Слуги Темного Властелина

ГЛАВА 12 СТЕПИ ДЖИЮНАТИ

Ранняя весна, 4111 год Бивня, северные степи Джиюнати

Найюр оставил позади стойбище утемотов и поскакал на север через голые пастбища. Он миновал стада коров, нехотя помахал стерегущим их далеким всадникам, отсюда казавшимся не более чем вооруженными детьми. Утемоты стали теперь малочисленным народом, не особенно отличающимся от кочевых племен на северо-востоке, которые они время от времени прогоняли. Разгром при Кийуте нанес им более тяжкий урон, нежели всем прочим племенам, и теперь южные сородичи, куоаты и эннутили, беспрепятственно вторгались на их пастбища. И несмотря на то что Найюру с небольшими силами удалось добиться в межплеменных стычках весьма существенных результатов, он понимал, что утемоты находятся на грани уничтожения. Какой-нибудь пустяк вроде летней засухи – и им конец.

Он переваливал через гребни лысеющих холмиков, гнал коня через кустарник и вздувшиеся по весне потоки. Солнце было белым, далеким и, казалось, не отбрасывало теней. Пахло отступлением зимы, сырой землей под иссохшими травами. Перед ним простиралась степь, и по ней ходили под ветром серебристые ковыльные волны. На полпути к горизонту вздымались курганы его предков. Там был похоронен и отец Найюра, и все отцы его рода от начала времен.

Зачем он приехал сюда? Какой цели может служить это одинокое паломничество? Неудивительно, что соплеменники считают его безумным. Что еще думать о человеке, который предпочитает советоваться скорее с мертвыми, чем с мудрыми?

С погребальных курганов взмыл растрепанный силуэт стервятника, проплыл в небе, точно воздушный змей, и скрылся из виду. Прошло несколько мгновений, прежде чем Найюр сообразил, что именно показалось ему странным. Кто-то умер там – и не так давно. Кто-то, человек или зверь, оставшийся непогребенным и несожженным.

Найюр из осторожности перевел коня на рысь и заглянул в просвет между курганами. Холодный ветер ударил ему в лицо и разбил волосы на отдельные пряди.

Первого мертвеца он нашел неподалеку от ближайшего кургана. Из спины у него торчали две черные стрелы, выпущенные с достаточно близкого расстояния, чтобы пробить соединенные проволочными кольцами пластины доспеха. Найюр спешился и принялся разглядывать землю вокруг Фупа, раздвигая траву. И он нашел следы.

Шранки. Этого человека убили шранки. Он снова оглядел стоящие вокруг курганы, пристально всмотрелся в волны трав, прислушался. Однако слышен был только свист ветра да временами далекие крики ссорящихся из-за добычи стервятников.

Мертвец не был изуродован. Шранки не завершили своего дела.

Найюр перекатил труп на спину носком сапога; стрелы сломались с сухим треском. Серое лицо равнодушно пялилось в небо, запрокинутое назад в смертной судороге, однако синие глаза еще не запали. Это был норсираец – по крайней мере, судя по светлым волосам. Но кто он? Один из участников набега, чей отряд шранки одолели численным превосходством и загнали на юг? Такое уже бывало.

Найюр взял коня под уздцы и заставил его улечься в траву. Потом обнажил меч и, пригнувшись, побежал дальше. Вскоре он очутился между курганов…

Там он и нашел второго покойника. Этот умер лицом к врагу. Из его левого бедра торчала обломанная стрела. Раненый, он вынужден был отказаться от бегства, и убили его так, как это принято у шранков: вспороли живот и придушили его собственными кишками. Но, не считая вспоротого живота и простреленной ноги, других ран Найюр на нем не увидел. Он опустился на колени, взял холодную руку трупа, пощупал ладонь и пальцы. Слишком мягкие. Значит, не воин. По крайней мере, не все они воины. Кто же эти люди? Что за чужеземные глупцы – да еще и городские неженки! – готовы были рискнуть встречей со шранками, чтобы попасть в земли скюльвендов?

Ветер внезапно переменился – и Найюр понял, что стая стервятников совсем близко. Он завернул налево, чтобы приблизиться к тому, что, по всей видимости, представляло собой самое крупное скопление мертвецов. На полпути к вершине кургана Найюр наткнулся на первый труп шранка. У него была наполовину отрублена голова. Как и все мертвые шранки, этот был тверд как камень, кожа потрескалась и сделалась иссиня-черной. Он лежал свернувшись, точно собака, и все еще сжимал свой роговой лук. Судя по расположению трупа и по примятой траве, Найюр понял, что его зарубили на вершине кургана, но удар был настолько силен, что шранк скатился почти до подножия.

Оружие, которым был убит шранк, Найюр нашел немного выше по склону. Железный топор, черный, с кольцом человечьих зубов, вделанных в рукоятку, обтянутую человечьей же кожей. Шранк был убит шранкским же оружием…

Что тут произошло?

Найюр внезапно остро ощутил, что стоит на склоне кургана, посреди своих мертвых предков. Отчасти его возмутило подобное святотатство, однако еще сильнее он испугался. Что это могло означать?

Тяжело дыша от волнения, он поднялся на вершину.

У подножия соседнего кургана теснились стервятники, горбились над своей добычей, ветер ерошил их перья. Между них шныряла стайка галок, которые перепархивали с одного лица на другое. Еды для них тут было довольно: по всему кургану, растянувшись на земле или друг на друге, валялись трупы шранков. Местами они были буквально навалены кучей. Головы болтались на сломанных шеях, лица упирались в неподвижные руки и ноги. Так много! Только вершина холма оставалась чистой.

Здесь сражался насмерть один-единственный человек. Как это ни невероятно, но он выжил.

Отважный боец сидел, скрестив ноги, на вершине кургана, положив руки на колени и опустив голову под сияющим диском солнца, обрамленный бледными линиями степи.

Нет на свете существа зорче стервятников; не прошло и нескольких секунд, как они встревожено заклекотали и взмыли в воздух, загребая ветер огромными растрепанными крыльями. Незнакомец поднял голову, провожая их взглядом. А потом обернулся к Найюру.

Найюру было плохо видно его лицо. Длинное, с массивными орлиными чертами. Глаза, наверно, голубые, судя по его белокурым волосам.

Однако Найюр с ужасом подумал: «Я его знаю…»

Он встал и стал спускаться к месту побоища, весь дрожа, не веря своим глазам. Незнакомец бесстрастно созерцал его.

«Я его знаю!»

Он обходил мертвых шранков, машинально отмечая, что каждый из них был убит одним-единственным точным ударом.

«Нет… Этого не может быть. Не может быть…»

Подъем показался куда круче, чем был на самом деле. Шранки, валявшиеся под ногами, казалось, беззвучно завывали, предупреждая его, умоляя не ходить туда, как будто ужас, внушаемый человеком на вершине, был настолько силен, что по сравнению с ним даже пропасть между их расами не имела значения.

Не дойдя нескольких шагов до пришельца, Найюр остановился. Осторожно поднял отцовский меч, выставив перед собой покрытые шрамами руки. И наконец решился взглянуть в лицо сидящему. Сердце бешено колотилось от чего-то, что было куда сильнее страха или гнева…

Да, это был он.

Окровавленный, бледный, но все-таки он. Воплотившийся кошмар.

– Ты!.. – прошептал Найюр.

Человек не шелохнулся и продолжал разглядывать его все так же бесстрастно. Найюр увидел, как из скрытой под одеждой раны сочится кровь, расползаясь черным пятном на серой тунике.

С безумной уверенностью человека, который тысячу раз мечтал об этой минуте, Найюр поднялся еще на пять шагов и упер отполированное острие клинка в горло чужеземцу. И поднял им бесстрастное лицо навстречу солнцу. Губы… «Не он! Но почти он…»

– Ты – дунианин, – сказал он низким, ледяным голосом.

Блестящие глаза смотрели на него, но лицо не выражало абсолютно ничего: ни страха, ни облегчения, ни узнавания, ни отсутствия узнавания. А потом человек, точно цветок на сломанном стебле, откинулся назад и повалился наземь.

«Что это значит?»

Ошеломленный, вождь утемотов посмотрел через груды шранкских трупов на погребальные курганы своего рода, древнюю земляную летопись своей крови. Потом снова перевел взгляд на неподвижное тело чужеземца и внезапно ощутил кости в кургане у себя под ногами – свернутые в позе эмбриона, глубоко зарытые. И понял…

Он стоял на вершине кургана своего отца.

Анисси. Первая жена его сердца. В темноте она была тенью, гибкой и прохладной рядом с его обожженным солнцем телом. Ее волосы вились по его груди, слагаясь в узоры, напоминающие странные письмена, которые он столько раз видел в Нансурии. Сквозь шкуры якша шум ночного дождя казался чьим-то бесконечным дыханием.

Она пошевелилась, переложила лицо с его плеча на руку. Найюр удивился. Он думал, она спит. «Анисси… Как мне нравится этот покой между нами…»

Ее голос звучал сонно и молодо.

– Я его спросила…

Его… Найюра тревожило, когда жены говорили о чужеземце так, как он сам, словно они каким-то образом проникли в его череп и занялись воровством. Он. Сын Моэнгхуса. Дунианин. Даже сквозь дождь и стены из шкур Найюр ощущал неприятное присутствие этого человека, находящегося на другом конце темного стойбища, – ужас из-за горизонта.

– И что же он сказал?

– Он сказал, что мертвые люди, которых ты нашел, родом из Атритау.

Найюр уже и сам так решил. Атритау был единственным городом к северу от степи, если не считать Сакарпа – мо крайней мере, единственным человеческим городом.

– Да, но кто они были?

– Он звал их своими последователями.

Сердце Найюра сжалось от дурных предчувствий. Последователи… «Он такой же… Он овладевает людьми так же, как некогда овладевал ими его отец…»

– А какая разница, кто были эти люди, если они убиты? – спросила Анисси.

– Большая.

Когда речь идет о дунианине, значение имеет все.

С тех пор как Найюр нашел Анасуримбора Келлхуса, все движения его души терзала одна-единственная мысль: «Используй сына, чтобы найти отца!» Если этот человек идет следом за Моэнгхусом, он должен знать, где того искать.

Найюр как наяву видел своего отца, Скиоату, корчащегося и брыкающегося в ледяной грязи у ног Моэнгхуса. С раздавленным горлом. Вождь, убитый безоружным рабом. Годы превратили впечатление в наркотик – Найюр вспоминал это зрелище вновь и вновь, точно одержимый. Но почему-то этот образ никогда не бывал одинаковым. Менялись детали. Иногда, вместо того чтобы плюнуть в чернеющее лицо отца, Найюр обнимал его. Иногда же не Скиоата умирал у ног Моэнгхуса, а Моэнгхус у ног Найюра, сына Скиоаты.

Жизнь за жизнь. Отца за отца. Месть. Быть может, это вернет его душе утраченное равновесие?

«Используй сына, чтобы найти отца». Но может ли он пойти на такой риск? Что, если это случится снова?

На миг Найюр забыл, как дышать.

Он прожил всего шестнадцать зим к тому времени, как его родич Окийати привез в стойбище Анасуримбора Моэнгхуса. Окийати и его военный отряд отбили этого человека у стаи шранков, пересекавших Сускару. Одно это внушало интерес к чужеземцу: шранки нечасто брали кого-то в плен, и немногие выживали в таком плену. Окийати приволок чужеземца в якш Скиоаты и, хрипло расхохотавшись, сказал:

– Ему повезло, он попал в более добрые руки. Скиоата потребовал Моэнгхуса себе в подношение и подарил его своей старшей жене, родной матери Найюра.

– Это тебе за сыновей, которых ты мне родила, – сказал Скиоата. И Найюр подумал: «За меня».

Пока шли все эти разговоры, Моэнгхус только молчал и смотрел. Голубые глаза ярко блестели на лице, покрытом синяками и ссадинами. Когда его взгляд на миг остановился на сыне Скиоаты, Найюр посмотрел на него свысока, с надменностью, достойной сына вождя. Этот человек был не более чем грудой тряпок, бледной кожи, грязи и запекшейся крови – еще один сломленный чужеземец, хуже, чем животное.

Но теперь Найюр знал: этот человек хотел, чтобы те, кто взял его в плен, подумали именно так. Для дунианина даже унижение было мощным оружием – быть может, самым мощным.

После этого Найюр встречался с новым рабом лишь изредка, время от времени – раб скручивал веревки из жил, мял кожи, таскал мешки с кизяками для очагов и так далее. Он сновал взад-вперед точно так же, как и остальные, с тем же голодным проворством. Если Найюр и обращал на него внимание, то разве что из-за обстоятельств его появления. «Вот… вот человек, который выжил в плену у шранков», – думал Найюр, на миг задерживал на нем взгляд и шел себе дальше. Но сколько времени провожали его эти голубые глаза?

Миновало несколько недель, прежде чем Моэнгхус наконец заговорил с ним. Чужеземец выбрал самый подходящий момент: в ту ночь Найюр вернулся с обряда Весенних Волков. Найюр брел домой в темноте, пошатываясь от потери крови, и к его поясу была привязана волчья голова. Он рухнул у входа в якш своей матери, отплевываясь на голую землю. Моэнгхус первым нашел его и перевязал кровоточащие раны.

– Ты убил волка, – сказал ему раб, поднимая его из ныли. Лицо Моэнгхуса и темное стойбище вокруг него расплывались, однако блестящие глаза чужеземца оставались четкими и неподвижными, точно Гвоздь Небес. Найюру было очень плохо, и в этих чужих глазах он нашел постыдную передышку, тайное прибежище.

Потом он оттолкнул руки раба и прохрипел:

– Все было не так, как следует. Моэнгхус кивнул.

– Ты убил волка. «Ты убил волка».

Эти слова! Эти соблазнительные слова! Моэнгхус увидел его тоску и произнес то единственное утешение, которое могло утолить боль его сердца. Все было не так, как следует, однако исход оказался таким, как должно. Волка он все-таки убил!

На следующий день, когда Найюр пришел в себя в полумраке материнского якша, Моэнгхус принес ему похлебку из дикого лука с крольчатиной. После того как дымящаяся миска перешла из рук в руки, сломленный человек поднял голову, распрямил плечи. И все признаки его рабства: смиренно согбенная спина, частое дыхание, испуганно бегающий взгляд – куда-то исчезли как не бывало. Преображение было настолько внезапным и настолько полным, что первые несколько секунд Найюр мог лишь изумленно пялиться на Моэнгхуса.

Однако для раба было непростительной дерзостью смотреть в глаза воину. Поэтому Найюр взял дубинку для рабов и побил его. В голубых глазах не было удивления, и все время, пока длилась экзекуция, они продолжали смотреть в глаза Найюра с пугающим спокойствием, словно прощая ему… невежество. В результате Найюр так и не сумел по-настоящему наказать его, точно так же, как не сумел вызвать в себе должного негодования.

Во второй раз, когда Моэнгхус снова посмотрел ему в глаза, Найюр избил его очень сильно – настолько сильно, что мать упрекнула его за то, что он нарочно портит ее имущество. Найюр объяснил ей, что этот человек вел себя нагло, но сердце его сжалось от стыда. Он уже тогда понял, что его руку направлял не столько праведный гнев, сколько отчаяние. Уже тогда он знал, что Моэнгхус похитил его сердце.

Лишь много лет спустя поймет он, как эти побои привязали его к чужеземцу. Насилие между мужчинами порождает непостижимую близость – Найюр пережил достаточно битв, чтобы это понимать. Наказывая Моэнгхуса из отчаяния, Найюр продемонстрировал свою нужду. «Ты должен быть моим рабом. Ты должен принадлежать мне!» А продемонстрировав эту нужду, он раскрыл свое сердце, позволил змее вползти внутрь.

Когда Моэнгхус в третий раз позволил себе посмотреть ему в глаза, Найюр не схватился за дубинку. Вместо этого он спросил:

– Зачем? Зачем ты бросаешь мне вызов?

– Потому что ты, Найюр урс Скиоата, являешься чем-то большим, чем твои соплеменники. Потому что один ты способен понять то, что я скажу.

«Один ты»!

Снова соблазнительные слова. Какой молодой человек не страдает оттого, что ему приходится прозябать в тени старших? Какой молодой человек не лелеет тайных обид и великих надежд?

– Говори.

За последовавшие месяцы Моэнгхус говорил о многом: о том, что люди пребывают в забытьи, что Логос, путь разума, – единственное, что способно их пробудить. Однако все это теперь было для Найюра точно в тумане. Из всех их тайных бесед лишь первую он помнил с такой отчетливостью. Впрочем, первый грех всегда горит ярче всего. Точно маячок, отмечающий начало пути.

– Когда воины отправляются за горы в набег на империю, они всегда едут одними и теми же путями, так или нет? – спросил Моэнгхус.

– Да, конечно.

– А почему?

Найюр пожал плечами.

– Потому что пути идут через горные перевалы. Другой дороги в империю нет.

– А когда воины собираются напасть на пастбища соседнего племени, они тоже всегда едут одними и теми же путями, так или нет?

– Нет.

– А почему нет?

– Потому что они едут по равнине. Путям через степь несть числа.

– Вот именно! – воскликнул Моэнгхус – Но скажи, разве любая задача не подобна пути? Разве любое свершение не подобно цели пути? Разве любое желание не подобно началу пути?

– Наверно, да… Хранители легенд тоже так говорят.

– Тогда ваши хранители легенд мудры.

– Говори, к чему ты клонишь, раб!

Хохот, безупречный в своих интонациях грубый хохот скюльвенда – хохот великого воина. Моэнгхус уже тогда точно знал, какие жесты следует делать.

– Вот видишь? Ты сердишься потому, что тебе кажется, будто путь, который я избрал, слишком окольный. Даже речи, и те подобны путешествиям!

– И что?

– А то, что если все человеческие поступки подобны путешествиям, отчего, спрашивается, все пути скюльвендов, все обычаи, определяющие, что человеку делать и как себя вести, подобны горным перевалам? Отчего они всегда ездят одной и той же тропой, снова и снова, если путям к их цели несть числа?

Этот вопрос почему-то возбудил Найюра. Слова чужеземца были так дерзки, что ему показалось, будто он стал отважнее только оттого, что слушает их, и настолько убедительны, что он ощутил одновременно восторг и ужас, как будто они коснулись места, к которому ему самому хотелось прикоснуться тем сильнее, что это было запрещено.

Ему всю жизнь говорили, что обычаи Народа столь же незыблемы и священны, сколь зыбки и порочны обычаи чужеземцев. Но почему? Может быть, эти чужеземные обычаи – просто другие пути, ведущие к тем же целям? Отчего путь скюльвендов – единственный путь, которым надлежит следовать настоящему человеку? И как такое может быть, если, по словам хранителей, во всех скюльвендах живет сама степь с ее бесчисленными путями?

Впервые в жизни Найюр увидел свой народ глазами постороннего. И как же это было странно! Краски для кожи, делающиеся из менструальной крови, оказались смешными. Запреты овладевать девственницей без свидетелей, резать скот с помощью правой руки, испражняться в присутствии лошадей – бессмысленными. И даже их ритуальные шрамы на руках, их свазонды, казались бесполезными и непонятными, скорее безумным хвастовством, нежели священным символом.

Впервые в жизни он по-настоящему задал вопрос: «Почему?» Ребенком он задавал много вопросов – так много, что любой вопрос, даже самый невинный, вызывал у его матери жалобы и упреки – проявление старческой материнской неприязни к не по годам развитому мальчишке. Однако детские вопросы бывают серьезными разве что случайно. Дети задают вопросы не только затем, чтобы получать ответы, но и затем, чтобы их одергивали, для того чтобы узнать, какие вопросы задавать можно, какие нельзя. По-настоящему спросить «почему?» выходило за все рамки допустимого.

Все подвергать сомнению. Ездить по степи, где дорогам и есть числа – или, точнее, где дорог нет вовсе.

– Там, где нет дорог, – продолжал Моэнгхус, – человек может заблудиться только в одном случае: если он промахнется мимо цели. Не существует ни преступлений, ни проступков, ни грехов, кроме глупости и невежества, не существует и непристойности, кроме тирании обычая. Но это ты уже знаешь… Ты держишься особняком среди своих соплеменников.

Моэнгхус протянул руку и сжал руку Найюра. В его гоне было нечто усыпляющее, нечто невнятное и переполнявшее чувствами. Глаза у него были мягкие, жалобные, влажные, как его губы.

– Грешно ли мне прикасаться к тебе так? Почему? От какого горного перевала мы уклонились?

– Ни от какого…

У него перехватило дыхание.

– Почему?

– Потому что мы едем по степи. «А нет ничего священнее степи».

Улыбка, словно улыбка отца или любовника, ошеломленного силой своего обожания.

– Мы, дуниане – провожатые и следопыты, Найюр, мы исследуем Логос, Кратчайший Путь. Во всем мире одни мы пробудились от жуткого оцепенения обычаев. Одни мы.

Он положил юношескую руку Найюра себе на колени.

Большие пальцы нащупывали места между его мозолями.

Как может блаженство быть настолько мучительным?

– Скажи мне, сын вождя, чего ты желаешь больше всего на свете? Каких обстоятельств? Скажи это мне, тому, кто бодрствует, и я покажу тебе путь, которым надлежит идти.

Найюр облизнул губы и соврал:

– Стать великим вождем Народа.

О, эти слова! Эти душераздирающие слова!

Моэнгхус кивнул с многозначительным видом хранителя легенд, удовлетворенного сильными предзнаменованиями.

– Хорошо. Мы поедем вместе, мы с тобой, по широкой степи. И я покажу тебе путь, не похожий ни на один другой.

Несколько месяцев спустя Скиоата умер, и Найюр сделался вождем утемотов. Он достиг того, чего пожелал, белого якша – своей цели.

Его соплеменники были им недовольны за то, каким путем он пошел, но тем не менее обычай заставлял их повиноваться ему. Он ходил запретными путями, и его сородичи, прикованные к глубоким колеям тупости и слепой привычки, могли лишь хмуриться и роптать у него за спиной. Как он гордился собой! Но то была странная гордость, бледная, подобная тому чувству свободы и безнаказанности, которое он испытывал в детстве, когда, бывало, смотрел на своих братьев и сестер, спящих у очага, и думал: «Я сейчас могу сделать все, что угодно!»

Все, что угодно. А они ничего не узнают.

А потом миновало еще два сезона, и женщины придушили его мать за то, что она родила белокурую девочку. И когда ее тело подняли на шестах на растерзание стервятникам, Найюр начал понимать, что произошло на самом деле. Он знал, что смерть его матери была целью, исходом путешествия. А путником был Моэнгхус.

Поначалу Найюр был озадачен. Дунианин соблазнил его мать и сделал ей ребенка, это ясно. Но для чего? С какой целью?

