаге. А ты кумир публики, мать твою. О том, что тебя в магазине видели, люди неделями на работе рассказывают. Вот какой-нибудь дурак пристрелит тебя, как Листьева, народным героем станешь». Лузгин был суеверен, и эти присказки про стрельбу и героя его коробили, но Кротов только смеялся в ответ на лузгинские страхи, выкидывал вперед палец и кричал: «Ба-бах!».

В бильярдном подвале их встретили как своих. Хозяин зала сделал вид, что не заметил початую бутылку в руке Лузгина — простым посетителям приносить с собой спиртное запрещалось, в подвале был собственный бар, обширный и страшно дорогой. Час игры в общем зале стоил пятьдесят тысяч, в «голубом» — сто. Фирменный кий стоил полтинник за вечер. Кротов с Лузгиным играли вдвоем, могли обойтись и одним кием, бить по очереди, но Кротов всегда покупал два, потому что иначе было «не по фирме». Играл Кротов стабильно, верные шары клал наверняка, без сомнений, и Лузгин в общем счете ему проигрывал, потому что мог забить совершенно фантастический шар, а простой смазать. Про себя он не считал, что Кротов играет лучше, предпочитая формулу «не он выигрывает, а я проигрываю», но так и не научился держать себя в руках, когда друг-банкир, закусив сигарету в углу рта, с одной-единственной лузгинской «подставки» вкатывал в лузу четыре-пять шаров. Лузгин начинал психовать и проигрывал вчистую.

Кротов разбил «пирамиду» шаров резким ударом — такой у них был уговор: сразу все карты на стол, по-игроцки, скучно им было отрывать по шару от «пирамиды», как это делали мастера. Ни один шар в лузу с «разбоя» не закатился, но встали шары хорошо, и Лузгин шесть штук подряд положил со стуком в угловые от «пирамиды» лузы, после чего слишком «толсто» послал «свояка» в центральную. Пока Кротов намеливал кий и тихо материл чужую удачу, Лузгин сходил в бар за рюмками и банкой газировки «Спрайт». Возвращаясь в зал — играли в «голубом», отдельном, — услышал звук удара и характерный стук шара о металлический ободок ограждения лузы. '

— Один лежит, — сказал Кротов вошедшему Лузгину и показал кием в дальний уголок стола.

— Я слышал, — сказал Лузгин. — Четко вбил.

— Других не держим, — хмыкнул Кротов, прицелился и промазал.

Лузгин взял кий, натер мелом войлочную набойку на тонком его конце и оглядел стол. Шаров еще было много, вся игра еще впереди, и если не вся, то добрая половина, но тут согретый и расслабленный коньяком Лузгин увидел три шара, плотно стоящие друг за другом у длинного борта, между центральной и боковой лузами.

— И не думай даже, — сказал Кротов. — Дохлый номер.

Шары стояли вдоль борта справа. Надо было бить или с левой руки, или из-за спины, что делало комбинацию практически невыполнимой. К тому же удар здесь не годился, следовало коротко и сильно катануть шары, подкрутив крайний «от себя», чтобы потом, раскрутившись по ходу, этот последний шар задавил, затолкал два первых в лузу.

Лузгин глянул на свою полку. Шесть. Еще два — и партия. Он было решил вначале выпить, но красота и наглость предстоящего удара были восхитительны, и Лузгин плавно перевел кий за спину, откинулся корпусом назад, навис над столом и почти интуитивно сделал движение правой кистью.

Два шара вошли в лузу, третий покрутился над сетчатым обрывом и замер на краю. Лузгин легонько толкнул бедром стол, и шар упал.

— Ну тебя на хрен, — сказал Кротов. — Еще один пузырь с меня.

«Мартель» в баре стоил столько, сколько стоила поездка за ним в Париж, поэтому взяли «Метаксу», греческое бренди с золотистой этикеткой, заедали его шоколадом. Сыграли еще партии четыре или пять — Лузгин не помнил, потому что пришел от выпитого в свое привычное состояние, когда кажется, что ты от каждой новой рюмки не пьянеешь, а трезвеешь, а потом неожиданно находишь себя лежащим на ковре. Выиграть ему удалось еще один лишь раз, Кротов оправился от первого разгрома и снова клал свои прямые, как гвозди в гроб вколачивал. Лузгин вспомнил это сравнение, когда Кротов к полуночи привез его домой, и пока он, качаясь и сопя, снимал свои новые тесные ботинки в прихожей, жена молча смотрела на его страдания, потом сказала бармалейским голосом: Пока ты пьянствовал, тебя все обыскались.

