Слуги Темного Властелина

ГЛАВА 1 КАРИТУСАЛЬ

Середина зимы, 4110 год Бивня, Каритусаль

Все шпионы буквально помешаны на своих осведомителях. Это своего рода игра, которой они предаются перед сном или даже во время томительных пауз в разговоре. Посмотрит шпион на своего осведомителя, вот как сейчас Ахкеймион смотрел на Гешрунни, и невольно задастся вопросом: «Что именно ему известно?»

Как и многие кабачки, разбросанные по окраине Червя, огромных трущоб Каритусаля, «Святой прокаженный» одновременно поражал шиком и вопиющей бедностью. Керамическая плитка на полу сделала бы честь дворцу палатина-губернатора, при этом стены были сложены из крашеного кирпича-сырца и с такими низкими потолками, что рослым посетителям приходилось пригибаться, чтобы не задеть головой бронзовые светильники. Ахкеймион однажды слышал, как кабатчик хвастался, будто они – точная копия тех, что висят в храме Эксориетты. В «Прокаженном» вечно толпился народ: угрюмые, порой опасные люди, – однако вино и гашиш тут были достаточно дороги, чтобы те, кто не может себе позволить регулярно мыться, не сидели бок о бок с теми, кто может и моется.

До тех пор пока Ахкеймион не оказался в «Прокаженном», он всегда недолюбливал айнонов – особенно каритусальских. Как и большинство обитателей Трех Морей, он считал их тщеславными и изнеженными: слишком густо умащали они свои бороды, излишне много уделяли внимания иронии и косметике, были чересчур опрометчивы в сексуальных привычках. Но бесконечные часы, что Ахкеймион провел в этом кабачке в ожидании Гешрунни, заставили его переменить мнение. Он обнаружил, что тонкость вкусов и нравов, которая у других народов была свойственна лишь высшим кастам, для айнонов сделалась своего рода страстью, и ей были привержены все, вплоть до последних слуг и рабов. Он всегда считал обитателей Верхнего Айнона нацией распутников и мелких заговорщиков, и считал верно, но уж никак не подозревал, что благодаря всему этому они были ему родственными душами.

Быть может, именно поэтому он не сразу почуял опасность, когда Гешрунни сказал:

– Я тебя знаю.

Смуглый даже в свете ламп, Гешрунни опустил руки, которые держал сложенными поверх своей белой шелковой куртки, и подался вперед. Выглядел он внушительно: ястребиное лицо бывалого солдата, черная борода, заплетенная настолько туго, что ее косицы походили на узкие кожаные ремешки, и толстые руки, такие загорелые, что было почти не видно айнонских пиктограмм, вытатуированных от плеча до запястья.

Ахкеймион попытался небрежно усмехнуться.

– Меня и жены мои знают, – бросил он, опрокидывая очередную чашу вина. Потом крякнул и промокнул губы. Гешрунни всегда был ограниченным человеком – по крайней мере, Ахкеймион считал его таковым. Колеи, которыми катились его мысли и речи, были узки и накатаны. Это свойственно многим воинам, тем более воинам-рабам.

Однако это заявление говорило об обратном.

Гешрунни внимательно следил за Ахкеймионом. Подозрение в его глазах смешивалось с легким изумлением. Он с отвращением мотнул головой.

– Нет, мне следовало сказать: я знаю, кто ты такой.

И подался вперед с задумчивым видом, настолько чуждым солдатским манерам, что у Ахкеймиона мурашки поползли по спине от ужаса. Гудящий кабачок словно бы отдалился, сделался лишь фоном, состоящим из размытых силуэтов и золотистых точек светильников.

– Тогда запиши это, – ответил Ахкеймион скучающим тоном, – и отдай мне, когда я протрезвею.

Он огляделся по сторонам, как делают скучающие люди, и убедился, что путь к выходу свободен.

– Я знаю, что у тебя нет жен.

– Да ну? И что с того?

Ахкеймион бросил взгляд за спину собеседнику и увидел шлюху, которая, смеясь, приклеивала к своей потной груди блестящий серебряный энсолярий. Толпа пьяных мужиков вокруг нее взревела:

– Раз!

– У нее это довольно ловко получается. Знаешь, как она это делает? Медом мажется.

Но Гешрунни гнул свое.

– Таким, как ты, не дозволено иметь жен.

– Таким, как я, а? И кто же я, по-твоему?

– Ты – колдун. Адепт.

Ахкеймион расхохотался, уже понимая, что мгновенное замешательство выдало его. Однако продолжать этот спектакль все равно имело смысл. В худшем случае это позволит выиграть несколько лишних секунд. Достаточно, чтобы остаться в живых.

– Клянусь задницей Последнего Пророка, друг мой! – воскликнул Ахкеймион, вновь поглядывая в сторону выхода, – твои обвинения можно измерять чашами! Кем ты обозвал меня в прошлый раз, шлюхиным сыном?

Со всех сторон послышались смешки. Сзади взревели:

– Два!

Гешрунни скорчил какую-то гримасу – это Ахкеймиону ничего не дало: у его собеседника любое выражение лица смахивало на гримасу, особенно улыбка. Однако рука, что метнулась вперед и сдавила ему запястье, сказала Ахкеймиону все, что следовало знать.

«Я обречен. Им все известно».

Мало на свете вещей страшнее, чем «они», тем более в Каритусале. «Они» – это Багряные Шпили, самая могущественная из школ Трех Морей, тайные владыки Верхнего Айнона. Гешрунни был командиром джаврегов, воинов-рабов Багряных Шпилей – отчего, собственно, Ахкеймион и обхаживал его последние несколько недель. Это то, чем положено заниматься шпионам – переманивать рабов своих соперников.

Гешрунни грозно смотрел Ахкеймиону в глаза, выворачивая его руку ладонью наружу.

– Проверить мои подозрения проще простого, – негромко сказал он.

– Три! – прогремело среди крашеных кирпичей и обшарпанного красного дерева.

Ахкеймион поморщился – оттого, что Гешрунни сдавил ему руку, и оттого, что он знал, как именно воин собирается проверять свои подозрения. «Нет, только не это!»

– Гешрунни, прошу тебя! Друг мой, ты просто пьян! Ну какая школа решится вызвать гнев Багряных Шпилей?

Гешрунни пожал плечами.

– Может, мисунсаи. Или Имперский Сайк. Кишаурим. Вас, проклятых, не счесть! Но если бы мне предложили биться об заклад, я поставил бы на Завет. Я бы сказал, что ты – адепт Завета.

Хитроумный раб! Давно ли он узнал?

Невозможные слова вертелись у Ахкеймиона на языке – слова, ослепляющие глаза и обжигающие плоть. «Он не оставил мне выбора!» Конечно, поднимется шум. Люди завопят, схватятся за мечи, но ему они ничего не сделают – только разбегутся с дороги. Айноны боятся магии сильнее, чем любой другой народ Трех Морей.

«Выбора нет!»

Но Гешрунни уже полез под свою вышитую куртку. Нащупал что-то у себя на груди и ухмыльнулся, точно скалящийся шакал.

«Поздно…»

– Сдается мне, – заметил Гешрунни с пугающей небрежностью, – тебе есть что сказать.

И вытянул из-под куртки хору. Подмигнул Ахкеймиону и с ужасающей легкостью порвал золотую цепочку, на которой она висела. Ахкеймион почуял хору с первой же их встречи – именно благодаря ее жуткому бормотанию он вычислил должность Гешрунни. А теперь Гешрунни воспользуется ею, чтобы вычислить его…

– Это что еще такое? – спросил Ахкеймион. Однако по его руке пробежала дрожь животного ужаса.

– Сдается мне, ты это знаешь, Акка. Сдается мне, ты это знаешь куда лучше моего!

Хора… Адепты звали их «Безделушками». Люди часто дают шутливые прозвища тому, чего втайне страшатся. Но другие люди, те, что вслед за Тысячей Храмов считали колдовство святотатством, называли их Слезами Господними. Однако Бог к их созданию никакого отношения не имел. Хоры были наследием Древнего Севера, настолько ценным, что приобрести их можно было лишь путем династического брака, убийства, либо же получить в дань от целого народа. И хоры стоили того: они делали своего владельца неуязвимым для колдовства, а также убивали любого колдуна, имевшего несчастье их коснуться.

Гешрунни, без труда удерживая руку Ахкеймиона, поднял хору, держа ее двумя пальцами. На вид ничего особенного в ней не было: железный шарик величиной с маслину, покрытый наклонной вязью нелюдских письмен. Ахкеймион почувствовал, как у него засосало под ложечкой: будто в руках у Гешрунни была не вещь, а отверстие, ничто, крохотная дыра в ткани мира. Стук сердца гулом отдавался в ушах. Он подумал о своем ноже, спрятанном под туникой.

– Четыре!

Хриплый хохот.

Ахкеймион попытался отнять руку. Тщетно.

– Гешрунни…

– У каждого командира джаврегов есть такая вещица, – сказал Гешрунни тоном одновременно задумчивым и гордым. – Хотя это ты и так знаешь.

«Он дурачил меня все это время! Как я мог так ошибиться?!»

– Твои хозяева добры… – выдавил Ахкеймион. Он стыл от ужаса, повисшего в нескольких дюймах над его ладонью.

– Добры? – презрительно бросил Гешрунни. – Багряные Шпили – не добры. Они беспощадны. Они жестоки к тем, кто им противостоит.

Ахкеймион впервые заметил муку, терзавшую этого человека, тоску в его горящих глазах. «В чем дело?» И он решился спросить:

– А к тем, кто им служит?

– Для них нет разницы.

«Они ничего не знают! Только сам Гешрунни…»

– Пять! – прогремело под низким потолком.

Ахкеймион облизнул губы.

– Чего ты хочешь, Гешрунни?

Воин-раб посмотрел на трепещущую ладонь Ахкеймиона и опустил Безделушку пониже, точно дитя, которому хочется узнать, что произойдет. От одного вида этой вещи у Ахкеймиона закружилась голова, и во рту появился мерзкий привкус желчи. Хора. Слеза, снятая с божьей щеки. Смерть. Смерть всем святотатцам.

– Чего ты хочешь? – прохрипел Ахкеймион.

– Того же, чего и все, Акка. Истины.

Все, что Ахкеймион видел, все испытания, что он пережил, лежали теперь в узком промежутке между его лоснящейся от пота ладонью и маслянисто блестящим железом. Безделушка. Смерть, ждущая в мозолистых пальцах раба… Но Ахкеймион был адепт, а для адепта истина превыше всего, превыше даже самой жизни. Они ревниво хранили ее, они сражались за обладание ею во всех мрачных пещерах Трех Морей. Лучше умереть, чем выдать истину Завета Багряным Шпилям!

Но тут, похоже, речь об ином. Гешрунни один – в этом Ахкеймион был уверен. Колдун колдуна видит издалека, видит следы его преступлений. И в «Прокаженном» колдунов не было: не было здесь Багряных, лишь пьяницы, бьющиеся об заклад со шлюхами. Гешрунни затеял эту игру сам по себе.

Но для чего? Какова его безумная цель?

«Скажи ему то, чего он хочет. Он уже и так знает».

– Я – адепт Завета, – поспешно шепнул Ахкеймион. И добавил: – Шпион.

Опасные слова. Но разве был у него выбор?

Гешрунни некоторое время пристально смотрел на него. Ахкеймион затаил дыхание. Наконец воин медленно спрятал хору в кулаке. И выпустил руку адепта.

Воцарилась странная тишина, нарушаемая лишь звоном серебряных энсоляриев, посыпавшихся на стол. Тишина взорвалась хохотом, и кто-то хрипло вскричал:

– Проиграла ты, шлюха!

Но Ахкеймион знал, что это к нему не относится. Сегодня вечером он каким-то образом выиграл, и выиграл, как выигрывают шлюхи: сам не зная как.

В конце концов, велика ли разница между шлюхой и шпионом? А уж между шлюхой и колдуном – и того меньше.

Друз Ахкеймион с детства мечтал стать колдуном, но ему и в голову не приходило сделаться шпионом. В словаре детей, воспитанных в рыбацких деревушках Нрона, слова «шпион» просто не было. Во времена его детства Три Моря обладали для него только двумя измерениями: земли делились на ближние и дальние, а люди – на знать и чернь. Слушая байки старых рыбачек, что чесали языком, пока детишки помогали им вскрывать устриц, Ахкеймион понял, что сам он принадлежит к черни, а все могущественные, высокопоставленные люди живут где-то далеко. Старческие губы роняли имя за именем, одно таинственней другого: шрайя Тысячи Храмов, коварные язычники Киана, воинственные скюльвенды, хитроумные колдуны Багряных Шпилей – и так далее, и тому подобное. Имена очерчивали измерения мира, наделяли его грозным величием, преобразовывали в арену невероятных трагедий и героических деяний. Засыпая, Ахкеймион чувствовал себя совсем крохотным.

Казалось бы, с тех пор, как он сделался шпионом, простенький мирок его детства должен был обрести множество новых измерений, но вышло как раз наоборот. Конечно, по мере того, как Ахкеймион взрослел, его мир усложнялся. Он узнал, что бывают вещи священные и нечестивые, что боги и То, Что Вовне, – не просто очень важные господа и очень дальняя земля: они обладают своими собственными измерениями. Еще он узнал, что бывают времена древние, и недавние, и «давным-давно» – не просто разновидность дальних краев, а нечто вроде призрака, пребывающего повсюду.

Но, став шпионом, он внезапно обнаружил, что мир утратил все измерения и сделался каким-то плоским. Знатные люди, даже императоры и короли, оказались вдруг такими же мелкими и подлыми, как последний вонючий рыбак. Дальние народы: Конрия, Се Тидонн или Киан, – из экзотических или зачарованных сделались скучными и обыденными, как любая рыбацкая деревушка на Нроне. Священные вещи: Бивень, Тысяча Храмов и даже Последний Пророк оказались всего лишь частным случаем вещей нечестивых, вроде фаним, кишаурим или колдовских школ, как будто слова «священный» и «нечестивый» менялись местами так же легко, как партнеры за карточным столом. А новые времена представляли собой всего лишь затасканную версию древних.

Став адептом и шпионом, Ахкеймион обошел вдоль и поперек земли всех Трех Морей, повидал многое из того, что когда-то приводило его в священный ужас, от которого сладко сосало под ложечкой, и успел убедиться, что байки его детства всегда бывали лучше правды. С тех пор как в отрочестве его определили как одного из Немногих и увезли в Атьерс, учиться в школе Завета, Ахкеймиону доводилось наставлять принцев, оскорблять великих магистров и выводить из себя шрайских жрецов. И теперь он твердо знал, что познания и странствия выхолащивают мир, лишая его чудес, и, если сорвать завесу тайны, измерения мира скорее сжимались, чем расцветали. Нет, конечно, теперь мир для него сделался куда сложнее, чем в те времена, когда Ахкеймион был ребенком, но в то же время – гораздо проще. Повсюду люди занимались одним и тем же: хапали и хапали, как будто титулы «король», «шрайя», «магистр» были лишь разными масками, прячущими одну и ту же алчную звериную харю. Ахкеймиону казалось, что единственное реальное измерение мира – это алчность.

Ахкеймион был средних лет колдун и шпион, и от обоих занятий он успел устать. И хотя он в этом ни за что бы не признался, его снедала тоска. Как сказали бы старые рыбачки, он слишком часто вытягивал пустой невод.

Расстроенный и озадаченный, Ахкеймион оставил Гешрунни в «Святом прокаженном» и поспешил домой – если это можно было назвать домом – через темные проулки Червя. Червь, тянущийся от северных берегов реки Сают до знаменитых Сюрмантических ворот, представлял собой лабиринт обветшалых доходных домов, борделей и обедневших храмов. Ахкеймион всегда думал, что название «Червь» этому месту подходит чрезвычайно. Вечно сырой, источенный тесными проулками, Червь и впрямь напоминал собой какое-то неприятное подземное существо.

С точки зрения его миссии, Ахкеймиону тревожиться было не о чем. Скорее наоборот, следовало радоваться. Если не считать того безумного момента с хорой, Гешрунни открыл ему несколько тайн – важных тайн. Оказалось, что Гешрунни вовсе не был счастлив своей участью раба. Он ненавидел Багряных магов, ненавидел с почти пугающей силой.

– Я сдружился с тобой не ради твоего золота, – сказал ему командир джаврегов. – На что оно мне? Выкупиться на свободу? Мои хозяева, Багряные Шпили, нипочем не расстанутся с чем-то ценным. Нет, я сдружился с тобой, потому что знал: ты можешь оказаться полезен.

– Полезен? Но для чего?

– Для мести. Я хочу унизить Багряных Шпилей.

– Так ты знал… Ты с самого начала знал, что я не торговец.

Насмешливый хохот.

– Конечно! Ты слишком щедро сорил деньгами. Если садишься за стол с торговцем и нищим, то скорее нищий угостит тебя выпивкой, чем торгаш!

«Ну, и какой ты шпион после этого?»

Ахкеймион нахмурился, злясь на себя за то, что его прикрытие оказалось настолько ненадежным. Но дело даже не в этом. Как ни встревожила его проницательность Гешрунни, больше всего Ахкеймиона пугало то, насколько он недооценил этого человека. Гешрунни был воин и раб – казалось бы, идеальное сочетание для глупца! Но, с другой стороны, если раб умен, у него немало причин скрывать свой ум. Образованный раб еще может оказаться ценностью – взять хотя бы ученых-рабов древней Кенейской империи. Но сообразительного раба следует опасаться – и, возможно, уничтожить.

Однако эта мысль не утешала. «Если он так легко обвел вокруг пальца меня…»

Ахкеймион раздобыл великую тайну Каритусаля и Багряных Шпилей – быть может, величайшую за много лет. Но за это ему следовало благодарить не свои способности – хотя за все эти годы у него было мало поводов усомниться в них, – скорее, напротив, свою безалаберность. В результате он узнал сразу две тайны: одну – достаточно страшную в масштабе Трех Морей, другая же была страшна для него лично. Он понял, что уже не тот, каким был раньше.

Рассказ Гешрунни был жуток сам по себе, хотя бы потому, что демонстрировал способность Багряных Шпилей хранить тайны. Гешрунни сказал, что Багряные Шпили воюют – на самом деле воюют уже больше десяти лет. Поначалу на Ахкеймиона это не произвело особого впечатления. Подумаешь! Колдовские школы, как и все Великие фракции, постоянно сталкивались со шпионажем, тайными убийствами, оскорблениями дипломатов. Но Гешрунни заверил, что здесь нечто большее, чем обычная вражда.

– Десять лет назад, – рассказывал Гешрунни, – убили нашего бывшего великого магистра, Сашеоку.

– Сашеоку?! – Ахкеймион не собирался задавать дурацких вопросов, но у него как-то в голове не укладывалось, что великого магистра Багряных Шпилей могли убить. Такого просто не бывает! – Как убили?

– Так и убили, причем во внутренних святилищах Шпилей.

Иными словами, посреди самой мощной системы оберегов в Трех Морях. Мало того, что Завет никогда бы на такое не решился – им бы это просто не удалось, даже с помощью сверкающих Абстракций Гнозиса. Кто же это мог сделать?

– Кто? – шепотом выдохнул Ахкеймион.

Глаза Гешрунни насмешливо блеснули в красноватом свете.

– Язычники. Кишаурим.

Ахкеймион одновременно смутился и вздохнул с облегчением. Кишаурим – единственная языческая школа. Это, по крайней мере, объясняло убийство Сашеоки.

В Трех Морях бытовала поговорка: «Лишь Немногие способны видеть Немногих». Колдовство было могущественно. Произнесенное заклинание ранило мир, точно удар ножа. Но лишь Немногие – сами колдуны – способны были видеть нанесенное повреждение, и, более того, лишь им видна была кровь на руках того, кто нанес удар, – так называемая «метка». Лишь Немногие могли видеть друг друга и преступления друг друга. При встрече они опознавали друг друга так же уверенно, как обычные люди опознают преступника по вырванным ноздрям.

Но не кишаурим. Никто не знал, почему или как, однако они умели совершать действия столь же значительные и разрушительные, как любой колдун, не оставляя при этом следов и не сохраняя меток своего преступления. Ахкеймиону лишь раз довелось стать свидетелем колдовства кишаурим, которое они называли Псухе, – однажды ночью, давным-давно, в далеком Шайме. С помощью Гнозиса, колдовства Древнего Севера, он уничтожил своих врагов в шафрановых одеяниях, однако когда он укрывался за своими оберегами, ему казалось, будто он видит далекие ночные зарницы. А грома не было. Не было и следов.

Лишь Немногие способны видеть Немногих, но никто – по крайней мере, никто из адептов – не способен отличить кишаурим и их деяния от обычных людей и обычного мира. Очевидно, именно это и позволило им убить Сашеоку. У Багряных Шпилей были обереги от колдунов, и воины-рабы вроде Гешрунни, носящие при себе хоры, но им было нечем защитить себя от колдунов, неотличимых от обычных людей, и от колдовства, неотличимого от Божьего мира. Гешрунни поведал, что теперь по залам Багряных Шпилей свободно бегают псы, обученные вынюхивать шафран и хну, которыми кишаурим красят свои одежды.

Но почему? Что могло заставить кишаурим развязать открытую войну против Багряных Шпилей? Как ни отличалась их метафизика, они не могли надеяться одержать победу в подобной войне. Багряные Шпили просто-напросто чересчур могущественны.

Ахкеймион спросил об этом Гешрунни – воин-раб только плечами пожал.

– Прошло десять лет, и до сих пор ничего не известно. Ну что ж, хоть какое-то утешение. Для невежды нет ничего лучше чужого невежества.

Друз Ахкеймион пробирался все дальше в глубь Червя, к неухоженному многоэтажному дому, где он снимал себе комнату, по-прежнему сильнее боясь себя, чем своего будущего.

Выходя из кабачка, Гешрунни споткнулся и упал. Он недовольно скривился и кое-как поднялся, упираясь руками в слежавшуюся пыль на дороге.

– Дело сделано! – пробормотал он и хихикнул, как мог хихикать только в одиночестве.

Воин поднял глаза к небу, окаймленному глинобитными стенами и обтрепанными полотняными навесами. На небе проступали первые звезды.

Внезапно совершенное предательство показалось ему жалкой, беспомощной выходкой. Он выдал врагу своих хозяев единственную настоящую тайну, какую знал. Теперь ему не осталось ничего. Никакого предательства, которое могло бы утихомирить ненависть, пылающую в сердце.

А ненависть была смертельная. Гешрунни был прежде всего человек гордый. И то, что такой, как он, мог родиться рабом, угождать прихотям слабовольных, женоподобных людей… Колдунов! Гешрунни знал, что в иной жизни мог бы стать завоевателем. Мог бы сокрушать одного противника за другим мощью своей длани. Но в этой жизни, в этой проклятой жизни, он мог лишь прятаться по углам с другими женоподобными людьми и сплетничать как баба.

Разве же сплетнями отомстишь?

Он некоторое время ковылял, пошатываясь, по переулку, пока не заметил, что за ним кто-то крадется. На миг ему подумалось, что хозяева обнаружили его мелкое предательство. Но нет, вряд ли. В Черве полно волков – отчаявшихся людей, что бродят от кабачка к кабачку, разыскивая тех, кто достаточно напился, чтобы его можно было безнаказанно обчистить. Гешрунни уже свернул шею одному такому – несчастный дурак, который предпочел пойти на убийство, вместо того чтобы продать себя в рабство, как сделал неведомый отец Гешрунни. Воин побрел дальше, насторожившись, насколько позволяло вино. В пьяной голове вертелись возможные варианты развития событий, один кровавее другого. Неплохая ночка для того, чтобы кого-нибудь убить.

