Слуга праха

Кости скорби

1

Эту повесть поведал мне Азриэль. Он умолял меня выслушать и записать ее. В ту ночь, когда Азриэль появился на пороге и спас мне жизнь, он дал мне имя Джонатан. Зовите и вы меня так.

Если бы Азриэлю не понадобился тогда кто-то способный изложить на бумаге его рассказ, к утру меня уже не было бы в живых.

Позвольте пояснить. Я довольно известный историк, археолог, специалист по шумерской культуре, а мои труды штудируют студенты: одни — по необходимости, другие — из искреннего интереса к загадкам древности. Тайны архаичных религий и верований — моя любимая тема! Однако, хотя имя Джонатан действительно в числе тех, что дали мне при рождении, вы не найдете его на титульных листах и корешках моих книг.

Азриэль пришел ко мне, зная о моих научных достижениях и преподавательском опыте.

Мы оба согласились, что в наших беседах имя Джонатан будет для меня наилучшим. Азриэль выбрал его из трех имен, указанных на обороте титульных листов моих книг. И я решил, что буду отзываться на него. Так оно стало моим единственным именем на все время нашего долгого общения. Его историю я не осмелюсь опубликовать под своим официальным именем, ибо, как и Азриэль, знаю, что она никогда не встанет в один ряд с другими моими трудами.

Итак, меня зовут Джонатан, и я всего лишь летописец, дословно передающий на бумаге то, что рассказал мне Азриэль. Впрочем, его слабо интересует, какое имя я выберу для общения с вами. Ему важно только, чтобы кто-то изложил его рассказ. Поэтому считайте, что Книга Азриэля записана Джонатаном.

О да, он хорошо изучил меня. Прежде чем встретиться, он скрупулезно проштудировал все мои труды. Он знал мою репутацию в академических кругах, и, судя по всему, что-то в моем облике и манерах понравилось ему, привлекло внимание.

Возможно, ему импонировало, что я, достигнув вполне почтенного возраста — мне исполнилось шестьдесят пять, — по-прежнему напряженно работал и мог трудиться сутками напролет, ни в чем не уступая молодым. Или мое нежелание оставить преподавательское поприще, хотя, честно признаться, мне требовалось время от времени сбегать куда-нибудь от учебных забот.

Как бы то ни было, выбор его нельзя назвать случайным. Не просто так он пешком, через снега, поднялся по крутым, густо поросшим лесом склонам, держа в руках только свернутый в трубку журнал. От холода его защищала густая, ниже плеч, грива черных волос — великолепная мантия, прикрывавшая голову и шею, и толстое пальто на подкладке — только высокие, стройные, романтичные мужчины могут с гордостью либо с очаровательным безразличием носить столь бросающуюся в глаза одежду.

Он возник передо мной внезапно: освещенный пламенем молодой человек приятной наружности, с огромными черными глазами, ярко выделяющимися на лице густыми бровями, небольшим носом и крупным ртом херувима. Снег припорошил волосы, а ветер, ворвавшийся вслед за Азриэлем в дом, взметнул его пальто и раскидал во все стороны мои драгоценные бумаги.

Порой пальто становится слишком велико Азриэлю. Возможно, причина в том, что меняется внешность гостя, и он делается похожим на человека с обложки принесенного им журнала.

Это чудо я уже видел раньше, еще до того, как узнал, кто он, и понял, что лихорадка проходит и я выживу.

Поймите, я не безумен и даже не эксцентричен по натуре, и уж тем более никогда не имел склонности к саморазрушению. Я отправился в горы не затем, чтобы умереть, — мне просто хотелось побыть в одиночестве, запереться в доме, оборвав связь с внешним миром, не вспоминать о существовании телефона, факса, телевизора и даже электричества. В течение вот уже десяти лет я трудился над книгой и отправился в добровольную ссылку, чтобы наконец завершить ее.

Дом принадлежал мне и был оснащен всем необходимым для длительного пребывания. Я в достатке заготовил здесь питьевую воду, масло и керосин для ламп, свечи, батарейки для маленького магнитофона и портативных компьютеров, которыми пользовался, а также сухие дубовые дрова для очага.

В жестяной коробке хранились самые необходимые медикаменты. В еде я непритязателен, мне достаточно простейших продуктов, блюда из которых можно приготовить на открытом огне. Предполагалось, что запасов риса, мамалыги, консервированного куриного бульона и яблок мне хватит на всю зиму.

Вдобавок я притащил с собой пару мешков ямса, ибо рассудил, что его можно завернуть в фольгу и поджарить на углях. Мне нравился ярко-оранжевый цвет ямса. Поймите меня правильно: я отнюдь не кичусь выбранным рационом и не собираюсь писать статью о пользе такой диеты. Просто мне надоела высококалорийная пища, я устал от переполненных нью-йоркских ресторанов, изобильных шведских столов и шикарных обедов в домах друзей, куда меня приглашали каждую неделю. Иными словами, я решил ограничиться самым необходимым питанием для тела и мозга.

В общем, я обеспечил себе условия для нормальной работы, а больше я ни в чем не нуждался.

Книг в доме было много. Вдоль старых стен, обшитых деревянным брусом, до самого потолка стояли полки с дубликатами всех изданий, которые я когда-либо открывал в поисках нужной информации, а также несколько поэтических томиков с любимыми стихами — время от времени я с восторгом перечитывал их.

Мои компьютеры, неожиданно мощные для таких небольших размеров, хранили на своих жестких дисках мегабайты свободной памяти. Их я привез заранее вместе с приличным запасом дискет для копирования и сохранения материалов.

Откровенно говоря, большей частью я делал записи на бумаге, одну за другой заполняя желтые страницы блокнотов. Для этого у меня имелось несколько упаковок черных ручек.

Все было прекрасно.

Добавлю только, что мир, который я оставил, казался мне чуть более безумным, чем обычно.

Львиную долю новостей составляли мрачные сообщения с Западного побережья о ходе суда над известным спортсменом, перерезавшим горло собственной жене. Эти же события служили темой множества обсуждений, дискуссий и телепередач, включая примитивные, по-детски наивные шоу, создаваемые индустрией развлечений. Лучшего способа повышения рейтинга нельзя было и придумать.

В Оклахома-Сити на воздух взлетело офисное здание, причем взорвали его, как полагали, вовсе не заезжие террористы, а коренные американцы, участники военизированных формирований, посчитавшие, как за много лет до них хиппи, что главным врагом нации является правительство. Однако хиппи и те, кто протестовал против войны во Вьетнаме, ограничивались тем, что ложились на рельсы и распевали песни на демонстрациях и митингах, а новоиспеченные защитники нации, забив себе головы лозунгами о грядущей угрозе, убивали собственных сограждан. Сотнями.

А за пределами Америки шли непрекращающиеся войны. Не было дня, чтобы нам не сообщали о новых зверствах в Боснии или о массовых убийствах сербов — Балканы во все времена то и дело становились театром военных действий. Честно говоря, я перестал понимать, где мусульмане, где христиане, кто на стороне русских, а кто наши друзья. Название города Сараево американцы слышали едва ли не в каждом выпуске новостей и в других телевизионных программах. На улицах Сараево ежедневно умирали люди, в том числе бойцы миротворческих сил ООН.

Население африканских стран гибло от недостатка продовольствия и гражданских войн. Кадры с опухшими, умирающими от голода африканскими детьми стали такими же привычными, как ежедневная кружка пива.

На улицах Иерусалима евреи сражались с арабами. Бомбы сыпались градом. Солдаты стреляли в террористов, а те, в свою очередь, выдвигали требования и в подтверждение их серьезности уничтожали ни в чем не повинных людей.

Приверженцы идей развалившегося Советского Союза развязали самую настоящую войну против гордых и независимых горцев, не привыкших склоняться перед врагом. Люди гибли в снегах по причинам, которые невозможно объяснить.

В общем, в мире существовало немало мест, где ежедневно шли сражения и лилась кровь, где страдания стали нормой, материалом для съемок и журналистских репортажей, в то время как парламенты многих стран безуспешно пытались найти пути мирного разрешения конфликтов. Бесконечные войны сделались основной чертой последнего десятилетия.

Убийство Эстер Белкин и последовавший за ним скандал, связанный с Храмом разума, внесли свою лепту в череду трагических событий эпохи. Тайные склады оружия были обнаружены в представительствах и поселениях Храма разума от Нью-Джерси до Ливии, а в их лечебницах нашли горы взрывчатки и огромное количество отравляющих веществ. Глава популярной во всем мире религиозной секты Грегори Белкин был сумасшедшим.

Предшественники Грегори Белкина, такие же безумцы с непомерными амбициями, обладали меньшими, чем у него, возможностями. Достаточно вспомнить Джима Джонса и его Храм людей. Массовое самоубийство более девятисот приверженцев этого культа в джунглях Гайаны потрясло мир. Причем большинство сектантов приняли яд добровольно, предварительно отравив малышей и тех, кто проявлял нерешительность.

А как расценить поступок лидера адвентистской секты «Ветвь Давидова» Дэвида Кореша, который взорвал осажденную агентами ФБР ферму неподалеку от техасского городка Уэйко, где располагалась его штаб-квартира? Ведь взрыв и начавшийся вслед за ним пожар унесли жизни не только самого Кореша, но и почти ста его последователей, включая детей.

В Японии состоялся суд над руководителем религиозной организации «Аум Сенрикё», члены которой устроили химическую атаку зарином в токийском метро, убив двенадцать и отравив пять с половиной тысяч невинных людей.

А секта, носящая мирное название «Храм Солнца», организовала одновременное массовое самоубийство сразу в трех местах, в Швейцарии и Канаде.

Ведущий популярного ток-шоу, ничуть не стесняясь, давал слушателям рекомендации по поводу того, как убить президента Соединенных Штатов Америки.

В одной из африканских стран недавно распространился весьма активный вирус, поразивший всех думающих людей. Вирус исчез так же стремительно, как появился, но все, кого он затронул, стали проявлять повышенный интерес к проблеме конца света и пребывали в твердом убеждении, что он может наступить со дня на день. Как выяснилось, существует по меньшей мере три разновидности этого вируса, а в дождевых лесах по всему миру людей подстерегает неисчислимое множество других, не менее опасных.

Эти и сотни подобных им сюрреалистических историй становятся сюжетами ежедневных выпусков новостей и неизбежными темами разговоров между жителями всех цивилизованных стран.

От всего этого, как, впрочем, и от многого другого, я в конце концов сбежал в царство одиночества, тишины, вечных снегов, гигантских деревьев и равнодушно взирающих с высоты на мир крохотных звезд.

Чтобы укрыться здесь на всю зиму, мне пришлось пробраться на джипе сквозь густые леса, которые в память о Фениморе Купере все еще называют «владениями Кожаного Чулка». В машине есть телефон, и при желании, проявив некоторое упорство, по нему можно связаться с внешним миром. Поначалу я хотел выдрать его, что называется, с мясом, но не рискнул, побоявшись повредить машину, поскольку умельцем в таких делах меня не назовешь.

Итак, надеюсь, вы уже поняли, что я отнюдь не глупец, а только лишь ученый. И у меня был план. Я приготовился к густым снегопадам и свисту ветра в единственной металлической трубе над круглым очагом в центре дома. Мне нравится запах книг, аромат горящих дубовых дров, я люблю наблюдать, как изредка падают, кружась, в огонь случайно залетевшие снежинки. Много зим дом исправно выполнял возложенную на него миссию, даря мне все эти удовольствия и позволяя наслаждаться минутами счастья, в которых я так нуждался.

Поначалу тот вечер ничем не отличался от множества других. Лихорадка, как всегда, застала меня врасплох, и я помню, как старательно укладывал в круглом очаге высокую горку дров, чтобы огонь горел подольше, и мне не приходилось постоянно подбрасывать поленья. Даже не знаю, как и когда я умудрился выпить всю воду, стоявшую возле кровати, — наверное, сознание мое помутилось. Помню, как подошел к двери и отодвинул засов, но запереть снова уже не смог… Все остальное теряется в тумане… Возможно, я хотел добраться до джипа.

У меня просто не осталось сил задвинуть засов. Прежде чем заползти обратно в дом, подальше от ледяного чрева зимы, я долго лежал на снегу… Так, во всяком случае, мне казалось.

Все эти подробности всплывают в памяти вместе с ощущением грозящей мне страшной опасности. Долгое и трудное возвращение в постель, к теплу очага совершенно вымотало меня. В незапертую дверь дома ворвался снежный смерч, и я спрятался от него под ворохом шерстяных одеял и лоскутных пледов. В голове крутилась единственная мысль: я должен взять себя в руки, вновь обрести способность ясно мыслить, ибо в противном случае зима полностью завладеет домом, потушит огонь и погубит меня самого.

Обливаясь потом и трясясь в ознобе, от которого не спасали даже одеяла, натянутые до самого подбородка, я наблюдал за круговертью снежинок под скошенными балками крыши, за пылающим в очаге пламенем, где постепенно сгорали и рассыпались углями поленья, отчего сложенная мной пирамида медленно оседала и становилась все ниже и ниже. Суп в котелке выкипел, и до меня донесся запах подгоревшей еды. Снег медленно ложился на столешницу и вскоре покрыл ее полностью.

Я собирался встать, но провалился в сон — тяжелый лихорадочный сон, наполненный странными, лишенными смысла видениями, — потом на мгновение очнулся, как от толчка, резко сел, но тут же упал обратно на постель и вновь погрузился в грезы. Свечи погасли, но огонь в очаге по-прежнему горел. Снежинки кружили по комнате, тонким слоем лежали на столе, на кресле и, по-моему, даже на постели. Я с удовольствием слизнул талый снег с губ, потом принялся собирать его по одеялу и есть с ладони. Меня мучила нестерпимая жажда, хотелось снова впасть в забытье и больше ее не чувствовать.

Должно быть, наступила полночь, когда появился Азриэль.

Не думайте, что он сознательно подгадал время ради драматического эффекта. Нет, ничего подобного. Он брел по снегу, борясь с пронизывающим ветром, и еще издали увидел горящий высоко в горах огонь, искры, вылетающие из трубы, и свет в проеме открытой двери. Все это стало для него ориентиром.

Мой дом — единственный на всю округу. Он узнал об этом из скупых официальных сообщений о моем затворничестве и недосягаемости ни для кого в течение ближайших месяцев.

Я увидел его сразу, как только он возник на пороге. Увидел блестящую гриву черных вьющихся волос и горящие глаза. Он с силой захлопнул дверь, запер ее и быстрым шагом направился ко мне.

Помнится, я сказал ему, что умираю.

— Нет, Джонатан, ты не умрешь, — ответил он.

Азриэль приподнял мою голову, поднес к губам бутылку с водой, и я, измученный лихорадкой, долго пил, не в силах остановиться, и отрывался от горлышка лишь затем, чтобы поблагодарить его за столь благословенный подарок.

— Обычная доброта, — просто сказал он.

Словно в полудреме я наблюдал, как он подкладывает в очаг дрова, смахивает отовсюду снег, а потом бережно собирает разлетевшиеся по комнате бумаги и, опустившись на колени, аккуратно раскладывает их возле огня, чтобы они просохли и удалось спасти хоть что-то. Такое отношение к моим записям было поистине достойно восхищения и привело меня в восторг.

— Ведь это твой труд, твой бесценный труд, — пояснил Азриэль, заметив, что я за ним наблюдаю.

Наконец он снял теплое пальто и остался в свободной рубашке навыпуск. Это означало, что мы в безопасности. Вскоре до меня донесся запах пищи, и я услышал бульканье кипящего куриного бульона.

Как только еда была готова, Азриэль принес мне глиняную миску — я предпочитал пользоваться самой простой деревенской посудой — и велел выпить еще дымящийся бульон, что я послушно и сделал.

Вода и бульон сотворили чудо и постепенно вернули меня к жизни, ведь поначалу сознание мое было затуманено настолько, что я даже не упомянул о небольшой аптечке, хранившейся в белой коробке.

Азриэль сполоснул мое лицо прохладной водой.

Потом он вымыл меня целиком: медленно, терпеливо, бережно переворачивая с боку на бок, и постелил чистые простыни.

— Вот бульон, — сказал он. — Нет-нет, не возражай, ты должен его выпить.

И в течение всего времени, что он возился со мной, Азриэль поил меня водой.

Когда он спросил, велики ли мои запасы и хватит ли воды на его долю, я едва не рассмеялся.

— Боже, конечно, мой друг, — ответил я. — Бери все, что захочешь.

Он жадными глотками утолил жажду и пояснил, что вода — единственное, в чем он нуждается сейчас, когда лестница, ведущая на небеса, вновь исчезла и он брошен на произвол судьбы.

— Мое имя Азриэль, — сказал он, присаживаясь на край кровати. — Меня называли Служителем праха, но я стал мятежным призраком, ожесточенным и дерзким духом.

Он раскрыл передо мной журнал так, чтобы я мог разглядеть страницы. В голове у меня прояснилось. Я сел и оперся на божественно мягкие, восхитительно чистые подушки. Нет, этот полный жизни, мускулистый, энергичный мужчина совершенно не походил на призрака. Темные волоски, покрывавшие тыльную сторону ладоней и предплечья, усиливали впечатление его абсолютной реальности и недюжинной силы.

Со страницы знаменитого журнала «Тайм» на меня смотрел Грегори Белкин — отец Эстер, основатель Храма разума, человек, принесший зло миллионам людей.

— Я убил его, — сказал Азриэль.

Я повернулся к нему и вот тогда-то впервые узрел чудо.

Он хотел, чтобы я его увидел.

Он вдруг уменьшился в размерах, правда несильно, копна спутанных вьющихся волос исчезла, превратившись в аккуратную короткую прическу современного бизнесмена, просторное одеяние уступило место элегантному, великолепно скроенному черному костюму… Прямо на моих глазах он превратился в… Да-да, передо мной возникла фигура Грегори Белкина!

— Да, — подтвердил он, — именно так я выглядел в тот день, когда сделал свой выбор и навсегда лишился могущества, чтобы обрести плоть и познать истинные страдания, — точно как Грегори, когда я застрелил его.

Прежде чем я успел ответить, он снова начал меняться: голова стала больше, черты лица — крупнее, лоб обрел прежнюю выпуклость, на месте тонких губ Грегори Белкина появился рот херувима. Яростно сверкающие глаза под кустистыми бровями сделались огромными, а улыбка — таинственной и соблазнительной.

Но только не счастливой. В ней не было ни веселости, ни безмятежной радости.

Азриэль поднес журнал ближе к моим глазам.

— Я думал, что останусь таким навсегда, сохраню этот облик до самой смерти.

Он вздохнул.

— Храм разума разрушен и лежит в руинах. Люди больше не станут умирать. Женщины и дети не будут падать в дорожную пыль, вдохнув ядовитый газ. Но сам я не умер, а вновь превратился в Азриэля.

Я взял его за руку.

— Ты выглядишь как обыкновенный живой человек. Откровенно говоря, мне непонятно, как тебе удалось принять облик Грегори Белкина.

— Нет, я не человек.

Он покачал головой.

— Я призрак. Призрак, имевший достаточно силы, чтобы придать себе форму, которой обладал при жизни, и не способный теперь избавиться от нее. Почему Господь так поступил со мной? Да, меня нельзя назвать невинным. Я грешил, и немало. Но почему я не могу умереть?

Его лицо внезапно озарила улыбка, и он стал похож на мальчика с пухлыми щечками в обрамлении растрепанных темных локонов и очаровательным ангельским ротиком.

— Возможно, Господь оставляет меня в живых ради твоего спасения, Джонатан, — задумчиво продолжил он. — Что, если в том и состоит истинная причина? Что, если Он вернул мне прежнее тело, чтобы я взобрался на эту гору и рассказал тебе обо всем? Что, если в противном случае ты был обречен на гибель?

— Все возможно, Азриэль, — ответил я.

— А теперь отдыхай, — велел он. — Лоб у тебя уже холодный. А я посижу рядом, подожду и послежу за тобой. И если увидишь, что я время от времени превращаюсь в того человека, знай, это лишь затем, чтобы проверить, насколько легко мне удается менять обличье. Благодаря чародею, призвавшему меня восстать из праха, мне никогда не составляло труда принять ту или иную форму. Я с легкостью создавал любую иллюзию, обводя вокруг пальца врагов моего повелителя или тех, кого он намеревался ограбить или надуть.

— Однако я все тот же юноша, что и тогда, в самом начале, когда я купился на лживые речи и стал призраком, а не мучеником, как они обещали. Лежи смирно, Джонатан, спи. Глаза твои ясны, и на щеках играет румянец.

— Дай мне еще бульона, — попросил я.

Он исполнил мою просьбу.

— Азриэль, — с благодарностью произнес я, — я непременно умер бы, не окажись ты рядом.

— Да, наверное, ты прав, — согласился он. — Но знай, я принял решение, когда одной ногой уже стоял на ступени лестницы в небеса, ибо полагал, что имею на это право теперь, когда дело окончено, и Храм разума разрушен до основания. Хасиды[2] чисты и невинны, о них можно сказать только хорошее. И бремя сражений они должны возложить на таких монстров, как я.

— Святой Боже! — воскликнул я, в то время как в голове моей крутились обрывки воспоминаний о Грегори Белкине и его безумной затее. — Но ведь была еще девушка, красивая девушка…

Он забрал чашку с бульоном и вытер мне лицо и руки.

— Ее звали Эстер.

— Да.

Он снова раскрыл и свернул пополам журнал, теперь заляпанный пятнами и еще влажный, хотя в теплой комнате бумага сохла довольно быстро.

Я увидел знакомую всем фотографию Эстер Белкин, сделанную на Пятой авеню практически перед смертью девушки. Она лежала на носилках перед распахнутыми дверцами «скорой помощи».

Но только сейчас я обратил внимание на попавшую в кадр фигуру человека, которого видел и раньше — в телевизионных передачах и на других, более крупных снимках, сделанных на месте происшествия. Однако до сих пор я не придавал этому значения. Молодой человек стоял возле носилок, обхватив голову руками, и, кажется, рыдал от горя, оплакивая Эстер. Изображение было нечетким — так, один из многих в толпе, — однако две детали бросались в глаза: густые, красиво очерченные брови и пышная копна черных вьющихся волос.

— Это же ты! — вскричал я. — Азриэль, это же ты на фотографии!

Он молчал и казался смущенным, даже растерянным. Потом он ткнул пальцем в Эстер на носилках.

— Она умерла там. Эстер, его дочь.

Я объяснил, что знал ее. Давно, в первые годы существования Храма разума, когда он еще не обрел ни могущество, ни огромную аудиторию и часто становился предметом дискуссий. Эстер была хорошей ученицей: серьезной, скромной, умной и прилежной.

Азриэль долго смотрел на меня.

— Ты тоже считаешь ее очаровательной девушкой? — наконец спросил он.

— О да, — кивнул я. — Совершенно верно. Она не имела ничего общего с отчимом.

Он указал на свое изображение.

— Это действительно я, призрак, Служитель праха. Горе сделало меня видимым. Не знаю, кто позвал меня, и, скорее всего, никогда не узнаю. Возможно, я услышал призыв самой ее смерти, ужасной в своей красоте. Это навсегда останется тайной. Но, как видишь, мой нынешний облик в точности повторяет тот, что я принял тогда. Прежде он был неосязаем, а теперь обрел плоть. Господь вернул мне ее, и по Божьей воле мне с некоторых пор все труднее исчезать и возвращаться, воспарять, растворяться в воздухе и вновь представать в человеческом обличье. Что станет со мной, Джонатан? Что ждет меня впереди? По мере того как я делаюсь сильнее и все дольше нахожусь в облике человека, хотя это не более чем обман, страх мой растет: я боюсь, что не смогу умереть, что никогда не умру.

— Азриэль, — потребовал я, — ты должен рассказать мне все.

— Все? О, таково и мое желание. Именно этого я хочу, Джонатан.

Менее чем через час я уже мог свободно передвигаться по дому, не испытывая головокружения. Азриэль отыскал и надел на меня теплый халат и кожаные шлепанцы. А еще через несколько часов я почувствовал, что голоден.

Заснул я, кажется, только под утро. А когда пробудился, была середина дня. В голове прояснилось, я полностью пришел в себя и вновь обрел способность мыслить ясно и четко. Огонь по-прежнему горел, в доме стало тепло. Азриэль зажег несколько толстых свечей и расставил так, что они, хоть и слабо, озаряли даже самые дальние пыльные углы.

— Тебе нравится? — спросил он.

Я предложил добавить еще свечей и зажечь керосиновую лампу на столе. Все мои пожелания были тут же выполнены. Азриэль умел обращаться со спичками и с зажигалкой. Он подкрутил повыше фитиль лампы и поставил две свечи на каменную столешницу возле моей кровати.

Неяркое сияние равномерно освещало комнату. Деревянные оконные рамы и дверь были плотно закрыты и заперты на задвижки, в трубе завывал ветер, снопы искр то и дело взлетали над очагом и тут же гасли. Буря за стенами чуть поутихла, однако снегопад не прекращался — снаружи вовсю хозяйничала зима.

Я знал, что никто не придет, не потревожит наш покой, не отвлечет от того, что нам предстоит, и смотрел на Азриэля в нетерпеливом ожидании. Я был счастлив. Несказанно счастлив.

Я объяснил Азриэлю, как готовить кофе по-ковбойски — достаточно просто бросить размолотые в порошок зерна в сосуд с кипятком, — и проглотил неимоверное количество восхитительного напитка, с наслаждением вдыхая сладостный аромат.

Потом, отказавшись от помощи Азриэля, я взялся за еду и показал, как смешать разные крупы из маленьких пакетиков, чтобы потом оставалось лишь вскипятить воду, высыпать образовавшуюся смесь и хорошенько взболтать — получалась вкуснейшая каша.

Азриэль смотрел, как я ем. Он сказал, что не голоден.

— Почему ты не хочешь хотя бы попробовать? — умоляюще спросил я.

— Мой организм не примет пищу, — объяснил он. — Ведь я, как уже говорил, не человек.

Он встал и медленно направился к двери. Мне показалось, он хочет распахнуть ее навстречу бушующей снаружи буре, и я съежился, опасаясь, что в комнату вот-вот ворвется мощный вихрь. Однако после всего, что Азриэль для меня сделал, мне даже в голову не пришло воспротивиться его желанию: если он хочет полюбоваться снегопадом, что ж, он имеет право.

Но случилось другое: Азриэль воздел руки, и, несмотря на то что дверь оставалась надежно запертой, по дому пронесся ветер, фигура моего гостя сделалась почти прозрачной, закружилась на месте, отчего все детали и краски стали неразличимы, и… исчезла.

Словно зачарованный, не веря глазам, я наблюдал за происходящим, а потом вскочил и по-детски отчаянным жестом прижал к груди миску.

Азриэля нигде не было. Ветер стих так же внезапно, как налетел, но потом поднялся снова, только на этот раз горячий, словно разогретый жаром очага.

Азриэль стоял напротив огня и смотрел прямо на меня. На нем были все те же черные штаны и белая рубашка. За распахнутым воротом я отчетливо видел на груди густые черные волосы.

— Неужели я никогда не стану нефеш?![3] — воскликнул он. — Неужели тело и душа мои никогда не сольются воедино?!

Я помнил, что означает это слово в переводе с древнееврейского.

Я усадил его. Он сказал, что способен пить воду, что все призраки и духи умеют поглощать жертвенные жидкости и ароматы. Вот откуда берут начало издревле известные рассказы о возлияниях, о воскурении фимиама, о сожжении жертвоприношений и дыме, поднимающемся от алтарей. Вода не только утолила его жажду, но, похоже, принесла ему умиротворение.

Он перебрался в одно из моих потрепанных, полуразвалившихся кожаных кресел и, не обращая внимания на трещины и дыры в обивке, удобно устроился, положив ноги на камни очага. Только сейчас я заметил, что башмаки моего гостя до сих пор не высохли.

Наконец я покончил с едой, убрал посуду и подошел к Азриэлю, держа в руках фотографию Эстер. Вокруг моего очага могло свободно расположиться человек шесть, но мы придвинулись поближе друг к другу. Он сидел спиной к столу и двери, а свое любимое, заляпанное чаем и кофе кресло с торчащими пружинами и широкими закругленными подлокотниками я поставил так, что позади оказался самый темный и теплый угол комнаты.

Я смотрел на Эстер. Портрет занимал половину страницы, ниже были изложены уже известные обстоятельства ее смерти. Повторить рассказ о них мы решили в связи с низвержением и гибелью Грегори Белкина.

— Ведь это он убил ее? — спросил я. — Она стала его первой жертвой?

— Да, — коротко ответил Азриэль.

Густые, нависающие и притом удивительно красивые брови соседствовали на его лице с нежным ртом — это поразительное сочетание особенно бросалось в глаза, когда он улыбался.

В ее смерти не было ничего странного. Белкин убил падчерицу.

— Это случилось в тот момент, когда я появился, — продолжал Азриэль. — Когда будто по зову великого мага я вышел из тьмы. Только никакого мага не было. Я оказался на улице Нью-Йорка и помчался вперед, но опоздал: ее жестоко убили прямо на моих глазах. Мне оставалось только уничтожить тех, кто поднял на нее руку.

— Троих мужчин? Тех, что зарубили Эстер Белкин?

Он промолчал. А я вспомнил, что бандитов убили их же ножами всего в полутора кварталах от места преступления. В тот день на Пятой авеню толпилось множество людей, но никому и в голову не пришло связать убийство троих бродяг со смертью прекрасной девушки в фешенебельном универмаге Генри Бенделя. И только спустя сутки экспертиза найденных ножей установила, что на всех трех была кровь Эстер и только на одном — кровь мертвых бродяг. Кто-то воспользовался им, чтобы отомстить убийцам.

— А мне тогда показалось, что смерть этих прихвостней была частью его замысла, — сказал я. — Что он избавился от сообщников, чтобы не мешали ему нанизывать одну ложь на другую. Ведь он заявил, что Эстер убили террористы.

— Нет, наемным убийцам предстояло просто исчезнуть и таким образом развязать ему руки. Но тут появился я и убил всех троих.

Азриэль взглянул на меня.

— Эстер заметила меня. Прежде чем ее увезла «скорая помощь», она увидела меня в окно и прошептала мое имя: «Азриэль…»

— Значит, тебя вызвала она.

— Нет, она не была колдуньей и не знала слов заклинания. Она не владела прахом. А я Служитель праха.

Он откинулся в кресле и, сжав челюсти, молча смотрел на огонь. Глаза его под густыми ресницами яростно горели.

Прошло много времени, прежде чем он вновь взглянул на меня и улыбнулся — невинно, совсем по-детски.

— Ну что ж, Джонатан, вот ты и выздоровел. От лихорадки не осталось и следа.

Он рассмеялся.

— Да, действительно, — откликнулся я, расслабленно сидя в кресле и наслаждаясь разлившимся по комнате сухим теплом и ароматом горящих дубовых дров. — Ты позволишь записать твой рассказ?

Я допил кофе и, когда на дне чашки осталась лишь гуща, поставил ее на край круглого каменного очага.

Лицо Азриэля вновь просияло от удовольствия. С поистине юношеским энтузиазмом он резко подался вперед и уперся в колени массивными ладонями.

— Ты действительно сделаешь это? Запишешь все, что я тебе рассказал?

— У меня есть специальное устройство, — пояснил я. — Оно запомнит все слово в слово.

— Да, конечно, я знаю о таком, — вскидывая голову, с довольной улыбкой ответил он. — Не стоит считать меня безмозглым призраком, Джонатан. Служитель праха никогда таким не был. Меня создали сильным — таких, как я, халдеи называли духами. Едва появившись, я уже обладал обширными знаниями о временах и событиях, о языках и обычаях ближних и дальних земель — словом, обо всем необходимом для того, чтобы исправно служить повелителю.

— Подожди, — умоляюще попросил я. — Позволь мне включить магнитофон.

Встав с кресла, я с радостью отметил, что голова уже не кружится, боль в груди прошла и я больше не ощущаю ни слабости, ни других симптомов лихорадки.

Я приготовил сразу два магнитофона — все, кому когда-либо доводилось терять информацию, записанную в единственном экземпляре, меня поймут, — проверил батарейки, убедился, что камни очага не слишком горячи, поставил их и зарядил кассеты.

— Вот теперь можно, — сказал я, синхронно нажимая кнопки записи. — Только разреши мне предварить твою повесть несколькими вступительными словами.

Я повернулся к микрофонам.

— Я хочу отметить, что ты предстал передо мной молодым человеком, на вид не более двадцати лет. Твои руки и грудь покрыты темными волосками, кожа имеет оливковый оттенок, а шевелюра такая густая и блестящая, что позавидует любая женщина.

— Им нравится трогать мои волосы, — добродушно усмехнулся Азриэль.

— Ты нравишься мне, — продолжал я говорить в микрофоны. — Ты спас мне жизнь, и я проникся к тебе доверием, хотя я сам не могу объяснить, на чем оно основано. Я собственными глазами видел, как ты превратился в другого человека. Пройдет время, и это покажется мне сном. Я был свидетелем твоего исчезновения и возвращения. Впоследствии я и сам не буду уверен, что это произошло наяву. Вот почему я, Джонатан, счел нужным сделать эту запись. А теперь, Азриэль, начинай свое повествование. Забудь о комнате, в которой находишься, забудь, что происходит здесь и сейчас. Прошу тебя, вернись к истокам. Расскажи, откуда появились духи, что им известно, какие воспоминания хранит их память… О нет!

