Слуга праха

Эстетическая теория

9

— Ну а теперь я начну рассказ о двух моих повелителях и о том, чему они меня научили. Уверяю, эта часть повествования будет самой короткой, ибо мне не терпится перейти к событиям недавним. Но я хочу, чтобы ты написал и эту главу моей истории и сделал ее достоянием других. Итак…

Зурван появился в моей жизни весьма эффектно. Как ты уже знаешь, я растворился в прахе и спал. В глубине моей души таилось некое знание, но у меня не получается выразить словами, в чем оно заключалось. Пожалуй, мое тогдашнее состояние можно сравнить с табличкой, хранящей то, что на ней начертано. Впрочем, и это неудачный образ.

Я спал, не зная ни страха, ни боли. И конечно, не чувствовал себя пленником. Я просто не сознавал, кем стал и где нахожусь.

А потом меня призвал Зурван: «Азриэль, Служитель праха, приди ко мне! Оставайся невидимым, но пусть твой целем спешит ко мне изо всех сил».

Я вдруг почувствовал, как неведомая сила взметнула меня к небесам. Я полетел на зов и, как прежде, видел вокруг великое множество духов. Они заполнили все пространство, но я упорно пробирался вперед, стараясь не задеть их, не причинить боли. Их вопли и страдания приводили меня в смятение.

Некоторые даже пытались схватить меня и помешать двигаться дальше. Но я получил приказание и потому решительно отталкивал их, заливаясь смехом от ощущения своей невероятной силы.

Милет предстал передо мной в полдень. По мере приближения к земле сонм духов постепенно рассеивался. Впрочем, возможно, мне только казалось так, а на самом деле я просто быстро летел и не успевал замечать их. Милет стоял на полуострове — это был первый ионический, или, если угодно, греческий, город, который мне довелось увидеть.

Город привел меня в восторг: красивый, со множеством просторных площадей и великолепных колоннад, он был безукоризненным произведением искусства греческих мастеров.

Агора, палестра,[29] храмы и амфитеатр… Казалось, все специально построено так, чтобы морской бриз обдувал каждый уголок города.

С трех сторон Милет омывало море, и воды его буквально кишели греческими, финикийскими и египетскими судами. На берегу длинными рядами выстроились закованные в цепи рабы, возле которых толпились торговцы.

Чем ниже я спускался, тем полнее открывалось мне великолепие города. Конечно, живя в Вавилоне, я видел много прекрасного, но такое обилие восхитительного белоснежного мрамора, не защищенного от пустынных ветров, вызывало восторг. Люди прогуливались по улицам, занимались своими делами, собирались группами, чтобы побеседовать, — и им не мешали ни нестерпимая жара, ни песчаные бури, налетавшие из пустыни.

Вскоре я оказался в доме Зурвана и нашел его сидящим за столом. В руке он держал какой-то документ.

Этого темноволосого, еще не старого, хотя изрядно поседевшего человека с большими голубыми глазами я бы принял за перса или мидийца. Прежде чем заговорить, Зурван внимательно посмотрел на меня, и мне стало ясно, что от него не укрылась ни одна деталь моего невидимого другим облика.

«Облеки себя плотью, — наконец произнес он. — Ты знаешь, как это сделать. Прими форму».

Такое задание пришлось мне по вкусу, ибо возвращение в плоть доставляло удовольствие. К тому же я знал только те слова, что были написаны на табличке. Тем не менее мне понадобилось лишь несколько секунд, чтобы обрести тело. При виде меня Зурван со смехом откинулся назад, задрав колени. Насколько могу судить, я выглядел тогда так же, как сейчас.

Помнится, меня поразил этот великолепный греческий дом с внутренним двориком, распахнутыми дверями и множеством рисунков по стенам, изображавших стройных большеглазых греков в легких одеждах, похожих на египетские и все же обладавших неповторимым своеобразием ионического стиля.

Зурван наконец опустил ноги и встал, сложив руки на груди. На нем было типично греческое свободное одеяние без рукавов и сандалии. Он смотрел на меня без тени страха — как, наверное, отец разглядывал бы изделие серебряных дел мастера.

«А где же твои ногти, дух? — спросил он. — Почему лицо твое лишено растительности, а глаза не прикрыты веками? Доведи дело до конца, и побыстрее. А на будущее запомни, что достаточно сказать: „Дай мне все, что необходимо сейчас“. Сосредоточься на облике, который должен принять, и заверши начатое. Вот так. Отлично».

Он одобрительно похлопал в ладоши.

«Ну вот, теперь ты полностью готов к тому, что тебе предстоит. Сядь. Я хочу посмотреть со стороны, как ты двигаешься: ходишь, разговариваешь, поднимаешь руки. А пока сядь, мы продолжим».

Я повиновался и присел на типично греческий стул с высокими подлокотниками и без спинки. Здесь все было для меня другим, необычным, даже воздух — прозрачный и удивительно чистый.

«Это потому, что мы на берегу моря, — ответил Зурван. — Чувствуешь, какой влажный здесь воздух? Он пойдет тебе на пользу. Недаром пустоголовые призраки мертвых и демоны, в какой бы форме ни пребывали, предпочитают сырые места: им нужна вода, ее журчание, запах, прохлада, которую она дарит».

Зурван медленно зашагал по комнате. Я равнодушно, даже высокомерно наблюдал за ним, но он не обращал на меня внимания.

Глядя на его худые старческие ноги, я думал, что фасон одежды, принятый у вавилонян или персов, подошел бы ему гораздо больше. Впрочем, в Милете было слишком жарко.

Устав следить за Зурваном, я принялся рассматривать восхитительный мозаичный пол, хотя и в наших домах встречались богатые интерьеры. Здесь пол украшали не розетки и не изображения торжественных процессий, а точеные фигурки танцоров и орнаменты из виноградных гроздей и листьев, а вдоль стен были выложены кусочки цветного мрамора разных форм и размеров. Фантазия мастеров, казалось, не иссякала никогда. Мне вспомнились изящные греческие вазы, в изобилии встречавшиеся на рынках. Фрески на стенах поражали своими красками и мастерством, а перемежавшие их однотонные полосы ласкали взгляд.

Зурван остановился в центре комнаты.

«Итак, нас восхищает прекрасное, — хмыкнул он и, не дождавшись ответа, приказал: — Говори. Я хочу услышать твой голос».

«А что я должен говорить? — поинтересовался я, не поднимаясь со стула. — То, что хочу, или то, что ты велишь? Должен ли я откровенно сказать, что думаю, или подобострастно согласиться с тобой?»

Я умолк, ибо вдруг осознал, что произношу слова не по собственной воле, и утратил всю самоуверенность. Я вспомнил, что специально был послан к этому человеку — могущественному магу. Он Господин, а я всего лишь Служитель.

«Не беспокойся, — сказал Зурван. — Твоя речь отчетлива и понятна. Только это я и хотел узнать. Ты мыслишь, ты обладаешь силой. Думаю, ты самый величайший из ангелов, какого я когда-либо встречал. Никто из тех, кого я вызывал заклинаниями, не был столь могуч».

«Кто же послал меня? — спросил я. — Царь…»

Разум мой неожиданно пришел в смятение, в голове помутилось. Неспособность что-либо вспомнить повергла меня в ужас.

«Вот беда всех духов, из-за нее они остаются слабыми. Бог вселяет в них… неуверенность. И духи не могут обрести достаточно силы, чтобы причинять зло людям. Но ты знаешь, кто тебя послал. Думай! Постарайся найти ответ. Сейчас ты начнешь вспоминать. Но для начала дай выход ярости, рвущейся изнутри. Я не имею ничего общего с теми, кто мучил и убил тебя. Полагаю, все делалось так неумело и неловко, что будь на твоем месте дух послабее, он просто не вынес бы испытаний. Но ты выдержал. А что касается того, кто тебя послал… Вспомни, он сделал то, о чем ты просил. Он исполнил обещание».

В голове у меня прояснилось, и по мере того, как гнев постепенно покидал мой разум, будто воздух — легкие при долгом выдохе, я чувствовал себя все лучше. Даже дыхание стало ровнее.

«Ах да, царь Кир. Он отправил меня в Милет, ибо я просил об этом».

«Не трать время на мелочи. Помнишь, о чем я спрашивал? О ногтях, о веках… О деталях, которые всегда на виду. Внутренние органы не имеют значения. Твой дух пребывает в совершенной оболочке. Тебя невозможно отличить от обычного человека. Глупо тратить время и силы на сотворение сердца, легких или крови лишь затем, чтобы ощущать себя живым. Иногда тебе, возможно, понадобится немного крови, чтобы она вытекла из тела, но это пустяки, и потому нет нужды воссоздавать человеческий облик полностью. Ну что, тебе лучше?»

«Лучше? — Я сидел все в той же сгорбленной позе, положив ступню на колено, однако старый мудрец, казалось, не обращал внимания на мое нахальство. — Скажи, каково мое предназначение? Творить добро или зло? Ты назвал меня могущественным ангелом. Так же говорил и царь. Но он упоминал и о демоне. Или он имел в виду кого-то другого?»

Он стоял посреди комнаты — чуть покачиваясь, спокойный и невозмутимый — и, прищурившись, внимательно смотрел на меня.

«Полагаю, ты станешь тем, кем захочешь сам, хотя другие попытаются сделать тебя тем, кем пожелают они. В тебе много ненависти, Азриэль, очень много…»

«Ты прав. Я исполнен ненависти. Стоит вспомнить кипящий котел, и я прихожу в ужас, а потом меня захлестывает ненависть».

«Никто больше не причинит тебе такие страдания. Вспомни, разве ты не воспарил над котлом? Ты чувствовал обжигающее прикосновение кипящего золота?»

Я содрогнулся всем телом и дал волю слезам. Невыносимо было говорить о том, что произошло, и я не желал обсуждать это с ним.

«Лишь мгновение, — ответил я. — Мгновение я ощущал боль и сознавал весь ужас своего положения, понимал, что останусь там и умру. Да, чувствовал… Чувствовал, как оно проникает сквозь покрывавшую меня защитную оболочку, но больно было… Больно было только глазам».

«Понимаю. Что ж, теперь твои глаза в полном порядке. Мне нужна ханаанская табличка, с помощью которой ты был создан. Мне нужен прах».

«А разве они не у тебя?»

«Увы, нет! Проклятье! Их украла шайка разбойников, промышляющих в пустыне. Они примкнули к посланникам Кира, перебили и ограбили всех, у кого было хоть немного золота, скрылись, унеся с собой шкатулку. Они, наверное, приняли кости за золотые слитки. Только одному персу удалось выжить и добраться до ближайшей деревни. Сообщения о случившемся разослали по всем городам. Ты должен разыскать шкатулку с прахом и табличкой и принести мне».

«А я смогу?»

«Конечно. Ты пришел на мой зов. А теперь вернись туда, где была совершена кража или в место, откуда явился сейчас. Видишь ли, сын мой, в этом и состоит секрет магии. Тебе достаточно просто пожелать вернуться. Если разбойники обитают поблизости от места, где ты услышал зов, ты их найдешь. Оставайся во плоти и, если сможешь, убей грабителей. Но если тебе не хватит сил, или они нападут на тебя с оружием, или постараются отпугнуть заклинаниями — знай, на свете нет заклинаний, способных навредить Служителю праха, — сделайся бестелесным. Забери у них прах, унеси его, как если бы ты превратился в ветер пустыни, и доставь мне. А с ворами я разберусь позже. Отправляйся в путь и возвращайся с прахом».

«Ты хочешь, чтобы я убил их?»

«Разбойников? Да, убей всех. Не прибегая к магии — они этого не стоят, — а их же оружием. Отбери у них мечи и отруби всем головы. А когда увидишь души, покидающие тела, рявкни на них грозно — и они в страхе исчезнут. Поверь, все это не составит тебе труда. Возможно даже, твоя боль поутихнет. Ну, давай. Отправляйся в путь и принеси мне прах и табличку. Поторопись».

Я поднялся.

«Должен ли я повторить, какие слова тебе следует произнести? — спросил он. — Попроси вернуть тебя на место, откуда ты прибыл, и пусть все частички твоей нынешней плоти никуда не исчезают, а ожидают твоего зова, чтобы занять свои места, когда ты достигнешь цели. Ты останешься доволен. Поторопись. По моим расчетам, ты вернешься к вечеру, когда я буду ужинать».

«Мне что-либо угрожает?»

Он пожал плечами.

«Только моя насмешка, если позволишь им испугать тебя и проиграешь».

«С ними могут быть могущественные духи?»

«С пустынными разбойниками? Никогда! Послушай, тебе понравится это приключение. Ах да, забыл сказать: как только соберешься в обратный путь, обязательно сделайся невидимым. Разбойники будут мертвы, и ты спрячешь шкатулку внутри своего бесплотного тела. Я не хочу, чтобы ты входил сюда как обычный человек со шкатулкой в руках. Тебе следует научиться передвигать предметы усилием мысли. И еще. Если тебя кто-то заметит, ничего страшного. Не обращай внимания. Прежде чем человек поймет, что именно видел, ты будешь недосягаем. Ну, поторопись».

Я встал и, слыша рев ветра в ушах, мгновенно перенесся в маленькую палатку посреди пустыни, где и появился во всей красе перед компанией бедуинов, сидевших вокруг огня.

При виде меня они с криками вскочили на ноги и выхватили мечи.

«Вы украли прах? — спросил я. — Вы убили подданных царя?»

За всю мою смертную жизнь мне не доводилось испытывать такое удовольствие, никогда прежде я не ощущал такую удаль и свободу. Скрипя зубами от переполнявшего меня восторга, я забрал меч у одного из бедуинов и с невыразимой легкостью разрубил их на куски, одного за другим. Я сносил им головы, отсекал руки, ноги… Наконец все было кончено, я остановился и взглянул на огонь, а потом шагнул в него и вышел невредимым — пламя не причинило вреда ни телу, ни лицу: я по-прежнему выглядел обыкновенным человеком. Громкий радостный вопль вырвался из моей груди и, наверное, донесся до самого ада. От счастья со мной едва не случилась истерика.

В воздухе стоял запах пота и крови. Один из бедуинов вдруг забился в предсмертной агонии, но тут же затих. Внезапно полог распахнулся, и на меня набросились еще два вооруженных бедуина. Схватив одного, я без труда свернул ему шею и оторвал голову. Второй рухнул передо мной на колени, однако и его ждала та же участь. За стенами палатки слышались крики верблюдов и громкие голоса людей.

Внутри не осталось никого живого. Осмотревшись, я заметил в углу груду грубых шерстяных одеял. Откинув их, я увидел шкатулку с прахом и заглянул внутрь. Должен признать, зрелище оказалось не из приятных. Я словно вновь пережил момент своей смерти. Прах был на месте.

«Ладно, ты ведь и без того знаешь, что мертв, — со вздохом подумал я. — Стоит ли теперь горевать?»

Помимо шкатулки в углу были и другие сокровища — множество мешков с награбленным и незнакомые таблички.

Я завернул все в одеяло и, крепко держа узел обеими руками, произнес: «Частички тела, исчезните, позвольте мне снова стать невидимым, быстрым и сильным, как ветер. Пусть моя драгоценная ноша в целости и сохранности перенесется вместе со мной в Милет, к моему повелителю, пославшему меня сюда».