Однако миновав мрачный фасад храма, который в Каритусале звали Пастью Червя, Гешрунни встревожился. Внутри Червя людей преследовали нередко, но мало кто из преследователей выбирался наружу. Вдали, над нагромождением крыш, уже показался главный из Шпилей, темно-красный на фоне звездного неба. Кто же осмелился последовать за ним так далеко? Если только не…

Воин стремительно развернулся и увидел лысеющего, пухленького человечка, закутанного, несмотря на жару, в узорчатый шелковый халат, который при дневном свете, должно быть, переливался всеми цветами радуги, но сейчас казался иссиня-черным.

– Ты был среди тех, кто дурачился со шлюхой, – сказал Гешрунни, пытаясь стряхнуть с себя пьяное оцепенение.

– Да, был, – ответил человечек, и его пухлое лицо расплылось в ухмылке. – Очень, очень аппетитная девица. Однако, по правде говоря, меня куда больше заинтересовало то, что ты сообщил адепту Завета.

Гешрунни ошеломленно сморщился. «Значит, им все известно!»

Опасность всегда его отрезвляла. Он машинально сунул руку в карман, стиснул в кулаке хору – и мощным броском метнул ее в адепта.

Или в того, кого он принял за Багряного адепта. Но незнакомец поймал Безделушку на лету – так небрежно, как будто это и впрямь была всего лишь забавная безделица. Повертел ее в руках, как придирчивый меняла – медную монетку. Поднял голову и улыбнулся, моргнув большими телячьими глазами.

– Оч-чень ценный подарок, – сказал он. – Спасибо тебе, конечно, но, боюсь, это неравноценная замена тому, чего я хотел.

«Это не колдун!» Гешрунни раз видел, что бывает, когда хора касается колдуна: вспышка, сгорающая плоть, обугливающиеся кости… Тогда что же это за человек?

– Кто ты? – спросил Гешрунни.

– Тебе, раб, этого не понять.

Командир джаврегов усмехнулся. «Возможно, просто идиот». Он напустил на себя опасное пьяное дружелюбие. Подошел к человечку вплотную и с размаху опустил мозолистую руку на мягкое, словно ватой подбитое плечо. Тот поднял на него телячьи глаза.

– Ох ты, – прошептал незнакомец, – да ты мало того что идиот – ты еще и храбрый идиот, вдобавок?

«Отчего он не боится?» Гешрунни вспомнилось, как непринужденно человечек поймал хору, и он внезапно почувствовал себя беззащитным. Но отступить он не мог.

– Кто ты? – прохрипел Гешрунни. – Давно ли ты шпионишь за мной?

– Шпионю? За тобой? – Толстячок едва не расхохотался. – Что за самомнение! Рабу такое не к лицу.

«Значит, он шпионит за Ахкеймионом? Да что же это такое?» Гешрунни, как офицеру, было не привыкать запугивать людей, угрожающе нависая над ними. Однако этот отчего-то не запугивался. Пухленький, мягкий, он тем не менее чувствовал себя вполне уверенно. Гешрунни это видел. И если бы не неразбавленное вино, ему сделалось бы страшно.

Он сильно стиснул жирное плечо толстячка.

– Говори, пузан, – прошипел он сквозь стиснутые зубы, — или я вытру пыль твоими кишками!

Свободной рукой он выхватил нож.

– Кто ты такой?

Толстячок невозмутимо улыбнулся неожиданно жестокой усмешкой.

– Что может быть неприятнее раба, который не желает знать своего места?

Гешрунни, ошеломленный, уставился на свою руку, которая внезапно обвисла. Нож шлепнулся в пыль. Затрещал рукав незнакомца.

– На место, раб! – приказал толстяк.

– Что ты сказал?

Пощечина оглушила Гешрунни, от неожиданной боли слезы брызнули из глаз.

– Я сказал – на место!

Еще одна пощечина, такая сильная, что зубы зашатались. Гешрунни отступил на несколько шагов, пытаясь поднять отяжелевшую руку. Как такое может быть?

– Нелегкая нам предстоит работенка, – печально заметил незнакомец, подходя к нему вплотную, – если даже их рабы одержимы такой гордыней!

Гешрунни в панике пытался нащупать рукоять меча.

Толстяк остановился. Глаза его метнулись к мечу Гешрунни.

– Ну, обнажи его, – сказал немыслимо ледяной, нечеловеческий голос.

Гешрунни выпучил глаза и застыл, уставясь на вздымающийся перед ним силуэт.

– Я сказал, обнажи меч!

Гешрунни колебался.

Еще одна пощечина – и он рухнул на колени.

– Кто ты?! – воскликнул Гешрунни окровавленными губами.

Тень толстяка упала на него, и Гешрунни увидел, как круглое лицо опало, а потом натянулось, туго, точно кулак попрошайки, стиснувший монету. «Колдовство! Но как такое может быть? У него в руке хора…»

– Я – существо невероятно древнее, – негромко откликнулось жуткое видение. – И немыслимо прекрасное.

Один человек, человек давно умерший, смотрел на мир множеством глаз адептов Завета: Сесватха, великий противник He-бога и основатель последней гностической школы – их школы. При свете дня он был бледен и смутен, как детское воспоминание, но по ночам он овладевал ими, и трагедия его жизни властвовала над их снами.

Дымными снами. Снами, выхваченными из ножен.

Ахкеймион смотрел, как Анасуримбор Кельмомас, последний из верховных королей Куниюрии, пал, сраженный молотом рявкающего предводителя шранков. Но, несмотря на то что Ахкеймион вскрикнул от ужаса, он знал тем странным полузнанием, присущим снам, что величайший король династии Анасуримборов уже мертв – мертв давно, более двух тысяч лет. Знал он и то, что не он, Ахкеймион, оплакивает павшего короля, но куда более великий человек – Сесватха.

Слова рвались с его губ. Предводитель шранков вспыхнул ослепительным пламенем и рухнул наземь грудой лохмотьев и пепла. Новые шранки вынырнули из-за вершины холма – но и они умерли, сраженные сверхъестественными вспышками, порожденными его песнью. Вдали виднелся дракон, точно бронзовая статуя в лучах заходящего солнца, кружащий над сражающимися толпами людей и шранков. И он подумал: «Последний из Анасуримборов пал. Куниюрия погибла».

Высокие рыцари Трайсе обогнули его, выкрикивая имя своего короля, растоптали останки сожженного шранка и, точно обезумевшие, хлынули на сгрудившиеся впереди толпы. Ахкеймион остановил незнакомого рыцаря и с его помощью потащил Анасуримбора Кельмомаса прочь, мимо его отчаянно вопящих вассалов и родичей, сквозь смрад крови, внутренностей и горелой плоти. Они остановились на небольшой полянке, и он уложил исковерканное тело короля к себе на колени.

Голубые глаза Кельмомаса, обычно такие ледяные, смотрели умоляюще.

– Оставь меня! – выдохнул седобородый король.

– Нет, – ответил Ахкеймион. – Если ты умрешь, Кельмомас, все погибло.

Верховный король улыбнулся разбитыми губами.

– Видишь ли ты солнце? Видишь, как оно сияет, Сесватха?

– Солнце садится, – ответил Ахкеймион.

– Да! Да. Тьма He-бога – не всеобъемлюща. Боги еще видят нас, дорогой друг. Они далеко, но я слышу, как они скачут в облаках. Они зовут меня, я слышу.

– Ты не можешь умереть, Кельмомас! Ты не должен умирать!

Верховный король покачал головой и ласковым взглядом заставил его умолкнуть.

– Они меня зовут. Они говорят, что мой конец – это еще не конец света. Они говорят, теперь эта ноша – твоя. Твоя, Сесватха.

– Нет… – прошептал Ахкеймион.

– Солнце! Ты видишь солнце? Чувствуешь, как оно греет щеки? Какие открытия таятся в самых простых вещах. Я вижу! Я так отчетливо вижу, каким я был злобным, упрямым глупцом… И как я был несправедлив к тебе – к тебе в первую очередь. Ты ведь простишь старика? Простишь старого дурня?

– Мне нечего прощать, Кельмомас. Ты многое потерял, много страдал…

– Мой сын… Как ты думаешь, он здесь, Сесватха? Как ты думаешь, приветствует ли он меня как своего отца?

– Да… Как своего отца и как своего короля.

– Я тебе когда-нибудь рассказывал, – спросил Кельмомас голосом, хриплым от отцовского тщеславия, – что мой сын некогда пробрался в глубочайшие подземелья Голготтерата?

– Рассказывал. – Ахкеймион улыбнулся сквозь слезы. – Рассказывал, и не раз, старый друг.

– Как мне его не хватает, Сесватха! Как мне хочется еще раз очутиться рядом с ним!

И старый король прослезился. Потом глаза его расширились.

– Я его вижу, вижу так отчетливо! Он оседлал солнце и едет рядом с нами! Скачет через сердца моего народа, пробуждает в них восторг и ярость!

– Тс-с… Побереги силы, мой король. Сейчас придут лекари.

– Он говорит… говорит такие приятные вещи. Он утешает меня. Он говорит, что один из моих потомков вернется, Сесватха, что Анасуримбор вернется…

Тело старика сотрясла дрожь, так, что он брызнул слюной сквозь стиснутые зубы.

– Вернется, когда наступит конец света. Блестящие глаза Анасуримбора Кельмомаса II, Белого Владыки Трайсе, верховного короля Куниюрии, внезапно потухли. И вместе с ними потухло и вечернее солнце. Бронзовые доспехи норсирайцев растаяли во мраке.

– Наш король! – воскликнул Ахкеймион, обращаясь к столпившимся вокруг, убитым горем людям. – Наш король умер!

Но вокруг была тьма. Никто не стоял рядом, и король не покоился у него на коленях. Лишь потные покрывала да звенящая пустота там, где только что гремела битва. Его комната… Он лежал один в своей жалкой комнатенке.

Ахкеймион обхватил себя за плечи и судорожно сжал. Еще один сон, выхваченный из ножен…

Он закрыл лицо руками и заплакал. Сперва он плакал о давно умершем короле Куниюрии, а потом, куда дольше, — об иных, менее достоверных вещах.

Ему послышался отдаленный вой. То ли пес, то ли человек…

Гешрунни волокли по каким-то гнилым закоулкам. Корявые стены проплывали на фоне ночного неба. Конечности безвольно подергивались, не желая повиноваться ему; пальцы цеплялись за сальные кирпичи. Сквозь кровь, булькающую в ноздрях, он почуял запах реки.

«Мое лицо…»

– Ш-ш… што щ-ще? – попытался выговорить он, но говорить было невозможно: у него не осталось губ. «Я же вам все рассказал!»

Сапоги зачавкали по илистому дну. Откуда-то сверху донесся смешок.

– Если око твоего врага оскорбляет тебя, раб, ты ведь вырвешь его, не так ли?

– Жалс-ста… щадите… уля-яю! Щадите-е!

– Пощадить тебя? – рассмеялась тварь. – Глупец! Милосердие – роскошь, доступная лишь праздным! У Завета много глаз, и нам придется вырвать их все!

«Где мое лицо?!»

Его тело утратило вес. Потом над головой сомкнулась холодная вода.

Ахкеймион пробудился в предрассветном сумраке. Голова гудела от выпитого вчера и от новых ночных кошмаров. Новых снов об Армагеддоне.

Он закашлялся, встал с соломенного тюфяка, пошатываясь, подошел к единственному окну и трясущимися руками отодвинул лакированную ставню. Предутренняя прохлада. Серый рассвет. Дворцы и храмы Каритусаля громоздились среди поросли мелких зданий. Над рекой Сают висел густой туман, расползавшийся по улицам и переулкам нижнего города, точно вода по каналам. Из бесплотной пелены одиноко вздымались Багряные Шпили, крохотные, с ноготок, похожие сейчас на башни мертвого города, погребенного под белыми барханами.

У Ахкеймиона перехватило горло. Он сморгнул слезы с глаз. Ни огонька. Никакого хора стенаний. Все тихо. Далее Шпили дышали царственным покоем.

«Этому миру не должен прийти конец», – подумал он.

Адепт отошел от окна, вернулся к единственному в комнате столу и сел на табурет – или то, что сходило за табурет в этом месте: выглядел он так, словно его спасли с потерпевшего крушение корабля. Ахкеймион обмакнул перо в чернильницу и, развернув небольшой свиток пергамента, валявшийся на столе посреди прочих клочков, написал:

Броды Тиванраэ. То же самое.

Сожжение Сауглишской библиотеки. Другое. Видел в зеркале свое лицо, а не С.

Любопытное расхождение. Что бы это значило? Некоторое время Ахкеймион кисло размышлял над тщетностью этого вопроса. Потом вспомнил свое пробуждение посреди ночи. И добавил с новой строки:

Смерть и Пророчество Анасуримбора Кельмомаса. То же самое.

Но действительно ли это был тот же самый сон? Да, подробности были все те же, но на этот раз в видении была какая-то пугающая реальность. Сон оказался достаточно реальным, чтобы разбудить его. Ахкеймион вычеркнул «то же самое» и дописал:

Другое. Более мощное.

Дожидаясь, пока высохнут чернила, он просматривал другие записи, мало-помалу разворачивая свиток. Каждая из них сопровождалась потоком образов и страстей, преображавших немые чернила в кусочки иного мира. Тела, валящиеся вниз среди сплетенных струй речного водопада. Любовница, сплевывающая кровь сквозь стиснутые зубы. Огонь, обвивающийся вокруг каменных башен, подобно легкомысленному танцору.

Ахкеймион надавил пальцами на глаза. Чего он так прицепился к этим записям? Многие люди, куда мудрее его, сошли с ума, пытаясь расшифровать беспорядочную последовательность и изменения снов Сесватхи. Ахкеймион знал достаточно, чтобы понимать: он никогда не найдет ответа. Что же это тогда? Нечто вроде извращенной игры? Вроде той, в которую играла его мать, когда его отец возвращался с рыбной ловли пьяным: зудела, точила, пилила и требовала объяснений там, где объяснений не было и быть не могло, вздрагивая каждый раз, как отец поднимал руку, и отчаянно вереща, когда он наконец наносил удар?

Зачем зудеть и пилить, требуя объяснений, когда переживать заново жизнь Сесватхи – само по себе мучительно?

Что-то холодное коснулось его грудины и стиснуло сердце. Старая дрожь свела руки, и свиток свернулся сам собой, хотя чернила еще не высохли. «Прекрати». Он сцепил пальцы, но дрожь просто перекинулась на локти и плечи. «Прекрати!» В окно ворвался рев шранкских рогов. Ахкеймион скорчился под ударом драконьих крыльев. Он раскачивался на своей табуретке и трясся всем телом.

«Прекрати это!»

Несколько мгновений он не мог вдохнуть. Он услышал отдаленный звон молоточка медника, воронье карканье на крышах…

«Ты этого хотел, Сесватха? Что, так и должно быть?»

Но как было со многими вопросами, которые Ахкеймион себе задавал, он уже знал ответ.

Сесватха пережил He-бога и Армагеддон, но он знал, что борьба не окончена. Скюльвенды вернулись на свои пастбища, шранки рассеялись, деля руины исчезнувшего мира, однако Голготтерат остался нетронутым. И с его черных стен слуги He-бога, Консульт, по-прежнему следили за миром. По сравнению с их терпением обращалась в ничто любая людская стойкость. И никакие эпосы, никакие предостережения в священных книгах не могли одолеть этого терпения. Ибо рукописи, быть может, и не горят, но утрачивают смысл. Сесватха знал: с каждым поколением воспоминания будут бледнеть, и даже Армагеддон забудется. И потому он не ушел – он вселился в своих последователей. Воплотив ужасы своей жизни в их снах, он превратил свое завещание в неумолкающий призыв к оружию.

«Мне было предназначено страдать», – подумал Ахкеймион.

Вынудив себя посмотреть в лицо наступающему дню, он умастил волосы и стер пятнышки грязи с белой вышивки, окаймляющей его синюю тунику. Стоя у окна, заморил червячка сыром и черствым хлебом, глядя, как восходящее солнце рассеивает туман над черной спиной Саюта. Потом приготовил Призывные Напевы и известил своих руководителей в Атьерсе, цитадели школы Завета, обо всем, что рассказал ему Гешрунни вчера вечером.

Они не проявили особого интереса. Его это не удивило. В конце концов, к ним тайная война между Багряными Шпилями и кишаурим прямого отношения не имела. А вот призыв возвращаться домой его удивил. Когда он спросил, зачем, ему ответили только, что это связано с Тысячей Храмов – еще одна фракция, еще одна война, не имеющая прямого отношения к ним.

Собирая свои нехитрые пожитки, Ахкеймион думал: «Ну вот, еще одно бесцельное поручение».

Цинично? А как тут не сделаться циничным?

Все Великие фракции Трех Морей сражались со зримыми, осязаемыми врагами, преследуя зримые, осязаемые цели. И только Завет боролся с врагом, которого не видно, ради цели, в которую никто не верил. Это делало адептов Завета изгоями по двум причинам: не только как колдунов, но и как глупцов. Нет, конечно, властители Трех Морей, как кетьяне, так и норсирайцы, знали о Консульте и угрозе второго Армагеддона – еще бы им не знать, после того как посланцы Завета веками талдычили об этом! – но они не верили.

В течение нескольких веков Консульт враждовал с Заветом – а потом попросту исчез. Пропал. Никто не знал, почему и как, хотя гипотез строилась уйма. Быть может, их уничтожили неведомые силы? А может, они уничтожили себя сами? Или просто нашли способ скрыться от глаз Завета? Три века миновало с тех пор, как Завет в последний раз сталкивался с Консультом. Уже три века они ведут войну без врага.

Адепты Завета бродили по всем Трем Морям вдоль и поперек, охотясь за противником, которого они не могли найти и в которого никто не верил. Им завидовали: они владели Гнозисом, колдовством Древнего Севера, и в то же время они служили посмешищем, их считали шутами и шарлатанами при дворах всех Великих фракций. Однако каждую ночь их навещал Сесватха. И каждое утро они просыпались в холодном поту с мыслью: «Консульт среди нас!»

Ахкеймион даже не знал, было ли время, когда он не чувствовал внутри себя этого ужаса. Этой сосущей пустоты под ложечкой, как будто катастрофа зависит от чего-то, о чем он забыл. Как будто кто-то нашептывал ему на ухо: «Ты должен что-то предпринять…» Но никто в Завете не знал, что именно следует предпринять. И пока это не станет известно, все их действия будут такой же пустышкой, как кривлянья балаганного лицедея.

Их будут посылать в Каритусаль, заманивать высокопоставленных рабов вроде Гешрунни. Или в Тысячу Храмов – неизвестно зачем.

Тысяча Храмов. Что Завету может быть нужно от Тысячи Храмов? Как бы то ни было, это означало – бросить Гешрунни, их первого реального осведомителя в школе Багряных Шпилей за все это поколение. Чем больше размышлял об этом Ахкеймиои, тем более из ряда вон выходящим ему это представлялось.

«Быть может, это поручение будет не таким, как остальные».

При мысли о Гешрунни он внезапно забеспокоился. Пусть это всего лишь вояка, этот человек рисковал больше чем жизнью, выдавая Завету великую тайну. К тому же он одновременно умен и полон ненависти – идеальный осведомитель. Не годится потерять его.

Ахкеймион снова достал чернила и пергамент, склонился над столом и быстро нацарапал:

Мне придется уехать. Но знай: твои услуги не забыты, и теперь у тебя есть друзья, преследующие те же цели. Никому ничего не говори, и с тобой все будет в порядке.

А.

Ахкеймион рассчитался за комнату с рябой хозяйкой и вышел на улицу. Он нашел Чики, сироту, который обычно служил ему посыльным. Чики спал в соседнем переулке. Мальчишка свернулся клубочком на драном мешке за кучей отбросов, над которой клубились мухи. На щеке у него красовалось уродливое родимое пятно в форме граната, а так это был довольно симпатичный мальчуган: его оливковая кожа под слоем грязи была гладкой, как у дельфина, а черты лица выглядели не менее изящными, чем у любой из палатинских дочек. Ахкеймион содрогнулся при мысли о том, чем этот мальчишка зарабатывает себе на жизнь, помимо его случайных поручений. На прошлой неделе Ахкеймион повстречался с каким-то пьяным аристократишкой – роскошный макияж пьянчуги был наполовину размазан, одной рукой он расстегивал ширинку и пьяно интересовался, не видел ли кто его милого Гранатика.

Ахкеймион разбудил парнишку, потыкав его носком купеческой туфли. Тот вскочил как ошпаренный.

– Чики, ты помнишь, чему я тебя учил? Мальчуган уставился на него с деланной бодростью человека, которого только что разбудили.

– Да, господин! Я ваш гонец.

– А что делают гонцы?

– Они доставляют вести, господин. Тайные вести.

– Молодец, – сказал Ахкеймион и протянул парнишке сложенный листок пергамента. – Мне нужно, чтобы ты доставил это человеку по имени Гешрунни. Запомни хорошенько: Гешрунни! Его ни с кем не спутаешь. Он командир джаврегов, часто бывает в «Святом прокаженном». Ты знаешь, где «Святой прокаженный»?

– Знаю, господин!

Ахкеймион достал из кошелька серебряный энсолярий и не удержался от улыбки при виде того, как восхищенно вытаращился парнишка. Чики выхватил монету из его руки, как приманку из мышеловки. Прикосновение его ручонки почему-то ввергло колдуна в меланхолию.

ГЛАВА 2 АТЬЕРС

Конец зимы, 4110 год Бивня, Атьерс

«Меня призвали домой», – думал Ахкеймион. В самом слове «дом» в применении к этому месту чувствовалась ирония. Мало было мест на свете – разве что Голготтерат да еще, пожалуй, Багряные Шпили, – более холодных и негостеприимных, чем Атьерс.

Крохотный и одинокий посреди зала аудиенций, Ахкеймион старался сдерживать нетерпение. Члены Кворума, правящего совета школы Завета, кучками толпились по темным углам и внимательно изучали его. Он знал, кого они видят: плотного мужика в простом коричневом дорожном халате, с прямоугольной бородкой, в которой поблескивают седые пряди. Ахкеймион выглядел как человек, который большую часть жизни провел в пути: широкие плечи и загорелое, дубленое лицо чернорабочего. Совсем не похожий на колдуна.

Впрочем, шпиону ни в коем случае не следует быть похожим на колдуна.

Раздраженный их пристальными взглядами, Ахкеймион с трудом сдерживался, чтобы не спросить, не хотят ли они, подобно внимательному работорговцу, еще и посмотреть его зубы.

«Наконец-то дома».

Атьерс, цитадель школы Завета, – его дом, и всегда останется для него домом, но, появляясь здесь, Ахкеймион почему-то каждый раз чувствовал себя приниженным. Дело было не только в тяжеловесной архитектуре: Атьерс был выстроен в соответствии с обычаями Древнего Севера, а тамошние архитекторы не имели представления ни об арках, ни о куполах. Внутренние галереи цитадели представляли собой лес массивных колонн, и под потолком вечно клубились дым и мрак. Каждая колонна была покрыта стилизованным рельефом, и горящие жаровни отбрасывали чересчур причудливые тени – по крайней мере, так казалось Ахкеймиону. Казалось, помещение меняется с каждым колебанием пламени.

Наконец один из Кворума обратился к нему:

– Ахкеймион, нам не следует более пренебрегать Тысячей Храмов – по крайней мере, с тех пор, как Майтанет захватил престол и объявил себя шрайей.

Разумеется, молчание нарушил Наутцера. Это был тот человек, чей голос Ахкеймион меньше всего хотелось услышать, но именно он всегда говорил первым.

– До меня доходили только слухи, – ответил Ахкеймион сдержанным тоном – с Наутцерой никто иначе не разговаривал.