Я замолчал, в то время как кассеты продолжали крутиться, а потом вздохнул.

— Я совершил грубейшую ошибку!

— Какую, Джонатан?

— Ты пришел поведать мне свою историю, то, о чем сам хотел рассказать, и твое желание должно исполниться.

Он кивнул.

— Ты очень добр, учитель. Давай усядемся поближе, сдвинем кресла и поставим эти маленькие аппараты так, чтобы беседовать вполголоса. Я готов начать с того, о чем ты спросил. И сделаю это. Главное, чтобы в конце концов ты узнал все, что нужно.

Я принял его предложение. Теперь подлокотники наших кресел соприкасались. Признаюсь, я даже осмелился протянуть ему руку, и он ответил на рукопожатие. Ладонь Азриэля оказалась твердой и теплой, а когда он в очередной раз улыбнулся, изгиб бровей придал его лицу едва ли не игривое выражение. Однако такова была лишь особенность его мимики: когда Азриэль хмурился, брови опускались к переносице, а потом взлетали вверх и расходились в стороны. Тогда он походил на человека, наблюдающего за происходящим с осознанием собственного превосходства, и это делало его улыбку особенно лучезарной.

Азриэль глотнул воды.

— Тепло огня доставляет тебе такое же удовольствие, как и мне? — спросил я.

— Да. Но еще больше мне нравится просто смотреть на пламя.

Он перевел взгляд на меня.

— Временами я буду забываться и переходить на арамейский, древнееврейский или даже персидский. А иногда на греческий или латынь. Ты должен останавливать меня, возвращать к реальности и напоминать, чтобы я говорил по-английски.

— Согласен, — ответил я. — Но поверь, сейчас я как никогда жалею, что недостаточно образован. Древнееврейский и латынь я еще способен понять, но персидский… увы…

— Не печалься, — возразил Азриэль. — Возможно, ты проводил время, любуясь звездами или падающим снегом, а возможно, занимаясь любовью. А я, как и положено призраку, должен пользоваться твоим языком, языком твоего народа. Дух разговаривает на языке повелителя, которому служит, и на языке тех, среди кого находится, исполняя приказание. Насколько я понимаю, я здесь повелитель. И я выбираю твой язык. Решено, и хватит об этом.

Да, теперь мы были готовы. Я не припомню, чтобы мой дом когда-либо казался таким теплым и уютным, как сейчас, и чтобы чье-либо общество доставляло мне такое же удовольствие, как общество Азриэля. У меня осталось только одно желание: быть рядом с ним, разговаривать, и я твердо знал, что, когда завершится его повествование и возникшей между нами близости придет конец, для меня все изменится. Эта уверенность причиняла боль и заставляла ныть сердце.

В моей жизни действительно все изменилось.

Он начал рассказ…

2

— У меня не осталось воспоминаний об Иерусалиме, — сказал он. — Я родился не там. Еще ребенком мою мать с семьей и всем нашим племенем увез Навуходоносор, и я родился в Вавилоне, в богатом еврейском доме, в окружении многочисленных тетушек, дядюшек и кузенов. Мои родственники были зажиточными купцами, писцами, некоторые — проповедниками и даже танцорами, певцами или слугами при дворе.

Азриэль неожиданно улыбнулся.

— Конечно, я денно и нощно тосковал по Иерусалиму.

Он снова улыбнулся.

— «Если я забуду тебя, Иерусалим, — пел я вместе со всеми, — забудь меня, десница моя!» В ночных молитвах мы просили Господа вернуть нас на земли предков. С теми же словами мы обращались к Богу, и когда наступало утро.

Однако, как ты понимаешь, вся моя жизнь проходила в Вавилоне. К двадцати годам, к тому времени, когда в моей жизни случилось… ну, скажем так… первое великое несчастье, я уже знал не только еврейских, но и всех вавилонских богов, равно как и посвященные им песнопения. Они были знакомы мне так же, как псалмы Давида, которые я каждый день переписывал, или книга Самуила, или другие тексты, постоянно изучавшиеся в нашей семье.

Словом, жаловаться не приходилось, жил я великолепно. Но прежде чем я продолжу рассказывать о себе, позволь дать тебе представление о Вавилоне той поры.

— С удовольствием послушаю, — серьезно ответил я. — Пусть твое повествование строится так, как тебе удобно, а слова льются свободно и естественно. Ты ведь не хочешь ограничивать себя? Ты разговариваешь со мной тем же языком, каким говорил бы и с Господом Богом. Я прав?

— Хороший вопрос. Мне хочется, чтобы ты передал мой рассказ тем же языком, каким я беседую с тобой. Да, конечно, иногда я буду плакать, ругаться и даже сыпать проклятиями. Слова мои польются бесконечным потоком. Впрочем, так было всегда. Моим родичам с трудом удавалось заставить меня замолчать.

Азриэль рассмеялся. Я впервые слышал его искренний смех: идущий от сердца, естественный, как дыхание, лишенный натянутости или самодовольства.

А он смотрел на меня изучающе.

— Мой смех удивил тебя, Джонатан? Насколько мне известно, способность смеяться присуща всем призракам и духам, даже таким могущественным, как я. Разве ты не читал научные труды? Призраки славятся такой привычкой. Смеются святые и ангелы. Смех — это голос небес. Я так думаю. Верю, что так и есть. Впрочем… не знаю…

— Быть может, смех приближает тебя к небесам? — предположил я.

— Возможно… — задумчиво ответил он.

Его крупный ангельский рот казался действительно красивым. Будь он маленьким, лицо Азриэля выглядело бы совсем по-детски. Однако рот был крупным, и в сочетании с густыми черными бровями и огромными живыми глазами это делало лицо Азриэля необыкновенно привлекательным.

Казалось, он взвешивал мои аргументы, как будто умел читать мысли.

— О ученый муж! — наконец заговорил он снова. — Я прочел все твои книги. Я уверен, ученики любят тебя. Но, полагаю, твои рассуждения на библейские темы шокировали последователей хасидизма.

— Для хасидов меня просто не существует. Они игнорируют и меня, и мои исследования. Как бы то ни было, моя мать принадлежала к числу хасидов, а потому я ориентируюсь в этой области и хотя бы в общих чертах пойму то, что важно для нас.

Что бы ни совершил Азриэль, моя симпатия к нему останется неизменной — в этом я теперь не сомневался. Мне нравился этот двадцатилетний (по его словам) юноша, и, хотя его облик по-прежнему вызывал во мне странные чувства, а сознание мое было все еще затуманено недавней лихорадкой, я успел привыкнуть к нему.

Погруженный в размышления, он помедлил несколько минут и наконец заговорил.

— Вавилон… Да, Вавилон… Разве есть на свете город, чье имя оставалось бы столь прославленным в веках? Поверь, с ним не сравнится даже Рим. А в те времена Рима не было и в помине. Вавилон, построенный богами и служивший вратами в их владения, представлял собой центр вселенной. Великий город Хаммурапи.[4] Сюда приходили корабли «народов моря»,[5] здесь часто гостили египтяне и выходцы из Дилмуна.[6] Вот в каком городе прошло мое детство. Счастливое детство.

Я бывал в современном Ираке и собственными глазами видел, что там сейчас происходит. Видел стены, восстановленные кровавым тираном Саддамом Хусейном, видел рассеянные по пустыне песчаные холмы — могильные курганы древних городов и поселений ассирийцев, вавилонян, иудеев.

Я посетил берлинский музей, где вновь полюбовался воротами Иштар[7] и Дорогой процессий — тем, что удалось восстановить вашему археологу Кольдевею, — и оплакал былое величие.

О мой друг! Ты даже представить не можешь, какие чувства я испытал, ступая по древней улице, наслаждаясь видом высоких стен, облицованных синим глазурованным кирпичом, проходя мимо золотых драконов Мардука.[8]

Но даже пройдя по Дороге процессий, ты не получишь полного представления о Вавилоне той поры. Улицы были прямыми, вымощенными известняком и брекчией.[9] Мы жили в городе, словно построенном из полудрагоценных камней. Ты только представь себе облицованные разноцветной плиткой стены домов, цветущие повсюду сады…

Говорили, что Мардук собственноручно построил Вавилон, и мы верили в это. Я с раннего возраста воспринял обычаи своего города и неуклонно соблюдал их. Как тебе известно, у каждого был свой бог, которому он поклонялся и молился, обращаясь с различными просьбами. Так вот, я выбрал Мардука. Моим личным богом стал сам Мардук.

Вообрази, какой переполох поднялся среди моих родичей, когда я вошел в дом, держа в руках маленькую золотую статуэтку Мардука и разговаривая с богом, как это часто делали вавилоняне. Однако отец только рассмеялся. Мой красавец отец был очень порядочным и веселым человеком.

Чуть запрокинув голову, он запел: «Яхве твой Бог, Бог твоего отца и отца твоего отца, Бог Авраама, Исаака и Якова». У отца, кстати, был очень красивый голос.

Один из моих дядюшек буквально подскочил на месте.

«А что за идол у него в руках?» — поинтересовался он.

«Просто игрушка, — ответил отец. — Пусть потешится. А когда надоест забавляться с этим воплощением вавилонских суеверий, — он повернулся ко мне, — разбей статуэтку. Или продай ее. Нашего Бога разбить нельзя, ибо Он не сделан из золота или другого драгоценного металла. У нашего Бога нет храмов. Он выше этого. Он везде».

В ответ я лишь молча кивнул и отправился в свою комнату со множеством шелковых подушек, покрывал и занавесок — как и почему они там появились, расскажу позднее, — лег и принялся взывать к Мардуку, умоляя его стать моим защитником.

Ныне каждый американец имеет своего ангела-хранителя. А что касается вавилонян, то я не могу сказать, у многих ли был собственный бог и насколько серьезно они к этому относились. Знаешь, есть старинная поговорка: «На бога надейся, а сам не плошай»? Как думаешь, что она означает?

— Мне кажется, — осторожно заметил я, — вавилоняне были людьми практичными, но не суеверными.

— Знаешь, Джонатан, они были точь-в-точь такими же, как нынешние американцы. Я не встречал людей, до такой степени похожих на древних шумеров и вавилонян, как жители современных Соединенных Штатов.

Торговля занимала в их жизни главное место, однако они то и дело обращались за советом к астрологам и без конца рассуждали о магии, стремясь с ее помощью защититься от злых духов. Люди ели, пили, обзаводились семьями, старались достичь успеха во всех сферах деятельности, но постоянно твердили об удаче и счастливом случае. Сейчас американцы, конечно, не вспоминают о демонах, однако все время болтают о «негативном восприятии мира», «идеях саморазрушения» и «недооценке собственной личности». Те же проблемы волновали и жителей Вавилона. Поверь, американцы и вавилоняне действительно очень похожи.

Признаюсь, именно здесь, в Америке, я почувствовал себя в обстановке, наиболее близкой к той, что окружала меня в Вавилоне, обнаружил здесь все самое лучшее, что видел в прежние времена. Мы не были рабами своих богов. Мы не были рабами друг друга.

Так о чем я? Да, Мардук стал моим личным богом. И я молился ему. А когда никто не мог подсмотреть, делал небольшие подношения: воскурял фимиам, например, а то и наливал немного меда или вина и оставлял в маленьком святилище, устроенном в толстой кирпичной стене спальни. Домашние либо не замечали, либо не придавали этому значения.

Но однажды Мардук начал отвечать мне. Не могу вспомнить точно, когда это случилось впервые, однако уверен, что был тогда еще маленьким мальчиком. Я мог, например, сказать ему: «Взгляни, мои братья носятся как угорелые, а отец смотрит и смеется, словно и сам недалеко от них ушел, в то время как мне приходится заниматься всеми делами». Ответом мне служил смех Мардука. Как я уже говорил, духи умеют смеяться. А потом он говорил что-нибудь вроде: «Ты же знаешь отца. Он послушается тебя во всем, Большой Брат». Голос его звучал тихо, но это был голос взрослого мужчины. До того, как мне исполнилось девять, он не задавал никаких вопросов и часто шутил, рассказывал смешные истории или подтрунивал над Яхве.

Колкости в адрес Яхве сыпались непрестанно. «Что же это за бог, если он предпочитает жить в шатре и в течение сорока лет не может вывести свой народ из какой-то пустыни?» — вопрошал Мардук. Его замечания веселили меня. И хотя в беседе с ним я старался сохранять уважительный тон, напряжение постепенно уходило, я ощущал все большую свободу и даже начал позволять себе вольности как в разговоре, так и в поведении.

«Почему ты не выскажешь все эти глупости самому Яхве? — спросил я. — Ведь ты тоже бог. Пригласи его в свое святилище из ливанского кедра и золота».

«Что?! — возмущенно воскликнул Мардук. — Говорить с твоим богом?! Разве ты не знаешь, что тот, кто увидит его, умрет? Ты желаешь мне смерти? О-хо-хо! А что, если он превратится в огненный столб, как тогда, когда выводил вас из Египта, уничтожит мой храм и мне придется до конца своих дней прозябать в шатре?»

В одиннадцать лет я начал о многом задумываться и сделал новые открытия. Во-первых, личный бог отвечает далеко не каждому, кто к нему обращается. А во-вторых, мне было совсем не обязательно призывать Мардука, чтобы услышать его голос. Если ему хотелось поговорить, он сам начинал разговор, причем зачастую в самый неподходящий момент. Иногда его посещали какие-нибудь идеи: он предлагал, например, отправиться в район гончаров или прогуляться по городскому рынку — и мы шли туда, куда он просил.

— Погоди, Азриэль, — перебил я. — Все это происходило, когда ты обращался непосредственно к статуэтке Мардука? Ты всегда носил ее с собой?

— Нет, не было нужды. Личный бог всегда и везде сопровождает подопечного. Статуэтка остается дома, перед ней воскуряют фимиам, и бог… Ты думаешь, наверное, что бог вселяется в свое изображение и дышит благовониями. Это не так. Мардук всегда присутствовал там.

Случалось, что я по глупости дерзил богу и даже угрожал ему. «Послушай, — говорил я, — ну что ты за бог, если не можешь отыскать ожерелье, потерянное моей сестрой? Я больше не стану ублажать тебя фимиамом». В этом я подражал другим вавилонянам, которые не стеснялись поносить личных богов, если дела шли плохо. «Кто поклоняется тебе так же беззаветно, как я? Так почему же ты не исполняешь мои желания? — упрекали они. — Больше не буду угощать тебя выпивкой!»

Азриэль снова рассмеялся. Я, чуть помедлив, тоже. Услышанное не стало для меня новостью. Как историк, я, конечно, знал об этом.

— Мне кажется, за прошедшие века мало что изменилось, — сказал я. — Католики тоже сердятся на своих святых, если те не помогают им сразу. Я слышал, что однажды в Неаполе, когда святой отказался совершать ежегодное чудо, все присутствовавшие в храме вскочили с мест и заорали: «Обманщик! Ты не святой, а жалкое его подобие!» Насколько же глубоко в прошлое уходят корни веры?

— Между прошлым и настоящим много общего, — начал объяснять Азриэль. — И связи здесь многослойны, точнее, воплощены во множестве переплетающихся нитей. А правда в том, что боги нуждаются в нас…

Он вдруг умолк и неподвижным взглядом уставился в огонь. В этот момент Азриэль показался мне несчастным, одиноким и потерянным.

— Он нуждался в тебе? — спросил я.

— Ну, скажем так… ему требовалось мое общество, — уточнил Азриэль. — Неправильно говорить, что он хотел быть именно со мной. В его распоряжении оставался весь Вавилон. Но чувства его сложно понять до конца.

Он взглянул на меня.

— Скажи, где покоится прах твоего отца?

— Там, где его похоронили нацисты. В Польше. А может, его сожгли и прах развеяли по ветру.

Мои слова, казалось, повергли его в шок.

— Тебе известно что-нибудь о событиях Второй мировой войны и о холокосте, массовом уничтожении евреев? — поинтересовался я.

— Да-да, конечно, я знаю, и немало, — поспешно заверил он. — Но известие о том, что твои родители стали жертвами холокоста, ранило меня в самое сердце. И вопрос, который я собирался задать, утратил смысл. А спросить я хотел вот о чем: достаточно ли уважительно относишься ты к памяти своих родителей и позволит ли тебе вера потревожить их прах?

— Я чту их память, — заверил я. — И трепетно обращаюсь даже с их фотографиями. Я никогда не допущу, чтобы с ними случилось что-то, а если они все же пострадают или будут утрачены, я посчитаю это страшным грехом и оскорблением в адрес моих предков и моего народа в целом.

— Понятно, — кивнул Азриэль. — Именно это меня интересовало. Позволь показать тебе кое-что. Где мое пальто?

Он поднялся, отошел от очага, отыскал свое пальто и достал из внутреннего кармана маленький пластиковый пакет.

— Хорошая штука пластик, мне очень нравится.

— Согласен, — откликнулся я. — Изделия из него популярны во всем мире. Интересно, чем они понравились тебе?

Азриэль вернулся к огню, плюхнулся в кресло и открыл пакет.

— Тем, что помогают сохранять чистоту и свежесть.

Он протянул мне портрет человека, удивительно похожего на Грегори Белкина. Однако это был не Грегори Белкин. У незнакомца на портрете были длинные волосы и борода, а на голове — шляпа хасида. Это поразило меня, и я терялся в догадках.

Однако Азриэль не дал никаких пояснений.

— Я создан, чтобы убивать и разрушать, — заговорил он. — Ты, несомненно, помнишь красивое древнееврейское слово, стоящее перед множеством псалмов, оно еще обозначает мелодию, на которую следует напевать псалом, и переводится: «Не навреди».

Я задумался.

— Ну же, Джонатан! Ты знаешь это слово.

— Аль ташет, — произнес я. — Не навреди.

Азриэль улыбнулся, а глаза его наполнились слезами. Дрожащими руками он убрал портрет, положил пакет на маленькую скамеечку для ног, стоявшую между нашими креслами, — подальше от очага — и вновь устремил взгляд в огонь.

Меня обуревали противоречивые чувства, и я буквально лишился дара речи. Дело было не в том, что Азриэль заговорил о моих родителях, убитых нацистами в Польше. И не в том, что он упомянул о едва не претворенном в жизнь безумном замысле Грегори Белкина. И не в удивительной красоте моего собеседника, и не в том факте, что я сидел с духом и беседовал с ним, а… Впрочем, я и сам не знаю, что стало причиной такого состояния моей души.

Мне отчего-то вспомнился Иван из «Братьев Карамазовых».

«Неужели все это снится мне? — мелькнула в голове мысль. — Неужели на самом деле я умираю в холодной комнате заснеженного домика и перед смертью меня посетило видение?»

Быть может, в те минуты мне только казалось, что я разговариваю с этим красивым черноволосым юношей, похожим на вырезанные в камне изображения царей, привезенные из Месопотамии в Британский музей? Лица этих царей лишены хитрости и коварства, свойственных египетским фараонам, но темные волосы, обрамляющие их лбы и щеки, выглядят невероятно сексуально и будоражат воображение, заставляя думать, что волосы, растущие вокруг их гениталий, столь же густы и прекрасны. Не могу объяснить, что на меня нашло.

Мне было не отвести глаз от Азриэля. Он медленно повернулся, и на долю секунды меня охватил страх. Впервые за время нашего общения. И вызвало его прежде всего это необычное движение головой. Азриэль уставился на меня и словно читал мои мысли, угадывал кипевшие в груди чувства, проникал в самое сердце… Мне трудно объяснить, что именно я чувствовал в его взгляде.

А он тем временем успел проделать очередной трюк.

Теперь он был одет по-другому: в мягкую тунику из красного бархата, свободно перехваченную на талии, широкие штаны из той же ткани и матерчатые туфли.

— Нет, Джонатан Бен Исаак, это не сон. Я здесь, рядом с тобой.

Из очага неожиданно вырвался сноп искр, как если бы в огонь что-то бросили.

Изменился и облик Азриэля. Лицо его украшали густые усы и вьющаяся борода, совсем как у царей и воинов на древних табличках, и мне стало понятно, почему Бог наградил его широким ртом херувима: только такой рот можно было разглядеть под обильной растительностью на лице. Природа создала этот рот в те времена, когда мужчины гордились великолепными усами и бородой.

Азриэль вздрогнул и поднес руки к лицу.

— А вот этого я не хотел, — проворчал он, касаясь волос на лице. — Они появились против моей воли.

— Наверное, Господу Богу угодно, чтобы так было, — предположил я.

— Нет, не думаю… Впрочем, кто знает…

— Как ты меняешь одежду? — спросил я. — Как тебе удается исчезать?

— О, это совсем не сложно. Еще немного, и наука освоит эту премудрость. Сегодня ученые знают все об атомах и нейтрино. Так вот, все, что мне пришлось сделать, это с помощью, скажем так, магической силы избавиться от крохотных, мельче атома, частиц, из которых состояла моя старая одежда. Она ведь ненастоящая, ее создал призрак. Я должен запретить частицам появляться снова — изгнать их, как выразился бы любой чародей, — до тех пор, пока я сам не призову их обратно, а затем облачиться в новое одеяние. Для этого я, словно настоящий волшебник, уверенный в своем могуществе, мысленно произношу: «От живых и мертвых, от сырой земли и от всего, что соткано, выковано, сохранено и доведено до совершенства, придите ко мне те, что мельче песчинок, летите стремительно, бесшумно и незаметно, никому не причиняя вреда, сметая на пути все преграды, и облачите меня в мягчайший бархат рубинового цвета. Узрите одеяние в моем разуме — и придите».

Азриэль вздохнул.

— И все. Дело сделано.

Он умолк.

Я тоже не произносил ни слова и сидел, зачарованный его новым нарядом и тем, как изменился весь облик моего гостя: пышное красное облачение придало ему поистине царственный вид. Не вставая с ветхого продавленного кресла, я положил в огонь еще одно полено и подбросил туда же угля из корзины.

Только после этого я осмелился посмотреть на Азриэля. Он сидел, устремив в пространство невидящий взгляд. Тут до меня дошло, что Азриэль поет — тихо, едва слышно: голос его почти сливался с умиротворяющим гулом огня в очаге.

Азриэль пел на иврите, но не на том, который был известен мне. И тем не менее я узнал псалом «При реках Вавилона». Когда он закончил петь, я почувствовал себя еще более подавленным, чем прежде. Мысли в голове путались…

Я гадал, идет ли сейчас в Польше снег, были мои родители похоронены в земле или кремированы, и если их сожгли, то может ли Азриэль собрать воедино их прах. Последнюю мысль я постарался быстрее прогнать, ибо она показалась мне чудовищно богохульной.

— Вот об этом я и говорю, — негромко заметил Азриэль. — У каждого человека есть определенные предубеждения и предрассудки. Когда я столь неуместно и бестактно спросил о твоих родителях, мне хотелось показать, что ты придаешь большое значение некоторым вещам и в то же время не уверен, что это правильно. Иными словами, твое сознание двойственно.

Я задумался.

Азриэль смотрел на меня пристально, чуть сдвинув брови, но на губах играла улыбка. Выражение его лица было сочувственным и доброжелательным.

— Я не могу вернуть их к жизни. Это не в моих силах.

Прежде чем продолжить, он вновь бросил взгляд на огонь.

— Родители Грегори Белкина погибли в Европе во времена холокоста. Грегори лишился разума. Брат его стал благочестивым человеком, святым, цадиком.[10] А ты сделался ученым, преподавателем и обладаешь редким даром втолковать своим молодым подопечным суть предмета.

— Ты переоцениваешь мои способности, — тихо возразил я.

В голове моей, словно рой пчел, гудели вопросы, но я не хотел прерывать нить его рассказа.

— Продолжай, Азриэль, — попросил я, — пожалуйста, поведай мне обо всем, что я, по-твоему, должен знать.

— Да-да, хорошо. Итак, мы были богатыми изгнанниками. Тебе известно, что тогда произошло? История вкратце такова: Навуходоносор захватил Иерусалим, перебил всех солдат, усеял улицы трупами и покинул город, оставив его на попечение своего наместника, вавилонянина, велев тому управлять крестьянами, которые работали на виноградниках и полях наших поместий, и исправно посылать к царскому двору плоды их трудов. В общем, все как обычно.

Богатых жителей Иерусалима, торговцев и писцов, подобных членам моей семьи, оставили в живых. Острые мечи завоевателей не коснулись наших шей. Вместо этого нас отправили в Вавилон, позволив взять с собой столько скарба, сколько мы могли унести, а точнее, все, что поддавалось перевозке, включая святилища, которые, впрочем, практически полностью разграбили. Нам предоставили добротные дома и право открыть собственные лавки, дабы мы приумножали богатство царского двора и благосостояние государства, а также щедро жертвовали на храмы.

То же самое из раза в раз происходило тогда во многих землях. Так поступали даже известные своей жестокостью ассирийцы: уничтожали всех воинов до единого, а потом уводили с собой тех, кто умел читать и писать на трех языках, вырезать по кости или был искусен в иных ремеслах. Нас постигла та же участь.

Надо признать, вавилоняне оказались не худшими завоевателями — попади мы во власть других врагов, судьба наша сложилась бы трагичнее. Только представь себе разоренный Египет, жители которого мечтают лишь о смерти и денно и нощно молят о ней богов. Представь себе опустошенную страну, где не осталось ничего, кроме голых полей и нищих деревенек.

Нет, нам, можно сказать, повезло.

В одиннадцать лет я, как большинство еврейских мальчиков из богатых семей, уже служил при храме и собственными глазами видел гигантскую статую Мардука, стоявшую на самом верху грандиозного зиккурата Этеменанки.[11] Когда однажды я вместе со жрецами ступил во внутреннее святилище, в голову мне пришла невероятная мысль: гигантская статуя бога обладала удивительным сходством со мной, гораздо большим, чем отдаленно, как мне казалось, напоминавшее меня маленькое его изображение.

Разумеется, я не осмелился упомянуть об этом вслух. Но в тот момент, когда я поднял взгляд на великого Мардука, на золотую статую, внутри которой он обитал и откуда правил нами, изваяние, украшавшее каждую новогоднюю процессию, неожиданно улыбнулось.

У меня хватило ума не говорить об этом жрецам. Мы готовили святилище для женщин, намеревавшихся провести ночь с богом. Однако жрецы что-то заметили и проследили за моим взглядом.

«Ты что-то сказал?» — спросил один из них.

Но я не произнес ни слова. Это Мардук разговаривал со мной.

«Как тебе мой дом, Азриэль? — услышал я его голос. — В твоем я бывал уже не раз».

Так или иначе, жрецы насторожились.

События еще могли пойти по-другому, и тогда впереди меня ждала бы долгая жизнь. Судьба моя наверняка сложилась бы иначе, я стал бы отцом множества сыновей и дочерей… Кто знает…

Признаюсь, в тот момент улыбка бога несказанно обрадовала меня. Я воспринял ее как чудо и воспылал еще большей любовью к Мардуку за его маленький фокус. Я продолжал усердно трудиться над пышным убранством святилища, дабы его позолоченные стены сияли к приходу женщин, а на выстеленном шелками ложе, где предназначенные богу женщины будут ожидать его милости, не осталось ни морщинки.

Закончив приготовления, мы вышли из святилища.

«А ведь Мардук улыбнулся тебе», — шепнул все тот же жрец.

Я в ужасе застыл, не зная, что ответить.

Как я уже сказал, с богатыми еврейскими пленниками-переселенцами обращались очень хорошо, и все же я не мог разговаривать со жрецами так, как если бы они были евреями, ибо они служили богам, поклоняться которым нам запрещалось. К тому же я не питал к ним доверия. Среди великого множества жрецов встречались и глупые, и хитрые, и коварные, способные на любую подлость. Вот почему я невинно пояснил, что тоже видел улыбку бога, но принял ее за игру солнечного света.

Жреца, однако, била крупная дрожь.

События того дня надолго выпали из моей памяти. Сам не знаю, почему я вспомнил о них сейчас, спустя многие годы. Наверное, потому что именно там, в святилище, решилась моя судьба.

С той поры Мардук беседовал со мной часто и подолгу. Я тогда усердно работал в клинописной мастерской, тщательно изучая все шумерские тексты, чтобы не только постичь их смысл и переписать, но и прочесть вслух, хотя в то время уже никто не говорил по-шумерски. Кстати, сообщу один забавный факт, ставший мне известным совсем недавно, в двадцатом столетии. Я узнал об этом в Нью-Йорке, в те дни, когда история с Грегори Белкином осталась в прошлом, а все мое время занимали прогулки по городу в попытках принять облик того или иного человека — безуспешно, поскольку тело мое всякий раз возвращалось в прежнюю форму. Так вот, я услышал интересную новость…

— Какую? — нетерпеливо спросил я.

— Даже сейчас никто толком не знает, откуда пришли шумеры. Представь себе, даже сейчас! Такое впечатление, будто шумеры с их удивительной культурой и странным, не похожим ни на какие другие языком возникли из пустоты и построили на прекрасных равнинах первые города. Этот народ по-прежнему остается загадкой.

— Да, ты прав, — подтвердил я. — А сам ты знаешь об этом что-нибудь?

— Нет. — Азриэль покачал головой. — Кроме того, что было начертано на табличках: Мардук создал людей из глины и вдохнул в них жизнь. И все, никаких других сведений мы не имели. Но выяснить, что и два тысячелетия спустя, после великого множества археологических экспедиций, совершивших важнейшие научные открытия, нет ни единого свидетельства происхождения шумеров… Мне кажется, это смешно.

— Согласен, — кивнул я. — Но, если ты обратил внимание, нет и неоспоримых свидетельств происхождения евреев. Никто не знает, откуда они пришли. Или ты скажешь, что в те времена, когда ты был мальчиком и жил в Вавилоне, история о том, что Бог призвал Авраама из города Ур, а Иаков боролся с ангелом, считалась абсолютно достоверной?

Азриэль со смехом пожал плечами.

— Ты даже вообразить не можешь, сколько вариантов у этой истории! Конечно, люди испокон веков боролись с ангелами. Это факт. Но что представляют собой современные издания священных книг?! Жалкое подобие древних оригиналов! Из них исчезла история о победе Яхве над Левиафаном! Вся! До единого слова! А я несчетное число раз переписывал ее. Однако я забегаю вперед, а мне хотелось бы рассказать обо всем по порядку. Добавлю лишь, что я, откровенно говоря, ничуть не удивлен отсутствием сведений о происхождении евреев, поскольку даже в те давние времена на этот счет ходили разные предположения.

Итак… Дом наш стоял в богатом еврейском квартале.

Мы, как я уже говорил, были не совсем обычными изгнанниками. Из военной добычи нам предстояло превратиться в уважаемых граждан многонационального города, людей, так сказать, высокого ранга. Нашему семейству предоставили свободу, позволили богатеть и приумножать собственное благосостояние. Царь Навуходоносор умер, и Вавилоном стал править Набонид, он почти не бывал в городе, и все его ненавидели. Люто ненавидели.

Говорили, что он не то безумен, не то одержим. Об этом упоминается в Книге Даниила, хотя там Набонид ошибочно назван Навуходоносором. История гласит, что наши прорицатели пытались убедить царя отпустить нас домой, и это правда. Хотя, насколько мне известно, успеха они не добились.

Набонид стремился претворить в жизнь собственные идеи и замыслы. Он был прежде всего ученым, проводил раскопки древних курганов и главной своей целью считал процветание и славу Вавилона. Однако Набонид питал безумную, непреодолимую любовь к богу Луны Сину, а Вавилон считался городом Мардука. Да, конечно, там поклонялись многим богам, их святилища устраивались даже в храме самого Мардука, но приверженность вавилонского царя культу кого-либо иного, кроме Мардука, воспринималась как нечто из ряда вон выходящее.

А потом Набонид и вовсе сбежал из Вавилона и десять лет провел в пустыне, оставив город своему сыну Валтасару,[12] чем вызвал еще большую ненависть в сердцах подданных. За все время его отсутствия не провели ни одного новогоднего празднества, ни одной процессии, а ведь это считалось самым главным торжеством в Вавилоне: Мардук проезжал по городу рука об руку с царем. Но если царя не было в городе, кого же бог мог взять за руку? Жрецы Мардука относились к Набониду с презрением, да и большинство вавилонян тоже.

Я вырос и выполнял уже более ответственную работу в храме и при дворе, но, откровенно говоря, всей правды о Набониде не знал. О, если бы мы могли призвать тень царя, как Аэндорская волшебница когда-то заставила пробудиться ото сна пророка Самуила, дабы царь Саул побеседовал с ним, я уверен, Набонид поведал бы нам много интересного. Но я не чародей и не некромант. Моя задача — отыскать лестницу на небеса, и я давно уже не блуждаю в туманной мгле, населенной потерянными душами, которые скитаются в забвении и молят лишь о том, чтобы кто-то позвал их по имени.

Впрочем, кто знает, возможно, Набонид поднялся по ступеням в царство света. Ведь его нельзя упрекнуть ни в жестокости, ни в развращенности. Вина Набонида состояла лишь в преданности богу, который не был покровителем Вавилона.

Мне довелось увидеть его лишь однажды, в последние дни моей жизни. Вокруг царя плелись сети заговоров, и он производил впечатление живого мертвеца, чье время давно ушло. Однако Набонида это, похоже, не волновало, ибо боги наградили его благословенным безразличием к жизни. В тот день, точнее, в ту ночь, когда мы встретились, единственной его заботой было не допустить разграбления Вавилона. Того же желали и все жители города. Вот так я лишился собственной души.