— Какого черта, — вяло огрызнулся Лузгин.

— Звонила Света, — сказала жена и снова замолчала, вытягивая из Лузгина вопрос.

Он закончил битву с башмаками, промочил носки в лужице натекшей с обуви грязной уличной жижи и выдохнул:

— Ну?

— Сегодня вечером погиб Саша.

Не первый раз Лузгин поймал себя на мысли, что он патологическим образом всегда готов к плохому и даже страшному. Так было, когда на Севере в авиакатастрофе погиб брат, ему позвонили на студию из управления гражданской авиации, говорил сам начальник что-то насчет судьбы и мужества, а он чувствовал, что — сейчас, и начальник сказал, что его брат разбился, сомнений, к сожалению, нет, и Лузгин сказал: «Спасибо», — и положил трубку. Потом он поехал к маме, и мерзкая всегдашняя привычка анализировать происходящее подсказала ему, что сообщить об этом маме будет страшнее, чем было узнать самому.

Вот и сейчас, глядя на узкие, сжатые губы жены, Лузгин не охнул, не сматерился, прошел в мокрых носках на кухню, выпил воды из кувшина, закурил, сел и механически спросил:

— Как?

— Сбила машина. Водитель не виноват.

— Сашка выпивши был?

— Как всегда. Вот и ты когда-нибудь…

Лузгин чуть не завелся от этой фразы, даже встал с табуретки, двинулся к жене и увидел в темных глазах слезы и отчаянье. Ему стало одновременно противно и жалко жену, немолодую и отчаянно молодящуюся; Лузгин знал, что именно он превратил юную спортсменку-хохотушку, сверкавшую гладкими коленками на гимнастическом паркете, в эту недобрую и мелочную женщину. Он обнял жену, и та расплакалась в голос, вздрагивая всем худым телом своим в холодных лузгинских руках.

— Где он?

— Кто?

— Где он сейчас? Дома, в морге?

— Я не знаю…

— Вечно ты ни хрена не знаешь!

Лузгин отстранил жену, прошел в темную комнату к телефону. Снял трубку и замер, потому что не помнил сашкин номер телефона, и в этом был большой стыд. Жена помнила все, но спрашивать у нее было унизительно. Лузгин потряс головой, потер ладонями виски и со второго раза набрал Сашкин номер правильно.

Были долгие гудки, затем щелчок снимаемой трубки и мужской голос:

— Говорите.

Слово и голос подсказали Лузгину, что это был Валерка Северцев, еще один из их старой школьной компании, в которой теперь осталось только трое.

— Это я, — сказал Лузгин. — Привет, Валерка. Что случилось?

— Сашки нет.

— Я знаю. Жена сказала. Едреная же мать, а? Что за жизнь размудовская!..

— Ты пьяный вроде? — спросил Валерка.

— Нормально. Чуток. Не бери в голову.

— Приехать можешь?

— А он где?

— Кто?

— Да Сашка, всех вас тудыть! — закричал в трубку Лузгин, и жена за спиной сказала ровно: «Не матерись!».

— Он в морге на Котовского.

— Были там?

— Нет еще. Приезжали из милиции, привезли Сашкины документы. По паспорту адрес нашли. Сказали Светке, что сбит машиной, лежит на Котовского.

— В больницу что, не возили?

— Нечего было возить.

Лузгин замолчал, собираясь с мыслями. Почувствовал, как голова наливается болью, кровь давит изнутри на глаза и виски, в ушах нарастал серый шум.

— Ой, Вовочка! — ворвался в трубку голос плачущей Светки. — Привези мне его, пожалуйста! Привези мне его, Вовочка, я не хочу, чтобы он там лежал, один… Привези мне его!.. А-а-а…

— Спокойно, мать, — сказал Лузгин. — Все сделаем. А ты сядь и не дергайся. Дай мне Валерку.

Не в первый раз попадая в такую ситуацию, Лузгин знал, что сопли и вопли здесь делу не помогут, и если сейчас он начнет сочувствовать Светлане и говорить скорбные никчемушности, то и вовсе загонит ее в истерику, от которой проку никому — ни ей, ни Сашке, ни всем остальным.