Тяжелые сокровища, словно якорь, мешали двигаться, поэтому обратное путешествие было медленным, но тем не менее приятным. Подъем к облакам доставил мне неизъяснимое удовольствие, но потом я спустился ниже и полетел над мерцающим морем. Восхищенный открывшимся видом, я едва не выронил мешок, но сумел вовремя взять себя в руки.

«Немедленно отправляйся к Зурвану, глупец, — приказал я себе. — Возвращайся к тому, кто послал тебя. И побыстрее».

Вскоре я оказался во внутреннем дворике. Уже наступили сумерки. Небо было расцвечено яркими красками заката, отблески его играли на облаках. Я вновь принял человеческий облик — для этого хватило одного моего желания — и лежал на земле. Сокровища валялись рядом. Правда, при падении шкатулка треснула и раскрылась.

Тут во дворик вышел мой новый господин и первым делом принялся собирать исписанные таблички.

«Мерзкие негодяи, — ворчал он. — Все это Кир передал для меня. Надеюсь, ты убил их?»

«С превеликим удовольствием», — ответил я, поднимаясь.

Взяв шкатулку с прахом, я застыл в ожидании дальнейших приказаний повелителя, готовый в любой момент прийти на помощь. Он вложил мне в руки несколько мешков из мягкой ткани, которые я принес вместе со шкатулкой. Похоже, в мешках лежали драгоценные украшения — так, во всяком случае, мне показалось на ощупь.

Зурван отпихнул в сторону одеяло.

К моему изумлению, одеяло взмыло вверх и полетело, а потом, извиваясь и хлопая на ветру, исчезло за стеной.

«Какой-нибудь нищий найдет его и воспользуется, — сказал Зурван. — Когда избавляешься от ненужного, всегда помни о тех, кто беден и голоден».

«Тебя действительно заботит участь бедных и голодных?» — спросил я, проходя следом за ним в большую комнату, освещенную масляными лампами.

Только тогда я увидел заполненные табличками полки и легкие деревянные стойки со свитками, которым отдавали предпочтение греки. Когда я был там впервые и сидел, скрючившись на стуле, все это находилось за моей спиной.

Я поставил сломанную шкатулку на пол и откинул крышку. Прах был в целости и сохранности.

Зурван первым делом положил таблички и мешки с драгоценностями на стол, сел, опершись на него локтями, и принялся быстро читать документы, иногда отвлекаясь на секунду, чтобы взять виноградину с серебряного блюда. Оторвавшись наконец от чтения, он раскрыл мешки и высыпал целую гору украшений, — как мне показалось, египетских, хотя некоторые были сделаны, несомненно, греческими мастерами, — а потом вернулся к прежнему занятию.

«А, вот! — воскликнул он. — Вот ханаанская табличка с заклинанием, при помощи которого был совершен ритуал. Она разломилась на четыре части, но я с легкостью соберу их воедино».

Так он и сделал: аккуратно сложил все четыре части.

Я вздохнул с облегчением, хотя, признаться, совсем забыл о табличке, тем более что она лежала не в шкатулке с прахом. Табличка была маленькой, довольно толстой, сплошь покрытой мелкой клинописью, и казалась совершенно целой, словно и не разбилась.

Зурван оторвал взгляд от таблички.

«Не стой без дела, — сказал он. — У нас впереди много работы. Достань прах и разложи кости так, чтобы получилась человеческая фигура».

«Ни за что!» — воскликнул я, чувствуя, как меня бросает в жар от гнева.

Жар был настолько сильным, что я буквально засветился, но к счастью, он не растопил мою телесную оболочку.

«Я к ним не притронусь!»

«Ладно, как знаешь. — Он пожал плечами. — Сядь, помолчи и подумай. Постарайся вспомнить все, что сможешь. Напряги свой разум, ведь он принадлежит духу, а не телу».

«Если уничтожить прах, я умру?» — спросил я.

«Я велел тебе думать, а не болтать, — откликнулся Зурван. — Нет, не умрешь. Ты не можешь умереть. Ты что, хочешь превратиться в безмозглого слабого духа, трясущегося на ветру? Ведь ты уже повидал немало таких? Или стать одним из безумных ангелов, скитающихся по полям и безуспешно пытающихся вспомнить священные гимны? Отныне ты принадлежишь этой земле, и советую выбросить из головы все светлые мысли о том, чтобы развеять собственный прах. Прах поддерживает тебя целым. Прах дарует тебе отдых, о котором ты так мечтаешь. Прах хранит силу твоего духа, а она, поверь, тебе еще пригодится. Так что не будь дураком, прислушайся к моим словам и поверь».

«У меня и в мыслях не было спорить с тобой, — заверил я. — Ты уже дочитал табличку?»

«Умолкни!» — приказал он.

Я сердито вздохнул, сел и принялся рассматривать свои ногти. Он были великолепны. Проведя рукой по волосам, я ощутил их густоту и понял, что они тоже прекрасны. Как я чувствовал себя в тот момент? Живым и совершенно здоровым, бодрым и энергичным. Я не ощущал ни голода, ни усталости, ни малейшего дискомфорта… Казалось, я находился в отличной форме. Естественно, на мне были расшитые одежды и бархатные туфли. Я провел по полу ногой — звук доставил мне удовольствие.

Наконец Зурван отложил в сторону табличку.

«Ну что ж, если ты, мой юный призрак, так разборчив, брезглив и труслив, я сделаю работу за тебя».

Он вышел на середину комнаты и высыпал мой прах на пол. Потом отступил, простер руки и, медленно опускаясь на колени, начал тихо, почти шепотом, произносить какие-то персидские заклинания и непонятные фразы… Тут я увидел что-то возле его рук… Не знаю, что именно… Как если бы воздух колебался от жара очага…

К моему великому изумлению, кости сами собой сложились в силуэт человека, подготовленного к погребению. А Зурван тем временем продолжал читать магические слова и жестикулировать, как будто сшивая что-то. Возле него появилась тяжелая бобина с проволокой — не то медной, не то золотой, точно не знаю, — и он раз за разом совершал одно и то же движение, словно нанизывал на эту нить, как бисеринки, части скелета. Он скреплял кости нитью, даже не прикасаясь к ним — ему хватало жестов. Он надолго задержал руки над конечностями из-за множества мелких косточек, потом перешел к ребрам, тазу и наконец решительным движением правой руки растянул позвоночник и соединил с черепом. Теперь скелет оказался прочно сшитым проволочной нитью. При желании его можно было подвесить на крюк и слушать, как стучат друг о друга кости под ветерком.

Я постарался выбросить из головы все воспоминания о котле и невыносимой боли и смотрел на скелет, лежавший на полу, словно в открытой могиле.

Тем временем Зурван быстро прошел в соседнюю комнату и вернулся с двумя мальчиками лет десяти. Я с первого взгляда понял, что они не живые люди, а лишь материализованные духи. Они несли прямоугольную шкатулку, меньшего размера, чем моя, щедро украшенную золотом, серебром и драгоценными камнями, благоухающую ароматом кедра. Зурван открыл шкатулку: внутри оказалось нечто вроде ложа из шелковой ткани. Он велел мальчикам поднять скелет и поместить в шкатулку, придав ему позу ребенка во чреве матери: склонить голову к груди, подтянуть колени к подбородку и сложить вытянутые руки над головой.

Мальчики беспрекословно повиновались. Выполнив все указания Зурвана, они выпрямились и уставились на меня чернильно-черными глазами. Сложенный, как велено, скелет занял всю шкатулку, не осталось ни дюйма свободного пространства.

Зурван повернулся к мальчикам.

«А теперь идите и ждите дальнейших приказаний».

Мальчишки явно не хотели уходить.

«Убирайтесь!» — рявкнул Зурван.

Мальчики со всех ног выскочили вон и тайком подглядывали за мной, спрятавшись за дальней дверью.

Я встал, подошел к шкатулке и заглянул в нее. Внутри она походила на древнюю могилу — вроде тех, что мы порой находим среди холмов. В давние времена люди, прежде чем поместить усопших во чрево Матери-Земли, придавали им именно такую позу.

Зурван сидел, погрузившись в размышления.

«Воск! — наконец воскликнул он. — Вот что мне нужно! Много растопленного воска».

Он встал и повернулся ко мне. Меня вдруг охватил страх.

«В чем дело? — резко спросил он. — Что с тобой?»

В комнате снова появились мальчики. Искоса поглядывая на меня, они внесли большую емкость с расплавленным воском, похожую на огромный чайник. Зурван взял у них емкость и принялся поливать скелет воском. Мягкая белая субстанция мгновенно застывала, скрепляя кости. Завершив работу, маг велел мальчикам унести «чайник» и добавил, что разрешает им остаться в телесной форме и поиграть часок в саду, если они не будут шуметь.

«Они духи?» — спросил я.

«Они этого не знают», — ответил он, по-прежнему не отрывая взгляд от залитых воском костей.

Его явно не интересовал мой вопрос. Он закрыл шкатулку, проверил петли и замок, потом, убедившись в их прочности, снова откинул крышку.

«Со временем, точнее говоря, вскоре, ибо я уже далеко не молод, — заговорил он, — я скопирую все необходимое с ханаанской таблички на другую, серебряную, которая будет всегда лежать здесь. Но и сейчас твой прах в полном порядке и останется таким навечно. Войди в него и вернись обратно».

Стоит ли говорить, что мне не хотелось этого делать. Я испытывал отвращение к праху, все внутри меня взбунтовалось против его приказа. Но Зурван, мой мудрый учитель, ждал, и мне не оставалось ничего, кроме как исполнить повеление. Я почувствовал, что словно растворяюсь, погружаюсь в безмолвную тьму, а потом жаркий вихрь подхватил меня… И я снова обрел плоть и стоял рядом с Зурваном.

«Великолепно! — воскликнул он. — Великолепно. А теперь расскажи мне все, что помнишь о своей жизни».

Его просьба заставила меня сделать одно из самых неприятных открытий в моем посмертном бытии. Я ничего не помнил. Ничего! Сколько бы он ни спрашивал. Я помнил, что боялся котла. Помнил, что жар вызывал во мне страх. Так же как и пчелы, о которых напомнил воск. Я помнил, что видел царя персов Кира и что милость, о которой его просил, нельзя было назвать чрезмерной. Что еще? Очень мало, только самое основное.

Зурван снова и снова требовал, чтобы я напряг память, но все мои попытки оказывались тщетными. Наконец терпение мое иссякло, и я заявил магу, что не понимаю, чего он хочет, и попросил оставить меня.

«Ну-ну, успокойся, — сказал он, похлопывая меня по плечу. — Если не вспомнишь, что происходило с тобой в жизни, не сможешь извлечь пользу из ее уроков».

«А если уроков не было? — откликнулся я. — Что, если в моей жизни не было ничего, кроме лжи и предательства?»

Я хорошо помнил только, как пришел к нему, помнил его слова, как он послал меня к бедуинам и какое наслаждение доставило мне убийство. Я помнил, как вернулся к нему и все, что произошло с того момента. Он задал мне несколько вопросов о подробностях моего путешествия. Спросил, например, что горело в очаге, вокруг которого сидели бедуины, и присутствовали ли там женщины. Я ответил, что горел верблюжий помет и что женщин в палатке не было. Прежде чем ответить на вопрос Зурвана, где все произошло, мне пришлось немного подумать, но, к его удовольствию, я вспомнил, что место это находилось в пятидесяти милях от границы пустыни, расположенной к востоку от Милета.

«Назови имя ныне правящего царя», — продолжал спрашивать Зурван.

«Кир Персидский», — ответил я.

Вопросы следовали один за другим: кто такие лидийцы, мидийцы, ионийцы? Где находятся Афины? Кто такой фараон? В каком городе Кира провозгласили царем мира? И на все я нашел ответы.

Он спрашивал и о вещах, имевших практическое значение: о цветах, о пище, о воздухе, о тепле и жаре. И снова я знал ответы. Как оказалось, память моя сохранила великое множество общих сведений, но ничего о моей собственной жизни. Я подробно рассказал ему о серебре и золоте, и моя осведомленность произвела на него впечатление. Рассмотрев драгоценные камни, присланные Зурвану царем, я отметил их высочайшую ценность и красоту, а потом объяснил, какие из них особенно ценны. Вспомнил я и названия всех цветов в саду. В конце концов я почувствовал, что допрос меня утомил.

И тут случилось неожиданное: я расплакался. Разрыдался, как ребенок. Я никак не мог остановиться, но при этом не испытывал неловкости перед Зурваном. А он молча ждал, и во взгляде его блестящих голубых глаз я видел скорее любопытство, чем жалость.

«Скажи, ты искренне призывал меня всегда помнить о бедных и голодных?» — спросил я.

«Да, — кивнул он. — Я намерен поведать тебе о самом важном из того, что мне ныне известно. И хочу, чтобы ты мог по первому моему требованию повторить все, что сейчас узнаешь. Договорились? Назовем это уроками Зурвана. И после моей смерти, пускай пройдет много времени, ты должен будешь требовать от своих повелителей, чтобы они делились с тобой знанием, пусть оно и окажется сущей глупостью. А глупость ты сумеешь распознать, ибо обладаешь разумом. Ты очень умный дух».

«Согласен, о мой голубоглазый повелитель, — сердито проворчал я. — Поведай же мне все, что тебе известно».

Мой сарказм и оскорбительная насмешка заставили Зурвана нахмуриться. Он сел, закинул ногу на ногу и задумался. Туника подчеркивала сильную худобу мага. Седые волосы доходили до плеч. Однако лицо его было полно жизни.

«Послушай, Азриэль, — наконец заговорил он. — Я могу наказать тебя за неуважение и дерзость. Могу засунуть тебя в котел, которого ты так боишься, и заставить испытать боль и страдания, ибо ты не будешь знать, что он ненастоящий. Поверь, я могу сделать это в любую минуту».

«Если сделаешь это, маг, я выберусь оттуда и оторву тебе руки и ноги», — заявил я.

«Вот это меня и останавливает, — откликнулся он. — Ну что ж, позволь вот что сказать: я ожидаю от тебя благодарности за все, чему сумею научить. Я твой повелитель и стал им по твоему желанию».

«Ну вот, это уже другое дело», — кивнул я.

«Ладно. А теперь слушай, я поделюсь с тобой тем, что знаю, и ты должен запомнить это навсегда. До тех пор, пока ты будешь кипеть от ненависти и жариться в адском пламени гнева, ты не сможешь в полной мере использовать дарованные тебе способности. А значит, будешь попадать во власть других духов и зависеть от милости магов. Гнев путает мысли и сбивает с толку, а ненависть ослепляет. Так-то. Ты сам делаешь себя ущербным, и я хотел бы избавить тебя от этих чувств, но это выше моих сил.

Однако я постараюсь научить тебя кое-чему. Смирись со всем, с чем гнев и ненависть позволят смириться. Самое главное — запомни, что есть только один Бог. Не важно, какое имя он носит: Яхве, Ахурамазда,[30] Зевс или Атон. Не имеет значения, как именно ему поклоняются и служат.