Но к этому ужасному событию я вскоре вернусь.

А пока расскажу тебе о своей жизни, в которой меня слабо волновал Набонид. Мы жили в одном из множества великолепных домов богатого еврейского квартала. Знаю, тебе покажется невероятным, что стены наших жилищ были почти метровой толщины, но благодаря этому внутри царила прохлада. Просторные здания занимали значительную площадь, бесчисленные гостиные, столовые и иные комнаты располагались по периметру большого внутреннего двора. Дом моего отца был четырехэтажным. В верхних помещениях с деревянными стенами обитала уйма кузенов, престарелых тетушек и других родственников. Некоторые из них никогда не покидали своих комнат и дышали воздухом возле распахнутых окон, выходящих во двор.

А двор наш представлял собой поистине райский уголок — уменьшенную копию знаменитых висячих садов. Надо сказать, Вавилон славился и общественными садами, разбросанными по всему городу. В нашем дворе росли смоковница, ива, две финиковые пальмы и самые разнообразные цветы. Деревянный навес, под которым мы ужинали, был густо увит виноградными лозами. Сверкающие струи фонтанов били и днем и ночью, и вода скапливалась в бассейнах, где, поблескивая разноцветной чешуей, плескались рыбы, похожие на ожившие драгоценные камни.

Дом был построен кем-то из аккадцев задолго до нашего прибытия в Вавилон и прежде, чем на этих землях появились халдеи.[13] Кирпичные, покрытые глазурью стены украшало множество статуй, основными цветами отделки служили голубой, красный и желтый, повсюду росли цветы, во дворе под ногами расстилался густой травяной ковер. Отдельное помещение предназначалось для захоронения умерших.

В детстве я подолгу играл среди цветов в тени финиковых пальм и с любовью вспоминал эти дни до… самой смерти. Мне нравилось после полудня устроиться там поудобнее и, не слушая о том, что мне давно следует быть в скриптории и добросовестно переписывать псалмы или что-то еще, с наслаждением прислушиваться к журчанию воды в фонтанах. Поверь, я поступал так не из лени, а лишь из привычки делать то, что хочется. Должен сказать, мне всегда удавалось выходить сухим из воды и избегать наказания. Нет, я отнюдь не был испорченным. Напротив, меня следовало считать самым образованным и знающим членом семейства — я, во всяком случае, в этом не сомневался, хотя родственники придерживались иного мнения. Тем не менее дядья неоднократно обращались ко мне за советом: приносили, например, три версии какого-нибудь псалма Давида, спрашивали, какая наиболее точна, и неизменно соглашались с моим суждением.

Специального помещения для общих молитв у нас, конечно же, не было, ибо все твердо знали, что настанет день, когда сбудется наша заветная мечта о возвращении домой, и тогда мы возведем множество храмов во славу Соломона. Строить же храмы, пусть даже самые маленькие, в Вавилоне не имело смысла. Во-первых, впоследствии нам пришлось бы оставить их на произвол судьбы, а во-вторых, каждый храм должен соответствовать священным канонам, и нельзя построить его где попало.

По прошествии времени, уже после того, как я умер, был проклят и превратился в Служителя праха, евреи все-таки вернулись на свои исконные земли и возвели грандиозный храм. Мне это доподлинно известно, ибо я видел его собственными глазами… Да, видел. Пусть лишь однажды и словно в тумане, но видел.

В Вавилоне мы собирались для молитвы в домах своих соотечественников. Там же старейшины читали письма от тех, кто продолжал скрываться на горе Сион, и от наших проповедников и пророков, остававшихся в Египте. Иеремия[14] провел в заключении много лет, но я не помню, чтобы кто-нибудь получил от него хотя бы строчку. Зато в памяти сохранились безумные послания Иезекииля.[15] Впрочем, они не были написаны его рукой: рассуждения и пророчества Иезекииля увековечили те, кто их слышал.

Итак, мы молились великому незримому Яхве не в пышных храмах, а в обыкновенных домах и всегда помнили, что, прежде чем царь Давид пообещал Яхве построить для него храм, обиталищем Бога и хранилищем Ковчега Завета[16] служил обыкновенный шатер. Более того, многие старейшины утверждали, что сама идея храма возникла под влиянием вавилонян, и призывали отказаться от нее. В общем, как говорится, назад, в шатры!

Тем не менее девять поколений нашего рода, состоятельные горожане и богатые купцы, прежде чем попасть в Иерусалим, жили в Ниневии и, насколько мне известно, имели весьма слабое представление об обычаях кочевых племен, а значит, и о святилищах, устроенных в простых шатрах. История Моисея казалась нам нереальной и противоречивой. Почему, например, целый народ в течение сорока лет скитался по пустыне и не мог из нее выйти? Однако я, кажется, повторяюсь… Вернемся к рассказу…

Шатром мне служил шелковый балдахин над кроватью. Лежа в его красноватой тени, я складывал ладони чашечкой и беседовал с Мардуком, рассказывая о наших религиозных собраниях и улыбаясь его ответным шуткам.

Были у нас и свои пророки. Их книги давно утеряны, но я отлично помню напыщенные разглагольствования и громкие вопли на религиозных собраниях. Нередко они указывали на меня и заявляли, что я отмечен особой милостью Яхве. Впрочем, мало кто понимал, какой смысл они вкладывают в эти слова.

Мне кажется, они воображали, будто я обладаю даром провидения и могу читать в душах людей, — словом, считали меня кем-то вроде цадика, святого… Но я был отнюдь не святым, а всего лишь своевольным молодым человеком.

Азриэль умолк, словно воспоминания неожиданно вырвали его из действительности, перенесли в прошлое и не позволяли вернуться.

— Тебе везло, — сказал я. — Ты был удачлив от природы, несомненно удачлив.

— О да, — подтвердил Азриэль. — Друзья часто подшучивали над моей удивительной везучестью, да я и сам сознавал, что судьба проявляет ко мне редкую благосклонность. Я не испытывал трудностей ни в чем, и ничто, казалось, не омрачало мою жизнь. Мрак пришел вместе со смертью, а самые тяжелые моменты я пережил непосредственно перед ней, и… Возможно, нечто подобное мне приходится переживать и сейчас. Но мрак… О, поверь, противостоять мраку все равно что пытаться сосчитать звезды на небе.

Но вернусь к рассказу. Мне все давалось легко. Я находил удовольствие в любом деле и наслаждался жизнью. К примеру, для того чтобы получить хорошее образование, достойное истинного вавилонянина, мне пришлось работать в клинописной мастерской. Это было мудрое решение. Полученные знания принесли бы мне пользу в будущем, способствовали успешной торговле. За малейшее опоздание или невыученный урок нас нещадно били, однако мне, как правило, доставалось меньше всех.

Мне нравился язык древних шумеров. Я с радостью переписывал тексты сказаний о Гильгамеше или об устроении мира, переносил на новые таблички любые документы, предназначенные для рассылки по городам Вавилонии. Я даже научился неплохо говорить по-шумерски. Знаешь, я смог бы и сейчас изложить повесть о своей жизни на этом языке…

Дзриэль запнулся, помолчал, а потом покачал головой.

— Нет, не смог бы… Не смог. Будь это в моих силах, мне не пришлось бы взбираться на заснеженную гору, чтобы поведать тебе обо всем. Я не способен… Не способен писать об этом ни на одном языке. Только живой рассказ позволяет выплеснуть боль и облегчить страдания души.

— Я готов тебя выслушать. Суть в том, что ты знаешь шумерский язык, можешь читать на нем и переводить написанное.

— О да, конечно. И знаю и пришедший на смену шумерскому аккадский, и настойчиво вторгавшийся тогда в нашу жизнь персидский. К тому же я вполне сносно читал по-гречески и владел арамейским, который постепенно становился нашим повседневным языком. Впрочем, в те годы я умел писать и на древнееврейском.

Учение давалось мне легко, и вскоре я уже писал достаточно быстро и красиво, хотя моя манера водить стилом по глине у многих вызывала смех. А еще мне нравилось читать вслух, и, если учителю нездоровилось, или его неожиданно куда-то вызывали, или ему вдруг требовалось принять лекарство под названием «пиво», я вставал и с удовольствием декламировал строки из сказания о Гильгамеше, причем делал это так вдохновенно, что мои соученики едва не падали от хохота.

Не сомневаюсь, тебе известен сюжет древнего предания. Несмотря на всю его непритязательность и, я бы сказал, бредовость, он тесно связан с моим повествованием. Если помнишь, главный герой, царь Гильгамеш, словно бешеный бык носится по городу. Причем, по одним источникам, он великан, а по другим — обыкновенный человек. Итак, он мечется по городу, сопровождаемый беспрестанным грохотом барабанов, который доводит подданных едва ли не до исступления. Действительно, барабанный бой уместен лишь в особых случаях — например, если нужно отпугнуть духов или пригласить жителей на обряд бракосочетания…

В общем, Гильгамеш вытворял в Уруке[17] что хотел. А что сделали боги — шумерские боги, мудрые, как стадо водяных буйволов? А вот что. Они подарили Гильгамешу достойного товарища, Энкиду, лесного жителя, с ног до головы покрытого шерстью и привыкшего питаться вместе с дикими животными. Замечу: весьма немаловажно, что именно и в какой компании человек ест и пьет. Дикарь Энкиду ходил к водопою вместе со зверями, а потом его приручили, отдав на перевоспитание храмовой шлюхе, в обществе которой он провел неделю.

Скажешь, глупо? Ничуть. После общения Энкиду с блудницей звери перестали подпускать его к себе. Почему? Может, им стало завидно? Обидно, что им такого не предложили? Разве звери не совокупляются с себе подобными? Или в царстве животных нет шлюх? Почему совокупление с женщиной делает существо мужского пола более человечным? Сказание о Гильгамеше не дает ответов ни на один из этих вопросов. В нем, кажется, вообще нет смысла, разве только содержится некий сложный шифр. Но ведь все вокруг нас словно зашифровано?

— Думаю, ты прав. Это шифр, — согласился я и не смог удержаться от новых вопросов: — Но что за ним скрыто? Каков конец твоей версии сказания о Гильгамеше? Пожалуйста, продолжай, ибо до нас дошли лишь разрозненные фрагменты древнего памятника, а текст целиком никто не видел.

— Оно заканчивается так же, как и все современные переложения. Гильгамеш не мог примириться с мыслью, что Энкиду когда-нибудь умрет. И тот действительно умер, хотя я сейчас не помню, как именно. Гильгамеш повел себя так, словно до тех пор никогда не видел смерти, и отправился к бессмертному, пережившему Великий потоп. Ваш потоп. Наш потоп. Всемирный потоп. По нашим преданиям, спастись сумел Ной с сыновьями. А у шумеров был некий великий бессмертный, обитавший в стране Дилмун далеко за морем. Ну вот, умник Гильгамеш отправляется к нему, чтобы получить вечную жизнь. А древний мудрец — евреи назвали бы его Ноем — говорит, что тот обретет бессмертие, если сумеет провести без сна семь дней и семь ночей.

И что же? Гильгамеш мгновенно заснул. Он не выдержал и дня. Просто рухнул на пол с грохотом и погрузился в сон. Таким образом, цели он не добился, однако пережившая Великий потоп бессмертная супруга бессмертного человека сжалилась над Гильгамешем и поведала, что если он привяжет к ногам камни и опустится на дно моря, то найдет там растение, дарующее вечную молодость. Мне кажется, на самом деле они просто задумали утопить незваного гостя.

Как бы то ни было, все варианты сказания повествуют об этом приключении. Итак, в поисках волшебного растения Гильгамеш опустился на дно морское, а сразу по возвращении им овладел сон. Дурная, надо заметить, привычка — засыпать при каждом удобном случае. А пока наш герой спал, откуда ни возьмись появился змей и похитил драгоценную морскую траву. Ты только представь, каким ударом это стало для Гильгамеша! Ну а потом следует наставление: «Наслаждайся жизнью, наполняй желудок вином и пищей и принимай смерть как должное. Бессмертие даровано лишь богам, человеку же суждено умереть…» — в общем, обычные философские рассуждения.

— Мне нравится, как ты рассказываешь, — рассмеялся я. — Интересно, тогда, в мастерской, ты делал это в той же манере?

— О да, и с большим пафосом. Впрочем, что мы имели? Лишь разрозненные обрывки древнего текста. Урук построили задолго до нас, и кто знает, быть может, когда-то в нем действительно правил такой царь. Готов поверить, что он вполне реальный человек.

Позволь мне высказать собственное мнение, мою теперешнюю точку зрения. Безумие — удел многих царей. Скорее, здравомыслие среди них — большая редкость. Гильгамеш сошел с ума. Набонид явно был не в себе. По-моему, всех фараонов можно считать в той или иной степени ненормальными — об этом свидетельствуют буквально все истории, которые мне доводилось читать.

И я понимаю почему. Понимаю, потому что я встречался и с Набонидом, и с персидским царем Киром и видел, как они одиноки. Невероятно одиноки. Грегори Белкина тоже можно назвать царем — в его сфере, конечно, — и он тоже был одинок, изолирован от других людей, а потому необыкновенно слаб. Ни отца, ни матери, только безграничная власть и бесконечная череда несчастий, преследующих любого властителя. Я видел и других царей, но об этом мы поговорим позже, ибо те злодеяния, что совершал Служитель праха, сейчас не столь важны. Замечу только, что всякий раз, отнимая человеческую жизнь, я разрушал вселенную. Ты согласен?

— Возможно. Но если представить это иначе: ты предавал огню дом, дабы он очистился в божественном пламени.

— Красиво сказано! — откликнулся Азриэль.

Комплимент доставил мне удовольствие. Но верил ли я сам в собственные слова?

— Что ж, давай продолжим историю моей жизни, — снова заговорил Азриэль. — Завершив обучение, я начал работать во дворце, и вскоре мои способности к чтению и письму получили высокую оценку. Я знал все языки, видел и изучал множество старинных шумерских документов и писем, а потому был полезен царскому регенту Валтасару. Как я уже говорил, вавилоняне Валтасара не любили. Он не проводил новогодних празднеств — может, ему не позволяли жрецы, а может, того не желал сам Мардук. Кто знает… В любом случае Валтасар не пользовался доверием подданных.

Впрочем, нельзя сказать, что это плохо сказывалось на обстановке в царском дворце. Жизнь шла своим чередом, в полном соответствии с законами и правилами, а поток писем был поистине бесконечным. Со всех концов Вавилонии стекались во дворец просьбы и жалобы, люди излагали пророчества астрологов, суливших беды или, наоборот, процветание царю и государству; жители отдаленных земель сообщали о нападениях персов или египтян.

Во дворце я познакомился со многими мудрецами, советниками царя по всем вопросам, и с интересом прислушивался к их речам. Более того, со временем я обнаружил, что иногда мудрецы слышат мои беседы с Мардуком, история с улыбкой не забыта, и нее помнят, что Мардук улыбнулся Азриэлю.

Были у меня и свои тайны.

Вот представь. Я иду домой. Мне девятнадцать лет. Жить мне осталось совсем недолго, но я об этом не знаю.

«Скажи, почему мудрецы слышат наши с тобой разговоры?» — спрашиваю я у Мардука.

И он отвечает, что мудрецы — такие же волшебники и провидцы, как наши еврейские пророки, хотя многие не желают этого признавать, и что они, как и я, внимают словам духов.

А потом Мардук тяжело вздохнул и велел мне быть чрезвычайно осторожным.

«Им известно о твоем даре», — по-шумерски сказал он.

Прежде Мардук никогда не показывал, будто чем-то опечален или удручен. Я давно не обращался к нему с глупыми просьбами о том, чтобы он кого-то проучил либо подшутил над кем-то. Нет, мы просто беседовали, и Мардук часто говорил, что с моей помощью гораздо яснее видит мир, хотя я не совсем понимал, что он имеет в виду.

Вот почему печаль, прозвучавшая в его словах, крайне встревожила меня.

«Мой дар? — недоверчиво переспросил я. — О каком даре ты говоришь? Ты бог. И ты мне улыбнулся».

Ответом мне была тишина, однако я знал, что Мардук все еще рядом. Я всегда чувствовал его присутствие — как человек ощущает тепло или слышит чье-то дыхание. Ты понимаешь меня? Ну, как слепой догадывается, что рядом кто-то есть.

Так вот, я подошел уже к дверям своего дома и собирался войти внутрь, но что-то заставило меня обернуться. И тут… Я впервые воочию увидел его. Увидел Мардука. Не золотую статуэтку из моей комнаты и не огромное изваяние в храме, а его самого… Бога.

Он стоял у дальней стены — руки сложены на груди, одно колено согнуто — и смотрел прямо на меня. Да, это был Мардук. Покрытый с ног до головы золотом, совсем как статуя, но во плоти. Вьющиеся волосы и борода тоже казались золотыми, но не отлитыми из золота, а живыми. Его карие глаза выглядели светлее моих, на радужке вспыхивали желтые искорки. Бог улыбнулся мне.

«Ах, Азриэль, — произнес он, — я знал, что это случится. Я был уверен».

А потом Мардук подошел и поцеловал меня в обе щеки. Руки бога показались мне необыкновенно мягкими. Он был одного со мной роста. А еще я убедился, что мы действительно очень похожи. Правда, чуть выше, чем у меня, расположенные брови и гладкий лоб придавали его лицу менее решительное и жесткое выражение.

Мне хотелось обнять его.

«Сделай это, — сказал он, не дожидаясь, пока я попрошу разрешения, — но учти, тогда другие, возможно, тоже увидят меня».

Я крепко сжал бога в объятиях, словно он был моим лучшим другом, таким же близким человеком, как отец. А потом… В тот вечер я совершил большую ошибку: признался отцу, что давно беседую со своим богом. Мне не следовало этого делать. Если бы не моя откровенность, может, все бы пошло по-другому. Кто знает…

— Скажи, видел ли его кто-нибудь еще? — перебил я Азриэля.

— Да, видели. Привратник нашего дома едва не упал замертво, когда перед ним предстал человек, с ног до головы покрытый золотом. Мои сестры стояли наверху и смотрели на Мардука сквозь решетку окна. А наш старейшина узрел его буквально на мгновение и после набросился на меня едва ли не с бранью, заявив, что я стоял в обществе не то ангела, не то демона — он не успел разобрать.

Вот тогда-то отец, мой любимый и любящий, мой добросердечный и нежный отец, сказал: «Это был Мардук, вавилонский бог. Это его ты видел рядом с моим сыном. И возможно, поэтому… Возможно, поэтому все мы находимся сейчас здесь».

Отец не желал навредить мне. Ни в коем случае. Он вообще никому не мог причинить зла, даже в мыслях не держал такого. Он был… Он был… моим младшим братом.

Позволь объяснить, как я пришел к такой мысли. Я, старший сын в семье, родился, когда отец был еще совсем юным. Изгнание из Иерусалима тяжело отразилось на моем народе, и евреи стремились жениться как можно раньше, чтобы произвести на свет сыновей.

Но мой отец, самый младший и всеми обожаемый ребенок в семье, не повзрослел и после женитьбы. Как-то получилось, что я стал словно бы его старшим братом и, соответственно, вел себя с ним несколько покровительственно. Нет, пожалуй, точнее будет сказать, что мы были друзьями.

Отец много работал, но мы часто проводили вместе время: пили и веселились в тавернах, посещали женщин… И вот, напившись тем вечером, я рассказал ему, как в течение многих лет беседовал с Мардуком, как воочию видел бога и что мой бог — величайший бог Вавилона.

Какую непростительную глупость я совершил! Разве могло это иметь благоприятные последствия? Конечно нет. Сперва отец рассмеялся, но потом встревожился и погрузился в мрачное молчание. Я не должен был признаваться ему! Так считал и Мардук. Он присутствовал при нашем разговоре. Я видел его в таверне, но так далеко, что он представлялся мне совершенно бесплотным, похожим на сгусток золотого света, незаметный для окружающих. Догадавшись о моем намерении, Мардук отрицательно покачал головой, а когда я все же рассказал отцу, тут же отвернулся. Но пойми, я чувствовал себя на вершине блаженства и жаждал поделиться счастьем с отцом, которого безмерно любил. Мне не терпелось поведать ему, что я держал в объятиях бога.

Глупец!

Лучше мне, пожалуй, вернуться в прошлое. События, последовавшие далее, вспоминать слишком тяжело, они терзают мою душу, и слезы наворачиваются на глаза.

Итак, моя семья. Я уже говорил, что мы собой представляли. Мы были богатыми купцами, хранителями и переписчиками священных книг. Впрочем, все еврейские кланы Вавилона в той или иной степени занимались этим, ибо время от времени переписывали священные книги для собственных нужд. Однако в нашей семье это считалось важнейшим делом, ибо все знали, что мы в совершенстве владеем искусством письма и делаем копии очень быстро и аккуратно. К тому же в нашем доме хранилось обширнейшее собрание древних текстов. Не помню, говорил ли я тебе, что в нем насчитывалось двадцать пять различных повествований об Иосифе в Египте, о Моисее и о многом другом? Мы без конца спорили, что включать в ту или иную книгу, а что не стоит. Историй о жизни Иосифа в Египте было так много, что мы подвергали их самому тщательному анализу, и далеко не каждая получала одобрение. Интересно, какая судьба постигла это великое множество табличек и свитков. Конечно, мы не считали все истории правдивыми, хотя, возможно, и ошибались в своем недоверии. Кто знает…

Однако позволь мне вернуться к собственной жизни. Завершив работу во дворце или мастерской либо покинув рыночную площадь, я не задерживаясь возвращался домой и весь вечер вместе с сестрами, кузенами и дядьями корпел над священными рукописями в специально отведенных для работы комнатах.

Как я уже говорил, молчаливость не входила в число моих достоинств, и потому, переписывая тексты, я часто распевал псалмы или еще что-то, чем раздражал трудившихся рядом родственников и особенно глухого дядюшку… Не знаю, почему его так нервировало мое пение, ведь он абсолютно ничего не слышал, к тому же у меня от природы хороший голос.

— Действительно хороший, — подтвердил я.

— Не понимаю, почему мое пение выводило из себя дядюшку. Ведь я пел псалмы не так, как для тебя, а так, как положено: с танцами, под звуки цимбал — словом, со всеми сопутствующими элементами. Но и это его не устраивало.

Он ворчал, что мы должны заниматься переписыванием, а божественные песнопения следует исполнять в положенное время. Я нехотя подчинялся, но каждый раз все повторялось заново. Однако мой рассказ может создать у тебя неверное представление обо мне. Поверь, я не был столь уж плох…

— Я уже понял, каков ты, и… — начал я, но Азриэль не дал мне закончить.

— Да, полагаю, что понял. Будь ты плохого мнения обо мне, наверное, давно бы уже выгнал на мороз.

Он посмотрел на меня, и во взгляде его не было ни злобы, ни жестокости. Выражение больших глаз под густыми, низко нависающими бровями казалось скорее доброжелательным. А еще мне подумалось, что за время пребывания в моем доме он немного расслабился. Я испытывал к нему симпатию и внимательно ловил каждое его слово.

Однако меня не покидала мысль: а смог бы я действительно выгнать его на мороз?

— Я отнял много жизней, — снова заговорил Азриэль, словно заглянув мне в душу, — но я не причиню зла тебе, Джонатан Бен Исаак. И тебе это хорошо известно. Я не способен навредить такому человеку, как ты. Я лишал жизни убийц — во всяком случае, с тех пор, как начал действовать сознательно. Таково мое кредо и поныне.

Да, поначалу, когда я только стал Служителем праха, озлобленной и жестокой тенью могущественного чародея, я убивал и невинных, ибо такова была воля моего господина. Я не считал себя вправе его ослушаться, будучи уверен, что должен во всем подчиняться тому, кто меня призвал. И я беспрекословно исполнял его приказания. Но однажды меня осенило, что я не обязан вечно жить рабом и, несмотря на то что у моей духовной составляющей отняли душу и сердце, а моя плоть была лишена и того, и другого, и третьего, я могу по-прежнему оставаться угодным Богу. Кто знает, вдруг когда-нибудь дух и плоть воссоединятся. Ах, если бы…

Азриэль покачал головой.

— А что, если это уже произошло? — предположил я.

— Ради всего святого, Джонатан, не обольщай меня надеждой, не пытайся утешить. Я этого не вынесу. Прошу только об одном: выслушай. И проверь свой магнитофон, убедись, что он записывает. Запомни все, что я расскажу, сохрани память обо мне…

Азриэль неожиданно умолк и вновь уставился в огонь.

— Итак, моя семья… — после паузы заговорил он. — Мой отец… Да, мой отец… Как он переживал! Как больно ему было! И какими глазами он смотрел на меня! Знаешь, что он сказал? «Азриэль, никто из сыновей не любит меня больше, чем ты. И никто другой не простил бы мне содеянного. Только ты». Он говорил искренне. Мой отец, мой младший брат, действительно так думал и глядел на меня полными слез глазами, хотя не сомневался, что поступает правильно.

Но прости, я забегаю вперед. Еще немного, и мы перейдем к моменту моей смерти.

Азриэль вздрогнул всем телом, глаза его увлажнились.

— Не сердись, пойми, что я не возвращался к тем событиям много столетий. Я был жестоким духом, лишенным памяти, а вот теперь она вернулась, и я постепенно выплескиваю на тебя поток омытых слезами воспоминаний.

— Продолжай, — откликнулся я. — Доверься мне, отдай мне свои слезы и боль. Я тебя не подведу.

— Ты поистине удивительный человек, Джонатан Бен Исаак. Таких людей мало.

— О нет, ничуть. Я простой учитель и счастливый глава семейства, любящий детей и жену и любимый ими. Во мне нет ничего необычного.

— Однако, при всех своих добродетелях, ты с готовностью соглашаешься выслушать того, кто порочен. Вот что удивительно. Ребе хасидов не пожелал иметь дело со мной. — Азриэль неожиданно рассмеялся. — Он не счел возможным беседовать со Служителем праха.

Я улыбнулся.

— Да, все мы евреи, но не все евреи одинаковы.

— Согласен, — кивнул Азриэль. — Среди современных евреев есть истинные наследники Маккавеев,[18] но есть и хасиды.

— Вот именно. Есть ортодоксы, но есть и те, кто готов принять реформы, — добавил я. — А теперь давай вернемся. Ты остановился на том, что вырос в большой и дружной семье.

— Да, все правильно. И, повторяю, богатые евреи традиционно поступали на службу во дворец, так что там трудились и я, и мой отец, и многие мои родственники. Однако мы были не только переписчиками, но и купцами: торговали драгоценными камнями, шелком, серебром и книгами. Отец обладал хорошим вкусом и поставлял великолепные сосуды для царской трапезной, а также для богов в храме Мардука и самого Мардука.

В те времена в храме было множество приделов, и для каждого бога, включая Мардука, ежедневно сервировали стол с лучшими яствами. Для этой цели в храм приносили огромное количество золотых и серебряных сосудов, а отец осматривал их и отбирал лучшие.

Он всегда брал меня с собой, когда отправлялся в гавань встречать корабли, которые везли произведения искусства из Греции или Египта. Отец учил меня оценивать качество резьбы на кубках, определять степень чистоты золота, отличать настоящие рубины и алмазы от подделок… Но больше всего я любил рассматривать жемчуг. Мы постоянно торговали им и получали его отовсюду. Надо сказать, мы редко употребляли слово «жемчуг», гораздо чаще называя его «глаза моря».

Вот так и проходила наша жизнь — между рыночной площадью, храмом и дворцом.

Палатки, принадлежавшие нашей семье, были разбросаны по всему рынку. В них торговали драгоценными камнями, медом, прекрасными тканями пурпурного или синего цвета, лучшими шелками, льном, а также благовониями и фимиамом, который покупали язычники, дабы воскурять перед Набу,[19] Иштар и, конечно, Мардуком.

Именно торговля была источником нашего благополучия, нашей власти, нашего могущества, она сплачивала нас, придавала сил, чтобы в один прекрасный день мы смогли вернуться домой, в родные края. В общем, она играла не менее важную роль, чем переписывание священных книг.

— Конечно, это понятно, — кивнул я.

— Эта, как теперь говорят, коммерческая деятельность позволяла нам жить в роскоши, содержать великолепный дом. Если бы мы занимались каким-либо иным делом, скажем разводили верблюдов, ни о чем подобном не приходилось бы и мечтать. Я говорю об этом так подробно, ибо хочу, чтоб ты понял: богатство делало отца уважаемым человеком, а блеск его славы освещал и мою жизнь.

Видишь ли, мы ведь не просто зарабатывали деньги. Дом наш всегда полнился самыми разными товарами, истинными произведениями искусства: там были искусно выполненные скамеечки для ног, изящная мебель из Египта, черные и красные амфоры, горшки и другие сосуды, доставленные из Греции, — иными словами, все, что казалось нам достойным внимания. Например, несколько недель нашу гостиную могла украшать вырезанная из кедра статуя богини Иштар, привезенная из Дилмуна, но как только находился покупатель и дядюшка заключал сделку, статую увозили.

— Словом, ты вырос в окружении прекрасных вещей.

— Да, — кивнул Азриэль. — Истинно так. И главное — в любви. Несмотря на заумные речи и не всегда достойное поведение, несмотря на поклонение Мардуку, меня любили. Любил отец. Любили братья и сестры. И дядья. Меня любил даже глухой дядюшка. «Яхве смотрит на тебя с любовью», — сказал мне однажды предсказатель по имени Азарел. Его слова подтвердила и старая колдунья Асенат. Поверь, меня действительно любили, искренно и безгранично.

Азриэль умолк. Выглядел он в тот момент потрясающе: блестящие волосы, чистая, нежная, как у девочки, кожа, одежда из красного бархата… Да-а-а… Похоже, я старею, если юноши кажутся мне не менее привлекательными, чем девушки. Нет, я не испытываю к ним сексуального влечения: меня восхищают жизненные силы, таящиеся в их молодых телах.

Мой гость пребывал в смятении и нерешительности, и я не посмел прервать его размышления просьбой продолжить рассказ. Однажды он приоткрыл рот, словно намереваясь что-то сказать, но не произнес ни слова.

3

— Каково это, иметь доступ в храм и свободно бродить по нему? Или по дворцу? — спросил я. — Богатый дом с пышным убранством я могу себе представить, но дворец, где все покрыто золотом… А в храме тоже повсюду было золото?

Азриэль не ответил.

— Пожалуйста, — попросил я, — покажи мне. Нарисуй перед моим взором. Дай увидеть, как выглядел храм.

— Хорошо, — заговорил наконец Азриэль. — Храм в изобилии украшало золото и драгоценные камни. Все вокруг полнилось сиянием и восхитительными ароматами, звуками арф и духовых инструментов. Туда не полагалось входить в обуви, ибо по гладким, вырезанным в форме цветов плитам пола можно было ступать только босиком.

Он улыбнулся.

— И в то же время храм являл собой средоточие радости. Далеко не всегда в храме царила серьезная атмосфера, и веселья было намного больше, чем ты можешь представить. Оба здания, конечно, казались огромными. Ты же знаешь, дабы прославить свое правление в веках — во всяком случае, он на это рассчитывал, — Навуходоносор построил дворец и расширил царские сады. Этой же цели служило величественное здание храма Эсагила, за которым возвышался зиккурат Этеменанк, чьи ступени устремлялись, казалось, прямо на небеса. От зиккурата пандус вел к главному храму — святилищу любимого и почитаемого мной несравненного улыбчивого бога.

И во дворце, и в храме ты то и дело наталкивался на запертые опечатанные двери. Их было великое множество, а печати зачастую оставались нетронутыми долгие века. Думаю, тебе известно, как мы сохраняли от посторонних глаз важные договоры. Текст писали на глиняных табличках, таблички сушили и укладывали в футляры, на которых слово в слово повторялся текст договора. Футляры, в свою очередь, тоже сушили, после чего добраться до таблички с оригинальным текстом можно было, только сломав оболочку. Таким образом, если непорядочный человек менял что-либо в договоре, табличка, запечатанная в футляр, оставалась нетронутой, и обман раскрывался.

Такие случаи часто рассматривались в суде. Люди приносили глиняные футляры, вскрывали их, и становилось ясно, что обвиняемый в подлоге мошенник действительно внес изменения в договор. Тогда мудрые советники царя выносили справедливый приговор. Признаюсь, я никогда не покидал зал суда вслед за осужденным, ибо зрелище казни меня не привлекало. Как ты справедливо заметил, я вырос в окружении прекрасного.

На улицах Вавилона мне не довелось встретить ни одного голодного человека. Не видел я и рабов. В этом городе не было отчаявшихся и униженных. О том, чтобы жить в Вавилоне, мечтал каждый, ибо там, под защитой царя, счастье приходило ко всем.

Однако вернусь к твоему вопросу. Посетить храм и остаться в нем мог кто угодно. Равно как любой мог свободно передвигаться по городу. Прогуливаясь в своих украшенных драгоценными камнями сандалиях, я запросто входил в любой храм, будь то святилище Набу, Иштар или других богов, привезенных из дальних земель.

А привозили их нередко. Кир, царь персов, победоносно шел вперед, один за другим захватывая греческие города вдоль побережья, и перепуганные жрецы со всех концов Вавилонии отправляли своих богов к нам, дабы мы сохранили их и защитили от врагов. Нам приходилось срочно искать достойные места для священных гостей и размещать вновь прибывших богов в сияющих приделах храмов или небольших святилищах.