— Слушаю, — сказал в трубке Валерка.

— Где это случилось?

— Возле «Геолога». Милиция говорит, что он стоял на обочине, на куче снега, сорвался вниз и… под автобус, между колесами, ногами вперед.

«Ногами вперед…»

— Откуда сведения, что пьяный?

— Делали вскрытие, да и так… по запаху.

— Быстро, однако же…

— Водитель настоял. В тюрьму никому неохота.

— Ладно, ждите, — сказал Лузгин.

В машине у Кротова был радиотелефон. Как-то сразу Лузгин вспомнил номер, а память в последнее время стала дырявая, держала всякую ерунду, вроде текстов песен Тамары Миансаровой, а нужное — в нужник. И Кротов ответил быстро, он еще был в гараже. Когда Лузгин объяснил, что к чему, друг-банкир ругался минуту-другую, потом сказал:

— Слышь, я тут в гараже добавил, это… Через центр ехать опасно, на фиг. Бери такси и дуй на Котовского. А я туда огородами.

И снова в лузгинском мозгу щелкнуло, чей-то голос выдал фразу из детского анекдота: «Огородами, огородами и — к Котовскому!». Маразм какой-то. Тем более что весь анекдот Лузгин как ни мучился, вспомнить не мог.

Вызвав по срочному такси, он спросил жену:

— Может, к Светке поедешь? Посидишь там с ней.

— Мне же завтра на работу, — ответила жена с укоризной в голосе. — Вообще-то, пока ты пьянствовал, я с ней почти целый час по телефону говорила, успокаивала как могла. Сейчас там Валерка с женой… Может, мне еще позвонить?

— Позвони, — сказал Лузгин и полез мокрыми ногами в ботинки.

Уже на улице, закурив под фонарем в ожидании тачки, Лузгин всё явственнее ощущал признаки быстрого похмелья: головная боль, тошнота, липкий пот. «А носкито мог бы и сменить, алкаш старый», — ноги мерзли, и вообще было зябко. Таксист, как обычно, перепутал подъезд, и Лузгин побежал к машине, свистнув в три пальца.

Кротов задерживался. Лузгин ходил по хрустящей ледяной крошке вдоль темного здания судмедэкспертизы, где располагался худший в городе морг — в нем не было холодильников, и если зимой еще было терпимо, то летом жуткий запах выворачивал внутренности даже на втором этаже в ритуальном зале.

По забору областной больницы, что на той стороне Котовского, скользнули яркие фары, и, спустя секунды, кротовский «джип», солидно перевешиваясь на ухабах, заполнил светом морговский двор и почти уткнулся толстым бампером в Лузгина. Тому сразу стало получше, хотя кому может быть хорошо возле морга. Они с Кротовым сразу пошли к темной двустворчатой двери, что в торце здания, и забарабанили в нее кулаками.

Послышались шаги и тихая ругань. Какой-то парень в синем халате открыл дверь, молча и жутко уставился на пришедших, но Кротов сунул ему в живот бутылку, донышком вперед, и сказал:

— Привет, братан. У нас тут корешок лежит. Глянуть надо.

Парень в халате оглядел темный двор, сунул бутылку в широкий карман халата и чуть пошире распахнул створку двери. Кротов с Лузгиным протиснулись внутрь в слабую желтизну дежурного освещения. Парень пошел вперед, Кротов за ним, и чуть не сверзился со ступенек вниз.

— Осторожнее, — сказал парень свое первое слово. У него был голос нормального человека.

Пока шли по коридорам, взгляд Лузгина зафиксировал лежащий у стены слева обгорелый дочерна человеческий обрубок, далее голого пузатого старика на расстеленной тряпке, но потом в мозгу сработала защита, и все мертвецы превратились для едва дышавшего Лузгина в муляжи и нечто под тряпками, и он пошел быстрее.

Кротов на ходу тихо беседовал с парнем в халате, тот кивал в ответ, показал рукой налево, и они вошли в комнату, где на оцинкованных столах лежали другие муляжи. Парень откинул край грязной простыни у первого стола и спросил:

— Это он?