– Поверь мне, – кисло ответил Наутцера, – слухи не отдают должного этому человеку.

– Но выживет ли он?

Естественный вопрос. Немало шрайи хватались за кормило Тысячи Храмов – и обнаруживали, что этот огромный корабль отказывается повиноваться им.

– Этот выживет, – ответил Наутцера. – Более того, он процветает. Все – слышишь, все культы явились к нему в Сумну. Все до единого облобызали его колено. И при этом безо всяких политических уловок, обязательных для такой передачи власти. Никаких мелких бойкотов. Ни единого не явившегося!

Он сделал паузу, давая Ахкеймиону время оценить значение сказанного.

– Он расшевелил нечто… – Надменный старый колдун поджал губы, спуская следующее слово с цепи, точно опасного пса: – Нечто невиданное! И не только в Тысяче Храмов.

– Но ведь такое уже бывало, – решился вставить Ахкеймион. – Фанатики, манящие спасением в одной руке, чтобы отвлечь внимание от кнута в другой. Рано или поздно кнут станет виден всем.

– Нет. «Такого» еще не бывало. Никто не выдвигался так стремительно и так ловко. Майтанет – не просто энтузиаст. За первые три недели его правления были раскрыты два заговора с целью его отравить – и, главное, раскрыл их не кто иной, как сам Майтанет. В Сумне были разоблачены и казнены не менее семи императорских агентов. В этом человеке есть нечто большее, чем хитрость и коварство. Нечто куда большее.

Ахкеймион кивнул и сузил глаза. Теперь он понимал, отчего его вызвали так срочно. Больше всего могущественные ненавидят перемены. Великие фракции давно уже отвели место для Тысячи Храмов и их шрайи. А этот Майтанет помочился им в выпивку, как сказали бы нронцы. И, что еще хуже, сделал это с умом.

– Грядет Священная война, Ахкеймион.

Ошеломленный, Ахкеймион обвел взглядом темные силуэты прочих членов Кворума, ища подтверждения услышанному.

– Вы не шутите?

Наутцера вышел из тени, остановившись лишь тогда, когда подошел вплотную к Ахкеймиону и навис над ним. Древний колдун в совершенстве владел искусством повергать в трепет одним своим присутствием: он был очень высок и от старости выглядел довольно жутко. Его дряблая, морщинистая кожа просто оскорбляла шелка, которые носил колдун.

– Отнюдь.

– Священная война? Но с кем? С фаним?

За всю свою историю Три Моря лишь дважды становились свидетелями настоящих Священных войн, и обе велись скорее против школ, нежели против язычников. Последняя, известная под названием Войны магов, оказалась губительной для обеих сторон. Сам Атьерс семь лет пробыл в осаде.

– Это неизвестно. Пока что Майтанет объявил только, что будет Священная война, а с кем именно – сообщить не соизволил. Как я уже говорил, этот человек дьявольски хитер и коварен.

– И вы боитесь новой Войны магов.

Ахкеймиону с трудом верилось, что он ведет подобный разговор. Он знал, что мысль о новой Войне магов должна бы привести его в ужас. Но вместо этого сердце его отчаянно колотилось от восторга. Неужели дошло до этого? Неужели он настолько устал от бесплодной миссии Завета, что теперь готов приветствовать перспективу войны против айнрити с каким-то извращенным облегчением?

– Именно этого мы и боимся. Жрецы вновь открыто отвергают нас, называют нас «нечистыми».

Нечистыми… Именно так называют их в «Хронике Бивня», которую в Тысяче Храмов почитают истинным словом Божиим, – тех Немногих, кто достаточно образован и наделен врожденной способностью творить колдовство. «Вырвите у них языки их, – гласило священное писание, – ибо нечестие их есть святотатство, чернее которого нет…» Отец Ахкеймиона – который, подобно многим нронцам, ненавидел тиранию Атьерса, – вколотил это убеждение и самого Ахкеймиона. Отцы умирают, но убеждения их пребывают вовеки.

– Но я об этом ничего не слышал.

Старик подался вперед. Его крашеная борода была прямоугольной, как и у самого Ахкеймиона, но при этом тщательно заплетенной на манер восточных кетьян. Ахкеймиона поразило несоответствие старческого лица и черных волос.

– Но ты и не мог этого слышать, не так ли, Ахкеймион? Ведь ты был в Верхнем Айноне. Какой жрец решится порицать колдовство среди народа, которым правят Багряные Шпили, а?

Ахкеймион уставился на старого колдуна исподлобья.

– Но этого следовало ожидать, не правда ли?

Вся идея внезапно показалась ему нелепой. «Такое случается с другими людьми, в другие времена».

– Вы говорите, что этот Майтанет коварен. Есть ли лучший способ укрепить свою власть, чем возбуждать ненависть к тем, кто осужден Бивнем?

– Разумеется, ты прав.

Наутцера имел крайне неприятную манеру присваивать себе чужие возражения.

– Но есть куда более пугающая причина полагать, что он обрушится скорее на нас, нежели на фаним.

– И что это за причина?

– Причина в том, Ахкеймион, – ответил другой голос, – что война против фаним победоносной стать не может.

Ахкеймион вгляделся во мрак между колоннами. Это был Симас. В его белоснежной бороде виднелась ироническая усмешка. На нем было серое одеяние поверх синего шелка. Даже внешне он казался водяной противоположностью огненному Наутцере.

– Как проходило твое путешествие? – спросил Симас.

– Сны были особенно мучительны, – ответил Ахкеймион, слегка ошеломленный переходом от тяжелых раздумий к светской беседе. Давным-давно, как будто бы в прошлой жизни, Симас был его наставником. Именно он похоронил наивность сына нронского рыбака в безумных откровениях Завета. Они несколько лет не общались напрямую: Ахкеймион долго странствовал, – однако легкость обращения, способность разговаривать, не сбиваясь на джнан, осталась. – Что ты имеешь в виду, Симас? Отчего Священная война против фаним не может окончиться победой?

– Из-за кишаурим. Опять кишаурим!

– Боюсь, я не улавливаю твоей мысли, бывший наставник. Ведь разумеется, айнрити проще будет вести войну с кианцами, народом, у которого всего одна школа – если кишаурим можно назвать «школой», – чем воевать со всеми школами вместе взятыми.

Симас кивнул.

– На первый взгляд – быть может. Но подумай вот о чем, Ахкеймион. По нашим расчетам, в самой Тысяче Храмов от четырех до пяти тысяч хор. Это означает, что они способны выставить самое меньшее четыре-пять тысяч человек, неуязвимых для любой нашей магии. Добавь сюда всех владык айнрити, которые тоже носят Безделушки, и у Майтанета получится армия порядка десяти тысяч человек, с которыми мы ничего поделать не сможем.

В Трех Морях хоры были критической переменной в алгебре войны. В большинстве отношений Немногие были подобны богам по сравнению с обычными людьми. И лишь хоры препятствовали школам полностью покорить себе Три Моря.

– Разумеется, — ответил Ахкеймион, – но ведь Майтанет может с тем же успехом направить этих людей и против кишаурим. Кишаурим, конечно, сильно отличаются от нас, но наверняка они не менее уязвимы для Безделушек.

– Ты думаешь, он это может?

– А почему нет?

– Потому что между его армией и кишаурим встанет вся военная мощь Киана. Кишаурим – не школа, дружище. Они в отличие от нас не держатся в стороне от веры и народа своей страны. Священное воинство будет пытаться одолеть языческих вождей Киана, а кишаурим – сеять среди него разрушения.

Симас опустил подбородок, как будто хотел проткнуть себе грудь собственной бородой.

– Теперь понял?

Ахкеймион все понял. Он видел такую битву в снах: броды Тиванраэ, где войска древней Акксерсии сгорели в пламени Консульта. При одной мысли о той трагической битве перед глазами у него, точно наяву, встали призраки людей, пытающихся укрыться в воде, корчащиеся в огромных кострах… Сколько народу погибло тогда у бродов?

– Как у Тиванраэ… – прошептал Ахкеймион.

– Как у Тиванраэ, – подтвердил Симас тоном одновременно мрачным и мягким. Этот кошмар видели все. У адептов Завета все кошмары были общие.

Пока они беседовали, Наутцера пристально следил за ними. Его суждения были легко предсказуемы, как у пророка Бивня, – только там, где пророки видели грешников, Наутцера видел глупцов.

– И, как я уже говорил, – заметил старик, – этот Майтанет хитер и наделен недюжинным умом. Разумеется, он понимает, что войну против фаним ему не выиграть.

Ахкеймион тупо смотрел на колдуна. Его прежний восторг улетучился, сменившись ледяным, липким страхом. Еще одна Война магов… Мысль о Тиванраэ продемонстрировала ему ужасающие стороны подобного события.

– Поэтому меня и отозвали из Верхнего Айнона? Готовиться к Священной войне нового шрайи?

– Нет, – отрезал Наутцера. – Мы просто сообщили тебе причины, по которым мы опасаемся, что Майтанет может развязать против нас свою Священную войну. На самом же деле нам неизвестно, что именно он замышляет.

– Вот именно, – добавил Симас. – Если сравнить школы и фаним, то фаним, безусловно, представляют большую угрозу для Тысячи Храмов. Шайме уже много веков находится в руках язычников, а империя – всего лишь бледная тень того, чем она была когда-то. В то время как Киан сделался могущественнейшей силой Трех Морей. Нет. Для шрайи было бы куда разумнее объявить целью своей Священной войны именно фаним…

– Но, – перебил его Наутцера, – все мы знаем, что вера не в ладах с разумом. Когда речь идет о Тысяче Храмов, разница между разумным и неразумным особого значения не имеет.

– Вы посылаете меня в Сумну, – сказал Ахкеймион. – Чтобы выяснить истинные намерения Майтанета.

Из-под крашеной бороды Наутцеры показалась злобная улыбочка.

– Вот именно.

– Но что я могу? Я не бывал в Сумне много лет. У меня там и связей-то не осталось.

Это было или не было правдой – зависит от того, что понимать под словом «связи». Знал он в Сумне одну женщину – Эсменет. Но это было давно.

А еще… Ахкеймион вздрогнул. Могут ли они знать об этом?

– Это не так, – ответил Наутцера. – Симас сообщил нам о том твоем ученике, который… – он остановился, как будто подбирал слово для понятия слишком ужасного, чтобы вести о нем речь в вежливом разговоре, – переметнулся к нашим врагам.

«Симас? – Ахкеймион взглянул на своего наставника. – Зачем ты им сказал?!»

– Вы имеете в виду Инрау, – осторожно уточнил Ахкеймион.

– Да, – ответил Наутцера. – И этот Инрау сделался, но крайней мере мне так говорили, – и он снова бросил взгляд на Симаса, – шрайским жрецом.

Он осуждающе нахмурился. «Твой ученик, Ахкеймион. Твое предательство».

– Ты слишком суров, как всегда, Наутцера. Злополучный Инрау родился с восприимчивостью Немногих и в то же время с чуткостью жреца. Наш образ действий погубил бы его.

– Ах да… чуткость! – старческая физиономия скривилась. – Но ответь нам, и как можно более прямо: что ты можешь сказать об этом бывшем ученике? Предпочел ли он забыть о прошлом, или же Завет может вернуть его себе?

– Можно ли его сделать нашим шпионом? Вы это имеете в виду?

Шпиона – из Инрау? Очевидно, Симас усугубил свое предательство тем, что ничего им об Инрау не рассказал.

– Полагаю, это само напрашивается, – сказал Наутцера. Ахкеймион ответил не сразу. Он взглянул на Симаса – лицо его бывшего наставника стало чрезвычайно серьезным.

– Отвечай, Акка! – велел Симас.

– Нет. – Ахкеймион снова повернулся к Наутцере. Сердце в груди внезапно окаменело. – Нет. Инрау все наше чересчур чуждо. Он не вернется.

Холодная ирония, на этом старческом лице казавшаяся горькой.

– О нет, Ахкеймион, он вернется.

Ахкеймион понимал, чего они требуют: применения колдовства и предательства, которое оно повлечет за собой. Он был близким Инрау человеком. Но он обещал его защищать. Но они были… близки.

– Нет, – отрезал он. – Я отказываюсь. Дух Инрау хрупок. Ему не хватит мужества сделать то, чего вы требуете. Нужен кто-то другой.

– Никого другого нет.

– И тем не менее, – повторил он, только теперь начиная постигать все последствия своего поступка, – я отказываюсь.

– Отказываешься? – прошипел Наутцера. – Только оттого, что этот жрец – слабак? Ахкеймион, ты должен мать придушить, если…

– Ахкеймион поступает так из верности, Наутцера, – перебил его Симас. – Не путай одно и другое.

– Ах, из верности? – огрызнулся Наутцера. – Но ведь как раз о верности-то и речь, Симас! Того, что разделяем мы, другим людям не понять! Мы плачем во сне – все как один. Если есть такие узы – крепче греха! – верность кому-то постороннему ничем не лучше мятежа!

– Мятежа? – воскликнул Ахкеймион, зная, что теперь действовать следует осторожно. Такие слова подобны бочкам с вином – раз откупоренное, оно чем дальше, тем хуже. – Вы меня не поняли – вы оба. Я отказываюсь из верности Завету. Инрау слишком слаб. Мы рискуем пробудить подозрения Тысячи Храмов…

– Ложь, и ложь неубедительная! – проворчал Наутцера. Потом расхохотался, как будто понял, что ему следовало с самого начала ожидать подобной дерзости. – Все школы шпионят, Ахкеймион! Мы ничем не рискуем – они нас подозревают заранее! Но это ты и так знаешь.

Старый колдун отошел и принялся греть руки над углями, тлеющими в ближайшей жаровне. Оранжевые блики обрисовали силуэт его мощной фигуры, высветили узкое лицо на фоне массивных колонн.

– Скажи мне, Ахкеймион, если бы этот Майтанет и угроза Священной войны против школ были делом рук нашего, мягко говоря, неуловимого противника, не стоило бы тогда бросить на весы и хрупкую жизнь Инрау, и даже добрую репутацию Завета?

– Ну, в этом случае – да, конечно. Если бы это действительно было так, – уклончиво ответил Ахкеймион.

– Ах, да! Я и забыл, что ты причисляешь себя к скептикам! Что же ты имеешь в виду? Что мы охотимся за призраками?

Последнее слово он выплюнул с отвращением, словно кусок несвежего мяса.

– Полагаю, в таком случае ты скажешь: возможность того, что мы наблюдаем первые признаки возвращения Не-бога, перевешивается реальностью – жизнью этого перебежчика. Заявишь, что возможность управлять Армагеддоном не стоит дыхания глупца.

Да, именно это Ахкеймион и ощущал. Но как мог он признаться в подобном?

– Я готов понести наказание.

Он старался говорить ровным тоном. Но его голос! Мужицкий. Обиженный.

– Я – не хрупок.

Наутцера смерил его яростным взглядом.

– Скептики! – фыркнул он. – Все вы совершаете одну и ту же ошибку. Вы путаете нас с другими школами. Но разве мы боремся за власть? Разве мы вьемся около дворцов, создавая обереги и вынюхивая колдовство, точно псы? Разве мы поем в уши императорам и королям? Из-за того, что Консульта не видно, вы путаете наши действия с действиями тех, у кого нет иной цели, кроме власти и ее ребяческих привилегий. Ты путаешь нас со шлюхами!

Может ли такое быть? Нет. Он сам думал об этом, думал много раз. В отличие от других, тех, кто подобен Наутцере, он способен отличать свой собственный век от того, который снится ему ночь за ночью. Он видит разницу. Завет не просто застрял между эпохами – он застрял между снами и бодрствованием. Когда скептики, те, кто полагал, будто Консульт навеки покинул Три Моря, смотрели на Завет, они видели не школу, скомпрометированную мирскими устремлениями, а нечто совершенно противоположное: школу не от мира сего. «Завету», который, в конце концов, был заветом истории, не следовало вести мертвую войну или обожествлять давно умершего колдуна, который обезумел от ужасов этой войны. Им следовало учиться – жить не в прошлом, но основываясь на прошлом.

– Так ты желаешь побеседовать со мной о философии, Наутцера? – спросил Ахкеймион, свирепо посмотрев на старика. – Прежде ты был слишком жесток, теперь же попросту глуп.

Наутцера ошеломленно заморгал.

– Я понимаю твои колебания, друг мой, – поспешно вмешался Симас. – Я и сам испытываю сомнения, как тебе известно.

Он многозначительно взглянул на Наутцеру. Тот все никак не мог опомниться.

– В скептицизме есть своя сила, – продолжал Симас. – Бездумно верующие первыми гибнут в опасные времена. Но наше время – действительно опасное, Ахкеймион. Таких опасных времен не бывало уже много-много лет. Быть может, достаточно опасное, чтобы усомниться даже в нашем скептицизме, а?

Ахкеймион обернулся к наставнику. Что-то в тоне Симаса зацепило его.

Симас на миг отвел глаза. На лице его отразилась короткая борьба. Он продолжал:

– Ты заметил, как сильны сделались Сны. Я это вижу по твоим глазам. У нас у всех в последнее время глаза немного очумелые… Что-то такое…

Он помолчал. Взгляд его сделался рассеянным, как будто он считал собственный пульс. У Ахкеймиона волосы на голове зашевелились. Он никогда не видел Симаса таким. Нерешительным. Напуганным даже.

– Спроси себя, Ахкеймион, – произнес он наконец. – Если бы наши противники, Консульт, хотели захватить власть над Тремя Морями, какой инструмент оказался бы удобнее, чем Тысяча Храмов? Где удобнее прятаться от нас и в то же время управлять невероятной силой? И есть ли лучший способ уничтожить Завет, последнюю память об Армагеддоне, чем объявить Священную войну против Немногих? Вообрази, что людям придется вести войну с He-богом, если при этом рядом не будет нас, которые могли бы направлять и защищать их.

«Не будет Сесватхи…»

Ахкеймион долго смотрел на своего старого наставника. Должно быть, его колебания были видны всем. Тем не менее ему явились образы из Снов – ручеек мелких ужасов. Выдача Сесватхи в Даглиаш. Распятие. Блестят на солнце бронзовые гвозди, которыми пробиты его руки. Губы Мекеретрига читают Напевы Мук. Его вопли… Его? Но в том-то и дело: это не его воспоминания! Они принадлежат другому, Сесватхе, и их необходимо преодолеть, чтобы иметь хоть какую-то надежду двигаться дальше.

И однако Симас смотрел так странно, глаза его были полны любопытства – и колебаний. Что-то действительно изменилось. Сны сделались сильнее. Неотступнее. Настолько, что, стоило на миг забыться – и настоящее исчезало, уступая место какому-то былому страданию, временами настолько ужасному, что тряслись руки, а губы невольно раздвигались в беззвучном крике. Возможность того, что все эти ужасы вернутся вновь… Стоит ли из-за этого принести в жертву Инрау, его любовь? Юношу, который так утешил его усталое сердце. Который научил наслаждаться воздухом, которым он дышит… Проклятие! Этот Завет – проклятие! Лишенный Бога. Лишенный даже настоящего. Лишь цепкий, удушливый страх, что будущее может стать таким же, как прошлое.

– Симас… – начал Ахкеймион, но запнулся.

Он уже готов был уступить, но сам факт того, что Наутцера находился поблизости, заставил его умолкнуть. «Неужели я стал настолько мелочен?»

Воистину безумные времена! Новый шрайя, айнрити, взбудораженные обновленной верой, возможность того, что повторятся Войны магов, внезапно усилившиеся Сны…

«Это время, в котором я живу. Все это происходит сейчас».

Это казалось невозможным.

– Ты понимаешь наш долг так же глубоко, как и любой из нас, – негромко сказал Симас. – Как и то, что поставлено на кон. Инрау был с нами, хотя и недолго. Быть может, он сумеет понять – даже без Напевов.

– Кроме того, – добавил Наутцера, – если ты откажешься ехать, ты просто вынудишь нас отправить кого-то другого… как бы это сказать? Менее сентиментального.

Ахкеймион в одиночестве стоял на парапете. Даже здесь, на башнях, высящихся над проливом, он чувствовал, как давят его каменные стены Атьерса, как он мал рядом с циклопическими твердынями. И даже море почти не помогало.

Все произошло так быстро: как будто гигантские руки подхватили его, поваляли между ладонями и швырнули в другом направлении. В другом, но, в сущности, в том же самом. Друз Ахкеймион прошел немало дорог на Трех Морях, истоптал немало сандалий и ни разу не заметил даже признака того, за чем охотился. Пустота, все та же пустота.

Собеседование на этом не закончилось. Любые встречи с Кворумом, казалось, нарочно затягивались до бесконечности, отягощенные ритуалами и невыносимой серьезностью. Ахкеймион думал, что, наверно. Завету подобает такая серьезность, учитывая особенности их войны, если поиски на ощупь в темноте можно назвать войной.

Даже после того, как Ахкеймион сдался, согласился перетянуть Инрау на сторону Завета любыми средствами, честными или бесчестными, Наутцера счел необходимым распечь его за упрямство.

– Как ты мог забыть, Ахкеймион? – взывал старый колдун тоном одновременно плаксивым и умоляющим. – Древние Имена по-прежнему взирают на мир с башен Голготтерата – и как ты думаешь, куда они смотрят? На север? На севере – дичь и глушь, Ахкеймион, там одни шранки и развалины. Нет! Они смотрят на юг, на нас! И строят свои замыслы с терпением, непостижимым рассудку! Лишь Завет разделяет это терпение. Лишь Завет помнит!

– Быть может, Завет помнит слишком многое, – возразил Ахкеймион.

Но теперь он мог думать только об одном: «А я что, забыл?»

Адепты Завета ни при каких обстоятельствах не могли забыть то, что произошло, – это обеспечивали Сны Сесватхи. Однако цивилизация Трех Морей была весьма назойлива. Тысяча Храмов, Багряные Шпили, все Великие фракции Трех Морей непрерывно боролись друг с другом. Посреди этих хитросплетений легко забывался смысл прошлого. Чем более насущны заботы настоящего, тем сложнее видеть то, в чем прошлое предвещает будущее.

Неужели его забота об Инрау, ученике, подобном сыну, заставила его забыть об этом?

Ахкеймион превосходно понимал геометрию мира Наутцеры. Некогда это был и его мир. Для Наутцеры настоящего не существовало: было лишь ужасное прошлое и угроза того, что будущее может стать таким же. Для Наутцеры настоящее ужалось до минимума, сделалось ненадежной точкой опоры для весов, на которых лежат история и судьба. Пустой формальностью.

Его можно понять. Ужасы древних войн были неописуемы. Почти все великие города Древнего Севера пали пред He-богом и его Консультом. Великая Библиотека Сауглиша была разорена. Трайсе, священную Матерь Городов, сравняли с землей. Снесли Башни Микл, Даглиаш, Кельмеол… Целые народы были преданы мечу.

Для Наутцеры этот Майтанет важен не потому, что он – шрайя, а потому, что он может принадлежать к этому миру без настоящего, миру, чьей единственной системой координат служит былая трагедия. Потому что он может оказаться зачинщиком нового Армагеддона.

«Священная война против школ? Шрайя – подручный Консульта?»

Можно ли не содрогнуться от подобных мыслей?

Ахкеймиона трясло, несмотря на то что ветер был теплый. Внизу, в проливе, вздымались волны. Темные валы тяжко накатывались, сталкивались друг с другом, вздымались к небесам, как будто сами боги сражались там.

«Инрау…» Ахкеймиону достаточно было вспомнить это имя, чтобы, пусть на миг, испытать мимолетное ощущение покоя. Он почти не ведал покоя в своей жизни. А теперь он вынужден бросить этот покой на одни весы с кошмаром. Ему придется пожертвовать Инрау, чтобы получить ответ на вопросы.