Страх, что с богами может что-то случиться, если они попадут в руки врага, имел под собой основание. Мардука, например, украли и увезли в другой город, где бог двести лет томился в плену, прежде чем его освободили и вернули в Вавилон — к великой радости жителей города. Это случилось задолго до моего рождения.

— Он когда-нибудь рассказывал тебе о своем похищении? — спросил я.

— Нет, — покачал головой Азриэль. — Впрочем, я не спрашивал. Мы еще успеем поговорить об этом…

Как я уже сказал, мне нравилось бродить по храму, передавать записки священникам… Я стоял возле стола, за которым обедал Валтасар, и подружился со многими придворными, точнее, практически со всеми: с евнухами, рабами, прислуживавшими в храме, пажами и несколькими храмовыми блудницами — очень, как ты догадываешься, красивыми женщинами.

Что бы я ни делал, какую бы работу ни выполнял в храме или во дворце, я во всем следовал обычаям и традициям Вавилона. Правители его твердо придерживались правила: богатым беженцам вроде нас следовало не только способствовать развитию искусств и ремесел в стране, но и воспитывать детей по законам Вавилона. Куда бы ни занесла нас судьба впоследствии, обратно в родные края или в самые отдаленные земли, мы должны были всегда и везде оставаться истинными вавилонянами, образованными и преданными слугами царя.

При царском дворе было великое множество евреев. Тем не менее наша с отцом работа в храме приводила дядюшек в ярость. В ответ на упреки мы лишь пожимали плечами и пытались объяснить, что не поклоняемся Мардуку, не едим вместе с вавилонянами и не принимаем ту пищу, которая позволена лишь богам. Должен сказать, большинство соотечественников разделяло наши чувства и взгляды.

Позволь мне добавить несколько слов о пище. Этот вопрос по-прежнему очень важен для евреев. Нам и сейчас нельзя есть вместе с варварами. Запрещалось это и в далекие времена, так же как непозволительно было прикасаться к тем продуктам, что обычно подносили в дар идолам.

Как все ортодоксальные евреи, мы садились за стол только с сородичами и перед тем всегда тщательно мыли руки, сопровождая мытье ритуальной молитвой. Это был далеко не единственный обычай, который мы соблюдали из любви к Яхве, Господу Воинств, Господу нашему Саваофу.

Несмотря на все блага Вавилона, мы мечтали вернуться на родную землю богатыми людьми. А для этого следовало быть сильными. Испокон веков евреи стремились к богатству и могуществу, дабы нация, рассеявшись по миру, не оказалась уничтоженной окончательно.

В комнате вновь повисла тишина. Азриэль склонился к огню и пошевелил дрова, как делают, когда хотят подумать и при этом чем-то себя занять. В таких случаях помешивание дров в очаге — самое подходящее занятие, особенно если человек в этот момент не пьет кофе, крепко зажав в руках чашку, как я.

— А ты выглядел тогда так же, как сейчас? — повторил я вопрос, истинный смысл которого сводился к утверждению: «Господь наградил тебя всеми достоинствами».

— Да. Я хотел быть безусым и гладколицым. Но, похоже, мне не везет. Я пришел сюда в истинном обличье, но до сих пор не знаю, кто позвал меня. Почему сейчас? Почему я вновь обрел тело? У меня нет ответа.

Когда меня призывали в прошлом, я выглядел так, как хотели того люди, и, поверь, иногда это было ужасно. Они не желали ждать, не желали знать, каков мой истинный облик, и, как правило, обращались ко мне примерно так: «Азриэль, Служитель Золотого праха, что я держу в руках, приди ко мне в сиянии пламени и уничтожь моих врагов! Обрати их в пепел!»

В общем, в момент смерти я выглядел точно так же, как сейчас, за исключением одной весьма характерной черты, обретенной перед тем, как меня убили. Но о ней я расскажу чуть позже.

— А почему ты назвал ошибкой свою откровенность с отцом? Почему не стоило говорить ему о Мардуке? Какое это имело значение? Что он сделал?

Азриэль покачал головой.

— Это самая тяжелая часть моего рассказа, Джонатан Бен Исаак. Мне трудно говорить. Никогда и ни с кем я не делился этой тайной. Неужели Бог ничего не забывает? Неужели Он навсегда закрыл мне путь на небеса?

— Азриэль, позволь мне как человеку старшему по возрасту, пусть и с младенческой душой, сказать тебе кое-что. Не будь столь уверен в силе небес. Не будь уверен в силе нашего Бога более, чем в силе Мардука.

— Означают ли твои слова, что ты веришь в одного и не веришь в другого?

— Они означают, что я хочу уменьшить твою боль, облегчить страдания. Хочу избавить тебя от чувства обреченности, от ощущения, будто тебе судьбой предначертано нечто ужасное и ты в ответе за то, что совершили другие.

— Как мудро с твоей стороны! И благородно. Ведь сам я еще во многом не разбираюсь.

— Понимаю. Но, если не возражаешь, давай вернемся в Вавилон. Можешь объяснить суть событий? Что пришлось сотворить твоему отцу?

— Мы с отцом дружили, и он не знал друга лучше, чем я. Но я своим ближайшим другом считал Мардука. Я был заводилой в наших с отцом увеселительных прогулках. Именно отец… только он один мог вынудить меня сделать то, что я сделал… то, что превратило меня в Служителя праха. Удивительно, как все сошлось…

Он вдруг заговорил шепотом и выглядел растерянным.

— Нужно тщательно подобрать и смешать ингредиенты, потому что снадобье не подействует без хотя бы одной из составляющих. Одни только жрецы не сумели бы заставить его сделать это. Царь персов Кир? Ему я доверял не более, чем любому другому тирану. Старый Набонид? Он посоветовал? Но он и сам полностью зависел от доброй воли Кира и собственной хитрости. В Персидской империи все строилось на хитрости. Впрочем, таковы, наверное, все империи.

— Остановись, — предложил я. — Переведи дыхание и соберись с мыслями.

— Да-да… Позволь рассказать о своей семье. Мать я потерял еще в юности. Она болела, часто плакала и говорила, что не доживет до того дня, когда Яхве смилостивится над нами и позволит вернуться в Сион. В ее семье все были писцами, и сама она тоже когда-то трудилась в мастерской. Ходили слухи, что она обладала пророческим даром, но утратила его после рождения сыновей.

Отец до самой смерти не смирился с потерей любимой жены. Женщины у него, конечно, были — две, как и у меня. Точнее говоря, мы пользовались услугами одних и тех же женщин, и обе они не принадлежали к еврейскому народу. Впрочем, мы ведь не собирались жениться или иметь с ними детей — нет, речь шла только о развлечении, об удовольствии.

Дома, в кругу семьи, отец неустанно трудился, снова и снова переписывая тексты псалмов и пытаясь максимально точно вспомнить слова Иеремии, о которых мы постоянно спорили. Он редко читал всей семье молитвы, хотя обладал красивым голосом. Мне нравилось слушать его восхваления Господу.

Мы трудились в храме, но втайне считали идолопоклонников безумными, а потому не прочь были посмеяться над ними, и наше занятие не казалось нам зазорным.

Как я уже говорил, наша обязанность состояла в приготовлении угощения для Мардука — иногда мы делали это вместе со жрецами, в их кругу у меня было немало друзей. Среди жрецов встречались как люди безоговорочно верующие, так и те, в чьих душах вера вообще отсутствовала. Тем не менее мы старательно задергивали занавес вокруг накрытого богу стола, а после того, как Мардук принимал пищу и по-своему наслаждался ею — думаю, он ощущал вкус и аромат, — передавали то, что осталось, членам царской семьи, придворным, жрецам и евнухам — словом, всем, кому дозволялось прикасаться к божественному угощению и садиться за царский стол.

Как ортодоксальные евреи, мы, конечно, не пробовали эту пищу. Для нас, приверженцев законов Моисея, это было непозволительно, ибо мы старались неукоснительно соблюдать заветы предков.

Знаешь, когда я несколько дней назад оказался в Нью-Йорке и начал искать злодея, убившего Эстер Белкин, я встретился с дедом Грегори Белкина — ребе, живущим в Бруклине. Так вот, благодаря ему я понаблюдал за жизнью современных евреев в большом городе и убедился, что она слабо отличается от той, что мы вели в Вавилоне. Но, как ты справедливо заметил, не все евреи одинаковы и не все в равной степени сумели сохранить в душе веру.

Он вновь умолк, на этот раз просто задумавшись, и после паузы продолжил:

— Позволь мне вернуться в Вавилон. Представь такую картину. Я танцую в таверне вместе с отцом. В те времена там развлекались только мужчины. Никаких женщин, никаких шлюх.

Только мужчины. И вот я говорю отцу: «Я видел бога собственными глазами. Поверь, действительно видел и прижимал к сердцу. Отец, ты можешь считать меня язычником, идолопоклонником, но клянусь, я видел Мардука, и он всегда остается со мной».

И вдруг, взглянув в дальний угол таверны, я заметил Мардука, который недовольно покачал головой и демонстративно повернулся спиной ко мне.

Мы спорили с отцом несколько часов.

«Ты же умный человек! — возмущался отец. — Ты обладаешь мудростью и даром провидения, но не используешь свои таланты, не обращаешь их на благо своего народа».

«Я непременно сделаю это, отец, — отвечал я. — Использую все, что даровано мне судьбой, на благо своего народа. Только скажи, что мне сделать. Мардук не просит меня ни о чем. А ты? Чего хочешь от меня ты?»

На следующий день в нескольких кварталах от дома я вновь встретил Мардука — он явился мне в виде полупрозрачного, но отчетливого золотого сияния.

«Не прикасайся ко мне, — предостерег он, — не стоит давать повод к очередному всплеску религиозного рвения».

«Ты сердишься, что я рассказал обо всем отцу?» — спросил я.

Мы шли бок о бок, и возможность видеть его доставляла мне неизмеримое удовольствие.

«О нет, Азриэль, я сержусь не на тебя. Причина моего недовольства — храмовые жрецы: я не верю им. Среди них много старых, не слишком ревностно исполняющих обязанности служителей, и к тому же они непредсказуемы: никогда не знаешь, чего от них ожидать. А теперь выслушай меня, ибо я должен кое-что сказать тебе. Давай прогуляемся по садам. Мне нравится наблюдать, как ты ешь и пьешь».

Мы направились в его излюбленное место: обширный сад на берегу Евфрата, туда, где вдалеке от суеты пристаней и криков корабельных плотников пролегал один из каналов. Если быть точным, сад тянулся вдоль этого канала, уходя в сторону от оживленной реки. В саду росло множество плакучих ив и верб — именно они упоминаются в псалме, — музыканты играли на дудках и танцевали, получая в награду разные безделушки.

Мардук уселся напротив меня и сложил на груди руки. Удивительно, но мы действительно были так похожи, что нас могли принять за братьев, и мне вдруг пришло в голову, что я знаю его лучше, чем своих кровных братьев, хотя, надо сказать, я не испытывал к ним ненависти, о которой так часто говорится в историях про евреев. Нет, я любил их. Они становились робкими и застенчивыми, когда дело доходило до выпивки или танцев, и мне гораздо больше нравилось проводить время с отцом, но я искренне любил их.

Азриэль умолк, словно желая тишиной почтить память умерших братьев. В своем одеянии из красного бархата он в тот момент показался мне невероятно красивым, а молчание делало его поистине соблазнительным и таинственным образом сближало нас.

Однако пауза длилась недолго, и Азриэль продолжил свою повесть.

— Мардук сразу же перешел к делу. «Я намереваюсь поведать тебе всю правду, — заговорил он. — И ты должен внимательно выслушать меня, отнестись к моим словам серьезно. Я не помню, как и откуда появился. У меня не осталось воспоминаний о победе над великим драконом Тиамат, о том, как из частей ее тела я создал небо и землю. Но это не означает, что легенды врут. Просто я обитаю в тумане. Предо мной предстают духи богов и странствующие души мертвых. Я слышу обращенные ко мне молитвы и стараюсь отвечать на них. Это место внушает ужас, и каждое возвращение в храм, где приготовлено угощение, доставляет мне истинное наслаждение, ибо тогда туман рассеивается. Тебе известно, почему?»

«Нет, — покачал я головой, — но я догадываюсь… Наверное, потому что тебя могут лицезреть жрецы, могущественные колдуны и провидцы».

«Да, Азриэль, именно так. Я обретаю плоть и становлюсь доступным взорам ведьм и колдунов, всех, кто имеет глаза, чтобы видеть. Я предаюсь возлияниям, вдыхаю ароматы людей и пищи — и оживаю. А потом укрываюсь в статуе и отдыхаю во тьме, прислушиваясь к тому, что происходит в Вавилоне. Время не имеет для меня значения. Я просто слушаю, слушаю… Но того, о чем повествуют легенды, начала всех начал я не помню. Ты понимаешь, о чем я?»

«Н-не совсем, — признался я. — Неужели о том, что ты не бог?»

«Нет, я действительно бог, и притом могущественный. Если захочу, могу тотчас вызвать ветер, который мгновенно очистит рыночную площадь, опустошит сад… Это не составит труда. Но я имел в виду другое: боги отнюдь не всеведущи, и легенда о том, как Мардук стал верховным богом, как одержал победу над Тиамат, как построил башню до самого неба… В общем, я, видимо, забыл об этом. Наверное, силы мои кончаются, и я не могу вспомнить. Боги, как и цари, уходят, умирают… Иногда они засыпают, и трудно пробудить их ото сна… Но когда я бодрствую, когда я полон сил, я люблю Вавилон. И Вавилон отвечает мне взаимностью».

«О господин мой, — снова заговорил я. — Ты изнываешь от скуки, потому что вот уже десять лет никто не проводит новогодние празднования, потому что наш царь Набонид не оказывает должного почтения ни тебе, ни твоим жрецам. Только в этом причина твоего недовольства. И если бы можно было вернуть безмозглого старого идиота домой и заставить его созвать праздник, тебе сразу стало бы легче: любовь вавилонян во время торжественной процессии вновь наполнила бы тебя силами».

«Неплохая мысль, Азриэль. Наверное, отчасти ты прав. Но я никогда не любил новогодние праздники. Мне не нравится скрываться внутри статуи и двигаться рука об руку с царем. Уже на полпути мне хочется отпихнуть его подальше и столкнуть в ближайшую канаву. Неужели ты не понимаешь? Все не так, как тебе говорили. Совсем не так».

Мардук умолк, жестом предложив мне обдумать его слова, а потом сказал, что желает попробовать кое-что. В тот момент я даже не догадывался, что следующие мгновения сыграют решающую роль в моей судьбе, в моем существовании как духа.

«Азриэль, — обратился ко мне Мардук. — Я хочу, чтобы ты сделал вот что: посмотри на меня и мысленно освободи мое тело от золотой оболочки, постарайся увидеть меня во плоти, живым, как ты сам, с черной бородой и карими глазами, а потом дотронься до меня обеими руками. Позволь богу избавиться от золотого одеяния. Попробуй».

Я задрожал всем телом.

«Чего ты боишься? — спросил он. — Никто ни о чем не догадается. Все увидят рядом с тобой лишь знатного человека в красивых одеждах».

«Я боюсь, что все получится именно так, как ты желаешь, — ответил я. — Меня пугает мысль, пришедшая в голову. Ты хочешь уйти, Мардук. Сбежать. И если мне удастся, если мои глаза и руки помогут тебе обрести плоть, ты исполнишь задуманное».

«А почему, скажи на милость, это пугает сына Яхве? — Мардук тяжело вздохнул. — Извини, я дал волю гневу. Я люблю тебя больше всех других своих почитателей, больше всех подданных. Поверь, я не собираюсь покидать Вавилон до тех пор, пока город будет во мне нуждаться. И только после того, как все, что мы видим вокруг, окажется погребенным в песках, я, вероятно, уйду. Но ты прав в другом: я стану свободным. И буду знать, что, оставаясь богом, могу ходить по земле в человеческом облике. Понимаешь, я обрету представление о собственных силах. Я умею вызывать бурю, исцелять даже смертельные раны, я исполняю желания, потому что обладаю широчайшими познаниями, и мне известно, что демоны, которых так боятся люди, — это всего лишь неприкаянные души мертвых».

«Неужели?» — удивился я.

Должен сказать, что избавление от демонов было в Вавилоне весьма доходным делом. Некоторые зарабатывали целые состояния, ритуалами и заклинаниями изгоняя демонов из одержимых людей или из домов. Экзорцисты пользовались уважением, все их указания беспрекословно исполнялись. Вот почему мне очень хотелось узнать, существуют ли демоны на самом деле. Однако Мардук не ответил прямо на мой вопрос.

«Азриэль, — заговорил он после недолгого молчания, — большинство демонов — это неприкаянные души мертвых. Но есть могущественные духи, почти такие же всесильные, как боги. Многие из них исполнены ненависти и злобы. Впрочем, они, как правило, не утруждают себя нападением на бедную молочницу и не творят безобразия в домах простых смертных — этим занима…

[пропущена стр. 71 бумажной книги]

…божественным, и я слышу, как они созывают иудейских мудрецов, дабы обсудить твое поведение и то, что ты общаешься с языческими богами. Пойдем, я хочу прогуляться по городу».

Он встал, обнял меня, и мы покинули сад. Мы гуляли весь день.

«Что произойдет, если ты не вернешься в храм к утренней трапезе?» — спросил я.

«Глупый вопрос! — рассмеялся он. — Тебе прекрасно известно, как все происходит. Я ведь только вдыхаю запах пищи. Они поставят угощение перед статуей, а потом унесут его и отдадут служителям храма и всем, кому дозволено вкушать божественную еду. Ничего не случится».

Мы обошли весь Вавилон. Гуляли вдоль каналов и по мостам, по рыночной площади и многочисленным садам и паркам. Он рассматривал все с огромным интересом. Только после того, как сам стал духом, я понял, что он тогда чувствовал, какими восхитительными казались ему яркие краски жизни.

Возле ворот Иштар Мардук неожиданно остановился.

«Посмотри! — воскликнул он. — Ты видишь?»

И я увидел… саму Иштар, сердито глядящую на нас. Заключенная в темницу из золота и драгоценных камней, она оставалась прозрачной, невидимой для окружающих.

«Ха! Ей не нравится, что мне удалось сбежать!»

Мардук казался встревоженным, даже испуганным. Я впервые заметил страх в его глазах. Нет, не страх… Скорее, опасение и мрачное предчувствие. Он насторожился, и я понял почему. Нас окружало великое множество духов. Они хмурились и смотрели на Мардука с осуждением и завистью. Были там и боги: Набу, Шамащ и другие. Каждый имел в Вавилоне собственный храм и своих жрецов, но я явственно ощущал их великий гнев.

«Почему ты не боишься их, Азриэль?» — едва слышно спросил Мардук.

«А почему я должен бояться? — удивился я. — Ведь ты со мной. А кроме того, я еврей и не поклоняюсь им».

Мои слова показались Мардуку забавными, и бог расхохотался — впервые с того момента, как стал видимым.

«Вот ответ истинного еврея», — произнес он сквозь смех.

Я кивнул.

«Скажи, о повелитель, сочтут ли они оскорбительным, если я не стану обращать на них внимания? Сочтут ли оскорбительным твое пренебрежение?»

«Нет. Ибо верховный бог здесь я!»

Мардук сделал решительный жест, столь явно свидетельствовавший о его гневе, что все духи, даже самый грозный, Шамаш, вдруг сделались бледными, полупрозрачными, словно дым, а потом и вовсе исчезли. Однако нас по-прежнему окружали души умерших. Мардук простер руки, посылая им свое благословение, И заговорил по-шумерски: «Покойтесь с миром, возвращайтесь в могилы, в лоно Матери-Земли, пребывайте там в безмятежности, и пусть память о вас навсегда останется в сердцах потомков».

Благодарение богу, души мертвых тут же покинули нас. Мы с Мардуком остались одни. Нет, конечно, не одни: вокруг были люди, смотревшие на нас с любопытством. Их внимание, разумеется, привлекли две столь заметные фигуры: благородный господин, обращающийся к невидимому остальным сборищу, и его не то паж, не то компаньон — богатый еврейский юноша в дорогих одеждах.

Итак, мертвые исчезли, растворились в воздухе. Сердце мое упало. Мне вспомнился дух Самуила, призванный Аэндорской волшебницей к царю Саула. «Зачем ты потревожил мой покой?» — вопрошал дух. Но этот покой исполнен скорби. Я не хотел умирать. Не хотел. Не желал становиться мертвым. Я буквально вцепился в руку Мардука и почувствовал, как силен бог. Ничего удивительного, ведь он уже долгое время был доступен взорам окружающих. Не думаю, что стоит в деталях объяснять тебе космологию, скажу лишь кратко, что с каждой минутой во плоти бог становился все более могущественным.

Должен признаться, я далеко не все понимал, и у меня по-прежнему оставалось множество вопросов. Почему, например, Мардук не приказал жрецам оживить его, почему не отправился на прогулку по городу в своем золотом наряде — таким, каким все привыкли видеть бога. До встречи с Мардуком мне, конечно, и самому не доводилось встречать бога ни на улицах, ни где бы то ни было еще.

Он прочел мои мысли. Тревога, казалось, не отпускала его.

«Дело в том, Азриэль, — заговорил он, — что жрецы недостаточно сильны, чтобы помочь мне обрести плоть. Им не представить меня на месте статуи. В отличие от тебя, они неспособны мысленно нарисовать мой образ, заключенный в золото, а потом выпустить на свободу. У них нет твоего дара. Но даже если бы они могли оживить меня, какая судьба меня ожидала бы? Бесконечный новогодний праздник в окружении преданных почитателей? Я встречал богов, которым это нравилось. Но что в результате? Ничего. Они оказывались во власти тех, кто стремился коснуться их одежд, кожи, волос, и, в конце концов утомленные таким вниманием, с воплями скрывались в тумане. Нет, я готов принять такую участь, только если Вавилон будет нуждаться в моей жертве. А Вавилон в ней не нуждается. Вавилону нужно другое. И ты знаешь что».

«Кир Персидский, — кивнул я. — С каждым днем он все ближе… И вскоре захватит Вавилон. А тогда… тогда… — Я запнулся. — Тогда вместе со всеми жителями он уничтожит и моих соплеменников… Или помилует нас и позволит остаться здесь…»

Мардук обнял меня, и мы смело пошли сквозь толпу, собравшуюся поглазеть на нас и заинтригованную нашим поведением. Вскоре мы оказались в другом саду, моем любимом, где всегда играли музыканты. Там звучала еврейская музыка и часто танцевали мои соплеменники. В тот момент я не хотел с ними встречаться. Как выяснилось, не хотел этого и Мардук.

«Думаю, мы не туда пошли, Азриэль», — сказал он.

«Почему? — удивился я. — Ведь они обратят на нас не больше внимания, чем все остальные. Они увидят рядом со мной богатого человека. Я ведь торговец. Скажу им, что продал тебе золотой пояс и драгоценные камни».

Он рассмеялся, но все же настоял на том, чтобы мы сели, придвинулись ближе друг к другу и говорили шепотом.

«Что ты знаешь о персах? — неожиданно спросил он. — Что тебе известно о городах, завоеванных Киром?»

«Ну-у… Персы распространяют лживые слухи, будто Кир приносит мир и процветание и никого не трогает. Я им не верю. Он такой же безжалостный жестокий убийца, как все другие цари. Он напоминает мне Ашшурбанипала.[20] Не думаю, что, захватив наш город, персы проявят милосердие к его жителям. Разве можно им доверять? Ты, например, доверяешь?»

Я вдруг понял, что Мардук не слушает меня.

«Вот что я имел в виду, когда сказал, что мы не туда идем, — произнес он, протягивая руку вперед. — Впрочем, они все равно нашли бы нас. Веди себя спокойно и ничего не говори».

Проследив за его жестом, я увидел еврейских старейшин, направлявшихся в нашу сторону. Они решительно прокладывали себе путь через толпу, оттесняя людей и грубо отталкивая тех, кто не уступал дорогу. Во главе шествовал прорицатель Енох. Его седые волосы развевались, и весь его облик свидетельствовал о кипевшей внутри ярости. Он смотрел прямо на нас и, конечно, сознавал, что перед ним Мардук, в то время как все остальные видели лишь знатного господина и рядом с ним меня, полусумасшедшего Азриэля, влиятельного, милосердного, покорного, вечно доставлявшего всем массу неприятностей. Спутники Еноха выглядели неуверенными и явно чувствовали себя неловко, боясь спровоцировать бунт.

Мардук посмотрел Еноху прямо в глаза. Я последовал его примеру. Енох остановился поодаль. Как и все прорицатели, он был полуобнажен и с ног до головы покрыт грязью и пеплом. В руках он сжимал толстую палку, служившую ему посохом. Я не относился к числу его почитателей и в тот момент впервые осознал, что передо мной действительно провидец, ибо во взгляде его явственно прочел беспредельное негодование, смешанное с неистовой, иступленной верой.

— Вот ты где!

Енох взмахнул палкой и ткнул ею в грудь Мардука.

Толпа в ужасе отпрянула, хотя люди по-прежнему видели перед собой лишь знатного горожанина.

А потом случилось самое страшное.

«Да падет на тебя все награбленное! — произнес провидец, глядя на Мардука широко раскрытыми глазами. — Да облачишься ты в золото, похищенное твоими воинами из Иерусалимского храма, ибо ты, глупый, бесполезный идол, должен быть сделан из металла!»

И прежде чем я успел что-либо предпринять, Мардук и впрямь начал покрываться золотом. Он отчаянно противился этому, и я старался помочь ему как мог. В результате совместными усилиями нам удалось добиться, чтобы слой золота сделался очень тонким. К тому же оно не сияло так ярко, как прежде в моих видениях. Тем не менее Мардук был с ног до головы покрыт золотом, и улица наполнилась топотом бегущих ног. А когда я взглянул на крыши близлежащих домов, то увидел, что они буквально забиты зеваками.

И тут мой отец, пробравшись сквозь толпу, подбежал к Еноху и вскинул руку.

«Разве ты не понимаешь, что своим поступком вредишь всем нам?» — вскричал он.

Отец обернулся и взглянул на покрытого тонким слоем золота Мардука. Воспользовавшись моментом, Енох ударил отца палкой.

Я был вне себя от ярости, но мои братья окружили провидца, а Мардук взял меня за руку.

«Останься со мной, — умоляющим шепотом произнес он и так же тихо спросил: — Скажи, я весь покрыт золотом?»

Я ответил, что да. Его с ног до головы покрывало золото, и слой становился все толще, но он не производил впечатления ожившего идола, каким казался поначалу. Мардук улыбнулся и принялся оглядывать заполненные народом крыши. Люди завопили.

«Замолчите!» — крикнул Енох, тряся бородой и ударяя посохом о мостовую.

Он повернулся к Мардуку.

«А ты, Мардук, бог Вавилона, просто самозванец и обманщик, изгнанный из храма!»

О, если бы ты видел Еноха в тот момент! Он был само величие. Поверь, прорицатели обладают огромной силой, они очень могущественны.

«Отлично, он сам подсказывает нам выход из положения, Азриэль», — усмехнулся Мардук.

«Хочешь заставить их поверить в себя? — спросил я. — Для этого тебе достаточно лишь исчезнуть и появиться вновь. Я помогу».

Ответом мне был уничтожающе презрительный взгляд.

«Понимаю, — кивнул я. — Ты разочарован и недоволен мною, поскольку не желаешь больше быть богом».

«Да кто же может этого желать, Азриэль? Нет, я выразился неточно. Кто готов отдать за это жизнь? Однако нам надо спешить. Времени мало. Твой прорицатель вот-вот взревет, словно разъяренный бык».

Он оказался прав. Не могу представить, как внутри столь хилого тела мог таиться поистине громовой голос.

«Пришло время твоей гибели, Вавилон! — провозгласил Енох. — Ты будешь унижен и падешь! У врат твоих стоит помазанник божий, персиянин Кир, посланный великим Богом Яхве, дабы наказать тебя за зло, причиненное избранному им народу, и помочь нам вернуться на землю предков!»

Из толпы евреев послышались громкие крики, песнопения и молитвы, люди падали на колени и кланялись, славя великого Бога, повелителя ангелов небесных. Вавилоняне смотрели на это с удивлением, некоторые посмеивались.

И тогда Енох обрушил на их головы новые пророчества.

«Великий Бог Яхве посылает спасителя Кира, которому суждено освободить этот город… Да будет так! И ты, Вавилон, будешь вырван из рук нечестивого Набонида и вверен заботам избавителя».

Шум неожиданно смолк, но тишина длилась лишь мгновение: воздух задрожал от неистового рева. Евреи, вавилоняне, греки, персы — все как один разразились радостными воплями.

«Так и будет! Помазанник Божий Кир освободит нас от власти безумного царя, бросившего город на произвол судьбы!» — слышалось со всех сторон.

Люди принялись кланяться Мардуку, припадали к его стопам, простирали руки и тут же пятились прочь…

«Что ж, самозванец, наслаждайся, пользуйся моментом, — вновь раздался громовой голос Еноха. — По воле Яхве твой город будет покорен без кровопролития. А ты ненастоящий бог. Ты самозванец и обманщик, в твоих храмах нет ничего, кроме статуй. Одни только статуи. Тебе и твоим жрецам суждено стать свидетелями нашего триумфального ухода и возблагодарить нас за то, что мы сохранили для вас Вавилон».

Я был так поражен, что буквально лишился дара речи, ибо не понимал, что происходит. Но Мардук в ответ на сыпавшиеся из уст прорицателя обвинения и оскорбления только кивал, а потом воздел к небу руки.

«Я покидаю тебя, Азриэль, но лишь на время. Будь осторожен и не предпринимай ничего без моего совета. Остерегайся тех, кого любишь. Меня беспокоит не участь Вавилона, ибо он выстоит и преодолеет все невзгоды, а твоя судьба, Азриэль. А теперь пора и мне проявить себя».

Мардук вдруг засиял золотым светом. По его безумному взгляду я понял, что свет этот порожден им самим. И вавилоняне, и евреи смотрели на него во все глаза, и это придавало ему сил, отчего сияние становилось все ярче. А потом он заговорил… Голос бога звучал не так, как человеческий, он отражался от стен домов и мощью своей заставлял содрогаться и звенеть решетки сада.

«Прочь, Енох! — провозгласил Мардук. — И ты, и все твое племя! Я прощаю все твои оскорбления, ведь это ваш бог безлик и безжалостен. Но я призываю ветер, дабы он смел всех вас с этой земли!»

И налетел ветер. Он задул с невероятной силой и яростно промчался над крышами, осыпая все вокруг тучами песка из пустыни. Золотая фигура Мардука вдруг выросла до невероятных размеров, однако я понимал, что это лишь иллюзия, ибо фигура постепенно бледнела. Я до последнего момента не мог отвести взгляд, и в конце концов она словно взорвалась и пролилась на землю золотым дождем.

Люди вокруг обезумели и в панике обратились в бегство. То, что им довелось увидеть и услышать, привело их в ужас, а ветер и песок в воздухе только усилили впечатление.

Но я не тронулся с места. Братья, стоявшие возле Еноха, теперь бежали ко мне, а сам провидец простер к небу руки и разразился безудержным смехом. А потом, посохом отпихнув с дороги отца, набросился на меня. Вот тогда-то я и прочел в его взгляде проклятие.

«Ты заплатишь за то, что ел пищу лживых богов, — сказал он. — Заплатишь! Непременно заплатишь».

Он плюнул в меня, наклонился и принялся осыпать песком. Братья умоляли его сжалиться, но он в ответ лишь рассмеялся.

«Непременно заплатишь».

Я разозлился, буквально рассвирепел. От моего обычного добродушия не осталось и следа. Впервые в жизни я ощущал неизмеримый гнев, впоследствии, после смерти, ставший для меня привычным.

«Попроси Яхве прекратить песчаную бурю», — успел я сказать Еноху, прежде чем братья поспешно утащили меня прочь.

Преданные почитатели Еноха бросились к нему, окружили, подняли и унесли из сада, в то время как он, словно безумный, бился в их руках и продолжал что-то выкрикивать. Ветер начал ослабевать, и постепенно, пока мы бежали к дому, чтобы укрыться за стенами, все стихло.

4

Я чувствовал себя совершенно больным и разбитым, и братья поддерживали меня всю дорогу до дома. А когда мы наконец оказались перед своими воротами…

Первыми мы увидели еще двух провидцев, которые, впрочем, вели себя более спокойно, чем Енох. Они лишь повторили нам слова Иеремии, дошедшие из Египта. А рядом с ними стояла старуха, которую все боялись и презирали, поскольку она слыла некроманткой. Как известно, Аэндорская волшебница ради царя Саула вызвала Самуила из царства мертвых, однако простым смертным заниматься некромантией строго запрещалось.

Женщину эту звали Асенат, она была нашей соплеменницей, и, несмотря ни на что, к ней нередко обращались за помощью.

Нельзя сказать, что мы обрадовались, увидев ее возле ворот, но она была знакома с моей матерью, помнила бабушек и дедушек и не принадлежала к числу наших врагов. Просто Асенат пользовалась не слишком хорошей репутацией еще и потому, что умела готовить как смертельный яд, если требовалось лишить кого-то жизни, так и приворотное зелье, способное пробудить в сердце пылкую любовь.