И тут он понял: чтобы обеспечить себе доступ к ее сыну – Найюру урс Скиоате.

Тогда он принялся как одержимый заново обдумывать все события, которые привели его в белый якш. Шаг за шагом распутывал он цепь мелких, мальчишеских предательств, что в конце концов привели его к отцеубийству. И вскоре пронзительное ощущение собственного превосходства от того, что ему удалось перехитрить старших, улетучилось. Вскоре безмолвное ликование от того, что он сумел уничтожить менее удачливого человека, чем он сам, сменилось ошеломлением и безутешностью. Он гордился тем, что превзошел своих сородичей, сделался чем-то большим, и радовался доказательству этого своего превосходства. Он нашел кратчайший путь! Он захватил белый якш! Разве но не доказательство его первенства? Так сказал ему Моэнгхус перед тем, как уйти от утемотов. Так он думал.

А теперь понял: он не сделал ничего особенного, он просто предал собственного отца. Его соблазнили, как и его мать.

«Мой отец убит. А я был ножом».

И владел этим ножом Анасуримбор Моэнгхус.

От этого открытия захватывало дух и разбивалось сердце. Однажды, когда Найюр был ребенком, через стойбище утемотов пронесся смерч. Его плечи уходили в облака, а якши, скот и живые люди кружились у его ног, точно юбки. Найюр смотрел на смерч издалека, вопя от страха и цепляясь за жесткий отцовский пояс. Потом смерч исчез, точно песок, улегшийся на дне. Найюр помнил, как отец бежал сквозь дождь и град на помощь соплеменникам. Поначалу он бросился следом, но потом споткнулся и остановился, ошеломленный расстилавшимся перед ним зрелищем, словно масштаб произошедших изменений умалил способность его глаз верить увиденному. Огромная запутанная сеть троп, загонов и якшей была переписана наново, как будто какой-то малыш с гору величиной палкой нарисовал на земле круги. Знакомое место сменилось ужасом, однако один порядок сменился другим.

Вот и это открытие, связанное с Моэнгхусом, установило новый порядок, куда более ужасающий, чем тот, к которому он привык. Триумф превратился в падение. Гордость сменилась угрызениями совести. Моэнгхус больше не был вторым отцом, главным отцом его души. Он сделался немыслимым тираном, рабовладельцем, который прикинулся рабом. Слова, которые возвеличили, открыли истину и восторг, превратились в слова, которые принизили, навязали отвратительный выигрыш. Речи, когда-то утешавшие, сделались фишками в какой-то безумной игре. Все: взгляды, прикосновения, приятные манеры – было подхвачено смерчем и грубо переписано наново.

Какое-то время Найюр всерьез считал себя бодрствующим, единственным, кто не пробирается на ощупь сквозь сны, навеянные скюльвендам обычаями праотцев. У них степь была почвой не только для их ног и животов, но и для душ. А он, Найюр урс Скиоата, ведает истину и живет в подлинной степи. Он – единственный, кто не спит. Пока остальные пробираются иллюзорными ущельями, его душа скачет по бескрайним равнинам. Он – единственный, кто подлинно владеет этой землей.

Он – единственный. Почему, когда стоишь не особняком, но впереди собственного племени, это дает такую огромную силу?

Однако смерч перевернул и это тоже. Он помнил, как плакала его мать после смерти отца, но о ком она плакала? О Скиоате, которого отняла у нее смерть, или, подобно самому Найюру, о Моэнгхусе, которого отняли у нее дальние дали? Найюр знал, что для Моэнгхуса соблазнение старшей жены Скиоаты было не более чем остановкой в пути, отправной точкой для соблазнения старшего сына Скиоаты. Какую ложь нашептывал он, овладевая ею в темноте? Что он лгал – в этом Найюр был уверен, поскольку явно он не любил ее ради нее самой. А если он солгал ей, значит…

Все, что происходит, – это поход, совершаемый с определенной целью, говорил Моэнгхус. Даже движения твоей собственной души: мысли, желания, любовь – все они суть путешествия через бескрайнюю равнину. Найюр считал себя отправной точкой, источником всех своих далеко идущих помыслов. Но он был всего лишь грязной дорогой, путем, который использовал другой человек, чтобы достичь своей собственной цели. Его бодрствование было не чем иным, как очередным сном посреди более глубокого забытья. Неким нечеловеческим коварством его заставили совершать одну непристойность за другой, вели от падения к падению, а он еще плакал слезами благодарности!

И еще он осознал, что его соплеменники знали это – или, по крайней мере, чуяли, как волки чуют слабое животное. Презрение и насмешки глупцов не имеют значения, пока живешь в истине. Но если ты ошибался…

«Плакса!»

Какая мука!

Тридцать лет жил Найюр с этим смерчем, усиливая его гром дальнейшими размышлениями и бесконечными самообвинениями. Он был завален годами тоски и муки.

В часы бодрствования это бродило сквозь него без дыхания, со странной уплощенностью выполнения дела с пустыми легкими.

Но во сне… Его терзало немало снов.

Вот лицо Моэнгхуса всплывает из глубин омута, бледно-зеленое сквозь толщу воды. В окружающей его тьме вьются и переплетаются пещеры, точно те узкие ходы, которые можно видеть под большими валунами, вывороченными из травы. Поднявшись к самой поверхности, бледный дунианин останавливается, словно его тянет какая-то глубинная сила, улыбается и поднимает рот. И Найюр с ужасом глядит, как из улыбающихся губ выползает земляной червяк, прорывающий поверхность воды. Он ощупывает воздух, точно палец слепого. Мокрая, отвратительная, бесстыже-розовая потаенная тварь. И, как всегда, его рука молча тянется над поверхностью омута и в тихий миг безумия прикасается к червю.

Но теперь Найюр бодрствовал, а лицо Моэнгхуса вернулось к нему. Он нашел его в своем паломничестве к курганам предков. Оно пришло из северных пустошей, обожженное солнцем, ветрами и морозами, покрытое ранами, которые нанесли шранки. Анасуримбор Келлхус, сын Анасуримбора Моэнгхуса. Но что означает это второе пришествие? Даст ли оно ответ смерчу или лишь удвоит его ярость?

Решится ли он использовать сына, чтобы найти отца? Решится ли он пересечь степь, лишенную дорог?

Анисси подняла голову с его груди и вгляделась в его лицо. Ее груди скользнули по впадине его живота. Ее глаза блеснули во мраке. Найюр подумал, что она чересчур красива для того, чтобы принадлежать ему.

– Ты до сих пор не поговорил с ним, – сказала она и качнула головой, отбрасывая в сторону густые волосы, а потом опустила голову и поцеловала его руку. – Почему?

– Я же тебе говорил… Он наделен великой силой.

Найюр чувствовал, как она думает. Быть может, из-за того, что ее губы были так близко к его коже.

– Я разделяю твои… опасения, – сказала она. – Но иногда я даже не знаю, кто страшнее, он или ты.

В нем шевельнулся гнев, медлительный, опасный гнев человека, чья власть абсолютна и не подлежит сомнениям.

– Ты боишься меня? Почему?

– Его я боюсь потому, что он уже говорит на нашем языке не хуже любого из рабов, прожившего у нас лет десять. Я боюсь его потому, что его глаза… он будто никогда не мигает. Он уже заставлял меня и смеяться, и плакать.

Молчание. В памяти Найюра пронесся ряд сцен, вереница обрывочных и рвущих душу образов. Он напрягся, лежа на кошме, мышцы его окаменели рядом с ее мягким телом.

– А тебя я боюсь, – продолжала она, – потому что ты говорил мне, что так будет. Ты знал наперед все, что произойдет. Ты знаешь этого человека – а ведь ты ни разу с ним не говорил.

У него сдавило горло. «Ты плакала, только когда я тебя ударил».

Она поцеловала его руку и пальцем дотронулась до его губ.

– Вчера он спросил у меня: «Чего он ждет?»

С тех пор как Найюр нашел этого человека, события развивались с такой неизбежностью, словно любое малейшее происшествие было пропитано водами судьбы и предзнаменования. Между ним и этим человеком не могло быть большей близости. В одном сне за другим он душил его голыми руками.

– Ты не упоминала обо мне? – спросил и приказал он.

– Нет. Не упоминала. И снова: ты знаешь его. А он знает тебя.

– Через тебя. Он видит меня через тебя.

На миг Найюр задался вопросом: что именно видит чужеземец, какой образ его, Найюра, проступает сквозь прекрасное лицо Анисси? Подумал и решил, что довольно правдоподобный.

Из всех его жен одной Анисси хватало храбрости обнимать его, когда он метался и вскрикивал во сне. И только она шепотом утешала его, когда он просыпался в слезах. Все прочие лежали как колоды, делая вид, что спят. Оно и к лучшему. Любую другую он бы избил, избил за то, что она посмела стать свидетельницей его слабости.

В темноте Анисси схватила его за плечо и потянула, словно желая вырвать его из какой-то великой опасности.

– Господин мой, это кощунство! Он ведьмак. Колдун.

– Нет. Он нечто меньшее. И в то же время нечто большее.

– Как? Откуда ты знаешь?

Ее голос утратил осмотрительность. Она сделалась настойчивой.

Он прикрыл глаза. Старческое лицо Баннута всплыло из тьмы, окруженное неистовством битвы при Кийуте.

«Плаксивый пидор…»

– Спи, Анисси.

Решится ли он использовать сына, чтобы найти отца?

День выдался солнечный, и его тепло сулило неизбежность лета. Найюр помедлил перед широким конусом якша, проследил глазами узоры швов на его стенках из шкур. Это был один из тех дней, когда из кожаных и деревянных щелей шатра выветриваются остатки зимней сырости, когда запах плесени сменяется запахом пыли.

Он присел на корточки у входа, коснулся двумя пальцами земли и поднес их к губам, как велел обычай. Это действие успокоило его, хотя объяснение ритуала было давно забыто. Потом отстегнул занавеску у входа, проскользнул в темное нутро якша и уселся, скрестив ноги, спиной к входу.

Он пытался разглядеть во тьме закованного в цепи человека. Сердце отчаянно колотилось.

– Мои жены говорят мне, что ты выучил наш язык с легкостью… безумной легкостью.

Из-за спины сочился слабый свет. Найюр разглядел нагие конечности, серые, точно засохшие сучья. В воздухе висел смрад мочи и дерьма. Человек выглядел хрупким, и воняло от него слабостью и болезнью. Найюр знал, что и это не случайно.

– Я быстро учусь, да.

Темный силуэт головы опустился, словно клонясь без сил…

Найюр с трудом сдержал дрожь. Так похож!

– Мои жены говорят мне, что ты колдун.

– Нет, я не колдун. Долгий вздох.

– Но это ты уже знаешь.

– Пожалуй, да.

Он вытащил свою хору из мешочка, подвешенного к поясу, и бросил ее по пологой дуге. Звякнули цепи. Чужеземец поймал шарик, словно муху.

Ничего не случилось.

– Что это такое?

– Дар моему народу из очень древних времен. Дар нашего бога. Эта вещь убивает колдунов.

– А что на ней за руны?

– Они ничего не значат. По крайней мере теперь.

– Ты мне не доверяешь. Ты боишься меня.

– Я ничего не боюсь.

Реплика осталась без ответа. Пауза, во время которой можно было переосмыслить неудачно выбранные слова.

– Нет, – сказал наконец дунианин. – Ты боишься многого.

Найюр стиснул зубы. Опять. Снова все то же самое! Слова, подобные рычагам, сдвигающие его назад, на путь к пропастям. Гнев охватил его, как пожар охватывает переполненный народом зал. Кара.

– Ты, – прохрипел он, – ты знаешь, что я не такой, как другие! Ты почувствовал мое присутствие через моих жен, из-за моего знания. Ты знаешь, что я многое буду делать вопреки тому, что ты скажешь, просто потому, что это ты так говоришь. Ты знаешь, что каждую ночь я стану гадать на внутренностях зайца, чтобы решить, оставлять ли тебя в живых. Я же знаю, кто ты, Анасуримбор. Я знаю, что ты дунианин.

Если чужеземец и был удивлен, он ничем этого не выдал. Он просто сказал:

– Я отвечу на твои вопросы.

– Ты перескажешь мне все выводы, какие ты сделал о твоем нынешнем положении. Ты объяснишь, с какой целью ты явился сюда. Если меня не устроит то, что ты скажешь, я велю тебя убить – немедленно.

Угроза была серьезной, в словах Найюра чувствовалась непреклонность намерений. Любой другой задумался бы над ними, молча взвесил бы их с тем, чтобы рассчитать ответ. Но не дунианин. Он ответил тут же, словно ничто из того, что мог сказать или сделать Найюр, не застало бы его врасплох.

– Я все еще жив потому, что мой отец прошел через ваши земли, когда ты был еще юношей. Он совершил здесь некое преступление, за которое ты стремишься отплатить. Я не думаю, что ты сможешь меня убить, хотя таково твое желание. Ты слишком умен, чтобы удовлетвориться заменой. Ты понимаешь, какую опасность я представляю, и тем не менее все еще надеешься использовать меня как орудие для удовлетворения твоего более сильного желания. Таким образом мое положение зависит от твоей цели.

Короткое молчание. Мысли Найюра пришли в смятение от изумления и согласия. Затем он встрепенулся от нахлынувших подозрений. «Этот человек умен… Война…»

– Ты смущен, – продолжал голос. – Ты предвидел такую оценку, но не рассчитывал, что я выскажу это вслух, а поскольку я ее высказал, ты опасаешься, что я всего лишь подделываюсь под твои ожидания, чтобы ввести тебя в заблуждение относительно чего-то более важного.

Пауза.

– Подобно моему отцу, Моэнгхусу.

Найюр зло сплюнул.

– Для таких, как вы, слова все равно что ножи! Но ножи не всегда достигают цели, а? Переход через Сускару едва не погубил тебя. Быть может, мне следует думать, как шранки.

Чужеземец начал что-то говорить в ответ, но Найюр уже поднялся на ноги и вышел наружу, на чистый степной воздух. Он крикнул помощников. Он бесстрастно смотрел, как его люди выволокли норсирайца из якша и привязали его обнаженным к столбу посреди стойбища. В течение многих часов этот человек плакал, и выл, и молил о пощаде, пока они обрабатывали его в соответствии с древними обычаями. Он даже обделался, такова была его мука.

Анисси заплакала. Найюр ее ударил. Он ничему этому не верил.

В ту ночь Найюр пришел снова, зная, или по крайней мере надеясь, что темнота защитит его.

Под шкурами воняло по-прежнему. Чужеземец был безмолвен, как лунный свет.

– А теперь скажи, какова твоя цель, – велел Найюр. – И не думай, будто я поверил, что мне удалось тебя сломить. Такие, как ты, не ломаются.

В темноте зашелестело.

– Ты прав.

Голос из темноты был теплым.

– Для таких, как я, существует только их миссия. Я пришел за своим отцом, Анасуримбором Моэнгхусом. Я пришел его убить.

И тишина, только слабый южный ветер. Чужеземец продолжал:

– Теперь выбор полностью за тобой, скюльвенд. Похоже, что наши миссии совпадают. Я знаю, где и, что важнее, как найти Анасуримбора Моэнгхуса. Я предлагаю тебе ту самую чашу, которой ты жаждешь. Отравлена она или нет?

Решится ли он использовать сына?

– Чаша всегда отравлена, когда тебе хочется пить, – прохрипел Найюр.

Жены вождя прислуживали Келлхусу, умащивали его поврежденную кожу притираниями, которые сделали старые женщины племени. Иногда он при этом разговаривал с ними, успокаивал их испуганные глаза добрыми словами, заставлял их улыбнуться.

Когда их мужу и норсирайцу пришло время уезжать, они столпились на холодной земле у белого якша и с серьезными лицами наблюдали, как мужчины готовят в путь коней. Они чувствовали твердокаменную ненависть одного и богоподобное равнодушие другого. И когда два силуэта растворились среди трав, женщины уже сами не знали, о ком они плачут: о мужчине, которому они принадлежали, или о мужчине, который их понимал.

Только Анисси знала, откуда эти слезы.

Найюр с Келлхусом ехали на юго-восток, из земель утемотов в земли куоатов. У южных границ пастбищ куоатов их догнали несколько всадников с отполированными волчьими черепами на передней луке седла и перьями на задней. Найюр перебросился с ними несколькими фразами, напомнил им об обычаях, и они ускакали прочь – скорее всего, торопились сообщить своему вождю, что утемоты наконец-то остались без Найюра урс Скиоаты, укротителя коней и самого воинственного из мужей.

Как только они остались одни, дунианин снова попытался втянуть его в разговор.

– Не можешь же ты вечно хранить молчание! – сказал он.

Найюр пристально разглядывал своего спутника. Его лицо, обрамленное белокурой бородой, казалось серым на фоне хмурых далей. На нем была куртка без рукавов, какие носили все скюльвенды, и бледные предплечья торчали из-под мехового плаща. Хвосты сурков, которыми был обшит плащ, покачивались в такт бегу коня. Он был бы совсем как скюльвенд, если бы не светлые волосы да не руки без шрамов – и то и другое делало его похожим на бабу.

– Что ты хочешь знать? – спросил Найюр неохотно и недоверчиво.

Он подумал: хорошо, что его тревожит безупречный скюльвендский, на котором говорит северянин. Это ему напоминание. Он понимал, что, как только северянин перестанет его тревожить, он пропал. Вот почему он так часто отказывался разговаривать с этой мразью, вот почему они все эти дни ехали молча. Привычка тут так же опасна, как коварство этого человека. Как только его присутствие перестанет раздражать и нервировать Найюра, как только этот человек станет для него частью обстоятельств, он тотчас же каким-то образом опередит его в ходе событий и станет незримо направлять все его поступки.

Дома, в стойбище, Найюр использовал своих жен как посредников, чтобы изолировать себя от Келлхуса. Это была лишь одна из многих предосторожностей, которые он принял. Он даже спал с ножом в руке, зная, что этому человеку нет нужды рвать цепи, чтобы наведаться к нему. Он мог прийти в чужом обличье – даже в облике Анисси, – подобно тому, как Моэнгхус много лет тому назад явился к отцу Найюра в обличье его старшего сына.

Но теперь при Найюре не было посредников, которые могли бы его защитить. Он не мог положиться даже на молчание, как рассчитывал он сначала. Теперь, когда они приближаются к Нансурии, им поневоле придется хотя бы обсудить свои планы. Даже волкам нужно как-то договариваться, чтобы выжить в стране псов.

Теперь он был наедине с дунианином, и большей опасности он себе представить не мог.

– Эти люди, – спросил Келлхус, – почему они пропустили тебя?

Найюр осторожно взглянул на него. «Он начинает с мелочей, чтобы потом беспрепятственно проскользнуть в мое сердце!»

– Таков наш обычай. Все племена совершают сезонные набеги на империю.

– Почему?

– По многим причинам. Ради рабов. Ради добычи. Но в первую очередь как священнодействие.

– Священнодействие?

– Мы – Народ Войны. Наш бог умер, убит людьми Трех Морей. Наше дело – мстить за него.

Найюр поймал себя на том, что жалеет об этом ответе. Внешне он казался достаточно безобидным, но Найюр впервые сообразил, как много этот факт говорит о Народе, а значит, и о нем самом. «Для этого человека мелочей не бывает!» Любая деталь, любое слово в руках этого чужеземца оборачивались ножом.

– Но как можно поклоняться тому, кто мертв? – продолжал расспрашивать дунианин.

«Молчи, не отвечай!» – подумал Найюр, но против собственной воли объяснил:

– Смерть сильнее человека. Ей и следует поклоняться.

– Но ведь смерть…

– Вопросы задаю я! – перебил его Найюр. – Почему тебя послали убить твоего отца?

– Об этом тебе следовало бы спросить до того, как ты заключил со мной сделку, – лукаво улыбнулся Келлхус.

Найюр подавил желание улыбнуться, понимая, что дунианин рассчитывал вызвать именно такую реакцию.

– Почему это? – возразил он. – Без меня тебе не пересечь степь живым. Пока мы не минуем горы Хетанты, ты мой. До тех пор я еще могу передумать.

– Но если чужеземцу не пересечь степь в одиночку, как же тогда сумел спастись мой отец?

У Найюра волоски на руках встали дыбом, но он подумал: «Хороший вопрос. Он напомнил мне о вероломстве вашего рода».

– Моэнгхус был хитер. Он тайком покрыл свои руки шрамами, но скрывал это под одеждой. После того как он убил моего отца, а утемоты, повинуясь данному слову, вынуждены были его отпустить, он обрил лицо и выкрасил волосы в черный цвет. Поскольку он умел говорить, как будто был одним из Народа, он просто пересек степь, точно один из нас, притворившись утемотом, едущим на поклонение. Глаза у него были достаточно светлые…

Потом Найюр добавил:

– А как ты думаешь, отчего я запретил тебе носить одежду, пока ты был в плену?

– А кто дал ему краску?

У Найюра едва не остановилось сердце.

– Я.

Дунианин только кивнул и отвернулся, обводя взглядом унылый горизонт. Найюр поймал себя на том, что смотрит и ту же сторону, куда он.

– Я был одержим! – рявкнул он. – Одержим демоном!

– И в самом деле, – ответил Келлхус, снова обернувшись к нему. В глазах его было сострадание, но голос его был суров, как голос скюльвенда. – Мой отец вселился в тебя.

И Найюр поймал себя на том, что жаждет услышать то, что скажет ему этот человек. «Ты можешь мне помочь. Ты мудр…»

Снова! Этот колдун снова повторяет тот же трюк! Направляет разговор в нужную ему сторону. Овладевает движениями его души. Точно змея, проверяющая на ощупь один вход за другим. Слабость за слабостью. «Вон из моего сердца!»

– Почему тебя послали убить твоего отца? – осведомился Найюр, хватаясь за этот оставшийся без ответа вопрос как за свидетельство нечеловеческих глубин этого поединка. Найюр понял, что это и впрямь поединок. Он не разговаривает с этим человеком – он сражается с ним. «Я обменяюсь ножами!»

Дунианин посмотрел на него с любопытством, словно устав от бессмысленной подозрительности. Новая уловка…

– Потому что мой отец меня призвал, – загадочно ответил он.

– А это повод для убийства?

– Дуниане оставались сокрыты от мира в течение двух тысяч лет и предпочли бы оставаться сокрытыми до скончания веков, если бы могли. Однако тридцать один год тому назад, когда я еще был ребенком, нас обнаружила банда шранков. Шранков мы уничтожили без труда, однако из предосторожности мой отец был отправлен в леса, чтобы выяснить, насколько велика опасность, что нас найдут. Когда он вернулся несколько месяцев спустя, было решено, что его надлежит изгнать. Он был запятнан, он сделался угрозой для нашей миссии. Миновало три десятилетия, и считалось, что он погиб. Дунианин нахмурился.