Есть только одна цель в жизни: видеть происходящее и стараться как можно лучше познать сложность мира, его красоту, его тайны и загадки. Чем глубже ты во всем разберешься, чем внимательнее будешь наблюдать, тем полнее будет твое наслаждение жизнью и ощущение внутреннего покоя. Это самое главное. Все остальное не более чем игры и развлечения. Если все, что ты делаешь, не основано на любви и стремлении к познанию, толку не будет.

И еще. Проявляй доброту. Всегда, при любой возможности. Никогда не забывай о тех, кто беден, голоден и несчастен. О тех, кто страдает и нуждается. Главнейшая цель существования на земле, будь ты ангел или дух, мужчина, женщина или ребенок, — помощь другим: бедным, голодным, угнетенным… Самая важная способность — умение облегчить боль и подарить радость. Я бы сказал, что доброта — это чудо, творимое людьми. Доброта присуща исключительно людям и некоторым наиболее совершенным духам.

Теперь о магии. Везде, во всем мире, вне зависимости от того, на чем она основана и как проявляется, магия одинакова. Ее предназначение в том, чтобы управлять призраками и душами живых людей, а также общаться с духами мертвых, которые вечно витают в пространстве. Вот что такое магия. Слова, произносимые на магических обрядах, могут быть разными в Эфесе, Дельфах или на просторах северных степей, но суть их не меняется. Я знаю все, что известно сейчас о магии, однако не прекращаю поиски. Каждое новое заклинание дарит мне неизведанные прежде способности. Но ты должен понять: любая магическая формула помогает мне обрести ту или иную способность, однако не увеличивает мою силу. Могущество мое растет только благодаря пониманию и воле. Магия везде одинакова, и, знаешь ты слова или нет, тебе доступно многое.

В большинстве случаев магами рождаются, однако случается, что некоторые люди становятся ими. Магические формулы помогают им, однако, повторяю, слова не имеют решающего значения. Для Бога все языки одинаковы, он их не различает. Равно как и духи. Слабым магам заклинания приносят больше пользы, чем сильным. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду. Ведь ты обладаешь могуществом и можешь творить чудеса без всяких заклинаний. Мы оба убедились в этом сегодня. Так не позволяй никому взять над тобой власть при помощи заклинания. Да, некоторые маги способны на это, но не позволяй одурачить себя словами. Ты должен противиться любой власти, если найдешь в себе силы. Соберись, пробуди волю и произнеси собственное заклинание, ибо заклинаний боятся не только духи, но и люди. Когда будет нужда, пропой песнь силы, песнь могущества, и ты добьешься своего. Перед тобой распахнутся все двери».

Он щелкнул пальцами и, немного помолчав, продолжил:

«И последнее. Ни один человек на земле не знает, что ожидает его за порогом истинной смерти. Духам известно больше: они видят сверкающие лестницы, ведущие на небеса, любуются цветущими деревьями в райском саду, общаются с душами мертвых, видят вспышки Божественного света — поверь, он то и дело вспыхивает, правда, лишь на короткое мгновение. Но и духам не дано знать наверняка, что лежит за гранью истинной смерти. Никому из тех, кто действительно покинул землю и сонм обреченных скитаться над ней духов, не довелось вернуться. Они могут приходить и даже беседовать с нами, однако их нельзя заставить вернуться. Только Бог или сами мертвые решают, появиться здесь или нет. Так что не верь тому, кто станет утверждать, будто ему известно о небесах все. Все, что мы с тобой когда-либо узнаем о высших сферах, о духах или об ангелах, будет связано только с землей, но никак не с царством смерти. Ты понял?»

«Да, — кивнул я. — Кажется, понял. Но почему ты сказал, что цель жизни состоит в любви и стремлении к знаниям? Я имею в виду, почему так сложилось? Почему необходимо провести жизнь в неуклонном следовании этим заветам?»

«Глупый вопрос, — пожал плечами Зурван. — Какая разница, почему так должно быть, — должно, и все. Цель жизни — в любви и стремлении к знаниям. — Он вздохнул. — Давай представим, что отвечаем на этот вопрос кому-то другому… Так почему же необходимо провести жизнь в любви и стремлении к познанию? Грубого, невежественного человека, наверное, удовлетворил бы такой ответ: „Потому что это самый безопасный способ прожить жизнь“. Человеку выдающемуся я бы ответил так: „Такая жизнь принесет славу и награды“. Тому, кто ослеплен себялюбием, я объяснил бы так: „Забота о бедных, голодных и угнетенных, умение думать о других, любовь и знания принесут твоей душе мир и покой в конце жизни“. — Он снова пожал плечами. — А самих угнетенных я утешил бы так: „Ваша боль, ваша мучительная боль утихнет, страдания прекратятся“».

«Понимаю», — кивнул я и улыбнулся, ибо неожиданно испытал удовлетворение.

«Не сомневаюсь, — сказал он. — Уверен, что ты понял».

Я вдруг снова расплакался.

«Неужели нет одного-единственного слова… какого-то девиза?»

«Что ты имеешь в виду?»

«Очень трудно любить и учиться. Человек может заблуждаться, совершать ужасные ошибки, причинять боль другим. Так неужели нет предупреждающего слова? В древнееврейском есть слово „аль ташет“, что означает „не навреди, не разрушь“».

Меня душили слезы, и я с трудом выдавливал из себя каждое слово, снова и снова повторяя: «Аль ташет… аль ташет… аль ташет…» — последний раз едва слышным шепотом.

Какое-то время Зурван мрачно размышлял.

«Нет, такого слова не существует. Мы не можем распевать „аль ташет“ до тех пор, пока это не станет делать весь мир».

«А настанет ли время, когда весь мир будет петь одну и ту же песню?»

«Этого никто не знает. Ни мидийцы, ни евреи, ни египтяне, ни воины северных земель — никто. Помни, я рассказал тебе все, что мне известно. Остальное — болтовня и слухи. А теперь дай слово, что будешь служить мне, а я дам слово, что, пока я жив, ты не будешь знать боли, ибо это в моей власти».

«Даю слово, — пообещал я. — И благодарю за терпение. Мне кажется, я был добр в своей смертной жизни».

«Так почему же ты плачешь?»

«Потому что не желаю испытывать ненависть и гнев. Я хочу любить и накапливать знания».

«Прекрасно. Ты будешь любить и учиться. А теперь уже ночь. Я стар и очень устал. И хочу почитать перед сном — есть у меня такая привычка. А ты отправляйся в прах и спи, пока я не позову. Не слушай никого, кроме меня. Скорее всего, тебя никто не потревожит, но кто знает, что может прийти в голову демонам — эти злобные и завистливые ангелы способны на все. Откликайся только на мой голос. Потом мы вместе займемся делом. Если тебя все-таки вызовут, разбуди меня. Впрочем, я за тебя не беспокоюсь… С твоей силой я достигну всего, о чем мечтаю в этом мире».

«Всего, о чем мечтаешь? А каковы твои желания? Я не могу…»

«Не волнуйся, сын мой. Речь идет главным образом о книгах, — успокоил меня Зурван. — Богатство нужно мне лишь для того, чтобы создавать вокруг себя красоту. То, что ты видишь, свидетельствует о моем немалом благосостоянии. Однако прежде всего меня интересуют рукописи. Я хочу получать их из всех уголков света — от каменных пещер на севере до египетских городов на юге. И ты поможешь мне. Я научу тебя всему, и к моменту моей смерти ты обретешь достаточную силу, чтобы противостоять повелителям, которые будут ее недостойны. А теперь отправляйся в прах».

«Я люблю тебя, повелитель», — сказал я.

«Ладно, ладно, — отмахнулся он. — Я тоже полюблю тебя со временем. Настанет день, и ты будешь свидетелем моей смерти».

«Ты любишь меня? Я имею в виду именно меня… Меня ты любишь?»

«Люблю, люблю, мой юный сердитый дух. Именно тебя. Ты больше ни о чем не хочешь спросить, прежде чем я отправлю тебя спать?»

«А должен? О чем?»

«О ханаанской табличке, с помощью которой тебя сделали тем, что ты есть. Ты ни разу не поинтересовался, что там написано, не попросил меня прочесть тебе или разрешить прочесть самому. Ты ведь умеешь читать?»

«Да, умею, на многих языках. Но я не желаю ее видеть. Никогда».

«Что ж, понимаю. Иди-ка обними меня и поцелуй — в губы, как делают персы, и в обе щеки, как принято у греков. И не появляйся, пока я тебя не призову».

Тепло его тела доставило мне неизъяснимое удовольствие. Я потерся лбом о его щеку и, чувствуя себя почти счастливым, усилием воли возвратился в прах и погрузился во тьму.

10

— Как я уже говорил, эта часть повести — о двух моих повелителях — будет самой короткой. Но о Зурване, о том, кем он был и чему научил меня, я хочу рассказать полностью. Сейчас я не вспомню всех, кто повелевал мной после Зурвана, но уверен, ни один из них не обладал его силой. Но что еще важнее, ни один не испытывал такой жажды знаний и желания поделиться ими. Именно его страстное стремление обучить меня и полное отсутствие страха передо мной и моей независимостью коренным образом повлияли на все мое последующее существование, включая те времена, когда я не мог воскресить в памяти его образ, его внимательные голубые глаза и растрепанную седую бороду.

Иными словами, уроки Зурвана навсегда остались со мной и помогали даже в самые мрачные периоды моей жизни.

Благодаря щедрости Кира Зурван был богатым человеком и мог позволить себе все, что хотел. Но главными своими сокровищами он считал рукописи. Много раз по его поручению я отправлялся в путь, чтобы разыскать в тайниках редчайшие манускрипты и либо украсть их, либо сообщить о них своему учителю, и тогда он покупал те, которые его заинтересовали. Библиотека Зурвана представлялась поистине огромной, а его любознательность — неиссякаемой.

Однако после первого пробуждения мне предстояло усвоить урок гораздо более интересный, чем умение путешествовать невидимым.

Мое появление стало поистине незабываемым. В нарядной, сшитой по вавилонской моде одежде с длинным рукавом я стоял в его кабинете, и мой телесный облик ничем не отличался от облика обыкновенного человека. Лучи солнца только начали проникать в комнату, и мраморный пол светился, отражая их сияние. Я так залюбовался этой картиной, что не сразу осознал, где и зачем нахожусь, и только по прошествии времени вспомнил, что имя мое — Азриэль и я мертв.

Я отправился путешествовать по дому в поисках его обитателей. Открыв дверь в спальню, я увидел расписанные стены, однако не прекрасные фрески и не изящные арочные окна поразили мое воображение, а стайка полупрозрачных существ, с пронзительными визгами и воплями отпрянувших от меня и бросившихся к постели Зурвана. Маг, как мне показалось, все еще спал.

Рассмотреть призраков было нелегко: я видел то нечеткие силуэты, то вспышки света, то оскаленные лица и не мог составить четкое представление. До меня доносились то короткие вскрики, то рычание. В конце концов я пришел к выводу, что эти существа похожи на людей, только мельче, слабее, и ведут себя словно расшалившиеся дети.

Все они собрались вокруг постели — то ли охранять Зурвана, то ли просить у него защиты. Зурван открыл глаза и долго смотрел на меня, а потом взволнованно вскочил и вновь устремил на меня полный недоумения взгляд, как будто не верил тому, что видел.

«Разве ты не помнишь, что было вчера, мой повелитель? — удивился я. — Ведь ты, конечно, не забыл, как я пришел в твой дом, и ты отправил меня спать, пообещав, что утром снова призовешь?»

Он кивнул и замахал руками, отгоняя тех, кто столпился возле постели. Наконец обставленная по всем греческим канонам комната с чудесными фресками на стенах опустела. Я остался стоять в ногах постели.

«Что я сделал не так, учитель?» — спросил я.

«Я звал тебя во сне, и ты услышал — вот в чем дело. А это значит, ты обладаешь гораздо большей силой, чем я предполагал. Я лежал в полудреме, размышляя о тебе, и этого оказалось достаточно, чтобы ты восстал из праха. Кстати, твой прах вон там. — Он ткнул пальцем в шкатулку возле постели. — Я к нему не прикасался. Ты пробудился в ответ на мои мысли».

Зурван повернулся на бок, спустил ноги на пол и встал, завернувшись в простыню, словно в длинную тогу.

«Мы найдем применение твоей силе, однако она не станет средством достижения моих или чьих-либо еще целей».

Зурван погрузился в размышления.

«Отправляйся обратно в прах, — наконец заговорил он. — И возвращайся во плоти по моему зову. Приходи на агору в полдень. Буду ждать тебя в таверне. Я хочу, чтобы ты явился во плоти, полностью одетый, самостоятельно добрался от моего дома до агоры и отыскал меня, лишь повторяя мое имя».

Я сделал все, как он велел, однако, окунувшись в пуховую мягкость тьмы, не переставал недоумевать, почему вдруг пробудился в другой комнате — не там, где оставил Зурвана накануне… Но вскоре я заснул. Сон приходил урывками, как бывает, когда человеку не удается провалиться в беспамятство и он только дремлет, но тем не менее я хорошо отдохнул.

Почувствовав, что наступил полдень, я, во плоти и одетый как положено, вернулся в гостиную. Чтобы убедиться в том, что руки и ноги у меня на месте, а волосы и борода аккуратно расчесаны, мне достаточно было быстро провести по себе руками и мысленно пожелать этого. Но в комнате стояло большое отполированное зеркало, и я несказанно удивился, заметив собственное отражение, ибо прежде считал, что призраки и духи не отражаются в зеркалах. И тут мне пришла в голову мысль: «Да, конечно, я обязан немедленно предстать перед повелителем, но почему бы прежде не повидать еще кое-кого?»

«Ну, покажитесь вы, мелкие трусливые твари!» — крикнул я во весь голос.

И мгновенно комнату заполнили маленькие духи. Все как один они смотрели на меня с почтительным страхом. Они практически не шевелились, и застывшая масса их тел казалась многослойной, словно они смешивались, проникали друг в друга. Среди множества крохотных лиц и конечностей я отчетливо разглядел несколько высоких четких фигур, но и они поглядывали на меня с опаской.

«Покажитесь!» — вновь потребовал я, и духов стало еще больше.

Некоторые выглядели измученными и жалкими — похоже, это были духи тех, кто умер совсем недавно. Один из таких несчастных приветственно поднял руку.

«Куда идти?» — спросил он.

«Не знаю, брат», — ответил я.

Я выглянул в сад — и там было полно духов, причем я видел их совершенно ясно. Возможно, потому, что они оставались совершенно неподвижными, словно пригвожденными к месту. Мне вспомнилось, как на меня напали во дворце, в первые минуты моего приобщения к сонму духов. И как только это воспоминание всплыло в моей памяти, картина резко изменилась.

На безмолвных и неподвижных призраков с воем и воплями отовсюду налетели злобные духи — точно как те, что когда-то атаковали меня.

«Назад! — завопил я, удивляясь собственному грозному рыку. — Убирайтесь!»

Твари отпрянули. Но один дух все же сумел вцепиться в меня, однако не причинил никакого вреда. Резко развернувшись, я треснул его кулаком и выкрикнул проклятие, а потом велел ему исчезнуть и спрятаться в укромном месте, не то я его уничтожу. Он в панике бросился прочь и мгновенно растворился.