Потом откинул простыню в ногах лежащего, повертел бирку, привязанную к большому пальцу, и сам себе ответил:

— Он.

У Сашки был открытый рот и мутные стеклянные глаза.

— Почему глаза не закрыли? — строго спросил Кротов.

— Закроем еще, — сказал парень. — С помощью клея. Вы забирать его хотите?

— Жена просила, — хриплым голосом сказал Лузгин, закашлялся и набил грудь трупным воздухом.

— Без справки не выдам.

— Какой справки?

— Нашей, из конторы. Утром приедете, возьмете справку для свидетельства о смерти и квиток для меня, тогда и заберете. Но рано не приезжайте, еще вскрытие будут делать.

— А менты сказали, что было вскрытие.

— Когда, ночью? — хмыкнул парень. — Хотя ему уже автобус вскрытие сделал.

Только сейчас Лузгин заметил, что Сашка лежал странно плоский посредине тела, простыня провисала.

— Лучше вы его не трогайте, — посоветовал парень. — Потом наши все сделают, в гробу лежать нормально будет. Домой такого забирать — с ума сойти.

— Тогда откуда взяли, что он пьяный был?

Парень в халате двумя пальцами приподнял простыню посредине, где она провисала, и спросил Кротова:

— Хочешь понюхать? Голимый спирт.

— Пошли отсюда, — сказал Лузгин и почти побежал к выходу.

Он стоял у машины, дышал и курил, дышал и курил, голова раскалывалась, страшно хотелось выпить, и Лузгин молил Бога, чтобы у Кротова в «бардачке» нашлось хоть что-нибудь, но только не водка, потому что пить водку из горла без закуси Лузгин так и не научился.

Вышел Кротов, от двери чирикнул пультиком блокировки машины. Лузгин снова окунулся в аромат свежей кожи, пластика и дорогих сигарет, дымом которых Кротов за два месяца уже пропитал салон «джипа» насквозь. Кротов курил английские, «Бенсон энд Хэджес», а где брал — не сознавался.

Глядя вперед, сквозь большое стекло, банкир склонился вправо, пошарил рукой в «бардачке», достал плоскую бутылку и положил на колени Лузгину. Тот отвинтил крышечку, понюхал и глотнул виски, и глотнул еще, пролив немного на шарф — Кротов резковато взял с места, выруливая от морга на улицу Котовского.

— Что делать будем? — спросил Кротов.

— А ничего не будем, — ответил Лузгин. — Поехали к Светке, там разберемся.

В школьной компании Сашка был на год младше остальных, и получалось так, что этих остальных он все время догонял. Позже закончил школу, позже поступал в институт и не поступил, ушел в армию, отстал еще на два года, по возвращении год гулял, присматривался, потом сдал-таки экзамены в университет на исторический, долго мучился заочником и в конце концов просто перестал появляться в университетском здании на улице Республики.

Декан истфака, знавший Сашку Дмитриева лично и давно — Сашкина картина висела у него в кабинете, — тянул с отчислением как мог, звонил его друзьям, посылал гонцов-студентов, но Сашка обыкновенным образом исчез, как делал это в своей жизни не раз: не ходил на работу в театр, где служил художником-декоратором, бросил приработок фоторетушера в «Тюменском комсомольце», перестал околачиваться в квартирах-студиях своих более практичных и удачливых коллег. Как потом выяснилось, Дмитриев вообще на полгода уехал из Тюмени в небольшой городок на Урале с большим металлургическим комбинатом, где расписывал стены комбинатского клуба.

Когда Сашка вернулся, его уже выгнали отовсюду: из университета, с двух работ, из семьи. Дмитриев был женат на однокласснице, жил в квартире родителей жены, детей не было. Вернувшись из Тагила с деньгами и получив от жены афронт, он хлопнул дверью и ушел жить в подвал к Витьке Зуеву, одному из первых тюменских кооператоров, ранее режиссеру местного телевидения, где Дмитриев работал художником сразу после армии.