– Однако он вернулся к нам, вернулся самым беспрецедентным образом. Он послал нам сны.

– Колдовство, – сказал Найюр. Дунианин кивнул.

– Да. Хотя тогда мы этого не знали. Мы знали одно: что чистота нашей изоляции нарушена, и что источник этого загрязнения надлежит найти и ликвидировать.

Найюр изучал профиль своего спутника, который мягко покачивался в такт легкому галопу коня.

– Так ты ассасин.

– Да.

Видя, что Найюр молчит, Келлхус продолжал:

– Ты мне не веришь.

А как он может ему верить? Как можно верить человеку, который никогда не разговаривает по-настоящему, который всегда только направляет и управляет, бесконечно управляет и направляет?

– Я тебе не верю.

Келлхус снова отвернулся, глядя на расстилающиеся вокруг серо-зеленые равнины. Они миновали холмистые пастбища куоатов и теперь ехали через внутренние плоскогорья Джиюнати. Если не считать небольшого ручья впереди и жидкого частокола кустарников и тополей вдоль его глубокого русла, здешние равнины были голы и безлики, как просторы океана. Только небо, полное облаков, похожих на плывущие горы, обладало глубиной.

– Дуниане, – сказал Келлхус, немного помолчав, – препоручили себя Логосу, который вы зовете разумом или интеллектом. Мы ищем абсолютного знания, свободного течения мысли. Мысли всех людей возникают из тьмы. Если ты действительно представляешь собой движения твоей собственной души и причина этих движений предшествует тебе, как ты можешь считать свои мысли своими собственными? Как ты можешь быть чем-то иным, кроме как рабом тьмы, что была до тебя? И только Логос позволяет облегчить это рабство. Только знание источников мысли и действия позволяет нам овладеть собственными мыслями и поступками, сбросить иго обстоятельств. И только дуниане обладают таким знанием, степняк. Мир пребывает в забытьи, порабощенный своим собственным невежеством. И только дуниане бодрствуют. А Моэнгхус, мой отец, угрожает этому.

Мысли, возникающие из тьмы? Найюр знал, что это правда – быть может, лучше любого другого. Его терзали мысли, которые не могли быть его собственными. Сколько раз, ударив одну из своих жен, он смотрел на ноющую ладонь и думал: «Кто заставил меня это сделать? Кто?»

Но это было неважно.

– Я не потому не верю тебе, – сказал Найюр, подумав: «Это он уже и так знает». Он понимал, что дунианин читает его так же легко, как человек из Народа читает настроение своего стада.

Келлхус, словно увидев эту его мысль, сказал:

– Ты не веришь, что сына могли послать убить отца.

– Да. Дунианин кивнул.

– Чувства, такие, как сыновняя любовь к отцу, попросту предают нас тьме, делают нас рабами обычая и желания…

Блестящие голубые глаза перехватили взгляд Найюра. Они были немыслимо спокойными.

– Я не люблю своего отца, степняк. Я вообще не люблю. Если его убийство поможет моим собратьям продолжать выполнять свою миссию, я его убью.

Найюр смотрел на этого человека. Голова у него гудела от усталости. Можно ли этому верить? То, что он сказал, явно имело смысл, но Найюр подозревал, что дунианин способен все, что угодно, заставить звучать правдоподобно.

– Кроме того, – продолжал Анасуримбор Келлхус, – ты ведь и сам отчасти разбираешься в таких делах.

– В чем именно?

– В том, как сыновья убивают отцов.

Скюльвенд не ответил – только взглянул на него оскорбленно и сплюнул на землю.

Сохраняя на лице выражение спокойного ожидания, Келлхус охватил его ладонью своих ощущений. Степь, приближающийся ручей – все постороннее исчезло. Найюр урс Скиоата сделался всем. Его участившееся дыхание. Напрягшиеся мышцы вокруг глаз. Голубой сосудик, бьющийся в такт пульсу на жилистой шее, точно извивающийся червяк. Он сделался хором знаков, живым текстом, и Келлхус свободно читал его. Если он собирается овладеть этими обстоятельствами, надо все рассчитать.

С тех пор как Келлхус бросил охотника и направился на юг через северные пустоши, он встречал немало людей, особенно в городе Атритау. Там он обнаружил, что Левет, охотник, который его спас, не был исключением. Прочие люди, рожденные в миру, были не менее простодушны и невежественны, чем этот охотник. Келлхусу достаточно было высказать несколько примитивнейших истин – и они начинали дивиться ему, точно некоему чуду. Ему достаточно было собрать эти истины в грубые проповеди – и они готовы были пожертвовать своим имуществом, любимыми, даже детьми. Когда он выехал из южных ворот Атритау, его сопровождали сорок семь человек, называвшие себя «адуньянами», «малыми дунианами». Пути через Сускару не пережил ни один. Из любви к нему они пожертвовали всем, прося взамен только речей. Хотя бы подобия смысла.

Но этот скюльвенд был другим.

Келлхусу и прежде приходилось сталкиваться с подозрительностью и недоверием, и он обнаружил, что их тоже можно обратить себе на пользу. Он выяснил, что подозрительные люди, когда они наконец решатся довериться, становятся еще податливее остальных. Поначалу они ничему не верят, потом же внезапно начинают верить всему – то ли во искупление своих первоначальных сомнений, то ли просто затем, чтобы не повторять прежних ошибок. Многие из его самых фанатичных приверженцев были именно такими неверующими – поначалу.

Однако недоверие, испытываемое Найюром урс Скиоагой, отличалось от всего, с чем ему доводилось сталкиваться до сих пор. В отличие от остальных, этот человек его понимал.

Когда скюльвенд, чье лицо одновременно расплылось от потрясения и напряглось от ненависти, нашел его на вершине кургана, Келлхус подумал: «Отец… наконец-то я тебя отыскал…» Каждый из них увидел Анасуримбора Келлхуса в лице другого. Они никогда прежде не встречались, однако близко знали друг друга.

Поначалу эта связь оказалась весьма выгодной для миссии Келлхуса. Она спасла ему жизнь и обеспечила безопасный проезд через степь. Однако, помимо этого, она сделала обстоятельства, в которых он очутился, непредсказуемыми.

Скюльвенд упрямо отвергал все его попытки овладеть им. Его не впечатляли откровения, которые предлагал ему Келлхус. Его не успокаивали рассуждения Келлхуса, ему не льстили его косвенные похвалы. Порой в нем пробуждался интерес к тому, что говорил Келлхус, но он каждый раз тотчас отшатывался назад, вспоминая события многолетней давности. Пока что Келлхусу удалось добиться от этого человека только нескольких скупых фраз да плевков.

После тридцати лет одержимости Моэнгхусом этому человеку каким-то образом удалось постичь несколько ключевых истин, связанных с дунианами. Он знал о том, что они способны читать мысли по лицам. Он знал об их интеллекте. Он знал об их абсолютной преданности своей миссии. И еще он знал, что они говорят не затем, чтобы поделиться намерениями или сообщить какие-то истины, а затем, чтобы опередить – чтобы овладеть душами и обстоятельствами.

Он знал слишком многое.

Келлхус рассматривал его боковым зрением, смотрел, как он откинулся назад, когда они начали спускаться к ручью, – покрытые шрамами плечи оставались неподвижны, а бедра раскачивались в такт шагу коня.

«Быть может, ты на это и рассчитывал, отец? Быть может, он – препятствие, которое ты оставил на моем пути? Или же он возник случайно?»

Келлхус подумал, что скорее второе. Несмотря на то что знания его народа были чрезвычайно грубы, сам этот человек оказался необычайно умен. Мысли действительно умных людей редко следуют одинаковыми путями. Они разветвляются, и мысли Найюра урс Скиоаты ушли далеко, выслеживая Моэнгхуса в таких местах, куда ни один рожденный в миру человек не совался.

«Каким-то образом он увидел тебя насквозь, отец, и теперь он видит насквозь и меня. Была ли это твоя ошибка? Можно ли ее исправить?»

Келлхус прищурился. В этот миг он ушел далеко от склонов, неба и ветра – он смотрел одновременно сотню параллельных снов о поступках и их последствиях, следуя за нитями вероятностей. А потом он увидел.

До сих пор он пытался обойти подозрительность скюльвенда, когда на самом деле надо было заставить ее работать на себя. Он посмотрел на степняка новым взглядом и сразу увидел печаль и гнев, распаляющие его неутолимое недоверие. И Келлхус нащупал слова, тон и выражение лица, которые загонят этого человека в место, откуда ему уже не выбраться, где его подозрительность навяжет ему пробуждающееся доверие.

Келлхус увидел Кратчайший Путь. Логос.

– Прошу прощения, – сказал он неуверенно. – То, что я сказал, было неуместно.

Скюльвенд фыркнул.

«Он понимает, что мои слова фальшивы… Хорошо».

Найюр посмотрел ему прямо в лицо. Его глубоко посаженные глаза смотрели неукротимо и вызывающе.

– Скажи мне, дунианин, как вам удается править мыслями, как другие люди правят конями?

– Что ты имеешь в виду? – переспросил Келлхус резко, словно решал, не рассердиться ли.

Язык скюльвендов был богат многозначительными оттенками тона, но в речи мужчин и женщин эти оттенки сильно различались. Степняк, сам того не зная, лишил Келлхуса важного оружия тем, что не позволял ему общаться ни с кем, кроме собственных жен.

– Вот и теперь ты пытаешься управлять движениями моей души! – бросил Найюр.

Слабый стук его сердца. Густая кровь, бьющаяся под обветренной кожей. «Он все еще не знает, на что решиться».

– Ты думаешь, что мой отец сделал с тобой именно это?

– Да, твой отец именно это и сделал… – Тут Найюр осекся, глаза его встревожено расширились. – Но ты сказал это только затем, чтобы меня отвлечь! Чтобы не отвечать на мой вопрос!

До сих пор Келлхус успешно угадывал каждое разветвление мыслей скюльвенда. Реакции Найюра следовали вполне отчетливой схеме: он устремлялся по пути, который открывал перед ним Келлхус, но тут же отступал назад. И Келлхус знал, что, пока их беседа будет близка к этой схеме, Найюр будет чувствовать себя в безопасности.

Но как действовать дальше?

Ничто не вводит в заблуждение вернее правды.

– Каждого человека, с которым я встречаюсь, – сказал наконец Келлхус, – я понимаю лучше, чем он сам понимает себя.

Испуганный взгляд – страхи Найюра подтвердились.

– Но как такое возможно?

– Потому что меня так воспитывали. Потому что меня так учили. Потому что я один из Обученных. Я – дунианин.

Их кони перешли вброд мелкий ручей и начали подниматься на противоположный берег. Найюр наклонился вбок и сплюнул в воду.

– Еще один ответ, который на самом деле ответом не является! – бросил он.

Можно ли сказать ему правду? Нет, разумеется, не всю. Келлхус начал, делая вид, что колеблется:

– Все вы – ты, твои сородичи, твои жены, твои дети, даже твои враги из-за гор, – не можете видеть истинного источника своих мыслей и поступков. Люди либо предполагают, что они сами являются их источником, либо думают, что их источник лежит где-то за пределами мира – некоторые называют это То, Что Вовне. Но того, что реально было прежде вас, что действительно определяет ваши мысли и поступки, вы либо вообще не замечаете, либо приписываете это демонам и богам.

Каменный взгляд и стиснутые зубы – неприятные воспоминания… «Мой отец уже говорил ему это».

– То, что было прежде, определяет то, что происходит после, – продолжал Келлхус. – Для дуниан нет более важного принципа.

– А что же было прежде? – спросил Найюр, пытаясь изобразить насмешливую улыбку.

– Для людей? История. Язык. Страсти. Обычаи. Все эти вещи определяют то, что люди говорят, думают и делают. Это и есть скрытые нити, которые управляют всеми людьми, точно марионетками.

Частое дыхание. Лицо, омраченное неприятными догадками.

– А если нити становятся видимыми…

– То их можно перехватить.

Само по себе это признание ничем не грозило: все люди более или менее стремятся управлять себе подобными. Оно может оказаться угрожающим, только если знать о его способностях.

«Если бы он знал, насколько глубоко я способен видеть…»

Как ужаснулись бы они, эти рожденные в миру люди, если бы увидели себя глазами дунианина! Заблуждения и глупости. Разнообразные уродства.

Келлхус не видел лиц – он видел сорок четыре мышцы, прикрепленные к костям, и тысячи многозначительных изменений, которые могут с ними происходить, – вторые уста, не менее красноречивые, чем первые, и куда более правдивые. Он не слышал человеческих слов – он слышал вой сидящего внутри зверя, хныканье отшлепанного ребенка, хор предшествующих поколений. Он не видел людей – он видел примеры и следствия, обманутые порождения отцов, племен и цивилизаций.

Он не видел того, что будет потом. Он видел то, что было прежде.

Они проехали сквозь заросли молодых деревьев на том берегу ручья, уворачиваясь от веток, опушенных первой весенней зеленью.

– Это безумие, – сказал Найюр. – Я тебе не верю…

Келлхус ничего не сказал, направляя коня в просветы между стволами и раскачивающимися ветвями. Он знал пути мыслей скюльвенда, он знал, где следует вмешаться, – и он непременно вмешается, если сумеет забыть о своем гневе.

– Если все люди не ведают источника своих мыслей… – сказал Найюр.

Их кони, торопясь выбраться из кустов, перешли в галоп и в несколько скачков снова очутились на открытой, бескрайней равнине.

– Тогда, значит, все люди обманываются.

Келлхус поймал его взгляд – этот момент был важен.

– Они действуют по причинам, которые зависят не от них.

«Увидит ли он?»

– Как рабы… – начал Найюр, ошеломленно хмурясь. И тут он вспомнил, с кем имеет дело. – Но ведь ты говоришь это только затем, чтобы оправдать себя! Для чего порабощать тех, кто и так в рабстве, а, дунианин?

– Раз уж то, что было прежде, остается сокрытым, раз уж люди все равно обманываются, какая им разница?

– Потому что это обман! Бабьи уловки. Поругание чести!

– А ты что же, никогда не обманывал своих врагов на поле битвы? Ты никогда никого не обращал в рабство?

Найюр сплюнул.

– Мои противники. Мои враги. Они бы сделали со мной то же самое, если бы могли. Это договор, который заключают все воины, и договор этот почетен. А то, что делаешь ты, дунианин, превращает всех людей в твоих врагов.

Какая проницательность!

– В самом деле? А может быть, в моих детей? Какой отец не правит в своем якше?

Поначалу Келлхус опасался, что выразился чересчур туманно, но Найюр сказал:

– Значит, мы для вас все равно что дети?

– Разве мой отец не воспользовался тобой как орудием?

– Отвечай на вопрос!

– Дети ли вы для нас? Да, конечно. Иначе разве мой отец мог бы воспользоваться тобой так легко?

– Обман! Обман!

– Тогда отчего ты меня так боишься, скюльвенд?

– Довольно!

– Ты был слабым ребенком, верно? Ты часто плакал. Ты съеживался каждый раз, как твой отец поднимал руку… Скажи мне, скюльвенд, откуда я это знаю?

– Потому, что все дети такие!

– Ты ценишь Анисси больше других своих жен не потому, что она красивее остальных, но потому, что она выносит твои муки и все равно любит тебя. Потому что только она…

– Это она тебе сказала! Эта шлюха рассказала тебе все!

– Ты жаждешь запретного сношения…

– Я сказал – довольно!!!

На протяжении тысяч лет дуниан обучали использовать все свои чувства до предела, делать явным то, что было прежде. В их присутствии нет места тайнам. Нет места лжи.

Сколько слабостей духа терзают этого скюльвенда? Сколько проступков совершил он душой и телом? И все такие, о которых и подумать-то противно, не то что высказать вслух. Все скованные гневом и бесконечными угрызениями совести, скрытые даже от самого себя.

Если Найюр урс Скиоата подозревает Келлхуса, то тогда Келлхус отплатит ему за подозрительность полной мерой. Правдой. Отвратительной правдой. И либо скюльвенд постарается сохранить свой самообман, отказавшись от подозрений, решив, что Келлхус – обычный шарлатан и бояться его нечего, либо он примет правду и поделится с сыном Моэнгхуса тем, о чем и думать-то противно. В любом случае это пойдет на пользу миссии Келлхуса. В любом случае в конце концов Найюр начнет ему доверять, будь то доверие пренебрежительное или любовное.

Скюльвенд растерянно пялился на него расширенными от изумления и ужаса глазами. Келлхус увидел это лицо насквозь, увидел выражение лица, тембр голоса и слова, которые успокоят его, вернут ему его обычную непроницаемость или, наоборот, лишат его последних остатков самообладания.

– Что, неужели все закаленные воины таковы? Неужели все они шарахаются от истины?

Однако что-то пошло вразлад. Неизвестно отчего слово «истина» лишило страсть Найюра прежней силы, и он сделался сонно спокоен, точно жеребенок во время кровопускания.

– Истина? Тебе достаточно произнести что-то, дунианин, чтобы это стало ложью. Ты говоришь не так, как другие люди.

«Снова это его знание…» Но еще не поздно.

– И как же говорят другие люди?

– Слова, которые произносят люди, не… не принадлежат им. Люди не следуют путями их создания.

«Покажи ему глупость. Он увидит».

– Почва, на которой люди говорят, не имеет путей, скюльвенд… Как степь.

Келлхус тут же понял свою ошибку. В глазах его спутника полыхнула ярость, и причина ее была несомненна.

– Степь не имеет дорог, – прохрипел Найюр, – так, дунианин?

«Ты тоже выбрал этот путь, отец?»

Вопрос был излишним. Моэнгхус использовал степь, центральный образ скюльвендской картины мира, в качестве основной метафоры. Противопоставив степь, лишенную дорог, наезженным путям скюльвендских обычаев, он сумел направить Найюра к совершению действий, которые в противном случае были бы для него немыслимы. Чтобы сохранять верность степи, следует отринуть обычаи и традиции. А в отсутствие традиционных запретов любое действие, даже убийство собственного отца, становится допустимым.

Простая и эффективная уловка. Но она оказалась чересчур несложной, и в отсутствие Моэнгхуса расшифровать ее оказалось слишком просто. А это позволило Найюру узнать о дунианах излишне много.

– Снова смерч! – вскричал Найюр. «Он безумен».

– Все это! – орал он. – Каждое слово – бич!

На его лице Келлхус видел одно только буйство и безумие. В глазах сверкала месть.

«До края степи. Он мне нужен только затем, чтобы пересечь земли скюльвендов, ни за чем больше. Если он не сдастся к тому времени, как мы доберемся до гор, я его убью».

Вечером они нарвали сухой травы и связали ее в снопики. Когда небольшая скирда была готова, Найюр подпалил ее. Они сели вплотную к костерку, молча жуя свои припасы.

– Как ты думаешь, зачем Моэнгхус тебя призвал? – спросил Найюр, ошеломленный тем, как странно звучит это имя, произнесенное вслух. «Моэнгхус…»

Дунианин жевал. Лица его было не видно за золотыми складками огня.

– Не знаю.

– Но что-то ты должен знать! Ведь он посылал тебе сны.

Неумолимые голубые глаза, поблескивающие в свете костра, пристально вглядывались в его лицо. «Начинает изучать», – подумал Найюр, но тут же сообразил, что изучение началось уже давным-давно, еще с его жен в якше, и не прерывалось ни на миг.

«Измерению нет конца».

– В снах были только образы, – сказал Келлхус. – Образы Шайме. И неистовой схватки между народами. Сны об истории – той самой вещи, что дуниане ненавидят сильнее всего.

Найюр понял, что этот человек делает так постоянно: постоянно усеивает свои ответы замечаниями, напрашивающимися на возмущенную отповедь или расспросы. Дуниане ненавидят историю? Но в том-то и состояла цель этого человека: отвлечь душу Найюра от более важных вопросов. Какое мерзкое коварство!

– Однако он тебя призвал, – стоял на своем Найюр. – Кто призывает человека, не объясняя причин?

«Разве что он знает, что призванный вынужден будет прийти».

– Я нужен моему отцу. Это все, что я знаю.

– Ты ему нужен? Зачем?

«Вот. Вот главный вопрос».

– Мой отец воюет, степняк. Какой отец не призовет своего сына во время войны?

– Тот, кто причисляет сына к своим врагам.

«Тут есть что-то еще… Что-то, что я упускаю из виду».

Он посмотрел поверх костра на норсирайца и каким-то образом понял, что Келлхус разглядел в нем эту догадку. Можно ли надеяться одержать победу в таком состязании? Можно ли одолеть человека, который чует его мысли по малейшим переменам в выражении лица? «Лицо… Надо скрывать лицо».

– С кем он воюет? – спросил Найюр.

– Не знаю, – ответил Келлхус, и на миг его лицо показалось почти растерянным, как у человека, рискнувшего всем в тени катастрофы.

«Жалость? Он пытается вызвать жалость у скюльвенда?» Найюр едва не расхохотался. «Быть может, я его переоцениваю…» Но инстинкты снова спасли его.

Найюр достал свой блестящий нож и отпилил еще кусок амикута – полоски говядины, завяленной с травами и ягодами, основной дорожной пищи скюльвендов. И, жуя, бесстрастно воззрился на дунианина.

«Он хочет, чтобы я думал, будто он слаб».

ГЛАВА 13 ГОРЫ ХЕТАНТЫ

Весна, 4111 год Бивня, центральные степи Джиюнати

Никогда прежде Найюр не переживал такого испытания.

Они ехали на юго-восток, практически никем не замечаемые, так что никто не пытался их остановить и причинить им зло. До катастрофы при Кийуте Найюр и его родичи не могли проехать и дня, не повстречавшись с отрядами мунуатов, аккунихоров и других скюльвендских племен. А теперь от одной до другой такой встречи проходило дня три-четыре. Земли некоторых племен они проезжали вообще незамеченными.

Поначалу Найюр тревожился, завидев скачущих всадников. Конечно, обычай защищал любого скюльвендского воина, отправившегося в паломничество в империю, и в лучшие дни такие встречи были поводами остановиться и поболтать, обменяться новостями и передать привет родичам. Временем отложить ножи. Но одинокие скюльвендские воины никогда не ездили в сопровождении рабов, да и времена нынче были не лучшие. Найюр знал, что в годину бедствий люди ничто не отмеряют так скупо, как терпимость. Они делаются более суровы в толковании обычаев и менее склонны прощать необычное.

Однако большинство отрядов, встречавшихся им на пути, состояло из юнцов с девичьими лицами и руками тонкими, точно ветка ивы. Если они не впадали в почтительный ступор при одном виде шрамов Найюра, то принимались выпендриваться, как то свойственно подросткам, гордо подражая речам и поведению своих убитых отцов. Они с умным видом кивали, слушая объяснения Найюра, и сердито хмурились на тех, кто задавал детские вопросы. Мало кто из них видел империю своими глазами, так что для них она оставалась краем чудес. И все они рано или поздно просили его отомстить за их убитых родичей.