В комнате вновь стало тихо, впрочем, прищурившись, я увидел множество мелких духов, застывших в ожидании.

Но тут возле самого уха отчетливо прозвучал голос: «Я велел тебе прийти на агору и отыскать меня в таверне».

Конечно, это был Зурван.

«Мне что, карту тебе нарисовать? — поинтересовался он. — Ты забыл мой приказ? Немедленно отправляйся в путь и разыщи меня. Не смей задерживаться и не обращай внимания ни на живых, ни на мертвых».

Я занервничал, ибо понимал, что проявил неповиновение. Безусловно, я отлично помнил приказ повелителя, как помнил и сегодняшнее утро, ведь я так старательно все запоминал. Поспешно покинув дом, я вышел на улицу.

Это была моя первая прогулка по Милету. Передо мной открылся прекрасный греческий город, овеваемый свежим морским воздухом. Повсюду я видел великолепные, отделанные мрамором сооружения, просторные площади, на которых собирались люди, крохотные лавки и торговые лотки, жилые дома с глубокими нитями под алтари, фонтаны… Над всей этой красотой в небе сияли облака, отражавшие голубизну моря. Наконец я добрался до площади, на которой шумел базар, и заметил таверну под ярким, колыхавшимся на ветру навесом. Я увидел ожидавшего меня Зурвана и остановился перед ним.

«Сядь, — приказал он. — И объясни, почему, выходя из дома, ты открыл дверь, а не прошел сквозь нее».

«Я не знал, что во плоти могу проходить сквозь предметы. Ты же велел явиться к тебе в телесном образе. Ты сердишься на меня? Вокруг так и толпились духи! Я никогда не видел столько, поэтому зрелище привлекло меня и задержало…»

«Хватит болтать, — прервал меня Зурван. — Я не просил тебя делиться со мной мыслями, а лишь поинтересовался, почему ты не потрудился пройти сквозь дверь. Знай, что даже если ты в теле, это не мешает тебе проникать сквозь двери, ибо то, что делает твердым его, не делает твердой дверь. Понятно? А теперь исчезни и появись здесь снова. Таверна почти пуста, никто ничего не заметит. Ну, давай».

Я исполнил приказание. Ощущение было восхитительным, и мне вдруг стало весело.

Выражение лица Зурвана тоже изменилось, стало более доброжелательным. Он попросил меня рассказать обо всем, что я видел.

Когда я закончил, он спросил: «Ответь, а при жизни ты встречался с духами? Только говори сразу, не задумываясь и не напрягая память».

«Да, встречался», — кивнул я.

Вспоминать было мучительно, и я не смог воскресить в памяти подробности, да и не хотел. При мысли о пережитом предательстве меня душила ненависть.

«Я знал. — Зурван вздохнул. — Кир говорил мне, но речь его была туманна, и я засомневался, что понял его правильно. Кир как-то по-особому любит тебя и считает, что в долгу перед тобой. Вот что, мы с тобой отправимся в царство духов, чтобы у тебя не осталось никаких вопросов. Но сначала ты должен меня выслушать. Имей в виду, у каждого мага есть собственное представление о местах обитания духов и о том, кто они и почему поступают так, а не иначе. Но по сути своей все духи одинаковы…»

«Тебе налить вина, повелитель? — спросил я. — Твой кубок пуст».

«Почему ты осмелился перебить меня таким вопросом?»

«Потому что тебя мучит жажда», — ответил я.

«Ну что мне с тобой делать? — посетовал маг. — Как удержать твое внимание и заставить слушать?»

Я обернулся и жестом подозвал мальчишку, разносившего вино. Тот поспешно подошел, наполнил кубок мага и поинтересовался, не подать ли что-то для меня. Он обращался ко мне с поразительным почтением, даже с большим, чем к Зурвану, и я не сразу догадался, что причиной тому мой вавилонский облик: обильно украшенная драгоценными камнями и вышивкой одежда, аккуратно подстриженные волосы и борода.

Я сказал мальчику, что мне ничего не нужно, и хотел вознаградить его, но у меня не было денег. Тут я заметил на столе несколько серебряных сиклей и отдал ребенку. Он отошел от стола.

Зурван сидел, подперев голову руками, и молча наблюдал за мной.

«Да, кажется, я понимаю…» — проговорил он.

«Что именно?» — спросил я.

«Ты независим от рождения и никому не станешь подчиняться. Весь ханаанский ритуал, описанный в табличке…»

«Тебе обязательно вспоминать об этой отвратительной табличке?» — снова перебил я мага.

«Да помолчи же наконец! Неужели тебе не приходилось разговаривать со старшими, с учителями, с царем? Прекрати встревать в разговор и слушай! Будь ты неладен, Азриэль, неужели непонятно, что отныне ты бессмертен? Я могу дать тебе полезные знания. Оставь свои дерзости и не отвлекайся, а слушай внимательно. Ясно тебе?»

Я кивнул, чувствуя, как слезы подступают к глазам. Мне было стыдно, что я разгневал учителя. Достав из кармана платок, я приложил его к глазам и, к своему удивлению, увидел, что он влажный. Подумать только, влажный!

«Ну вот, наконец-то! Стоило мне рассердиться, и ты сразу стал послушным», — удовлетворенно заметил Зурван.

«А могу я уйти от тебя, если захочу?» — спросил я.

«Полагаю, что можешь, но это будет глупо с твоей стороны. А теперь соберись. Вспомни, о чем я говорил, пока тебе не пришло в голову налить мне вина».

«Ты сказал, что каждый маг будет по-своему обрисовывать границы мира духов, по-разному называть и описывать их».

Не знаю почему, но Зурван был явно удивлен моим ответом. Однако счел его вполне удовлетворительным.

«Да, правильно, — сказал он. — А теперь слушай и делай, что я велю. Осмотрись вокруг. Окинь взглядом таверну, агору, все, что есть под солнцем, и отыщи духов. Не разговаривай с ними, не обращай внимания на их призывы и приветственные жесты. Просто старайся удержать их в поле зрения. Смотри внимательно, как если бы искал что-то очень маленькое, но ценное, и не издавай при этом ни звука».

Я сделал, как он велел, ожидая, конечно, увидеть такое же множество беспокойных духов, как и в доме Зурвана. Ничего подобного! Не было ни злобных демонов, ни мятущихся душ мертвых. Я заметил лишь духов, которые бродили по таверне, то ли ища что-то, то ли пытаясь заговорить с людьми…

«А теперь, — приказал маг, — смотри дальше, забудь про обреченные на земные скитания души мертвых, на тех, кто перешел в другой мир недавно, и постарайся увидеть старых духов».

Я повиновался, и снова передо мной предстали те совершенно прозрачные, но схожие формой с людьми твари, с неподвижными взглядами и застывшими выражениями на лицах. Они заполонили всю площадь. Многие смотрели и жестами указывали прямо на меня, другие не обращали внимания. Я поднял глаза, увидел, что небо над агорой буквально кишит ими, и вскрикнул от удивления. Духи не казались взволнованными, сердитыми или растерянными — нет, они походили скорее на стражей, защитников живых, на богов или ангелов. Перемещались они стремительно. Должен сказать, что все духи не стоят на месте, только тени мертвых передвигаются неумело и неуклюже, старые духи — медленно и совсем по-человечески, а эти ангельские создания летали весело и так быстро, что я и не пытался за ними уследить.

Потрясенный красотой этих воздушных существ, поднимавшихся к самому солнцу, я не удержался от восторженных возгласов. И тут я увидел крадущегося ко мне духа, снедаемого голодом и отчаянием. Вздрогнув от ужаса, я отпрянул. Некоторые духи, наметив это, стали привлекать ко мне внимание остальных. Среди них были создания, представлявшие собой нечто среднее между духами мертвых и ангелами, и я отчетливо видел, как с ними сливаются другие, свирепые и злобные существа, беспорядочно метавшиеся из стороны в сторону, жутко гримасничавшие и указывавшие на меня. Потрясая кулаками, они явно искали драки.

Облако духов становилось все более плотным. Я уже не видел ни навеса над таверной, ни мостовой, ни домов на другой стороне агоры. Все пространство принадлежало только им, духам. Вдруг я ощутил чье-то прикосновение — теплое прикосновение живого человека: это Зурван тронул меня рукой.

«Сделайся невидимым, — приказал он, — и как можно плотнее окутай меня собой, а потом поднимайся и улетай отсюда. Я останусь во плоти, ибо не могу иначе, но ты защитишь меня и укроешь своим невидимым телом».

Я обернулся на него, пораженный живой яркостью его облика. Я начал исполнять приказание, расправляя и растягивая каждую клеточку тела и обвиваясь вокруг Зурвана, пока полностью не укрыл его собой. Вместе с ним я вылетел из таверны и начал подниматься все выше и выше, пробираясь сквозь толпы духов. Самые злобные демоны поначалу опешили, но быстро пришли в себя и принялись выть и шипеть, стараясь удержать нас, но я отпихивал их и летел дальше.

Мы поднялись над городом, и теперь он раскинулся далеко внизу. Снова я любовался видом полуострова, уходящего далеко в море, стоявшими на якоре судами с развевавшимися флагами, наблюдал за людьми, занятыми какой-то работой, на первый взгляд бессмысленной, но безусловно полезной.

«Унеси меня в горы, — велел Зурван. — На далекую и самую высокую в мире гору. Вокруг нее вращается солнце, на ее вершине обитают боги, — гору эту называют Меру. Лети туда».

Мы поднялись еще выше и полетели над пустыней. Потом я увидел внизу города Вавилонии, похожие на прекрасные цветы… Или, скорее, ловушки… Да, ловушки, привлекавшие богов и заставлявшие их спускаться с небес, подобно тому как цветы заманивают в свои объятия пчел.

«На север, — приказал маг, — дальше на север. Заверни меня в одеяла, чтобы я не замерз, и оберегай от опасностей. Ты должен лететь так быстро, как только можешь, до тех пор, пока я не закричу от боли».

Я послушно запеленал его в мягкое шерстяное одеяло, еще тщательнее окружил своей невидимой плотью и помчался на север. Мы летели все дальше и дальше. Далеко внизу виднелись только снежные шапки гор да редкие долины, в основном заснеженные и пустые, лишь кое-где паслись стада или табуны лошадей.

«Меру, — напомнил мне маг. — Ты должен отыскать гору Меру».

Я напрягал разум, но в конце концов понял, что все мои усилия напрасны.

«Здесь нет никакой Меру», — сказал я.

«Так я и думал, — вздохнул Зурван. — Давай-ка приземлимся вон там, в долине, где пасутся кони. Спускайся».

Вскоре мы оказались на земле. Я не стал снимать с него одеяло и по-прежнему укрывал его собой от посторонних глаз. Мне было приятно сознавать, что наши лица почти соприкасаются.

«Есть древняя легенда о великой горе Меру, — заговорил Зурван. — Эта гора послужила прообразом всех зиккуратов и пирамид, возведенных разными народами, хотя сами строители имели о ней весьма туманное представление. В честь этой горы создавались высочайшие храмы по всему миру. А теперь отпусти меня, Азриэль. Верни себе плотскую форму и хорошенько вооружись, чтобы в случае необходимости дать достойный отпор здешним воинам. Убей любого, кто попытается напасть на меня».

Я отпустил его и поставил на ноги. Несмотря на теплое одеяло, маг дрожал от холода. Несколько пастухов заметили нас и бросились за защитой к вооруженным всадникам — их было человек шесть, и они, видимо, играли роль стражников. Снежный покров был прекрасен, но я сознавал, насколько он холоден, и понимал, что Зурван замерз. Тогда я обнял мага и приказал своему телу греть его. Кажется, мне это удалось: Зурван почувствовал себя лучше.

Тем временем нас окружили конные воины: от них пахло хуже, чем от их лошадей. Мой повелитель обратился к ним на каком-то странном языке, которого я никогда не слышал, но тем не менее понимал каждое слово: Зурван спросил, где находится гора, почитаемая как центр вселенной.

Воины поначалу опешили, потом заспорили и, в конце концов, замахали руками приблизительно в одном и том же направлении — на север. Однако они признались, что точное местонахождение горы им неизвестно и никто никогда ее не видел.

«Стань опять невидимым, — приказал повелитель, — и унеси меня отсюда. Оставим их теряться в догадках. Они не причинят нам вреда, а что они подумают, нас не касается».

И вновь мы летели на север. Ветер сделался ледяным, и я понимал, что маг с трудом переносит такую стужу. Однако я не представлял, как еще защитить его. Мысленным приказом я создал несколько шкур и завернул в них мага, а потом как можно сильнее разогрел собственное тело, но перестарался и едва не обжег своего повелителя.

«Меру, — упорно повторял он. — Меру…»

Но это не помогло нам сориентироваться, и неожиданно Зурван отдал новый приказ: «Отнеси меня домой, Азриэль. И как можно скорее».

Я помчался в обратный путь. Вокруг стоял ужасный рев, земля под нами практически исчезла, сменившись белой круговертью. Со всех сторон на нас пытались наброситься духи, но какая-то сила — возможно, наша собственная — отбрасывала их, не позволяя приблизиться. Вскоре перед глазами возникло желтое полотно пустыни, а еще через несколько мгновений раскинулась панорама Милета, и почти сразу мы оказались в доме Зурвана. Не снимая с мага шкур и одеяла, я положил его на кровать.

Мелкие духи в почтении замерли возле ложа хозяина.

«Еды и питья», — коротко велел он.

Духи поспешно бросились выполнять приказание и вскоре принесли чашу бульона и золотой кубок с вином. Кубок был великолепен — как, впрочем, и все, что создавалось в то время греческими мастерами, — гораздо более изящный и изысканно украшенный в сравнении с изделиями Востока.

Я волновался за Зурвана, поскольку он сильно замерз. Я лег на него, чтобы согреть своим теплом, обвился вокруг, сжал в объятиях и отстранился только тогда, когда кожа мага приобрела естественный цвет и голубые глаза широко открылись.

Мелкие духи помогли хозяину сесть и принялись кормить его с ложки, то и дело поднося к губам кубок.

Я устроился в ногах, невольно испытывая гордость за то, что не нуждался в пище и практически не устал.

Прошло много времени, прежде чем Зурван повернулся ко мне.

«Ты все сделал правильно, — сказал он. — Просто великолепно».

«Но ведь я так и не нашел гору», — возразил я.

Зурван рассмеялся.

«И скорее всего, никогда не найдешь. Так же, как и я. Вероятно, ее никому не отыскать. — Он жестом велел духам убираться, и комната мгновенно опустела. — Каждый человек хранит в памяти когда-то услышанную историю, которую считает либо правдивой, либо просто очень красивой. Для меня такой историей стало предание о священной горе. И слухи о твоей силе. Я побывал на вершине мира и собственными глазами убедился, что Меру — не реальная гора, как я прежде думал, а лишь плод моего воображения, мнимый идеал».

Зурван замолчал, и к его лицу вернулось прежнее оживленное выражение, вытеснившее следы усталости. В обращенном на меня взгляде явственно читалось восхищение.

«Скажи, Азриэль, — снова заговорил он, — чему научило тебя это путешествие? Что ты увидел?»