Вторая женитьба Сашки Дмитриева долгое время была городской легендой. Разбежавшись с женой-одноклассницей (три года спустя последовал развод-автомат), Сашка сблизился с Серегой Кротовым, холостяком и большим «ходоком». Сергей работал экономистом в нефтяном главке, жил один в двухкомнатной квартире. Когда Сашке до смерти надоедал подвал и спальный мешок и вообще надо было хотя бы помыться, он завешивался к Кротову, без звонка, нахрапом, и Серега всегда принимал его, позволял жить неделю, а то и больше. Кротов никогда не показывал Сашке, что пора бы и честь знать, но наступал момент, и Сашка понимал: надо на время исчезнуть. Он возвращался в подвал, и Кротов не искал его, не выражал удивления уходом друга.

А еще Кротов делился с ним женщинами. Конечно, не в прямом смысле, хотя однажды и такое случилось. Просто когда Сашка жил у него или оставался ночевать, Сергей открывал свою записную книжку и звонил очередной своей пассии, но только той, у которой была сговорчивая подруга.

В трезвой жизни замкнутый и молчаливый, Сашка во хмелю был рубахой-парнем. Девицам кротовским он нравился без принуждения.

Кротовско-дмитриевский роман с двумя сестрами-близняшками, Светой и Надей, питал анекдотами тюменскую богему без малого год. Как отличают, не путают ли? Сашка с Серегой только хмыкали и отшучивались.

Все шло нормально, за исключением одной маленькой сложности: в гости к женатым друзьям их с близняшками не пускали. Жены друзей как одна твердили своим мужьям: пусть Сашка с Сережкой приходят, но только без своих блядёшек. Мрачная эта женская солидарность была друзьям непонятна: сестры вели себя скромно, были в меру умны, одевались — с кротовской помощью — более чем прилично, к чужим мужьям не приставали. Быть может, замужних женщин раздражал тот неуловимый флер свободного секса, витавший над любой компанией в присутствии сестер.

Понятно, что к родителям своим ни Дмитриев, ни Кротов сестер не водили тоже.

И вот однажды, под самый Новый год, сидя в кротовской квартире за столом с подружками, захмелевший Сашка, ради острого словца не щадивший ни себя, ни других и никогда не думавший о последствиях сказанного, поюморил насчет того, что кровать в соседней комнате всегда скрипит и яростней, и дольше. Такова, мол, мужская «сучность». Все рассмеялись, Кротов скабрезничал: кое-что в чужих руках тоже кажется большим. Сашка приобнял Надю и чмокнул ее в щеку, а Кротов вдруг сказал: «А давай поменяемся?».

Возникла пауза, тишина и хихиканье, Сашка молчал. Кротов передвинул фужеры сестер и спокойно сказал: «Пересаживайтесь».

Утром они вышли все вместе. Кротов довез их на «Волге» до центра. Больше они никогда не встречались вчетвером. Два месяца спустя Сашка Дмитриев женился на Светлане. Сестра Надя на свадьбе была с каким-то длинным парнем, Кротов шерстил по банкетному залу с видом лесного охотника.

С промежутком в полтора-два года у Сашки со Светкой родились три сына. Вначале жили у ее родителей, потом в двухкомнатной малосемейке, и вот в прошлом году не без помощи Лузгина и Терехина семья Дмитриевых получила трехкомнатную квартиру в панельной девятиэтажке шестого микрорайона.

Впервые обретя «хату», свой угол, Сашка посуровел, замужичился, почти бросил пить, устроился на хорошую, с деньгами и интересом, работу в рекламном агентстве. По дому бродил то с молотком, то с отверткой, переклеил в квартире все обои, сломал перегородку в кладовке и тем самым расширил кухню, завез доски на лоджию, хотел утеплить ее и сделать себе мастерскую. Светлана оказалась очень домовитой и серьезной мамой, терпеливой и тихой женой. Но Кротов по пьянке не удержался и брякнул, что лучшие жены — это бывшие проститутки. Фраза дошла до Дмитриева. Была драка, где Кротов просто отмахивался от Сашки, толкал его или вязал захватами. Обошлись без синяков, но дружбе случился конец. Кротов с тех пор ни разу к Дмитриевым не пришел, да его и не приглашали. Встречаясь по третьим адресам, вели себя как старые, но дальние знакомые.