Вскоре Найюр начал мечтать о подобных встречах – они предоставляли возможность хоть немного передохнуть.

Перед Найюром и Келлхусом разворачивалась степь, по большей части безликая. Пастбищам не было дела до людских бед – они спокойно зеленели, покрываясь свежей весенней травой. Фиолетовые цветочки величиной не больше Найюрова ногтя покачивались на ветру, который причесывал травы широкими волнами. Ненависть Найюра была притуплена скукой. Он смотрел, как тени облаков тяжело катятся к горизонту. И хотя он знал, что они едут через самое сердце степей Джиюнати, ему казалось, будто они в чужой стране.

На девятый день пути они проснулись под тяжелыми войлочными облаками. Начинался дождь.

Дождь над степью казался бесконечным. Повсюду, куда ни глянь, небо и землю заволокла серая пелена, так что в конце концов начало казаться, будто они едут из ниоткуда и никуда. Северянин обернулся к Найюру. Его глаз было не видно под нависшими бровями. Борода, обрамлявшая узкое лицо, слиплась мокрыми косицами.

– Расскажи мне о Шайме, – сказал Келлхус. Давит, все время давит.

«Шайме… Неужели Моэнгхус действительно живет там?»

– Этот город священ для айнрити, – ответил Найюр. Он ехал с опущенной головой, чтобы дождь не хлестал в лицо. – Но владеют им фаним.

Он не трудился повышать голос, чтобы перекричать унылый шум дождя, – знал, что этот человек и так услышит.

– А как это получилось?

Найюр тщательно взвесил этот вопрос, как бы проверяя, нет ли в нем яда. Он твердо решил тщательно отмеривать все, что он будет говорить дунианину о Трех Морях, и все, о чем станет умалчивать. Кто знает, какое оружие сможет выковать из его слов этот человек?

– Фаним, – осторожно ответил он, – поклялись уничтожить Бивень, что хранится в Сумне. Они много лет воевали с империей. Шайме – лишь одно из их многочисленных завоеваний.

– Ты хорошо знаешь этих фаним?

– Достаточно хорошо. Восемь лет тому назад я предводительствовал утемотами в битве против фаним при Зиркирте, далеко к югу отсюда.

Дунианин кивнул.

– Твои жены говорили мне, что ты непобедим на поле брани.

«Анисси? Ты ли это ему сказала?» Он понимал, что Анисси могла тысячу раз предать мужа, полагая, будто говорит в его интересах. Найюр отвернулся и стал смотреть вперед, следя, как из серой пелены медленно выплывают новые травы. Он понимал, что подобные замечания – просто игра на его тщеславии. Он уже не реагировал на любые высказывания, имеющие хоть какое-то отношение к его личности.

Келлхус вернулся к прежней теме.

– Ты сказал, что фаним стремятся уничтожить Бивень. Что такое Бивень?

Этот вопрос потряс Найюра. Даже самые невежественные из его родичей о Бивне знали! Может быть, дунианин просто хочет сравнить его ответ с их…

– Первое писание людей, – ответил он, обращаясь к дождю. – Было время, еще до рождения Локунга, когда даже Народ повиновался Бивню.

– А ваш бог был рожден?

– Да. Давным-давно. Это наш бог опустошил северные земли и отдал их во владение шранкам.

Он запрокинул голову и несколько мгновений наслаждался ощущением холодных капель, падающих ему на лоб и лицо. Дождевая вода была вкусной. Он чувствовал, как дунианин следит за ним, изучает его лицо сбоку. «И что же ты видишь?»

– И что же фаним? — спросил Келлхус.

– А что фаним?

– Они пропустят нас через свою землю?

Найюр подавил желание взглянуть на него. Нарочно или непреднамеренно, Келлхус задал тот самый вопрос, который тревожил Найюра с тех самых пор, как он решился предпринять эту поездку. В тот день, когда Найюр прятался среди мертвых на берегу Кийута – теперь казалось, будто это было давным-давно, – он услышал, как Икурей Конфас говорил о Священной войне айнрити. Но против кого будет эта Священная война? Против магических школ или против фаним?

Найюр тщательно рассчитал их путь. Он собирался перебраться через горы Хетанты в империю, несмотря на то что одинокий скюльвенд среди нансурцев долго не проживет. Конечно, лучше было бы обойти империю стороной и ехать прямо на юг, к истокам реки Семпис, и потом вдоль реки – в Шайгек, северную губернию Киана. А оттуда можно было бы пуститься в Шайме традиционными путями паломников. По слухам, фаним на удивление терпимо относились к паломникам. Но если айнрити действительно затевают Священную войну против Киана, этот путь может привести к гибели. Особенно Келлхуса, с его светлыми волосами и бледной кожей…

Нет. Нужно каким-то образом разузнать побольше об этой Священной войне, прежде чем поворачивать на юг. А чем ближе они к империи, тем больше шансов раздобыть эти сведения. Если айнрити ведут Священную войну не с фаним, они проберутся вдоль границ империи и благополучно достигнут земель фаним. А вот если действительно Священная война идет там, им, по всей вероятности, все же придется пробираться через Нансурию – перспектива, ужасавшая Найюра.

– Фаним – народ воинственный, – ответил наконец Найюр, используя дождь как зыбкий повод не глядеть на собеседника. – Но мне говорили, что они терпимы к паломникам.

После этого он некоторое время старался не разговаривать с Келлхусом и не смотреть в его сторону, хотя внутренне непрерывно мучился. Чем больше он избегал встречаться взглядом с этим человеком, тем, казалось, ужаснее тот становился. Тем божественнее.

«Что же ты видишь?»

Найюр отмахнулся от всплывшего перед глазами образа Баннута.

Дождь шел еще сутки, потом превратился в мелкую морось, затянувшую далекие холмы туманной пеленой. Миновал еще день, и наконец шерстяная и кожаная одежда высохла.

Вскоре после этого Найюр сделался одержим мыслью о том, чтобы убить дунианина во сне. Они говорили о колдовстве – пока что это была самая распространенная тема их редких разговоров. Дунианин то и дело возвращался к этому предмету и даже рассказал Найюру о том, как он потерпел поражение от рук нелюдского воина-мага далеко на севере. Поначалу Найюр предполагал, что этот назойливый интерес к магии связан с каким-то страхом дунианина, словно колдовство было единственным, чего не в силах переварить его догмы. Но потом ему пришло в голову, что Келлхусу известно: он, Найюр, считает разговоры о колдовстве безопасными, и потому дунианин использует их, чтобы пробить брешь в его молчании, в надежде заставить собеседника разговориться о более полезных вещах. Найюр осознал, что даже история о нелюде, скорее всего, ложь – фальшивое признание, предназначенное для того, чтобы сподвигнуть его на ответные признания.

Распознав этот последний подвох, Найюр вдруг подумал: «Когда уснет… Сегодня ночью, когда он уснет, я его убью».

И продолжал размышлять об этом, даже несмотря на то, что знал: убивать дунианина нельзя. Ему ведь известно только, что Моэнгхус призвал Келлхуса в Шайме – больше ничего. Вряд ли он сумеет отыскать его без помощи Келлхуса.

И тем не менее на следующую ночь он вылез из-под одеял и пополз по холодной земле, сжимая в руке палаш. Задержался рядом с догорающим костром, глядя на своего неподвижного спутника. Ровное дыхание. Лицо настолько же спокойное ночью, насколько бесстрастное днем. Спит или нет?

«Что ты за человек такой?»

Найюр, точно скучающий мальчишка, водил кончиком меча по траве, глядя при свете луны, как стебли сгибаются, потом снова выпрямляются.

Перед его мысленным взором проносились варианты развития событий: Келлхус останавливает удар голыми руками; он не нанесет удара, потому что его подведет собственная рука; Келлхус откроет глаза, и голос ниоткуда произнесет: «Я знаю тебя, скюльвенд… лучше любой наложницы, лучше самого бога».

Он присел на корточки и, казалось, надолго замер над своим спутником. Потом, охваченный сомнениями и гневом, отполз назад к своим одеялам. И долго дрожал, будто от холода.

В следующие две недели бескрайние плоскогорья Джиюнати постепенно сменялись нагромождениями склонов и обрывов. Почва становилась глинистой, и травы вставали по брюхо коням. В траве гудели пчелы, а когда кони переходили вброд лужи стоячей воды, над ними вились тучи комаров. Однако с каждым днем весна как будто отступала. Почва делалась все каменистее, травы ниже и бледнее, и насекомые – более сонными.

– Мы поднимаемся в горы, – заметил Келлхус. Несмотря на то что Найюр догадывался о приближении гор, именно Келлхус первым заметил на горизонте Хетанты. Найюр, как всегда, когда видел горы, почувствовал, что по ту их сторону лежит империя: лабиринт роскошных садов, плоские поля и древние, седые города. В прошлом Нансурия была целью ежегодных паломничеств его племени: местом, где кричат люди, горят виллы и визжат женщины. Местом, где грабят и поклоняются Богу. Но на этот раз, понял Найюр, империя будет препятствием – возможно, непреодолимым. Никто из встреченных ими ничего не знал о Священной войне, и похоже было на то, что им все же придется преодолеть Хетанты и ехать через империю.

Завидев вдали первый якш, Найюр обрадовался куда сильнее, чем подобает мужчине. Насколько он мог судить, они ехали через земли аккунихоров. Если кто и знает, ведет ли империя священную войну против кианцев, так это аккунихоры: они были как сито, через которое просеивалась большая часть паломников. И он, не говоря ни слова, повернул коня к стойбищу.

И снова Келлхус первым заметил, что что-то неладно.

– Это становище мертво, – заметил он ровным тоном. И Найюр понял, что дунианин прав. Он видел несколько десятков якшей, но ни единого человека – и, что важнее, скота тоже не было. Пастбище, через которое они ехали, поросло высокой травой. И само стойбище имело пустой, иссохший вид давно заброшенной вещи.

Радость сменилась разочарованием. Не будет обычных людей. Не будет обычных разговоров. Не будет передышки.

– Что тут случилось? – спросил Келлхус.

Найюр сплюнул в траву. Он-то знал, что случилось. После разгрома при Кийуте нансурцы прокатились по всем предгорьям. Какой-то отряд наткнулся на это стойбище, всех перерезал либо угнал в плен. Аккунихоры… Ксуннурит был аккунихором. Возможно, его племя уничтожено полностью.

– Икурей Конфас, – сказал Найюр, слегка изумленный тем, насколько безразлично сделалось ему это имя. – Это сделал племянник императора.

– Почему ты так уверен в этом? – спросил Келлхус. – Быть может, это место просто перестало быть нужным своим обитателям.

Найюр пожал плечами. Он знал, что дело не в этом. Мест в степи довольно, но вещи просто так никто не бросит. Все нужно, все пригодится.

И тут он с неизъяснимой уверенностью осознал, что Келлхус его убьет.

На горизонте высились горы, а позади расстилалась степь. Степь расстилалась позади. Он больше не нужен сыну Моэнгхуса.

«Он убьет меня во сне».

Нет. Этому не бывать. После того как он столько проехал, столько перенес! Он должен воспользоваться сыном, чтобы найти отца. Это единственный путь!

– Надо перейти Хетанты, – сказал он, делая вид, что разглядывает опустевший якш.

– Выглядят они устрашающе, – заметил Келлхус.

– Они действительно суровы… Но я знаю самый короткий путь.

В ту ночь они расположились на ночлег посреди безлюдного стана. Найюр отвергал все попытки Келлхуса втянуть его в разговор. Вместо этого он вслушивался в доносимый ветром вой горных волков и вскидывал голову на всякое потрескиванье и поскрипыванье пустых якшей.

Он заключил с дунианином сделку: свобода и безопасный проезд через степь в обмен на жизнь его отца. Теперь, когда степь практически осталась позади, Найюру казалось, будто он с самого начала знал: сделка эта была фальшивая. Как могло быть иначе? Разве Келлхус – не сын Моэнгхуса?

И почему он решил идти через горы? В самом деле затем, чтобы выяснить, участвует ли империя в Священной войне, или затем, чтобы подольше растянуть ложь, на которую он надеялся?

Использовать сына. Использовать дунианина…

Какая глупость!

В ту ночь он не спал. Не спали и волки. Перед рассветом он заполз в чернильную тьму якша и скорчился между проросших в полу сорняков. Нашел младенческий череп – и разрыдался: он орал на веревки, на деревянные подпорки, на стены из шкур; лупил кулаками по подлой земле.

Волки хохотали и обзывали его унизительными кличками. Отвратительными кличками.

Потом он прижался губами к земле и стал переводить дух. Он чувствовал, как тот подслушивает где-то снаружи. Он чувствовал, что тот знает.

Что он видит?

Неважно. Огонь разгорелся, и его необходимо поддерживать.

Пусть даже и ложью.

Потому что огонь горит на самом деле. Огонь настоящий.

Как холоден ветер, хлещущий опухшие глаза! Степь. Степь, лишенная дорог.

Они уехали из опустевшего стойбища на рассвете. В траве там и сям виднелись пятна гниющей кожи и костей. Оба молчали.

В восточном небе все выше вздымались Хетанты. Склоны становились круче, приходилось ехать вдоль извилистых гребней, чтобы поберечь коней. К середине дня они оказались уже глубоко в предгорьях. Найюра, как всегда, перемена пейзажа выбила из колеи, как будто годы вытатуировали изломанную линию горизонта и глубокую чашу небес прямо на его сердце. В горах может таиться что угодно и кто угодно. В горах приходится взбираться на вершины, чтобы оглядеться вокруг.

«Дунианский край», – подумал он.

И словно бы затем, чтобы подтвердить эти размышления, на соседнем гребне холма появилось около двадцати всадников, едущих по той самой тропе, которой ехали и Найюр с Келлхусом.

– Еще скюльвенды, – заметил Келлхус.

– Да. Возвращаются из паломничества. Может, они знают насчет Священной войны?

– Из какого они племени? – спросил Келлхус. Этот вопрос снова возбудил подозрения Найюра. Этот вопрос был чересчур… скюльвендским для чужеземца.

– Увидим.

Кто бы ни были эти всадники, внезапное появление незнакомцев смутило их не меньше, чем самого Найюра. Небольшая кучка воинов отделилась от отряда и поскакала им навстречу, в то время как остальные сгрудились вокруг того, что выглядело группой пленников. Найюр внимательно рассматривал приближающихся всадников, ища знаки, которые идентифицировали бы их принадлежность к тому или иному племени. Он быстро определил, что это скорее мужчины, чем мальчишки, однако ни на одном из них не было кианских боевых шапок. Это означало, что все они были слишком молоды и не участвовали битве с фаним при Зиркирте. Наконец Найюр разглядел в их волосах пряди, выкрашенные белой краской. Мунуаты.

На него нахлынули образы Кийута: тысячи мунуатов, несущихся по дымящейся равнине навстречу колдовским огням Имперского Сайка. Этим людям как-то удалось выжить.

Едва взглянув на их предводителя, Найюр сразу понял, что этот человек ему не понравится. От него даже на расстоянии исходило ощущение беспокойной заносчивости.

Разумеется, дунианин увидел и это, и многое другое.

– Тот, что впереди, видит в нас возможность показать себя, – предупредил он.

– Я знаю. Молчи.

Незнакомцы подъехали вплотную и на скаку осадили коней. Найюр заметил у них на руках несколько свежевырезанных свазондов.

– Я Пантерут урс Муткиус из мунуатов, – объявил предводитель. – А вы кто такие?

Шестеро его родичей сгрудились позади него. Выглядели они необузданными разбойниками.

– Найюр урс Скиоата…

– Из утемотов?

Пантерут окинул их взглядом, с сомнением оглядел свазонды, опоясывающие руки Найюра, потом перевел взгляд на Келлхуса и сплюнул на скюльвендский манер.

– А это кто еще? Раб твой?

– Он мой раб, да.

– Ты дозволяешь ему носить оружие?

– Он рожден в моем племени. Я счел это разумным. В степи нынче неспокойно.

– Что да, то да! – бросил Пантерут. – А ты что скажешь, раб? Ты действительно родился среди утемотов?

Подобная дерзость ошеломила Найюра.

– Ты сомневаешься в моих словах?

– В степи нынче неспокойно, как ты и говорил, утемот. Ходят слухи о шпионах.

Найюр фыркнул.

– О шпионах?

– А как еще нансурцам удалось взять над нами верх?

– Умом. Силой оружия. Хитростью. Я был при Кийуте, малый. То, что там произошло, не имеет никакого отношения к…

– И я тоже был при Кийуте! И то, что я видел, можно объяснить только одним: предательством!

Сомнений быть не могло: мунуат говорил задиристым тоном человека, который жаждет крови. У Найюра зачесались руки. Он взглянул на Келлхуса, зная, что дунианин прочтет все, что надо, по его лицу. Потом снова обернулся к мунуату.

– Знаете ли вы, кто я? – спросил он, обращаясь ко всем людям Пантерута.

Молодого воина это, похоже, застало врасплох. Но он быстро опомнился.

– Да уж, мы про тебя наслышаны! Нет в степи человека, который не смеялся бы над Найюром урс Скиоатой.

Найюр отвесил ему мощную оплеуху.

Мгновенное замешательство, потом все сцепились.

Найюр наехал конем на Пантерута, ударил его во второй раз и вышиб из седла. Потом бросил коня вправо, в сторону от ошеломленных соплеменников своего противника, и выхватил палаш. Когда прочие рванулись следом за ним, хватаясь за собственное оружие, он развернул коня обратно, бросил его в самую гущу мунуатов и зарубил двоих, прежде чем те успели обнажить клинки. Увернулся от рубящего удара третьего, нанес колющий удар, пробил его кожаный, обшитый железными бляхами доспех, проломил ребра и попал в сердце.

Он развернулся, ища взглядом дунианина. Келлхус находился неподалеку. Его конь пятился назад, рядом валялись еще три трупа. На миг они встретились взглядом.

– Сюда скачут остальные, – сказал Келлхус.

Найюр обернулся, увидел воинов из отряда Пантерута, которые рассыпались по склону и неслись на них. В воздухе звенели боевые кличи мунуатов.

Найюр спрятал меч, расчехлил лук и спешился. Укрывшись за своим конем, он наложил стрелу, оттянул тетиву – и один из всадников покатился кубарем со стрелой в глазу. Еще стрела – и второй всадник скорчился в седле, зажимая рукой рану. Стрелы со свистом рассекали воздух, как нож рассекает ткань. Внезапно конь Найюра завизжал, галопом бросился в сторону и принялся бешено брыкаться. Найюр отступил назад, споткнулся о труп. И тут увидел дунианина.

Приближающиеся воины раскрылись, точно рука: ладонь шириной в восемь всадников, едущих бок о бок, намеревалась стоптать дунианина, в то время как еще пятеро, точно пальцы, заходили сбоку и стреляли почти в упор. В траве мелькали стрелы. Промахнувшиеся мимо цели вонзались в землю, остальные дунианин просто отбивал.

Келлхус присел, снял с седла убитого коня небольшой топорик и запустил его по ровной дуге вдоль склона. Топорик аккуратно, точно притянутый на веревке, вонзился в лицо ближайшего из лучников. Тот упал, его труп, точно моток тяжелой веревки, покатился под ноги коню того лучника, что скакал следом. Второй конь рухнул, ткнулся головой в землю и остался лежать, беспомощно дрыгая ногами.

Пальцы рассеялись, но ладонь по-прежнему мчалась навстречу дунианину. На миг тот замер неподвижно, вытянув вперед свой кривой меч. Кони были все ближе, ближе…

«Ему конец», – подумал Найюр, перекатился и вскочил на ноги. Когда всадники сметут Келлхуса, настанет его черед.

Дунианин исчез, поглощенный темными промежутками между всадников. Найюр заметил вспышки стали.

Три коня прямо напротив Найюра споткнулись на скаку, замолотили копытами воздух и рухнули наземь. Найюр прыгнул вперед, увидел извивающиеся туши и придавленных людей. Мелькающее в воздухе копыто зацепило ему ногу, и он ничком полетел в траву. Скривился, схватился за ушибленную ногу, перекатился через бугорок. Чвак! В землю рядом с ним вонзилась стрела. Чвак! Другая.

Прочие мунуатские всадники промчались мимо, развернувшись в стороны от упавших соплеменников. И теперь заходили по склону для очередной атаки.

Найюр выругался, с трудом поднялся на ноги – чвак! – схватил с земли круглый щит и бросился навстречу мунуатскому лучнику. На бегу выхватил меч. Глухой удар. Стрела вонзилась в кожу, которой был обтянут щит. Вторая угодила выше колена, но отлетела от железных пластин, которые свисали с пояса. Найюр метнулся вправо, используя первого лучника как прикрытие от второго. А третий где? Он услышал у себя за спиной яростные крики мунуатов.

Рот наполнился густой, липкой слюной. Ноги гудели. Лучник был все ближе. Он развернул коня навстречу Найюру, наложил еще одну стрелу, понял, что поздно, лихорадочно потянулся за спину за своим палашом… Найюр подпрыгнул, яростно вскрикнул и вонзил меч в волосатую подмышку мунуата. Тот ахнул и начал клониться вперед, обхватив себя за плечи. Найюр схватил его за спутанные волосы и выдернул из седла. Второй лучник уже мчался с мечом наготове.

Найюр вставил ногу в стремя, взметнулся вверх и перемахнул через седло навстречу изумленному мунуату. Он выбил его из седла и вместе с ним рухнул наземь. Несмотря на то что у мунуата перехватило дыхание, тот не растерялся и потянулся за ножом. Найюр боднул его головой в лицо, почувствовал, как кожа на лбу лопнула, рассеченная краем шлема противника. Свою боевую шапку он каким-то образом потерял. Еще раз боднул, почувствовал, как нос противника сломался о его лоб. Мунуат наконец выхватил нож, но Найюр поймал его за запястье. Хриплое дыхание. Злобные взгляды, стиснутые зубы. Скрип кожи, скрежет доспехов.

– Я сильнее! – прохрипел Найюр, снова боднув мунуата.

У того в глазах не было страха – только упрямая ненависть.

– Сильнее!

Он прижал дрожащую руку к земле, стиснул запястье так, что нож выпал из бесчувственных пальцев. Еще раз боднул. Занес ногу…

Чвак!

Вот и третий лучник…

Мунуат под ним булькнул и обмяк. Стрела пришпилила его горло к земле. Найюр услышал топот копыт, краем глаза увидел надвигающуюся тень.

Он пригнулся, услышал свист палаша.