«Первое и главное: я узнал, что это возможно», — ответил я и поведал магу обо всем, что привлекло мое внимание, и о том, что города показались мне ловушками, заманивающими богов.

Мои слова удивили и позабавили его.

«Они задуманы и построены специально для того, чтобы привлекать богов, побуждать их прервать свой вечный полет и спуститься — в храм Мардука, например. Или на гору, о которой ты говорил. Города покрыли всю землю и торчат, как протянутые руки, нет, как причудливые двери, ведущие на землю, своего рода врата — да, именно врата, это слово должно больше понравиться жрецам. Уверен, что Вавилон — Врата богов».

«Каждый город служит вратами какому-нибудь богу», — презрительно хмыкнул Зурван.

«А те веселые духи, высшие существа, что беззаботно сновали в воздухе, проникали в срединных духов и оставались невидимыми для мертвых, — кто они?»

«Я уже говорил, у каждого мага есть собственное мнение, но ты видел все своими глазами, точнее, почти все. Со временем тебе откроется еще больше, но уже сейчас ты получил доказательство своей силы и убедился в их уважительном отношении к ней. Теперь ты знаешь, что срединные, как ты их назвал, духи не могут причинить тебе вред, а демоны и вовсе глупы и трусливы — достаточно лишь грозного взгляда, чтобы они обратились в бегство. Ты сам убедился».

«Но что все это значит, учитель?»

«То, о чем я говорил вчера. И больше нам выяснить не дано. Те из срединных духов, кто весел и беззаботен, поднимаются на самый верх, слабые, жалкие, унылые остаются между небом и землей, а что касается демонов… Никто не знает, откуда они берутся. Все ли они были когда-то людьми? Не думаю. Могут ли они подчинять себе и сбивать с толку людей? Да, уверен, могут. Но запомни: ты — Служитель праха и не должен их бояться, ибо они слабее и не представляют опасности для тебя. Если они встанут на твоем пути, достаточно взмаха руки, чтобы отбросить их. Если кто-то осмелится вселиться в человека, которому ты покровительствуешь, и попытается управлять им, протяни свою невидимую руку, схвати наглеца и вышвырни вон. Увидишь, это нетрудно».

Зурван тяжело вздохнул.

«А сейчас я должен отдохнуть. Путешествие было слишком утомительным, ведь я всего лишь человек. Иди погуляй по городу. Оставайся во плоти, ходи, смотри и действуй как простой смертный. Не пытайся проникать сквозь двери, дабы не пугать окружающих. А если духи станут приставать к тебе или оскорблять, прогони их либо кулаками, либо силой своего гнева. Позови меня, если будет нужда. А теперь ступай».

Я с радостью выслушал приказ, поспешно встал и направился к двери, однако голос Зурвана заставил меня остановиться.

«Ты самый могущественный дух из всех, кого я встречал. Достаточно лишь взглянуть на тебя в этих великолепных голубых с золотом одеждах, на твои блестящие волосы, ниспадающие на плечи, и сомнений не остается. Видимому или невидимому, призрачному или во плоти — тебе по силам абсолютно все, для тебя нет ничего невозможного. Ты стал бы совершенным орудием зла».

«Но я не желаю им становиться».

«Помни об этом. Помни всегда. Тебя создали дураки и неумехи, которые сделали все неправильно, а потому ты превратился в гораздо более могущественного духа, чем хотел бы любой маг, ведь ты обладаешь тем, что есть у людей…»

Я разрыдался так же внезапно и неудержимо, как в прошлый раз.

«Ты говоришь о душе? — с трудом выдавил я сквозь слезы. — У меня есть душа?»

«Этого я не знаю. — Зурван покачал головой. — Я имел в виду другое. Я говорил о том, что у тебя есть воля, свободная воля».

Зурван лег и закрыл глаза.

«Принеси мне что-нибудь, когда вернешься, — попросил он. — Что-нибудь неопасное».

«Цветы, — предложил я. — Прекрасный букет цветов, растущих у стены, возле ворот и в саду».

Он рассмеялся.

«Согласен. Да, и еще: прояви благосклонность к смертным. Не обижай их. Даже если они примут тебя за обыкновенного человека и станут оскорблять, не причиняй им вреда. Будь терпелив и добр».

«Хорошо. Обещаю». — С этими словами я отправился в путь.

11

— Пятнадцать лет Зурван учил меня, но все его уроки подтверждали и углубляли те знания, что я получил в первые три дня. И сейчас я несказанно рад, что помню их во всех подробностях и столетия спустя. Я хочу передать тебе все, до мельчайших деталей. Хвала Господу, теперь мне открыта в памяти и моя смертная жизнь, и бессмертное существование, и я могу соединить между собой отрывочные воспоминания, это… Это больше, чем просто отклик на мои молитвы.

Я заверил Азриэля, что понимаю его состояние, но больше ничего не добавил, поскольку жаждал продолжения повести.

— Итак, с разрешения Зурвана я сохранил плотский облик и отправился на прогулку. Вернулся я в полночь или даже позднее, когда маг призвал меня обратно. Как и обещал, я принес учителю прекрасные цветы — в огромном букете не было ни одной пары одинаковых, — опустил их в вазу с водой и поставил на столик для письма.

Зурван заставил меня во всех подробностях изложить, что я видел и делал. Я описал ему каждую улицу Милета, которую прошел; поведал о желании проходить сквозь стены и о том, как, помня запрет, сумел преодолеть соблазн; о том, как долго не мог оторвать взгляд от судов в бухте, как прислушивался к разноязыкой речи людей на берегу. Рассказал я и о мучившей меня временами жажде, которую утолял водой из фонтанов, не зная, что произойдет со мной, и о том, как вода наполняла мое тело, но попадала не во внутренние органы, которых у меня не было, а непосредственно в каждую клеточку тела.

Маг слушал меня очень внимательно.

«И каково твое впечатление? — наконец спросил он. — Какие выводы ты сделал?»

«Это было великолепно, — ответил я. — Необыкновенной красоты храмы. И мрамор, повсюду восхитительный мрамор. Здесь живут дети самых разных народов. Никогда прежде мне не доводилось встречать столько греков. Я долго прислушивался к философскому спору, разгоревшемуся в компании афинян, — он показался мне забавным и интересным. Конечно, я не мог пройти мимо персидского храма и даже был допущен внутрь, а потом и во дворец — наверное, мой облик произвел благоприятное впечатление. Я долго бродил, осматривая недавно возведенные постройки, напоминавшие мне о прежней жизни. Потом я направился к греческим храмам: меня восхитила их величина и воздушность, белоснежная отделка, а главное — жизнерадостность греков, которые, как выяснилось, еще менее походят на вавилонян, чем я предполагал.»

«Скажи, — перебил меня Зурван, — есть ли что-то, о чем тебя особенно тянет рассказать? Что-то, пробудившее в тебе гнев или печаль?»

«Не хочу тебя разочаровывать, но я такого не припомню. Повсюду я видел только красоту. Вот взгляни на эти цветы, посмотри, какие удивительные краски! Да, время от времени мне являлись духи, но я не обращал на них внимания, и они исчезали, а глазам моим снова представал яркий мир живых. Мне нравились многие вещи, и я жаждал обладать ими. Более того, я знал, что могу безнаказанно украсть любое украшение. Я даже обнаружил в себе способность усилием воли притягивать драгоценности — нужно только остановиться недалеко от них. Но я вернул все, что взял. А еще я нашел в карманах деньги и золото, хотя понятия не имею, как они там оказались».

«Я положил их туда, — пояснил маг. — Ну, что еще? Что еще ты видел или чувствовал? Что тебя удивило?»

«Греки, — ответил я. — Они столь же практичны, как и люди моего народа… Хотя теперь я не знаю точно, к какому племени принадлежал… Они следуют этике, причем не религиозной, не в смысле поклонения богам. Их нравственность не только в том, чтобы не угнетать бедных, помогать слабым и делать все во славу богов, нет, это нечто другое… нечто такое… такое…»

«Абстрактное, — закончил за меня маг. — Нечто неощутимое, не поддающееся объяснению и далекое от своекорыстия, заботы только о собственных интересах».

«Да, именно так, — согласился я. — Их законы касаются правил поведения, не обусловленного религией. Тем не менее они не отличаются особой душевностью и совестливостью и бывают жестоки. Но разве это не свойственно всем народам?»

«На сегодня хватит, — сказал Зурван. — Я узнал то, что хотел».

«А что ты хотел узнать?»

«Ты не испытываешь зависти к живым».

«А почему я должен ее испытывать? Я бродил весь день и совершенно не устал, только иногда хотелось пить. Никто не может причинить мне вред. Так с чего мне завидовать живым? Напротив, мне жаль их, ибо впереди их ожидает участь жалких, несчастных духов или демонов. Лучше бы им родиться заново и стать такими, как я. Но я понимаю, что все они… как ты сказал… обречены быть вечно привязанными к земле… К тому же…»

«К тому же — что?»

«Я не помню себя живым. Знаю, что был им, — ты… или я сам… говорил об этом. Точнее, мы оба знаем это, мы вспоминали о проклятой табличке и неумело проведенном обряде, но… я совершенно не помню себя живым. Не помню, как испытывал боль, обжигался или падал, как шла у меня кровь… Кстати, ты прав, я не нуждаюсь во внутренних органах, и если вдруг пораню себя, кровь может потечь, а может и нет — зависит от моего желания».

«Однако, как ты убедился, многие духи ненавидят живых. Это нельзя отрицать».

«Но почему?»

«Потому что они пребывают в тени и не могут получить то, что жаждут. Они невидимы и жалки, не умеют передвигать предметы и обречены вечно сновать в воздухе, словно насекомые».

«А если я стану невидимым и взлечу к веселым высшим духам?»

«Попробуй. А потом возвращайся целым и невредимым. Если, конечно, не попадешь в рай».

«Думаешь, получится?»

«Нет. Но я не вправе отказать тебе в возможности попасть на небеса. Никому нельзя в ней отказывать».

Я немедленно повиновался и сбросил с себя плоть, приказав ей, однако, оставаться под рукой.

Во внутреннем дворе я огляделся и увидел множество духов, окруживших меня плотной толпой. Демоны яростно бросились в атаку, и мне пришлось драться с ними. Другие духи то и дело хватали меня и задавали вопросы, желая узнать хоть что-то о тех, кто остался в мире живых.

Неприкаянных духов мертвых я встречал и в нижних, и в верхних слоях, но те, что поднимались выше, были светлее и явно сильнее — во всяком случае, выглядели они гораздо лучше, чем бесцельно и неуверенно, словно слепые, болтавшиеся возле самой земли духи-страдальцы.

Но когда я взлетел еще выше, веселые духи уставились на меня в изумлении и начали жестикулировать, указывая руками вниз и тем самым настойчиво веля мне спуститься, словно я был неразумным ребенком, по глупости переступившим порог святилища. Через мгновение они окружили меня, и я смог разглядеть их получше. Большинство из них обладало хоть и нечеткими, переливающимися, но телами, у одних — крылья за спиной, у других — длинные белые одежды. Они не проявляли ни враждебности, ни презрения, просто указывали вниз, требуя, чтобы я покинул их владения.

Я заявил, что не намерен подчиняться, но когда попытался продолжить движение вверх, то увидел, что мне перекрыли путь. Вдалеке, за толпой духов, на мгновение сверкнул, ослепив меня, яркий свет — и в ту же секунду я рухнул вниз.

Очнулся я в полной темноте, чувствуя, как демоны раздирают на части мое невидимое тело и дергают меня за невидимые волосы. Приказав себе раствориться в воздухе, я вырвался и взлетел, а потом вернул себе руки и принялся расшвыривать демонов в разные стороны, ругая и проклиная тварей на всех известных им языках, пока наконец они не убрались прочь.

Я осмотрелся, стараясь понять, где нахожусь. Неужели я упал ниже земли? Вокруг царил непроглядный мрак, и рассмотреть что-либо не представлялось возможным. Духи либо сбежали, либо спрятались во тьме — наверное, из-за них воздух казался таким плотным и непрозрачным.

Внезапно из тумана возник некто. На губах его застыла коварная улыбка. Несмотря на вполне человеческий облик, такой же, как у меня, я сразу почувствовал, что это могущественный дух и он опасен. Дух бросился на меня, целясь руками мне в горло, на помощь ему поспешили демоны, окружившие меня со всех сторон. Я отчаянно боролся, проклинал духа, кричал, что он бессилен против меня, сыпал всеми известными мне ругательствами, гнал его прочь и наконец сумел схватить его за шею. Я принялся трясти его, пока он не взмолился о пощаде. Полностью утратив человеческий облик, дух превратился в клок тумана и обратился в бегство. Демоны тоже пропали.

«Хочу вернуться к повелителю», — произнес я и закрыл глаза, теперь уже мысленно обращаясь к учителю, к собственной плоти и ожидавшей меня одежде…

Очнулся я в кабинете Зурвана и обнаружил, что сижу на одном из его греческих стульев, а сам учитель удобно устроился возле столика для письма, положив ноги на специальную скамеечку. Он постукивал пальцами по столешнице и внимательно смотрел на меня.

«Ты видел, где я был и что делал?» — спросил я.

«Не все, — ответил он. — Только как ты взлетел, а духи верхних слоев не позволили тебе подняться выше».

«Да, — кивнул я, — они не пустили меня, но обращались со мной хорошо. А ты видел свет вдалеке?»

«Нет, не видел», — покачал головой Зурван.

«Наверное, это свет с небес, — предположил я. — И оттуда должна спускаться лестница до самой земли. Но почему она предназначена не для всех мертвых, почему к ней не допускают тех, кто обижен и зол?»

«Этого не знает никто. И не жди ответа от меня. Попробуй сам найти объяснение. А почему ты уверен, будто там вообще есть лестница? Эту тайну открыли тебе зиккураты, пирамиды или, может, легенда о горе Меру?»

«Нет, — признал я после долгого раздумья. — Хотя они служат тому доказательством, точнее, не доказательством, а знаком. Но уверенность мою укрепило поведение верхних духов… Да, они велели мне спускаться, но ни возмущения, ни ненависти, ни злобы не было на их лицах. Они не кричали, как стражи у дворцовых ворот, а просто закрыли мне путь и неустанно показывали, куда мне следует направляться… На землю».

Зурван размышлял, не произнося ни слова, но я был слишком возбужден, чтобы молчать.

«А ты видел могущественного духа, напавшего на меня? Примерно одного со мной роста и веса. Сначала он коварно улыбался, а потом полез в драку».

«Нет, не видел. А что случилось?»

«Я придушил его, потом сильно тряс и в конце концов победил и отшвырнул прочь».

«Бедный глупый дух», — усмехнулся Зурван.

«Ты обо мне?» — поинтересовался я.

«Нет, я смеюсь над ним», — ответил учитель.

«Но почему он не заговорил со мной? — недоумевал я. — Почему не спросил, кто я? Почему не встретил меня как равного, а сразу полез в драку?»

«Видишь ли, Азриэль, большинство духов не сознают, что делают и почему, — пояснил маг. — И чем дольше они скитаются, тем меньше понимают. Их ведет ненависть. А этот дух лишь испытывал на тебе собственную силу. Вполне возможно, победив, он попытался бы сделать тебя одним из своих рабов. Однако он потерпел поражение. Скорее всего, он умеет только драться, побеждать и подчинять. Многим людям это свойственно и при жизни.

