Слуги Государевы

Глава 11 Враг внешний, враг внутренний

Покуда Шереметев Лифляндию разорял, тем же самым Апраксин в Ингрии занимался. Правда, получил по шее Петр Матвеевич от царя за усердие чрезмерное.

— По указу твоему прошел я рекой Невой до самой Тосны, все разорил и развоевал от рубежа верст на сто!» — доносил Апраксин царю хвастливо. Ни что и услышал:

— Дурак! То земли ныне наши будут. Негоже свое разорять. Угомонись!

Сам Петр с двумя фрегатами и пятью гвардейскими батальона прошел от Архангельска до Повенецкого погоста на севере Онежского моря. И пушки и фрегаты все на горбу тащили. Затем уж Свирью на Ладогу вышли. Соединившись с Апраксиным приступил к осаде Нотебурга — древней русской крепости Орешек. На свои полководческие таланты не надеясь Шереметева вызвал. С ним и взяли Нотебург. Приближалась весна 1703 года, ставшей точкой отсчета Великой Российской Империи. Этот год, ознаменованный основанием Санкт-Петербурга, означал наступление новой эры Русской Истории.

Взяли Копорье и Ямбург. В последнем Петр приказал заложить сильную крепость, для прикрытия будущей столицы со стороны Эстляндии. Под власть России возвращались старые новгородские земли.

Жадно вдыхал царь свежий ветер морской. Стоял, широко ноги раздвинув, видел в мыслях своих новую Россию. Не замечал, что башмаки в топь зыбкую погружались. Не замечал гнус облаками вьющийся. Сколь еще свай забить сюда надобно, сколь ряжей подводных срубить, сколь бастионов заложить, потом камнем все одеть, и поднимется средь болот чухонских столица новая, к Европе своим фасадом морским обращена.

Прочь потом из Москвы замызганной, семечками заплеванной, пусть догнивает в невежестве богомольном. Все, все что с Москвой было связано вызывало одноь отвращение у царя. Даже любовь его первая, Анхен и та… сука, предала. С посланцем саксонским Кенигсеком спуталась. Надо ж было этому прыщу дрезденскому утонуть, через реку переправляясь. Понятное дело царь приказал карманы вывернуть, вдруг тайные бумаги какие-нибудь найдут, про союзничка его Августа II. Вместо конфиденций разных письма обнаружились любовные. Анхен писала. А на груди у покойничка медальон висел. Царь и туда заглянул. Самолично ножом расковырял. Портрет ее был внутри запрятан, прядь волос белокурых и надпись любовная. Ох и взъярился тогда царь! В темницу запрятал любовницу бывшую, а с еще тридцать человек, причастные по его мнению. Отобрал все, что подарил ранее. Любовнику саксонскому повезло тогда, что утонул. На колу бы сгнил иначе. Со временем Анну Монс выпустили. А тех, кого с ней по подозрению взяли — нет! Забыли про них.

— Тьфу! — сплюнул царь злобно. — Все Москва проклятая…

И было указано Иоганну Фредбергу волей братства таинственного в Москву прибыть. В слободе Немецкой, что москвичи Кукуем звали, встретился с людьми верными. С посланником шведским Книперкроном свидится и не пытался. Мало того, что подле дома его караул стоял усиленный, по случаю войны со Швецией, Фредбергу просто заказано было не приближаться к Книперкрону, дабы и возможность такая представиться. Подозрений лишних избежать. На службу его приняли быстро, как дворянина курляндского. Поручиком в полк к князю Никите Мещерскому определили. Поскольку времени до выхода полка во Псков было предостаточно, посетил Фредберг несколько домов в Москве, что указаны были людьми верными. Говорил новоиспеченный драгунский поручик по-русски хорошо. Акцент и не проявлялся почти. Да и задумано было ловко:

— Родители мои, веры старой и правильной придерживались всегда. За то и пострадали от Никона. Бежать пришлось. В земли свейские. Там и вырос. Оттого речь моя малость коряво звучит. На родном русском-то дома лишь говоришь, а так все боле на немецком, аль свейском. Там веру старую никто не притесняет. Храмы сами себе отстраиваем, двумя перстами крестимся. Король свейский Карл к любой вере уважение имеет. Потому он и в войну с Петром вступил. Мало того, что Петр первым напал, объявив об обидах мнимых свейских. Вот и вступился Карл за всех русских. Разбил наголову полки царские, из тех составленных, кто бороды сбрил наголо, аки псов и кошек усатых разогнал. Ныне Карл в других землях воюет успешно, но и сюда пожалует вскорости. А в том грамоту свою шлет. Самоличную. Со мной. Дабы поддержали его те, кому вера дорога старая. Кто отмстить хочет за стрельцов казненных, за всех русских людей униженных. — и отдавал Фредберг манифесты шведские, правильным шрифтом славянским выписанные. Церковным. Не поскупился Пипер на писцов обученных. И отдавая бумаги, крестился Фредберг по-старому. А про наряд свой иноземный, про подбородок выбритый пояснял кратко:

— Так надобно! Или мне, что сразу в приказ Преображенский пойти? Самому сдаться?