Перекатился, присел, увидел, как мунуат осадил коня так, что из-под копыт полетели комья земли, потом развернул его и снова направил на Найюра. Смаргивая кровь с глаз, Найюр принялся шарить по земле. Где же его меч? А конь со всадником все приближались.

Найюр, не раздумывая, схватился за свисающий повод и рывком повалил коня наземь. Ошеломленный мунуат успел откатиться в сторону. Найюр методично попинал траву и отыскал наконец свой палаш, упавший за кочку. Он схватил меч и успел со звоном отразить первый удар мунуата.

Меч противника выписывал в небе сверкающие дуги. Атака была яростной, но не прошло и нескольких мгновений, как Найюр начал теснить мунуата. Тот споткнулся…

И все. Мунуат тупо уставился на Найюра, нагнулся подобрать отрубленную руку…

И потерял и голову тоже.

«Я сильнее!»

Тяжело дыша, Найюр оглядел поле маленького сражения, внезапно испугавшись, что Келлхуса убили. Но дунианин нашелся почти сразу: он стоял один посреди груды трупов, все так же вытянув меч, ожидая приближения единственного оставшегося в живых мунуатского копейщика.

Всадник, держа копье наперевес, взревел, подав голос яростной степи сквозь топот копыт. «Он знает, – подумал Найюр. – Знает, что он сейчас умрет».

Дунианин поймал железное острие копья своим мечом и направил его в землю. Копье сломалось, мунуата отшвырнуло назад, к задней луке седла, дунианин подпрыгнул, немыслимым образом вскинул обутую в сандалию ногу выше конской гривы и ударил всадника в лицо. Тот полетел в траву, но дунианин остановил его полет своим мечом.

«Что же это за человек…»

Анасуримбор Келлхус немного помедлил над трупом, как будто оказывая честь памяти убитого. Потом обернулся к Найюру. Его волосы трепал ветер, по лицу ползли струйки крови, так что на миг Найюру показалось, будто лицо дунианина приобрело некое подобие выражения. За спиной у него вставали темные бастионы Хетант.

Найюр обходил поле битвы, добивая раненых.

В конце концов дошел он и до Пантерута, который пытался уползти за бугор. В отчаянии тот схватился за меч, но Найюр ударил, и меч полетел в траву. Найюр вонзил свой собственный меч в землю, изо всех сил пнул Пантерута, потом схватил за грудки и поднял, точно тряпичную куклу. Плюнул ему в разбитое лицо, заглянул в затуманенные, налитые кровью глаза.

– Видел, мунуат? – вскричал он. – Видел, как легко повергнуть Народ Войны? Шпионы! – презрительно бросил он. – Бабьи отговорки!

Пощечиной опрокинул врага наземь и снова принялся пинать ногами, охваченный темной яростью, которая затмила его сердце. Он бил мунуата до тех пор, пока тот не принялся визжать и плакать.

– Что, плачешь? – воскликнул Найюр. – Это ты, который осмелился назвать меня предателем нашей страны!

Своей мощной рукой он сдавил мунуату горло.

– Подавись! – кричал он. – Подавись этими словами!

Мунуат хрипел и слабо отбивался. Сама земля грохотала от гнева Найюра. Само небо содрогалось от ужаса.

Он бросил задушенного человека наземь.

Позорная смерть. Заслуженная смерть. Пантерут урс Муткиус не вернется в родные края.

Келлхус издали смотрел, как Найюр вырвал из земли свой меч. Степняк направился к нему, пробираясь между трупами со странной осторожностью. Глаза у него были дикие и сверкали под затянутым тучами небом.

«Он безумен».

– Там еще другие, – сказал Келлхус. – Остались внизу, на тропе. Они скованы цепями. Это женщины.

– Наша добыча, – сказал Найюр, отводя взгляд – он не хотел встречаться глазами с монахом. И прошел мимо Келлхуса туда, откуда доносились женские вопли.

Серве стояла, протягивая скованные руки, и кричала приближающемуся человеку:

– Помоги-ите!

Остальные завизжали, когда поняли, что к ним идет скюльвенд – другой скюльвенд: еще более грубый, расплывающийся в заплаканных глазах. Они сбились за спиной Серве, настолько далеко, насколько позволяли цепи.

– Помоги-и-ите! – снова завопила Серве, когда огромная фигура, испачканная кровью своих сородичей, подошла ближе. – Вы должны нас спасти!

Но тут она увидела безжалостные глаза варвара. Скюльвенд ударил ее, она отлетела в сторону и упала на землю.

– И что ты с ней будешь делать? – спросил Келлхус, глядя на женщину, которая, съежившись, сидела по ту сторону костра.

– Себе оставлю, – сказал Найюр и оторвал еще кусок конины от ребра, которое держал в руках.

– Мы славно сражались, – продолжал он с набитым ртом. – Она – моя добыча.

«Дело не только в этом. Он боится. Боится путешествовать наедине со мной».

Степняк внезапно встал, бросил в костер обглоданное до блеска ребро, подошел к женщине и опустился на корточки рядом с ней.

– Такая красавица… – сказал он почти отсутствующим тоном. Женщина шарахнулась от его протянутой руки. Ее цепи звякнули. Он поймал ее, испачкав ей щеку конским салом.

«Она ему кого-то напоминает. Одну из его жен. Анисси, единственную, кого он осмеливается любить».

Скюльвенд снова овладел ею, а Келлхус смотрел. Он слышал ее придушенные крики, ее всхлипыванье – и ему казалось, будто почва под ним медленно кружится, словно звезды остановили свой круговорот, и вместо них стала кружиться земля. Тут происходило нечто… нечто необычное. Он это чувствовал. Какое-то преступление.

Из какой тьмы это явилось?

«Со мной что-то происходит, отец».

Потом скюльвенд поднял ее и поставил перед собой на колени. Он взял ее миловидное личико в ладонь и повернул ее к свету костра. Пропустил ее золотистые волосы сквозь свои толстые пальцы. Что-то пробормотал ей на непонятном языке. Келлхус видел, как она подняла на скюльвенд а свои опухшие от слез глаза – ее напугало то, что она его понимает. Он проворчал еще что-то, и она съежилась под державшей ее рукой.

– Куфа… Куфа! – выдохнула она. И снова расплакалась.

Новые резкие вопросы, на которые она отвечала с боязливостью побитой собаки, время от времени поднимая глаза на жестокое лицо и тут же опуская их вновь. Келлхус видел ее лицо и через него – ее душу.

Он понял, что она много страдала, так много, что давно приучилась скрывать свою ненависть и решимость под жалким ужасом. На миг она встретилась глазами с дунианином – и тут же вновь устремила взгляд куда-то в темноту. «Она хочет убедиться, что нас только двое».

Скюльвенд сжал ее голову обеими покрытыми шрамами руками. Новые непонятные слова, произнесенные гортанным, угрожающим тоном. Он выпустил ее. Она кивнула. Ее голубые глаза блеснули в свете костра. Скюльвенд достал маленький нож и принялся ковырять мягкое железо ее наручников. Несколько секунд – и цепи со звоном упали наземь. Она потерла натертые запястья. Снова взглянула на Келлхуса.

«Смелая ли она?»

Скюльвенд оставил ее и вернулся на свое место перед костром – рядом с Келлхусом. Некоторое время назад он перестал садиться напротив – Келлхус понял, что это затем, чтобы он, Келлхус, не мог видеть его лица.

– Так ты ее освободил? – спросил Келлхус, зная, что это не так.

– Нет. На ней теперь другие цепи. Он немного помолчал и добавил:

– Женщину сломить нетрудно. «Он в это не верит».

– На каком языке ты говорил? Это был настоящий вопрос.

– На шейском. Это язык империи. Она была нансурской наложницей, пока ее не захватили мунуаты.

– Что ты у нее спрашивал?

Скюльвенд посмотрел на него в упор. Келлхус наблюдал за маленькой драмой, разыгрывающейся у него на лице, – настоящий шквал значений. Степняк вспомнил о ненависти, но и о былых намерениях тоже. Найюр уже решил, что делать с этим моментом.

– Я спрашивал ее про Нансурию, – ответил он наконец. – В империи сейчас все пришло в движение, и во всех Трех Морях тоже. В Тысяче Храмов правит новый шрайя. Будет Священная война.

«Она ему это не сказала – она только подтвердила его догадки. Все это он знал и раньше».

– Священная война… Против кого же?

Скюльвенд попытался обмануть его, придать своему голосу то же недоумевающее выражение, которое он придал своему лицу. Келлхуса все сильнее тревожила проницательность невысказанных догадок скюльвенда. Этот человек догадался даже о том, что он намеревается его убить…

Потом на лице Найюра промелькнуло нечто странное. Некое осознание, сменившееся выражением сверхъестественного ужаса, источника которого Келлхус не понимал.

– Айнрити собираются покарать фаним, – сказал Найюр. – Отвоевать утраченные святые земли.

В его тоне звучало легкое отвращение. Как будто какое-то отдельное место может быть святым!

– Вернуть себе Шайме. «Шайме… Дом моего отца».

Еще один след. Еще одно совпадение целей. В его разуме сразу возникло все, что это может означать для миссии. «Потому ли ты призвал меня, отец? Из-за Священной войны?»

Скюльвенд отвернулся, отвернулся, чтобы посмотреть на женщину по ту сторону костра.

– Как ее зовут? – спросил Келлхус.

– Я не спрашивал, – ответил Найюр и протянул руку за новым куском конины.

Тлеющие угли костра слабо озаряли ее тело. Серве крепко сжимала нож, которым мужчины разделывали лошадь. Она тихонько подобралась к спящему скюльвенду. Варвар спал крепко, дышал ровно. Она подняла нож к луне. Руки у нее тряслись. Она заколебалась… вспомнила его хватку, его взгляд.

Эти сумасшедшие глаза, которые смотрели сквозь нее, как будто она стеклянная, прозрачная для его желания.

А его голос! Хриплые, отрывистые слова: «Если ты сбежишь, я стану искать тебя, девушка. И клянусь землей, я тебя найду! Тебе будет так плохо, как еще никогда не было».

Серве зажмурилась. «Бей-бей-бей-бей!»

Нож опустился…

И остановился, перехваченный мозолистой рукой.

Вторая рука зажала ей рот, заглушила рвущийся наружу вопль.

Сквозь слезы она разглядела силуэт второго мужчины, бородатого. Норсирайца. Он медленно покачал головой.

Сдавил ей кисть – и нож выпал из обмякших пальцев. Норсираец подхватил его, прежде чем нож упал на скюльвенда. Серве почувствовала, как ее подняли и унесли обратно, на другую сторону дымящегося кострища.

При свете дотлевающего костра она разглядела его лицо. Печальное, даже ласковое. Он снова качнул головой, в его глазах виделась озабоченность… даже уязвимость. Он медленно отвел руку от ее губ, поднес ее к своей груди.

– Келлхус, – шепнул он и кивнул.

Она прижала руки к груди, молча глядя на него. Наконец ответила:

– Серве, – так же беззвучно, как он сам. По щекам покатились жгучие слезы.

– Серве… – повторил он очень мягко. Он протянул руку, желая коснуться ее, поколебался, снова положил руку к себе на колени. Пошарил у себя за спиной и вытащил шерстяное одеяло, еще теплое от костра.

Она растерянно взяла одеяло, зачарованная слабым отблеском луны в его глазах. Он отвернулся и снова растянулся на своей кошме.

Она долго и тихо плакала и наконец уснула.

Страх.

Терзающий ее дни. Преследующий ее в снах. Страх, от которого ее мысли рассеивались, перескакивали от одного ужаса к другому, от которого сосало под ложечкой, руки постоянно тряслись, лицо было все время неподвижно – из страха, что одна шевельнувшаяся мышца заставит обрушиться все остальное.

Сперва мунуаты, теперь вот этот, куда более мрачный, куда более грозный скюльвенд, с руками как скала, обвитая корнями, с голосом как раскаты грома, с глазами как ледяное убийство. Мгновенное повиновение, даже тем прихотям, которые он не высказывал. Мучительная кара, даже за то, чего она не делала. Наказание за то, что она дышит, за ее кровь, за ее красоту – ни за что.

Наказание за наказание.

Она была беспомощна. Абсолютно одинока. Даже боги бросили ее.

Страх.

Серве стояла в утреннем холоде, онемевшая, измотанная настолько, что она себе и представить не могла, что бывает так. Скюльвенд и его странный спутник-норсираец навьючивали последнее из награбленного добра на уцелевших мунуатских лошадей. Она смотрела, как скюльвенд направился туда, где он привязал остальных двенадцать пленных женщин из дома Гаунов. Они судорожно цеплялись за свои цепи и жались друг к другу в жалком ужасе. Она видела их, знала их, но они сделались для нее неузнаваемы.

Вот жена Бараста, которая ненавидела ее почти так же сильно, как жена Периста. А вот Исанна, которая работала в садах, пока Патридом не решил, что она чересчур хороша для этого. Серве знала их всех. Но кто они?

Она слышала, как они плачут, умоляют – не о милосердии, они успели перейти через горы и понимали, что милосердию сюда пути нет, – но о благоразумии. Какой разумный человек станет уничтожать полезные орудия? Вот эта умеет готовить, эта хороша в постели, а за эту уплатят выкуп в тысячу рабов, только бы он оставил ее в живых…

Юная Исанна, у которой заплыл глаз от оплеухи мунуата, звала на помощь ее.

– Серве, Серве! Скажи ему, что я не всегда такая страшная, как сейчас! Скажи ему, что я красивая! Пожалуйста, Серве!

Серве отвернулась. Сделала вид, что не слышит.

Слишком много страха.

Она не помнила, когда перестала чувствовать свои слезы. Но теперь ей почему-то пришлось ощутить их вкус прежде, чем она поняла, что плачет.

Скюльвенд, глухой к их воплям, прошел в середину толпы, отшвырнул тех, что пытались цепляться за него, и отцепил два изогнутых крюка от хитроумного кола, с помощью которого скюльвенды привязывали своих пленных к земле. Он выдернул из земли один кол, за ним второй, со звоном бросил их наземь. Женщины вопили и протягивали к нему руки. Когда он обнажил кинжал, некоторые завизжали.

Он схватил цепь одной из тех, что визжали, Орры, толстой рабыни, помогавшей на кухне, и притянул ее к себе. Визг умолк. Однако вместо того чтобы ее убить, он принялся ковыряться в мягком железе ее наручников, так же, как в наручниках Серве прошлой ночью.

Серве, ошеломленная, взглянула на норсирайца – как его? Келлхус? Он взглянул на нее сурово, но в то же время как-то ободряюще, потом отвернулся.

Орра была освобождена. Она осталась сидеть на земле, растерянно потирая запястья. А скюльвенд принялся освобождать следующую.

Внезапно Орра вскочила и понеслась вверх по склону, глупо тряся толстыми телесами. Сообразив, что никто за ней не гонится, она остановилась, страдальчески глядя вокруг. Потом присела, дико озираясь, – Серве вспомнилась кошка Патридома, которая всегда была так боязлива, что не решалась далеко отходить от своей миски, как бы ни мучили ее ребятишки. Остальные семь женщин присоединились к Орре в ее осторожном бдении, включая Исанну и жену Бараста. Только четыре разбежались куда глаза глядят.

В этом было что-то такое, отчего у нее сдавило грудь и сделалось трудно дышать.

Скюльвенд бросил цепи и колья там, где они лежали, и пошел обратно к Серве и Келлхусу.

Норсираец спросил его о чем-то на непонятном наречии. Скюльвенд пожал плечами и взглянул на Серве.

– Другие найдут их, воспользуются, – сказал он небрежно. Серве поняла, что это сказано ей, потому что человек по имени Келлхус не знал шейского. Скюльвенд вскочил на коня и обвел взглядом восемь оставшихся женщин.

– Пойдете за нами – я вам глаза стрелами выколю, – пообещал он будничным тоном.

Они, точно безумные, снова завыли, умоляя его не уезжать. Жена Бараста даже со слезами схватилась за свои цепи. Но скюльвенд их как будто не слышал. Серве он приказал садиться на предназначенного для нее коня.

И она обрадовалась. Обрадовалась от души! А остальные исполнились зависти.

– Вернись, Серве! – услышала она крик жены Бараста. – Вернись немедленно, вонючая, распутная сучка! Ты же моя рабыня! Моя! Персик сраный! Вернись, говорю!

Каждое ее слово одновременно ранило Серве и в то же время пролетало сквозь нее, ничего не задевая. Она видела, как жена Бараста, беспорядочно размахивая руками, направилась к оставленным скюльвендом лошадям. Скюльвенд развернул коня, выхватил из чехла свой лук, наложил и выпустил стрелу одним небрежным движением.

Стрела вонзилась благородной даме прямо в рот, выбив несколько зубов и застряв во влажной глубине гортани. Она рухнула ничком, точно тряпичная кукла, и закорчилась в траве. Скюльвенд одобрительно хмыкнул, развернулся и направил коня в сторону гор.

Серве глотала слезы.

«Этого ничего на самом деле нет», – думала она. Никто еще так не страдал. Такого просто не бывает.

Она боялась, что ее стошнит от ужаса.

Хетанты громоздились над ними. Они поднимались по крутым гранитным склонам, пробирались по узким ущельям, под утесами осадочных пород, в которых виднелись непонятные окаменелости. По большей части тропа вела вдоль узкой речушки, по берегам которой росли ели и чахлые горные сосенки. Они поднимались все выше и выше, и воздух становился все холоднее, пока наконец даже мхи не остались позади. Дров для костра не стало. А по ночам было ужасно холодно. Дважды они просыпались в снегу.

Днем скюльвенд шел впереди, ведя под уздцы своего коня, и почти все время молчал. Келлхус шел следом за Серве. Она невольно начала разговаривать с ним, побуждаемая чем-то в его поведении. Как будто само присутствие этого человека означало интимность и доверие. Когда она встречалась с ним взглядом, ей казалось, как будто его глаза выравнивают неровную, каменистую землю у нее под ногами. Она рассказывала ему о том, как жила наложницей в Нансурии, о своем отце, нимбриканце, который продал ее в дом Гаунов, когда ей исполнилось четырнадцать. Рассказывала о том, как злы и завистливы жены Гаунов, как они солгали ей насчет ее первого ребенка: сказали, он родился мертвым, когда старая Гриаса, рабыня из Шайгека, видела, что они придушили его в кухне. «Синенькие младенцы, – шептала ей на ухо старуха голосом, надтреснутым от обиды столь давней, что ее почти не стоило высказывать. – Других тебе не родить, детка». Серве объяснила Келлхусу, что это была мрачная шутка, которую знали все на вилле, особенно наложницы и те рабыни, которых господа удостаивали своего внимания. «Мы рожаем им синеньких детей… Синих, как жрецы Джукана».

Поначалу она разговаривала с ним так, как в детстве разговаривала с лошадьми своего отца: бездумно, все равно ведь не поймет. Но вскоре она обнаружила, что норсираец ее понимает. Через три дня он начал задавать ей вопросы на шейском – а это был трудный язык, она сама овладела им только после нескольких лет жизни в Нансурии. Вопросы почему-то возбуждали ее, наполняли стремлением ответить на них как можно полнее и подробнее. А его голос! Низкий, винно-темный, точно море. А как он произносил ее имя! Будто дорожил каждым его звуком. «Серве» – точно заклинание. Не прошло и нескольких дней, как ее опасливая привязанность переросла в настоящее обожание.

Однако по ночам она принадлежала скюльвенду.

Она никак не могла понять, какая связь существует между этими двумя людьми, хотя часто размышляла об этом, понимая, что ее судьба так или иначе зависит от них обоих. Поначалу она предположила, что Келлхус – раб скюльвенда. Но рабом он не был. Мало-помалу она поняла, что скюльвенд ненавидит норсирайца, даже боится его. Он вел себя как человек, пытающийся предохраниться от осквернения.

Поначалу эта догадка ее взбудоражила. «Боишься! – злорадно думала она, глядя в спину скюльвенду. — Ты такой же, как и я! Не больше, чем я!»

Но потом это начало ее тревожить – и очень сильно. Его боится скюльвенд? Что же за человек такой, которого даже скюльвенд боится?

Она рискнула спросить об этом самого Келлхуса.

– Это потому, что я явился, чтобы сделать страшное дело, – ответил Келлхус.

Она поверила ему. Как можно было не поверить такому человеку? Но были и другие, более мучительные вопросы. Вопросы, которых она не осмеливалась задать вслух, хотя каждый вечер задавала их взглядом.

«Отчего ты не возьмешь меня? Почему не сделаешь меня своей добычей? Он же тебя боится!»

Но она знала ответ. Она – Серве. Она – ничто.

Серве твердо знала, что она ничто. Это знание досталось ей дорогой ценой. Детство у нее было счастливое, настолько счастливое, что теперь она плакала каждый раз, как его вспоминала. Она собирала полевые цветы в лугах Кепалора. Кувыркалась в речке вместе с братьями, точно выдра.

Бегала между полуночных костров. Отец был не то что добр, но снисходителен к ней; мать же ее обожала и баловала, как могла. «Серча, милая Серча, – говаривала она, – ты мой прекрасный талисман, кабы не ты, у меня бы сердце разбилось». Тогда Серве думала, что она что-то значит. Ее любили. Ею дорожили больше, чем братьями. Она была счастлива без меры, как бывают счастливы только дети, которые не ведают страданий и которым не с чем сравнивать свое счастье.

Нет, конечно, она слышала немало историй о страданиях, но все описываемые в них трудности были облагораживающими, предназначенными для того, чтобы научить чему-то, что она и без того уже прекрасно знала. Ну, а если судьба ее все-таки подведет – хотя Серве была уверена, что судьба так не поступит, – ну что ж, она будет тверда и отважна, она станет примером для слабодушных, которые ее окружают.

А потом отец продал ее Патридому из дома Гаунов.

В первую же ночь после того, как она сделалась собственностью дома Гаунов, большую часть дури из нее вышибли. Она быстро осознала, что нет ничего – никакой подлости, никакой низости, – чего она бы не сделала ради того, чтобы остановить мужчин и их тяжелые руки. Будучи наложницей Гаунов, она жила в непрерывной тревоге, терзаемая, с одной стороны, ненавистью жен Гаунов, с другой – капризными прихотями мужчин. Ей говорили, что она – ничто. Ничто. Просто еще один никчемный норсирайский персик. Она им почти поверила…

Вскоре она уже молилась о том, чтобы тот или иной из сыновей Патридома снизошел до визита к ней – пусть даже самый жестокий. Она кокетничала с ними. Заигрывала, соблазняла их. Угождала их гостям. Что еще ей оставалось, как не гордиться их пылом, не радоваться их удовольствию?