После той драки Сашка забросил ремонт, так и не справив новоселья — все откладывал его до конца домашней перестройки, хотел блеснуть, показать дом лицом. Все чаще его видели на междусобойчиках художников, артистов и пишущей братии, со стаканом водки и гитарой. Сашка вдруг вспомнил про подвал, где теперь был закрытый мужской клуб, но для Сашки, спасибо Зуеву, бесплатный и открытый. Потом он раз-другой остался в клубе ночевать, просил обслугу не докладывать другу Зуеву, но тому, понятно, доложили, и в следующий раз друг Витя появился в полночь, уволок друга Сашу в полумрак серебристого «мерседеса» и через полчаса сдал с рук на руки Светлане. Сашка обиделся, в клуб ходить перестал и в подпитии ночевал в своей мастерской на втором этаже «Геолога». Из помещения Дворца культуры он и вышел этим вечером, стоял на краю обледенелого сугроба, ловил такси…

«Джип» замер у подъезда, посвистывая приводом гидроусилителя. Заметив, как Кротов ерзает за рулем, без надобности протирает лобовое стекло замшевой тряпкой, Лузгин сказал:

— Вылезай. Пойдем вместе.

— Да ну, слушай…

— Вылезай. Я один не пойду.

В лифте Лузгин хлебнул из бутылочки, протянул Кротову, тот отмахнулся.

Дверь Дмитриевской квартиры открыл Валерка. Они шагнули в полутемную прихожую, свет горел на кухне и в большой комнате. На вешалке грудились пальто и куртки, из кухни несло густым сигаретным дымом.

Вышла Светлана с опухшим маленьким лицом, остроносая, в темных кудряшках недавней завивки. Лузгину вспомнилась Сашкина присказка: «Маленька собачка — до старости щенок». Светке было под сорок, трое детей, вечная девочка. Лузгин обнял ее, прижал к колючему мохеру шарфа и ждал вопроса, на который не знал, как ответить. Рядом вздыхал Кротов, загородив своей шубой пол-прихожей. Из кухни кто-то выглянул и убрался: Светка вздрагивала плечами и плакала в шарф.

— Такие дела, — сказал Лузгин.

Светлана отстранилась, собрала щепотью от бровей к носу слезы — милый жест, так нравившийся Лузгину, а Светку в последнее время он плачущей видел часто, — и сказала:

— Раздевайтесь, мальчики.

В кухне было полно народу. Валерка с женой, сашкины друзья-художники, общие знакомые с телестудии, где работали Лузгин и Светлана. В углу у холодильника сидела на табуретке Валентина, первая сашкина жена, курила длинную темную сигарету. На столе стояла водка, тарелка с колбасой и хлебом.

Кротов сел рядом с Валентиной, та положила голову ему на рукав и заплакала. Кротов сказал:

— Ну-ну, Валюша…

— А где Тамара? — спросила Светка, и Лузгин понял, что жена не перезвонила.

— Да сердце у нее, — ответил Лузгин.

— Ну, как там? — Валерка разливал водку по стаканам и мельком взглянул на Лузгина.

— Хрена ли спрашивать, — ответил за него Кротов, и Лузгин испытал чувство благодарности к своему грубоватому и не слишком интеллигентному другу. — В общем, мы с Вовкой решили, что домой его брать не надо. Во-первых, дети…

— Дети у мамы. Их мама забрала, — хрипло сказала Светка. Ее родители жили в соседнем доме — разменялись из центра после того, как Дмитриевы получили эту квартиру, чтобы быть поближе к внукам.

— Это правильно. Нечего им… И еще одно: сегодня пятница, даже суббота уже, хоронить сможем не раньше понедельника. Так что пусть лучше там…

Светка опять заплакала, громко и навзрыд, но Лузгину стало немного легче на душе, когда он понял, что Светка смирилась с моргом и им всем не придется двое суток быть в одной квартире вместе с мертвым. Лузгин мертвых боялся, хотя перехоронил за последние годы многих — старых и молодых. «Да какие же мы молодые, — подумал Лузгин. — Далеко за сорок, кое-кто дедушка уже».

— Сашкины родители знают? — спросил Кротов.

— Я позвонила, — сквозь плач сказала Света. — Выпейте, ребята. Может, легче станет.

Она взяла худой кистью стакан, рука была сухая, жилистая, не девичья, в руке этой и был весь Светкин возраст, все три ее сына и жизнь с Дмитриевым.

— Пить-то за что? — вдруг спросил Валерка Северцев.

— За помин души, говорят, до похорон не пьют.