Вечно спутанные волосы Асенат были совершенно белыми, голубые глаза с возрастом не потускнели, а, напротив, сделались необыкновенно яркими, и на изможденном вытянутом лице навсегда застыло странное торжествующее выражение. Ее шелковый, ярко-алого цвета наряд выглядел вызывающе — так одевались египетские блудницы. Она опиралась на почти такой же, как у прорицателя, искривленный посох со змеиной головой на конце.

«Азриэль, — обратилась она, — ты должен прийти ко мне. Или впустить меня в свое жилище».

Собравшиеся во дворе домочадцы подняли невообразимый шум и с криками набросились на Асенат, требуя, чтобы старая колдунья немедленно убралась прочь. Мои братья тоже велели ей уйти.

Но тут, к моему неизмеримому удивлению, вперед выступил отец.

«Войди в мой дом, Асенат, — сказал он. — Добро пожаловать».

Потом меня уложили на кровать и буквально засыпали вопросами. Братья недоумевали, каким образом я оказался замешанным в столь недостойную историю, как мог я поверить, что передо мной Мардук, в то время как совершенно очевидно, что это был демон, и почему я не рассказал им, что разговаривал с другими богами.

Сестры пытались меня защитить и просили оставить в покое, а в какой-то момент мне даже показалось, что я вижу рядом с собой призрак матери. Впрочем, возможно, это был лишь сон.

Все мой дядюшки вместе со старейшинами расположились в длинных комнатах мастерской, тянувшихся по обе стороны двора примерно на половину его длины. Как я уже говорил, эти помещения были достаточно просторными. Однако отца я нигде не видел, и оставалось только гадать, куда он делся.

Наконец он послал за мной. Братья помогли мне подняться, поставили на ноги и куда-то повели. Увидев дверь, к которой мы направлялись, я ощутил беспокойство. За ней находилось маленькое помещение, прихожая перед входом в покои предков — место, где в прежние времена ассирийцы и аккадцы хоронили умерших. В этой небольшой комнате язычники поклонялись своим духам, и мы не посмели уничтожить изображения жрецов, жриц и множества других людей, украшавшие стены. Возможно, из суеверия, ведь здесь, под полом, был погребен их прах.

В комнате стояло три простых стула: кусок кожи и скрещенные раскрашенные ножки. Ты представляешь, как они выглядели. Тем не менее это были наши самые лучшие стулья. Ярко горело три напольных светильника на оливковом масле. В целом картина производила весьма сильное, хотя и пугающее впечатление.

Когда я вошел, сидевшие рядом Асенат и отец о чем-то шептались, но, увидев меня, замолчали. Я опустился на свободный стул. Братья поспешно покинули комнату, и мы втроем остались в окружении нарисованных на стенах ассирийцев, освещенных мерцающим сиянием ламп. Духота казалась невыносимой. Я зажмурился, потом снова открыл глаза, изо всех сил стараясь разглядеть мертвых, как тогда, когда рядом был Мардук. И на мгновение мне это удалось. Перед моими глазами замелькали призраки, они бессвязно бормотали и куда-то указывали. Тогда я тряхнул головой и велел им убираться.

Асенат рассмеялась. Голос и смех старой колдуньи звучали на удивление молодо.

«Это от Мардука ты научился вести себя столь величественно?» — спросила она.

Я промолчал.

«Вот как? Боишься признаться отцу в преданности своему богу? Это меня не удивляет. Ты воображаешь себя первым евреем, поклоняющимся вавилонским богам? Да на холмах Иерусалима полно алтарей, перед которыми евреи молятся языческим идолам!»

«Ну и что ты хочешь, старуха? — спросил я, удивляясь собственному гневу и нетерпению. — Ближе к делу. О чем ты хотела со мной поговорить?»

«С тобой? Ни о чем. Я уже все сказала твоему отцу. Ты сам делаешь выбор. Да, сам. Вот уже десять лет не проводятся праздничные шествия, и много больше прошло с тех пор, как во время празднеств случалось настоящее чудо. Старые жрецы, конечно, помнят, как его совершать, но им известно далеко не все. И вот за это, за то, что есть у меня… — С этими словами она достала из складок одежды объемистый сверток. — Вот за это они готовы отдать все, что угодно. И отдадут».

Она держала в руках глиняный футляр. Было очевидно, что его никогда не вскрывали, а значит, к хранившейся внутри табличке, созданной шумерами в далекой древности, никто не прикасался.

«Какое отношение это имеет ко мне? — спросил я. — Какое мне дело до праздничного чуда?»

Отец знаком велел мне помолчать.

Асенат отдала отцу футляр вместе с вложенной внутрь табличкой.

«Спрячь его здесь, рядом с прахом ассирийцев, — сказала она и рассмеялась. — И помни мои слова: за него отдадут Иерусалим. Сделай, как я велю. Они уже послали за мной, потому что без меня не могут даже отлить золото. Я помогу им. Но когда они потребуют табличку… Здесь она будет в безопасности».

«Где ты взяла эту бесценную табличку, Асенат? Кто дал ее тебе?» — ехидно поинтересовался я.

Происходящее тревожило меня все больше и больше. Никогда прежде я не видел отца таким серьезным. Все это мне очень не нравилось.

«Ну-ка, красавчик, взгляни, — велела Асенат. — И скажи мне, ученый писец, сколько ей, по-твоему, лет».

«Тысяча царей правила с тех пор, как ее создали, — ответил я. — Она ровесница Урука».

Поясню: мои слова означали, что табличке не менее двух тысяч лет.

Асенат кивнула.

«Ее дал мне один обреченный на смерть жрец, чтобы досадить своим убийцам».

«Разреши мне прочесть то, что написано на футляре», — попросил я.

«Нет, — решительно произнесла она и повторила: — Нет».

Она встала, опираясь на посох с головой змеи, и повернулась к отцу.

«Помни: у тебя два пути. Два способа исполнить предназначение. Я оставлю тебе советника. Будь он моим сыном, я отдала бы табличку ему. Я вручила бы ее самому честолюбивому человеку, тому, кто больше всех недоволен жизнью здесь и жаждет покинуть эти земли. Таков молодой жрец по имени Ремат. Прояви мудрость, ибо в твоих руках судьба соплеменников».

Асенат повернулась, выставила вперед посох — и, о чудо, двери распахнулись сами собой. Она взглянула на меня.

«Ты становишься избранным, ибо я даю тебе шанс, который выпадает человеку только раз. Если бы я могла сохранить эту вещь, если бы я могла оставить ее при себе, мне не было бы равных ни в мире живых, ни в царстве мертвых. Я обрела бы мощь великого духа».

«Так почему ты этого не сделаешь?» — спросил я.

«Потому что спасти наш народ можешь ты. Нас всех. Ты можешь вернуть нас в Иерусалим и потом, если заслужишь… а я полагаю, ты будешь достоин… Потом ты станешь ангелом или богом».

Я вскочил, намереваясь остановить ее и потребовать объяснений, но она вышла и решительно зашагала по дому, страшными угрозами отгоняя встречавшихся на пути домочадцев. И вновь, стоило ей взмахнуть посохом, ворота широко распахнулись. Ее ярко-алое одеяние какое-то время еще можно было разглядеть на улице, но вскоре исчезло и оно.

Вернувшись к отцу, я увидел, что он сидит на прежнем месте, крепко сжимая в руках футляр с табличкой, и глаза его полны слез. Его застывшее лицо больше походило на маску. Складывалось впечатление, что на нем никогда не появлялось выражение боли, горя или страха, и потому мышцы давно атрофировались. Отец явно пребывал в полной растерянности.

«О чем она говорила, отец?» — спросил я.

Погруженный в собственные мысли, он не ответил и лишь крепче прижал к груди футляр. Дверь оставалась открытой, и братья заглядывали в комнату, не решаясь войти, пока наконец на это не отважилась сестра.

«Отец мой и брат, может, вы хотите вина?» — спросила она.

«Во всем мире нет такого вина, которое могло бы меня сейчас опьянить, — ответил отец. — Закрой дверь».

Сестра повиновалась.

Тогда отец обернулся ко мне, с трудом проглотил комок в горле и скривился.

«Так это правда? — спросил он. — Рядом с тобой действительно был Мардук? Или дух, называющий себя Мардуком?»

«Правда. Уверяю, отец, истинная правда. Ведь я разговаривал с ним с самого детства. Неужели сейчас меня нужно наказать за это? В чем дело? Что должно произойти? Что это за жрец по имени Ремат? Ты его знаешь? Я что-то не припомню такого».

«Тебе он тоже знаком, только ты забыл. В тот день, когда тебе, еще ребенку, улыбнулся Мардук, Ремат стоял в углу. Он молод, честолюбив, исполнен ненависти к Набониду и всему Вавилону, а потому жаждет уйти отсюда».

«А какое я имею к этому отношение?»

«Не знаю, мой прекрасный и горячо любимый сын. Не знаю. Мне известно лишь, что все евреи молятся, чтобы ты исполнил желание жрецов Мардука. А что до таблички в этом футляре… Я о ней ничего не знаю. Даже представления не имею».

Отец разрыдался, а меня вдруг захлестнуло непреодолимое желание выхватить из его рук футляр, что я и сделал. Я прочел написанное по-шумерски: «Превратить в Служителя праха».

«Что это значит, отец?» — спросил я.

Он повернул ко мне искаженное рыданиями лицо, смахнул слезы с бороды, вытер губы и взял из моих рук табличку.

«Это мое дело», — тихо произнес он, вставая.

Он направился к стене и принялся внимательно ее осматривать в поисках слабо закрепленных камней, которые можно вытащить. Найдя наконец то, что искал, он вынул камень и спрятал табличку в тайнике.

«Превратить в Служителя праха… — повторил я. — Что это может значить?»

«Мы должны пойти в храм, сынок, во дворец. Цари ждут нас. Сделка заключена. Обещания даны».

Он обнял меня и принялся целовать мое лицо: рот, глаза, лоб…

«Ты знаешь, что когда Яхве повелел Аврааму принести в жертву собственного сына, — снова заговорил он, — наш великий отец Авраам исполнил его приказание».

«Знаю. О том свидетельствуют таблички и свитки. Но разве Яхве приказал тебе принести меня в жертву? Разве Яхве явился тебе вместе с Енохом и Асенат и со всеми остальными? И ты хочешь, отец, чтобы я поверил? Ты оплакиваешь меня. Неужели я для тебя уже умер? Что происходит? Почему я должен умереть? Во имя чего? Что от меня хотят? Чтобы я публично отрекся от бога? Чтобы я сказал царю, что бог пожелал ему добра и процветания? Если это игра, театральное действо, я готов. Но. Пожалуйста, отец, перестань оплакивать меня, как будто я уже мертв!»

«Да, это театральное действо, — ответил он. — Но для него нужен человек, обладающий величайшей силой духа, стойкостью и убежденностью, человек, чье сердце исполнено любви. Любви к своему народу, к своему племени, любви к покинутому нами Иерусалиму, к храму, который будет построен там во славу Господа нашего. И если мне суждено сделать это, если мне суждено стать свидетелем этого действа и выдержать его до конца, я исполню долг. Но ты вправе воспротивиться, отказаться. Спастись бегством.

Только пойми, сынок, жрецам Мардука нужен ты, именно ты, равно как и многим другим, гораздо более могущественным. Им нужен ты, ибо они знают, что ты сильнее своих братьев…»

Голос его прервался.

«Понимаю», — сказал я.

«И только ты способен даровать мне прощение за то, что я обрекаю тебя на такую участь».

Потрясенный до глубины души, я взглянул в его полные слез глаза.

«Ты прав, отец. Да, наверное, ты прав — во всяком случае, в этом. Я мог бы простить тебе все, что угодно, ибо знаю, что ты не способен причинить мне вред. Никогда».

«Никогда, — повторил он. — О мой Азриэль! Ты даже представить не можешь, каково мне расстаться с тобой и что я испытываю при одной только мысли, что у меня отнимут и тебя, и твою будущую жену, и детей, которые у тебя родятся. Но не это сейчас важно. Прости меня, сынок, за то, что я делаю. Умоляю. Даруй мне прощение, прежде чем мы отправимся во дворец, прежде чем встретимся там со всеми и услышим лживые речи…»

Это был мой отец — добрый, ласковый, исполненный неизбывного горя, страдающий от душевной боли. Поэтому мне не составило труда нежно обнять его, словно младшего брата.

«Я прощаю тебя», — сказал я.

«Помни свои слова, Азриэль, — произнес он. — Помни их в часы страданий и боли… Прости меня… Прошу не ради себя, поверь, но ради тебя самого».

В дверь постучали. Это были жрецы из дворца.

Мы поспешно отерли слезы и вышли во внутренний двор.

Я увидел Ремата. Да, это был именно он. Стоило бросить на него мимолетный взгляд, и я тут же вспомнил этого человека. Отец не ошибся: мы встречались, хотя разговаривали мало. Ремат обычно слонялся без дела возле дворца или храма, вечно всем недовольный. Он ненавидел Набонида за то, что тот не обеспечивал храм Мардука всем необходимым. Впрочем, он, похоже, ненавидел весь мир. Но я знал, что молодой человек весьма толков, сообразителен и энергичен.

Ремат смотрел на нас внимательно, изучающе. На его бледном, с глубоко посаженными глазами и длинным, тонким носом лице, обрамленном копной густых черных волос, застыло презрительное выражение. Великолепно сшитое жреческое одеяние скрывало фигуру, видны были только украшенные драгоценными камнями сандалии.

«Асенат дала тебе его?» — спросил он, приблизившись к отцу.

«Да, — ответил отец. — Но это не значит, что я доверю его тебе».

«И совершишь большую глупость, отказавшись. Ибо что хорошего, если сын твой отправится под землю?»

«Не тебе учить меня, язычник, — парировал отец. — Пошли. Пора продолжить начатое».

В прихожей толпились, ожидая, другие жрецы.

Наконец мы вышли на улицу, где я увидел богато украшенные паланкины, приготовленные для нас с отцом — каждому персонально. В них мы и отправились во дворец. Я откинулся на спину и погрузился в размышления, пытаясь понять, что же все-таки происходит.

«Мардук, — шепотом позвал я, — ты придешь мне на помощь?»

«Не знаю, что сказать тебе, Азриэль, — услышал я в ответ. — Не знаю! Мне известно, что должно произойти. И я знаю только, что, когда все так или иначе закончится, я по-прежнему останусь здесь и буду блуждать по улицам Вавилона в поисках глаз, способных меня увидеть, а также молитв и воскурений, способных меня пробудить. Но где будешь ты, Азриэль?»

«Они собираются убить меня. Но почему?»

«Они объяснят тебе. Ты все увидишь и узнаешь. С уверенностью могу сказать только одно: если ты откажешься, они убьют тебя. И скорее всего, убьют твоего отца, ибо он посвящен в замысел».

«Понимаю. Мне следовало догадаться. Им нужно мое содействие, и если я откажусь участвовать в заговоре, то сильно пожалею».

Мардук молчал, но я явственно ощущал его дыхание и знал, что бог по-прежнему рядом. Он не был материальным, но это не имело значения, ибо во тьме паланкина с наглухо задернутыми занавесками, плывущего на плечах носильщиков по пустынным улицам Вавилона, мы были как никогда близки друг другу.

«Мардук, ты поможешь мне выбраться из этой истории?» — спросил я.

«С того момента, когда ваш пророк выплеснул на меня поток грязи и лжи, я долго размышлял и задавал себе один и тот же вопрос: „Мардук, что ты можешь сделать?“ Но пойми, Азриэль, без твоей помощи, без твоей силы я не в состоянии сотворить то, что хочется. Я не способен исполнить желаемое. Мне остается лишь быть золотым богом на троне. Или статуей, которую везут во время процессии. Иными словами, тем, чем они уже владеют. Но если мне суждено убежать с тобой… Если нам удастся скрыться от них, куда мы отправимся?»

Тут в моем паланкине послышались странные звуки: Мардук плакал.

«Нет, Азриэль, — вновь заговорил он, — откажись! Отвергни их грязный замысел! Отрекись! Не соглашайся ни на благо Израиля, ни во имя Авраама, ни во славу Яхве! Откажись!»

«И умри», — добавил я.

Он промолчал.

«Я же умру?»

«Есть другой выход».

«Ты имеешь в виду Асенат и ее табличку?»

«Да, но это ужасно, Азриэль. Поистине ужасно. Я не уверен, что это правильный выход. Табличка очень древняя, ей больше лет, чем мне, она старше Мардука, старше Вавилона. Она пришла к нам из Урука. А быть может, откуда-то еще, из глубокой древности. Что мне сказать? Прислушайся к голосу разума. Испытай свою судьбу».

«Мардук, не покидай меня, — взмолился я. — Пожалуйста…»

«Не покину, Азриэль. Ты самый дорогой моему сердцу друг, какого я когда-либо встречал. Я не оставлю тебя. Если будет нужда, сделай меня видимым, позволь явиться и устрашить их. Сделай так — и я постараюсь помочь. Нет, я не покину тебя, ведь я твой бог, твой личный бог, я буду рядом с тобой».

Наконец мы добрались до дворца, куда нас внесли через тайные ворота. Покинув паланкины, мы поднялись по огромной лестнице из золота и глазурованного кирпича и прошли через несколько больших помещений, разделенных великолепными занавесями. Следуя за жрецами, мы с отцом не проронили ни слова. Миновав царские покои, где Валтасар ежедневно выслушивал спорящих и якобы вершил правосудие, а придворные мудрецы сообщали правителю то, что сказали звезды, мы оказались в небольшой, но богато украшенной комнате, которую я видел впервые.

Я заметил, что на дверях недавно сломана древняя печать. Однако слуги явно успели побывать здесь — об этом свидетельствовала царившая везде роскошь: прекрасные ковры, тонкие занавески, ярко горевшие лампы, свисавшие с балок, душистый аромат лампового масла, наполнявший воздух.

За столом в центре помещения сидели какие-то люди, а позади них стояли двое моих дядюшек, в том числе тот, который ничего не слышал, а также плененные израильские старейшины, Асенат и пророк Енох.

Слуги поспешно отодвинули золотые стулья, нас подвели ближе и поставили напротив тех, кто располагался за столом, но взглянуть на них я осмелился лишь спустя какое-то время.

Я увидел нашего жалкого регента Валтасара, испуганного и, похоже, совсем отупевшего от пьянства, бормотавшего себе под нос что-то невразумительное — кажется, о Мардуке, а рядом с ним… Да, это был он, Набонид, старый Набонид, наш истинный царь, отсутствовавший в Вавилоне половину моей жизни. Наш истинный царь явился в полном облачении, хотя и сидел не на троне, а за обыкновенным столом. Он обратил на меня взгляд водянистых, казавшихся мертвыми и пустыми глаз…

«Хорошенький, да, очень миленький, — слабо улыбнувшись, произнес царь. — Ваш избранник действительно красив… красив, как бог».

«Достаточно красив, чтобы быть богом», — услышал я чей-то голос и только теперь увидел его обладателя.

Этот человек сидел прямо передо мной — утонченный, статный мужчина, ростом выше остальных, куда изящнее сложенный в сравнении с любым из нас, с черными вьющимися волосами, аккуратными усами и бородой, подстриженными, однако, короче, чем у окружающих.

Перс! И те, кто сидел рядом, тоже были персами. Все в персидских нарядах, очень похожих на наши, но ярко-голубого цвета, украшенных золотым шитьем и драгоценными камнями. Кубки, стоявшие перед ними, были взяты из нашего храма.

Да, эти люди явились из Персидского царства — империи захватчиков и убийц моих соплеменников. Мне вновь вспомнились все непонятные предсказания Еноха, и, взглянув на него, я увидел, что он пристально смотрит на меня, а на губах его играет ехидная улыбка. Асенат наблюдала за происходящим с интересом и выглядела несколько удивленной.

«Садись, юноша, — обратился ко мне высокий, крепкий мужчина с большими, искрящимися смехом глазами, самый представительный из всех, буквально излучающий величие и властность. — Мое имя Кир, и я хочу, чтобы ты перестал смущаться и чувствовал себя непринужденно».

«Кир!» — повторил я.

Это же Кир Завоеватель!

Я отчетливо вспомнил все, что знал о деяниях и успехах этого человека. Кир, царь из династии Ахеменидов, правил едва ли не половиной мира и теперь, объединив силы персов и мидийцев, намеревался покорить Вавилон. Он наводил страх на всех наших соседей. И вот теперь я присутствовал не при разговоре о грядущей войне, какие часто слышал в тавернах, нет — передо мной сидел царь Кир собственной персоной.

Наверное, мне следовало пасть ниц, но никто ничего подобного не делал, да и к тому же он сам ясно приказал мне по-арамейски чувствовать себя непринужденно.

Что ж, отлично. Я смотрел прямо на него. В конце концов, мне предстояло умереть, так что терять было нечего.

Отец опустился на свободный стул рядом со мной.

«Азриэль, мальчик мой, мой прекрасный юноша…» — заговорил Кир.

Голос его звучал резко, но в нем отчетливо слышались добродушные нотки.

«Я в Вавилоне уже давно, в городе полно моих воинов. Долгое время они проникали сюда через многочисленные ворота. Жрецам об этом известно. Известно и вашему любимому царю Набониду, да даруют боги ему вечное благополучие».

Он благосклонно кивнул умирающему старому царю, сидевшему с недоверчивым видом.

«О моем пребывании здесь знают все наместники вашего царя, равно как и все чиновники. И ваши старейшины тоже. Но ты не должен страшиться, мальчик. Ты должен радоваться. Твое богатое племя будет жить в веках и вернется на землю предков».

«Но это будет зависеть от моего поведения».

Я не понимал тогда, не могу объяснить и сейчас, почему был столь холоден и высокомерен с ним. Непобедимый завоеватель, он казался при этом очень человечным. И молодым. Но, что бы Кир ни делал, для меня он оставался язычником, даже не вавилонянином. В общем, я держался пренебрежительно.

Кир промолчал и лишь сдержанно улыбнулся.

«Это будет зависеть от моего поведения? — теперь уже вопросительно повторил я. — Или от твоей воли, господин, если ты уже принял решение?»

Кир рассмеялся, и в его прищуренных глазах заплясали веселые искорки. В нем ощущалась свойственная всем царям энергия, но без неистовства и безрассудства. Он был еще молод, но успел подчинить всю Азию и питался ее соками. Его переполняли сознание собственной силы и радость победы.

«Ты ведешь себя бесстрашно и говоришь без обиняков, — великодушно произнес Кир. — В твоих глазах я читаю храбрость и отвагу. Ты ведь старший сын в семье?»

«В ближайшие три дня, — вмешался один из жрецов, — ему придется быть очень сильным. Храбрость и отвага тоже понадобятся».

«Поставьте к столу еще один стул, — попросил я. — С вашего позволения, мой повелитель царь Кир, а также мои повелители царь Набонид и властитель Валтасар, пусть его поставят вот здесь, с краю».

«Зачем и для кого?» — любезно осведомился Кир.

«Для Мардука, — ответил я. — Для моего бога, который всегда со мной».

«Ты не можешь распоряжаться нашим богом! — в гневе вскричал верховный жрец. — Он не станет покидать свой алтарь ради тебя! Ты никогда не видел нашего бога. Ты лживый еврей. Ты…»

«Замолчите, учитель, — тихо остановил его Ремат. — Он действительно видел бога, разговаривал с ним, и бог ему улыбнулся. Если он пригласит бога и предложит ему сесть, бог, скорее всего, так и поступит».

Кир с улыбкой покачал головой.

«О Вавилон! Должен признать, это поистине удивительный город. Кажется, я готов полюбить его. Я не трону и камня в столь восхитительном месте».

Хитрой уловке Кира, его непочтительности по отношению к старейшинам и старым жрецам, его решительности и остроумию следовало, наверное, развеселить меня. Но мне было не до смеха. Я смотрел на ярко горящие лампы, а в голове вертелась мысль: «Я должен умереть».

Моей руки коснулись чьи-то пальцы. Они были воздушными, словно облачко пара, и никто, кроме меня, их не видел. Но я-то знал, что это Мардук. Он сел на стул слева от меня: невидимый, прозрачный, позолоченный и при этом полный жизни. В ту же минуту отец, сидевший справа, закрыл лицо руками и разрыдался.

Он плакал как ребенок и никак не мог успокоиться.

Кир смотрел на него с симпатией и пониманием.

«Давайте продолжим», — сказал верховный жрец.

«Да, — поддержал Енох. — Не будем откладывать».

«Подайте стулья, чтобы всем — старейшинам, жрецам, прорицателям — было удобно, — дружелюбным тоном приказал Кир и весело улыбнулся мне: — Ведь мы все в этом участвуем».

Я обернулся к Мардуку.

«Все ли?»

Присутствующие молча наблюдали, как я разговариваю с невидимым богом.

«Я не могу тебе что-либо посоветовать, — сказал Мардук. — Я слишком тебя люблю, чтобы допустить ошибку, а правильного ответа не знаю».

«Тогда просто оставайся рядом».

«Я буду с тобой все время».

Слуги принесли скамейки и стулья, и старейшинам позволили свободно расположиться рядом с нами и персидским царем-завоевателем — правителем, покорившим греков, отнявшим у нас все, что мы имели, и теперь жаждавшим получить в распоряжение и наш город.

Один только Ремат остался стоять в стороне, возле золоченой колонны. Верховный жрец велел ему удалиться, однако Ремат не подчинился приказу, и о нем, видимо, забыли. Он уставился на нас с отцом, и вскоре мне стало ясно, что он видит Мардука. Наверное, не слишком отчетливо, но видит. Чтобы наблюдать было удобнее, Ремат отошел к дальней колонне за спиной Кира, возле которой, кстати, стояли воины царя-завоевателя, судя по их позам, готовые в любой момент стать палачами. Ремат долго смотрел на казавшийся пустым стул, а потом перевел холодный, с хитрецой взгляд на меня.

5

«Итак, господин мой, что же вам от меня нужно? — спросил я. — Почему вдруг ко мне, простому еврейскому писцу, проявили такое внимание?»

«Выслушай меня, мальчик, — заговорил Кир. — Я хочу взять Вавилон, не прибегая к осаде. Хочу взять его без единой жертвы. Так же, как греческие города, жителям которых хватило ума позволить мне это. Я пришел не жечь и не грабить — я не вор. Я не собираюсь изгонять из города его жителей. Напротив, я намерен позволить всем вам вернуться в Иерусалим и построить там свой храм».

Енох встал и развернул свиток. Я взял его и прочел. В нем сообщалось об освобождении евреев и позволении им вернуться в родные земли, а также о том, что Иерусалим останется под благосклонным покровительством Кира.

«Пред тобой мессия», — пояснил Енох.

Я заметил, как сильно изменился тон старика: теперь, когда со мной говорил сам великий Кир, пророк решил до меня снизойти. Должен сказать, что слово «мессия» означало тогда просто «помазанник». Впоследствии христиане придали ему больший смысл, но и в мои времена это был высокий титул.

«Прибавь к тому, что здесь написано, огромное количество золота, разрешение взять с собой все нажитое имущество и потребовать назад наши земли и виноградники, а также обязательство быть верноподданными могущественной империи, правитель которой разрешает возвести храм Яхве».

Я взглянул на Мардука.

«Он говорит правду, — со вздохом подтвердил Мардук. — И намерен добиться своего любой ценой».

«Значит, я могу ему верить?» — спросил я у бога.

Все выглядели потрясенными.

«Да, — кивнул Мардук, — но вот насколько… Слушай, что будет дальше. У тебя есть то, что им нужно, — твоя жизнь. И кто знает, возможно, ты сумеешь спастись и сохранить ее».

«Ну нет! — воскликнула Асенат. — Есть только один путь к спасению, и он должен выбрать именно его, ибо это путь к тому, что лучше самой жизни».

Значит, она тоже видела бога, пусть неотчетливо, и слышала его речи.

Мардук повернулся к Асенат.

«Позволь ему выбрать самостоятельно. Быть может, лучше смерть, чем участь, которую вы ему уготовили».

Кир в изумлении наблюдал за происходящим, потом обвел взглядом всех собравшихся жрецов, посмотрел на верховного жреца и на хитреца Ремата, стоявшего возле колонны.

«Вы правы, вы совершенно правы, мне необходимо благословение вашего бога», — смиренно произнес Кир.

И это было очень умно с его стороны, ибо именно такие слова хотели услышать от него жрецы.

«Видишь ли, Азриэль, — обратился ко мне Кир. — Все очень просто. Жрецы сильны. Храм силен. Ваш бог, сидящий рядом с нами, обладает великой силой, и я уже готов ему поклоняться. Так вот, все они могут настроить жителей Вавилона против меня. Вся Вавилония уже в моей власти, но этот город — настоящая жемчужина, поистине Небесные врата».

«Я не верю, что в твоей власти оказалась вся Вавилония. Наши города хорошо защищены. Мы знали о твоем приближении, но к границам царства то и дело кто-нибудь подступает».

«Он сказал правду», — произнес вдруг Набонид, и все глаза тотчас обратились к нему.

Ни безумие, ни дурман не помутили его разум — он просто был стар и устал от жизни.

«Наши города, все до единого, пали и оказались в руках Кира. Он захватил сигнальные башни, и все сообщения посылались оттуда воинами Кира, дабы ввести в заблуждение вавилонян. Да, наши города пали».

«Выслушайте меня, — сказал Кир. — Все, что было прислано из этих городов в качестве платы за покровительство и защиту, я верну. Я желаю, чтобы ваши храмы богатели и процветали. Как вы не понимаете? Я хочу заключить вас в свои объятия. Разве я опустошил Эфес и Милет? Нет. Эти города по-прежнему остаются греческими, и философы продолжают спорить на агорах.[21] Я хочу, чтобы Вавилония находилась под моим покровительством и не собираюсь ее разрушать».

Кир резко обернулся и уставился на пустой стул.

«Но если ваш бог Мардук хочет, чтобы я взял город без огня и кровопролития, он должен принять мою руку. И тогда я, как обещал, позволю всем богам Вавилонии вернуться по домам».

Невидимый Киру Мардук выслушал его молча, а вот верховный жрец неожиданно потерял самообладание.

«Никакого бога здесь нет! — вскричал он. — Наш бог, лишенный внимания царя, уснул глубоким сном, и никто не в силах его пробудить!»

«Послушайте, — вмешался я в разговор, — зачем меня сюда позвали? Какое отношение имею ко всему этому я? В храме Эсагила есть статуя Мардука для торжественных процессий. Ты, Кир, можешь проехать с ней рука об руку на большой повозке — и вот ты уже царь Вавилона. Если жрецы позволят взять статую из храма, при чем здесь я? Или до тебя дошли слухи, будто я управляю поступками бога или способен настроить его против тебя? Тебе нужен золотой идол — так он в храме».

«Нет, сын мой, — возразил Кир, — все было бы так, если бы процессии с участием бога проводились каждый год и люди видели золотого идола, как ты его называешь, приветствовали и его, и царя Набонида. Но таких празднеств давно не проводилось, и при всем моем желании статуя не может участвовать в процессии вместе со мной. А потому мне необходима иная церемония — такая, как в древние времена».

Меня пробил озноб.

«Я мало что знаю о той церемонии, — встретив мой взгляд, сказал Мардук. — Но духи способны предвидеть будущее, и я чувствую грозящую тебе опасность. Произойдет нечто ужасное. Молчи и слушай. Жди, что будет дальше».

Тем временем поднялась суматоха, жрецы засуетились и в конце концов внесли на похоронных носилках что-то объемное, закутанное в ткань. В сопровождении факельщиков они приблизились к столу и только тогда сдернули покрывало. От увиденного у всех перехватило дыхание.

На носилках лежала та самая статуя, но она была сломана, а изнутри торчали полусгнившие человеческие кости. Там, где когда-то находилась теперь раскрошенная позолоченная эмаль, виднелась половина черепа. Зрелище столь оскорбительного богохульства вызывало ужас.

Верховный жрец скрестил руки на груди и обратил на меня суровый взгляд.

«Это сделал ты, еврей? — спросил он. — Ты заставил Мардука покинуть статую? Ты побудил его скрыться из города? Мы обвиняли царя, а виной всему ты?»

В этот момент мне многое стало ясно. Я взглянул на Мардука: бог сидел и холодно смотрел на страшные останки.

«Это твои кости, мой господин?» — спросил я.

«Нет, — ответил он. — И я смутно помню, как и когда они туда попали. Дух того юного существа был очень слабым, я подчинил его и продолжил свое правление. Возможно, мысль, что меня намереваются заменить, придала мне сил. Но я не знаю. Поверь, Азриэль, это правда. Я не знаю. А теперь они хотят, чтобы ты занял мое место. И мы оба это понимаем».

«А чего хочешь ты, мой господин?»

«Чтобы тебе не причинили зла, Азриэль, — сказал Мардук. — Хочешь ли ты стать тем же, что и я? Хочешь ли ты, чтобы твое тело оказалось взаперти на три сотни лет — до момента, когда оно так же разрушится и на смену тебе найдут другого юношу? Но позволь сначала объяснить кое-что. — Мардук наклонился ближе. — Я все время забываю о твоем великодушии, Азриэль. Ты заботишься обо мне. Но послушай, я могу уходить и возвращаться, когда захочу. Мне достаточно было взмаха руки, чтобы тот, кому прочили заменить меня, превратился в пыль. Смертный не может стать богом или могущественным духом лишь потому, что его умертвили столь необычным способом». — Мардук пожал плечами, и лицо его стало таким печальным, что я был потрясен.