На вилле Гаунов было святилище, где стояли небольшие идолы предков рода. Она преклоняла там колени и молилась бесчисленное количество раз, и каждый раз она молила о милости. В каждом углу поместья чувствовалось присутствие мертвых Гаунов. Они нашептывали мерзости, пугали ее ужасными предвестиями. И она все молилась и молилась о милости.

И тут, словно бы в ответ на ее молитвы, сам Патридом, до того казавшийся ей далеким седовласым божеством, подошел к ней в саду, взял за подбородок и воскликнул: «Клянусь богами! Да ты достойна самого императора, девочка… Сегодня ночью. Жди меня сегодня ночью». Как в тот день ликовала ее душа! «Достойна самого императора!» Как тщательно она брилась и смешивала наилучшие благовония в предвкушении его визита! «Достойна самого императора!» И как она рыдала, когда он не пришел! «Да не реви ты, Серча, – сказали ей другие девушки. – Он вообще больше мальчиков любит».

В течение нескольких дней после этого она смотрела на всех мальчиков с отвращением.

И продолжала молиться идолам, хотя теперь их квадратные личики, казалось, смотрели на нее с насмешкой. Но ведь она, Серве, должна значить хоть что-то, не правда ли? Все, чего она просила, – это какого-нибудь знака, чего-нибудь, все равно чего… Она ползала перед ними в пыли.

Потом один из сыновей Патридома, Перист, взял ее к себе в постель вместе со своей женой. Поначалу Серве было жалко его жену, девушку с мужским лицом, которую выдали замуж за Гауна Периста, чтобы закрепить союз между знатными домами. Однако когда Перист использовал ее, чтобы исторгнуть из себя семя, которое собирался вложить во чрево своей жены, Серве почувствовала жаркую ненависть этой женщины – как будто они лежали в постели с небольшим костром. И исключительно затем, чтобы подразнить уродливую ханжу, она принялась вскрикивать и стонать, распалять похоть Периста распутными словами и уловками и добилась наконец того, что он исторг свое семя в нее.

Уродливая женушка рыдала, верещала как резаная. Перист принялся ее бить, но она не умолкала. Серве была немного напугана тем, какое злорадство в ней это вызвало, однако все же побежала в святилище и возблагодарила предков Гаунов. А вскоре после этого, когда она поняла, что носит ребенка Периста, она стащила у конюха одного из его голубей и принесла голубя им в жертву.

Когда она была на шестом месяце, жена Периста сказала ей: «Что, Серча, три месяца осталось до похорон?»

Серве в ужасе побежала к самому Перисту. Тот дал ей пощечину и прогнал. Она для него ничего не значила. Серве вернулась к идолам Гаунов. Она предлагала им все, все, что угодно. Но ее ребенок родился синеньким, так ей сказали. Синим, как жрецы Джукана.

И все равно Серве продолжала молиться – на этот раз о мести. Она молилась Гаунам о погибели Гаунов.

Год спустя Патридом уехал с виллы вместе со всеми мужчинами. Назревающая Священная война выходила из-под контроля, и императору понадобились все легаты. И тут явились скюльвенды. Пантерут с его мунуатами.

Варвары нашли ее в святилище. Она визжала и разбивала каменных идолов об пол.

Вилла пылала, и почти все уродливые жены Гаунов вместе с их уродливыми детьми были преданы мечу. Жену Бараста, наложниц помоложе и рабынь помиловиднее согнали к воротам. Серве рыдала, как и остальные, оплакивая свой горящий дом. Дом, который она ненавидела.

Кошмарные страдания. Жестокость. Такого она до сих пор еще не испытывала. Каждую из них привязали к седлу одного из мунуатских воинов и заставили бежать за лошадью до самых Хетант. По ночам они сбивались в кучу и плакали, и визжали, когда к ним являлись мунуаты с фаллосами, намазанными салом. И Серве вспоминала слово, шейское слово, которого не было в ее родном нимбриканском. Оскорбительное слово.

«Справедливость».

Несмотря на все ее пустое тщеславие и мелкие грешки, Серве знала, что она что-то значит. Она была чем-то. Она была Серве, дочь Ингаэры, и заслуживала куда большего, чем ей было дано. Она вернет себе утраченное достоинство или умрет в ненависти!

Но она обрела мужество в ужасное время. Она старалась не плакать. Она старалась быть сильной. Она даже плюнула в лицо Пантеруту, скюльвенду, который объявил ее своей добычей. Однако скюльвенды были не совсем люди. На всех чужеземцев они смотрели свысока, словно бы с вершины некой безбожной горы. Они были более чужими, чем самые грубые из сыновей Патридома. Они были скюльвенды, укротители коней и мужей, а она была Серве.

Однако она каким-то образом цеплялась за это чужое слово. И видя, как мунуаты умирают от рук этих двоих людей, она осмелилась возрадоваться, осмелилась поверить, что ее освободят. Вот она, справедливость, наконец-то!

– Помогите! – кричала она приближающемуся Найюру. – Вы должны нас спасти!

Гауны считали ее никчемной. Просто еще один никчемный норсирайский персик. Она верила им, но продолжала молиться. Умолять. «Покажите им! Пожалуйста! Покажите им, что я что-то, да значу!»

И вот она молит о милости сумасшедшего скюльвенда. Требует справедливости.

Дура никчемная! В тот самый миг, когда Найюр опустился на нее своей окровавленной тушей, она поняла. Нет ничего, кроме прихотей. Нет ничего, кроме подчинения. Нет ничего, кроме боли, смерти и страха.

Справедливость – всего лишь еще один вероломный идол Гаунов.

Отец вытащил ее полуголой из-под одеяла и отдал в заскорузлые руки незнакомца.

– Теперь ты принадлежишь этим людям, Серве. Да хранят тебя наши боги.

Перист оторвался от свитков, нахмурился насмешливо и удивленно.

– Ты, Серве, должно быть, забыла, кто ты такая! Ну-ка дай мне твою руку, детка.

Идолы Гаунов ухмыляются каменными лицами. Насмешливое молчание.

Пантерут утер с лица плевок и достал нож.

– Твоя тропа узка, сука, а ты этого не знаешь… Я тебе покажу!

Найюр стиснул ее запястья крепче любых кандалов.

– Повинуйся моей воле, девушка. Повинуйся во всем. Иного я не потерплю. Все, что не повинуется, я затопчу.

Почему они все так жестоки с ней? Почему все ее ненавидят? Наказывают ее? Делают ей больно? Почему?

Потому что она – Серве, она – ничто. И навсегда останется ничем.

Вот почему Келлхус оставляет ее каждый вечер.

В какой-то момент они перевалили через хребет Хетант, и путь пошел вниз. Скюльвенд запрещал им разводить костры, но ночи сделались теплее. Впереди простиралась Киранейская равнина, темная в восковых далях, точно кожица переспелой сливы.

Келлхус остановился у края утеса и окинул взглядом нагромождение ущелий и древних лесов. Помнится, почти так же выглядела Куниюрия с вершин Дэмуа, но в то время, как Куниюрия была мертвой, этот край оставался живым. Три Моря. Последняя великая цивилизация людей. Наконец-то он пришел сюда!

«Я уже близко, отец».

– Мы больше не можем так идти, – сказал позади него скюльвенд.

«Он решил, что это должно произойти сейчас». Келлхус предвидел этот момент с тех самых пор, как они несколько часов тому назад свернули лагерь.

– Что ты имеешь в виду, скюльвенд?

– Двоим таким людям, как мы, не пройти в земли фаним во время Священной войны. Нас повесят как шпионов задолго до того, как мы достигнем Шайме.

– Но мы ведь затем и перешли через горы, разве нет? Чтобы вместо этого пройти через империю…

– Нет, – угрюмо ответил скюльвенд. – Через империю мы ехать не можем. Я привел тебя сюда, чтобы убить.

– Или, – ответил Келлхус, по-прежнему обращаясь к раскинувшемуся под ногами пейзажу, – чтобы я убил тебя.

Келлхус повернулся спиной к империи, лицом к Найюру. Скюльвенд стоял, со всех сторон обрамленный нагретыми на солнце поверхностями скалы. Серве встала неподалеку. Келлхус обратил внимание, что ее ногти в крови.

– Ты думал об этом, не так ли?

Скюльвенд облизнул губы.

– Ты сказал.

Келлхус обхватил варвара своим постижением, как ребенок сжимает в горсти трепещущую пташку – чутко откликаясь на любой трепет, на биение крохотного сердечка, на жаркое дыхание напуганного существа.

Стоит ли намекнуть ему, показать, насколько он прозрачен? Найюр уже много дней, с тех пор, как узнал от Серве о Священной войне, отказывался говорить и о войне, и о своих планах. Но его намерения были ясны: он завел их в Хетанты, чтобы выиграть время, – Келлхусу уже случалось видеть, как другие люди поступают так, когда они слишком слабы, чтобы отрешиться от своих неотступных мыслей. Найюру нужно было продолжать преследовать Моэнгхуса, даже несмотря на то, что он понимал, что эта погоня – не более чем фарс.

Но теперь они стояли на пороге империи, земли, где со скюльвендов заживо сдирают кожу. Прежде, пока они приближались к Хетантам, Найюр просто боялся, что Келлхус его убьет. Теперь, зная, что само его присутствие вот-вот станет смертельной угрозой, он был в этом уверен. Келлхус еще утром заметил в нем решимость – и в его словах, и в осторожных взглядах. Если Найюр урс Скиоата не сможет воспользоваться сыном, чтобы убить отца, он убьет сына.

Даже несмотря на то, что он знал: это невозможно.

«Так много мучений».

Ненависть, подавляющая в своем масштабе и мощи, достаточно сильная для того, чтобы уничтожить бесчисленное количество людей, чтобы уничтожить себя или даже самое истину. Мощнейшее орудие.

– Что ты хочешь услышать? – спросил Келлхус. – Что теперь, когда мы добрались до империи, ты мне больше не нужен? Что теперь, когда ты мне больше не нужен, я намерен тебя убить? В конце концов, пройти через империю в обществе скюльвенда невозможно!

– Ты сам все сказал, дунианин. Еще тогда, когда лежал скованный у меня в якше. Для таких, как ты, нет ничего, кроме вашей миссии.

Какая проницательность! Ненависть, да, но сочетающаяся с почти сверхъестественным хитроумием. Найюр урс Скиоата опасен… Зачем ему, Келлхусу, терпеть его общество?

Затем, что Найюр все еще знает мир лучше него. И, что еще важнее, он знает войну. Он взращен ради войны.

«Он еще может мне пригодиться».

Если все пути паломников на Шайме перекрыты, у Келлхуса не остается выбора – нужно присоединиться к Священному воинству. Однако перспектива участия в войне ставила проблему практически неразрешимую. Он провел немало часов в вероятностном трансе, пытаясь рассчитать модели развития войны, однако ему недоставало знания принципов. Переменных слишком много, и все они слишком ненадежны. Война… Какие обстоятельства могут быть капризнее? И опаснее?

«Этот ли путь избрал ты для меня, отец? Это тоже твое испытание?»

– И какова же моя миссия, скюльвенд?

– Убийство. Ты должен убить своего отца.

– А как ты думаешь, какой силой обладает мой отец, дунианин, обладающий всеми теми же дарами, что и я, теперь, проведя тридцать лет среди людей, рожденных в миру?

Скюльвенд был ошеломлен.

– Я не подумал…

– А я подумал. Ты думаешь, что ты мне больше не нужен? Что мне не нужен кровавый Найюр урс Скиоата?

Укротитель коней и мужей? Человек, способный зарубить троих в три мгновения ока? Человек, который неуязвим для моих приемов, а следовательно, и для приемов моего отца? Кто бы ни был мой отец, скюльвенд, он наверняка могуществен. Слишком могуществен для того, чтобы его можно было убить в одиночку.

Келлхус слышал, как колотится сердце Найюра у него в груди, видел его мысли, блуждающие у него в глазах, чувствовал оцепенение, разлившееся по его конечностям. Как ни странно, Найюр умоляюще оглянулся на Серве – та задрожала от ужаса.

– Ты говоришь это, чтобы меня обмануть, – пробормотал Найюр. – Чтобы усыпить бдительность…

Снова эта стена недоверия, тупого и упрямого.

«Придется ему показать».

Келлхус выхватил меч и ринулся вперед.

Скюльвенд отреагировал мгновенно, хотя несколько деревянно, словно его рефлексы были притуплены растерянностью. Он легко отразил первый удар, однако от следующего отскочил назад. Келлхус видел, как с каждой новой атакой гнев Найюра полыхает все ярче, ощущал, как ярость пробуждается и охватывает его тело. Вскоре скюльвенд уже парировал удары с молниеносной быстротой и с такой силой, что кости трещали. Келлхус только раз видел, как скюльвендские мальчишки упражняются в багаратте, «машущем пути», скюльвендской технике фехтования. Тогда она показались ему чересчур замысловатой, перегруженной сомнительными приемчиками.

Но в сочетании с силой то было универсальное оружие. Удвоенной мощи взмахи Найюра едва не сбили его с ног. Келлхус отступил, симулируя усталость, создавая ложную уверенность в близкой победе.

Он услышал, как Серве кричит:

– Убей его, Келлхус! Убей!

Варвар крякнул и удвоил натиск. Келлхус отражал град сокрушительных ударов, изображая отчаяние. Он протянул руку, схватил Найюра за правое запястье, дернул на себя. Найюр каким-то немыслимым образом сумел поднять свободную руку, словно бы сквозь правую руку Келлхуса. И уперся ладонью в лицо Келлхусу.

Келлхус отшатнулся назад, дважды пнул Найюра по ребрам. Перекинулся через голову, опершись на руки, и без груда снова очутился в боевой стойке.

Он почувствовал на губах свою собственную кровь. «Как?»

Скюльвенд споткнулся, хватаясь за бок.

Келлхус понял, что неправильно оценил его рефлексы – и не только их.

Он отшвырнул меч и подошел к Найюру. Варвар взревел, сделал выпад, ударил. Келлхус смотрел, как острие клинка описало дугу, вспыхнувшую на солнце, на фоне скал и несущихся мимо облаков. Он поймал его в ладони, точно муху или лицо любимой. Вывернул клинок, выдернув рукоять из руки Найюра. Подшагнул ближе и ударил его в лицо. А когда скюльвенд подался назад, сделал подсечку и сбил его с ног.

Однако Найюр, вместо того чтобы отползать за пределы досягаемости, перекатился на ноги и бросился на него. Келлхус отклонился назад, поймал скюльвенд а за шею и за пояс сзади и пихнул его в направлении, противоположном тому, откуда он двигался, ближе к краю утеса. Когда Найюр попытался подняться, Келлхус отпихнул его еще дальше.

Новые удары, пока скюльвенд не стал походить скорее на бешеного зверя, чем на человека, – он судорожно хватал воздух ртом, размахивал руками, наказанными бесчувственностью. Келлхус ударил его еще раз, сильно, и варвар обмяк, приложившись головой о край утеса.

Келлхус поднял его, свесил варвара за край скалы, одной рукой удерживая его над далекой землей империи. Ветер развевал над бездной угольно-черные волосы скюльвенда.

– Ну, бросай же! – прохрипел Найюр сквозь сопли и слюни. Его ноги болтались над пропастью.

«Сколько ненависти!»

– Но я сказал правду, Найюр. Ты мне нужен.

Глаза скюльвенда в ужасе округлились. «Отпусти! – говорило его лицо. – Там, внизу, покой!»

И Келлхус понял, что снова неправильно оценил скюльвенда. Он думал, что Найюр неуязвим для травмы физического насилия, а это было не так. Келлхус избил его, как муж бьет жену или отец ребенка. Этот миг останется с ним навсегда, в воспоминаниях и невольных жестах. Еще одно унижение в общую кучу…

Келлхус вытащил Найюра на безопасное место и оставил лежать. Еще один промах.

Серве сидела под брюхом своей лошади и рыдала – не потому, что Келлхус спас скюльвенда, а потому, что он его не убил.

– Иглита сун тамата! – причитала она на своем родном языке. – Иглита сун таматеа-а!

«Если бы ты меня любил…»

– Ты мне веришь? – спросил Келлхус у скюльвенда. Тот посмотрел на него в тупом ошеломлении, как будто растерявшийся от того, что больше не испытывает гнева. Потом, пошатываясь, поднялся на ноги.

– Заткнись! – приказал он Серве, хотя сам не мог отвести глаз от Келлхуса.

Серве продолжала причитать, обращаясь к Келлхусу. Найюр перевел взгляд с Келлхуса на свою добычу. Он подошел к ней и молча закатил оплеуху.

– Заткнись, я сказал!

– Ты мне веришь? – снова спросил Келлхус.

Серве всхлипывала, стараясь сдержать рыдания.

«Столько горя».

– Я тебе верю, – сказал Найюр и внезапно отвел взгляд. Вместо этого он уставился на Серве.

Келлхус уже знал, что он именно это и ответит, но одно дело – знать, другое – услышать признание.

Однако когда скюльвенд снова посмотрел на него, в его глазах горела все та же прежняя ярость, ярость почти физически ощутимая. Келлхус и раньше об этом подумывал, но теперь он знал совершенно точно: этот скюльвенд сумасшедший.

– Я верю, что ты думаешь, будто я нужен тебе, дунианин. Пока что.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Келлхус, искренне озадаченный. «Он делается все более странным и непредсказуемым».

– Ты планируешь присоединиться к этому Священному воинству. Использовать его, чтобы вместе с ним прийти в Шайме.

– Другого пути я не вижу.

– Но что бы ты там ни говорил о том, как я тебе нужен, – продолжал Найюр, – ты забываешь, что я в глазах айнрити язычник, ничем не лучше тех фаним, которых они надеются уничтожить.

– Тогда ты больше не язычник.

– А кто же, обращенный, что ли? – недоверчиво хмыкнул Найюр.

– Нет. Человек, пробудившийся от варварства. Человек, выживший в битве при Кийуте, который утратил веру в обычаи своих сородичей. Помни: айнрити, как и все народы, именно себя считают избранными, вершиной того, какими надлежит быть правильным людям. Лжи, которая льстит этому представлению, почти всегда верят.

Келлхус видел, что обширность его знания пугает скюльвенда. Этот человек пытался укрепить свое положение, ничего не говоря ему о Трех Морях. Келлхус проследил выводы, которые заставили скюльвенда нахмуриться, увидел, как тот взглянул на Серве… Однако их ждало много более насущных дел.

– Нансурцам нет дела до этих баек, – возразил Найюр. – Им достаточно будет шрамов на моих руках.

Келлхус не понимал, откуда такое сопротивление. Не ужели этот человек не хочет найти и убить Моэнгхуса?

«Возможно ли, чтобы он до сих пор оставался для меня загадкой?»

Келлхус кивнул, но кивнул таким образом, словно, принимая возражение, тут же его отметал.

– Серве говорит, в империи собираются народы со всех Трех Морей. Мы присоединимся к ним и не станем иметь дела с нансурцами.

– Может быть… – медленно ответил Найюр. – Если сумеем незамеченными добраться до Момемна.

Но тут же покачал головой.

– Нет. Скюльвенды не бродят по империи просто так. Один мой вид вызовет слишком много вопросов, слишком много ненависти. Ты просто не представляешь, дунианин, как они нас презирают и ненавидят.

Да, это отчаяние, сомнений быть не может. Келлхус осознал, что какая-то часть этого человека утратила надежду отыскать Моэнгхуса. Как он мог этого не заметить?

Но куда важнее был вопрос, правду ли говорит скюльвенд. Быть может, пересечь империю в обществе Найюра действительно невозможно? Если так, то придется…

Нет. Все зависит от того, насколько ты владеешь обстоятельствами. Он не просто присоединится к Священному воинству – он захватит его, станет управлять им, как своим орудием. Но как и с любым новым оружием, тут требуются наставления, обучение. И шанс найти другого человека, обладающего таким же опытом и прозорливостью, как Найюр урс Скиоата, практически равны нулю. «Его называют самым свирепым из людей…»

Этот человек знает слишком много – но Келлхус знает недостаточно, по крайней мере пока. Сколь бы опасен ни был путь через империю, дело стоит того, чтобы его предпринять. Если трудности окажутся непреодолимы, еще не поздно будет все переиначить.

– Если тебя спросят, – ответил Келлхус, – расскажи про битву при Кийуте. Те немногие утемоты, что пережиги битву с Икуреем Конфасом, уничтожены соседями. Ты – последний из своего племени. Обездоленный человек, изгнанный из своей страны горем и несчастьями.

– А ты кем будешь, дунианин?

Келлхус провел немало часов, борясь с этим вопросом.

– А я буду причиной того, почему ты присоединился к Священному воинству. Я буду князем, которого ты повстречал по пути на юг через свои утраченные земли. Князем с другого конца мира, которому приснился Шайме. Люди Трех Морей об Атритау практически ничего не знают, слышали только, что он пережил их мифический Армагеддон. Мы явимся к ним из тьмы, скюльвенд. Мы будем теми, за кого себя выдадим.

– Князем… – недоверчиво повторил Найюр. – Откуда?

– Князем Атритау, которого ты встретил, блуждая по северным пустошам.

Найюр теперь понял и даже оценил проложенный для него путь, но Келлхус знал, что в душе у скюльвенда все еще бушуют сомнения. Много ли способен вынести этот человек ради того, чтобы увидеть, как будет отомщена смерть его отца?

Вождь утемотов вытер губы и нос голым предплечьем. Сплюнул кровью.

– Князь пустоты, – сказал он.

В утреннем свете Келлхус смотрел, как скюльвенд подъехал к шесту. На шесте торчал череп, все еще обтянутый кожей и обрамленный клочьями черных, похожих на шерсть волос. Скюльвендских волос. На некотором расстоянии от него торчали другие шесты – другие скюльвендские головы, расставленные через промежутки, предписанные математиками Конфаса. На каждую милю по столько-то скюльвендских голов.

Келлхус развернулся в седле к Серве, которая смотрела на него вопросительно.

– Если нас найдут, его убьют, – сказала она. – Он что не понимает?

Ее тон говорил: «Он нам не нужен, любовь моя. Ты можешь его убить». Келлхус видел сценарии, проносящиеся перед ее глазами. Пронзительный крик, который она готовила много дней, предназначенный для их первой же встреч с нансурскими дозорами.

– Ты не должна предавать нас, Серве, – сказал Келлхус, как сказал бы нимбриканский отец, обращаясь к дочери.

Красивое личико вытянулось, ошеломленное.

– Тебя я бы не предала ни за что на свете, Келлхус! Если хочешь знать…

– Я знаю: ты не понимаешь, что связывает меня с этим скюльвендом. Тебе этого не понять. Знай только, что если ты предашь его, ты предашь и меня тоже.

– Келлхус, я… – Ошеломление превратилось в обиду, в слезы.

– Ты должна мириться с ним, Серве.