Когда Инрау впервые явился к Ахкеймиону, это был шумный, проказливый подросток, мальчишка на рассвете возмужания. Ни в его внешности, ни в его разуме не было ничего из ряда вон выходящего, и тем не менее Ахкеймион тотчас заметил в нем нечто, делавшее его непохожим на остальных. Быть может, воспоминание о Нерсее Пройасе, первом ученике, которого он полюбил. Однако в то время как Пройас возгордился, исполнился сознания того, что когда-нибудь он станет королем, Инрау остался просто… Просто Инрау.

У наставников было немало причин любить своих учеников. В первую очередь они любили их просто за то, что ученики их слушали. Однако Ахкеймион любил Инрау не как ученика. Он видел, что Инрау – хороший. Это не имело ничего общего с показной добродетелью Завета, который на самом деле марался в грязи ничуть не меньше всего остального человечества. Нет. То добро, которое Ахкеймион видел в Инрау, не имело отношения к хорошим поступкам или достойным целям: это было нечто внутреннее. У Инрау не было ни тайн, ни смутной потребности скрывать свои недостатки или выставлять себя важнее, чем он есть, во мнении прочих людей. Он был открыт, как ребенок или дурачок, и обладал той же благословенной наивностью, невинностью, говорящей скорее о мудрости, нежели о безумии.

Невинность. Если Ахкеймион о чем и забыл, так это о невинности.

Разве мог он не полюбить такого юношу? Он помнил себя, стоящего вместе с ним на этом самом месте и наблюдающего за тем, как серебристый солнечный свет вспыхивает на спинах валов.

– Солнце! – воскликнул Инрау. А когда Ахкеймион спросил, что он имеет в виду, Инрау только рассмеялся и сказал: – Разве ты сам не видишь? Разве ты не видишь солнца?

Тогда и Ахкеймион увидел: струны жидкого солнечного света, падающие на ослепительное водное пространство вдали, – невыразимая красота.

Красота. Вот что подарил ему Инрау. Он никогда не терял способности видеть прекрасное и благодаря этому всегда понимал, всегда видел насквозь и прощал многие недостатки, уродующие других людей. У Инрау прощение скорее предшествовало проступку, нежели следовало за ним. «Делай что хочешь, – говорили его глаза, – все равно ты уже прощен».

Когда Инрау решил покинуть Завет и уйти в Тысячу Храмов, Ахкеймион расстроился и в то же время испытал облегчение. Расстроился он оттого, что понимал: он теряет Инрау, лишается его благодатного общества. Облегчение же он испытывал оттого, что понимал: Завет уничтожит невинность Инрау, если юноша останется с ними. Ахкеймион не мог забыть той ночи, когда сам он впервые прикоснулся к Сердцу Сесватхи. В тот миг сын рыбака умер; зрение его удвоилось, и сам мир изменился, сделался ноздреватым, точно сыр. Вот и Инрау бы умер точно так же. Прикосновение к Сердцу Сесватхи сожгло бы его собственное сердце. Разве может такая невинность – любая невинность – пережить ужас Снов Сесватхи? Разве можно просто радоваться солнцу, когда над горизонтом, куда ни глянь, угрожающе встает тень He-бога? Жертвам Армагеддона красота заказана.

Однако Завет не терпит перебежчиков. Гнозис чересчур драгоценен, чтобы доверять его в ненадежные руки. Так что в течение всего их разговора в воздухе висела не высказанная вслух угроза Наутцеры: «Этот юноша – перебежчик, Ахкеймион. Так или иначе, он все равно должен умереть». Давно ли Кворуму стало известно, что история о том, как Инрау якобы утонул, – обман? С самого начала? Или Симае действительно его предал?

Побег Инрау Ахкеймион считал единственным подлинным свершением среди всех бесчисленных поступков, что совершил он за свою долгую жизнь. Он был уверен: это дело – единственное, безусловно благое само по себе и во всех отношениях, несмотря на то что ему пришлось обмануть свою школу ради того, чтобы все устроить. Ахкеймион защитил невинного, помог ему бежать в более безопасное место. Как можно осуждать подобный поступок?

Однако осудить можно любой поступок. Подобно тому, как любой род можно возвести к какому-нибудь давно умершему королю, в любом действии можно разглядеть зерно некой потенциальной катастрофы. Достаточно только предусмотреть все возможные последствия. Если бы Инрау попал в руки какой-то другой школы и из него вытянули бы даже те немногие тайны, которые были ему известны, то Гнозис со временем мог быть утрачен, и Завет был бы низведен до уровня бессильной и никому не известной школы. Быть может, даже уничтожен.

Правильно ли он поступил? Или просто бросил жребий?

Стоит ли дыхание хорошего человека возможности управлять Армагеддоном?

Наутцера утверждал, что нет, и Ахкеймион согласился с ним.

Сны. То, что произошло, не может произойти вновь. Мир не должен погибнуть. Даже тысяча невинных – тысяча тысяч невинных! – не стоит возможности второго Армагеддона. Ахкеймион был согласен с Наутцерой. Он предаст Инрау по той же причине, по какой всегда предают невинных – из страха.

Он облокотился на каменную балюстраду и посмотрел вниз, через бушующий пролив, пытаясь вспомнить, как это выглядело в тот солнечный день, когда они смотрели отсюда вместе с Инрау. Вспомнить не удалось.

Майтанет и Священная война. Скоро Ахкеймион оставит Атьерс и уедет в нансурский город Сумну, священнейший из городов айнрити, дом Тысячи Храмов и Бивня. Святостью Сумне равнялся лишь Шайме, родина Последнего Пророка.

Сколько лет миновало с тех пор, как он последний раз был в Сумне? Пять? Семь? Ахкеймион равнодушно задумался о том, найдет ли он там Эсменет. Жива ли она вообще? С ней у него на душе всегда становилось как-то легче.

И снова повидать Инрау тоже неплохо, невзирая на обстоятельства. Надо же, по крайней мере, предупредить мальчика! «Они все знают, мой мальчик. Я тебя подвел».

Море почти не утешает. Ахкеймиона внезапно охватило чувство одиночества, и он устремил взгляд за пролив, в сторону далекой Сумны. Ему вдруг ужасно захотелось вновь увидеть этих двоих, одного, которого он полюбил лишь затем, чтобы потерять его в Тысяче Храмов, и другую, которую он, возможно, мог бы полюбить…

Если бы он был мужчиной, а не колдуном и шпионом.

Проводив взглядом одинокую фигуру Ахкеймиона, спускавшегося в кедровые леса под Атьерсом, Наутцера еще немного постоял, прислонясь к парапету, наслаждаясь случайным проблеском солнца и изучая грозовые облака, окутавшие небо на севере. В это время года путешествию Ахкеймиона в Сумну наверняка будет мешать неблагоприятная погода. Но Наутцера знал, что Ахкеймион выживет – с помощью Гнозиса, если потребуется. Однако переживет ли он куда более страшную бурю, которая его ожидает? Переживет ли он столкновение с Майтанетом?

«Наша задача так велика, – подумал он, – а орудия наши столь слабы!»

Он встряхнулся, пробуждаясь от забытья – дурная привычка, которая с годами только усилилась, – и заторопился обратно в мрачные галереи, не обращая внимания на попадавшихся навстречу коллег и подчиненных. Через некоторое время он очутился в папирусном сумраке библиотеки. Его старые кости уже начали ныть от усталости. Как Наутцера и рассчитывал, Симас был там. Он сидел, склонившись над древним манускриптом. Тоненькая струйка чернил блестела в свете фонаря, и Наутцере на миг померещилось, будто это кровь. Несколько мгновений Наутцера молча наблюдал за погруженным в чтение Симасом. Он ощутил вспышку зависти, смутившую его самого. Чему он завидует? Быть может, тому, что глаза Симаса все еще верно ему служат, в то время как самому Наутцере, как и многим другим, приходится заставлять своих учеников читать вслух?

– В скриптории светлее, – заметил наконец Наутцера, застав старого колдуна врасплох.

Дружелюбное лицо Симаса взметнулось над книгой, глаза сощурились, вглядываясь в полумрак.

– Так-то оно так, освещение там лучше, зато общество лучше тут!

И вечно эти шуточки! В конечном счете Симас все-таки очень предсказуем. Или это тоже часть фокуса, как и тот, едва уловимый мягкий и рассеянный вид, с помощью которого он обезоруживает учеников?

– Надо было ему сказать, Симас.

Старик нахмурился и почесал бороду.

– О чем? О том, что Майтанет уже созвал верных, чтобы объявить цель своей Священной войны? Что половина его задания – всего лишь предлог? Об этом Ахкеймион и так узнает достаточно быстро.

– Нет.

Утаить это было необходимо хотя бы для того, чтобы необходимость предать собственного ученика представлялась Ахкеймиону менее болезненной.

Симас кивнул и тяжело вздохнул.

– Значит, ты тревожишься из-за другого. Если мы чему и научились у Консульта, дружище, так это тому, что незнание – мощное оружие!

– Знание тоже. Неужели мы откажем ему в орудиях, которые могут понадобиться? А что, если он допустит промах? Люди часто делаются неосмотрительны, в отсутствие какой-либо реальной угрозы.

Симас уверенно замотал головой.

– Ведь он едет в Сумну, Наутцера! Разве ты забыл? Он будет осторожен. Какой колдун станет вести себя неосмотрительно в логове Тысячи Храмов, а? Тем более в такие времена, как наши.

Наутцера поджал губы и ничего не ответил.

Симас откинулся на спинку стула, как бы желая вновь сосредоточиться. Он пристально вгляделся в лицо Наутцеры.

– Ты получил новые вести, – сказал он наконец. – Кто-то еще погиб.

Симас всегда обладал удивительной способностью угадывать причины перемен его настроения.

– Хуже, – ответил Наутцера. – Пропал. Сегодня утром Партельс донес, что его главный осведомитель при дворе Тидонна исчез бесследно. На наших агентов идет охота, Симас.

– Должно быть, это они. Они.

Наутцера пожал плечами.

– Или Багряные Шпили. Или даже Тысяча Храмов. Если помнишь, императорских шпионов в Сумне постигла та же участь… Как бы то ни было, следовало сказать Ахкеймиону.

– Наутцера, ты всегда так строг! Нет. Кто бы ни нападал на нас, он либо чересчур робок, либо чересчур хитер, чтобы делать это напрямую. Они не трогают наших высокопоставленных колдунов – нет, они бьют по осведомителям, нашим глазам и ушам в Трех Морях. По какой бы то ни было причине они надеются сделать нас глухими и немыми.

Наутцера вполне оценил жуткие выводы, которые отсюда следовали, однако не уловил, к чему именно клонит Симас.

– И что?

– А то, что Друз Ахкеймион в течение многих лет был моим учеником. Я его знаю. Он использует людей, как и положено шпиону, но так и не научился получать от этого удовольствие. От природы он человек необычайно… открытый. Слабый человек.

Ахкеймион действительно был слаб – по крайней мере, так всегда думал сам Наутцера. Но какое отношение это могло иметь к их обязанностям по отношению к Ахкеймиону?

– Симас, я слишком устал, чтобы разгадывать твои загадки! Говори прямо!

Глаза Симаса сердито сверкнули.

– Какие загадки? Мне казалось, я и без того говорю достаточно понятно.

«Наконец-то ты показал себя таким, какой ты есть на самом деле, „дружище“!»

– Дело вот в чем, – продолжал Симас – Ахкеймион вступает в дружбу с теми, кого использует, Наутцера. И если он знает, что за его людьми могут охотиться, то он колеблется. И, что еще важнее, если он узнает, что вражеские шпионы проникли в самый Атьерс, то может начать сообщать неполную информацию, с тем чтобы защитить своих осведомителей. Вспомни, Наутцера: он солгал, рискнул самим Гнозисом ради того, чтобы защитить своего ученика-предателя.

Наутцера одарил собеседника улыбкой, что с ним случалось крайне редко. Улыбка на его лице выглядела злобной, но в данном случае это казалось оправданным.

– Согласен. Такого допустить нельзя ни в коем случае. Однако же, Симас, в течение долгого времени наша успешная деятельность основывалась на том, что мы предоставляли полевым агентам свободу действий. Мы всегда полагались на то, что люди, которые лучше знают положение вещей, примут наилучшее решение. А теперь, по твоему настоянию, мы отказываем одному из наших братьев в сведениях, которые могут ему пригодиться. В сведениях, которые могут спасти ему жизнь.

Симас резко встал и во мраке подошел к нему вплотную. Несмотря на его небольшой рост и лицо доброго дедушки, у Наутцеры по спине поползли мурашки.

– Но ведь все не так просто, верно, дружище? Наши решения основываются на сочетании знания и незнания. Поверь мне, когда я говорю, что в случае с Ахкеймионом мы добились нужного соотношения. Разве я ошибался, когда говорил тебе, что в один прекрасный день измена Инрау окажется полезной?

– Не ошибался, – признал Наутцера, вспоминая их жаркие споры двухлетней давности.

Он тогда беспокоился, что Симас попросту защищает своего любимчика. Но если Наутцера и узнал за эти годы что-то о Полхиасе Симасе, так то, что этот человек очень хитер и абсолютно чужд каким бы то ни было чувствам.

– Тогда положись на меня и в этом деле, – заверил Симас, дружески кладя ему на плечо запачканную чернилами руку. – Идем, дружище. У нас немало своих срочных дел.

Наутцера кивнул, удовлетворенный. Дела и впрямь не терпели отлагательства. Кто бы ни выслеживал их осведомителей, он делал это с оскорбительной легкостью. Такое могло означать только одно: несмотря на то что все они каждую ночь заново переживают муки Сесватхи, в рядах Завета завелся предатель.

ГЛАВА 3 СУМНА

Ранняя весна, 4110 год Бивня, по дороге в Сумну

На Менеанорском море их застигла буря.

Ахкеймион пробудился от очередного сна, обнимая себя за плечи. Древние войны, виденные во сне, казалось, переплетались с темнотой каюты, кренящимся полом и хором громыхающих волн. Он лежал скорчившись, дрожа, пытаясь отделить явь от снов. Во тьме перед глазами плавали лица, искаженные изумлением и ужасом. Вдали сражались фигуры в бронзовых доспехах. Горизонт был затянут дымом, и в небеса взмывал дракон, узловатый, как ветви, выкованные из черного железа. «Скафра…»

Раскат грома.

На палубе, ежась под струями ливня, стенали моряки-нронцы, взывая к Мому, воплощению бури и моря. А также богу игральных костей.

Нронское торговое судно поднимало якорь у входа в гавань Сумны, древнего оплота веры айнрити. Облокотясь на щербатый фальшборт, Ахкеймион смотрел, как навстречу им идет, подпрыгивая на волнах, лодка лоцмана. Большой юрод на заднем плане был виден неотчетливо, однако Ахкеймион все же узнал здания Хагерны – огромного нагромождения храмов, хлебных амбаров и казарм, составлявшего административно-хозяйственное сердце Тысячи Храмов. В центре вздымались легендарные бастионы Юнриюмы, заветного святилища Бивня.

Ахкеймион ощущал притяжение чего-то – очевидно, их величия. Однако на таком расстоянии они казались безмолвными, немыми. Просто камни. Для айнрити же это место, где небеса обитают на земле. Сумна, Хагерна и Юнриюма для них не просто географические названия: они неразрывно связаны с самим смыслом истории. Это дверные петли судьбы.

Для Ахкеймиона же то были не более чем каменные скорлупки. Хагерна звала к себе людей, не похожих на самого Ахкеймиона, – людей, которые, по всей видимости, не способны были сбросить бремя своей эпохи. Таких, как его бывший ученик Инрау.

Каждый раз, как Инрау принимался рассуждать о Хагерне, он говорил так, как будто ее основу заложил сам Бог. Эти разговоры вызывали у Ахкеймиона отторжение, как часто бывает, когда сталкиваешься с неуместным энтузиазмом собеседника. В тоне Инрау звучали напор, безумная уверенность, способная предавать мечу целые города и даже народы, как будто эта праведная радость может быть сопряжена с любым, самым безумным деянием. Вот еще одна причина, по которой следует страшиться Майтанета: такой фанатизм и сам по себе страшен, а уж если кто-то придаст ему направление… Тут есть о чем призадуматься.

Майтанет был разносчиком заразы, первым симптомом которой являлась слепая уверенность. Как можно приравнивать Бога к отсутствию колебаний, для Ахкеймиона оставалось загадкой. В конце концов, разве Бог – не тайна, тяготящая их всех в равной мере? Что такое колебания, как не жизнь внутри этой тайны?

«Тогда я, возможно, благочестивейший из людей!» – подумал Ахкеймион, мысленно улыбаясь. Довольно льстить себе. Он слишком много предается пустым размышлениям. Майтанет… – пробормотал он себе под нос. Однако и имя это гоже было пустым. Оно не могло ни обуздать головокружительных слухов, что ходили о нем, ни предоставить достаточных мотивов для преступлений, которые намеревался совершить его обладатель.

Капитан торгового судна, словно бы движимый полуосознанным чувством долга по отношению к своему единственному пассажиру, подошел разделить его задумчивое молчание. Встал он несколько ближе к Ахкеймиону, чем предписано джнаном, – обычная ошибка членов низких каст. Капитан был крепкий мужик, как будто сколоченный из того же дерева, что и его корабль. На руках его блестели соль и солнце, в нечесаных волосах и бороде запуталось море.

– Этот город, – промолвил он наконец, – нехорошее место для таких, как вы.

«Для таких, как я… Колдун в священном городе». В словах человека и его тоне не было осуждения. Нронцы привыкли к Завету, к дарам Завета и к его требованиям. Но тем не менее они оставались айнрити, верными. Они разрешали это противоречие, напуская на себя нарочито туповатый вид. О собственной ереси они упоминать избегали: видимо, надеялись, что, если не касаться этого факта словами, им каким-то образом удастся сохранить свою веру в целости.

– Они не могут нас распознавать, – ответил Ахкеймион. – В том-то и весь ужас грешников. Мы неотличимы от праведных людей.

– Ну да, мне говорили, – сказал капитан, отводя глаза. – Только Немногие видят друг друга.

В его тоне было нечто настораживающее, как будто он пытался расспросить о подробностях какого-нибудь противоестественного полового акта.

С чего он вообще затеял этот разговор? Или этот глупец пытается подольститься?

Внезапно Ахкеймиону вспомнилось: он мальчишкой карабкается на огромные валуны, где его отец, бывало, сушил сети, и каждые несколько мгновений, запыхавшись, останавливается, просто чтобы оглядеться. Что-то произошло. Как будто у него поднялись какие-то другие веки, еще одни, кроме тех, что он поднимал каждое утро. Все было так мучительно натянуто, как будто плоть мира иссохла и уменьшилась, открыв провалы между костей: сеть на камне, решетка теней, капельки воды, висящие между связками его руки – так отчетливо! И внутри этого напряжения – ощущение, будто что-то распускается внутри, видение рушится, превращаясь в бытие, как будто глаза его обратились в самое сердце вещей. В поверхности камня он видит себя – смуглого мальчика, возвышающегося на фоне солнечного диска.

Самая ткань существования. Сущее. Он… – он по-прежнему так и не нашел для этого подходящего слова – «испытал» это. В отличие от большинства прочих, Ахкеймион сразу понял, что он – один из Немногих, понял это с детской упрямой уверенностью. Он вспомнил, как вскричал: «Атьерс!», и голова пошла кругом от мысли, что жизнь его отныне не определяется ни его кастой, ни его отцом, ни его прошлым.

Те случаи, когда Завет появлялся в их рыбацкой деревушке, производили на него в детстве большое впечатление. Сперва звон цимбал, потом фигуры в плащах, под зонтиками, на носилках, которые несут рабы, все окутано сладостной аурой тайны. Такие отчужденные! Бесстрастные лица, лишь чуть-чуть тронутые косметикой и подобающим по джнану пренебрежением к рыбакам низкой касты и их сыновьям. Такие лица, разумеется, могут принадлежать лишь людям, что подобны мифическим героям, – это он знал твердо. Люди, окутанные величием саг. Драконобойцы, цареубийцы. Пророки и проклятые.

После нескольких месяцев обучения в Атьерсе эти ребяческие иллюзии развеялись как дым. Пресыщенный, напыщенный, живущий в плену самообмана, Атьерс ничем не отличался от деревни, если не считать масштабов.

«Так ли уж сильно отличаюсь я от этого человека? – спросил себя Ахкеймион, наблюдая за капитаном боковым зрением. – Да нет, не особенно». Однако разговора с капитаном не поддержал и снова перевел взгляд на Сумну, туманный силуэт на фоне темных холмов.

Однако он все же был другим. Так много забот, а награда так скудна! Отличается он еще и тем, что его гнев или ужас способен снести городские ворота, стереть в прах плоть, сокрушить кости. Такая сила – и при этом все то же тщеславие, те же страхи и куда более мрачные прихоти. Он надеялся, что мифическое возвысит его, придаст новый смысл любому его поступку, а вместо этого его бросили на волю волн. Отчужденность никого не просвещает. Он способен обратить этот корабль в сияющий ад, а потом пойти по воде целым и невредимым, но при этом он никогда не будет… уверенным.

Он едва не прошептал это вслух.

Капитан вскоре отлучился, явно радуясь, что его отозвали матросы. Лоцмана подняли на борт раскачивающегося судна.

«Почему они так далеки для меня?» Уязвленный этой мыслью, Ахкеймион опустил голову, мрачно вперясь в винно-темные глубины. «Кого я презираю?»

Задать этот вопрос означало ответить на него. Как не чувствовать себя одиноким, чуждым всему, когда само бытие отзывается твоим устам? Где та твердая почва, на которой можно чувствовать себя уверенно, если ты можешь все смести несколькими словами? У ученых Трех Морей общим местом было сравнение колдунов с поэтами. Ахкеймион всегда считал это сравнение абсурдным. Трудно представить два других столь же несопоставимых ремесла. Ни один колдун ничего не творил словом – если не считать страха или политических махинаций. Сила, сверкающие россыпи света, имеет только одно направление, и направление это – неправильное: эта сила может лишь разрушать. Как будто бы люди могут лишь передразнивать язык Господа, лишь огрублять и портить его песнь. Известная поговорка гласит: когда колдуны поют, люди умирают.

Когда колдуны поют… А ведь он предан проклятию даже среди себе подобных. Прочие школы не могли простить адептам Завета их наследия, их обладания Гнозисом, знанием Древнего Севера. Великие школы Севера до своего уничтожения имели благодетелей, лоцманов, проводивших их через такие мели, которые человеческий ум и представить не в силах. Гнозис не людских магов, Квийя, был еще и отточен тысячей лет человеческих измышлений.

Он во стольких отношениях был богом для этих глупцов! Нужно постоянно помнить об этом – не только потому, что это лестно, но и потому, что они об этом не забудут. Они боятся, а значит, обязательно ненавидят – настолько, что готовы рискнуть всем в Священной войне против школ. Колдун, который забыл об этой ненависти, забыл о том, как остаться в живых.

Стоя перед размытой громадой Сумны, Ахкеймион слушал перебранку моряков у себя за спиной и поскрипывание корабля в такт волнам. Он подумал о сожжении Белых Кораблей в Нелеосте, тысячи лет тому назад. Он как наяву ощущал запах гари и дыма, видел роковой отблеск на вечерних водах, чувствовал, как не его и в то же время его тело дрожит от холода.

И Ахкеймион задумался о том, куда оно все ушло, это прошлое, и если оно в самом деле ушло, отчего так болит сердце.

Очутившись на людных улицах, примыкавших к гавани, Ахкеймион, которого пребывание в толпе всегда располагало к задумчивости, вновь ужаснулся тому, насколько бессмысленно его появление здесь. Тот факт, что Тысяча Храмов вообще дозволяла школам иметь свои посольства в Сумне, граничил с чудом. Ведь айнрити считали Сумну не просто средоточием своей веры и своего священства, но и самим сердцем Божиим. Буквально.