Там стоит кувшин с водой. Иди и напейся, утоли жажду. Ты можешь пить, когда захочешь. Вода сделает тебя сильнее, в какой бы форме ты ни пребывал. Она действует так на всех духов, поэтому они любят влагу. Впрочем, я уже говорил тебе об этом. А сейчас поторопись, ибо я хочу, чтобы ты сделал еще кое-что».

Вода показалась мне удивительно вкусной, и я выпил столько, сколько не смог бы выпить ни один человек. Поставив кувшин на место, я сказал, что готов исполнить любое приказание.

«Я хочу, чтобы ты, оставаясь во плоти, прошел сквозь стену в сад и вернулся обратно. Ты ощутишь сопротивление, но должен будешь его игнорировать. Ты состоишь из иного вещества, поэтому частички твоей плоти без труда проскользнут мимо частичек стены. Попробуй сейчас и тренируйся, пока не научишься без колебаний проникать сквозь любые твердые предметы».

Я с легкостью выполнил задание. Впоследствии я проходил сквозь двери, трехфутовой толщины стены, колонны и мебель. Каждый раз я ощущал противодействие твердых частичек, иногда они серьезно мешали, но стоило напрячь волю, и я безболезненно преодолевал любой барьер.

«Устал?» — спросил Зурван.

Я покачал головой.

«Нет».

«Хорошо. — Зурван удовлетворенно кивнул. — Тогда вот тебе первое серьезное поручение. Отправляйся в дом греческого купца Лисандра, живущего на улице писцов, укради все свитки из его библиотеки и доставь мне. Тебе придется сходить туда раза четыре. Оставайся во плоти и не обращай внимания на тех, кто тебя увидит. Но запомни: чтобы пронести свитки сквозь стену, ты должен спрятать их внутри своего тела, окутать собой. Если это покажется тебе слишком трудным, входи и выходи через двери. Кто бы ни попытался ударить тебя, помни: тебе ничего не грозит».

«А я могу нападать сам?»

«Нет, только если у кого-то хватит сил задержать тебя. Учти, твоему телу не будет вреда от мечей и кинжалов. Но если покусятся на свитки, отшвырни наглецов прочь. Но делай это… осторожно. Впрочем, как получится, зависит от того, насколько сильно тебя рассердят. Оставляю это на твое усмотрение».

Зурван взял перо и начал писать, однако, заметив, что я не двигаюсь с места, оторвался от своего занятия.

«Ну, в чем дело?» — спросил он.

«Я должен их украсть?»

«Ах, Азриэль, мой честный, непорочный дух, все, что есть в доме Лисандра, краденое. Он разбогател, когда персидская армия проходила через Милет. Львиная доля свитков в его библиотеке когда-то принадлежала мне. Он плохой человек, и ты вправе убить его, если захочешь. Его судьба меня не волнует. А теперь принеси мне свитки. Делай, что говорю, и никогда не задавай лишних вопросов».

«Тогда обещай, что не прикажешь грабить бедняков, обижать больных и страждущих или наводить страх на покорных и униженных».

Зурван поднял на меня взгляд.

«Мы уже обсуждали этот вопрос. А твои речи так же высокопарны, как надписи у подножия статуй ассирийских царей».

«Я не хотел отнимать у тебя время своим многословием», — сокрушенно произнес я.

«Больше всего на свете я ценю порядочность, — продолжал Зурван. — Постарайся не забывать мои уроки. Я отношусь с любовью даже к безмозглым духам, которые мне прислуживают, но Лисандр — воплощение порока, он ворует и перепродает краденое ради прибыли. Он даже не умеет читать».

Работа была не слишком приятной, но легкой. Пришлось лишь отпихнуть с дороги нескольких слуг. В три приема я перенес всю библиотеку моему повелителю. С первой охапкой свитков я вынужден был протискиваться в двери, поскольку не сумел укрыть их внутри себя, но потом все заладилось. Я обнаружил в себе одну способность, о которой не предупреждал Зурван, — в момент проникновения сквозь твердые предметы я как бы растягивал тело до нужных размеров. Сделав это открытие, я смог полностью обволакивать собой свитки, а миновав препятствие, принимать прежнюю человеческую форму и идти дальше с драгоценной ношей в руках.

Не желая скрывать что-либо от учителя, я продемонстрировал ему этот трюк, когда в последний раз возвращался из дома Лисандра. Я поник сквозь стену кабинета с огромным грузом, сделавшись сперва непомерно большим и тут же приняв нормальный вид, и положил награбленное перед учителем.

Он смотрел на меня совершенно спокойно. Тогда я сообразил, что с самого появления я не переставал удивлять его, но он старался, чтобы я не прочел это в его глазах. Однако страха он явно не испытывал.

«Да, ты прав, я тебя не боюсь, — прочитав мои мысли, подтвердил маг. — Однако как мужчина, к тому же маг и ученый, я не могу позволить себе проявлять чувства или повышать голос».

«Что мне делать теперь, учитель?» — спросил я.

«Возвращайся в прах и не появляйся, пока не почувствуешь мой зов. Слушай только мой голос, не реагируй ни на сны, ни на мысли о тебе».

«Постараюсь, повелитель».

«Ты разочаруешь меня, если ослушаешься приказа. Ты слишком молод и силен, чтобы плохо повиноваться. Твое появление в ответ на мои мысли ранит меня до глубины души».

«Я буду послушным, господин», — заверил я, чувствуя, как к глазам опять подступают слезы.

Я вернулся в прах. Прежде чем закрыть глаза, я на короткое мгновение увидел шкатулку и отметил, что ее убрали в укромное место — в глубокую нишу.

«Я люблю его и хочу ему служить», — успел подумать я и тут же погрузился в бархатную черноту сна.

Проснувшись на следующее утро, я не двинулся с места и долго лежал в темноте, ничего не испытывая и лишь ожидая приказа повелителя. Наконец я отчетливо услышал его голос и откликнулся на зов.

В следующее мгновение я очутился в саду, среди прекрасных цветов, и ощутил всю красоту мира живых. Зурван возлежал на кушетке рядом. Он выглядел помятым и беспрестанно зевал. Можно было подумать, что он провел всю ночь под открытым небом.

«Как видишь, я дождался зова».

«Вот как? Значит, ты пробудился раньше?»

«Да. Но я ждал, чтобы не разочаровать тебя».

На память мне пришло одно воспоминание, породившее вопрос, который я намеревался задать.

«Ну же, задавай, — поощрил меня маг. — Если я не смогу дать правдивый ответ, то просто промолчу».

Его слова заставили меня рассмеяться, ибо, несмотря на утрату памяти, я сохранил твердое убеждение, что все жрецы и маги — изощренные лжецы. Зурван удовлетворенно кивнул.

«Так о чем ты хотел спросить?»

«Скажи, у меня есть предназначение?»

«Что за странный вопрос! А с чего ты взял, будто вообще у кого-то есть предназначение? Мы просто делаем то, что делаем, а потом умираем, и все. Я уже говорил. В мире есть только Бог, Создатель, — имя его не имеет значения, — а предназначение всех нас в том, чтобы любить Его, ожидая Его одобрения и понимания. Так почему твое предназначение должно быть иным?»

«В том-то все и дело, что должно».

«Вера в свое особое предназначение — одно из самых безумных и опасных заблуждений. Невинного младенца отрывают от груди матери-царицы и сообщают, что его ждет необыкновенная судьба, что ему предстоит править — Афинами или Спартой, Милетом, Египтом или Вавилоном… Глупо и нелепо! Но я понимаю, что скрывается за твоим вопросом, а потому выслушай меня. Принеси ханаанскую табличку, да смотри, не повреди ее. Если разобьешь, мне придется починить ее, а ты будешь плакать».

«Вот как? Интересно, а ты легко можешь заставить меня плакать?»

«Несомненно, — кивнул Зурван. — Неси табличку. И побыстрее. Сегодня нам предстоит путешествие. Если ты сумел отнести меня в северные степи и горы, над которыми, как считают, возвышается великая гора богов, значит, ты доставишь меня куда угодно. Я хочу домой, в Афины. Мечтаю прогуляться по афинским улицам. Так что поторопись, могущественный дух, принеси табличку. Неведение еще никому не шло на пользу. Ничего не бойся».

12

— Я взял в руки табличку, хотя даже прикосновение к ней вызывало во мне отвращение и ненависть. Я буквально кипел от злости. Чувство оказалось столь сильным, что я не мог сдвинуться с места. В ушах звучал голос учителя, который звал меня, напоминая, что я должен принести ее в целости и сохранности. Табличка была исписана почерком настолько мелким, что даже крошечный скол лишил бы нас части текста, а мне, твердил маг, следовало знать его от начала до конца.

«Зачем?» — спросил я.

Указывая на подушки, разбросанные по комнате, я поинтересовался, могу ли взять одну из них, чтобы устроиться у его ног и не испачкать при этом одежду.

Зурван согласно кивнул.

Я сел, скрестив ноги, а маг удобно устроился на кушетке, согнув одну ногу в колене, — наверное, это была его любимая поза. Табличку он держал перед собой — так, чтобы хорошо видеть написанное в солнечном свете. Эта картина навсегда врезалась мне в память — возможно, потому что белоснежную стену за его спиной увивали красные цветы, рядом росло раскидистое оливковое дерево с кривым стволом, а между мраморными плитами пробивалась мягкая ярко-зеленая трава. Мне нравилось гладить ладонью ее нежные побеги или касаться пальцами нагретых солнцем мраморных плит, ощущая исходящее от них тепло.

Мои воспоминания проникнуты любовью к этому сухопарому, точнее, даже костлявому человеку неопределенного возраста в мешковатой греческой тунике, свободно ниспадавшей складками и изношенной до такой степени, что золотые нити торчали из каймы во все стороны. Человеку спокойному и на вид довольному жизнью, который в тот момент внимательно вчитывался в табличку, то поднося ее к самым глазам, то отодвигая как можно дальше. Наверное, ему удалось разобрать каждый клинописный знак. Однако я смотрел на табличку с отвращением.

«Ты был отправлен в мир духов полными неумехами, — наконец сказал он. — Эта древняя ханаанская табличка содержит заклинание вызова могущественного духа, служителя зла, обладающего силой, какую дарует только Бог своим посланникам. С помощью этого заклинания можно создать столь же смертоносного малаха,[31] как тот, которого Яхве отправил на землю убивать первенцев египтян».

Потрясенный, я не мог вымолвить ни слова. Я читал множество переводов истории бегства из Египта и прекрасно знал, кто такой малах — сияющий ангел, олицетворение гнева Божьего.

«Хананеи сознавали, как опасно это заклинание, и потому запечатали табличку с ним тысячу лет назад — если верна указанная на ней дата. Это черная, пагубная магия, как та, которой занималась Аэндорская волшебница, вызвавшая дух Самуила для беседы с царем Саулом».

«Я знаю эту историю», — тихо заметил я.

«С помощью заклинания маг может создать собственного малаха, столь же сильного, как Сатана: падший ангел, злой дух, однажды бросивший вызов самому Яхве».

«Понимаю».

«Правила очень строги. Тот, кому предстоит стать малахом, должен быть глубоко порочен, противостоять Богу и любому проявлению добра. Он должен отречься от Бога, презирать Его за жестокость к людям и за то, что Он позволяет вершиться несправедливости. Тот, кому предстоит стать малахом, так непреклонен в гневе, что не задумываясь вступит в схватку с самим Господом, если представится случай или если ему прикажут. Он сразится с любым ангелом Господним и непременно победит».

«Ты имеешь в виду добрых ангелов?» — уточнил я.

«И добрых, и злых, — ответил Зурван. — Ты равен по силе и тем и другим. Ибо ты не обыкновенный дух, а малах. Но, как я уже сказал, тот, кого сделают малахом, должен быть порочен до мозга костей, нетерпим к Богу и готов стать мятежным духом — бунтарем, не признающим Божьих заповедей. Это дух, созданный не для службы Сатане или демонам, — он сам себе хозяин».

Я едва не задохнулся от потрясения.

«Мне кажется, — продолжал маг, — ты слишком молод, чтобы быть безнадежно порочным… Во всяком случае, если судить по облику, который ты принял по своему желанию сейчас и имел при жизни раньше. Неужели твоя порочность не знала границ? Неужели ты ненавидел Бога?»

«Нет, по крайней мере, я так не думаю. Если я и питал к Нему ненависть, то не сознавал этого».

«Ты стал Служителем праха по доброй воле?»

«Нет. Я уверен».

«Еще ошибка. Ты не был порочен, не желал становиться малахом и не давал клятвы служить тому, кто завладеет твоим прахом. Я прав?»

«Совершенно», — подтвердил я, мучительно пытаясь восстановить ход событий.

Воспоминания всплывали в памяти и тут же исчезали, растворяясь во тьме. Я помнил, как оказался в спальне Кира, и Кир послал меня сюда, к Зурвану. В голове мелькали обрывки более ранних событий… мертвый жрец на полу…

«Я убил того, кто готовился стать моим повелителем, — вновь заговорил я. — Да, я убил его. Когда меня превращали в духа, повсюду была смерть, и сам я тоже умирал. Во мне гасли последние искры жизни. Возможно, передо мной появилась бы лестница, ведущая на небеса, или мне предстояло войти в сияние света и слиться с ним. Не знаю, что произошло на самом деле, но в одном я уверен: я не желал становиться Служителем праха и пытался избегнуть этой участи… Помню, что бежал и взывал о помощи, кричал, что виной всему проклятое ханаанское заклинание, но не могу вспомнить, к кому я обращался. А потом я принес свой прах в спальню царя».

«Так он мне и сказал, — кивнул Зурван. — Но тогда ты должен был отличаться необычайной злобой и жестокостью, жаждать вечной жизни и равенства с Божьими ангелами, иначе не выбрали бы тебя. Ты должен был стойко перенести процедуру своего ужасного умерщвления, а когда боль стала бы невыносимой, твоя душа отделилась бы от тела и наблюдала, как кипит в котле и обращается в прах плоть. Но только когда боль перешла бы все разумные пределы. Только тогда. Ненависть к Богу, сделавшему людей чересчур чувствительными, помогла бы тебе терпеливо смотреть на кипящее в котле золото и ожидать завершения обряда. После этого ты стал бы абсолютно свободным. Тебе предстояло осознать свою мощь, триумфальную победу над смертью и ненавидимым тобою Богом, создавшим людей смертными, ощутить страстное желание превратиться в малаха, стол же могущественного, как Яхве, жестокосердый к тем, кого лишил жизни Давид, Саул или Иисус Навин.

Ты должен был жаждать мести за подло обманутых Богом Адама и Еву. Скажи, тебе понятно, о чем я говорю?»

«Ты прав, со мной все проделали неумело. Я не помню, как находился в котле, в памяти остался только непреодолимый ужас, вызванный одним его видом. По-моему, я покинул собственное тело раньше, чем почувствовал боль. Я не смог бы ее вынести. Все творилось в суете и спешке. Вокруг меня были бестолковые, нерешительные люди, заботившиеся только о собственной корысти, — и все величие ушло из обряда. Я делал, что мне велели, но чувствовал, будто все происходящее нечисто… даже позорно, и это меня смущало».