Он заговорил шепотом:

«Я… Впрочем, тебе известно, кто я. Но я не желаю тебе смерти».

Терпение верховного жреца иссякло. Он не видел и не слышал Мардука и потому буквально шипел от ярости. Однако Асенат с интересом прислушивалась к нашему разговору и переводила взгляд с меня на бога. Хитрец Ремат, ни словом, ни жестом не выдавая себя, тоже, конечно, понимал, что на стуле кто-то сидит, и отчасти улавливал смысл беседы.

«Речь идет о золотой статуе? — спросил отец. — Почему вы не можете сделать статую без моего сына?»

«Эти кости принадлежат богу, — заявил верховный жрец. — Вот почему наш город оказался в таком положении, и нам требуется спаситель-перс. Бог стар, его кости сгнили, и статуе не устоять. Мы нуждаемся в новом боге».

«А как же статуя в главном святилище?» — наивно поинтересовался отец.

«Ее нельзя нести по улицам, — хором ответили жрецы. — Это всего лишь груда…»

«…металла», — с жестокой улыбкой закончил пророк Енох.

«Вы теряете время, — вмешался Кир. — Церемонию следует провести по древнему обычаю. — Он посмотрел на меня. — Жрецы, вы должны объяснить ему, а не стоять там без дела. Объяснить! А что до тебя, мой храбрый Азриэль… Что сказал тебе Мардук?»

Но тут вмешалась седовласая Асенат. Прежде чем заговорить, она с силой стукнула об пол посохом, украшенным змеиной головой, тем самым давая понять, что всем остальным лучше замолчать.

«Он утверждает, что может уходить и возвращаться по своему желанию, что кости, лежащие внутри статуи, не имеют для него значения, потому что не принадлежат ему. Вот что он заявляет. — Она обратила взгляд на Мардука. — Так ты сказал? Я верно передала твои слова, жалкий божок, трясущийся от страха перед сиянием Яхве?»

Жрецы казались сбитыми с толку и никак не могли решить, должны ли вступиться за честь Мардука, которого в их понимании сейчас не было в комнате.

«Послушай, мой мальчик, — снова заговорил Кир, — стань богом. Прими участие в процессии. Тебя лишь слегка позолотят, хотя… — Он повернулся к верховному жрецу. — Старый рецепт вроде бы… утрачен? Ты останешься живым под золотым покровом, чтобы одной рукой держать мою руку и поднимать другую в приветствии, обращенном к твоим почитателям. Ты проживешь еще три дня — именно столько потребуется на борьбу с хаосом, а потом ты вернешься со мной во внутренний двор Эсагилы, где провозгласишь меня царем. Мы постараемся сократить срок, если получится».

«Останусь живым… Покрытый золотом… А потом?»

«Потом золото затвердеет, и ты умрешь, — ответила Асенат. — Какое-то время ты еще сможешь видеть и слышать, но тело умрет. А когда глаза твои начнут гнить, их заменят драгоценными камнями, и статуя Мардука станет твоим погребальным саваном».

Отец на мгновение закрыл лицо ладонями, а потом посмотрел на меня.

«Мне не доводилось видеть этот древний обряд, — негромко произнес он, — но отец моего отца однажды был его свидетелем — так, во всяком случае, он утверждал. Тебя убьет яд, содержащийся в золоте. Ты будешь медленно умирать, по мере того, как золото станет проникать внутрь: в сердце, легкие… А потом… Они сказали правду: потом ты обретешь покой. После того, как, сияя золотом, ты проедешь по всей Дороге процессий, приветственно вскидывая руку и иногда слегка поворачивая голову, в то время как толстый слой, покрывающий тело, будет делаться все тверже и тверже».

«Тогда, — добавил Енох, — мы вернемся в Иерусалим — все, даже те, кто сейчас томится в тюрьме. И у нас будут средства на постройку нового храма Господня — такого, какой был задуман царем Соломоном».

«Теперь понимаю, — кивнул я. — В прежние времена это был живой человек. А потом, когда статуя разваливалась…»

«Ты богохульствуешь! — возмутился верховный жрец. — Это останки Мардука!»

Не в силах больше терпеть, Мардук вскочил, опрокинув стул, и мощным движением руки смахнул со стола кости. Они с грохотом разлетелись по сторонам и, ударившись о стены, рассыпались в прах. Все съежились от страха, даже я опустил голову. Кир, однако, не испугался и с почти детским любопытством наблюдал за происходящим. Старый Набонид положил голову на руки, словно собирался уснуть. Пророк Енох презрительно усмехнулся.

Мардук повернулся и сурово посмотрел сначала на меня, а потом на Асенат.

«Я вижу тебя насквозь, хитрая старуха! — вскричал он. — Расскажи ему все! Всю правду! Ты общаешься с мертвыми. Что они говорят, когда ты призываешь их? Азриэль, — обратился он ко мне, — сделай, что намерен сделать, ради родных и своего племени. Когда все закончится, я так же, как и сейчас, буду здесь. Неизвестно, увидишь ли ты меня, сможешь ли придать мне сил, увижу ли я тебя и смогу ли даровать силу тебе. Никто не знает, удастся ли нам поговорить. Праздничная процессия, предстоящая битва с хаосом и коронация во дворе храма — словом, вся эта пытка станет испытанием для твоей души. Но вовсе не обязательно, что в результате ты превратишься в духа. Возможно, тебе уготована участь мертвых, обреченных до изнеможения странствовать в тумане. Множества мертвых со всего мира, которым нет дела ни до богов, ни до ангелов, ни до демонов, ни до Яхве. Соверши то, что должен, как человек чести, Азриэль. Ибо, несмотря на все мое могущество, я не уверен, что после того, как все закончится, сумею отыскать тебя и прийти на помощь».

«Не будь ты столь дурным и недостойным богом, Мардук, я стала бы поклоняться тебе, ибо ты, несомненно, умен», — взволнованно сказала Асенат.

«Что говорит этот бог»? — требовательно спросил Кир.

Енох посмотрел на Асенат.

«Сейчас нам достаточно лишь рассказать, что его ждет. Азриэль, — обратился он ко мне, — ты похож на статую Мардука. Заключенный в золотую оболочку, ты обманешь даже своих друзей. Никто не догадается, что ты не бог. Тебя примут за ожившую золотую статую. Да, ты оцепенеешь, почувствуешь боль, но, поверь, в этом нет ничего ужасного. А уже во время шествия по Дороге процессий твои сородичи начнут готовиться к возвращению домой».

«Что ж, — ответил я. — Давайте поступим проще. Позвольте моим соплеменникам отправиться в путь немедленно, и я сделаю, о чем вы просите».

Я вдруг ощутил комок в горле, стало трудно дышать. Я понимал, что веду себя по-юношески глупо, но еще немного — и меня охватит непреодолимый ужас.

«Это невозможно, — отрезал Кир. — Нам нужен твой народ, нужны ваши пророки. Нужны, чтобы провозгласить персидского царя Кира помазанником вашего бога. Все жители города должны единодушно выразить восторг. Но я не стану тебя обманывать. Я не верю в вашего Мардука. Я не верю, что ты станешь богом, когда исполнишь задуманное».

«Да расскажи ему все наконец!» — потребовал Мардук.

«Не сейчас, остальное пока не имеет значения, — возразила Асенат. — Ты не хуже меня понимаешь, что он может отказаться».

«Азриэль! — Мардук повернулся и обнял меня. — Я люблю тебя. И буду рядом с тобой во время процессии. Твоим соплеменникам действительно позволят вернуться домой. А сейчас у меня нет больше сил оставаться в обществе смертных. Асенат, будь милосердна к мертвым, которых ты столь часто призываешь, ибо им тяжело находиться с живыми. Невероятно тяжело».

«Знаю, языческий божок, — ответила Асенат. — А сам ты придешь поговорить со мной?»

«Никогда!» — яростно вскричал верховный жрец, но гнев его быстро утих.

Он взглянул на двух других жрецов, которых я едва помню.

«Не забывайте, она единственная знает, как приготовить золотой состав», — подал голос Ремат.

И тут я невольно рассмеялся.

«Так вот в чем дело, — сказал Кир. — Вы обращаетесь за помощью к ханаанской[22] колдунье, потому что ваши мудрецы не знают этого секрета».

Мое веселье никто не разделил, и я наконец перестал смеяться и успокоился.

Мне потребовалось большое мужество, чтобы посмотреть на отца. С мокрыми от слез глазами и застывшим лицом он выглядел совершенно разбитым, сломленным, утратившим жизненные силы. Такое впечатление, что он уже меня похоронил.

«Ты тоже должен пойти, отец, — и ты, и братья».

«Ах, Азриэль…» — только и смог произнести он.

«Не отказывай мне в последней просьбе, отец. Во время процессии я хочу видеть твое обращенное ко мне лицо и лица родных. Если, конечно, ты веришь этим людям и тому, что написано в свитке».

«Деньги уже переданы, — сказал Кир. — И глашатаи на пути в Иерусалим. Твое семейство будет самым уважаемым среди соплеменников, и о твоей жертве никогда не забудут».

«Ну да, как же! Евреи не станут хранить память о том, кто возомнил себя вавилонским богом! Но я все сделаю. Сделаю, потому что так хочет мой отец. И я… прощаю его».

Отец посмотрел на меня, и в его глазах я прочел безграничную любовь и невыносимое страдание разбитого сердца. Он обвел взглядом застывших в молчании Еноха, Асенат и старейшин.

«Я люблю тебя, сынок», — просто сказал он.

«Хочу, чтобы ты знал, отец, — снова заговорил я, — что есть еще одна причина моего согласия. Да, я делаю это ради тебя, ради нашего народа, ради Иерусалима… и потому, что я говорил с богом. Но еще потому, что не могу допустить, чтобы кто-то другой испытал столь мучительные страдания. Я никому этого не пожелаю».

В моих словах, безусловно, таилось тщеславие, но никто, похоже, этого не заметил. А если и заметил, то счел простительным. Старейшины поднялись со своих мест, один из них держал в руках свиток. Все выглядели удовлетворенными. Дело сделано. Кир, царь персидский, станет мессией.

«Завтра утром протрубят в трубы, — сказал верховный жрец, — и во всеуслышание объявят, что Мардук привел Кира, дабы освободить нас от Набонида. Дорога процессий уже готова. Когда солнце поднимется высоко, все жители города будут на улицах. На реке ждет лодка, которая доставит нас к домику, где ты убьешь дракона Тиамат. Это, кстати, не составит труда. Мы вернемся на следующий день и будем рядом, чтобы поддержать тебя и облегчить боль.

К утру третьего дня, когда мы окажемся во внутреннем дворе храма, тебе должно хватить сил возложить корону на голову Кира. На этом все кончится, и ты останешься в своей золотой оболочке, обездвиженный и медленно умирающий. Все остальное время, пока будут произносить волшебные заговоры и читать предсказания, тебе достаточно просто держать глаза открытыми».

«А если я не выдержу три дня?»

«Выдержишь. Другим удавалось. Только после этого мы сможем облегчить твою смерть — скажем, положить немного золота тебе в рот. Это не причинит тебе боли».

«Не сомневаюсь. Ты даже не представляешь, как я презираю тебя».

«Меня это не волнует. Ты еврей. Ты никогда не любил меня. И никогда не любил нашего бога».

«О нет, он его любит, и это самое печальное. Но ты не должен бояться, Азриэль, ибо твоя жертва во славу Израиля столь велика, что наш Господь Воинств, Господь Саваоф, дарует тебе прощение, и твое смертное пламя станет частью его великого пламени. Я торжественно клянусь тебе в этом», — произнес Енох.

Я недоверчиво рассмеялся и отвернулся, желая тем самым подчеркнуть свое презрение, и тут увидел, что все помещение заполнено духами. Словно облачка дыма, призраки сновали повсюду. Я не мог определить, кто они или кем были когда-то, ибо из одежды на них практически ничего не осталось, кроме разве что туник или рубах свободного покроя, а некоторые духи и вовсе утратил и форму, и я видел только обращенные ко мне лица.

«В чем дело, сын мой?» — спросил Кир.

«Ни в чем, — ответил я. — Просто вокруг меня толпятся потерянные души, и я надеюсь, что найду покой в пламени моего бога. Хотя… Глупо, наверное, даже думать об этом».

«А теперь оставьте нас, — подал голос Ремат. — Мы должны привести его в надлежащий вид и подобающе одеть, чтобы он стал самым прекрасным Мардуком из всех, кого когда-либо везли по Дороге процессий. А ты, старуха, исполнишь обещание и расскажешь, как приготовить золотой состав и нанести на кожу, волосы и одежду».

«Иди, отец, — попросил я. — Но я хочу непременно увидеть тебя завтра. Знай, что я люблю тебя. Знай, что я прощаю тебя. Добейся процветания нашего дома, сделай могущественным наш народ».

Я наклонился и крепко поцеловал его в губы и в обе щеки. Потом посмотрел на Кира.

Несмотря ни на что, он не прогнал меня. Тем временем отец ушел; жрецы унесли спящего Набонида и увели пьяного, бессвязно бормочущего Валтасара, который казался полностью сбитым с толку и словно в любой момент ожидал, что его убьют. Меня совершенно не интересовало, что станет с ними обоими. Я прислушивался к удаляющимся шагам отца, пока звук их не стих окончательно.

Енох вышел вместе со старейшинами, но прежде произнес длинную витиеватую речь, из которой в памяти не сохранилось ни слова. Помню только, что она походила на плохое подражание Самуилу.

Кир смотрел на меня, и в его глазах явственно читались симпатия и прощение — прощение за мою грубость, за неуважительное отношение, за отсутствие смирения, учтивости и за несоблюдение правил этикета.

«Смерть бывает куда страшнее, — обратился ко мне верховный жрец. — А тебя окружат люди, которые будут тебе поклоняться. И когда зрение твое начнет затуманиваться, на тебя прольется дождь из лепестков роз. Ты еще успеешь увидеть перед собой коленопреклоненного царя».

«А теперь мы должны увести его», — сказал Ремат.

Кир поманил меня к себе. Я встал, обошел вокруг стола и склонился перед царем, который заключил меня в объятия и поднялся с места, по-прежнему крепко прижимая меня к себе.

«Три дня держи меня за руку, сын мой, — сказал он. — Держи крепко, и я обещаю Израилю мир и процветание под моей властью, а вашему богу Яхве — собственный храм. Так будет, пока на свете есть Кир и Персия. Ты отважнее меня, сын мой, хотя самым храбрым человеком в мире я всегда считал себя. Ты храбрее. А теперь иди. Завтра мы вместе отправимся в путь. Моя любовь к тебе не имеет границ — любовь того, кто был великим царем и до прихода сюда, а с тобой обретет еще большее величие».

«Благодарю тебя, господин, — ответил я. — Будь добр к моему народу. Не мне выступать в защиту нашего Бога, но поверь, он поистине могущественен».

«Я почитаю его, — заверил Кир. — Я с уважением отношусь к богам и верованиям всех, кому дарую покровительство. Спокойной ночи, дитя мое. Спокойной ночи».

Гордо подняв голову, Кир повернулся и вышел ровным, размеренным шагом вместе со стражниками. В комнате остались только жрецы, Асенат и я.

Я огляделся. Призраки исчезли, зато Мардук вернулся. Скрестив на груди руки, он наблюдал за мной. Возможно, это он прогнал мертвецов.

«Ты хочешь что-то сказать на прощание?» — спросил я.

«Я буду с тобой, — ответил Мардук. — Я постараюсь помочь тебе и облегчить боль. Я уже говорил, что ничего не помню ни о таких процессиях, ни о рождении или смерти, И когда твой огонь сольется с великим пламенем твоего бога, я останусь здесь, в Вавилоне. Кто знает, коль скоро ты так любишь свой народ, возможно, и я смогу любить свой чуть больше».

«О, тебе не следует сомневаться в нем, — сказала Асенат. — Он превосходный демон».

Мардук сверкнул на нее глазами и исчез.

Старый жрец поднял руку, словно намереваясь ударить Асенат, но она лишь рассмеялась ему в лицо.

«Ты же не справишься без меня, старый дурак. Лучше бы записывал все, что я говорю. Вот уж воистину посмешище! Все вы, надменные жрецы Мардука, вызываете у меня только смех. Странно, что кто-то из вас еще умеет читать молитвы».

«Не забудь, что ты обещала», — подойдя к ней, едва слышно произнес Ремат.

«Всему свое время, — ответила Асенат. — Его отец спрятал табличку так, что ты ее никогда не найдешь. Но когда спустя три дня воины вступят в городские ворота, а евреи отправятся в путь, ты узнаешь ее содержание».

«Что это за табличка? — поинтересовался я. — Какое она имеет значение?»

Мне, конечно, было известно, где она, я знал, куда отец ее спрятал.

«На ней молитва о твоей душе, сынок, о том, чтобы ты встретился с богом. Да нет же, я лгу тебе». — Асенат покачала головой.

Казалось, она погрустнела.

«Там старинное заклинание. У тебя будет выбор перед смертью. А сейчас тебе не о чем беспокоиться. Это всего лишь заклинание, в силу которого верили древние. Вот и все. Остальное, что мы совершаем, не имеет ничего общего с магией».

Они провели меня по дворцу, и вскоре, сломав очередную древнюю печать на двери, мы оказались в каком-то большом помещении. Поспешно обогнавшие нас слуги поставили столы и лампы, затем внесли огромный котел, и я увидел жаровню, над которой его предполагалось установить. Вот тогда я впервые почувствовал всепоглощающий страх — страх перед болью и страданием, что ждали меня впереди.

«Если вы обманывали меня, уверяя, что это не больно, скажите правду хотя бы сейчас: мне будет легче перенести испытание».

«Мы не солгали тебе, — заявил верховный жрец. — Многие века ты будешь стоять в храме Эсагила и получать хвалы и подношения. Будь нашим богом. Если ты и вправду видел его, стань им. Разве он стал бы тем, кто он есть, если бы не мы?»

Я лег на кушетку и закрыл глаза. Не знаю, быть может, я надеялся, что все это мне снится, в то время как я по-прежнему дома. Увы! Все происходило наяву. Меня начали готовить к церемонии. Не открывая глаз, я поворачивался лицом то к стене, то к ним и постоянно ощущал прикосновения рук: мне подстригли волосы и бороду, укоротили ногти, а потом попросили чуть приподняться, чтобы раздеть и искупать меня. Тем временем стемнело, и лишь огонь в жаровне освещал комнату.

Я слышал, как старуха шептала что-то по-шумерски и готовила снадобье: смесь золота, свинца и разных трав — часть из них была мне знакома, о свойствах и силе других ведали только колдуньи. Но в одном я не сомневался: это зелье способно убить любого.

Я убедился, что в таинственном снадобье содержались травы, которые люди жуют, когда хотят, чтобы их посетили видения, а также те, что порождают фантастические сны. Я понимал, что одурманивающие вещества призваны облегчить мою боль и затуманить сознание.

«Возможно, я даже не замечу собственную смерть», — подумалось мне.

Ко мне подошел Ремат. В его взгляде больше не было ни хитрости, ни злобы, а когда он заговорил, в голосе звучало искреннее сочувствие.

«Мы переоденем тебя на рассвете. Наряд для церемонии готов и ждет в другой комнате. Золото кипит, но когда придет время наносить его на кожу, оно успеет остыть и будет густым и холодным, так что тебе нечего бояться. А теперь скажи, бог Мардук, чего ты хочешь. Что доставит тебе удовольствие?»

«Пожалуй, сейчас я хочу спать, — ответил я. — Мне страшно даже смотреть на кипящее золото».

«Не бойся, оно остынет, — заверила Асенат. — Помни, тебе предстоит прожить несколько долгих дней, пока золото будет проникать в твое тело. Его остудят. Ты должен как можно дольше оставаться улыбающимся богом, а потом держать руку поднятой, пока хватит сил, и наконец уснуть и пребывать во сне столько, сколько сможешь».

«Я понял. А теперь оставьте меня».

«Ты не хочешь вознести молитву своему богу?» — спросила Асенат.

«Я не посмею», — прошептал я, поворачиваясь спиной, и закрыл глаза…

Самое удивительное, что я на самом деле провалился в сон.

Они укрыли меня мягчайшим одеялом. Уснул я, наверное, потому, что чувствовал себя совершенно вымотанным, как если бы испытание уже осталось позади, а не ожидало меня наутро. Не помню, что мне снилось. Да и какое это имеет значение? Помню лишь, что, к своему изумлению, я не хотел видеть Мардука.

«Почему? — размышлял я. — Почему я не рыдаю сейчас у него на плече?»

Но факт остается фактом: я вообще не испытывал желания рыдать. Мне нанесли поистине смертельный удар. Что ожидало меня впереди? Дым? Туман? Пламя? Или же сила и власть, какими обладал он? Мне не дано было знать. Как, впрочем, и ему.

Кажется, в какой-то момент я запел свой любимый псалом, но тут же умолк: «К чему? Иерусалим будет принадлежать им, а не мне».

Потом меня посетило видение. По-моему, что-то из вечно боровшегося и спорившего Иезекииля, чьи пророчества мы неоднократно переписывали… Мне явилось поле, усеянное костями мертвых: мужчин, женщин, детей… Нет, я не возмечтал, чтобы они восстали из праха, не захотел вернуть их к жизни, я просто подумал: «Ради этого поля… Я делаю то, что делаю, ради этого поля… И ради всех нас, простых смертных».

Обуяла ли меня гордыня? Не знаю. Я был молод. Я ничего не желал. Я просто спал. Но скоро, слишком скоро меня разбудили первые, еще слабые лучи солнца, озарившие мраморные плиты пола.

6

Голова у меня кружилась. Наверное, виной тому послужили испарения от котла, в котором всю ночь варилась золотая глазурь — огромное количество золота, свинца и невесть чего еще. Аромат был столь густым, что мне стало нехорошо.

Меня поставили на ноги.

Я встряхнулся, чтобы сбросить остатки сна в надежде, что свет наконец-то перестанет резать глаза. В комнате появилась Асенат. Велев мне стоять ровно и спокойно, жрецы начали покрывать меня золотом, в первую очередь — ноги. Они работали очень старательно, и их руки едва ли не ласкали меня. Чуть теплый состав не причинял боли. Я, во всяком случае, ничего не чувствовал. Жрецы неторопливо занялись моим лицом, тщательно позолотили ноздри, веки, каждый завиток бороды и волос на голове.

К тому времени я окончательно проснулся.

«Держи глаза широко открытыми», — велела Асенат.

Жрецы внесли великолепные одежды Мардука — настоящие, те самые, в которые облачали статую. И тогда я догадался, что они намерены не просто украсить наряд золотом, а покрыть его толстым слоем — так, чтобы я действительно выглядел как живая статуя.

Именно так они и поступили: обрядив меня в одежды Мардука, они принялись наносить золото на длинные полы и рукава, на каждую складку ткани. Усердно трудясь, они просили меня то поднять руки, то сделать насколько шагов.

Наконец я увидел свое отражение в зеркале. Да, я действительно выглядел как бог. Я стал богом.

«Ты воистину бог! — воскликнул молодой жрец. — Ты наш бог, и мы будем служить тебе до скончания веков! Улыбнись! Молю, улыбнись мне, бог Мардук!»

«Исполни его просьбу, — приказала Асенат. — Золото не должно высыхать слишком быстро, иначе оно станет ломким, а этого нельзя допустить. Как только оно где-то затвердеет, жрецы добавят немного свежего состава, чтобы ты не утратил способности шевелиться. Улыбайся, открывай и закрывай глаза… Вот так, правильно, мой красавец. Продолжай, мой мальчик. Ты слышишь шум?»

«Похоже на рев огромной толпы, как будто одновременно кричат все жители города, — ответил я, не упомянув, однако, что слышу и грохот барабанов, и добавил: — У меня голова кругом».

«Мы поддержим тебя, — успокоил меня молодой жрец. — Опорой тебе станет сам Кир и все, кто будет тебя сопровождать. Помни, что ты должен держать царя за руку, непременно за руку. Как можно чаще поворачивайся к нему с поцелуем. Тонкий слой золота на твоих губах не повредит ему. Не забывай делать это».

Мне показалось, что прошло всего несколько секунд — и вот мы уже на повозке, а вокруг все усыпано прекрасными цветами, самыми лучшими, выращенными не только в Вавилонии, но и вдали от нее, в Египте или на южных островах.

Мы поднялись на боевую колесницу, установленную на повозке. Колеса ее были надежно закреплены. Наши сопровождающие расположились чуть ниже и сзади, крепко держа меня за талию. Один встал сбоку и тоже обхватил меня за пояс. На колесницу взошел Кир.

Отовсюду доносились крики. Поскольку ворота оставались открытыми, народ занял все свободное пространство. Процессия отправилась в путь. Я то и дело моргал и старался разглядеть все, что происходит вокруг. Ветер взметал лепестки цветов, они парили в воздухе, наполняя его восхитительным ароматом. Шея моя уже не сгибалась, но я ухитрился посмотреть вниз и увидел, что все жрецы и женщины, прислуживавшие в храме, распростерлись на каменных плитах двора. Белые мулы медленно зашагали вперед.

Изумленный, я взглянул на царя. О, каким величественным и прекрасным он был!

Когда повозка выехала за ворота, крики стали особенно громкими и пронзительными. Евреи стояли на крышах домов. Легкая дымка и большое расстояние не позволяли мне отчетливо рассмотреть их лица, но я слышал, как мои соотечественники поют священные псалмы Сиона.

Равномерно раскачиваясь на ходу, повозка поехала быстрее — настолько, насколько это вообще могло столь огромное сооружение. Скорость, конечно, была небольшой, но мне пришлось ухватиться рукой за борт колесницы. Никто не давал мне указаний, поэтому я по собственной инициативе протянул другую руку Киру и поцеловал его.

Толпа неистовствовала. Из окон и с крыш домов вдоль Дороги процессий неслись приветственные крики. Все боковые улочки были забиты народом. Люди пели и размахивали пальмовыми листьями, отовсюду слышалась еврейская музыка.

Не помню, как мы пересекли большой канал. В памяти сохранилось лишь смутное воспоминание о сверкающей глади воды. Сопровождающие по-прежнему крепко держали меня и настойчиво напоминали, что я должен оставаться мужественным и сильным.

«Ты мой бог Мардук, — сказал Кир. — Будь терпелив и не обращай внимания на этих глупцов. Держи меня за руку, мой бог. Да, сейчас мы с тобой царь и бог, и никто не посмеет усомниться в этом».

Я с улыбкой склонился к Киру и подарил царю еще поцелуй. Толпа вновь разразилась радостными криками. Тем временем мы добрались до реки, где нас ожидала лодка, чтобы доставить к месту сражения Мардука с Тиамат — великой битвы бога с хаосом. Что же там будет?

Впрочем, я был словно пьяный, и это не имело для меня значения. Я чувствовал, как затвердевает на теле золотое покрытие. Как и говорили, это оказалось почти приятно. Я наконец нашел приемлемое положение и теперь довольно твердо стоял на ногах, поддерживаемый своими спутниками. Рука Кира, теплая и сильная, лежала в моей. Царь махал радостно встречавшим его жителям Вавилона, кланялся и выкрикивал приветствия.

Пока лодка продвигалась вверх по течению, мне в голову пришла забавная мысль: «Он воображает, что все это ради него, Кира. А ведь на самом деле такое веселье привычно для Вавилона — вавилоняне часто устраивают празднества. Но Киру не доводилось видеть, как они пьют вино, поют и пляшут, и, конечно, зрелище кажется ему весьма впечатляющим».

И еще одна мысль промелькнула в моей голове: «А где же моя семья?»

Я был уверен, что мои близкие где-то рядом, но не видел их.

Здание, возведенное на месте битвы Мардука с Тиамат, сверкало серебром, изумрудами и рубинами. Верх золотых колонн был выполнен в форме цветка лотоса, посередине крыши зияло большое отверстие. Вокруг толпились тысячи знатных вавилонян, важных чиновников, приехавших из разных городов, жрецов, служивших другим богам, но в поисках защиты оказавшихся вместе с ними в Вавилоне. Собралась там и многотысячная армия придворных самого Кира, столь похожих на нас и все же других: высоких, стройных, коротко стриженных, с суровым взглядом.

Неожиданно я обнаружил, что стою один в центре двора. Со мной остались только Ремат и сочувствовавший мне молодой жрец. Остальные отошли.

«Подними руки, — сказал жрец. — Вытащи меч из ножен».

«Меч? — удивился я. — А я и не подозревал, что у меня есть меч».

«Да, есть, — живо подтвердил молодой жрец. — Подними его повыше».

Я подчинился — почти бессознательно. Перед глазами все плыло.

Знатные гости, свидетели церемонии, продолжали произносить приличествовавшие случаю речи, рога трубили… А потом до меня донесся другой, хорошо знакомый звук — я слышал его на празднествах, на которых присутствовал в прошлом, и когда охотился вместе с отцом и братьями. Это был львиный рык — так рычат запертые в клетках львы.

«Не бойся, — успокоил меня Ремат. — Звери сыты и опоены, отчего сделались сонными и вялыми. Их будут выпускать по очереди, и каждый подойдет к тебе, встанет на задние лапы — их специально учили — и слижет мед с твоих губ, после чего ты пронзишь его мечом. А сейчас я смажу тебе губы медом и кровью».

Я невольно рассмеялся.

«А вы? Где будете вы в это время?»

«Здесь, рядом с тобой, — ответил молодой жрец. — Ничего страшного, бог Мардук, львы хотят умереть во славу тебя».

Он поднес священный сосуд к моим губам.

«Выпей мед с кровью».

Я повиновался, почти не ощущая, как проглатываю напиток, и вдруг осознал, что кожа моя утратила чувствительность, как у человека, оказавшегося ночью в пустыне под порывами ледяного ветра. Однако я сделал несколько глотков, и жрец поил меня до тех пор, пока язык и губы не покрылись слоем липкой жидкости.

Толпа пришла в неистовое волнение. Я видел страх на лицах людей. Тем временем ко мне приблизился первый лев. Все, кто был во дворе, в ужасе попятились и прижались к стенам.

«Как забавно, — со смехом произнес я. — Я уже наполовину мертв, а лев все равно идет ко мне неуверенными шагами».

Неожиданно лев прыгнул, и жрецам пришлось крепко схватить меня, чтобы я не опрокинулся под его тяжестью. Я поднял меч и, молясь, чтобы золотое одеяние придало мне сил, вонзил лезвие прямо в львиное сердце. Горячее зловонное дыхание зверя ударило мне в ноздри, его язык коснулся моих губ, и ужасная туша рухнула на землю. А люди все продолжали петь, словно стараясь придать себе смелости.

Ко мне подошел царь. Он тоже крепко сжимал меч: следующих львов нам предстояло убить вместе. Лицо царя было таким же застывшим, как у меня, а прищуренные глаза неотрывно смотрели на зверей.

«Они полны жизни», — сказал он.

«Да, но ты царь, а я бог, — откликнулся я. — Разве мы не убьем их?»

Жрец, стоявший за спинами животных, громко щелкнул кнутом, и один из львов прыгнул на Кира. Тот отшатнулся, чтобы замахнуться мечом, и клинком отшвырнул зверя прочь. Умирающий лев с рычанием опрокинулся на спину.

А второй уже оказался у моего лица.

«Коли же его скорее!» — велел жрец, хватая меня за запястье.

Я нанес льву удар, потом еще один, и еще, и еще, думая только о том, чтобы поскорее избавиться от ужасной твари.

И снова все запели и разразились приветственными выкриками. Насколько я мог слышать, то же самое происходило и за пределами храмового двора. Львов унесли. Жрец начал нараспев исполнять сказание о том, как Мардук одержал победу над злом в лице Тиамат.

«И из частей ее тела он создал небо, землю и моря…» — звучали слова, сначала на древнешумерском, потом на аккадском, наконец, на древнееврейском. Казалось, звуки его голоса, словно морские волны, захлестывали все вокруг, и я купался в этих волнах.

Я стоял посреди двора, а жрецы разукрашивали меня кровью и медом.

«Они не сделают тебе больно», — заверил Ремат.

И тут до моего слуха так же явственно, как незадолго до этого львиный рык, донесся новый звук.

«Что это?» — спросил я, хотя и без того знал: жужжали пчелы.

Тем временем ко мне приближался сотканный из шелка и прошитый тончайшими золотыми нитями дракон. Ткань обтягивала каркас из прутьев и палок, который несли несколько человек. Он был заполнен пчелами. Еще немного, и я оказался внутри шелкового шатра, а хвост дракона покоился на моей голове. Я услышал треск разрываемой ткани, и выпущенные на волю пчелы облепили меня с ног до головы. Я почувствовал непреодолимое отвращение, но словно примерз к месту. Однако пчелиные жала не проникали сквозь золото, покрывавшее тело. Только когда они добрались до глаз, мне пришлось зажмуриться. Вскоре я понял, что пчел постепенно становится все меньше, они погибают после своих укусов и, возможно, от яда, содержавшегося в золотом составе. Я вздохнул с облегчением.

«Держи глаза открытыми!» — крикнул Ремат.

Когда все пчелы замертво упали на землю, шелковый дракон оказался у моих ног, и я рассек его мечом. Все вновь разразились восторженными криками.