— Да пошли они, — с неожиданной злостью сказал Лузгин. — Выпьем за Сашку, просто выпьем за Сашку. — Почувствовав кротовский взгляд, добавил: — Пей давай. Машину загоним на стоянку, она тут за углом, платная.

— Только не уходите, мальчики, — сказала Светлана. — Вы ведь не уйдете, нет?

— Спокойно, мать, — сказал Кротов. — Конечно, не уйдем. Поехали… За Сашку.

Они пили, ели, курили и говорили, пока Лузгин не проснулся вдруг серым утром на чужом диване с чужой жесткой подушкой под трещавшей от похмелья головой, и первое, о чем он подумал, было: есть ли в доме пиво и позвонил ли он ночью жене, что не придет ночевать.

За спиной Лузгина кто-то тихо похрапывал. Он обернулся и увидел толстый затылок Сереги Кротова, уткнувшегося лицом в диванную спинку. Оба были укрыты старым клетчатым одеялом. Здесь же, в комнате, на полу у стены вдоль серванта спали два художника, накрывшись куртками, Сашкины кореша по рекламному агентству. Из кухни доносился невнятный гул осторожных утренних голосов. Лузгин поднялся, кряхтя, голова закружилась, вкус во рту был отвратительный. Со стены напротив смотрел бородатый Сашка — портрет работы местного художника Онищенко, умершего в прошлом году от инсульта. Лицо на портрете у Сашки было многозначительным, а взгляд недобрым. Наверное, Онищенко пытался сделать так называемый портрет с «проницательным взглядом художника», но то ли мастерства не хватило, то ли Лузгин мало смыслил в живописи, но ему этот портрет никогда не нравился, но почему-то нравился Светлане, а самому Сашке было наплевать. Он вообще не любил себя ни на портретах, ни на фотоснимках и всегда говорил: «Это не я. У меня не бывает такой глубокомысленной морды». Лузгин догадывался, что Сашка был плохим актером в жизни и потому просто не умел позировать, чего нельзя было сказать о Лузгине, третий десяток лет торчащем во всех городских телевизорах.

По холодному полу он прошел в кухню мимо темной стеклянной двери спальни, за которой была тишина. За столом на кухне сидели Валерка и Сашкин отец Анатолий Степанович, пили чай с бутербродами. Лузгин шепотом поздоровался, пожал руку старику. Сашкин батя был отставным военным, суровым мужиком, открыто не любившим богемистое Сашкино окружение. «Я человек свободного труда», — говорил ему Сашка. «Ты человек, свободный от труда», — говорил в ответ батя. Вот и сейчас, поглядев на Лузгина, Анатолий Степанович напряженно сказал:

— Долго спите, однако.

Лузгин глянул на стенные часы: начало девятого. Во сколько он улегся или его уложили — не помнил.

— Похмеляешься или как? — спросил старик.

Лузгин бы сейчас выпил даже самогону, лишь бы прошла голова. Однако этот холодный голос старика и осуждающий — за что? — водянистый стариковский взгляд заставили его поежиться и сказать:

— Я бы чаю выпил.

— Хм, чаю, — ехидно сказал Анатолий Степанович. — Знаю я, какой вы чай любите.

Лузгин почувствовал, как в нем нарастают раздражение и взрывная похмельная злость к старику, бывшему, по мнению Лузгина, не очень хорошим отцом Сашке Дмитриеву, не умевшему и не любившему жалеть и прощать, вечно недовольному Сашкиной жизнью, ремеслом, друзьями, зациклившемуся на своей даче и героических воспоминаниях об армии, в которой он служил тридцать лет на складской работе и по сей день носил костюмы из запасенного впрок офицерского сукна. Лузгин хотел сказать что-нибудь, пусть не резкое, но ясное, но вовремя вспомнил, что это у него, этого злого, несправедливого старика, вчера умер единственный сын, погиб по пьянке, стариком ненавидимой. И вид всегдашнего собутыльника сына, напившегося в его квартире спустя три часа после Сашкиной смерти, едва ли был старику приятен.

— Как хоронить будем? — спросил Анатолий Степанович. — И когда? Похороны — дело серьезное, оно понимания требует. Это вам не…

— Не волнуйтесь, дядя Толя, — как можно мягче сказал Лузгин, — мы все сделаем. Опыт есть.