«А что, в этом позорном обряде сперва было что-то величественное?»

«Да. Помню, я ощущал происходящее как великое жертвоприношение, воплощение некоего возвышенного замысла. Помню розовые лепестки и медленное, похожее на погружение в сон умирание. Помню тяжелейшее осознание неотвратимости, мысль, что никто не в силах что-либо изменить. Не знаю, почему я назвал это величественным. А что Кир сказал тебе обо мне?»

«Не слишком много. Однако, если верить табличке, тебя нельзя уничтожить. Даже если развеять твой прах, ты будешь свободно летать по миру, мстя всем живущим, — станешь чем-то вроде морового поветрия».

Меня охватило отчаяние — внезапное и непреодолимое, какое не мог испытывать дух, которым я был лишь несколько часов назад. Я не ощущал ничего подобного, пока витал в вышине и вглядывался в радостные лица тех, кто там обитал, пока видел сияние света. Мое горе в те минуты было сравнимо с горем ребенка, у которого отобрали тарелку с конфетами. Но теперь я познал отчаяние в полной мере.

«Я хочу умереть, — прошептал я. — Умереть по-настоящему, как было предначертано мне, пока эти бестолковые идиоты все не испортили. Пока не совершили страшный магический обряд. О злодеи! О боже!»

«Умереть? — переспросил Зурван. — И уподобиться безмозглым мертвецам? Скитаться вместе с ними? Превратиться в рычащего демона, пугающего остальных духов, в омерзительное существо, враждебное любому добру, несущее смерть и мучения?»

«Нет, просто покинуть мир, умереть на руках матери и упокоиться в лоне земли, стать частью света, оказаться на небесах, если они существуют, а если нет, то просто уйти и остаться в памяти тех, кому я сделал хоть какое-то добро, запомниться людям благородными делами, совершенными из любви к ним, и…»

«И что?»

Я намеревался сказать, что когда-то мечтал запомниться добрыми делами, совершенными во имя Бога, но теперь меня это не волнует, я просто хочу умереть и надеюсь, что Бог оставит меня в покое. Я встал и повернулся к нему.

«Кир сообщил тебе, кем я был при жизни? Рассказал, как познакомился со мной?»

«Нет. Ты можешь сам прочесть его письма, если пожелаешь. Он написал только, что твоя сила столь велика, что никому из магов, кроме меня, не совладать с нею, что он перед тобой в великом долгу и виновен в твоей смерти».

Зурван замолчал и в задумчивости подергал себя за бороду.

«Конечно же, властитель мира не может признаться, что боится могущественного духа и стремится отослать его подальше, но в письме чувствовался именно такой подтекст. Что-то вроде: „Я не в силах справиться с духом и не осмеливаюсь командовать им, но я обязан ему своим царством“».

«Не помню, чтобы он был мне обязан… Помню, как сам просил его отослать меня… Помню…»

«Что еще?»

«Что все меня бросили…»

«Что ж, эти глупцы не сумели создать демона. Они создали кого-то больше похожего на ангела».

«Могущественного ангела, — добавил я. — Ты произнес именно эти слова. Кир тоже. И Мардук…»

Имя Мардука заставило меня замолчать. Я не находил слов, чтобы продолжить.

«Мардук — это вавилонский бог?» — спросил Зурван.

«Не насмехайся над ним, — к собственному удивлению, попросил я. — Он страдает».

«Ты хочешь отомстить тем, кто сотворил это с тобой?»

«Я смирился. Никого из них уже нет в живых. Во всем виноват жрец, и он… Старая колдунья тоже. Память оставила меня… Я знал только, что Кир может помочь, что я вправе войти в его спальню и заставить выслушать меня. Нет, я не жажду мести. Одних лишь смутных воспоминаний недостаточно, чтобы мечтать о мщении после ухода из жизни. Нет, не о мести я думаю, а о… О смерти, о том, чтобы отдохнуть, навсегда уснув в душистом лоне земли… Чтобы увидеть свет и стать его частью, крошечной искоркой Божьего огня. Больше всего я желаю собственной смерти — и покоя, который она дарует».

«Ты мечтаешь об этом сейчас, — возразил он. — Но не тогда, когда странствовал по царству духов или добывал для меня свитки. И не тогда, когда впервые попал в мой сад и коснулся руками травы».

«Это потому, что ты хороший человек», — объяснил я.

«Нет, это потому, что ты сам хороший человек. Или был таковым. И добродетель по-прежнему царствует в твоей душе. Души, лишенные воспоминаний, опасны. А ты помнишь… Но помнишь только хорошее».

«Неправда. Я ведь говорил тебе, как ненавижу их…»

«Да, действительно. Но их больше нет, и они отступают, стремительно удаляются от тебя. Ты не можешь вспомнить ни имен, ни лиц… В тебе нет ненависти. Ты помнишь только добро. Прошлой ночью ты сказал, что нашел золото в своих карманах, но не уточнил, что сделал с ним. Так что же?»

«Я отдал его одной бедной семье, чтобы эти голодные люди купили себе пищу».

Я протянул руку, сорвал несколько травинок, пробивавшихся между мраморными плитами, и поднес нежные стебельки к глазам.

«Да, ты прав, я помню добро — точнее, осознаю его, вижу и чувствую…»

«В таком случае я научу тебя всему, чему смогу, — сказал Зурван. — Мы отправимся в путешествие. Посетим Афины, потом Египет. Пора в дорогу. Нам поможет магия, хотя иногда мы будем передвигаться обычным способом, потому что ты силен и защитишь нас, а так лучше запомнишь все, чему я буду учить тебя… Твоя чувствительность, мелкие слабости и боль уйдут, ты забудешь о них. Но когда я умру, моя смерть огорчит тебя».

Он лег, замолчал и закрыл глаза. Я догадался, что урок окончен, во всяком случае, прерван на время. Однако у меня остался еще один важный вопрос.

«Ну что ж, спрашивай, пока я не уснул», — разрешил Зурван.

«Скажи, эти хананеи… те, что создали заклинание… Они были евреями?»

«Не совсем, — ответил он. — Не такими евреями, как ты. Они считали Яхве лишь одним из богов, пусть самым могущественным, богом войны, по-моему. Эти люди, жившие в глубокой древности, верили и в других богов. Ты доволен ответом?»

«Мой разум в смятении, но, полагаю, что доволен, — сказал я. — Да, доволен. Однако теперь я не принадлежу ни к одному племени. Мне суждено принадлежать только лучшим учителям, ибо без них я могу забыть обо всем… Утратить способность видеть, слышать, чувствовать… Я не умру, но буду существовать в ожидании того, кто призовет меня».

«Мне недолго осталось жить, — заговорил Зурван. — Я научу тебя всем известным мне трюкам, какие окажутся тебе по силам, научу обманывать и сбивать с толку людей при помощи иллюзий, насылать чары словами и жестами… Вот, собственно, и все… запомни… слова и жесты… только в общих чертах… ничего определенного. Ты сможешь сотворить заклинание, просто пересчитав бочонки с зерном, если сделаешь это соответствующим образом. Я буду учить тебя, а ты будешь слушать, и когда я умру…»

«Что тогда?»

«Посмотрим, чему ты научишься к тому времени».

«Не стоит ожидать от меня многого. — Я посмотрел ему в глаза, что делал крайне редко. — Ты спрашивал, что я помню. Так вот, я помню, как убивал бедуинов, и мне это очень нравилось. Не так, конечно, как собирать цветы, но убийство… Что может с ним сравниться?»

«У тебя есть цель. Ты должен усвоить, что любить лучше… а еще лучше быть добродетельным. Убивая, ты уничтожаешь целую вселенную верований и чувств многих поколений, заключенную в человеке. Но совершая доброе дело, ты бросаешь камешек в огромный океан, и круги от него бесконечно расходятся во все стороны, но ни один не похож на другой, пусть даже он окажется очень далеко, скажем, в Египте или в Италии. Добродетель многократно сильнее убийства. И ты это поймешь. Ты знал это, когда был живым».

Зурван ненадолго задумался и продолжил, словно подводя итог дневному уроку.

«Видишь ли, все зависит от того, насколько хорошо ты сумеешь сравнить эти вещи. Убивая человека, ты не можешь видеть все последствия его смерти. Даже будучи духом, принявшим человеческий облик, ты ощущаешь, как вскипает твоя кровь. Но когда ты делаешь что-то доброе, хорошее, ты часто наблюдаешь плоды своего поступка… снова и снова… Именно это в конце концов подавляет желание убивать. Добродетель сияет слишком ярко, она… неопровержима. Это ее во время своих странствий ты читал на лицах людей. Добродетель, доброта… Никто не пытался причинить тебе зло. Даже дворцовые стражники. Они беспрепятственно пропустили тебя. Что послужило тому причиной? Твоя одежда? Манера поведения? Или ты просто улыбнулся им? А может, твое лицо светилось благожелательностью? Каждый раз, когда ты возвращался ко мне, ты был счастлив, и — неважно почему — желание любить переполняло твою душу».

Я промолчал.

«Скажи, о чем ты думаешь сейчас?» — спросил Зурван.

«О бедуинах, — ответил я. — О том, как весело было их убивать».

«Упрямец», — усмехнулся маг.

Он закрыл глаза и задремал. Я сидел рядом, смотрел на него, а потом и сам погрузился в сон, точнее, застыл в своем теле, продолжая прислушиваться к шорохам в саду и далекому шуму города, казавшемуся мне музыкой. Я смотрел наверх, где по оливам с ветки на ветку порхали птицы. Пришли сны, и передо мной возникли цветущие сады, сияние света, фруктовые деревья и веселые духи, лица которых были исполнены любви.

А еще во сне я услышал слова: «И я дарую тебе сокровища тьмы и сокрытые в тайниках богатства, и ты должен знать, что я, Бог, который называет тебя по имени, есть Бог Израиля… Я создаю свет и тьму. Я дарую мир и порождаю зло…»

Я открыл глаза. Тут же до ушей моих донеслись чудесные песнопения, и под их чарующие звуки и шелест ив на ветру я вновь задремал.

13

— Пятнадцать лет я странствовал с Зурваном, выполняя все его приказания и просьбы. Как я уже сказал, он был богат. Время от времени ему хотелось путешествовать под видом обыкновенного человека, и мы отправлялись на корабле в Египет, потом возвращались в Афины или другие города, где он бывал в юности и которые уже отчаялся увидеть снова.

Зурван старался ничем не выдать, что он маг, хотя иногда люди, обладавшие даром ясновидения, все же узнавали его. Пользовался он магической силой лишь тогда, когда его просили исцелить больного. Везде, где нам приходилось бывать, он покупал, просил дать на время или даже велел мне выкрадывать таблички и свитки, имевшие отношение к магии. Он внимательно изучал их, читал и требовал, чтобы я хорошенько запоминал написанное. Потом он сказал, что чтение свитков только подтвердило его убеждение, что магия почти везде одинакова.

Воспоминания о тех годах навсегда сохранились в моей памяти, и я считаю это великим счастьем и милосердным даром, ибо о времени, прошедшем с момента его смерти до сегодняшнего дня, я практически ничего не помню. Бывало, я просыпался без всяких воспоминаний и с тоской служил своим повелителям. Иногда они сами лишали себя жизни, и я становился свидетелем этого. Должен признаться, такие моменты доставляли мне удовольствие. Бывало, я по собственной воле переносил свой прах от одного господина к другому. Но все это видится мне смутно, словно в тумане, как нечто бесцельное и лишенное смысла.

Зурван был прав: избавиться от боли и страданий я мог, только забыв обо всем. И не один я, остальные духи тоже. Кровь и плоть, телесные нужды — вот что возрождает память в человеке. Полное отсутствие этого дарует сладкое ощущение беспамятства.

Зурван сделал новую шкатулку для моего праха — из прочного дерева, покрытую изнутри и снаружи золотом. В шкатулке было оборудовано специальное место для праха, и мой скелет уложили в позу младенца в утробе матери. Работу над шкатулкой он поручил искусным столярам, поскольку не доверял мастерству прислужников-духов и считал, что живущие в материальном мире выполнят ее гораздо лучше.

Шкатулка имела прямоугольную форму и была достаточно просторной для моего скелета. Снаружи на стенках вырезали мое имя, слова, с помощью которых меня можно пробудить, и предупреждение, гласившее, что меня нельзя призывать для злых дел, ибо зло обернется против того, кто осмелится его возжелать, и что нельзя уничтожать мой прах, ибо это сделает меня абсолютно свободным.

Все это было изложено в форме заклинаний и стихов на многих языках, и надписи полностью покрывали поверхность шкатулки.

Помимо прочего, на шкатулку поместили еврейский символ, означавший жизнь.

К счастью, Зурван успел завершить создание шкатулки задолго до своей смерти, ибо она постигла его совершенно неожиданно. Он умер во сне, а меня призвали, только когда его дом в Сиракузах уже оказался во власти мелких воришек и деревенских жителей, которые знали, что родственников у Зурвана нет, и потому не испытывали страха. Зурван не оставил демонов охранять свое тело, и грабители, шарившие по дому, в конце концов нашли шкатулку, произнесли над прахом заклинание и разбудили меня.

Я убил всех, вплоть до маленького ребенка, копошившегося среди одежды Зурвана. Я убил всех до единого. А ночью жители деревни пришли к дому мага с намерением сжечь его и таким образом уничтожить обитавшее там зло. Меня это вполне устраивало, поскольку я знал, что Зурван, хоть и грек по рождению, не относил себя ни к одному роду или племени и желал, чтобы его останки предали огню. Тело его я уложил так, чтобы оно побыстрее сгорело.

Не помню, что побудило меня к тому, но я отправился обратно в Милет, а оттуда в Вавилон. Я горевал о Зурване и думал только о нем. Днем и ночью я страдал от боли, оставаясь невидимым, но опасаясь покинуть тело и вернуться в прах, чтобы отдохнуть, хотя шкатулка с моим скелетом была при мне. Просто я боялся, что никто и никогда не сможет вызвать меня оттуда.

Наконец я оказался в Вавилоне, но, к своему удивлению, обнаружил, что город вызывает во мне отвращение и ненависть, а каждый шаг по его улицам причиняет боль. Ничто не порождало воспоминаний.

После недолгого пребывания в Вавилоне я направился в Афины — на родину Зурвана. Присмотрев маленький домик, я соорудил глубоко под ним тайник, поместил туда шкатулку и возвратился в прах, погрузившись в спасительную черноту.

Когда много позже я проснулся, в памяти едва брезжили смутные воспоминания о Зурване. Однако все, чему он меня научил, я помнил совершенно отчетливо, хотя на дворе было уже другое столетие. Наверное, его уроки остались со мной навсегда и, возможно, сыграли решающую роль в том, что я в конце концов взбунтовался: меня возмущало безобразное извращение его заветов.

Итак, я был призван в Афины. Воины Филиппа II Македонского, Филиппа-Варвара, как его называли, одержали победу над греками и теперь хозяйничали в Афинах, где и обнаружили шкатулку с моим прахом.