«Хроника Бивня» представляла собой наиболее древнюю и оттого наиболее громогласную весть из прошлого, настолько древнюю, что сама она никакой внятной предыстории не имела – «девственная», как выразился великий кенейский комментатор Гетерий. Опоясанный письменами Бивень повествовал о великих кочевых племенах людей, вторгшихся и захвативших Эарву. Неизвестно почему, но Бивень всегда принадлежал одному и тому же племени, кетьянам, и с первых дней существования Шайгека, еще даже до возвышения киранеев, он хранился в Сумне – по крайней мере на это указывали сохранившиеся записи. В результате Сумна и Бивень сделались неразделимы в людских умах; паломничество в Сумну означало паломничество к Бивню, словно город сделался артефактом, а артефакт – городом. Ходить по Сумне означало ходить по писанию.

Неудивительно, что Ахкеймион чувствовал себя неуместным.

Он внезапно очутился в давке, вызванной тем, что по улице провели небольшой караван мулов. Спины и плечи, хмурые лица, крики. Движение на тесной улочке застопорилось. Никогда прежде Ахкеймион не видел в этом городе таких умопомрачительных толп. Он обернулся к одному из теснивших его людей – конрийцу, судя по внешности: суровый, плечистый, с окладистой бородой, из воинской касты.

– Скажи, – спросил Ахкеймион на шейском, – что тут происходит?

Он был так раздражен, что махнул рукой на джнан: в конце концов, в таком столпотворении не до тонкостей этикета.

Конриец с любопытством смерил его своими темными глазами.

– Ты хочешь сказать, что не знаешь? – спросил он, повысив голос, чтобы перекричать царящий кругом гам.

– О чем? – переспросил Ахкеймион, чувствуя, как по спине поползла струйка пота.

– Майтанет призвал в Сумну всех верных, – ответил конриец, явно исполнившись подозрения к человеку, который не знает общеизвестного. – Он собирается открыть цель Священной войны!

Ахкеймион был ошеломлен. Он окинул взглядом лица теснившихся вокруг – и только тут заметил, как много среди них людей, явно привычных к тяготам войны. И почти все открыто носили оружие. Что ж, значит, первая половина поручения – выяснить, против кого будет направлена эта Священная война, – вот-вот исполнится сама собой.

«Наутцера и остальные наверняка знали об этом! Отчего же они мне ничего не сказали?»

Потому что им было нужно, чтобы он отправился в Сумну. Они знали, что он будет против вербовки Инрау, и устроили все таким образом, чтобы убедить его, что без этого не обойтись. Ложь умолчания – не столь великий грех, зато она заставила его поступить так, как им было надо.

Манипуляции, всюду манипуляции! Даже Кворум играет в игры со своими собственными пешками. Это была старая обида, но рана ныла по-прежнему.

А конриец тем временем продолжал, сверкая глазами с неожиданной пылкостью:

– Молись, друг мой, чтобы мы отправились войной против школ, а не против фаним! Колдовство – язва куда более страшная.

Ахкеймион готов был согласиться с ним.

Ахкеймион протянул руку. Он хотел провести пальцем вдоль ложбинки на спине Эсменет, но передумал и вместо этого стиснул в кулаке грязное одеяло. В комнате было темно и душно после их недавнего совокупления. Но даже в темноте были видны объедки и мусор, раскиданные по полу. Единственным источником света служила ослепительно-белая щель в ставнях. На улице снаружи стоял такой грохот, что тонкие стены дребезжали.

– И все? – спросил он и сам удивился тому, как дрогнул его голос.

– Что значит «и все»? – переспросила она. В ее голосе звучала старая сдерживаемая обида.

Она его неправильно поняла, но он не успел объяснить: внезапно накатила тошнота и удушающая жара. Ахкеймион поспешно поднялся на ноги – и едва не упал. Колени подгибались. Он, точно пьяный, вцепился в спинку кровати. Волосы на руках, голове и спине встали дыбом.

– Акка! – испуганно окликнула она.

– Ничего, ничего, – ответил он. – Это все жара.

Он выпрямился – и рухнул обратно на кровать. Тюфяк под ним поплыл. Ее тело на ощупь было словно жареный угорь. Надо же, еще только ранняя весна, а такая жарища! Как будто сам мир горит в лихорадке в ожидании Священной войны Майтанета.

– У тебя уже бывала горячка, – с опаской сказала Эсменет. – Горячка не заразная, это все знают.

– Да, – хрипло ответил Ахкеймион, держась за лоб. «Ты в безопасности». – Меня прихватило шесть лет тому назад, во время поездки в Сингулат… Я тогда едва не умер.

– Шесть лет тому назад… – откликнулась она. – В том году умерла моя дочь.

Горечь.

Он обнаружил, что ему не нравится, как легко его боль сделалась ее болью. Он представил себе, как могла бы выглядеть ее дочь: крепкая, но тонкокостная, роскошные черные волосы, подстриженные коротко, по обычаям низшей касты, округлая щека, так удобно ложащаяся в ладонь… Но на самом деле он представил себе Эсми. Такой, какая она была ребенком.

Они долго молчали. Его мысли пришли в порядок. Жара сделалась приятно расслабляющей, утратила ядовитую резкость. Ахкеймион сообразил, что, судя по странной обиде в голосе, Эсменет неправильно поняла то, что он сказал незадолго до этого. А он просто хотел знать, известно ли что-то еще, кроме слухов.

Наверное, он всегда знал, что когда-нибудь вернется сюда – не просто в Сумну, но именно сюда, в это место между руками и ногами усталой женщины. Эсменет. Странное имя, слишком старомодное для женщины ее нрава, но в то же время удивительно подходящее проститутке.

«Эсменет…» Как может обычное имя так сильно на него влиять?

Она сдала за те четыре года, что он не бывал в Сумне. Похудела, сделалась какой-то растрепанной, ее чувство юмора поувяло под натиском мелких ран… Выбравшись из многолюдной гавани, Ахкеймион без колебаний направился разыскивать ее, сам поражаясь собственному нетерпению. Когда он увидел ее сидящей на подоконнике, то испытал странное, смешанное чувство: смесь утраты и самодовольства, как будто он признал человека, с которым соперничал в детстве, в изуродованном прокаженном или бродяге.

– Все за палочкой бегаешь, вижу, – сказала она, не выразив ни малейшего удивления.

Ее шутки тоже утратили детскую пухлость.

Постепенно она отвлекла Ахкеймиона от его забот и втянула в свой замысловатый мирок анекдота и сатиры. Ну а потом, разумеется, слово за слово – и они очутились в этой комнате, и Ахкеймион принялся любить ее с жадностью, которая его потрясла: как будто он обрел в этом животном акте недоступное облегчение – забыл о своем сложном поручении.

Ахкеймион прибыл в Сумну с двумя целями: определить, не собирается ли новый шрайя вести Священную войну против школ, и выяснить, не стоит ли за этими примечательными событиями Консульт. Первая цель была вполне осязаемой – она должна была помочь ему оправдать то, что он собирается предать Инрау. А вторая… призрачная, наделенная лихорадочным бессилием доводов, которые на самом деле ничего не оправдывают. Как можно использовать войну Завета против Консульта для обоснования предательства, если сама эта война кажется совершенно необоснованной?

Потому что как еще можно назвать войну без врага?

– Завтра надо будет отыскать Инрау, – сказал он скорее темноте, чем Эсменет.

– Ты по-прежнему собираешься… обратить его?

– Не знаю. Я теперь почти ничего не знаю.

– Как ты можешь так говорить, Акка? Иногда я думаю, есть ли вообще что-то такое, чего ты не знаешь.

Она всегда была идеальной шлюхой: обихаживала сперва его чресла, а потом его душу. «Не знаю, вынесу ли я это снова».

– Я всю жизнь провел среди людей, которые считают меня безумцем, Эсми.

Она расхохоталась. Эсменет родилась в касте слуг и никакого образования не получила – по крайней мере, формального. Однако она всегда умела ценить тонкую иронию. Это было одно из многих ее отличий от других женщин – от других проституток.

– Что ж, Акка, а я провела всю жизнь среди людей, которые считают меня продажной девкой.

Ахкеймион улыбнулся в темноте.

– Это не одно и то же. Ты-то ведь и впрямь продажная девка.

– А ты что, не безумец, что ли?

Эсменет захихикала, а Ахкеймион поморщился. Эти девчачьи манеры были напускными – по крайней мере, ему всегда так казалось, – специально для мужиков. Это напомнило ему, что он – клиент, что они на самом деле не любовники.

– В том-то и дело, Эсми. Безумец я или нет, зависит от того, существует ли на самом деле мой враг.

Он поколебался, как будто эти слова привели его на край головокружительного обрыва.

– Эсменет… Ты ведь мне веришь, правда?

– Такому прожженному вруну, как ты? Обижаешь! Он ощутил вспышку раздражения, о чем тут же пожалел.

– Нет, серьезно.

Она ответила не сразу.

– Верю ли я, что Консульт существует?..

«Не верит». Ахкеймион знал, что люди повторяют вопросы потому, что боятся отвечать на них.

Ее прекрасные карие глаза внимательно разглядывали его во мраке.

– Скажем так, Акка: я верю, что существует проблема Консульта.

В ее взгляде было нечто умоляющее. У Ахкеймиона снова пробежал мороз по коже.

– Этого достаточно? – спросила она.

Даже для него Консульт отступил от ужасающих фактов в область безосновательных тревог. Быть может, он, печалясь из-за отсутствия ответа, забыл о важности самого вопроса?

– Надо будет отыскать Инрау. Завтра же, – сказал он.

Ее пальцы зарылись ему в бороду, нащупали подбородок.

Он запрокинул голову, точно кот.

– Что за жалкая парочка мы с тобой! – заметила она, словно бы мимоходом.

– Отчего же?

– Колдун и шлюха… Есть в этом нечто жалкое. Он взял ее руку и поцеловал кончики пальцев.

– Все пары по-своему жалки, – сказал он.

Во сне Инрау брел через ущелья из обожженного кирпича, мимо лиц и фигур, озаряемых случайными взблесками пламени. И услышал голос ниоткуда, кричащий сквозь его кости, сквозь каждый дюйм его тела, произносящий слова, подобные теням кулаков, ударяющих рядом с краем глаза. Слова, которые раздавили ту волю, что еще оставалась у него. Слова, которые управляли его руками и ногами.

Он мельком заметил покосившийся фасад кабачка, потом низкое помещение, заполненное золотистым дымом, столы, балки над головой. Вход поглотил его. Земля под ногами опрокинулась, повлекла его навстречу зловещей тьме в дальнем углу комнаты. И эта тьма тоже поглотила его – еще одна дверь. И его притянуло к бородатому человеку, который сидел, откинув голову на стену с потрескавшейся штукатуркой. Лицо человека было лениво запрокинуто, но при этом напряжено в каком-то запретном экстазе. С его шевелящихся губ лился свет. И в глазах полыхали осколки солнца.

«Ахкеймион…»

Потом душераздирающее гудение превратилось в говор посетителей. Расплывчатое помещение кабачка сделалось массивным и обыденным. Кошмарные углы распрямились. Игра света и тени стала естественной.

– Что ты тут делаешь? – выдохнул Инрау, пытаясь привести в порядок разбежавшиеся мысли. – Ты понимаешь, что происходит?

Он обвел взглядом кабачок и увидел в дальнем углу сквозь столбы и дым стол, за которым сидели шрайские рыцари. Пока что они его не заметили.

Ахкеймион смерил его недовольным взглядом.

– Я тоже рад тебя видеть, мальчик.

Инрау нахмурился.

– Не называй меня «мальчиком»!

Ахкеймион ухмыльнулся.

– А как еще прикажешь любимому дядюшке обращаться к своему племяннику? – Он подмигнул Инрау. – А, мальчик?

Инрау с шумом выдохнул сквозь сжатые зубы и опустился на стул.

– Рад тебя видеть… дядя Акка.

И он не лгал. Несмотря на болезненные обстоятельства, он действительно рад был его видеть. Он довольно долго жалел, что покинул своего наставника. Сумна и Тысяча Храмов оказались совсем не такими, как он их себе представлял – по крайней мере, до тех пор, как престол не занял Майтанет.

– Я скучал по тебе, – продолжал Инрау, – но Сумна…

– Нехорошее место для такого, как я. Знаю.

– Тогда зачем же ты приехал? Слухи ведь до тебя наверняка доходили.

– Я не просто «приехал», Инрау… Ахкеймион замялся, на лице его отразилась борьба.

– Меня прислали.

По спине у Инрау поползли мурашки.

– О нет, Ахкеймион! Пожалуйста, скажи…

– Нам нужно разузнать как можно больше о Майтанете, – продолжал Ахкеймион натянутым тоном. – И о его Священной войне. Сам понимаешь.

Ахкеймион опустил на стол свою чашу с вином. На миг он показался Инрау сломленным. Однако внезапная жалость к этому человеку, человеку, который во многом заменил ему отца, исчезла от головокружительного чувства, словно земля уходит из-под ног.

– Но ты же обещал, Акка! Ты обещал!!!

В глазах адепта блеснули слезы. Мудрые слезы, но тем не менее полные сожаления.

– Мир завел привычку ломать хребет моим обещаниям, – промолвил Ахкеймион.

Хотя Ахкеймион надеялся явиться Инрау в образе наставника, который наконец признал в бывшем ученике равного себе, его не переставал терзать невысказанный вопрос: «Что я делаю?»

Пристально разглядывая молодого человека, он ощутил болезненный порыв нежности. Лицо юноши стало каким-то удивительно орлиным. Инрау брил бороду, по нансурской моде. Однако голос остался все тот же и все та же привычка запинаться, путаясь в противоречивых мыслях. И глаза те же: широко раскрытые, горящие энергией и жизнерадостностью, блестяще-карие, при этом постоянно исполненные искреннего недоверия к себе. Ахкеймион думал, что для Инрау дар Немногих оказался большим проклятием, чем для прочих. По темпераменту он идеально подходил для того, чтобы стать жрецом Тысячи Храмов.

Беззаветная искренность, страстный пыл веры – всего этого Завет его бы лишил.

– Тебе не понять, что такое Майтанет, – говорил Инрау. Молодой человек ежился, как будто ему был неприятен воздух этого кабачка. – Некоторые почти поклоняются ему, хотя он на такое гневается. Ему надлежит повиноваться, а не поклоняться. Потому он и взял это имя…

– Это имя?

Ахкеймиону как-то не приходило в голову, что имя «Майтанет» может что-то означать. Это само по себе встревожило. В самом деле, принято ведь, что шрайя берет себе новое имя! Как он мог упустить из виду такую простую вещь?

– Ну да, – ответил Инрау. – От «май’татана».

Это слово было незнакомо Ахкеймиону. Но он не успел спросить, что же оно значит: Инрау сам продолжил объяснять вызывающим тоном, как будто бывший ученик только теперь, сделавшись неподвластным наставнику, мог дать выход старым обидам.

– Ты, наверное, не знаешь, что это означает. «Май’татана» – это на тотиэаннорейском, языке Бивня. Это значит «наставление».

«И чему же учит это наставление?»

– И ничто из этого тебя не тревожит? – поинтересовался Ахкеймион.

– Что именно должно меня тревожить?

– Тот факт, что Майтанету так легко достался престол. Что он сумел, всего за несколько недель, найти и обезвредить всех императорских шпионов при своем дворе.

– И это должно тревожить?! – воскликнул Инрау. – Мое сердце поет при мысли об этом! Ты себе не представляешь, в какое отчаяние я впал, когда впервые очутился в Сумне! Когда я впервые понял, насколько Тысяча Храмов прогнила и разложилась и что сам шрайя – не более чем один из псов императора. И тут явился Майтанет. Точно буря! Одна из тех долгожданных летних гроз, что очищают землю. Тревожит ли меня то, с какой легкостью он очистил Сумну? Акка, да меня это несказанно радует!

– А как насчет Священной войны? Она тоже радует твое сердце? Мысль о новой Войне магов?

Инрау заколебался, словно пораженный тем, как быстро увял его первоначальный порыв.

– Никто ведь еще не знает, против кого будет эта война, – пробормотал он. Инрау, конечно, не любил Завета, но Ахкеймион знал, что мысль о его уничтожении ужасает юношу. «Все-таки часть его души по-прежнему с нами».

– А если Майтанет объявит войну против школ, что ты скажешь о нем тогда?

– Не объявит, Акка. В этом я уверен.

– Но я спрашивал не об этом, не так ли? – Ахкеймион сам внутренне поморщился от своего безжалостного тона. – Если Майтанет все-таки объявит войну школам – что тогда?

Инрау закрыл лицо руками – Ахкеймион всегда думал, что у него слишком изящные руки для мужчины…

– Не знаю, Акка. Я тысячу раз задавал себе тот же самый вопрос – и все равно не знаю.

– Но почему же? Ведь ты теперь шрайский жрец, Инрау, проповедник Бога, явленного Последним Пророком и Бивнем. Разве не требует Бивень, чтобы всех колдунов сожгли на костре?

– Да, но…

– Но Завет другой? Он – исключение?

– Ну да. Завет действительно другой.

– Почему? Потому что старый дурень, которого ты когда-то любил, – один из них?

– Говори потише! – прошипел Инрау, опасливо косясь на стол шрайских рыцарей. – Ну ты ведь сам знаешь почему, Акка. Потому что я люблю тебя как отца и как друга, разумеется, но еще и потому, что я… чту миссию Завета.

– А если Майтанет объявит войну против школ, что же ты будешь делать?

– Я буду скорбеть.

– Скорбеть? Не думаю, Инрау. Ты подумаешь, что он ошибся. Как бы мудр и свят ни был Майтанет, ты подумаешь: «Он не видел того, что видел я!»

Инрау безучастно кивнул.

– Тысяча Храмов, – продолжал Ахкеймион уже более мягким тоном, – всегда была наиболее могущественной из Великих фракций, но эта сила зачастую была притуплена, если не сломлена, разложением. За много веков Майтанет – первый шрайя, который способен восстановить прежнее величие. И теперь в тайных советах каждой фракции циничные люди спрашивают: «Что станет Майтанет делать с этой мощью? Кого он отправится наставлять своей Священной войной? Фаним и их жрецов кишаурим? Или же он пожелает наставить тех, кто проклят Бивнем, то есть школы?» В Сумне никогда еще не было столько шпионов, как теперь. Они кружат над Священными Пределами, подобно стервятникам в ожидании трупов. Дом Икуреев и Багряные Шпили попытаются найти способ сопрячь намерения Майтанета со своими собственными. Кианцы и кишаурим будут с опаской следить за каждым его шагом, боясь, что урок предназначен для них. Свести к минимуму либо воспользоваться, Инрау, все они поглощены одной из двух этих целей. И только Завет держится в стороне от грязных козней.

Старая тактика, которую ум, обостренный безвыходностью, делает особенно эффективной. Вербуя шпиона, надо прежде всего успокоить его, дать понять, что речь идет отнюдь не о предательстве, а, напротив, об иной, новой, более ответственной верности. Рамки – надо давать им более широкие рамки, в которых и следует интерпретировать события нужным тебе образом. Шпион, вербующий других шпионов, прежде всего должен быть хорошим сказочником.

– Я знаю, – сказал Инрау, разглядывая ладонь своей правой руки. – Это я знаю.

– И если где-то и может найтись тайная фракция, — продолжал Ахкеймион, – то только здесь. Все названные тобою причины твоей преданности Майтанету сводятся к тому, почему у Завета должны быть свои шпионы в Тысяче Храмов. Если Консульт где-то существует, Инрау, он находится здесь.

В каком-то смысле все, что сделал Ахкеймион, – это высказал несколько утверждений, никак между собой не снизанных; однако история, представшая перед глазами Инрау, выглядела вполне отчетливо, даже если молодой человек и не сознавал, что это за история. Из всех шрайских жрецов и Хагерне Инрау будет единственным, кто способен видеть шире, единственным, кто действует, исходя из интересов, которые не будут местечковыми или порожденными самообманом. Тысяча Храмов – место хорошее, но злополучное. Его следует защитить от его же собственной невинности.

– Но Консульт… – сказал Инрау, глядя на Ахкеймиона глазами загнанной лошади. – Что, если они действительно вымерли? Если я сделаю то, чего ты хочешь, Акка, и все это окажется впустую, я буду проклят!

И оглянулся через плечо, словно боясь, что его тут же на месте поразит громом.

– Инрау, вопрос не в том, действительно ли они… Ахкеймион запнулся и умолк, увидев перепуганное лицо молодого жреца.

– В чем дело?

– Они меня увидели.

Он судорожно сглотнул.

– Шрайские рыцари, что позади меня… слева от тебя.

Ахкеймион видел, как эти рыцари вошли сюда вскоре после его прихода, но не обращал на них особого внимания: только удостоверился, что они – не из Немногих. Да и зачем? В подобных обстоятельствах бросаться в глаза – скорее преимущество. Внимание привлекают те, кто прячется и таится, а не те, кто ведет себя шумно.

Он рискнул кинуть взгляд в ту сторону, где, озаренные светом ламп, сидели трое рыцарей. Один, приземистый, с густыми курчавыми волосами, еще не снял кольчуги, но двое других были облачены в белое с золотой каймой одеяние Тысячи Храмов, почти такое же, как у Инрау, только одеяния рыцарей представляли собой странную помесь военной формы и рясы жреца. Тот, что в кольчуге, что-то рисовал в воздухе куриной костью и взахлеб рассказывал о чем-то – то ли о бабе, то ли о битве – своему товарищу напротив. Лицо человека, сидевшего между ними, отличалось ленивой надменностью, свойственной высшей касте. Он встретился глазами с Ахкеймионом и кивнул.

Не сказав ни слова своим спутникам, рыцарь встал и принялся пробираться к их столу.

– Один из них идет сюда, – сказал Ахкеймион, наливая себе еще чашу вина. – Бойся или будь спокоен, как хочешь, но предоставь говорить мне. Понял?

Молчаливый кивок.

Шрайский рыцарь стремительно лавировал между столов и посетителей, твердо отодвигая с пути замешкавшихся пьяниц. Он был аристократически худощав, высок ростом, чисто выбрит, с коротко подстриженными черными как смоль волосами. Белизна его изысканной туники, казалось, бросала вызов любой тени, но лицо было мрачнее тучи. Когда он подошел, от него пахнуло жасмином и миррой.

Инрау поднял глаза.

– Мне показалось, что я узнаю вас, – сказал рыцарь. – Инрау, верно?

– Д-да, господин Сарцелл…

Господин Сарцелл? Имя было Ахкеймиону незнакомо, однако, судя по тому, как перепугался Инрау, это кто-то весьма высокопоставленный, отнюдь не из тех, кто обычно имеет дело с мелкими храмовыми служащими. «Рыцарь-командор…» Ахкеймион заглянул за спину Сарцеллу и обнаружил, что другие два рыцаря смотрят в их сторону. Тот, что в кольчуге, подался вперед и прошептал нечто, от чего другой расхохотался. «Это какая-то шуточка. Хочет позабавить своих приятелей».

– А это кто такой, а? – осведомился Сарцелл, оборачиваясь к Ахкеймиону. – Мне кажется, он вас беспокоит.

Ахкеймион залпом проглотил вино и, грозно нахмурившись, уставился куда-то мимо рыцаря: пьяный старикан, который не привык, чтобы его перебивали.

Этот мальчишка – сын моей сестрицы, – прохрипел ни. И он по шейку в дерьме. – Потом, как бы спохватившись, добавил: – Господин.

– Ах вот как? Это почему же? Скажи, будь любезен!