Кивали головами раскольники. Сами на Москве жили тайно. Понимали, что дело не шуточное. Расползались по городам и весям грамотки тайные от короля Карла свейского. Многих людей они погубили. Ибо не дремал приказ Преображенский. У него работы было, хоть отбавляй. Ибо говорили тогда по Руси святой:

— И егда настал год 1666 — число зверя пришло к нам. Царь Алексей Михайлович с патриархом Никоном отступили в то лето от Святой Православной веры, а после его восцарствовал на престоле всея Руси сын его первородный Петр. И превозносит он себя выше Бога, гоня и мучая всех христиан православных, патриаршество уничтожил, дабы самому единому властвовать, не имея равного себе. В 1700 году собрал весь синклит свой поганый и поставил храм идолу ветхо-римскому Янусу и повелел праздновать новое лето, разрушая старую клятву отеческую. Оле, благоразумные чада, внимите, кому ежегодно празднуете новый год? Все Господни года истреблены, а сатанински пришедши. Удаляться и бегать подобает нам во антихристово время! — Ловили бежавших и под пытку! Кто выживал секли сильно и в каторгу.

Дьячок один в Севске вещал на площади собравшимся:

— Слышно, что и Великого Поста неделя убавлена, и после Святого Воскресения и Фоминой недели учнут меж говенья в среду и по пятницам мясо и молоко есть весь год! — Взяли блаженного под руки крепко. Повели куда следует. Что с ним сталось?

Слухи и до глухой Семеновки докатывались. Мало слухи, еще и солдаты от воеводы Севского заявились. Подати какие-то якобы недоданные в казну собирали.

— Откуда не доданы? — барыня руками всплеснула взмущенно.

— То новые подати взымаются. — офицер пояснил. — На войну надобно!

Крестьян Сафоновских вовсе обобрали. Сечь собирались, хорошо барыня Устинья Захаровна заступилась, деньги остатные выложила.

— Бога побойтесь — говорила сначала капитану, что с солдатами заявился, — ведь сын у меня в поручиках ходит. У боярина Шереметева в армии.

Не слушал барыню служивый:

— Все так говорят. Все и служат. Вот и вы послужите отечеству своему, налоги в казну уплативши.

Даже с отца Сергия потребовали.

— За избу при церкви уплатить положено! — Глянул батюшка на иконы закопченные, перекрестился. Молча достал деньги из узелка, что на печке лежал, все отдал до полушки. Лишь произнес:

— Что сверху будет, за крестьян возьми. Пусть им зачтется.

Вой стоял на деревне.

Отец Сергий совсем плох стал, мало болел последнее время от старости, тут еще и эта беда пожаловала. Как помочь пастве обездоленной. Помирать собрался. Смерть почуяв, попросил пригласить к себе Ефима Никонова. С опаской переступил старовер порог избушки священника. Но разговорились. О царе новом, о порядках его. На лавке лежал священник, говорил голосом тихим:

— Бог знает, что в царстве нашем стало. В миру совсем тяжко жить. В книгах писано, что антихрист может родиться от племени Данова, и будут при том людям тягости великие.

— Антихрист и есть у нас уже. — сказал бесстрашно Ефим. — Не государь в царстве царствует. Антихрист. Безвинным людям Божьим кровь проливает, храмы Божьи разрушает. На Москве говорят житье совсем басурманское стало: волосы накладные носят, табаки курят, в платье все немецкое переодеты, а кто не хочет, с тех деньги берут на воротах. А мы воюем. Куда ему свейское царство под себя подмять?

Не ответил на это Сергий. Другое молвил:

— Не ведомо мне кто ты Ефим, но думаю, что звания нашего священничьего был когда-то.

— Не я. То отец мой. Расстрижен был по указу Никонову и сослан. — глухо ответил Ефим.

— Фамилия-то у тебя подходяща, для раскольника. — усмехнулся в бороду отец Сергий, намекая на патриарха, от которого и раскол пошел.

— Лаятся будешь? — зло глаза вскинул старовер.

— Пошутил я малость, не серчай. Слушай, — приподнялся на локте старец, — книги у меня есть старые. Вона лежат на столе. — головой кивнул. — Ныне слышал я жгут их всех. Забери их себе. Сохрани, Ефим. — лег обессиленный. Ефим молчал.

— И еще просьбу к тебе имею. — дышал тяжело. — Как отойду к праотцам нашим, отпой по-старому и похорони.

— Сделаю, отец Сергий.

— И последнее. Про свеев. Чтоб не говорил кто, не допускать иноземцев с оружием на землю русскую. Какие посулы б не давали. Было уже такое. Смута великая! Кроме нас русских, никто не разберется. А что время такое, то кара Господня за грехи наши. Сказать: «Царь — антихрист!» просто. Но он-то царь, а значит помазанник Божий. Бояре воду мутили больше, а стрельцы неразумные огонь раздували. Вот и занялось пламя по всей Руси. Антихрист, он один не бывает. В книгах сказано, что родится, но не родился еще он. Антихриста я не в царе вижу, а в смуте великой. Коли ее не случиться, знамо и антихристу не бывать. Вот и все, что сказать тебе хотел.