Меня подняли по ступенькам на крышу, откуда глазам открывалась широкая панорама полей, заполненных ликующими толпами. Я поднял руку с мечом и повторил это движение снова и снова, с улыбкой поворачиваясь к востоку, западу, северу и югу. Ответом мне были песнопения и крики. Казалось, меня приветствует весь мир.

«О, как красиво! — воскликнул я. — Как невероятно красиво!»

Но никто не слышал моих слов. Свежий ветерок, коснувшись лица, чуть остудил мучительный жар. Жрицы храма окружили меня и осыпали цветами, и я был препровожден к царскому ложу.

«Ты можешь провести здесь столько времени, сколько захочешь. Я советую тебе поспать», — сказал Ремат.

«Да, хорошо бы, — согласился я. — А как ты собираешься поддерживать во мне жизнь?»

«Я слышу, как бьется твое сердце. Ты не умрешь. У тебя хватит сил выдержать обратный путь. Ты необыкновенно вынослив».

«Тогда приведи ко мне шлюху», — велел я.

Такая просьба обескуражила всех, кто был рядом.

«Ну так что?» — спросил я.

Шлюхи завопили от восторга, когда я поманил их к себе. Но я, конечно, не мог сделать что полагается и просто обнял каждую, взглянул в обращенное ко мне благодарное личико, запечатлел на маленьких губах отравленный поцелуй, а потом в полуобморочном состоянии оттолкнул от себя, дабы они поскорее стерли с губ яд. Меня разбирал смех, но я сдерживался и не раскрывал рта.

Празднество продолжалось всю ночь, но я спал и не был свидетелем песнопений, танцев у костров и множества других вещей.

Я спал. Спал стоя, прислонившись спиной к стене, чтобы не упасть, с открытыми глазами, которые заново подкрасили золотом — так, чтобы я не смог их закрыть. И все же я спал.

Казалось, мир сошел с ума. Время от времени я просыпался и видел отблески пламени и танцующие тени. Иногда до меня доносился шепот или другие звуки, а порой я слышал топот чьих-то ног и ощущал прикосновение человеческих рук.

Однажды мне почудилось, что я вижу царя, танцующего внизу. В окружении женщин он исполнял странный медленный танец, то и дело церемонно поворачиваясь, вскидывая руки и отвешивая поклон в мою сторону. Но от меня в тот момент ничего не требовалось. Затвердевавшее золото прочно закрепило улыбку на моем лице, и только смеясь, я ощущал слабую дрожь собственной плоти.

Когда назавтра в полдень мы отправились обратно во двор Эсагилы, я уже точно знал, что умираю. Я с трудом двигался. Не снимая с меня длинных шелковых одежд, дабы скрыть это от окружающих, мои спутники старательно втирали золотой состав мне в колени, пытаясь сохранить их гибкость. Сам я не чувствовал усталости, но был потрясен тем, что видел перед собой.

Мы подошли к воротам и вступили во двор, где, как предполагалось, будет прочитана великая поэма о начале начал, после чего разыграют свое представление актеры. Внезапно меня охватила печаль, великая печаль и смущение. Что-то было не так.

И, словно услышав мои мысли, все вдруг изменилось и встало на свои места. Я узнал голос отца. Вместе с братьями он пел:

Я прислушивался изо всех сил, пытаясь отчетливее различить дорогие сердцу голоса.

«Повернись и посмотри на них, бог Мардук, — сказал Кир. — Твой отец поет от всего сердца».

Я обернулся, но не увидел ничего, кроме моря машущих рук, мелькания гирлянд и дождя из цветов. Но я явственно слышал пение отца:

Пение, сопровождавшее нас до самых дверей храма, сменилось громкими криками: «Мессия! Мессия! Мессия!» В ответ Кир улыбался и приветственно махал рукой. Наконец настало время коронации.

Нам помогли сойти с колесницы, а затем и с повозки и повели по ковру из цветов, устилавшему ступени бесконечной лестницы грандиозного зиккурата Этеменанки. Ворота оставили распахнутыми, и там, на самом верху, мы будем открыты взорам даже тех, кто наблюдал за церемонией издалека. Я думал, что умру раньше, чем преодолею столь долгий подъем. Не видя, что ожидало нас впереди, я не сводил глаз с золотых ступеней, и мне вспомнилась лестница в небеса со снующими вверх-вниз ангелами, которая предстала во сне Иакову.

И вот наконец, когда мы достигли вершины, созданной богом и для бога, мне вручили корону. К тому моменту я потерял контроль над собственными конечностями. Все мои чувства притупились. Я улыбался, потому что это не составляло труда, но когда я поднял тяжелую персидскую корону, чтобы возложить на голову царя, мои уставшие руки пронзила острая боль.

«А теперь позвольте мне умереть», — попросил я в полном изнеможении, чувствуя боль во всем теле и такую ломоту в коленях, что я не мог стоять без посторонней помощи.

В обращенных ко мне глазах Кира читалась любовь, лицо было торжественно-серьезным. Во всем его облике чувствовалась безграничная жажда власти. Вот я и увидел в нем безумие, хоть немного присущее всем царям.

Жрецы, видимо, поняли мое состояние. Незаметно приблизившись ко мне, они принялись старательно, слой за слоем, наносить свежий состав, и вскоре я вновь смог шевелить руками и ногами и ощутил небольшой прилив сил.

«Держи глаза открытыми, — шепнул Ремат и повторил: — Держи глаза открытыми».

Я повиновался. Нас проводили вниз, во двор. Празднество продолжалось много часов. Помню, поэты читали стихи, а царь ужинал вместе со знатью. Я тем временем словно окаменел и сидел, глядя на все это широко открытыми глазами, ибо теперь они вообще не закрывались.

«И зачем они наложили новый слой золота? — подумал я. — Он смягчил мне только веки».

Я перевел взгляд на свои руки, покоившиеся на столе, и в голову пришла новая мысль: «Мардук, я ни разу не обратился к тебе».

«Я не был нужен тебе, Азриэль, — услышал я его голос. — Но все это время я рядом с тобой».

Наконец все закончилось. Тьма окутала землю. Свершилось. Царя короновали, Вавилония стала частью Персии. Горожане, праздновавшие за пределами дворцовых и храмовых стен, вдоволь нагулялись, да и те, кто веселился внутри, неустанно пили и пели.

«А теперь, — обратился ко мне молодой жрец, — мы отнесем тебя в святилище. Тебе больше не придется никуда идти, только занять место за праздничным столом. А если ты не умрешь через несколько часов, мы вольем тебе в рот золото».

«Нет, не сейчас. Еще не время, — возразил Ремат. — Следуйте за мной, и побыстрее. Нам остался последний ритуал, и провести его следует безукоризненно, по всем правилам».

Молодой жрец явно смутился. Я тоже. Впрочем, меня это не волновало. Точнее, мне было плевать. Совершенно. Я барахтался в полусне. Вид роящихся рядом неясных теней, смотревших на меня со страхом, доставлял мне удовольствие. Наверное, я подумал, что они хотят наброситься на меня, сорвать золотое одеяние и сказать: «Пройди вместе с нами сквозь вечность». Но они не сделали этого.

Неожиданно я почувствовал невыносимый жар и увидел бушующее пламя. Мне показалось, до меня донесся голос отца, но я не был уверен. Однако я услышал голос Асенат.

«Это же мощная, очень мощная магия! — воскликнула она. — Ты хочешь, чтобы он умер? Дай ее мне!»

На долю секунды я увидел отца. Совершенно растерянный, он вручил Асенат глиняный футляр с древней табличкой, а потом протянул ко мне руки.

«Азриэль!»

Я хотел откликнуться, но, увы, это было уже не в моих силах. Я не мог ничего сделать.

Двери шумно захлопнулись, отгородив меня от отца и от всего мира.

В комнате горел жаркий огонь, в котле бурлило кипящее золото, воздух был раскален. Асенат сломала глиняный футляр, скрывавший древнюю табличку. Она безжалостно раскрошила его как нечто совершенно ненужное и поднесла табличку к свету факела.

Я стоял в полном оцепенении, не позволявшем ни шевельнуться, ни упасть, и мог только наблюдать. Я даже не испытывал страха при виде огня. Меня больше интересовало, что собираются делать Ремат и старуха. А еще я недоумевал, куда подевался верховный жрец, ведь он, насколько я помнил, несколько раз попадался мне на глаза.

А потом Асенат начала читать, но не по-шумерски. Это был древнееврейский язык — язык жителей Ханаана, земли обетованной.

«…И он должен увидеть собственную смерть, увидеть свою душу, свой целем,[26] свой дух и свою плоть обращенными в прах и вечно пребывать во прахе. И только его господин, которому будет известно его имя, сможет обратиться к нему и призвать его…»

«Нет! — вскричал я. — Это не магическая формула! Это проклятие, и написано оно по-еврейски! Ты лживая ведьма!»

Несмотря на дурман, я с такой силой рванулся к ней, что золотой покров на теле треснул во многих местах. Но Асенат грациозно отпрыгнула назад, а Ремат схватил меня за горло. Я ослаб и оцепенел, как те львы, которых выпускали мне навстречу.

«Это проклятие, — повторил я. — А ты ведьма».

«Он должен видеть себя целиком, все, что доступно и недоступно глазу, все соки своего тела, обращающиеся в прах, и он будет навеки связан с этим прахом и с тем, кто станет господином праха, и во веки вечные не будет допущен ни во мрак преисподней, ни в Царство Божие».

«Мардук!» — взмолился я.

И тут же почувствовал, как меня схватили, оттащили назад и швырнули в кипящее золото. Я кричал и не мог остановиться. Я никогда не думал, что мне придется испытать такую невообразимую боль. Я даже мысли не допускал, что со мной случится нечто подобное, что кипящее золото заполнит мой рот и зальет глаза.

Но в тот момент, когда я готов был сойти с ума от ужаса и боли, когда разум почти покинул меня и в голове не осталось ни единой мысли, я вдруг воспарил над котлом, где по-прежнему лежало тело и над пузырящейся поверхностью золота виднелся только открытый глаз. Это было мое тело — тело, которое я только что покинул.

Широко раскинув руки, я плавал в воздухе над котлом и в упор глядел на запрокинутое лицо Асенат.

«Да, Азриэль, смотри! — крикнула она. — Смотри, как кипит золото, как плоть отделяется от костей и кости становятся золотыми. Смотри не отрываясь, ибо в противном случае ты вновь изведаешь муки и умрешь».

«Мардук!» — позвал я.

«Выбор за тобой, — откликнулся он. — Если вернешься в котел, то познаешь невиданную боль и умрешь».

Его печальный голос звучал откуда-то снизу. Я увидел, что он стоит и смотрит на меня.

Впервые он показался мне отнюдь не величественным, а маленьким и жалким, а Асенат — просто выжившей из ума старухой. Ремат тем временем с воплями и проклятиями потрясал кулаками и прыгал вокруг котла, наблюдая, как постепенно тонет в кипящем металле мое тело.

Времени на размышления не было. Меня обманули и предали. Я не мог по собственной воле подвергнуться таким мучениям. Не мог сжечь себя заживо. Даже мысль обречь человеческое существо на подобное испытание казалась невыносимой. Я продолжал наблюдать за собственной плотью, плававшей в жутком золотом месиве, за то и дело появляющимся на поверхности черепом. Золото продолжало кипеть, и воздух в комнате становился все плотнее от испарений.

Асенат закашлялась, начала задыхаться и ничком рухнула на пол. Ремат не сводил глаз с котла. А Мардук просто смотрел на меня с удивлением и интересом.

Наконец котел опустел, лишь на дне виднелись остатки моей плоти. Ремат принялся старательно гасить огонь. Потом он осторожно приблизился к раскаленному котлу и посмотрел внутрь, на мои покрытые золотом кости. Моя одежда будто испарилась, от плоти и крови не осталось и следа. Уцелели лишь кости, а все, что было когда-то моим телом, превратилось в дым, все еще плававший в запертой комнате. И кости мои стали золотыми.

«Призови ее к себе, дух, — заговорил Ремат. — Призови собственную плоть, скорее призови ее отовсюду — из глубины костей, где она прячется, из воздуха, в котором витает, стремясь улететь. Призови ее!»

Я спустился, встал на ноги и в густом тумане увидел собственное тело — пока еще полупрозрачное. Но это было мое тело, и оно становилось все более плотным.

Мардук затряс головой и отступил назад.

«В чем дело?» — спросил я.

«О боги! — воскликнул Мардук. — Что же вы натворили вместе со старой ведьмой, Ремат!»

«Теперь ты мой, Служитель праха! — вскричал Ремат. — Ты мой! Ибо я — Повелитель праха! И ты должен повиноваться мне! Ты будешь повиноваться!»

Мардук пятился, пока не уперся спиной в стену, и смотрел на меня с непреодолимым страхом.

Ремат сдернул с кушетки тяжелую плотную ткань, чтобы защитить от жара руки, и опрокинул котел.

Кости выкатились на пол, а те, что оставались в котле, Ремат вытащил руками, не обращая внимания на ожоги.

«Проснись, старуха! — взвизгнул он. — Проснись немедленно! Что мне теперь делать?»

Я встал рядом. Тело мое стало плотным и розовым, как живое. Но я не ощущал его, ведь в нем не было ни сердца, ни легких, ни крови, ни души — оно обрело лишь очертания, точную до мельчайших деталей форму, которую придал ему мой дух.

«Послушай ты, идиот, — сказал я. — Если хочешь узнать, что делать дальше, принеси мне табличку. Ибо я единственный, кто способен ее понять, единственный, кто умеет читать на языке обитателей древнего Ханаана».

7

Ремат не шелохнулся. Слишком напуганный, он даже выронил из рук мои останки, и теперь кости, когда-то бывшие моими руками и ногами, поблескивали, словно отполированные камешки, на отшлифованном полу. Там же я увидел и свои зубы.

Мардук оставался неподвижен.

Раздался вой. Он постепенно усиливался — казалось, ветер гулял по дворцу и храму и, коридор за коридором, уголок за уголком, приближался к нам. Я взглянул вверх и увидел такое скопление духов, какого никогда еще не встречал.

Стены и потолок комнаты исчезли, и передо мной будто открылся весь мир, наполненный неприкаянными душами, которые смотрели прямо на меня, невнятно бормотали и тянули жаждущие прикосновения руки. Однако было очевидно, что они по-прежнему боятся меня.

«Убирайтесь!» — рявкнул я.

Плотное облако мгновенно рассеялось, но громкий вой болью отозвался в ушах. А когда я вновь бросил взгляд на Мардука, то увидел, что лицо его сделалось холодным, в нем больше не было страха, но исчезло и привычное ласковое, доверительное выражение.

Я повернулся и легкой походкой направился к распростертому на полу телу Асенат, чтобы взять табличку. Понять текст оказалось непросто. Да, это был древнееврейский язык, но тот диалект, на котором говорили задолго до моего рождения. Я постарался сначала прочесть его про себя.

Оглянувшись, я увидел, что жрец застыл в дальнем углу комнаты, а Мардук молча наблюдает за мной.

Старательно выговаривая каждое слово, я начал читать: «И после того, как увидите его смерть, увидите, что все соки его тела, его плоть и душа обратились в прах и оказались навеки запертыми под слоем золота, позвольте ему войти в этот прах и пребывать в нем до тех пор, пока господину не будет угодно призвать его…»

«Так исполни предначертанное! — воскликнул Ремат. — Отправляйся в прах!»

Я вновь перевел взгляд на табличку.

«И как только прах будет собран, навеки заключив в себе его душу, он веками станет служить тому, кто по праву владения и благодаря своему могуществу будет его господином, исполнять его волю и отправляться в странствия по его повелению. Как только господин произнесет: „Явись“, Служитель праха должен явиться к нему. Когда господин повелит: „Облачись в плоть“, Служитель праха облачится в плоть, когда господин повелит: „Возвратись в прах“, Служитель праха повинуется ему беспрекословно. Когда господин прикажет: „Убей этого человека“, Служитель праха убьет того, на кого будет указано. А когда господин скажет: „Лежи смирно и наблюдай, раб мой“, Служитель праха исполнит приказание. Ибо Служитель и прах отныне едины. И ни один дух, обитающий под небесами, не вправе соперничать в силе со Служителем праха».

«Ну, вот и вся история», — сказал я.

«В прах! Отправляйся в прах! — вскричал Ремат, дрожа всем телом и сжимая кулаки. — Вернись в прах! Лежи смирно и наблюдай, раб мой!»

Я не шевельнулся и лишь пристально посмотрел на него. А во мне самом тем временем ничего не изменилось.

На глаза мне попалась простыня, сдернутая с кушетки, — чистая, ибо ту, на которой спал я, уже сменили. Я соорудил из нее мешок, а потом опустил туда табличку, свой собственный череп, все еще горячий и сверкающий золотом, а следом кости, оставшиеся от бедер, голеней, предплечий… Я постарался собрать все, что когда-то было Азриэлем — дураком и невеждой, все, до последнего фрагмента: зубы, косточки ступней… Взвалив на плечо мешок с костями, я вновь взглянул на Ремата.

«Будь ты проклят! — завопил он. — Отправляйся в ад! В прах!»

Я подошел к нему, протянул правую руку и сломал ему шею. Он умер прежде, чем рухнул на колени. Я увидел, как отлетела его объятая ужасом душа. Сначала она была полупрозрачной, потом утратила форму и наконец исчезла, растворившись в воздухе.

Я повернулся к Мардуку, который выглядел совершенно сбитым с толку.

«Что ты намерен делать, Азриэль?» — спросил он.

«А что я могу, господин мой? — отозвался я. — Что я могу, кроме как попытаться отыскать в Вавилоне самого могущественного мага — того, кто обладает достаточной силой, чтобы открыть, что ждет меня в будущем, или сказать, что я обречен вечно скитаться в таком виде? Ведь я, как видишь, стал никем — слабым подобием живого существа. Неужели меня ждет участь бессмертного странника? Да, тело мое при мне, я видим, но я никто, а все, что осталось от меня на самом деле, лежит в этом мешке».

Не дожидаясь ответа, я вышел из комнаты. Да, я отвернулся от него — наверное, это было грубо и легкомысленно с моей стороны, и такой поступок достоин сожаления. Я чувствовал, что он последовал за мной.

Все еще сохраняя человеческий облик, я прошел по храму. Стражники пытались остановить меня, но одним движением руки я решительно отшвыривал их прочь. А когда в спину мне воткнулось копье, а потом тело пронзил меч, я ничего не почувствовал, а только мимолетно взглянул на растерянных и жалких обидчиков и продолжил путь.

Перешагнув порог дворца, я направился к царским покоям. И здесь стражники набросились на меня, но я с легкостью прошел сквозь них, ощутив лишь легкую дрожь. Спотыкаясь, они бросились следом.

Мардук наблюдал за мной издали.

В царской спальне я увидел отдыхавшего на ложе Кира, а рядом с ним — прелестную шлюху. При моем появлении царь нагишом вскочил с ложа.

«Ты узнаешь меня? — спросил я. — Скажи, что видишь перед собой».

«Азриэль! — воскликнул он с неподдельной радостью. — Сын мой! Значит, тебе удалось обмануть смерть?!»

Слова его прозвучали так искренне и сердечно, что я буквально опешил. Царь подошел и обнял меня. Но едва руки его сомкнулись вокруг пустоты, он понял, что я лишь видимость, не более чем пузырь на поверхности воды, готовый в любой момент лопнуть. Но пузырь не лопнул. Точнее, я не лопнул. Кир попятился.

«Да, я мертв, господин мой, — кивнул я. — А все, что от меня осталось, покрыто золотом и лежит в мешке. И теперь ты должен возвратить мне долг».

«Но как?»

«Царю Киру, конечно же, известно имя самого могущественного в мире мага, наисильнейшего и наимудрейшего из всех. Где он? В Персии? В Ионии? В Лидии? Скажи, где его найти. Я превратился в кошмар и навожу ужас на всех. Даже Мардук теперь боится меня. Назови мне имя наимудрейшего, Кир, — того, кому ты, окажись на моем месте, доверил бы собственную душу».

Кир опустился на край ложа. Шлюха тем временем успела прикрыться простыней и молча наблюдала за нами. Мардук тоже вошел в комнату. Он не произнес ни слова, и хотя лицо его утратило холодность и подозрительность, прежнего теплого, доброжелательного выражения на нем тоже не было.

«Я знаю такого человека, — заговорил Кир. — Из всех магов, каких я когда-либо встречал, только он обладает истинным могуществом, и при этом скромностью и простотой души».

«Направь меня к нему, — попросил я. — Ведь я похож на человека и кажусь живым? Скажи, где его найти».

«Скажу, — кивнул Кир. — В Милете. Он ходит по рынкам и скупает рукописи со всего света. В огромном греческом порту он ищет и впитывает знания. Он утверждает, что цель жизни — познание и любовь».

«Так ты утверждаешь, что он хороший человек?»

«А тебе разве не нужен хороший человек?»

«Я об этом не задумывался».

«А твои сородичи?»

Вопрос царя застал меня врасплох. Память подсказала множество имен, я даже ощутил запах кожи и волос, но это длилось лишь мгновение, а потом все исчезло. Мои сородичи? А есть ли они у меня? Я отчаянно пытался вернуться в прошлое, восстановить в памяти события. Как я попал сюда? Я вспомнил котел, вспомнил женщину — как же ее звали? — вспомнил убитого жреца… А бог? Добрый бог, стоящий вон там, невидимый для царя, — кто он?

«Ты Кир, царь Персии, Вавилонии и всего мира», — произнес я, в ужасе осознавая, что не помню имен тех, кого любил, как и той старой умершей женщины, которую знал всю жизнь.

Я в растерянности огляделся. Комната была буквально забита дарами, преподнесенными царю знатными семьями Вавилона. Среди множества подношений я увидел небольшую шкатулку из кедра и золота. Я подошел и открыл ее.

Царь наблюдал за мной. Казалось, он утратил дар речи.

Внутри я увидел блюдо и кубки.

«Если они тебе нравятся, возьми, — сказал Кир, старательно и небезуспешно скрывая страх. — А сейчас позволь, я призову своих семерых мудрецов».

«Мне нужна только шкатулка».

С этими словами я осторожно, чтобы не повредить ценные вещи, вынул содержимое шкатулки. Даже сквозь красный шелк, которым она была обита изнутри, я отчетливо ощущал запах кедра. Раскрыв мешок, я аккуратно переложил в шкатулку сначала табличку, текст которой не успел прочитать до конца, а потом и собственные кости.

Прежде чем я успел закончить, ко мне подошла красавица шлюха. В руках она держала тонкую накидку из золотистого шелка.

«Вот, возьми, — сказала она. — Заверни их. Так они будут целее».

Пока я закутывал кости в шелк, она принесла еще одно покрывало, пурпурное. Теперь табличка и кости были надежно упакованы. Даже если шкатулку встряхнуть, они не стукнутся друг о друга и не издадут ни звука. Смотреть на них мне не хотелось.

«Отправь меня туда, Кир, — попросил я. — Отправь меня в прах».

Царь лишь потряс головой.

«Войди сам, Азриэль, — неожиданно заговорил Мардук, — а потом выйди обратно. Сделай это сейчас, иначе не сможешь никогда. И никогда не познаешь тайну. Прими совет духа, Азриэль. Отринь все, что придает тебе форму, и отправляйся во тьму. А если тебе не удастся выйти, я призову тебя».

Царь, который не видел и не слышал Мардука, был явно смущен и вновь пробормотал что-то о семи мудрецах. И действительно, я слышал голоса за стеной — там кто-то шептался.

«Не позволяй им входить, господин, — попросил я. — Все мудрецы лгут, жрецы и боги тоже».

«Хорошо, Азриэль, — кивнул Кир. — Не знаю, кто ты — могущественный ангел… или могущественный демон, но знаю, что нет мудреца, достойного руководить твоими поступками».

Я взглянул на Мардука.

«Отправляйся в прах, — велел он. — Обещаю, что использую все свое могущество, чтобы вытащить тебя оттуда. Посмотри, найдешь ли ты там убежище для себя, как я нахожу его в статуе. Тебе необходимо убежище».

«Отправляюсь в прах и буду пребывать там, пока сам не пожелаю вернуться, — склонив голову, тихо произнес я. — А все вы, частицы, составляющие меня, оставайтесь поблизости в ожидании».

Сильный порыв ветра всколыхнул балдахин над ложем. Шлюха в страхе бросилась к царю, и он молча заключил ее в объятия. А я вдруг ощутил себя невероятно огромным и в то же время легким, словно воздушным. И действительно, я будто одновременно коснулся потолка, стен и всех четырех углов богато украшенной комнаты, а потом вокруг меня закрутился вихрь, и я почувствовал невыносимый напор воющих и визжащих душ.

«Нет, будьте вы прокляты! — завопил я. — Прах! Мой собственный прах станет мне убежищем! Я отправляюсь в прах!»

Там царила тьма. Абсолютная тьма и покой. Я медленно плыл. Такого чудесного отдыха я никогда не знал. Наверное, мне следовало что-то сделать, но я не мог. Не мог, и все.

А потом я услышал голос Мардука: «Служитель праха! Восстань и обрети форму!»

Я, конечно, должен был повиноваться приказу. И я повиновался, как если бы вдруг глубоко вдохнул, а потом беззвучно крикнул. И вот я — точнее, более или менее точная копия Азриэля — уже стою возле открытой шкатулки с позолоченными костями. Какое-то время мне казалось, что тело мое мерцает, но это длилось недолго. Холодный воздух вдруг показался мне чем-то новым и ранее неизведанным.

Я перевел взгляд с Кира на Мардука. Теперь я точно знал, что если когда-нибудь еще окажусь во власти праха, то не смогу освободиться самостоятельно. Но какое это имело значение? Там было царство бархатного сна, какой охватывает не знающего забот маленького мальчика, лежащего в мягкой траве на склоне холма, и ощущающего ласковые прикосновения ветерка.

«Господин мой, — обратился я к царю, — умоляю, исполни мою просьбу. Я сейчас вернусь в прах, а ты отправишь шкатулку с моими костями своему мудрецу в Милет. Прошу тебя. А если предашь меня, что ж… Я об этом даже не узнаю. Кто-то другой… предал меня… Но я не помню, кто именно…»

Кир шагнул вперед и поцеловал меня в губы, как было принято с равными у персидских царей.

Я повернулся к Мардуку.

«Пойдем со мной, Мардук. Я не помню, что именно было между нами, но знаю, что только добро».

«Я не обладаю силой, Азриэль, — спокойно произнес он. — Царь Кир правильно сказал: ты, как говорят маги, могущественный ангел или демон. А я нет. Слабый огонь моего разума поддерживают жители Вавилона, которые верят в меня и возносят молитвы. Даже в плену меня хранила преданность моих тюремщиков. Я не могу пойти с тобой. Я даже не представляю как».

Мардук вдруг нахмурился.

«Но разве стоит доверять кому-то, пусть даже царю? — спросил он. — Возьми шкатулку сам и отправляйся туда, где ты…»

«Нет, — перебил я. — Ты же видишь, тело мое дрожит и трясется. Я лишь недавно переродился и все еще слаб. Поэтому мне придется довериться… Киру, царю персов. А если он решит избавиться от меня, если совершит подлость и обойдется со мной так же жестоко, как все, кого я любил… Что ж, я найду способ отомстить. Надеюсь, ты не сомневаешься, великий царь?»

«Я не дам тебе повода, — заверил Кир. — У тебя нет причин ненавидеть меня. А я чувствую твою ненависть, и она меня ранит».

«Я тоже ощущаю ее, — сказал я. — И какое это восхитительное, божественное чувство — ненависть! Мне нравится испытывать гнев! И разрушать!»

Я шагнул к нему.

Царь не сдвинулся с места. Он молча глядел на меня, а я вдруг застыл, не в силах пошевелиться, и только смотрел ему прямо в глаза. Я не хотел сражаться с ним, ибо ощущал его превосходство, коренящееся в бесстрашии и привычке побеждать.

«Верь мне, Азриэль, ибо сегодня ты сделал меня царем мира. Я позабочусь, чтобы ты попал к великому магу, который научит тебя всему, что положено знать духу».

«Царем мира? Неужели я действительно сделал это, мой прекрасный господин?» — удивился я и содрогнулся.

Ну конечно! Я знаю его! Я помню, что произошло! Дыхание львов…

Но в следующее мгновение воспоминание улетучилось. Я вновь все забыл.

«Азриэль, ты знаешь, кто я?» — спросил Мардук.

Теперь он был для меня просто духом, приятным и доброжелательным.

«Друг. Дух, который желает мне добра».

«А еще?»

«Не помню», — в мучении сказал я и начал объяснять, что помню только котел, убийство какого-то жреца и мертвую старуху, что знаю и царя, и Мардука, но ничего больше восстановить не в состоянии.

Неожиданно я уловил запах роз, а опустив глаза, увидел, что пол устлан лепестками.

«Дай их ему», — приказал царь шлюхе.

Она собрала пригоршню розовых лепестков.

«Положи их в шкатулку, — попросил я и поинтересовался: — А что это за город? Где мы находимся?»

«Это Вавилон», — ответил Кир.

«А ты посылаешь меня в Милет, к великому магу. Я должен узнать и запомнить его имя».

«Он сам тебя призовет», — сказал Кир.

Я бросил на них прощальный взгляд и подошел к окнам, выходившим на реку. Я с восхищением любовался прекрасным городом, сверкавшим множеством огней, наполненным смехом и весельем.

Не произнося ни слова и подавив гнев, разгоняя собравшийся вокруг сонм духов, я вновь сделался бесформенным и окунулся в бархатную черноту. Только на этот раз я ощущал запах роз, вместе с чудесным ароматом пришли воспоминания: о процессии о людях, встречавших меня радостными криками и приветственными взмахами рук, о красивом певце с великолепным голосом и о лепестках, падавших с высоты на наши плечи… Но воспоминания быстро исчезли.

Все, о чем я сейчас рассказал, мне суждено было вспомнить лишь спустя две тысячи лет.

Азриэль откинулся в кресле и слегка расслабился.

За окном почти рассвело.

Мой гость закрыл глаза.

— А сейчас тебе нужно отдохнуть, Джонатан, — произнес он, — не то опять заболеешь. А я должен поспать. Мне страшно, я боюсь того, что может случиться… Но я устал, очень устал.

— А где сейчас твои кости, Азриэль? — спросил я.

— Об этом я расскажу, когда мы проснемся. Я расскажу обо всем, что произошло с Эстер, Грегори и Храмом разума. Я расскажу…

Казалось, ему не хватило сил продолжить.

Тем не менее рука его была тверда, когда он встал и помог мне подняться с кресла.

— Выпей еще бульона, Джонатан.

Он подал мне чашку, стоявшую возле очага, а когда я послушно выпил, проводил до крошечной ванной и вежливо отвернулся, пока я ходил в туалет. Потом он довел меня до кровати.

Меня трясло как в лихорадке, в горле першило, язык опух.

Азриэль выглядел взволнованным: поведанная мне история оказалась для него тяжким испытанием.

— Я больше никогда и ни с кем не заговорю об этом, — признался он, явно ощутив мое сочувствие. — У меня нет ни малейшего желания повторять рассказ. Я не хочу вспоминать о кипящем котле…

Он замолчал и тряхнул густой гривой волос, стараясь взбодриться.

Уложив меня в постель, он дал мне холодной воды, очень приятной на вкус.

— Не бойся за меня, — постарался я его успокоить. — Со мной все хорошо, просто устал немного и чувствую слабость.

Сделав большой глоток, я передал ему бутылку с водой. Напившись, он улыбнулся.

— Чем я могу тебе помочь? — поинтересовался я. — Ведь ты мой гость и к тому же защитник.

— Позволь мне спать рядом с тобой, — попросил он. — Как если бы мы были мальчиками, вынужденными ночевать в поле. Просто чтобы… чтобы… ну, чтобы, если налетит ураган… я имею в виду, если духи придут за мной… чтобы я мог коснуться твоей теплой руки.

Я согласно кивнул. Он укрыл меня одеялами и пристроился рядом. Я лег к нему лицом, но он отвернулся. Тогда я обнял Азриэля и почувствовал под рукой мягкий ворс его бархатной одежды, даривший приятное тепло. Густые черные кудри разметались по подушке возле самого моего лица: они пахли свежестью морозного воздуха и сладковатым дымом. Сам Азриэль вдруг показался мне слабым и беззащитным.

Огонь в очаге продолжал гореть, наполняя комнату теплом, и первые лучи солнца уже пробивались под дверь. Значит, снежная буря закончилась. Наступило тихое утро.

Проснулся я в полдень.

Охваченный жаром после приснившегося кошмара, я что-то невнятно бормотал. Азриэль помог мне подняться и напоил холодной водой. Он положил в воду снег, и она была такой чистой и вкусной, что я не мог оторваться, а напившись, наконец снова лег.

Его одетая в красное фигура словно мерцала, а взгляд обращенных на меня черных глаз казался таинственным. Глядя на блестящую шелковистую гриву и бороду, я вдруг подумал, что это благодаря различным маслам, притираниям и благовониям, описанным в древних текстах. И в памяти всплыли высеченные на стенах изображения, которые мне довелось видеть по всему миру.

Вспомнились знаменитые барельефы ассирийских дворцов в Британском музее и множество иллюстраций в книгах. Сами шумеры называли себя черноголовыми. А ведь именно они были нашими прародителями, и все мы, ныне живущие, их потомки, пусть даже не прямые. Тогда я почувствовал, что их странные рисунки и барельефы гораздо ближе мне, чем европейские памятники, которые я еще недавно считал своими, хотя на самом деле они для меня практически ничего не значили.