Итак, пробудившись, я очутился в палатке македонского мага, который был крайне изумлен моим появлением. Впрочем, при виде его я удивился не меньше.

Его я помню плохо. В памяти сохранилось лишь ощущение яркости мира и радость от осознания того, что я вновь обрел тело. Я помню вкус воды и желание почувствовать себя живым, способным дышать существом, пусть даже это чувство будет иллюзорным. Я сознавал свою великую силу, однако постарался скрыть ее от нового повелителя и молча выполнял его мелкие поручения и глупые приказы. Этот маг не обладал могуществом.

Впоследствии он передал меня другому магу, а тот — следующему… Еще одно отчетливое воспоминание навеял мне Грегори Белкин: я был в Вавилоне в день смерти Александра Великого. Как я попал туда и зачем, сказать не могу. Помню лишь, как одевался и придавал себе облик одного из воинов Александра, чтобы пройти мимо его ложа. Я видел, как Александр шевельнул рукой, давая понять, что умирает.

Александр возлежал на кровати, и его окружала очень яркая аура, почти такая же, как у Кира Персидского. Даже на смертном одре Александр был красив и на удивление сосредоточен. Он словно наблюдал, как умирает, и не пытался противостоять неизбежному, не боролся за жизнь. Он сознавал, что достиг конца своего земного пути. Царь, кажется, не почувствовал, что мимо него прошел призрак, ибо я выглядел как обыкновенный человек. Помню, я вернулся к своему тогдашнему повелителю — старому греку — и сообщил, что завоеватель мира действительно умирает, и тот заплакал, а я обнял его и постарался утешить.

Наверное, я не вспомнил бы о тех событиях, если бы не Грегори Белкин, который во время одного из выступлений в Нью-Йорке выкрикнул имя Александра и заявил, что это единственный человек, сумевший изменить мир.

Я мог бы сейчас попытаться вспомнить о других своих повелителях… порыться в анналах памяти и вытащить на свет какие-то обрывки и клочки… Но в тех событиях я не вижу ничего стоящего, а потому нет смысла говорить о них. Мне довелось быть мальчиком на побегушках, шпионом, вором и даже убийцей. Я помню, как убивал, но не могу сказать, что раскаивался. Не было среди моих повелителей и откровенных злодеев. Двоих, злобных и жестоких, я убил сразу после того, как они меня призвали.

Воспоминания о тех временах туманны и порой неясны мне самому. Однако несколько недель назад, когда я пробудился в холодном, ярко освещенном Нью-Йорке и стал свидетелем убийства Эстер Белкин, на память мне явственно пришло воспоминание о моем последнем повелителе — Самуиле из Страсбурга, названном так, конечно, в честь пророка.

Самуил был магом и главой всех евреев Страсбурга. Я любил и его, и пять его прекрасных дочерей. Всех подробностей служения Самуилу я не помню — память запечатлела только последние дни, когда в Страсбурге хозяйничала черная смерть, начались волнения, и от одного могущественного человека, не принадлежавшего к еврейскому народу, пришло распоряжение всем евреям покинуть город, поскольку власти не могут гарантировать им защиту от разгневанной толпы.

События последней ночи и сейчас стоят у меня перед глазами. Дочерей Самуил тайно вывез в безопасное место, а сам остался, и теперь мы с ним сидели в гостиной его дома — очень богатого дома, надо сказать. Самуил объяснял мне, что никакие мои слова или поступки не усмирят ярость толпы.

Дело в том, что многие бедные евреи не имели возможности скрыться из города и избежать печальной участи, которая их ожидала. И Самуил, к моему великому удивлению, вбил себе в голову, что не имеет права уезжать — вдруг кому-то из соплеменников понадобится его помощь. Должен заметить, самопожертвование не входило в число добродетелей Самуила, однако на этот раз он счел себя обязанным остаться.

Я нервничал, сжимал кулаки, время от времени выбегал наружу и возвращался, дабы сообщить повелителю, что весь квартал окружен и вскоре все, кто остался, будут преданы огню.

Я хорошо знал мировую историю. Самуил не являлся для меня загадкой: человеческая природа была очевидна мне и тогда, и сейчас. Благодаря мне Самуил сильно разбогател. Я следил за его деловыми партнерами и банкирами и служил источником его огромного, постоянно растущего капитала. Чего мне никогда не приходилось делать для него, так это убивать: такая мысль даже не приходила ему в голову. Еврей Самуил слыл торговцем и банкиром: умным, любимым и уважаемым даже теми, кто не принадлежал к его племени — за приемлемые проценты и вежливое обращение с должниками. Словом, этот доброжелательный и приятный, но в то же время вполне практичный и несколько загадочный человек сидел сейчас в своей комнате и категорически отказывался покинуть Страсбург, в то время как толпа подступала все ближе, и в городе царил настоящий ад.

«Есть еще путь к спасению», — сказал я.

Мы оба знали о тайных подземных ходах, которые начинались под домами еврейского квартала и вели за пределы городских стен. Они были очень старыми, но вполне проходимыми. Я мог бы провести его по тоннелям или, невидимый, подняться с ним высоко в воздух и унести прочь.

«Что ты намерен делать, господин? Позволить убить себя? Разорвать в клочья? Или сгореть в огне, который охватит твой дом? А быть может, они ворвутся сюда и, прежде чем убить, сорвут с тебя одежду и драгоценные перстни? Скажи, почему ты решил умереть?»

В ответ на все мои вопросы он каждый раз лишь приказывал мне замолчать и вернуться в прах. Однако я не повиновался.

«Я не позволю этому случиться, — в конце концов заявил я. — Я унесу тебя отсюда. Тебя и шкатулку с прахом».

«Азриэль! — вскричал он. — Успокойся же!»

Самуил аккуратно отложил в сторону почитаемый им Талмуд и книги каббалы,[32] из которых черпал свои магические знания, и застыл в ожидании, устремив взгляд на дверь.

«Господин мой, — вновь обратился я к нему. — А как же я? Что станет со мной? Неужели мой прах найдут без шкатулки? Куда мне идти, господин?»

Прежде я не осмеливался задавать столь своекорыстные вопросы и отчетливо помню удивление в глазах повелителя, когда он, прервав размышления, посмотрел на меня.

«Скажи, господин, можешь ли ты взять меня с собой, когда умрешь? — спросил я. — Можешь ли перенести своего верного слугу к свету?»

«Ах, Азриэль, — заговорил он полным отчаяния голосом, — ну откуда у тебя, глупого духа, такие мысли? Кем ты себя вообразил?»

Его тон и выражение лица привели меня в ярость.

«Господин, ты обрекаешь меня на вечное пребывание в прахе! Оставляешь меня на потеху грабителям! — буквально возопил я. — Уж если ты решил умереть, так неужели не можешь ухватить меня за руку, когда тебя будут убивать, и взять с собой? Я служил тебе тридцать лет, я сделал богатым тебя и твоих дочерей. А теперь, господин, ты бросаешь меня! Шкатулка может сгореть! Мой прах может сгореть! Что же будет?!»

Самуил выглядел смущенным. Похоже, ему было стыдно. В этот момент дверь распахнулась, и в комнату вошли двое хорошо одетых людей. Я узнал торговцев, не принадлежавших к еврейскому племени. Оба казались взволнованными.

«Нужно торопиться, Самуил, — сказали они. — Огонь разгорается у самых стен. Евреев убивают повсюду, и мы не в силах спасти тебя».

«А разве я просил вас об этом? — с презрением и достоинством спросил Самуил. — Предоставьте мне доказательство, что мои дочери далеко отсюда».

Они поспешно передали ему письмо. Я увидел, что оно от одного из ростовщиков: Самуил доверял ему больше других, и тот находился теперь в Италии, в безопасном месте. Ростовщик сообщал, что дочери моего господина благополучно прибыли, описывал их прически, платья и упоминал, какое слово, заранее оговоренное с отцом, произнесла каждая из них.

Торговцы тем временем волновались все больше.

«Мы должны спешить, Самуил, — заговорил один из них. — И если ты твердо решил умереть здесь, сдержи свое слово. Где шкатулка?»

Услышав эти слова, я пришел в смятение. Однако я быстро понял, в чем дело: я послужил предметом сделки, платой за спасение дочерей моего господина. Торговцы не могли видеть меня, но шкатулка стояла на виду, рядом с книгами каббалы. Они откинули крышку и уставились на мой прах.

«О господин, — безмолвно, так, что меня слышал только он, взмолился я, — ты не должен отдавать меня этим людям! Они не евреи и не маги. Они не влиятельные, не выдающиеся люди!»

Самуил застыл в изумлении, глядя мне в глаза.

«Влиятельные? Выдающиеся? — переспросил он. — А разве я говорил тебе когда-нибудь, что я влиятелен? Или добропорядочен и достоин уважения? Разве ты спрашивал меня об этом?»

«Во имя Господа воинств небесных, Господа нашего Саваофа, я делал все, что шло на пользу тебе, твоей семье, твоим старейшинам и твоей синагоге. А что делаешь ты со мной, Самуил?»

Торговцы закрыли шкатулку, один из них поднял ее, прижал к груди, и, торопливо попрощавшись с Самуилом, оба поспешили к выходу. Когда они открыли дверь, я увидел отблески огня и почувствовал запах дыма. Снаружи доносились пронзительные вопли.

«Ты низкий, порочный человек! — вскричали. — Думаешь, Бог простит тебя? Думаешь, огонь очистит тебя от скверны? Ты продал меня! Обменял на деньги и золото!»

«На своих дочерей, Азриэль, — возразил он. — Ты слишком поздно обрел голос, дух. Перед самым концом».

«Концом чего?» — спросил я.

Однако все было понятно и без объяснений: я чувствовал, как меня зовут те, кто завладел моим прахом. Они уже вышли за городские ворота. Внутри меня все кипело от ненависти и презрения, и призывы новых хозяев доставляли мучительную боль.

Я набросился на Самуила.

«Не смей, дух! — закричал он. — Ты должен повиноваться мне! Отправляйся в прах! Будь послушным, как прежде! Оставь меня и позволь принять муки!»

Я снова услышал зов. Слишком разгневанный, я не мог больше сохранять форму, и тело мое начало рассеиваться. Приходилось расплачиваться за необузданный гнев. Голоса, звавшие меня, обладали силой. Они постепенно удалялись, однако звучали по-прежнему мощно.

Я рванулся к Самуилу, схватил его и швырнул в открытую дверь. Улица была объята пламенем.

«Вот где ждут тебя мучения, равви![33] — выкрикнул я. — Проклинаю тебя и обрекаю на вечные скитания среди умерших до тех пор, пока Бог не простит тебя за то, что ты сделал со мной, за то, что заставил полюбить тебя, а после продал как жалкий слиток золота».

Со всех сторон к Самуилу бросились люди, выкрикивая его имя. Они сознавали, что их ждет мучительная смерть.

При виде того, как он обнимает и утешает их, моя злоба утихла, и я вновь подошел к нему, чувствуя, что слабею, но понимая, что он все еще видит меня.

«Самуил, — позвал я, — возьми меня за руку, пожалуйста, и унеси с собой в лоно смерти».

Окруженный плотной толпой рыдающих людей, он не ответил и отвернулся от меня, однако я уловил его последнюю мысль, как будто он произнес ее вслух: «Нет, дух, ибо, если я умру, держа тебя за руку, ты можешь утащить меня в ад».

«Нам обоим недостает добродетели и милосердия! — выкрикнул я. — Ты слышишь меня, господин? Мой учитель! Равви!»

Пламя охватило толпу. В огне и дыму я взмыл вверх, почувствовал, как холод ночи пронизывает тело, и поспешил туда, где находилось хранилище моего праха, подальше от пламени, дыма и пронзительных воплей невинных людей. Раскинув руки, я, словно колдунья, летящая на шабаш, пронесся сквозь темные леса и, только оказавшись далеко от города, нашел двоих торговцев. Они стояли перед входом в маленький храм. Увидев между ними шкатулку, я, мечтая лишь о смерти и покое, скрылся в прахе.

Я успел услышать, что они оплакивали Страсбург, евреев, Самуила и всех, кого коснулась эта трагедия. А еще — что они намеревались продать меня в Египет. Эти люди не были магами и относились ко мне как к доставшемуся даром дорогому товару.

Сон мой не был долгим и спокойным, его часто прерывали, и я оказывался в разных местах. Я убивал тех, кто призывал меня, и сейчас даже не могу вспомнить, как они выглядели. История мира постепенно, колонка за колонкой, заполняла пустоту моего разума. Однако я не находил в себе сил размышлять. Я просто спал.

Однажды меня призвал какой-то мамелюк[34] в шелковых одеждах, и я изрубил его на куски его же собственным клинком. Это произошло в Каире, и только усилиями всех дворцовых мудрецов удалось вернуть меня обратно в прах. Я помню их красивые тюрбаны, а их отчаянные крики до сих пор звучат у меня в ушах. О эти странные воины-мусульмане: они умели только убивать и навсегда отказывались от женщин. Почему они не уничтожили мой прах? Из-за предостерегающей надписи, согласно которой я мог превратиться в неподвластного никому духа, жаждущего мести?

Вспоминается мне жестокий и злобный маг, живший в Париже. В его комнате ярко горел газовый свет, стены были оклеены забавными обоями, а на крючке висело странное черное пальто. Жизнь там показалась мне весьма привлекательной: газовое освещение, машины и экипажи, несущиеся по мощеным улицам… Однако я убил и этого таинственного человека, после чего вновь укрылся в шкатулке.

Нечто подобное повторялось много раз. Я спал. Смутно помню зиму в Польше, какой-то спор ученых людей… Но словно в тумане, ничего определенного. Они разговаривали на еврейском, потом призвали меня, однако ни тот ни другой не почувствовали моего присутствия. Это были добрые и благородные люди, спорившие о чем-то в синагоге. А потом они решили, что мой прах следует спрятать в стене. Молодцы. Я продолжал спать.

Когда я проснулся, царила зима и ярко светило солнце. Это было несколько недель назад, как раз, когда трое убийц прокладывали себе дорогу по заполненной людьми Пятой авеню, намереваясь убить Эстер Белкин, а она вышла из своего черного лимузина и переступила порог универмага — прекрасное невинное создание, не подозревающее о близости смерти.

Почему я оказался там? Кто призвал меня? Я знал только, что эти преступники, тупые, неотесанные, накачанные наркотиками злодеи, собираются убить невинную девушку и я должен этому помешать. Должен остановить их.

Но я опоздал. Остальное ты знаешь из газет.

Кем была эта девочка? Она смотрела на меня, произносила мое имя. Откуда она узнала обо мне? Она никогда не призывала меня, а только видела, находясь между жизнью и смертью, в те мгновения, когда перед нами предстают многие скрытые до поры истины.

Давай чуть подробнее поговорим об убийстве. Смерть такой девушки, как Эстер, того заслуживает. Впрочем, мне нужно восстановить еще обстоятельства моего пробуждения, вспомнить и описать ощущения, которые я испытал, дыша воздухом этого величественного города, любуясь его домами и башнями, превосходящими высотой даже гору Меру, находясь среди тысяч и тысяч людей, хороших и плохих, обыкновенных, лишенных глянца, в то время как Эстер уже была отмечена печатью смерти.