— А денег сколько уйдет. Сейчас стало что родить, что хоронить…

— Найдем мы деньги, дядя Толя.

— Ну ладно, оркестр я в военном училище попрошу, мне как ветерану не откажут. Так что вы этих алкашей с Холодильной не заказывайте. Могилу, значит, тоже курсанты выроют.

— Да зачем? — удивился Лузгин. — Есть же хорошая фирма похоронная «Риус». Заплатим — они все сами сделают, и бегать не надо.

— Запла-атим! — передразнил его старик. — Все вам «заплатим» да «заплатим!». Деньгами сорите все. Легко достаются, легко и уходят. А вот матери, небось, забудете помочь.

Скрипнула дверь спальни, в кухню вошла Светлана, как была с вечера — в джинсах и черном свитере.

— Здравствуйте, папа, — сказала она. — Что же вы меня не разбудили? Давно пришли?

— Да уже второй час сижу, все дожидаюсь…

Раковина умывальника была забита немытой посудой.

Пустые бутылки из-под водки гуськом стояли вдоль стены у холодильника. Колбаса в тарелке прогнулась кожурой — забыли, видно, с вечера убрать, хлеб был сухой и крошился под ножом.

Светлана обошла стол, открыла дверцу холодильника, рассеянно глянула внутрь. Старик потянулся к тарелке, взял ломтик колбасы, большим серым ногтем костлявого пальца стал обдирать потемневшую корочку. Светка закрыла холодильник, повернулась от окна, обняла старика за шею, темным стволом торчащую из широкого ворота байковой в клетку рубашки. Старик вздрогнул, молча заплакал, сморщился, а большой серый ноготь все дергал, скоблил, обколупывал скрюченный розовый ломтик на усеянном крошками столе.

Лузгин ушел в ванную и долго пил из-под крана противную хлорную воду. Желудок наполнился холодной тяжестью. Лузгин еще постоял над раковиной, тяжело дыша, глядя в зеркало на свое мокрое отекшее лицо. «Кумир публики». Его вырвало водой со слизью и полоскало минут десять, до дикой рези в пустом желудке, до радужных кругов перед глазами.

Кое-как промокнув лицо несвежим полотенцем, лежащим на стиральной машине, — другие, чистые, висящие на двери, использовать было стыдно, — Лузгин вышел в коридор, побрел, пошатываясь, к вешалке, отыскал на крючке свою куртку. Потрогал ее ладонью и, обмирая, нащупал сквозь ткань и пух спасительную тяжесть и твердость плоской бутылки с виски во внутреннем кармане.

Вытащив бутылку и сунув ее к животу, за распах рубашки, Лузгин обратным курсом прошествовал в ванную и заперся там. «Наклоняться к крану — нет, не смогу, опять вырвет», — подумал Лузгин. Он пустил воду, потрогал ее пальцем — холодная. Вытряхнув на полочку зубные щетки из пластикового стакана — пять штук, все разные, — Лузгин наполнил стакан не очень прозрачной, слегка пузырящейся водой. Достал бутылку, вывинтил блестящий рифленый колпачок. На дне бутылки еще мерцало янтарем граммов сто драгоценной шотландской дряни. Лузгин покрепче сжал стакан в левой руке, а правой запрокинул над лицом бутылку, стукнув горлышком по зубам.

Вискарь заполнил рот, обжег язык, внутреннюю мякоть щек и закупорил горло. Давясь, Лузгин сделал один отчаянный глоток и тут же залил пожар во рту холодом из стакана. Пытаясь удержать в себе выпитое, он тупо таращился в зеркало. Спазмы сотрясали гортань, глаза выдавливались из орбит и наполнялись слезами. Лузгин замычал, закрыл глаза и замотал головой. Проглоченное медленно сползло в желудок, обожгло его секундной болью, тут же перешедшей в ровное тепло. Лузгин открыл глаза, осторожно и глубоко вздохнул. Лицо в зеркале было покрыто крупными каплями пота. В ушах зашумело, теплота от желудка торжественно разливалась по всему телу. Захотелось курить, и Лузгин понял: все, спасен.

Когда он вернулся на кухню и принялся искать на холодильнике сигареты, старик Дмитриев окинул его сухими глазами и сказал сквозь набитый колбасой и хлебом рот:

— Ну вот, а говорил: чаю, ча-аю!..