— Понял. — поднялся Ефим. — Не во всем согласен с тобою, но волю последнюю исполню. Обещаю. Прощай!

— Книги — рукой слабеющей показал Сергий. Никонов головой мотнул, забрал стопку.

— Подожди, еще одно молвить тебе хочу. Нагнись. Говорить тяжко.

Нагнулся к умирающему Ефим.

— Дочка у тебя есть, Наталья.

— Что с того? — насторожился.

— Чую испытания падут на тебя Ефим. А значит и на семью твою. Уберечь хочу хоть Наталью.

— С чего вдруг? — спросил зло Ефим.

— Люба она Сафонову, барину нашему. И он ей люб. И тебе про то ведомо. Андрей человек добрый, он и защитить ее сможет. — шептал уже Сергий. — Негоже счастью людскому мешать. Не противься, Ефим.

Тот дернул плечом недовольно.

— Там, за иконой Спасителя нашего, бумага лежит. Я справил, в Севске, у подъячего тамошнего — еле слышно уже было. — что дескать дочь она моя. По имени Анна, а фамилия Арсеньева. Из дворян мы… — затих отец Сергий.

— Умер! — понял Ефим. Перекрестился. Постоял немного в раздумьях. Потом в угол посмотрел. Где образа висели и лампадка теплилась. Подошел. Руку просунул за Спасителя. Достал бумагу свернутую. Развернул. Прочел. «Севская воеводская канцелярия удостоверяла, что податель сего, является девицей столбовой дворянской Анной Сергия дочерью из рода Арсеньевых, что подтверждено записью в столбцах от лета 7191». Постоял, подумал Ефим, да и спрятал на груди бумагу. Глянул еще раз на лик Спасителя. Перекрестился истово. Прошептал что-то.

Поклонился в пояс священнику старому и удалился.

Хоронили всей деревней. Барыня пришла. Плакала со всеми. Ефим отпевал. Никто и не удивился, и не спрашивал: «Почему он?»

Так и жили. Редко, но приходили письма короткие от Андрея. И матери писал и Наталье своей.

— Воюем дескать. Жив, здоров. — А Наташе добавлял, что скучает безмерно и ждет, когда война закончиться.

Ответить ему она не могла. Батюшка осерчал однажды, увидев, что писать ему пыталась, наказание наложил. Письма Андреевские отобрал. В печке сжег. Перед иконами древними несколько часов простояла Наталья, плакала горько от обиды, поклонов с тысячу отбила. Но покорилась отцовой воле. Только забыть-то не могла.

Андрей обеспокоился молчанием. Матушке написал. Та тайком вызвала к себе Наталью. Поговорила с ней. Все поняла. Мудрая была Устинья Захаровна. И сыну написала все, как есть. Добавив, чтоб не тужил:

— Любит она тебя мое чадушко! Сама сказывала. А то, что отец ейный таков, так это все правила строгие. Верой старой предписанные. Вот она отца и слушать обязана. Но мне приглянулась. Славная девушка. Пиши мне, чадушко, что надо передам ей.

Огорчился Андрей, но порадовало, что матушка на его стороне. Сидел вечерами платочек рассматривал, что Наташа на прощанье подарила, вышитый любовно. А на полотне белом две буковки рядом. Н и А. Вензелем единым.

— От нее? — спросил раз Петька.

— М-м, — кивнул задумчиво.

— Буквы-то, что значат?

— Имена наши. Наташино и мое. — отвечал.

— Понятно. Ну, не горюй, друг мой любезный. Свидетесь.

А дальше затянула его служба ратная. Друг его, Петр Суздальцев, от раны в бок поправился, вместе так и трудились на ниве ратной. После боя того памятного, под Маринбургом, ружья шведские с интересом рассматривали.

— Вишь, Петр, как хитро задумано. У них лезвие не в дуло фузеи, как у нас засовывается, а кольцом специальным на ствол одевается.

— Оттого и стрелять и колоть они могут сразу. Давно приметил я. — соглашался Суздальцев. — Отчего наши в бою том и замешкались. Выстрелить выстрелили, а опосля встали. Багинет-то достать надо, потом в дуло засунуть. Тут меня и пырнули.

— Надобно Афанасию сказать, пусть поболе ружей шведских собирает. Под нашу пулю они годятся. Поменяем потихоньку, а наши, казенные, в обозе возить станем, дабы в растрате не обвинили. Если спросят — вона они. Целехонькие. — За утерю оружия, да амуниции строго спрашивали. Как и за беглых. У них полку немного было таких. Если случалось, то и порука круговая не помогала. Офицеров наказывали. Из жалования высчитывали. Зато после, когда набор рекрутский первый объявил царь, то-то побежали. По началу все ж охочими в полк записались, а ныне брать стали по принуждению. Вот и побежали многие.

Царь осерчал сильно. Приказал из троих пойманных, одного казнить, остальных кнутом бить нещадно и в каторгу вечную определять. И перед строем.

— Что б все видели!