Ахкеймион пошарил по карманам, словно в поисках потерявшейся монеты, и потряс головой с напускным отвращением, по-прежнему не поднимая глаз на рыцаря.

– Да потому, что ведет себя как придурок, вот почему! Хоть он и вырядился в белое с золотом, а как был самодовольным дурнем, так и остался!

– А кто ты такой, чтобы порицать шрайского жреца, а?

– Я? Да что вы, я никто! – воскликнул Ахкеймион в притворном пьяном ужасе. – Мне до мальчишки и дела нет! Это сестрица ему велела материнский наказ передать.

– А-а, понятно. И кто же твоя сестра?

Ахкеймион пожал плечами и ухмыльнулся, мимоходом пожалев, что все зубы у него целы.

– Сестра-то моя? Моя сестра – распутная хрюшка.

Сарцелл удивленно вскинул брови.

– Хм. И кто же ты после этого?

– Я-то? Хрюшкин брат, выходит! – воскликнул Ахкеймион, наконец взглянув ему в лицо. – Неудивительно, что и парень в дерьме, а?

Сарцелл усмехнулся, но его большие карие глаза остались на удивление пустыми. Он снова обернулся к Инрау.

– Сейчас, как никогда, шрайе требуется все наше усердие, юный проповедник. Ведь вскоре он объявит цель нашей Священной войны. Уверены ли вы, что накануне столь важных событий стоит пьянствовать с шутами, пусть даже вы и связаны с ними кровными узами?

– А вам-то что? – буркнул Ахкеймион и снова потянулся за вином. – Слушай дядюшку, малый! Такие надутые самодовольные псы…

Сарцелл наотмашь ударил его по щеке тыльной стороной ладони. Голову Ахкеймиона откинуло к плечу, стул накренился, встал на две ножки и рухнул на выложенный булыжником пол.

Кабачок разразился криками и улюлюканьем.

Сарцелл пинком отшвырнул стул и склонился над Ахкеймионом с обыденным видом охотника, выслеживающего добычу. Ахкеймион судорожно заслонился руками. У него еще хватило фиглярства выдавить:

– Убива-ают!

Железная рука ухватила его за загривок и приподняла, притянув его ухо к губам Сарцелла.

– Ох, как мне хотелось бы это сделать, жирный боров! – прошипел рыцарь.

И ушел. Жесткий, корявый пол. Мельком – удаляющаяся спина рыцаря. Ахкеймион попытался подняться. Треклятые ноги! Куда они делись? Голова бессильно клонилась набок. Белая слезинка лампы сквозь бронзовый светильник, озаряющая балки и потолок, паутину и иссохших мух… Потом Инрау подскочил сзади, кряхтя, поднял Ахкеймиона на ноги и, что-то беззвучно шепча, повел его к стулу.

Усевшись, Ахкеймион отмахнулся от заботливых рук Инрау:

– Со мной все в порядке, – проскрежетал он. – Дай мне минутку. Дух перевести.

Ахкеймион глубоко вдохнул через нос, прижал ладонь к щеке, вонзил скрюченные пальцы в бороду. Инрау уселся на свое место и с тревогой наблюдал, как Ахкеймион снова наливает себе вина.

– В-вышло чуть драматичнее, чем я рассчитывал, – сказал Ахкеймион, делая вид, что все в порядке. Однако когда он расплескал вино на стол, Инрау встал и мягко отобрал у него кувшин.

– Акка…

«Проклятые руки! Вечно трясутся».

Ахкеймион смотрел, как Инрау наливает вино в чашу. Он спокоен. Как этот парень может быть настолько спокоен?

– Ч-чересчур драматично вышло, но своего я добился… Несмотря ни на что. А это главное.

Он щепотью смахнул слезы с глаз. Откуда они взялись? «От боли, видимо. Ну да, от боли».

– Я просто нажал на нужные рычаги. Он фыркнул, желая изобразить смех.

– Ты видел, как я это сделал?

– Видел.

– Это хорошо, – заявил Ахкеймион, опростал чашу и перевел дух. – Смотри и учись. Смотри и учись.

Инрау молча налил ему еще. Щека и челюсть Ахкеймиона, одновременно горящие и онемевшие, теперь начали болеть.

Его внезапно охватил необъяснимый гнев.

– А ведь какие ужасы я мог бы на него напустить! – бросил он, но достаточно тихо, так, чтобы никто не подслушал. «А ну как он вздумает вернуться?» Он поспешно бросил взгляд в сторону Сарцелла и других двух шрайских рыцарей. Те над чем-то смеялись. Над шуткой какой-нибудь или еще над чем-нибудь. Над кем-нибудь.

– Я такие слова знаю! – рыкнул Ахкеймион. – Я мог бы сварить его сердце прямо у него в груди!

И влил в себя еще одну чашу, которая пролилась в его окаменевшее горло, точно горящее масло.

– Я такое уже делал! «Я ли это был?»

– Акка, – сказал Инрау, – мне страшно…

Никогда прежде не доводилось Ахкеймиону видеть столько народу, собравшегося в одном месте. Даже в Снах Сесватхи.

На огромной центральной площади Хагерны яблоку негде было упасть. В отдалении, омытые солнечным светом, вздымались над толпой покатые стены Юнриюмы. Из всех зданий вокруг площади она одна казалась неуязвимой для этих полчищ. Прочие здания, более элегантные, построенные в более поздние времена Кенейской империи, были поглощены колышущейся массой воинов, женщин, рабов и торговцев. На балконах и в длинных портиках административных зданий повсюду, куда ни глянь, виднелись оружие и смутно различимые лица. Десятки подростков, точно голуби, облепили кривые рога и спины трех Быков Агоглии, которые в обычные дни одиноко возвышались в центре площади. Даже уходящие далеко в дымку большой Сумны широкие улицы, по которым выходили на площадь торжественные процессии, были запружены припозднившимся народом, который тем не менее все еще надеялся протолкаться поближе к Майтанету и его откровению.

Ахкеймион вскоре пожалел, что пробрался так близко к Юнриюме. Глаза щипало от пота. Со всех сторон напирали чьи-то тела и конечности. Майтанет наконец-то обещал объявить цель своей Священной войны, и верные стеклись на площадь, точно вода к морю.

Ахкеймиона мотало туда-сюда вместе со всей толпой. Оставаться на месте было невозможно. Навалятся сзади – и его швырнет на спины тех, кто стоит впереди. Он готов был поверить, что движутся не люди, а сама земля у них под ногами, вытягиваемая какой-то притаившейся армией жрецов, которым не терпится полюбоваться, как люди задохнутся в давке.

В какой-то момент он проклял все на свете: палящее солнце, Тысячу Храмов, локоть, упершийся ему между лопатками, Майтанета… Но самые жуткие проклятия приберегал он для Наутцеры и своего собственного чертова любопытства. Ведь, в сущности, это они – Наутцера и любопытство – виноваты в том, что он очутился здесь!

Тут он осознал: «Если Майтанет объявит войну против школ…»

В такой толпе велик ли шанс, что в нем признают колдуна и шпиона? Он уже повстречал нескольких людей, имевших головокружительную ауру Безделушки. У членов высших каст было принято открыто носить свои хоры на шее.

И повсюду в толпе вспыхивали крошечные точки, сулившие смерть.

«И стану я первой жертвой новых Войн магов».

Эта ироническая мысль заставила его поморщиться. Перед его мысленным взором промелькнули образы фанатиков, тыкающих в него пальцем и орущих: «Богохульник! Богохульник!», а потом – его собственное тело, растерзанное озверевшей толпой.

«Как я мог быть таким идиотом?»

Его тошнило от страха, жары и вони. Щека и челюсть снова заныли. Он видел, как над толпой поднимали людей – с висками, оплетенными вздувшимися жилами, с глазами, помутившимися от близкого обморока, – поднимали к солнцу и передавали над головами на поднятых руках. Неизвестно почему, но это зрелище вгоняло Ахкеймиона в изумление и смятение одновременно.

Он смотрел на громаду Юнриюмы, Чертога Бивня, в каменном молчании вздымающейся над людским морем. На стенах суетились группки жрецов и чиновников, которые периодически выглядывали из-за зубцов. Вот кто-то опорожнил корзину белых и желтых цветочных лепестков. Лепестки, кружась, полетели вниз вдоль гранитных скатов и наконец рассыпались над рядами шрайских рыцарей, оцепивших площадку у стен. Юнриюма, одновременно храмовое здание и крепость, имела монолитный облик строения, возведенного с расчетом на то, чтобы отражать натиск вражеских армий – и в былые времена ей не раз приходилось это делать. Единственной уступкой религии была огромная сводчатая ниша главных ворот. В этих воротах, по бокам которых высились два киранейских столпа, любой из людей казался карликом. Ахкеймион надеялся, что Майтанет окажется исключением.

За эти дни, в особенности после малоприятной встречи с рыцарем-командором, новый шрайя буквально не выходил из головы у Ахкеймиона. Адепт надеялся, что присутствие этого человека положит конец его мучениям.

«Стоит ли он твоей преданности, Инрау? Стоит ли Майтанет твоей жизни?»

Позади него раздалось пение Созывающих Труб, чей бездонный тембр был так похож на древние боевые рога шранков. Сотни труб, сотрясающих высокий купол неба над головой. Повсюду вокруг Ахкеймиона люди разразились восторженными криками, и постепенно рев толпы сравнялся и перекрыл океанский стон Созывающих Труб. Трубы утихали, рев же только нарастал, пока не начало казаться, что сами стены Юнриюмы вот-вот треснут и обрушатся.

Из врат Чертога появилась вереница бритых наголо детей в багряных одеждах. Дети босиком бежали вниз по высокой лестнице, размахивая пальмовыми ветвями. Рев утих настолько, что сделалось можно различить отдельные выкрики, взмывавшие над гомоном толпы. Кое-кто затягивал обрывки гимнов, но пение тут же сходило на нет. Нетерпеливо зашевелившийся народ мало-помалу утихал в предвкушении шагов, которые вот-вот растопчут их…

«Все мы – для тебя, Майтанет. Как ты себя при этом чувствуешь?»

Несмотря на то, что говорил ему Инрау, Ахкеймион знал, что юноша все же на свой лад поклоняется этому новому шрайе. Сознание этого уязвляло самолюбие Ахкеймиона. Он всегда дорожил обожанием своих учеников, а обожанием Инрау – тем паче. И вот старый наставник забыт ради нового. Ну еще бы, как он, Ахкеймион, может соперничать с человеком, способным повелевать подобными событиями!

Но тем не менее как-то ему это удалось. Каким-то образом он сумел обеспечить Завет глазами и ушами в самом сердце Тысячи Храмов. Что помогло убедить Инрау, его хитрость – или его унижение в стычке с Сарцеллом? Может, все дело в жалости?

Возможно, он опять одержал победу благодаря тому, что проиграл?

Ахкеймиону вспомнился Гешрунни.

Тот факт, что он справился без помощи Напевов, успокаивал его совесть – отчасти. Нет, он непременно воспользовался бы ими, если бы Инрау ответил отказом. Иллюзий на этот счет Ахкеймион не питал. Ведь если бы он не выполнил поручения, Кворум уничтожил бы Инрау. Для таких людей, как Наутцера, Инрау был перебежчиком, а перебежчик должен умереть – это закон. Гнозис, даже его жалкие обрывки, известные Инрау, куда ценнее, чем жизнь одного-единственного человека.

Но если бы он воспользовался Напевами Принуждения, рано или поздно лютимы, коллегия монахов и жрецов, управлявшая обширной сетью шпионов, что принадлежала Тысяче Храмов, обнаружили бы на Инрау следы колдовства. Ведь не все Немногие становятся колдунами. Многие пользуются своим даром, чтобы вести войну против школ. А Ахкеймион не сомневался, что коллегия лютимов убила бы Инрау за то, что на нем – следы колдовства. Ему уже случалось терять агентов таким образом.

Все, что дало бы Принуждение, – это возможность выиграть немного времени. А еще это разбило бы его сердце.

Быть может, потому Инрау и согласился стать шпионом. Быть может, он сообразил, какую ловушку приготовили для него судьба и Ахкеймион. Быть может, он боялся не того, что может случиться с ним, если он откажется, а того, что может случиться с его бывшим наставником. Ахкеймион воспользовался бы Напевами, превратил бы Инрау в колдовскую марионетку – и сошел бы с ума.

Между киранейских столпов, по четыре в ряд, появились жрецы, облаченные в белое с золотой каймой, несущие золотые копии Бивня. Бивни сверкали на солнце. Хриплые вопли взмыли над низким рокотом толпы, нарастая подобно лавине. Толпа теснее сомкнулась вокруг Ахкеймиона, точно мокрые ладони. Спина его выгнулась под напором навалившихся сзади. Он споткнулся и запрокинул голову, чтобы глотнуть воздуха. Воздух имел вкус. Края неба принялись расплываться. Смаргивая пот с глаз, Ахкеймион изо всех сил тянулся повыше, как будто где-то над головой начинался слой свежести и прохлады, где дыхание многотысячной толпы кончалось и начиналось небо. Голоса гремели, точно гром. Ахкеймион опустил глаза, и взор его наполнила Юнриюма. Сквозь лес воздетых рук он увидел возникшего во вратах Майтанета.

Новый шрайя был могуч. Ростом он не уступал любому норсирайцу. На нем было накрахмаленное белоснежное одеяние. Он носил густую черную бороду. Жрецы рядом с ним выглядели женоподобными. Ахкеймиону внезапно ужасно захотелось заглянуть ему в глаза, но на таком расстоянии глаз было не увидать: они прятались в тени бровей.

Инрау рассказывал, что Майтанет родом с дальнего юга, откуда-то из Сингулата или Нильнамеша, где власть Тысячи Храмов была нетвердой. Он пришел пешком, одинокий айнрити, через языческие земли Киана. Но в Сумну он не столько явился, сколько захватил ее. Среди пресыщенных чиновников Тысячи Храмов его темное происхождение было скорее преимуществом. Принадлежать к Тысяче Храмов означало быть запятнанным разложением, вонь которого не в силах были отбить ни чистота веры, ни величие духа.

Тысяча Храмов взывала к Майтанету, и Майтанет явился на зов.

«Быть может, Консульт проведал об этой нужде? И создал тебя, чтобы заполнить брешь?»

Одна мысль о Консульте тут же привела Ахкеймиона в чувство. Бесчисленные кошмары внушили ему такую страстную ненависть к этому слову, что оно стало близким и узнаваемым, как собственное имя.

Его мысли перебил многоголосый рев толпы. В течение нескольких мгновений воздух дрожал от воплей. Ахкеймион поймал себя на том, что у него снова темнеет в глазах и холодеет в груди. Шум толпы поредел и наконец улегся. Ахкеймион услышал какие-то бессвязные звуки, но он был уверен, что это голос Майтанета. Снова рев. Люди пытались дотянуться рукой до далекого шрайи. Ахкеймион пошатывался от толчков потных рук, сдерживая комок тошноты, подкативший к горлу.

«Горячка…»

Потом рук вокруг сделалось еще больше, и незнакомые поди подняли его над поверхностью толпы. Ладони и пальцы, их было так много и прикосновение их было столь легким: были – и нет. Он чувствовал, как солнце печет его лицо сквозь черную бороду, сквозь влажную соль на щеках. Мельком видел неуклюже шевелящиеся расселины потных одежд, волос и кожи – равнина лиц, смотрящих на его тень, что проплывала над ними. На фоне внутреннего неба его полузакрытых глаз солнце растягивалось и колебалось сквозь слезы. И он слышал голос, ясный и теплый, точно погожий осенний день.

– Само по себе, – гремел шрайя, – фанимство есть оскорбление Господу. Но того факта, что верные, айнрити, терпят это кощунство, достаточно, чтобы гнев Божий ярко воспылал против нас!

Болтаясь на вытянутых руках под солнцем, Ахкеймион невольно ощутил безрассудный восторг при звуках этого голоса. Что за голос! Он касался не ушей, но страстей и мыслей напрямую, и все его интонации были отточенными, рассчитанными на то, чтобы возбуждать и приводить в ярость.

– Этот народ, эти кианцы – гнусный род, последователи Ложного Пророка. Ложного Пророка, дети мои! Бивень гласит, что нет нечестия страшнее лжепророчества! Нет человека подлее, вреднее, чернее душой, нежели тот, что творит насмешку над гласом Божиим! Мы же подписываем с фаним договоры; мы покупаем шелка и бирюзу, что прошли через их нечистые руки. Мы платим золотом за рабов и коней, взращенных в их корыстных стойлах. Отныне не вступят более верные в связь с такими заблудшими народами! Отныне не станут верные сдерживать свое негодование ради безделушек из рук язычников! Нет, дети мои, мы явим им свою ярость! Мы обрушим на них мщение Господне!

Ахкеймион бултыхался посреди рокота толпы, подбрасываемый ладонями, что вот-вот сожмутся в кулаки, руками, стремящимися скорее повергать, нежели поднимать.

– Нет! Не станем мы более торговать с язычниками! Отныне и впредь мы будем лишь брать боем! Никогда более не станут айнрити мириться с подобными гнусностями! Проклянем то, что уже проклято! МЫ! ОБЪЯВЛЯЕМ! ВОЙНУ!

Голос все приближался, как будто бесчисленные руки, несущие Ахкеймиона, могли лишь одно: нести его навстречу источнику этих громовых слов – слов, разодравших завесу будущего ужасным обетом.

Священная война…

– Шайме!!! – возопил Майтанет так, будто слово это лежало у истока всех горестей. – Град Последнего Пророка томится в длани язычника! В нечистых, кощунственных руках! Священная земля Шайме сделалась самым очагом отвратительнейшего зла! Кишаурим! Кишаурим превратили Ютерум – священные холмы! – в логовище непристойных церемоний, в конуру грязных, чудовищных обрядов! Амотеу, Святая Земля Последнего Пророка, Шайме, Святой Град Айнри Сейена, и Ютерум, священное место Вознесения, – все стало обиталищем множества и множества поруганий. Один отвратительный грех за другим! Воспомним же эти святые имена! Очистим же святые земли! Обратим же руки наши на кровавый труд войны! Поразим язычника лезвием отточенного меча. Пронзим его острием длинного копия. Очистим его мукой святого пламени! Мы будем сражаться и сражаться, доколе не ОСВОБОДИМ ШАЙМЕ!!!

Толпа взорвалась – и, продолжая свое кошмарное путешествие, Ахкеймион гадал, с неестественной отчетливостью мыслей близкого к обмороку мозга: отчего же фаним, когда посреди них имеется раковая опухоль в лице школ? Зачем убивать, когда собственное тело нуждается в исцелении? И зачем объявлять Священную войну, которую нельзя выиграть?

Невероятно далеко взметнулась, касаясь солнца, каменная стена – Юнриюма, твердыня Бивня, – и вот уже люди опускают его на ступени в тени портала. Вода заструилась по его лицу, попала в рот. Ахкеймион поднял голову, увидел стену орущих, побагровевших лиц, воздетых рук.

«Им нужен Шайме… Шайме. Никто и не думал угрожать школам».

Каждый миг напряженно звенел восторженным ревом собравшихся, но почему-то те, кто находился на ступенях, не разделяли общего ликования. Ахкеймион окинул взглядом остальных – тех, кого, подобно ему, подняли из толпы, дрожащих, обливающихся потом от изнеможения. Почему-то все они, как завороженные, не отрывали глаз от чего-то, что находилось на ступенях прямо над ним. Ахкеймион поднял глаза, вздрогнул, увидев на расстоянии пяди от своего лба поношенный сапог. Он глядел прямо между ног человеку, преклонившему колени рядом с другим. Человек всхлипнул, смахнул слезы – и тут заметил Ахкеймиона. Ошеломленный, Ахкеймион видел, как человек изумленно раскрыл глаза и вскинул брови, узнавая его, и тут же окаменел в ярости: колдун! «Здесь…»

«Пройас».

Это был принц Нерсей Пройас Конрийский… Еще один любимый ученик. Четыре года наставлял его Ахкеймион во всяких искусствах, не имеющих отношения к колдовству.

Но прежде чем они успели обменяться хоть словом, чьи-то руки отвели принца, все еще не отрывавшего глаз от Ахкеймиона, в сторону, и колдун увидел перед собой безмятежное и удивительно молодое лицо Майтанета.

Толпы ревели, но тут между ними двоими воцарилась жутковатая тишина. Лицо шрайи помрачнело, но в его синих глазах блеснуло нечто… нечто…

Он сказал негромко, словно бы свой своему:

– Подобных тебе не любят здесь, друг мой. Беги!

И Ахкеймион обратился в бегство. Станет ли ворона вступать в бой со львом? И, судорожно продираясь сквозь обезумевшие толпы айнрити, он мог думать лишь об одном: «Он способен видеть Немногих».

Лишь Немногие видят Немногих…

Майтанет крепко взял Пройаса под руку и шепнул, достаточно громко, чтобы перекрыть разбушевавшуюся толпу:

– Мне нужно многое с вами обсудить, мой принц.

Пройас, еще не успевший опомниться от ярости и потрясения, вызванных встречей с бывшим наставником, утер слезы, струившиеся по щекам, и молча кивнул.

Майтанет велел ему следовать за Готианом, прославленным великим магистром шрайских рыцарей. Великий магистр увел принца прочь от блистательного шествия шрайи, в мрачные, подобные гробницам переходы Юнриюмы. Готиан отпустил несколько доброжелательных замечаний, несомненно надеясь втянуть принца в разговор, но Пройас мог думать лишь об одном: «Ахкеймион! Бесстыжий мерзавец! Да как ты осмелился на такое поругание!»

Сколько лет прошло с тех пор, как они виделись в последний раз? Четыре года? Или даже пять? И все это время Пройас пытался очистить душу от влияния этого человека. Вся его жизнь вела к этому судьбоносному мигу, когда, преклонив колени у ног Святого Отца, он ощутил его величие, омывающее золотым водопадом, и облобызал его колено в миг чистого, абсолютного предания себя Господу.

И лишь затем, чтобы увидеть перед собой на ступенях дрожащего Друза Ахкеймиона! Закоренелого нечестивца, укрывающегося в тени самого великого человека, родившегося на свет за последнюю тысячу лет! Майтанет… Великий шрайя, который освободит Шайме, который снимет с веры Последнего Пророка иго императоров и язычников.

«Ахкеймион… Когда-то я любил тебя, дорогой наставник, но это уже слишком! Всякой терпимости есть предел!»

– Вы, похоже, встревожены, мой принц, – сказал наконец Готиан, указывая ему путь в очередной коридор.

Благовонный дым из смеси душистых пород дерева струился между колоннами, обрамляя светящимися ореолами огненные точки ламп. Откуда-то доносилось пение хора, разучивающего гимны.

– Прошу прощения, господин Готиан, – отозвался принц. – Сегодня был весьма удивительный день.

– Воистину так, мой принц, – ответствовал седовласый великий магистр с мудрой улыбкой на устах. – Но это еще не все: скоро он станет еще удивительнее.

Пройас не успел спросить, что он имеет в виду: колоннада закончилась и вывела их в просторный зал, окруженный массивными колоннами… Точнее, Пройасу сперва показалось, что это зал, но он быстро понял, что находится во внутреннем дворе. Сквозь навес высоко над головой лилось солнце, пронзая полумрак своими косыми лучами и протягивая светящиеся пальцы между западных колонн. Пройас моргнул, обвел взглядом истертый мозаичный пол…

Возможно ли это?

Он пал на колени.

Бивень.

Огромный витой рог, наполовину на солнце, наполовину в тени, подвешенный на цепях, что уходили ввысь и терялись там на фоне сияющего неба и колонн, погруженных в полумрак.

Бивень. Святая Святых!