Она отвернулась, чтобы не видеть его ужасных глаз, и расплакалась.

– Ради тебя? – с горечью бросила она.

– Я – только обещание.

– Обещание? – переспросила она. – Чье обещание? Однако тут вернулся Найюр. Он обогнул их и подъехал к вьючным лошадям. Увидев, что Серве плачет, он криво усмехнулся.

– Запомни этот момент, женщина! – сказал он на шейском. – Он будет твоей единственной мерой этого человека.

И хрипло расхохотался.

Он наклонился, сидя на коне, и принялся рыться в од ном из мешков. Вытащил грязную шерстяную рубаху, раз делся до пояса и натянул ее. Рубаха не скрывала его варварского происхождения, зато, по крайней мере, маскировала шрамы. Нансурцы не оставили бы без внимания эти свидетельства доблести.

Степняк указал на длинный ряд шестов. Они следовали очертаниям холмов. Одни покосились, другие стояли прямо. Шесты уходили к горизонту, вдаль от Хетант. Их мрачные ноши смотрели прочь, в сторону далекого моря. Неусыпный дозор мертвецов.

– Это дорога в Момемн, – сказал он и сплюнул в истоптанную траву.

ГЛАВА 14 КИРАНЕЙСКАЯ РАВНИНА

Весна, 4111 год Бивня, Нансурская империя

Щебет одинокого лесного жаворонка звенел в лесной тишине, точно ария под аккомпанемент шума ветра в кронах. «Час обеда, – подумала она. – После полудня птицы всегда засыпают».

Глаза Серве открылись, и впервые за долгое время она почувствовала себя спокойно.

Грудь Келлхуса у нее под щекой вздымалась и опадала в ритм ровному дыханию спящего. Она и прежде пыталась подлезть к нему на кошму, однако он каждый раз сопротивлялся – видимо, чтобы не раздражать скюльвенда. Но сегодня утром, после того, как они всю ночь напролет ехали в темноте, он наконец сдался. И теперь она наслаждалась близостью его сильного тела, сонным ощущением убежища, предоставляемого его рукой. «Келлхус, знаешь ли ты, как я тебя люблю?»

Она еще никогда не знала такого мужчины. Мужчины, который понимал бы ее и все-таки любил.

Она рассеянно обвела взглядом крону огромной ивы, под которой они расположились. Ветви выгибались на фоне других, более высоких ветвей, раздвигались, точно женские ноги, и снова сходились, прикрытые широкими юбками листвы, которая шуршала и колыхалась под солнечным ветром. Серве чувствовала душу огромного дерева, сонную, печальную и бесконечно мудрую, повидавшую бессчетное число солнц.

Тут Серве услыхала плеск.

Скюльвенд, сняв рубаху, присел на корточки у воды, неловко зачерпывал воду левой рукой и промывал рану на правом предплечье. Девушка наблюдала за ним сквозь ресницы, делая вид, что спит. По его широкой спине змеились причудливые шрамы, вторая летопись в дополнение к тем шрамам, что покрывали его руки.

Лес приутих, словно чувствуя ее взгляд. Лесную тишь подчеркивало суровое величие деревьев. Даже одинокая птаха умолкла, уступив место плеску воды.

Серве не боялась скюльвенда – быть может, впервые за все это время. Она подумала, что сейчас он выглядит одиноким, даже задумчивым. Вот он опустил голову и принялся полоскать свои длинные черные волосы. Ровная поверхность реки плавно катилась мимо, неся веточки и пушинки. У дальнего берега расходились круги от бегущей по воде водомерки.

И тут она увидела на том берегу мальчишку.

Поначалу она заметила только его лицо, полускрытое мшистым буреломом. Потом разглядела тонкие руки и ноги, такие же неподвижные, как скрывающие их ветви.

«Есть ли у тебя мать?» – сонно подумала Серве, но когда сообразила, что мальчишка наблюдает за скюльвендом, ее внезапно охватил ужас.

«Уходи! Беги отсюда!»

– Степняк! – негромко окликнул Келлхус.

Застигнутый врасплох, скюльвенд резко обернулся на зов.

– Тус’афаро то грингмут т’ягга, – сказал Келлхус.

Серве почувствовала, как ее макушки коснулась его кивнувшая голова.

Скюльвенд проследил направление его взгляда, вгляделся в тенистый противоположный берег. Какой-то миг мальчишка и скюльвенд молча смотрели в глаза друг другу.

– Поди сюда, мальчик, – окликнул Найюр через реку. – Поди сюда, покажу чего-то.

Мальчишка заколебался. Видно было, что ему и страшно, и любопытно.

«Нет! Тебе надо бежать! Беги!»

– Иди сюда, – повторил Найюр, маня его рукой. – Мы тебе ничего плохого не сделаем.

Мальчишка вышел из-за груды валежника, настороженный, неуверенный…

– Беги! – взвизгнула Серве.

Мальчишка сиганул в лес, только спина сверкнула белым на фоне густой зелени.

– Шлюха сраная! – рявкнул Найюр и понесся вброд через реку, выхватив кинжал.

Келлхус сорвался с места одновременно с ним: перекатился на ноги и помчался за скюльвендом.

– Келлхус! – крикнула она вслед, глядя, как тот исчезает за деревьями на той стороне. – Не дай ему его убить!

Но тут внезапный ужас ошеломил ее: неизъяснимая уверенность, что и Келлхус тоже хочет убить мальчишку!

«Ты должна мириться с ним, Серве».

Еще размякшая после сна, она кое-как поднялась на ноги и бросилась в темную воду. Ее босые ноги скользили по слизистым камням, но она легла на воду и одним толчком почти достигла противоположного берега. А потом она вскочила, промокнув насквозь в холодной воде, и побежала по речной гальке сквозь прибрежный кустарник в лесной сумрак, испещренный солнечными зайчиками.

Она неслась, как дикий зверь, по слежавшейся палой листве, перепрыгивала через папоротники и упавшие сучья, следуя за их стремительными тенями все глубже в чащу. Ноги казались невесомыми, легкие – бездонными. Она была дыхание и бешеная скорость, ничего более.

– Бас’тушри! – слышалось под пологом леса. – Бас’тушри!

Это скюльвенд окликал Келлхуса. Но откуда?

Она ухватилась за ствол молодого ясеня и остановилась. Огляделась, услыхала дальний треск – кто-то ломился через подлесок, – но ничего не увидела. В первый раз за много недель она осталась одна.

Она знала: они убьют мальчишку, если поймают, чтобы тот никому не смог рассказать, что видел их. Они едут через империю тайно, вынужденные скрываться из-за шрамов, которыми исполосованы руки скюльвенда. И тут до Серве дошло, что ей-то скрываться незачем! Империя – ее страна или хотя бы страна, куда продал ее отец…

«Я у себя дома. Мне незачем его терпеть».

Она выпустила ствол деревца и с невидящим взглядом и зудящим сердцем пошла под прямым углом к тому направлению, в котором бежала сначала. Некоторое время она так шла. Один раз сквозь шелест листвы до нее донеслись отдаленные крики. «Я у себя дома», – думала она. Однако потом нахлынули мысли о Келлхусе, странно смешивавшиеся с образами жестокого скюльвенда. Глаза Келлхуса, когда она говорила, сощуренные сочувственно или со сдерживаемой улыбкой. Возбуждение, которое ее охватывало, когда он брал ее за руку, как будто это невинное прикосновение сулило нечто немыслимо прекрасное. И то, что он говорил – слова, которые проникали в самую глубину ее души, – превращало ее убогую жизнь в идеал захватывающей красоты.

«Келлхус меня любит. Он первый, кто полюбил меня».

И Серве трясущимися руками ощупывала свой живот под мокрой одеждой.

Ее начала бить дрожь. Прочие женщины, которых мунуаты захватили вместе с ней, видимо, уже мертвы. Ей было их не жалко. Какая-то мелкая и злобная часть ее души даже радовалась тому, что жены Гаунов, эти бабы, которые придушили ее ребенка, ее синенького ребеночка, теперь все умерли. Но она знала: в империи, где бы она ни очутилась, все равно повсюду ее ждут все те же жены Гаунов.

Серве всегда остро сознавала, как она красива, и, пока она жила среди своих соплеменников-нимбриканцев, ей казалось, будто эта красота – великий дар богов, залог того, что ее будущий супруг будет владельцем многих голов скота. Но тут, в империи, эта красота сулила лишь то, что она будет любимой наложницей, которую станут презирать и ненавидеть законные жены какого-нибудь Патридома, наложницей, обреченной рожать синеньких детей.

Пока что ее живот был плоским, но она чувствовала, что он там. У нее будет ребенок.

Серве представила себе, как разъярится скюльвенд, но тем не менее думала: «Это ребенок Келлхуса. Наш ребенок».

Она повернулась и пошла обратно.

Вскоре Серве сообразила, что заблудилась. Ей снова стало страшно. Она посмотрела на белое пятно солнца, сияющее сквозь плотные кроны, пытаясь определить, где тут север. Но она все равно не помнила, откуда пришла.

«Где ты? – подумала она, боясь окликнуть вслух. – Келлхус! Найди меня, пожалуйста!»

По лесу внезапно разнесся пронзительный вопль. Мальчик? Неужели они его нашли? Однако она тут же сообразила, что это не мальчик: вопль был мужской.

«Что происходит?»

И тут из-за холмика по правую руку от нее послышался топот копыт. Это ее ободрило.

«Это он! Увидев, что меня нет, он взял лошадей, чтобы быстрее…»

Но тут из-за холмика показались двое всадников, и сердце у нее упало. Они скакали вниз по пологому склону, взметая прошлогоднюю листву и комья земли, но, заметив ее, ошеломленно осадили коней, так, что те встали на дыбы.

Она тут же узнала их по доспехам и знакам различия: то были нижние чины кидрухилей, элитной конницы имперской армии. Двое из сыновей Гаунов служили в кидрухилях.

Тот, что помоложе и посмазливее, казалось, напугался не меньше ее самой: он начертал над гривой своего коня старушечий охранительный знак против духов. Однако второй, постарше, ухмыльнулся злорадной пьяной ухмылочкой. Через его лоб и щеку шел уродливый шрам в форме полумесяца.

«Здесь кидрухили? Значит ли это, что их убили?» Она представила себе мальчишку, выглядывающего из-за черных сучьев. «Жив ли он? Неужели он предупредил?.. Неужели это я во всем виновата?»

Эта мысль парализовала ее еще сильнее, чем страх перед всадниками. Она в ужасе втянула в себя воздух, и голова ее сама собой откинулась назад, точно подставляя горло их мечам. По щекам побежали слезы. «Бежать!» – лихорадочно думала она, однако была не в силах пошевелиться.

– Она с ними, – сказал всадник со шрамом, который все никак не мог совладать со своим взмыленным конем.

– Откуда ты знаешь? – нервно ответил второй.

– С ними, с ними. Такие персики в одиночку по лесу не бродят. Она не наша, это точно, и уж никак не дочка козопаса. Ты только погляди на нее!

Но его спутник и так не сводил глаз с Серве. С ее босых ног, пышных грудей, проступивших под мокрым платьем, но прежде всего – с ее лица. Как будто боялся, что она исчезнет, если отвернуться.

– Так ведь некогда же, – неубедительно возразил он.

– К черту! – бросил первый. – На то, чтобы трахнуть такую красотку, время всегда найдется.

Он с неожиданным изяществом соскочил наземь и вызывающе взглянул на приятеля, словно подначивая его сотворить какую-то пакость. «Делай как я, – казалось, говорил этот взгляд, – и мы здорово позабавимся!»

Всадник помоложе, устрашившись непонятно чего, последовал за своим более закаленным спутником. Он по-прежнему не отрывал взгляда от Серве, и его глаза каким-то образом ухитрялись быть одновременно застенчивыми и распутными.

Они оба возились со своими юбочками из кожи и железа. Тот, что со шрамом, подошел к ней, тот, что помоложе, держался позади с лошадьми. И уже отчаянно теребил свой вялый член.

– Ну, тогда я, может, просто посмотрю… – сказал он странным голосом.

«Их убили, – думала она. – Это я их убила».

– Только смотри, куда сморкаешься, – расхохотался другой. Глаза у него были голодные и совсем не веселые.

«Ты это заслужила».

Человек со шрамом обнажил кинжал, схватил ворот ее шерстяного платья и вспорол его от шеи до живота. Избегая встречаться с ней глазами, он острием кинжала отвел край ткани, обнажив ее правую грудь.

– Ух ты! – воскликнул он.

От него несло луком, гнилыми зубами и горьким вином. Он наконец посмотрел в ее перепуганные глаза и коснулся ладонью ее щеки. Ноготь у него на большом пальце был весь синий – прищемил или отшиб.

– Не трогайте меня! – прошептала Серве сдавленным голосом. Глаза у нее горели, губы дрожали. Безнадежная мольба ребенка, которого мучают другие дети.

– Тсс! – негромко сказал он. И мягко повалил ее на колени.

– Не обижайте меня! – выдавила она сквозь слезы.

– Да ни за что на свете! – ответил он, словно бы даже с благоговением.

Скрипнули кожаные ремни. Всадник опустился на одно колено и вонзил кинжал в землю. Он шумно, тяжело дышал.

– Сейен милостивый! – выдохнул он. Казалось, он сам напуган.

Она вздрогнула и съежилась, когда он провел по ее груди трясущейся рукой. Ее тело содрогнулось от первых рыданий.

«Помогите-помогите-помогите…»

Одна из лошадей шарахнулась в сторону. Раздался звук, словно кто-то рубанул топором сырое, прогнившее бревно. Она мельком увидела младшего всадника: его голова болталась на обрубке шеи, из падающего тела хлестала кровь. Потом в поле ее зрения появился скюльвенд: грудь его вздымалась, ноги и руки блестели от пота.

Всадник со шрамом вскрикнул, вскочил на ноги, выхватил меч. Но скюльвенд словно бы и не замечал его. Он искал взглядом Серве.

– Этот пес тебя ранил? – скорее рявкнул, чем спросил он.

Серве замотала головой, судорожно поправляя одежду. Она заметила рукоятку кинжала, торчащую из прошлогодней листвы.

– Слышь, варвар, – поспешно сказал кидрухиль. Меч у него в руке заметно дрожал. – Слышь, я просто не знал, что это твоя баба… Я не знал!

Найюр смотрел на него ледяным взглядом. В том, как были стиснуты его мощные челюсти, читалась какая-то странная насмешка. Он плюнул на труп его приятеля и усмехнулся по-волчьи.

Всадник подался в сторону от Серве, словно хотел оказаться подальше от места преступления.

– Н-ну, к-короче, друг. З-забирай коней и езжай. Ага? Б-бери все…

Серве показалось, будто она взлетела, подплыла к человеку со шрамом, а кинжал появился в его шее сам собой. Всадник суматошно взмахнул руками и сшиб ее наземь.

Она сидела и смотрела, как он рухнул на колени, хватаясь за шею. Потом выбросил руку назад, словно желая смягчить падение, и опрокинулся на бок, оторвав от земли бедра и сгребая в кучу листву ногой. Повернулся к ней лицом, блюя кровью. Глаза у него были круглые и блестящие. Умоляющие… «Г-г… гы-ы…»

Скюльвенд подошел, присел на корточки, небрежно выдернул кинжал у него из шеи. Потом встал, по всей видимости не обращая внимания на кровь, которая толчками вырывалась из раны. «Как будто маленький мальчик кончает писать», – отстраненно подумала она. Брызги крови попали скюльвенду на грудь и живот и оттуда потекли вниз, до загорелых колен и лодыжек. Умирающий человек все смотрел на нее между ног скюльвенда, глаза его постепенно стекленели и наполнялись сонным ужасом.

Найюр встал над ней. Широкие плечи, узкие бедра. Длинные, рельефные руки, оплетенные венами и шрамами. Кусок волчьей шкуры, свисающий между потных бедер. На миг ужас перед скюльвендом и ненависть к нему оставили Серве. Он спас ее от унижения, а может, и от смерти.

Однако воспоминания о его жестокости и грубости унять было не так-то просто. Звериное великолепие его тела сделалось чем-то жаждущим, сверхъестественно безумным. Он и сам не позволил бы ей забыть. Схватив ее левой рукой за горло, он поднял ее на ноги и прижал к стволу. Правой же он выхватил нож, угрожающе поднес его к лицу Серве, ровно настолько, чтобы она успела увидеть свое искаженное отражение в окровавленном лезвии. Потом прижал острие к ее виску. Кинжал был еще теплый. Она зажмурилась от прикосновения, ощутила, как кровь застучала в ухе.

Скюльвенд смотрел на Серве так пристально, что она всхлипнула. Его глаза! Голубовато-белые на белом, ледяной взгляд, начисто лишенный малейших проблесков милосердия, сверкающий древней ненавистью его народа…

– Пожалуйста… Не убивай меня, прошу тебя!

– Тот щенок, которого ты спугнула, едва не стоил нам наших жизней, девка! – прорычал он. – Еще раз так сделаешь – убью! А попытаешься снова сбежать – я вырежу весь мир, чтобы тебя отыскать, обещаю!

«Никогда больше! Никогда! Честное слово! Я буду терпеть тебя, буду!»

Он отпустил ее горло и схватил за правую руку. Она съежилась и заплакала, ожидая удара. Когда удара не последовало, она разрыдалась в голос, давясь собственными всхлипами. Самый лес, пики солнечных лучей, бьющие сквозь расходящиеся сучья, и стволы, точно столпы храма, казалось, гремели его гневом. «Я больше не буду!»

Скюльвенд обернулся к человеку со шрамом – тот до сих пор извивался на лесной подстилке, точно огромный червяк.

– Ты его убила, – сказал он с сильным акцентом. – Ты это понимаешь?

– Д-да… – тупо ответила она, пытаясь взять себя в руки. «Боги, что же теперь?»

Он прорезал кинжалом поперечную черту у нее на предплечье. Боль была острой и резкой, но Серве закусила губу, стараясь не кричать.

– Свазонд, – сказал он с грубой скюльвендской интонацией. – Человек, которого ты убила, ушел из мира, Серве. Он остался только здесь, в этом шраме на твоей руке. Это знак его отсутствия, всех тех чувств, что он не испытает, всех тех поступков, которые он не совершит. Знак ноши, которую ты несешь отныне.

Он размазал ладонью кровь, выступившую из раны, потом сжал ей руку.

– Я не понимаю! – всхлипнула Серве, не менее ошеломленная, чем напуганная. Зачем он это сделал? Что это, наказание? Почему он назвал ее по имени?

«Ты должна его терпеть…»

– Ты моя добыча, Серве. Мое племя.

Когда они вернулись в лагерь и нашли там Келлхуса, Серве спрыгнула с седла – она ехала на лошади человека со шрамом, а та заупрямилась, не желая входить в воду, и помчалась вброд навстречу ему. И бросилась ему в объятия, отчаянно стиснув руками.

Сильные пальцы гладили ее по волосам. В ее ушах отзывался стук его сердца. От него пахло высохшей на солнце листвой и жирной землей. Сквозь слезы она услышала:

– Тише, детка. Тебе теперь ничто не угрожает. Ты со мной.

Его голос был так похож на голос отца!

Скюльвенд проехал через реку вброд, ведя в поводу оставленного ею коня. И громко фыркнул, глядя на них.

Серве ничего не сказала, только оглянулась на него, посмотрела убийственным взглядом. Келлхус здесь. Она снова могла позволить себе ненавидеть скюльвенда.

Келлхус сказал:

– Бренг’ато гингис, кутмулта тос фиура.

Серве не понимала по-скюльвендски, однако она была уверена, что он сказал: «Она больше не твоя, оставь ее в покое!»

Найюр только расхохотался и ответил по-шейски:

– Сейчас не до того. Дозоры кидрухилей обычно насчитывают не менее пятидесяти всадников. А мы перебили не больше десятка.

Келлхус отодвинул от себя Серве и крепко сжал ее плечи. Она только сейчас заметила, что его туника и борода веером забрызганы кровью.

– Он прав, Серве. Нам грозит серьезная опасность. Теперь они станут нас преследовать.

Серве кивнула, из ее глаз снова хлынули слезы.

– Это все я виновата, Келлхус! – выдавила она. – Извини, пожалуйста… Но ведь это был ребенок! Я не могла допустить, чтобы он погиб!

Найюр снова фыркнул.

– Не волнуйся, девушка. Этот щенок никого предупредить не успел. Разве может обыкновенный мальчишка удрать от дунианина?

Серве пронзил ужас.

– Что он имеет в виду? – спросила она у Келлхуса. Но у того и у самого на глаза навернулись слезы. «Не-ет!»

Она представила себе мальчика: он лежит где-то в лесу, ручки и ножки неловко раскинуты, незрячие глаза смотрят в небо… «И все это из-за меня!» Еще одна пустота там, где следовало быть чувствам и поступкам. Что мог бы совершить этот безымянный мальчик? Каким героем он мог бы стать?

Келлхус отвернулся от нее, охваченный скорбью. И словно ища утешения в действиях, принялся скатывать кошму, на которой спал под большой ивой. Потом приостановился и, не глядя на нее, сказал скорбным голосом:

– Тебе придется забыть об этом, Серве. У нас нет времени.

От стыда ее внутренности будто наполнились ледяной водой.

«Это я вынудила его пойти на преступление! – думала она, глядя, как Келлхус приторачивает к седлу их вещи. Она снова положила руку на живот. – Мой первый грех против твоего отца…»

– Кони кидрухилей, – сказал скюльвенд. – Сперва загоним насмерть их.

Первые два дня им удавалось уходить от преследователей без особого труда. Они полагались на дремучие леса, росшие вокруг верховий реки Фай, и воинскую смекалку скюльвенда. Тем не менее бегство тяжело сказывалось на Серве. День и ночь проводить в седле, пробираться по глубоким оврагам, переправляться через бесчисленные притоки Фая – все это вымотало ее почти до полного изнеможения. К первой ночи она шаталась в седле, точно пьяная, борясь с онемевшими конечностями и глазами, которые закрывались сами собой, пока Найюр с Келлхусом шли впереди, пешком. Они казались неутомимыми, и Серве бесило, что она такая слабая.

К концу второго дня Найюр разрешил остановиться на ночлег, предположив, что если за ними и была погоня, то от нее удалось оторваться. Он сказал, что в их пользу работают две вещи. Во-первых, то, что они едут на восток, в то время как любой скюльвендский отряд, встретившись с кидрухилями, непременно повернул бы обратно к Хетантам. Во-вторых, то, что им с Келлхусом удалось перебить так много этих кидрухилей после того, как тем не повезло наткнуться на них в лесу, пока они гонялись за мальчишкой. Серве слишком устала, чтобы напомнить, что и она убила одного. Она только потерла запекшуюся кровь на предплечье, сама удивляясь вспыхнувшей в душе гордости.