— Ты хорошо спал? — спросил я, чувствуя, что проваливаюсь в забытье.

— Да, — ответил он. — А теперь поспи ты. А я пойду прогуляюсь по снегу. Ты должен поспать, слышишь? А когда проснешься, я накормлю тебя ужином.

8

В очередной раз я проснулся уже на исходе дня. Судя по свету, пробивавшемуся из-под двери, погода стояла ясная, и солнце клонилось к закату.

Азриэля не было видно — впрочем, дом мой состоял из нескольких помещений. Я встал, завернулся в теплый кашемировый плед и отправился на поиски. Заглянув в задние комнаты, ванную и кладовку, я убедился, что его нигде нет. Я вспомнил, что он говорил о прогулке, но его отсутствие меня тревожило.

Бросив взгляд на очаг, я увидел большую кастрюлю с бульоном, заправленным картофелем и морковью. Значит, все это мне не приснилось. Кто-то действительно приходил. Я чувствовал легкую слабость, голова кружилась, мысли путались. Похоже, болезнь все еще не покинула меня.

На ногах у меня были толстые шерстяные носки с кожаными подошвами. Наверное, это он одел их мне. Я направился к двери. Я испытывал необходимость найти его, выяснить, куда он делся. При мысли, что он ушел навсегда, меня охватил страх. Точнее, непреодолимый ужас.

У меня было множество причин для паники, но я не мог сказать, в чем они состояли.

Я надел теплые ботинки и пальто — огромное и тяжелое, оно весило, наверное, целую тонну, и его можно было натянуть даже на самый толстый свитер — и открыл дверь.

Отблески закатившегося за горизонт солнца еще играли на снегу, покрывавшем горные склоны, но небо уже потемнело. Мир приобрел серо-белую, с металлическим отливом расцветку и утратил четкость очертаний.

Воздух словно застыл — так бывает, когда в холодный зимний день вдруг стихает ветер. С крыши над головой свисали сосульки. На свежевыпавшем, пока еще неглубоком снегу я не увидел следов.

— Азриэль! — позвал я.

Почему я был в таком отчаянии? Боялся за него? Да, конечно. И за него, и за себя, за свой рассудок, за покой и безопасность всей моей жизни…

Захлопнув дверь, я отошел на несколько шагов от дома. Лицо и руки сразу замерзли. Я понимал, что веду себя глупо, ибо лихорадка может вернуться. Мне не следовало долго оставаться на улице.

Я еще несколько раз позвал его, но не услышал ответа. Сумеречный заснеженный пейзаж был необыкновенно красив. Величественные пихты гордо несли свои снежные шапки, на небе сияли вечерние звезды. Солнце зашло, но темнота еще не наступила.

Неподалеку стояла машина. Странно, но до сих пор я не замечал ее, хотя и смотрел в ту сторону. Наверное, потому, что она была укрыта снегом. Чувствуя, что ноги уже онемели от холода, я бросился к ней и открыл багажник.

Там стоял портативный телевизор — вроде тех, что берут с собой в море рыбаки. Удлиненной формы, с маленьким экраном и ручкой для переноски, телевизор скорее походил на огромный' фонарь. Работал он на батарейках. Откровенно говоря, я не пользовался им много лет. Схватив телевизор, я захлопнул дверцу джипа и побежал обратно к дому.

Едва оказавшись внутри, я вдруг почувствовал себя предателем, словно намеревался тайно наблюдать за тем миром, о котором он говорил, — за миром Белкина, ужасным миром терроризма и жестокости, что насаждал Храм разума, протянув повсюду свои щупальца.

Мне не следует это делать, подумал я. Возможно, он и работать не будет. Присев у огня, я снял сапоги и постарался согреть ноги и руки. Глупо, глупо было так поступать, мелькнула мысль. Правда, озноба я не чувствовал. Взяв из своих немалых запасов несколько батареек, я вставил их в телевизор и устроился в кресле.

Вытянув антенну, я повернул ручку настройки. До сих пор мне не приходилось пользоваться телевизором в доме, он всегда стоял в машине. Если бы я вспомнил о нем перед отъездом, то и вовсе не взял бы с собой.

Впрочем, лет пять тому назад я смотрел его в лодке, когда ездил рыбачить. И вот теперь, как и тогда, он заработал. Экран вспыхнул, по нему побежали черно-белые ломаные линии, и наконец я услышал голос диктора, сообщавший последние новости: отдаленный, тихий, но уверенный.

Я прибавил звук. Картинка прыгала и дрожала, но голос звучал вполне отчетливо. Война на Балканах принимала все более трагический оборот. Во время массированного артиллерийского обстрела Сараево погибли пациенты госпиталя. В Японии за подготовку убийства арестовали главу какой-то секты. А в соседнем городе убийство было совершено. И так далее, и так далее… Короткие емкие фразы сыпались одна за другой. Картинка постепенно становилась все четче. Теперь я мог, хоть и с трудом, различить лицо женщины, ведущей выпуска новостей, и лучше разбирал слова.

— …Трагические события в Храме разума продолжаются. Все члены его боливийского подразделения мертвы. Вместо того чтобы сдаться и вступить в переговоры с агентами международной организации, они подожгли здание, в котором находились. А тем временем в Нью-Йорке продолжаются аресты последователей Грегори Белкина.

Взволнованный, я вцепился в ручку телевизора и поднес его ближе к глазам, стараясь разглядеть изображение на экране. Однако я смог лишь смутно увидеть группу людей в наручниках.

— …Ядовитого газа в одном только Нью-Йорке достаточно, чтобы уничтожить все население. Тем временем власти Ирана в сообщении, направленном в Организацию Объединенных Наций, подтвердили, что все члены секты Белкина в тюрьме, однако, по словам официальных лиц, процедура экстрадиции террористов в Соединенные Штаты займет немало времени. По сообщениям из Каира, все находившиеся там последователи Белкина сдались властям. Все имевшиеся у преступников химикаты конфискованы.

И снова на экране замелькали кадры: лица людей, перестрелки, пламя пожара — ужасное пламя, на крохотном экране моего телевизора казавшееся незначительным черно-белым всполохом. А потом опять появилось лицо ведущей: она смотрела в камеру и словно бы мне в глаза.

— Кем же был Грегори Белкин? — уже другим тоном вопрошала она. — Обоснованы ли подозрения близких к основателю культа людей, что на самом деле существовало два брата-близнеца — Натан и Грегори? Ведь есть два тела: одно похоронено на еврейском кладбище, другое лежит в морге на Манхэттене. И хотя члены основанной дедом Белкина хасидской общины в Бруклине отказываются разговаривать с властями, следователи продолжают собирать сведения обо всем, что касается этих двоих.

Женщина исчезла, и вместо нее на экране появился Азриэль. Точнее, его фотография. И хотя качество оставляло желать лучшего, ошибки возникнуть не могло: это был Азриэль.

— Тем временем человек, обвиняемый в убийстве Рашели Белкин, возможно, активный участник заговора, по-прежнему на свободе.

На экране одна за другой мелькали фотографии, явно стоп-кадры камер видеонаблюдения: Азриэль без бороды и усов в холле какого-то здания; Азриэль, рыдающий в толпе возле тела Эстер Белкин; крупный план лица Азриэля, тоже без бороды и усов, на выходе из дверей… И еще череда снимков, таких нечетких, что на них едва можно было что-то разглядеть. Один запечатлел безбородого Азриэля рядом с Рашелью Белкин, матерью Эстер и женой Грегори, — во всяком случае, так прокомментировал диктор. Что касается Рашели, то я увидел лишь стройную фигуру в туфлях на неимоверно высоких каблуках и копну растрепанных волос, но в том, что рядом с ней Азриэль, сомнений не возникало.

Я был заинтригован.

На экране появилось лицо лысого мужчины — представителя властей. Он явно замерз, как и я, — похоже, в Вашингтоне тоже похолодало, — но слова его были полны оптимизма.

— Нет никаких причин опасаться деятельности Храма и грандиозных планов его членов. Все места их сборищ либо сожжены ими самими, либо полностью очищены в ходе полицейских рейдов, а те, кто там находился, арестованы и заключены под стражу. Что касается таинственной личности его главы, то никто не видел его со дня смерти Рашели Белкин. Вполне вероятно, он вместе с сотнями своих последователей погиб в нью-йоркской штаб-квартире Храма во время пожара, который продолжался целые сутки.

После него к микрофону подошел другой представитель властей, выше рангом.

— Храм обезврежен, — раздраженным тоном сообщил он. — Его деятельность полностью прекращена. В настоящее время идет проверка его коммерческих связей и банковских счетов, а в финансовых кругах Парижа, Лондона и Нью-Йорка уже проведены аресты.

Помехи вновь превратили маленький экран в скопление мельтешащих белых пятен и полос. Я потряс телевизор. Наконец звук вернулся, но на этот раз речь шла уже о бомбе, взорванной террористом в Южной Америке, о наркобаронах и экономических санкциях против Японии. Я выключил телевизор и отставил в сторону. Конечно, можно было попробовать настроить другой канал, но я и без того услышал достаточно.

Я закашлялся и пришел в ужас от того, каким глубоким и болезненным оказался кашель.

Рашель Белкин… Рашель Белкин убита… Я вспомнил, что сообщения об этом появились через несколько дней после смерти Эстер. Рашель Белкин была убита в Майами.

Близнецы… Да, конечно, Азриэль показывал мне фотографию хасида с бородой и пейсами, в шелковой шляпе.

Откуда-то из глубин памяти пришло воспоминание: Рашель Белкин была гражданской женой Грегори и активно выступала против его Храма. Ее имя я слышал один-единственный раз, когда краем глаза видел крохотный фрагмент репортажа о похоронах Эстер Белкин, — только тогда я узнал о ее существовании и репутации. Камера проследила за женщиной, когда та направлялась к черной машине, и журналисты наперебой выкрикивали вопросы: «Вашу дочь убили враги Белкина?», «Как, по-вашему, это заговор ближневосточных террористов?» — и другие в том же духе.

У меня вдруг закружилась голова. Испугавшись, что станет ещё хуже, я вернулся в постель, чувствуя себя усталым и разбитым. Очень хотелось пить. Укрывшись потеплее, я приподнялся, чтобы напиться, и долго не мог утолить жажду. Потом наконец улегся и принялся размышлять.

Реальностью было не то, что я увидел на экране телевизора и услышал в коротких репортажах.

Реальностью была эта комната и огонь, плясавший в очаге. Реальностью был сосуд, наполненный кипящей жидкостью, и невероятная, фантастическая мысль о возможности в ней оказаться. Оказаться в кипящей жидкости! Я закрыл глаза.

А потом я вдруг вновь услышал его голос: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе…»

Я услышал, как сам напеваю эти слова.

— Вернись, Азриэль, пожалуйста, вернись! Расскажи мне, что случилось дальше, — произнес я вслух и тут же провалился в сон.

Меня разбудил звук открывавшейся двери. На улице почти стемнело, а в комнате было восхитительно тепло. Лихорадка бесследно прошла.

Возле очага стоял человек и пристально смотрел в огонь. Не сдержавшись, я вскрикнул и устыдился своего испуга. Это было не по-мужски.

Вокруг фигуры клубился не то пар, не то туман, и облик стоявшего человека — во всяком случае, его голова и прическа — напомнил мне Грегори Белкина. Однако в следующее мгновение я увидел кудри Азриэля и его нахмуренные брови. А потом комнату наполнил неприятный запах, как в морге, но и он постепенно делался слабее и вскоре стал едва различимым.

Азриэль, приняв знакомое обличье, стоял ко мне спиной. Он простер руки и произнес несколько слов — возможно, по-шумерски, точно сказать не могу. Он призывал что-то, и это что-то обладало приятным ароматом.

Я моргнул. В воздухе плавали лепестки роз, они бесшумно опускались мне на лицо. Запах морга окончательно исчез.

По-прежнему стоя перед очагом, он вновь простер руки и принял иной облик — стал похож на Грегори Белкина. Фигура замерцала и пропала — передо мной опять был Азриэль. Он со вздохом опустил руки.

Выбравшись из постели, я направился к магнитофону.

— Я включу? — спросил я.

Теперь, в ярком свете очага, я мог рассмотреть его лучше. На нем был костюм из темно-синего бархата, отделанный старинным золотым шитьем по воротнику, манжетам и штанинам, и широкий пояс того же цвета, тоже расшитый золотом. Выглядел он немного старше, чем раньше.

Я как можно деликатнее подошел к нему. Что же в нем изменилось? Да, кожа выглядела чуть более смуглой, как у человека, долгое время находившегося на солнца, глаза стали другими, веки набрякли и утратили прежнее совершенство. Я отчетливо различал поры его кожи и редкие темные волоски.

— И что ты видишь? — спросил он.

— Все выглядит чуть темнее и рельефнее, — ответил я, присаживаясь возле магнитофона.

Он кивнул.

— Я уже не в состоянии одной только волей сохранять облик Грегори Белкина. Да и других людей тоже, во всяком случае долго. Я не ученый и не обладаю достаточными знаниями, чтобы понять, в чем дело. Когда-нибудь эта тайна будет раскрыта. По-видимому, все дело в частичках и вибрациях. Думаю, все окажется не таким уж сложным.

Я сгорал от любопытства.

— Ты пробовал принять иной облик, кого-то более приятного, чем Грегори Белкин?

Он покачал головой.

— Я мог бы превратиться в урода, если бы захотел напугать тебя, но я не желаю быть уродливым. И не хочу никого пугать. Я утратил ненависть, а вместе с ней и часть силы. Но мне кажется, я еще способен кое на что. Вот смотри.

Он поднес руки к шее и медленно провел ими сверху вниз по груди. И там, где только что были его ладони, появилось ожерелье из золотых дисков, похожих на старинные монеты. В тот же момент дом словно содрогнулся, пламя в очаге ярко вспыхнуло и взметнулось вверх.

Он приподнял ожерелье, будто желая показать мне, какое оно тяжелое, и снова опустил на грудь.

— Ты боишься зверей? — спросил он. — Тебе противно носить их шкуры? Я не вижу ни одной в твоем доме, а ведь они теплые. Например, медвежья.

— Нет, — ответил я. — Я не испытываю ни страха, ни отвращения.

Температура в комнате резко повысилась, пламя снова ярко вспыхнуло, будто кто-то его раздул, и я почувствовал, что укутан в медвежью шкуру на шелковой подкладке. Я вытянул руку и коснулся роскошного густого меха, заставившего меня вспомнить о русских лесах и их обитателях. Вспомнил я и о евреях, которые жили в России и носили меховые шапки. Возможно, носят и поныне.

Я сел и подоткнул одеяло.

— Это восхитительно, — произнес я, чувствуя, что дрожу.

Мысли в голове смешались, я не знал, что еще сказать.

Он глубоко вздохнул и буквально рухнул в кресло.

— Все эти перевоплощения и фокусы окончательно лишили тебя сил, — заметил я.

— Да, пожалуй, — кивнул он. — Но не настолько, чтобы я не мог поговорить с тобой, Джонатан. Это единственное, на что я способен, а потом… Кто знает, какое еще испытание пошлет мне Господь? Я надеюсь, что на этот раз, когда я выполню свою миссию, лестница наконец появится… Или мне будет дарован глубокий сон… Я думал… Так много всего произошло… Я хотел, чтобы все закончилось. — Он помолчал, прежде чем продолжить. — Я кое-что понял. Прошедшие два дня убедили меня, что рассказ о моей жизни не принесет мне облегчения.

— Объясни.

— Я думал, история о кипящем котле избавит меня от боли, терзающей душу. Но этого не случилось. Во мне нет ненависти, я не способен копить злость и чувствую только отчаяние.

Он замолчал.

— Пожалуйста, расскажи до конца, — попросил я. — Ведь на самом деле ты веришь, что это поможет, и потому пришел. Именно затем, чтобы все рассказать.

— Ну… Я буду говорить, потому что… кто-то должен все узнать. Кто-то должен записать мою историю. И еще из расположения к тебе, ибо в тебе есть великодушие и милосердие, ты умеешь слушать и хочешь знать.

— Да, хочу. Но, должен признаться, я с трудом представляю такую жестокость и не верю, что твой собственный отец обрек тебя на муки. Невероятно, чтобы человека умертвили таким вот образом. Ты по-прежнему не держишь зла на отца?

— Сейчас — не знаю. Именно это я и пытался тебе объяснить: я рассказываю о том, что произошло, но это вовсе не означает, что я простил отца. Просто так я могу вновь приблизиться к нему, увидеть его.

— В чем отец был прав, так это в том, что не обладал твоим мужеством и твоей силой.

Мы помолчали. Я вспомнил о Рашели Белкин, о ее гибели, но вслух не произнес ни слова.

— Тебе понравилась прогулка по снегу? — наконец спросил я. Он бросил на меня удивленный взгляд и улыбнулся, широко и по-доброму.

— Да, понравилась. Однако ты даже не притронулся к ужину, который я подогрел для тебя. Нет, теперь сиди, а я принесу еду и серебряную ложку.

Так он и сделал, а потом сложил на груди руки и наблюдал, как я поглощаю тушенку с овощами и рисом.

Едва я отставил в сторону тарелку, он тут же убрал ее вместе с ложкой. Вскоре я услышал шум льющейся воды: Азриэль мыл посуду. Закончив, он принес мне небольшую чашку с чистой водой и полотенце, как это принято в некоторых странах. И хотя не было такой нужды, я с удовольствием ополоснул пальцы и промокнул полотенцем губы.

Азриэль унес миску и полотенце.

Только теперь он заметил мой телевизор с крохотным экраном, оставленный рядом с очагом. Я вдруг почувствовал замешательство и смущение, как будто шпионил в его отсутствие, проверяя достоверность рассказа.

Он долго смотрел на телевизор, потом отвел взгляд.

— Работает? — равнодушно спросил он. — Ты что-нибудь видел?

— Новости какого-то местного канала — видимо, из ближайшего городка. Все штаб-квартиры организации Белкина захвачены, люди арестованы, общественное мнение постарались успокоить.

Он долго молчал.

— Что ж… Наверняка есть еще несколько мест, до которых они пока не сумели добраться. Но все, кто там находился, мертвы. При встрече с этими людьми — с теми, кто носит оружие и клянется уничтожить себя вместе со всем населением страны, — самое лучшее… убить их на месте.

— Тебя тоже показали. Гладко выбритого.

Он рассмеялся.

— Значит, им ни за что не найти меня. Они никогда меня не узнают.

— Конечно. Если ты не подстрижешься. Было бы досадно, случись иначе.

— Нет нужды беспокоиться, — пожал плечами Азриэль. — У меня по-прежнему остается наилучший выход из положения.

— Какой?

— Исчезнуть.

— Ах да. Рад слышать. Ты ведь знаешь, что объявлен в розыск? Они сообщали об убийстве Рашели Белкин. Мне мало что говорит это имя.

— Это мать Эстер. И она не хотела умирать в доме Грегори. Но вот что странно. Мне показалось, что, увидев ее мертвой, Грегори был буквально раздавлен горем. Думаю, он ее действительно любил. Мы порой не допускаем мысли, что такие люди способны любить.

— Может, ты мне скажешь… Это ты убил ее? Или я не должен спрашивать?

— Нет, я ее не убивал, — искренне ответил он. — Им это известно. Они были там. Не понимаю, зачем им теперь меня искать.

— Ты же понимаешь: тайные организации, банки, заговоры, длинные щупальца, раскинутые Храмом… А ты для всех человек-загадка.

— Ну да, конечно. И к тому же человек, который способен исчезнуть в случае необходимости.

— Вернуться в прах? — спросил я.

— О да, в прах, в золотой прах.

— Ты готов рассказать?

— Я думаю как. Видишь ли, прежде чем перейти к смерти Эстер Белкин, я должен поведать еще кое о чем. Были всеми уважаемые люди, которых я любил. Мне необходимо объяснить.

— Ты расскажешь о них?

— Их слишком много. Некоторые не стоят того, чтобы о них помнили, других я сам забыл. Поэтому речь пойдет только о двоих. О первом и последнем повелителях, которым я повиновался. С некоторых пор я перестал кому-либо повиноваться. Стоило мне услышать зов, будь то зов мужчины или женщины, я просто отворачивался. Так продолжалось много лет, пока наконец прах не был защищен множеством предостережений на древнееврейском, немецком, польском языках, так что никто не осмеливался вызвать Служителя праха.

Но о двоих я хочу рассказать — о первом и о последнем. Все другие достойны не более чем пары слов.

— Ты, кажется, повеселел и выглядишь отдохнувшим, — заметил я.

— Правда? — Он усмехнулся. — Интересно, почему? Впрочем, я поспал и чувствую в себе силу, и немалую. А рассказ заставляет меня вернуться в прошлое.

Он вздохнул.

— В моей жизни после смерти я почти не помню дней, когда я не испытывал боли, — снова заговорил он. — Наверное, я это заслужил, ибо стал могущественным демоном. Последний господин, которому я повиновался, был евреем из Страсбурга, где впоследствии сожгли всех евреев, объявив их виновными в эпидемии бубонной чумы.

— Да-да, — кивнул я. — Это произошло в четырнадцатом веке.

— В тысяча триста сорок девятом году, — с улыбкой уточнил он. — Я был тому свидетелем. Евреев убивали по всей Европе, потому что считали их виновниками нашествия черной смерти.

— Знаю. С тех пор случился не один холокост.

— А знаешь, что сказал мне Грегори? Что сказал наш горячо любимый Грегори Белкин, когда считал себя моим господином и уповал на мою помощь?

— Понятия не имею.

— Он сказал, что, не случись в Европе эпидемии чумы, она превратилась бы в пустыню. Люди, населявшие ее, так безоглядно вырубали всю растительность, что от некогда огромных лесных массивов не осталось и следа. Те леса, что мы видим сейчас, появились именно в четырнадцатом веке.

— Да, похоже, что так, — согласился я. — И что, этим он оправдывает уничтожение людей?

— Ну, это лишь одно из оправданий. Грегори был незаурядным человеком, во многом благодаря своей искренности.

— А разве не безумцем, который создал всемирную террористическую организацию?

— Нет. — Азриэль покачал головой. — Он был жестоким, но искренним и честным. Однажды он сказал мне, что существовал лишь один человек, в корне изменивший ход истории. Я ожидал, что он назовет Христа, или царя персов Кира, или, возможно, Магомета. Но нет, человеком, радикально повлиявшим на историю мира, он считал Александра Великого. Именно Александр казался ему образцом для подражания, идеалом. Грегори был в здравом уме. Он намеревался разрубить огромный гордиев узел. И почти преуспел. Почти…

— Как же ты его остановил? Как вообще обо всем этом стало известно?

— Его погубил собственный порок, — ответил он. — Известно ли тебе древнее персидское религиозное сказание, в котором говорится, что зло пришло на землю не вследствие греха, не по воле Господа, а по ошибке, совершенной во время обряда?

— Да, я знаю. Ты имеешь в виду зороастрийские легенды?

— Правильно. Эти легенды мидийцы передали персам, а те, в свою очередь, евреям. Речь только об ошибочном решении. Согласись, почти как в Книге Бытия. Ева делает неверный выбор и в результате нарушает правило. А это не вполне то же самое, что грех.

— Не знаю.

Он рассмеялся.

— Грегори погубила ошибка в суждениях.

— Объясни.

— Он рассчитывал, что я столь же тщеславен, как и он сам. Вероятно, он неправильно оценил мои силы и готовность вмешаться… Он надеялся, что меня поразят его идеи, ибо считал их неопровержимыми. В этом и состояла его ошибка. Не поделись он со мной в нужный момент сокровенными мыслями, даже я не сумел бы его остановить. Но он не мог не поделиться, не похвастать, ибо хотел завоевать мое расположение и, осмелюсь предположить, мою любовь.

— А он знал, кто ты на самом деле? Знал, что ты Служитель праха, дух?

— О да. Мы полностью доверяли друг другу, как теперь говорят. Но к этому я еще вернусь.

Он откинулся в кресле.

Я заправил новые кассеты в магнитофоны, наклеил ярлыки на записанные, чтобы ничего не перепутать, и поставил магнитофоны у очага.

Азриэль с неподдельным интересом и доброжелательностью наблюдал за моими действиями.

Однако мне показалось, будто в глубине души он не хочет рассказывать дальше или ему тяжело возвращаться к повествованию, но в то же время он жаждет продолжить.

— А Кир сдержал слово? — задал я вопрос, который не оставлял меня с момента, как он прервал свою повесть. — Он и в самом деле отправил тебя в Милет? Мне не верится, что Кир умел держать слово…

— Вот как? — улыбнулся он. — Тем не менее Кир выполнил обещание, данное Израилю. Евреям позволили покинуть Вавилон, они вернулись домой, воссоздали Иудейское царство и построили храм Соломона. Тебе это должно быть известно. Кир не нарушал обещания покоренным народам, в том числе иудеям. Вспомни, религия, которую исповедовал Кир, не так уж сильно отличалась от нашей. По сути, это была религия, основанная на… Я бы сказал, на этике.

— Да, мне известно, что под властью персов Иерусалим процветал.

— О, это правда. Он процветал столетиями, до прихода римлян, точнее до восстания, завершившегося падением Масады.[27] Мы часто вспоминаем о тех временах и не позволяем себе забывать. Тогда я не мог предположить, что нас ожидает. Но Киру я верил с самого начала, с первой нашей встречи, и не сомневался, что он сдержит слово. Он не был лжецом. Во всяком случае, не таким, как большинство людей.

— Но если у него были свои мудрецы, почему он позволил кому-то столь могущественному, как ты, выскользнуть из его рук?

— Он жаждал избавиться от меня. Если честно, его мудрецы тоже. На самом деле он не позволил мне уйти из-под его власти. Он послал меня к Зурвану, самому могущественному магу, какого знал. А Зурван был предан Киру. Этот богатый человек жил в Милете — городе, который, как и Вавилон, сдался персам без единого выстрела. Впоследствии греки, граждане ионийских городов, конечно, восстали против персов. Однако в тот момент, когда я стоял перед великим царем, моля его отправить меня к могущественному магу, греческий город Милет благоденствовал под властью персов.

Азриэль умолк и смотрел на меня изучающе, но когда я открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, заговорил снова.

— Тебе не следовало выходить на холод. Ты до сих пор не согрелся, и жар усилился. Выпей холодной воды. Сейчас принесу, а потом продолжим.

Он встал, направился к двери и вернулся с бутылкой. Она стояла возле самого порога, и вода была очень холодной. А меня действительно мучила жажда.

Я смотрел, как он наливает воду в серебряную чашу — не старинную, нет, вполне современную, возможно даже фабричного производства, но необыкновенно красивую. От ледяной воды она тут же запотела. Как бы то ни было, чаша напомнила мне не то святой Грааль, не то потир,[28] не то сосуд, из которого пили древние вавилоняне, а быть может, и сам Соломон.

Прямо перед креслом я увидел еще одну такую же чашу.

— Как тебе удалось создать чаши? — спросил я.

— Так же, как и свою одежду, — ответил он. — Я просто собираю вместе все необходимые частички, стараясь, чтобы они соединились в нужном порядке. Меня нельзя назвать выдающимся дизайнером. Если бы эти чаши создавал мой отец, они были бы великолепны. А я лишь велел частичкам сложиться в сосуды, украшенные в стиле того времени… Я мог бы долго объяснять тебе, как это происходит и каких затрат энергии требует… Но изложил самую суть.

Я кивнул, благодарный и за столь краткое объяснение.

Я опустошил чашу, и Азриэль наполнил ее снова. Я выпил до дна. Чаша, сделанная из серебра высшей пробы, уж точно не казалась волшебной. Я внимательнее рассмотрел ее: классическая чаша для вина на простой невысокой ножке, украшенная выгравированными по краю гроздьями винограда. И все же она была великолепна.

Я бережно держал чашу обеими руками, восхищаясь глубокой гравировкой, и вдруг услышал тихий звук, исходивший из чаши, почувствовал едва заметное движение воздуха, коснувшееся моих ноздрей, и увидел, что на чаше появляются древнееврейские буквы, составляющие мое имя: Джонатан Бен Исаак. Надпись шла по периметру чаши и была очень мелкой, но безукоризненно четкой.

Я взглянул на Азриэля: закрыв глаза, он откинулся в кресле. Он глубоко вздохнул.

— Память — это все, — шепотом проговорил он. — Неужели ты думаешь, что можно считать Господа несовершенным, если мы уверены, что Господь помнит… помнит все…

— Ты хочешь сказать, знает все. Мы же хотим, чтобы он забыл о наших грехах.

— Да, пожалуй, что так.

Он наполнил водой свою чашу — точно такую же, как моя, только без имени — и тут же опустошил ее, потом сел прямо и устремил взгляд на огонь. Грудь его тяжело вздымалась.

Интересно, подумал я, каково жить в мире, населенном такими, как он?

Похож ли этот мир на храм Эсагила, где обитали высокомерные бородатые люди в расшитых золотом одеждах?

— Известно ли тебе, — с улыбкой спросил Азриэль, — что древние персы верили, будто в последнюю тысячу лет перед всеобщим воскресением накануне Судного дня люди постепенно перестанут употреблять в пищу мясо и молоко, откажутся даже от растительных продуктов и будут поддерживать свое существование только водой? Одной чистой водой.

— И тогда мертвые воскреснут.

— Да, восстанут из праха… — Он улыбнулся. — Иногда я, желая успокоить себя, думаю, что могущественные ангелы и демоны вроде меня… что мы и есть та самая последняя разновидность людей… способных жить, питаясь одной лишь водой. А значит, мы вовсе не порочны, а просто достигли высшей ступени развития.

Теперь уже улыбнулся я.

— Кое-кто верит, что наши земные тела — лишь один из этапов развития, а духи — другой и все дело в частицах, как ты и говорил.

— Ты прислушиваешься к мнению таких людей?

— Конечно. Я не боюсь смерти и надеюсь, что мой свет когда-нибудь сольется с божественным, даже если этого и не случится. Но я очень внимательно отношусь к чужой вере. Наш век нельзя назвать веком безразличия, как может показаться на первый взгляд.

— Да, согласен, — кивнул он. — Настало время практицизма и прагматизма, когда благопристойность считается высшей добродетелью: подобающая одежда, приличное жилье, соответствующая пища… В общем, ты меня понимаешь.

— Да.

— Но это же время высокой духовности и разума, возможно, единственное, когда разрешено безнаказанно думать, ибо какого бы образа мыслей ни придерживался человек, его не закуют в цепи и не бросят в темницу. Инквизиция чужда современным людям.

— Ничего подобного! Инквизиция жива, ее идеи близки всем фундаменталистам и сектантам, но, как правило, у них недостаточно власти, чтобы хватать и заковывать в цепи современных пророков и богохульников. Вот почему у тебя сложилось такое впечатление.

— Наверное, — согласился он.

Разговор наш прервался на время.

Азриэль наконец-то выглядел вполне отдохнувшим, готовым продолжить беседу. Он повернулся вполоборота ко мне, чуть отставив левый локоть. Золотое шитье на синем бархате явно составляло старинный орнамент, а может, даже имя. Толстая золотая нить сияла в отблесках огня.

Азриэль бросил взгляд на магнитофоны, и я жестом дал понять, что готов внимательно его слушать.

— Кир исполнил обещанное, — начал он. — По отношению ко всем. Он сдержал слово, данное нашей семье, равно как и слово, данное всем евреям Вавилона. Те, кто хотел, а, должен признать, такое желание испытывали не все, вернулись в Сион и построили там храм. Персы никогда не проявляли жестокости по отношению к Палестине. Беда случилась много позже, когда столетия спустя пришли римляне. Об этом я уже упоминал. Тебе известно и то, что многие евреи так и жили в Вавилоне, где изучали Талмуд и делали его списки. Вавилон оставался сокровищницей великого знания до тех пор, пока его не разграбили и не сожгли, но и это произошло позже. Но сначала я хотел рассказать тебе о двух своих повелителях, которые научили меня всему необходимому.

Я кивнул.

В комнате наступила тишина, которую я не посмел нарушить и лишь молча смотрел на огонь. И неожиданно я почувствовал легкое головокружение, словно мое сердцебиение, дыхание, течение всей жизни вдруг замедлились. В очаге пылал огонь, но горели не те дрова, что я приносил. Там лежали кедровые и дубовые поленья, я слышал их треск и ощущал запах. И вновь мне подумалось, что я, возможно, умер и все, что сейчас происходит, — лишь этап эволюции моего сознания. Аромат благовоний привел меня в неописуемую радость. Я знал, что нездоров: болело горло, кололо в груди, но это ровным счетом ничего не значило. Меня не покидало ощущение беспредельного счастья.

«А что, если я все-таки умер?» — мелькнула мысль.

— Ты жив, — тихо и ровно произнес Азриэль. — Да благословит и охранит тебя Господь!

Он молча наблюдал за мной.

— В чем дело, Азриэль? — спросил я.

— Только в том, что ты мне нравишься, — ответил он. — Прости. Я с удовольствием читал твои книги, но я не знал… Не мог предположить, что полюблю тебя. И теперь я предвижу, каким будет мое дальнейшее существование… И отчасти понимаю, что уготовано мне Господом. Впрочем, сейчас это не имеет значения. Мы говорим о прошлом, а не о будущем. И не о Боге и его намерениях.