Сверкающий маслом, покрытый надписями, точно татуированные руки и ноги жрицы Гиерры.

Первые строки Богов! Первое писание! Здесь, доступное его взору!

Здесь.

Миновало несколько незабываемых мгновений. Потом Пройас ощутил на своем плече утешающую руку Готиана. Он сморгнул слезы и посмотрел на великого магистра.

– Спасибо вам, – произнес он почти шепотом, страшась потревожить царящее здесь величие. – Спасибо, что привели меня в это место.

Готиан кивнул и оставил принца наедине с его молитвами.

В его мыслях беспорядочно кружились триумфы и сожаления: победа над тидонцами в битве при Паремти; оскорбления, брошенные им в лицо старшему брату за неделю до смерти того… Казалось, будто здесь сокрытые сети наконец-то вытягивались на поверхность, так, чтобы все былое могло быть собрано на палубе настоящего мгновения. И даже годы, которые он мальчишкой провел при Ахкеймионе, и его раздражение бесконечной учебой, и беззлобные шутки наставника – все имело свое значение в подготовке к этому моменту. Сейчас. Пред Бивнем.

«Предаю себя Слову твоему, Господи. Всей душой предаюсь той жестокой цели, что Ты поставил предо мной. Я обращу поле брани в храм!»

Гомон птиц, резвящихся под крышей. Аромат сандалового дерева, омытый чистым, как на небесах, воздухом. Полосы льющегося с вышины солнечного света. И Бивень, парящий на фоне тени могучих киранейских колонн. Неподвижный. Безмолвный.

– Не правда ли, великое потрясение – впервые узреть Бивень? – раздался позади мощный голос.

Пройас обернулся. Ему казалось, что он уже выше преклонения перед любым из смертных, однако же на этого человека он уставился с обожанием. Майтанет. Новый, безупречный шрайя Тысячи Храмов. Человек, который принесет мир народам Трех Морей, дав им Священную войну.

«Новый наставник».

– С самого начала был он с нами, – продолжал Майтанет, благоговейно взирая на Бивень, – наш вожатый, наш советник, наш судия. Это единственная вещь, которая видит нас, когда мы смотрим на нее.

– Да, – откликнулся Пройас. – Я это чувствую.

– Дорожи этим ощущением, Пройас! Носи его в груди и не забывай никогда. Ибо во дни грядущие тебя будет осаждать множество людей, что забыли.

– Прошу прощения, ваша милость?

Майтанет подошел к нему вплотную. Он сменил свои роскошные, шитые золотом одежды на простой белый балахон. Пройасу казалось, что каждое его движение, любая поза передают ощущение неизбежности, как будто писание о его деяниях уже создано.

– Я говорю о Священной войне, Пройас, тяжком молоте Последнего Пророка. Многие будут стремиться извратить ее.

– До меня уже дошли слухи, будто император…

– Будут и иные, – продолжал Майтанет тоном одновременно печальным и резким. – Люди из школ…

Пройас почувствовал неловкость. Перебивать его осмеливался лишь король, его отец, и то если он говорил какую-то глупость.

– Из школ, ваша милость?

Шрайя повернул в его сторону бородатое мощное лицо, и Пройаса ошеломил решительный блеск его синих глаз.

– Скажите мне, Нерсей Пройас, – осведомился Майтанет голосом, не терпящим возражений, – кто был этот человек, этот колдун, что осмелился осквернить мое присутствие?

ГЛАВА 4 СУМНА

Священная война айнрити против фаним была объявлена Майтанетом, 116-м шрайей Тысячи Храмов, в утро Вознесения 4110 года Бивня. День выдался не по сезону жарким, как будто сам Господь благословил Священную войну предвестием лета. Да и по всем Трем Морям не счесть было слухов о видениях и предзнаменованиях – и все они свидетельствовали о святости цели, поставленной перед айнрити.

Вести разносились стремительно. Среди всех народов жрецы шрайских храмов и храмов разных богов произносили проповеди о зверствах и беззакониях фаним. Как, вопрошали они, как могут айнрити называть себя верными, когда град Последнего Пророка порабощен язычниками? Благодаря их страстным обличительным речам абстрактные грехи далекого экзотического народа сделались близки собраниям айнрити и преобразились в их собственные. Терпеть беззаконие, говорили им, означает поощрять греховность. Ведь если человек не пропалывает свой сад, не означает ли это, что он взращивает сорную траву? И айнрити казалось, будто их разбудили от корыстного сна и безделья, будто они погрязли в безответственном слабодушии. Долго ли станут боги терпеть народ, который превратил свои сердца в продажных девок, который позволил убаюкать себя мирскому процветанию? Быть может, боги уже готовы отвернуться от них, или, хуже того, обратить на них свой пылающий гнев!

На улицах больших городов торговцы делились с покупателями вестями о все новых монархах, изъявивших желание встать под знамена Бивня. В кабаках старые солдаты спорили, чей командир благочестивее. Детишки собирались у очагов и, развесив уши, в страхе и трепете внимали рассказам своих отцов о том, как фаним, гнусный и бесчестный народ, осквернили чистоту немыслимо прекрасного города Шайме. А потом дети с криком просыпались ночами, бормоча что-то о безглазых кишаурим, которые видят с помощью змеиных голов. А днем, бегая по улицам или по лугам, старшие братья заставляли младших исполнять в игре роли язычников, чтобы они, старшие, могли лупить их палками, изображающими мечи. А мужья в темноте, на супружеском ложе, рассказывали женам последние новости о Священной войне и внушительным шепотом объясняли, какую великую цель поставил перед ними шрайя. Жены же плакали – но тихо, ибо вера делает сильной даже женщину, – понимая, что скоро их мужья покинут их.

Шайме. Люди думали об этом священном названии – и скрежетали зубами. И казалось им, будто в Шайме стоит тишина, будто этот край затаил дыхание на много томительных столетий, дожидаясь, пока ленивые последователи Последнего Пророка наконец пробудятся от сна и исправят древнее дьявольское преступление. Они явятся с мечом и кинжалом и очистят эту землю! И когда все фаним умрут, они преклонят колени и поцелуют сладостную землю, что породила Последнего Пророка.

Они примут участие в Священной войне.

Тысяча Храмов распространяла эдикты о том, что любой, попытавшийся воспользоваться отсутствием какого-либо владыки, вставшего под знамена Бивня, будет схвачен, предстанет перед храмовым судом по обвинению в ереси и казнен. Получив таким образом гарантию, что никто не посмеет лишить их законных прав, многочисленные принцы, князья, графы и рыцари разных народов объявляли, что идут служить Бивню. Обычные войны и раздоры оказались забыты. Земли отдавались в залог. Таны и бароны созывали своих мелких вассалов. Холопов срывали с земли, вооружали и селили в выстроенных на скорую руку казармах. Были наняты огромные флотилии, дабы перевезти войска в Момемн, откуда шрайя повелел начать священный поход.

Майтанет воззвал – и все Три Моря откликнулись на зов. Хребет язычников будет сломлен! Святой Шайме будет очищен.

Середина весны, 4110 год Бивня, Сумна

Эсменет никогда не переставала думать о дочери. Даже удивительно, как любая, самая обыденная случайность могла пробудить воспоминания о ней. Вот на сей раз это был Ахкеймион и его странная привычка сперва понюхать каждую сливу, а потом уже положить ее в рот.

Один раз ее дочка понюхала яблоко на рынке. Это было безжизненное воспоминание, полупрозрачное, словно бы обесцвеченное тем жутким фактом, что девочка умерла. Прелестное дитя, яркое, как цветок, на фоне теней проходящих мимо людей, с прямыми черными волосами, круглощеким личиком и глазами, что сияли вечной надеждой.

– Мама, оно так пахнет! – сказала она вполголоса, делясь озарением. – Оно… оно как будто вода и цветы!

И расплылась в торжествующей улыбке.

Эсменет взглянула на угрюмого торговца. Тот молча кивнул на сплетенных змей, вытатуированных у нее на левой руке. Мысль была понятна: «Таким, как ты, не продаю».

– Как странно, радость моя! А вот мне кажется, оно пахнет так, как будто оно слишком дорогое.

– Ну ма-ама… – сказала малышка.

Эсменет сморгнула с глаз навернувшиеся слезы. Ахкеймион обращался к ней.

– Мне это кажется очень сложным, – сказал он с доверительным видом.

«Надо было купить ей яблоко где-нибудь в другом месте!»

Они оба сидели на низеньких табуретах в ее комнате, рядом с исцарапанным столиком высотой по колено. Ставни были распахнуты, и прохладный весенний воздух, казалось, усиливал доносившийся снаружи уличный шум. Ахкеймион кутался в шерстяное одеяло, а сама Эсменет предпочитала дрожать от холода.

Давно ли Ахкеймион живет у нее? Пожалуй, достаточно давно, чтобы они успели порядком надоесть друг другу. Как будто они муж и жена. Теперь она понимала, что шпион, подобный Ахкеймиону, человек, который вербует и направляет тех, кто действительно имеет доступ к сведениям, проводит большую часть жизни, просто дожидаясь, когда что-нибудь случится. И ждал Ахкеймион здесь, в небогатой комнатенке в старом многоэтажном доме, где обитали десятки таких же шлюх, как она.

Поначалу было так странно! Несколько дней подряд, проснувшись по утрам, она лежала и слушала, как он жутко кряхтит на ее горшке. Она прятала голову под одеяло и громко требовала, чтобы он сходил либо к врачу, либо к жрецу – и не сказать, чтобы совсем уж в шутку: звучало это и впрямь ужасно! Ахкеймион стал звать это своим «утренним армагеддоном» после того, как Эсменет один раз, уже почти всерьез, вскричала:

– Слушай, Акка, если ты каждую ночь заново переживаешь Армагеддон, это еще не значит, что тебе следует по утрам делиться этим со мной!

Ахкеймион стыдливо хихикал, подмываясь, бормотал что-то насчет того, как полезно много пить и промывать кишки. Однако вид колдуна, льющего воду себе на задницу, отчасти успокаивал, отчасти забавлял Эсменет.

Она вставала, отворяла окно и, как всегда, присаживалась полуголой на подоконник, то окидывая взглядом дымную сутолоку Сумны, то обшаривая глазами улицу в поисках потенциального клиента. Они вместе съедали скудный завтрак: пресный хлеб, кислый сыр и тому подобное, обсуждая самые разные вещи: последние слухи о Майтанете, продажное лицемерие жрецов, брань погонщиков, от которой краснеют даже солдаты, и так далее. И Эсменет казалось, что они счастливы, что каким-то образом они неразрывно связаны с этим местом и этим временем.

Однако рано или поздно кто-нибудь окликал ее с улицы, или же один из постоянных клиентов стучался у дверей, и идиллии наступал конец. Ахкеймион мрачнел, хватал свой плащ и ранец и уходил пьянствовать в какой-нибудь захудалый кабачок. Обычно она замечала его с подоконника, когда он возвращался, шагая в одиночестве через бесконечную людскую давку: стареющий, слегка полноватый человек, выглядящий так, будто он вдрызг продулся в кости. И каждый раз, без исключения, он уже следил за ней к тому времени, как она его замечала. Он неуверенно махал ей рукой, пытался улыбнуться, и ее пронзала печаль, порой такая острая, что она ахала вслух.

Что она чувствовала? О, много чего. Разумеется, жалость к нему. Посреди всех этих чужих людей Ахкеймион выглядел всегда таким одиноким, таким непонятым. «Никто, – часто думала она, – не знает его так, как знаю я!» А еще – облегчение: он снова вернулся, вернулся к ней, хотя у него было достаточно золота, чтобы купить себе шлюшку помоложе. Еще печаль – такая эгоистичная. И стыд. Ей было стыдно, оттого что она знала: Ахкеймион ее любит, и каждый раз, когда она приводит клиента, это разбивает ему сердце.

Но что ей оставалось?

Он никогда бы не вошел к ней, если бы не увидел ее на подоконнике. Один раз, когда ее отколошматил особенно гнусный мерзавец, назвавшийся медником, она только и могла, что заползти в кровать и реветь, пока не уснула. Но перед закатом она пробудилась и заторопилась к окну, когда увидела, что Ахкеймион не приходил. Она просидела там всю ночь, съежившись, дожидаясь его. Она видела, как солнце позолотило море и пронзило стрелами лучей затянутый туманом город. По улице прогрохотали первые повозки горшечников, потянулись к голубеющему небу первые струйки дыма из печей для обжига и домашних очагов. Эсменет сидела и тихо плакала. Но и тогда она выпростала из-под покрывал одну грудь и свесила поверх холодной кирпичной стены длинную бледную ногу, чтобы каждый, проходящий мимо, мог, подняв голову, увидеть смутное обещание между ее колен.

И только тогда, когда солнце начало припекать ее лицо и голое колено, она наконец услышала стук в дверь. Она стрелой пронеслась через комнату, распахнула дверь – на пороге стоял растрепанный колдун.

– Акка! – вскричала она, и слезы хлынули у нее из глаз.

Он посмотрел на нее, на пустую кровать и признался, что заснул у нее под дверью. И тогда Эсменет поняла, что действительно любит его.

Странный это был брак – если это вообще можно назвать браком. Союз отверженных, скрепленный молчаливыми обетами. Колдун и шлюха. Возможно, от подобного союза следует ожидать некоторого безрассудства: ведь эта странная вещь, «любовь», становится тем глубже, чем сильнее презирают тебя окружающие.

Эсменет обняла себя за плечи, смерила Ахкеймиона взглядом и раздраженно вздохнула.

– Что? – устало спросила она. – Что тебе кажется сложным, Акка?

Ахкеймион обиженно отвернулся и ничего не сказал.

Узнав про медника, он пришел в ярость. Он схватил Эсменет за руку и потащил с собой. Они обошли несколько мастерских, и везде он спрашивал, не узнает ли она этого человека. И хотя Эсменет протестовала, объясняла, что подобные происшествия – просто издержки ее ремесла: мало ли кто явится с улицы! – однако в глубине души она была в восторге и втайне надеялась, что Ахкеймион испепелит мерзавца. Быть может, впервые за время их знакомства она осознала, что Ахкеймион может это сделать, и ему уже случалось делать такое.

Однако того медника они так и не нашли.

Эсменет подозревала, что Ахкеймион продолжает рыскать по мастерским, разыскивая человека, который подходит под ее описание. И она не сомневалась, что если Ахкеймион его отыщет, то убьет. Он несколько раз упоминал о меднике уже спустя много времени после этого инцидента, и, хотя Ахкеймион делал вид, что хочет лишь оказать ей услугу, Эсменет подозревала, что на самом деле он – хотя бы в глубине души – мечтает убить всех ее клиентов.

– Зачем ты тут торчишь, Ахкеймион? – спросила она. В ее голосе звучала легкая враждебность.

Он гневно воззрился на нее, и его безмолвный вопрос был ясен: «Зачем ты по-прежнему спишь с ними, Эсми? Почему ты непременно желаешь оставаться шлюхой теперь, когда я здесь, с тобой?»

«Потому что рано или поздно ты от меня уйдешь, Акка… А мужчины, которые меня кормят, за это время найдут себе других шлюх».

Но он не успел ничего сказать: в дверь робко постучали.

– Я ухожу, – сказал Ахкеймион и встал. Ее пронзил ужас.

– Когда вернешься? – спросила она, стараясь не выдавать своего отчаяния.

– Потом, – сказал он. – После…

Он протянул ей одеяло, Эсменет судорожно его стиснула. В последнее время она все хватала чересчур сильно, как будто желая раздавить, точно стекло. Она смотрела, как Ахкеймион подошел к двери.

– Инрау! – сказал Ахкеймион. – Что ты тут делаешь?

– Я узнал очень важные сведения! – ответил запыхавшийся молодой человек.

– Входи, входи! – сказал Ахкеймион, провожая жреца к табурету.

– Боюсь, я был недостаточно осмотрителен, – сказал Инрау, стараясь не смотреть в глаза ни Ахкеймиону, ни Эсменет. – Возможно, за мной следят.

Ахкеймион некоторое время пристально глядел на него, потом пожал плечами.

– Даже если и следят, это неважно. Жрецы часто бывают у проституток.

– Это правда, Эсменет? – спросил Инрау с нервным смешком. Эсменет видела, что ее присутствие смущает Инрау, и, как многие добродушные люди, тот пытался скрыть смущение натянутыми шутками.

– Они в этом смысле ничем не отличаются от колдунов, – усмехнулась она.

Ахкеймион взглянул на нее с притворным негодованием, и Инрау нервно рассмеялся.

– Ну, рассказывай, – сказал Ахкеймион. Он улыбался, но взгляд его оставался серьезным. – Что же ты узнал?

Лицо Инрау на миг сделалось по-детски сосредоточенным. Юноша был темноволос, худощав, чисто выбрит, с большими карими глазами и девичьими губами. Эсменет подумалось, что он обладает обаятельной уязвимостью молодого человека, оказавшегося в тени тяжких молотов мира сего. Шлюхи ценят таких парнишек, и не только потому, что те платят вдвое: не только за удовольствие, но еще вдобавок и за причиненный ущерб. Они, кроме этого, дают еще и иное вознаграждение. Таких мужчин можно спокойно любить – как мать любит нежного сына.

«Я могу тебе сказать, отчего ты так боишься за него, Акка».

Инрау глубоко вздохнул и выпалил:

– Багряные Шпили согласились присоединиться к Священному воинству!

Ахкеймион нахмурил брови.

– Это только слух или?..

– Наверно, только слух… – Инрау помолчал. – Но мне это сказал Оратэ из коллегии лютимов. Я подозреваю, что Майтанет предложил им это довольно давно. И в доказательство того, что это не шутка, он отправил в Каритусаль шесть Безделушек – как знак доброй воли. Поскольку распределение хор идет через лютимов, Майтанету пришлось объясняться с ними.

– Значит, это правда?

– Это правда.

Инрау взглянул на него, как голодный человек, нашедший заморскую монету, глядит на менялу. «Дорого ли это стоит?»

– Великолепно. Великолепно. Это действительно важная новость.

Восторг Инрау был столь заразителен, что Эсменет сама невольно улыбнулась вместе с ним.

– Ты молодец, Инрау, – сказала она.

– Да, действительно, – добавил Ахкеймион. – Багряные Шпили, Эсми – это самая могущественная школа Трех Морей. Со времен последней Войны магов они правят Верхним Айноном…

Однако продолжать он не мог – очевидно, в голове у него теснилось слишком много вопросов. Ахкеймион всегда имел привычку давать ненужные объяснения – можно подумать, она не знает, кто такие Багряные Шпили! Однако Эсменет прощала ему это. В каком-то смысле эти объяснения демонстрировали его желание включить ее в свою жизнь, в круг своих интересов. В этом, как и во многом другом, Ахкеймион был совсем не похож на других мужчин.

– Шесть Безделушек! – выдохнул он. – Удивительный дар! Поистине бесценный!

Не за это ли она полюбила его? Когда она была одна, мир казался таким тесным – и таким убогим. А когда он возвращался, казалось, будто он приносил в своем ранце все Три Моря сразу. Она вела тихую, неприметную жизнь, загнанная в подполье нуждой и невежеством. И вдруг появлялся этот добродушный, пузатый мужик – человек, похожий на шпиона еще меньше, чем на колдуна, – и на какое-то время потолок ее жизни исчезал, и на нее обрушивались солнце и большой мир.

«Я тебя люблю, Друз Ахкеймион!»

– Безделушки, Эсми! Ведь для Тысячи Храмов это слезы самого Господа! И отдать шесть из них нечестивой школе? Интересно…

Он задумчиво разбирал свою бороду, все время проводя пальцами по одним и тем же серебристым полоскам.

Безделушки… Это напомнило Эсменет, что мир Ахкеймиона, при всех его чудесах, смертельно опасен. Храмовый закон требовал побивать проституток камнями наравне с женщинами, изменившими мужу. Она подумала, что на колдунов это тоже распространяется, только колдуна можно убить лишь одним камнем – но зато этому камню достаточно один раз прикоснуться к колдуну. По счастью, Безделушек на свете не так много. А вот камней для продажных девок предостаточно.

– Но почему? – спросил Инрау, и голос его сделался грустным. – Для чего Майтанету осквернять Священную войну, приглашая участвовать в ней школу?

«Как ему, должно быть, трудно – разрываться между такими людьми, как Ахкеймион и Майтанет», – подумала Эсменет.

– Потому что без этого не обойтись, – ответил Ахкеймион. – В противном случае Священная война обречена на провал. Вспомни: в Шайме обитают кишаурим.

– Но ведь хоры для них так же смертельны, как и для колдунов!

– Быть может… Но в такой войне, как эта, это особой роли не играет. Прежде чем они сумеют использовать Безделушки против кишаурим, им придется одолеть войска Киана. Нет, школа Майтанету нужна непременно!

«В такой войне, как эта!» – подумала Эсменет. В юности она с наслаждением слушала рассказы о войне. Да и теперь обычно просила понравившихся ей солдат рассказать о битвах, в которых они побывали. На миг она представила себе сумятицу сражения, сверкание мечей во вспышках колдовского пламени…

– А что до Багряных Шпилей… – продолжал Ахкеймион. – Для него не может быть более подходящей школы, поскольку…

– Нет школы более отвратительной! – пылко возразил Инрау.

Эсменет знала, что Завет особенно ненавидит Багряных Шпилей. Ахкеймион как-то раз объяснил ей причину: ни одна другая школа не завидует настолько сильно тому, что Завет обладает Гнозисом.

– Бивень не делает различий между гнусностями, – заметил Ахкеймион. – Очевидно, Майтанет сделал этот шаг из чисто политических соображений. Поговаривают, что император уже примеривается, как бы превратить Священную войну в орудие, с помощью которого он вернет себе прежние земли. Объединение с Багряными Шпилями позволит Майтанету не полагаться на императорскую школу, Имперский Сайк. Подумай о том, что может сделать из Священной войны дом Икуреев.

Император. Неизвестно почему, но упоминание о нем заставило Эсменет взглянуть на два медных таланта, лежащих у нее на столе, один на другом. На талантах были изображены миниатюрные профили Икурея Ксерия III, императора Нансурии. Ее императора. Эсменет, как и все обитатели Сумны, на самом деле никогда не думала об императоре как о своем владыке, несмотря на то что его войска поставляли ей клиентов так же исправно, как и храмы. «Наверно, это из-за того, что здесь шрайя ближе», – подумала она. Но, с другой стороны, для нее и сам шрайя значил не гак уж много. «Просто я слишком ничтожна», – подумала Эсменет.

И тут ей в голову пришел вопрос.

– А разве… – начала было Эсменет, но запнулась: мужчины взглянули на нее как-то странно. – А разве не следовало бы скорее задаться вопросом: отчего Багряные Шпили приняли предложение Майтанета? Что может заставить школу присоединиться к Священному воинству? Что-то тут не вяжется, вы не находите? Ведь не так давно ты, Акка, боялся, что Священная война будет объявлена школам!

Короткая пауза. Инрау усмехнулся, словно его насмешила собственная тупость. Эсменет осознала, что отныне и впредь Инрау в подобных делах будет относиться к ней как к равной. Ахкеймион же, как прежде, останется надменным, высшим авторитетом в любых вопросах. Возможно, это и справедливо, учитывая его род занятий.

– На самом деле причин тому несколько, – сказал наконец Ахкеймион. – Перед отъездом из Каритусаля мне стало известно, что Багряные Шпили ведут войну – тайную – против колдунов-жрецов фаним, кишаурим. Война длилась уже десять долгих лет.

Он на миг прикусил губу.

– По неизвестной причине кишаурим убили Сашеоку, который тогда был великим магистром Багряных Шпилей. Теперь у них великим магистром Элеазар, ученик Сашеоки.

Ходили слухи, что они с Сашеокой были близки, близки на тот манер, как это принято у айнонов…

– Так значит, Багряные Шпили… – начал Инрау.

– Надеются отомстить, – закончил Ахкеймион, – и покончить со своей тайной войной. Но дело не только в этом. Ни одна из школ не может понять метафизики кишаурим, Псухе. Всех, даже школу Завета, приводит в ужас тот факт, что их действия не воспринимаются как колдовство.

– А отчего это вас так пугает? – поинтересовалась Эсменет. Это был один из тех мелких вопросов, которые она все никак не решалась задать.

– Отчего?! – переспросил Ахкеймион, внезапно сделавшись чрезвычайно серьезным. – Ты бы не спрашивала об этом, Эсменет, если бы имела представление, какой мощью мы владеем. Ты себе просто представить не можешь, насколько велика эта мощь, и как хрупки по сравнению с нею наши тела. Сашеока погиб именно потому, что не смог отличить дело рук кишаурим от творения Божия.

Эсменет нахмурилась. Она обернулась к Инрау.

– С тобой он тоже так себя ведет?

– Ты имеешь в виду: осуждает вопрос вместо того, чтобы дать ответ? – насмешливо спросил Инрау. – Постоянно.

Однако Ахкеймион сделался мрачнее тучи.

– Слушайте! Слушайте меня внимательно. Мы с вами не в игрушки играем. Любой из нас – и в первую очередь ты, Инрау, – может кончить тем, что головы наши сварят с солью, высушат и выставят напоказ перед Чертогом Бивня. А между тем на кон поставлены не только наши жизни. А нечто большее, куда большее!

Эсменет умолкла, слегка ошеломленная суровой отповедью. Она осознала, что временами просто забывает о том, насколько глубок Друз Ахкеймион. Сколько раз она удерживала его в объятиях, когда он пробуждался после одного из своих сновидений? Сколько раз она слышала, как он что-то бормочет во сне на непонятных языках? Она взглянула на колдуна – и увидела, что гнев в его глазах сменился болью.

– Я не надеюсь на то, что кто-то из вас осознает, насколько велики ставки. Порой я и сам устаю слышать свою собственную болтовню про Консульт. Но на этот раз что-то не так. Я знаю, для тебя, Инрау, мучительно даже думать о таком, но твой Майтанет…

– Майтанет – не мой! Он никому не принадлежит, и именно это… – Инрау запнулся, словно смущенный собственной пылкостью, – именно это делает его достойным моей преданности. Быть может, ты прав, и я в самом деле не способен осознать, насколько велики ставки, но мне известно больше, чем большинству людей. И мне не по себе, Акка. Я опасаюсь, что это еще одна погоня за тенью.

Говоря это, Инрау покосился – скорее всего невольно – на змей, знак шлюхи, вытатуированных на руке Эсменет. Она невольно спрятала ладони под мышки.

И тут ее непостижимым образом осенило: ведь за всеми этими событиями кроется настоящая тайна! Глаза ее расширились, она обвела собеседников взглядом. Инрау потупился. Однако Ахкеймион пристально смотрел на нее.

«Он знает, – подумала Эсменет. – Он знает, что у меня дар на такие вещи».

– В чем дело, Эсми?

– Ты говоришь, Завету только недавно стало известно, что Багряные Шпили воюют с кишаурим?

– Да.

Она невольно подалась вперед, как будто то, что она собиралась сказать, лучше было произнести шепотом.

– Акка, но если Багряные Шпили в течение десяти лет сумели таить это от Завета, откуда же тогда Майтанет, человек, который совсем недавно сделался шрайей, это знает?

– Что ты имеешь в виду? – с тревогой спросил Инрау.

– Да нет, – задумчиво сказал Ахкеймион, – она права. Майтанету бы и в голову не пришло обращаться к Багряным Шпилям, если бы он не знал заранее, что эта школа враждует с кишаурим. В противном случае это было бы глупостью. Самая надменная школа в Трех Морях присоединяется к Священному воинству? Подумай сам. Но откуда он мог знать?

– Быть может, – предположил Инрау, – Тысяче Храмов это стало известно случайно – как и тебе, только раньше.

– Быть может, – повторил Ахкеймион. – Но это маловероятно. Это как минимум требует того, чтобы мы следили за ним вдвое внимательнее.

Эсменет снова вздрогнула, но на этот раз от возбуждения. «Мир вертится вокруг таких людей, как эти, а я только что присоединилась к ним!» Ей показалось, что воздух пахнет водой и цветами.

Инрау мельком взглянул на Эсменет, потом жалобно уставился на своего учителя.

– Я не могу сделать того, о чем ты просишь! Просто не могу!

– Ты должен подобраться к Майтанету поближе, Инрау. Твой шрайя чересчур умен и всеведущ.

– И что? – спросил молодой жрец с натянутым сарказмом. – Слишком умен и всеведущ, чтобы быть человеком верующим?

– Не в том дело, друг мой. Слишком умен и всеведущ, чтобы быть тем, чем кажется.

Конец весны, 4110 год Бивня, Сумна

Дождь. Если город старый, очень старый, его канавы и водоемы всегда черны, заполнены вековыми отходами. Сумна древнее древнего, и ее воды черны, как смола.

Паро Инрау, съежившись и обнимая себя за плечи, осматривал темный двор. Он был один. Повсюду слышался шум воды: глухой шелест ливня, клокотанье в водосточных желобах, плеск в канавах. Сквозь шелест, клокотанье и плеск доносились стенания молящихся. Искаженная мукой и печалью, их песнь звенела в мокром камне и оплетала мысли Инрау надрывными нотами. Гимны страдания. Два голоса: один жалобно взмывал ввысь, вопрошая, отчего, отчего мы должны страдать; второй – низкий, полный угрюмого величия Тысячи Храмов, нес тяжкую истину: люди всегда едины и страданием и разрушением, и слезы – единственная святя вода на свете.

«Моя жизнь… – думал Инрау. – Моя жизнь».

Он опустил голову и скривился, пытаясь сдержать слезы. Если бы он только мог забыть… Если бы…

«Шрайя… Но как такое может быть?»

Так одиноко… Вокруг громоздилась кенейских времен кладка, уходящая вдаль, в темные залы Хагерны. Инрау сполз по мокрой стене и принялся раскачиваться, сидя на корточках. Страх был настолько всеобъемлющим, что бежать было некуда. Он мог лишь съежиться еще сильнее и рыдать, стараясь забыться.

«Ахкеймион, дорогой мой наставник… Что ты сделал со мной?»

Обычно думая о годах, проведенных в Атьерсе, в занятиях, под бдительным оком Друза Ахкеймиона, Инрау вспоминал те дни, когда он с отцом и дядей выходил далеко в море на рыбную ловлю – бывало, над морем собирались тучи, а его отец все вытягивал из моря серебристую рыбу и наотрез отказывался возвращаться в деревню.

– Ты гляди, какой улов! – кричал он, и глаза его были безумны от отчаянного везения. – Мом благосклонен к нам, ребята! Бог нам благоволит!

Атьерс напоминал Инрау о тех опасных временах не потому, что Ахкеймион походил на его отца – нет, отец Инрау был крепок и силен, его ноги, казалось, были созданы для палубы, и дух не ведал страха перед бушующей стихией, – просто богатства, которые Инрау извлекал из пучин колдовства, были, подобно той рыбе, оплачены смертельной опасностью. Атьерс казался Инрау неистовым штормом, застывшим во взмывающих к небу столпах и занавесях из черного камня, а Ахкеймион напоминал скорее дядю, смиряющегося перед гневом его отца и торопящегося наполнить лодку, чтобы спасти и брата, и племянника. Он обязан Друзу Ахкеймиону жизнью – в этом Инрау был уверен. Адепты Завета никогда не возвращаются на берег, а тех, кто бросает свои сети, чтобы вернуться, они убивают.

Как можно возвратить подобный долг? Задолжав денег, можно просто вернуть заимодавцу деньги с процентами. Потому что отданное и возвращенное равны друг другу. Но так ли прост обмен, когда один человек обязан другому жизнью? Разве не обязан Инрау в уплату за то, что Ахкеймион вернул его на берег, в последний раз выйти с ним в бурное море Завета? Платить Ахкеймиону той же монетой, которую он задолжал, казалось почему-то неправильным, как будто бывший наставник просто взял свой дар обратно, вместо того чтобы попросить что-то взамен.

Инрау не раз приходилось совершать обмен. Оставив Завет ради Тысячи Храмов, он сменил горе Сесватхи на трагическую красоту Айнри Сейена, ужас Консульта на ненависть кишаурим, и пренебрежительный отказ от веры – на благочестивое неприятие колдовства. И тогда, вначале, он не раз спрашивал себя, много ли выиграл этой сменой призваний.

Все. Он выиграл все. Вера вместо знания, мудрость вместо хитроумия, душа вместо интеллекта – для таких вещей не существует весов, только люди и их разнообразные наклонности. Инрау был рожден для Тысячи Храмов и, позволив ему оставить школу Завета, Ахкеймион подарил ему все. И поэтому благодарность, которую Инрау испытывал к бывшему наставнику, нельзя было ни измерить, ни описать словами. «Все, что угодно! – думал он, бродя по Хагерне, одуревший от радости и свалившегося с плеч непосильного бремени. – Все, что угодно!»

И вот налетела буря. Он чувствовал себя крохотным, как мальчишка, затерявшийся в темном бушующем море.

«Я хочу забыть об этом! Пожалуйста!»

На миг ему показалось, что он слышит топот сапог, эхом отдающийся в переходах, но тут раздался рев Созывающих труб – немыслимо низкий, точно шум океанского прибоя за каменной стеной. Инрау бросился через двор к огромным дверям храма, кутаясь в свой плащ: ливень был нешуточный. Двери Ирреюмы со скрежетом распахнулись, и на булыжный двор с пузырящимися лужами упала широкая полоса света. Стараясь избегать любопытных глаз, Инрау проталкивался сквозь толпы жрецов и монахов, хлынувших от храма наружу. Он взбежал по широким ступеням, между бронзовых змей, благословлявших вход.

Привратники нахмурились, когда он вошел. Поначалу Инрау съежился, но тут же сообразил, что он просто наследил на полу, а им теперь убираться. И больше не обращал на них внимания. Перед ними уходили вдаль два ряда колонн, образующих широкий неф, беспорядочно освещенный свисающими с потолка светильниками. Колонны взмывали ввысь, поддерживая хоры, а центральная часть потолка была столь высока, что свет ламп не достигал ее. За колоннами центрального нефа, справа и слева, было еще два ряда колонн поменьше, ограждавших малые святилища различных божеств. И все как будто стремилось куда-то, вперед или ввысь.

Инрау рассеянно дотронулся до известняковой кладки. Прохладная. Бесстрастная. Не задумывающаяся о том, какая тяжкая ноша на нее возложена. Вот какова сила вещей неодушевленных! «Даруй мне такую силу, о богиня! Сделай меня подобным столпу!»

Инрау обогнул колонну и вошел в тень святилища. Прохладный камень успокаивал. «Онкис… Возлюбленная».

«У Бога – тысяча тысяч ликов, – сказал Сейен, – сердце же у человека всего одно». Любая великая вера подобна лабиринту, состоящему из бесчисленных мелких гротов, полупотаенных мест, где абстракции исчезают и объекты поклонения становятся достаточно невелики, чтобы удовлетворять сиюминутные нужды, достаточно близки, чтобы им можно было открыто поплакаться на мелкие обиды. Инрау нашел себе такую пещерку в святилище Онкис, Поющей-во-Тьме, Воплощения, которое пребывает в сердце любого человека, вечно побуждая его брать больше, чем он способен удержать.

Инрау преклонил колени. Его душили слезы.

Если бы он только мог забыть… забыть, чему учил его Завет. Если бы ему это удалось, то последнее душераздирающее откровение не имело бы для него значения. Если бы только Ахкеймион не приходил! Цена оказалась чересчур высока.

Онкис… Простит ли она ему возвращение к Завету? Идол был высечен из белого мрамора, с глазами закрытыми и запавшими, точно у мертвеца. На первый взгляд статуя походила на отсеченную голову женщины, красивой, но простоватой, насаженную на шест. Однако, если приглядеться, становилось видно, что шест – вовсе не шест, а миниатюрное деревце, вроде тех, что выращивали древние норсирайцы, только бронзовое. Ветви выглядывали сквозь приоткрытые губы, овевали ее лицо – природа, возрождающаяся через человеческие уста. Другие ветви тянулись назад, торчали из-под неподвижных волос. Ее образ неизменно пробуждал в душе Инрау какое-то смутное волнение, и именно поэтому он все время возвращался сюда: она сама была этим волнением, темным уголком его души, где зарождается мысль. Она была прежде его самого.

Инрау вздрогнул и очнулся – от дверей храма донеслись голоса. «Привратники. Да, наверное». Он порылся в карманах плаща и достал небольшой кулечек с едой: курага, финики, миндаль и немного соленой рыбы. Он подошел достаточно близко, чтобы богиня могла ощутить тепло его дыхания, и дрожащими руками опустил подношение в небольшую чашу, выдолбленную в пьедестале. Любая пища имеет свою суть, свою душу – то, что нечестивцы именуют опта». Все отбрасывает свою тень Вовне, где обитают боги. Дрожащими руками достал он список своих предков и принялся шептать имена, сделав паузу, чтобы попросить прадеда вступиться за него.

– Сил… – бормотал он. – Молю, дайте мне сил!

Маленький свиток упал на пол. Воцарилась глухая, гнетущая тишина. У Инрау болело сердце: так много было поставлено на кон! События, вокруг которых вращается мир. Достаточно для богини.

– Прошу тебя… Отзовись мне… Тишина.

Следы слез зазмеились по его лицу. Он воздел руки, вытянул их к небу так, что плечи заныли.

– Хоть что-нибудь! – воскликнул он. «Беги! – шепнули ему его мысли. – Беги!»

Что за трусость! Как можно быть таким трусом?

Позади него что-то появилось. Шум крыльев! Словно шелест развевающихся одежд посреди могучих колонн.

Он обернулся к потолку, теряющемуся во тьме, ища на слух. Снова шелест. Там, на галерее, кто-то был. У Инрау поползли по спине мурашки.

«Это ты? – Нет».

Вечные сомнения! Почему он все время сомневается?

Он поднялся и выбежал из святилища. Двери храма затворены, и привратников нигде не видно… Ему потребовалось несколько секунд, чтобы отыскать ведущую на галерею узкую лесенку в стене храма. На лестнице царила непроглядная тьма. Инрау приостановился и глубоко вздохнул. Пахло пылью.

Неуверенность, которая всегда была так сильна в нем, теперь как рукой сняло.

«Это ты!»

К тому времени, как он взбежал наверх, голова у него шла кругом от восторга. Дверь на галерею была распахнута. В дверной проем сочился сероватый свет. Наконец-то – после всей его любви, все это время, – Онкис будет петь не сквозь него, но для него! Инрау робко шагнул на балкон. Он облизнул губы. У него сосало под ложечкой.

Сквозь каменные стены слышался шум ливня. Первыми выступили из мрака капители колонн, затем близкий потолок. Казалось неестественным, что такая тяжесть парит на огромной высоте. Стволы колонн делались тем ярче, чем дальше уходили из виду. Свет, идущий снизу, казался далеким и рассеянным, столь же мягким, как истертые углы каменной кладки.

У перил его охватило головокружение, так что Инрау старался держаться поближе к стене. Стена казалась колючей и ребристой. Настенные росписи шелушились и обваливались кусками. Потолок был усеян сотнями глиняных осиных гнезд и напомнил ему усеянные ракушками днища боевых кораблей, вытащенных на берег.

– Где ты? – прошептал он.

И тут он увидел это и задохнулся от ужаса.

Оно находилось поблизости – сидело на перилах и смотрело на него блестящими голубыми глазами. Тело у него было воронье, а голова – человеческая: лысенькая и маленькая, с детский кулачок. Голова растянула тонкие губки над мелкими, ровными зубками и усмехнулась.

«Сейен-милостивый-Боже-милосердный-этого-не-может-не-может-быть!»

Миниатюрное личико изобразило деланное изумление.

– Ты знаешь, кто я, – сказало существо. – Откуда бы?

«Не-может-быть-этого-не-может-быть-Консульт-здесьнет-нет-нет!»

– Потому что когда-то он был одним из учеников Ахкеймиона, – ответил другой голос. Говорящий прятался в тени дальше по галерее. И теперь шел навстречу Инрау.

Кутий Сарцелл приветственно улыбнулся.

– Ведь правда был, а, Инрау?

Рыцарь-командор – в сговоре с Синтезом Консульта?!

«Акка-акка-помоги!»

Ужас ночного кошмара. Инрау не верил своим глазам. У него перехватило дыхание, мысли метались в панике. Он пошатнулся. Пол поплыл под ногами. За спиной послышался скрежет металла по камню – он вскрикнул, обернулся и увидел, как из темноты выходит еще один шрайский рыцарь. Его Инрау тоже знал: Муджониш, они когда-то вместе ходили собирать десятину. Этот приближался опасливо, раскинув руки, точно ловил опасного быка. Что происходит? «Онкис!»

– Как видишь, – промолвил Синтез с вороньим телом, – бежать тебе некуда.

– Кто? – выдохнул Инрау. Теперь он видел след колдовства – искаженную ткань Напевов, использованных, чтобы приковать чью-то душу к отвратительному сосуду, находившемуся перед ним. И как он мог не заметить сразу?

– Он знает, что этот облик – не более чем шелуха, – сказал Синтез Сарцеллу, – но я не вижу Чигры внутри него.

Глазки-горошинки – крохотные бусинки небесно-голубого стекла – устремились на Инрау.

– А, мальчик? Ты ведь не видишь Снов, как прочие, верно? Если бы видел, ты бы меня сразу признал. Чигра всегда меня узнавал.

«Онкис! Подлая-лживая-сука-богиня!»

Сквозь ужас его настигла уверенность в невозможном. Откровение. Слова молитвы сделались тканью. Из-под них проступали иные слова, слова силы.

– Что вам нужно? – спросил Инрау. Его голос на этот раз звучал тверже. – Что вы здесь делаете?

Ответ его не интересовал – ему нужно было выиграть время.

«Вспомни-Бога-ради-вспомни…»

– Что мы делаем? Да то же, что и всегда: следим за своей ставкой в этих делах.

Тварь поджала губки, но недовольно, как будто ей не нравился их вкус.

– Полагаю, примерно то же самое, что делал ты в покоях шрайи, а?

Дышать стало больно. Говорить Инрау не мог.

«Да-да-вот-оно-вот-оно-но-что-дальше? Что-дальше?»

– Ц-ц-ц! – сказал Сарцелл, подходя вплотную. – Боюсь, отчасти это моя вина, Старейший Отец. Месяца полтора тому назад я велел юному проповеднику быть поусерднее.

– Так это ты виноват! – сказал Синтез и сделал суровое лицо. Он проскакал несколько футов по перилам вслед за отступающим Инрау. – Ты велел быть поусерднее, но не указал направления, и он просто направил свой пыл не в то русло! Принялся шпионить за Богом, вместо того чтобы молиться ему!

Короткий смешок – будто кошка чихнула.

– Вот видишь, Инрау? Тебе бояться нечего! Рыцарь-командор берет всю ответственность на себя.

«Вот-оно-вот-оно-вот-оно!»

Инрау ощутил Муджониша, вздымающегося у него за спиной. На языке вертелась молитва – но с уст посыпались богохульства.

Развернувшись с колдовской стремительностью, он вонзил два пальца в кольчугу Муджониша, проломил ему грудину и ухватил за сердце. Инрау вырвал руку – и в воздухе повисла блестящая кровавая нить. Новые невозможные слова. Кровь вспыхнула ярчайшим пламенем, полетела вслед за взмахом его руки в сторону Синтеза. Тварь с воплем сорвалась с перил, нырнула в пустоту. Ослепительные капли крови опалили лишь голый камень.

Инрау обернулся бы к Сарцеллу, но снова увидел Муджониша – и замешкался. Шрайский рыцарь упал на колени, вытирая окровавленные руки о свою накидку. Лицо его опадало, словно сдувшийся пузырь, съеживалось, размыкалось.

И ни следа. Ни малейшего признака колдовства. «Но как?»

И тут что-то сильно ударило Инрау по голове, он опрокинулся наземь и завозился, пытаясь встать. Удар в живот заставил его распластаться на полу. Он увидел пляшущий над ним силуэт Сарцелла. Инрау произнес новые слова – слова убежища. Призрачные обереги взметнулись над ним…

Но обереги оказались бесполезны. Рыцарь-командор раздвинул светящийся купол, словно обычный дым, схватил Инрау за грудки и поднял его в воздух. Другой рукой достал хору и провел ею по щеке Инрау.

Мучительная боль. Каменный пол ударил в лицо Инрау. Он схватился за обожженное место. Кожа под пальцами поползла и осыпалась, превращенная в соль прикосновением хоры. Обнажившаяся плоть горела. Инрау снова вскрикнул.

– Ты еще раскаешься! – услышал он вопль Синтеза.

«Никогда!»

Гневно глядя на отвратительную тварь, Инрау снова затянул свою нечестивую песнь. Он увидел, как солнце блеснуло сквозь окна ему в лицо… Слишком поздно.

Изо рта Синтеза вылетели лучи, подобные тысяче крючьев. Обереги Инрау треснули и разлетелись россыпью осколков. Песнь застыла у него на губах. Воздух сделался плотным, точно вода. Инрау всплыл, оторвавшись от пола. Потоки серебристых пузырьков вырывались из его раскрытого рта и уносились к потолку. Вся тяжесть океана обрушилась на него мертвящим кулаком.

Поначалу он был спокоен. Он видел, как Синтез уселся на плечо к рыцарю и уставился на него голубыми глазками-пуговками. Инрау даже удивился, как красивы его черные перья, чуть отливающие лиловым. Подумал об Ахкеймионе, беспомощном, не подозревающем об опасности.

«О Акка! Это еще хуже, чем ты осмеливался представлять себе!»

Но он уже не мог ничего поделать.

Горло сдавило. Мысли Инрау обратились к богине, к ее неверности – и к своей собственной. Однако сердце все сильнее и сильнее давило изнутри на череп, и вот его губы невольно скривились и раскрылись. Тогда Инрау принялся бестолково, судорожно дергаться и бултыхаться – его идиотские мозги не оставляла мысль, что где-то можно выплыть на поверхность, на воздух. Дикий, не подчиняющийся рассудку рефлекс заставил его сделать вдох. Он задохнулся, закашлялся, вода забила глотку, точно тряпка, вокруг поплыли белые бусины…

Потом – жесткий пол. Инрау долго откашливался, хватал ртом обжигающий воздух.

Сарцелл схватил его за волосы, поставил на колени, развернул лицом к Синтезу – Инрау видел только размытое пятно. Инрау стошнило, он исторг из своих легких часть сжигавшего их огня.

– Я – Древнее Имя, – сказала тварь. – Даже в этом обличье я могу показать тебе истинные муки, глупый слуга Завета!

– З-з… – Инрау сглотнул, всхлипнул. – Зачем? Снова эта улыбочка на тонких губках.

– Вы ведь поклоняетесь страданию. Как ты думаешь, зачем?

Инрау охватил всепоглощающий гнев. Эта тварь не понимает! Она не способна понять. Он хрипло взревел, рванулся вперед, не обращая внимания на выдранные волосы. Синтез отлетел с дороги – но Инрау не собирался его убивать. «Любой ценой, наставник!» Он ударился бедрами о каменные перила – камень рассыпался, точно хлеб. Инрау снова поплыл, но на этот раз все было иначе: воздух хлестал ему в лицо, омывал его тело. Касаясь вытянутой рукой колонны, Паро Инрау летел вниз, к земле.