– Кидрухили – надменные глупцы, – продолжал Найюр. – Одиннадцать трупов убедят их в том, что отряд был немалый. А это значит, что они будут осторожны во время погони и предпочтут послать за подкреплением. Это означает также, что если они наткнутся на наш след, ведущий на восток, то сочтут это уловкой и вместо этого поедут по нему на запад, в сторону гор, надеясь напасть на след основного отряда.

В ту ночь они ели сырую рыбу, которую Найюр набил копьем в ближайшем ручье. Несмотря на свою ненависть, Серве не могла не восхищаться тем, как свободно этот человек чувствует себя в глуши. Казалось, он здесь у себя дома. Он определял, какая местность ждет впереди, руководствуясь пением птиц, он подбадривал усталых коней, скармливая им растущие на пнях поганки. Она начала понимать, что скюльвенд способен не только на жестокости и убийства.

Пока Серве дивилась тому, что наслаждается пищей, от которой в прежней жизни ее бы стошнило, Найюр рассказывал эпизоды из своих прошлых набегов на империю. Он объяснил, что избавиться от преследования можно только в западных провинциях империи: они давно стоят заброшенными из-за нападений его сородичей. А вот когда они окажутся в густонаселенных землях у низовий Фая, там им будет грозить куда более серьезная опасность.

И Серве не впервые задалась вопросом: зачем эти люди вообще предприняли подобное путешествие?

Когда рассвело, они снова тронулись в путь, намереваясь ехать дотемна. Утром Найюр завалил молодого оленя, и Серве сочла это добрым знаком, хотя перспектива есть дичь сырой ее совсем не радовала. Ее постоянно терзал голод, однако теперь она предпочитала помалкивать об этом из-за гневного взгляда скюльвенда. Однако ближе к середине дня Келлхус поравнялся с ней и спросил:

– Ты снова хочешь есть, да, Серве?

– Откуда ты все знаешь? – спросила она.

Ее не переставало восхищать то, как Келлхус каждый раз угадывал ее мысли, и та часть ее души, которая питала к нему благоговение, обретала новую пищу.

– Давно ли это, Серве?

– Что – давно? – спросила она, внезапно испугавшись.

– Давно ли ты забеременела?

«Но ведь это твой ребенок, Келлхус! Твой!»

– Мы ведь еще ни разу не совокуплялись, – мягко сказал он.

Серве внезапно растерялась, не понимая, что он имеет в виду, и не зная, неужели она произнесла это вслух. Ну как же они не совокуплялись! Она ведь беременна, разве нет? Кто же еще мог быть отцом этого ребенка?

Ее глаза наполнились слезами.

«Келлхус… Ты что, пытаешься меня обидеть?»

– Нет-нет! – ответил он. – Извини, милая Серве! Скоро мы остановимся и поедим.

Он выехал вперед и присоединился к Найюру. Серве смотрела в его широкую спину. Она привыкла наблюдать за их короткими диалогами и получала злорадное удовольствие от тех моментов, когда обветренное лицо Найюра искажалось растерянностью и даже мукой.

Но на этот раз ей просто хотелось смотреть на Келлхуса, наблюдать, как вспыхивает солнце в его светлых волосах, изучать великолепный изгиб его губ, блеск его всезнающих глаз. И он казался почти болезненно красивым, словно нечто слишком яркое для этих холодных рек, голых скал и корявых стволов. Он казался…

Серве затаила дыхание. Она едва не упала в обморок.

«Я молчала, а он знал все, что я думаю!»

«Я – обещание», – сказал Келлхус тогда, у дороги со скюльвендскими черепами.

«Наше обещание! – шепнула она ребенку, которого носила в себе. – Наш бог».

Но может ли такое быть? Серве наслушалась бесчисленных историй о богах, имевших дело с людьми давным-давно, в далекие дни Бивня. Но ведь это было Писание. Это все правда! Однако чтобы бог бродил по земле в наши дни и чтобы он полюбил ее, Серве, дочку, проданную дому Гаунов, – это казалось невозможным. Но, быть может, в этом и есть смысл ее красоты. Именно за этим ей приходилось терпеть корыстные домогательства одного мужчины за другим. Она тоже слишком прекрасна для этого мира. Все эти годы она ждала пришествия своего суженого.

Анасуримбора Келлхуса.

Она улыбнулась сквозь слезы восторженной радости. Теперь она видела его таким, каков он на самом деле: сияющего неземным светом, с нимбами, подобными золотым дискам, над каждой из его рук. Она воистину видела его!

Позднее, когда они жевали полоски сырой оленины в продуваемой всеми ветрами тополиной рощице, он обернулся к ней и на ее родном нимбриканском сказал:

– Ты понимаешь.

Она улыбнулась, но совсем не удивилась, что он знает язык ее отца. Он не раз просил ее говорить с ним на этом языке – теперь она знала, не затем, чтобы учиться, но затем, чтобы услышать ее тайный голос, тот, что она скрывала от гнева скюльвенда.

– Да… я понимаю. Мне предназначено быть твоей супругой.

Она сморгнула слезы с глаз.

Он улыбнулся с богоподобным состраданием и нежно погладил ее по щеке.

– Скоро, Серве. Уже скоро.

В тот день они пересекли широкую долину и, переваливая через вершину ее дальнего склона, впервые увидели своих преследователей. Серве поначалу вообще не заметила их – только озаренные солнцем деревья вдоль каменистого обрыва. А потом разглядела: тени коней под деревьями, тонкие ноги движутся туда-сюда в тенистом сумраке, всадники пригибаются, уворачиваясь от невидимых ветвей. Внезапно один показался на краю долины. Его шлем и доспех сверкнули на солнце ослепительно-белым. Серве поспешно спряталась в тени.

– Они как будто растерялись, – предположила она.

– Потеряли наш след на каменистой почве, – угрюмо ответил Найюр. – Они ищут ту дорогу, которой мы спустились вниз.

После этого Найюр заставил их ехать быстрее. Держа в поводу запасных лошадей, они мчались по лесу. Скюльвенд вел их по холмам и склонам, пока они не наткнулись на мелкий ручеек с каменистым руслом. Тут они сменили направление и поехали вниз по течению вдоль илистых берегов, временами шлепая вброд по самому ручью, пока тот не влился в гораздо более крупную реку. Начинало холодать, открытые поляны почти терялись в серых вечерних тенях.

Несколько раз Серве казалось, будто она слышит позади, в лесу, голоса кидрухилей, однако из-за немолчного шума реки трудно было определить это наверняка. Тем не менее, как ни странно, страшно ей не было. Хотя возбуждение, которое она испытывала большую часть дня, улеглось, ощущение неизбежности осталось. Келлхус ехал рядом, и, стоило ее сердцу ослабеть, она неизменно встречала его ободряющий взгляд.

«Тебе нечего бояться, – думала она. – С нами твой отец».

– Эти леса, – говорил скюльвенд, повысив голос, чтобы его было слышно за шумом реки, – тянутся вперед еще на некоторое расстояние, а потом редеют и сменяются пастбищами. Будем ехать вперед до ночи, пока не стемнеет настолько, что кони не смогут идти дальше. Эти люди, которые преследуют нас, – не такие, как прочие. Они упорны и решительны. Они проводят жизнь, преследуя мой народ и сражаясь со скюльвендами в этих лесах. Они не остановятся, пока не догонят нас. Но когда мы выберемся из леса, преимущество будет на нашей стороне, потому что у нас есть запасные кони. Будем гнать их, покуда не загоним. Наша единственная надежда – мчаться вдоль Фая и добраться до Священного воинства быстрее, чем распространятся какие-либо вести о нашем появлении.

Они скакали следом за ним вдоль реки до тех пор, пока лунный свет не превратил ее в ртутную ленту, скакали мимо синеспинных камней и угрюмой громады леса. Через некоторое время луна села, и кони начали спотыкаться. Скюльвенд выругался и объявил остановку. Он спешился, молча принялся снимать с коней вещи и швырять все это добро в реку.

Серве, слишком усталая, чтобы говорить, тоже спешилась, потянулась, поежилась от ночного холодка и ненадолго подняла взгляд к Гвоздю Небес, сверкающему среди россыпей менее ярких звезд. Потом оглянулась назад, туда, откуда они приехали, и содрогнулась, увидев совсем другое мерцание: бледную цепочку огней, медленно ползущую вдоль реки.

– Келлхус! – окликнула она. Голос ее был хриплым от долгого молчания.

– Я их уже видел, – отозвался Найюр, зашвыривая седло подальше в быстрые воды. – У наших преследователей тоже есть преимущество: факелы.

Серве заметила, что его тон переменился – в нем появилась какая-то легкость, которой не было прежде. Легкость опытного работника, очутившегося в своей стихии.

– Они нагоняют нас, – заметил Келлхус. – И движутся слишком быстро для того, чтобы высматривать наши следы. Они просто едут вдоль берега. Быть может, мы как-нибудь сумеем использовать это.

– Ты неопытен в таких делах, дунианин.

– Тебе следует его послушаться! – вмешалась Серве – куда более пылко, чем собиралась.

Найюр обернулся к ней, и хотя лица во мраке было не видно, девушка почувствовала его возмущение. Скюльвенды не терпят, когда бабы умничают.

– Единственный способ, какой мы можем использовать, – ответил Найюр, еле сдерживая ярость, – это свернуть и двинуться напрямик через лес. Они поедут дальше и, возможно, действительно потеряют наш след, но к рассвету обязательно поймут свою ошибку. Тогда им придется вернуться назад – но вернутся они не все. Они уже знают, что мы пробираемся на восток, и они поймут, что опередили нас. Они пошлют вперед вести о нашем появлении – и тогда мы обречены. Наша единственная надежда – в том, чтобы обогнать их, поняла?

– Она все поняла, степняк, – ответил Келлхус.

И они пошли дальше пешком, ведя коней в поводу. Теперь предводительствовал Келлхус. Он безошибочно использовал любой ровный участок, так что время от времени Серве приходилось пускаться бегом. Несколько раз она спотыкалась и падала, но ей с грехом пополам удавалось вставать на ноги и бежать дальше, прежде чем скюльвенд успевал выбранить ее. Она задыхалась, грудь у нее болела, в боку временами кололо, точно ножом. Она вся была в синяках и царапинах и так вымоталась, что когда останавливалась, то ее шатало. Но об отдыхе не могло быть и речи – позади по-прежнему мерцала вереница факелов.

В конце концов река сделала поворот и обрушилась вниз лестницей каменных уступов. В свете звезд Серве угадала впереди большое водное пространство.

– Река Фай, – сказал Найюр. – Ничего, Серве, скоро снова поедем верхом.

Они не стали спускаться к Фаю следом за притоком – вместо этого они забрали вправо и нырнули в темный лес. Поначалу Серве практически ничего не видела и чувствовала себя так, словно пробирается на ощупь в каком-то кошмарном лабиринте. Хруст сучков под ногами. Конский храп. Изредка – стук копыта о твердый корень. Но постепенно бледный полусвет начал выхватывать из мрака отдельные детали: стройные стволы, валежник, россыпь опавших листьев под ногами. Она поняла, что скюльвенд был прав: лес редел.

Когда восточный край неба начал светлеть, Найюр приказал остановиться. Над его головой нависал громадный ком земли в корнях поваленного дерева.

– Теперь мы поскачем, – сказал Найюр. – И поскачем быстро.

Серве наконец-то снова очутилась в седле, но ее радость была недолгой. С Найюром впереди и Келлхусом позади они понеслись вперед, сминая подлесок. По мере того как лес редел, переплетенные кроны спускались все ниже, и вот уже казалось, будто они мчатся прямо сквозь них. Их хлестали бесчисленные ветви. Сквозь дробный топот копыт Серве слышала, как нарастает утренний птичий гомон.

Наконец они вырвались из досаждавшего им подлеска и помчались напрямик через пастбища. Серве вскрикнула и рассмеялась, ободренная внезапно распахнувшимся перед ней простором. Прохладный воздух бил в лицо и растрепал волосы на отдельные развевающиеся пряди. Впереди, над горизонтом, вставал огромный алый шар солнца, заливая лиловую даль оранжевым и багряным.

Постепенно пастбища сменялись возделанными землями. Теперь повсюду, куда ни глянь, тянулись всходы молодого ячменя, пшеницы и проса. Кавалькада огибала маленькие земледельческие деревушки и огромные плантации, принадлежавшие домам Объединения. Будучи наложницей Гаунов, Серве сама все время жила на таких виллах, и, глядя на ветхие бараки, красные черепичные крыши и ряды похожих на копья можжевельников, она удивлялась тому, как места, некогда столь знакомые, сделались вдруг чуждыми и угрожающими.

Рабы, трудившиеся на полях, поднимали головы и провожали взглядом всадников, проносившихся мимо по пыльным проселкам. Возницы ругались, когда они пролетали мимо, осыпая их пылью и мелкими камешками. Бабы роняли корзины с бельем и оттаскивали с дороги зазевавшихся ребятишек. «Что думают эти люди? – сонно гадала Серве, опьяневшая от усталости. – Что они видят?»

Пожалуй, отчаянных беглецов. Мужчину, чье жестокое лицо напомнило им об ужасных скюльвендах. Другого мужчину, чьи голубые глаза успевают увидеть их насквозь за один мимолетный взгляд. И прекрасную женщину с распущенными белокурыми волосами – добычу, которую эти мужчины, похоже, не желают отдавать своим невидимым преследователям.

Ближе к вечеру они поднялись на взмыленных конях на вершину каменистого холма, и там скюльвенд наконец разрешил краткую передышку. Серве буквально свалилась с седла. Она рухнула наземь и растянулась в траве. В ушах звенело, земля под ней медленно плыла и кружилась. Некоторое время она могла только лежать и дышать. Потом услышала, как скюльвенд выругался.

– Вот упрямые ублюдки! – бросил он. – Тот, кто ведет этих людей, не только упорен, но еще и хитер.

– Что же нам делать? – спросил Келлхус. Этот вопрос ее несколько разочаровал.

«Ты же знаешь! Ты всегда знаешь! Зачем ты к нему подлизываешься?»

Она с трудом поднялась на ноги, удивленная тем, как быстро окоченели ее конечности, и устремила взгляд к горизонту, туда же, куда смотрели они. Под розовеющим солнцем виднелся хвост пыли, тянущийся к реке, – и все.

– Сколько их там? – спросил Найюр у Келлхуса.

– Как и прежде – шестьдесят восемь. Только кони у них теперь другие.

– Другие кони… – повторил Найюр сухо, словно его раздражало как то, что это сулило, так и способность Келлхуса делать подобные выводы. – Должно быть, они раздобыли их где-то по дороге.

– А ты что, не предвидел этого?

– Шестьдесят восемь… – повторил Найюр, пропустив его вопрос мимо ушей. – Многовато? – спросил он, глядя на Келлхуса в упор.

– Многовато.

– А если ночью напасть?

Келлхус кивнул. Глаза его сделались какими-то невидящими.

– Быть может, – ответил он наконец. – Но только если все прочие варианты будут исчерпаны.

– Какие варианты? – спросил Найюр. – Что… что нам делать?

Серве заметила, что его лицо исказилось непонятной мукой. «Отчего его это так раздражает? Разве он не видит, что нам суждено следовать за ним и повиноваться ему?»

– Мы их слегка опережаем, – твердо ответил Келлхус. – Надо ехать дальше.

Теперь впереди оказался Келлхус. Они спустились по теневому склону холма, постепенно набирая скорость. Распугали небольшую отару овец и пустили своих многострадальных коней еще более быстрым галопом, чем прежде.

Серве скакала через пастбище и чувствовала, как от сведенных судорогой ног по телу расползается тупая боль. Они выехали из тени холма, и спину стало греть ласковое вечернее солнышко. Серве выслала коня вперед и поравнялась с Келлхусом, сверкнув яростной усмешкой. Он насмешил ее, скорчив рожу: выпучил глаза, словно потрясенный ее дерзостью, и негодующе нахмурил лоб. Скюльвенд остался позади, а они скакали бок о бок, смеясь над своими неудачливыми преследователями, пока вечер переходил в ночь и все краски дальних полей сменялись одной-единственной серой. Серве подумала, что они обогнали само солнце.

Внезапно ее конь – ее добыча, доставшаяся ей после того, как она убила человека со шрамом, – споткнулся на скаку, вскинул голову и издал хриплый визг. Серве словно почувствовала, как разорвалось его сердце… Потом в лицо ей ударила земля, рот оказался набит травой и глиной – и гулкая тишина. Звук приближающихся копыт.

– Оставь ее! – рявкнул скюльвенд. – Им нужны мы, а не она. Она для них всего лишь краденая вещь, красивая безделушка.

– Не оставлю.

– Не похоже это на тебя, дунианин. Совсем не похоже. – Быть может, – ответил Келлхус.

Голос его теперь звучал совсем рядом и очень мягко. Он взял ее лицо в ладони.

«Келлхус… Не надо синеньких детей!»

«У нас не будет синеньких детей, Серве. Наш ребенок будет розовый и живой».

– Но ей будет безопаснее…

Тьма и сны о стремительной скачке во мраке сквозь языческие земли.

Она плыла.

«Где же кинжал?»

Серве пробудилась, хватая ртом воздух. Весь мир под ней несся и подпрыгивал. Волосы хлестали по лицу, лезли в рот, в глаза. Пахло блевотиной.

– Сюда! – донесся из-за топота копыт голос скюльвенда. Голос звучал нетерпеливо, словно поторапливал. – На тот холм!

Ее груди и щека притиснуты к сильной мужской спине. Ее руки немыслимо крепко обнимают его тело, а ее кисти… Она не чувствует кистей! Зато почувствовала веревку, впивающуюся в запястья. Ее связали! Прикрутили к спине мужчины. Это Келлхус.

Что происходит?

Она подняла голову – в глаза точно вонзились раскаленные ножи. Мимо проносились обезглавленные колонны и пляшущая линия полуразобранной стены. Какие-то руины, а за ними – темные аллеи оливковой рощи. Оливковые рощи? Неужели они забрались уже так далеко?

Она оглянулась назад – и удивилась: их запасные лошади куда-то делись. А потом, сквозь клубы пыли, она увидела большой отряд всадников, уже довольно близко. Кидрухили. Суровые лица напряжены, мечи выхвачены и сверкают на солнце…

Они рассыпались лавой и въехали в развалины храма.

Серве ощутила головокружительное чувство невесомости, потом ткнулась в спину Келлхуса. Конь принялся тяжело взбираться по крутому склону. Серве мельком увидела оставшиеся позади развалины белой как мел стены.

– А, черт! – выругался сверху скюльвенд. Потом: – Келлхус! Ты их видишь?

Келлхус не сказал ничего, но спина его выгнулась и правая рука напряглась – он развернул коня в другом направлении. Серве мельком увидела его бородатый профиль – он оглянулся влево.

– Кто это? – спросил он.

И Серве увидела вторую линию всадников, более отдаленную, но скачущую в их сторону вверх по тому же склону. Конь Келлхуса двигался вверх наискосок через склон, из-под копыт осыпались пыль и камни.

Серве снова взглянула на кидрухилей внизу и увидела, что те неровными рядами перемахивают через разрушенную стену. Потом увидела еще одну группу, троих всадников, которые вылетели из рощи и повернули им наперерез.

– Ке-еллхус! – завопила она, дергая веревку, чтобы привлечь его внимание.

– Тихо, Серве! Сиди тихо!

Один из кидрухилей кувырнулся с коня, хватаясь за стрелу, торчащую в груди. «Это скюльвенд», – поняла Серве, вспомнив, как тот подстрелил оленя. Однако оставшиеся двое проскакали мимо упавшего товарища, не останавливаясь.

Первый поравнялся с ними и занес дротик. Склон кончился, началась ровная почва, и кони ускорили бег. Кидрухиль метнул дротик через рябившее перед глазами пространство земли и травы.

Серве съежилась.

Но Келлхус каким-то чудом протянул руку и взял дротик из воздуха – как будто сорвал сливу, висящую на ветке. Одним движением развернул дротик и метнул его обратно. Дротик угодил точно в изумленное лицо всадника. В течение какого-то жуткого момента Серве наблюдала, как тот покачнулся в седле, потом рухнул под копыта своего коня.

Другой просто занял его место. Он надвигался, как будто хотел их протаранить. Его меч был занесен для удара. На миг Серве встретила взгляд его глаз, блестящих на запыленном лице, безумных от решимости убить. Он оскалил стиснутые зубы, рубанул…

Удар Келлхуса рассек его тело, точно мощная тетива огромной осадной машины. В пространстве между двух коней мелькнул его меч. Кидрухиль опустил глаза. Кишки и их кровавое содержимое хлынули ему на колени и луку седла. Его конь шарахнулся прочь, пробежал еще немного и остановился.

А потом они помчались вниз по другому склону холма, и земля исчезла.

Их конь всхрапнул и остановился бок о бок с конем Найюра. Из-под копыт брызнули камешки. Впереди зияла пропасть, и стена обрыва была как минимум втрое выше макушек деревьев, которые теснились у его подножия. Склон был не то чтобы отвесный, но для коней слишком крутой. Внизу уходил в туманную даль причудливый ковер темных рощ и полей.

– Вдоль гребня! – бросил скюльвенд, разворачивая коня. Но остановился: конь Келлхуса снова всхрапнул.

И не успела Серве понять, что происходит, как ее руки оказались свободны и Келлхус соскочил наземь. Он выдернул ее из седла и помог устоять – она не чуяла под собой ног.

– Сейчас будем спускаться, Серве. Выдержишь?

В это время на вершине появился первый из кидрухилей.

– Вперед! – бросил Келлхус и почти столкнул ее под обрыв.

Пыльная почва осыпалась под ногами, и Серве заскользила вниз, но ее испуганные вопли заглушил визг коня. С обрыва рухнул брыкающийся конь и пролетел мимо нее в облаке пыли. Серве ухватилась за землю. Пальцев она почти не чувствовала, но ей все же удалось остановиться. А конь полетел дальше.

– Шевелись, девка, шевелись! – крикнул сверху скюльвенд.

Она видела, как он наполовину просеменил, наполовину проскользил мимо нее, спустив в головокружительную пустоту внизу очередной поток пыли. Серве боязливо шагнула вперед – и снова упала. Она задергалась, пытаясь падать хотя бы ногами вперед, спиной к склону, но тут ударилась обо что-то действительно твердое и подлетела в воздух в облаке песка. Ей каким-то чудом удалось приземлиться на четвереньки, и на миг показалось, будто она сумеет затормозить падение, но под левую стопу попался очередной камень, колено прижалось к груди, и она опрокинулась назад и полетела кубарем.

Наконец она остановилась, посреди россыпи упавших камней, и подошедший скюльвенд поднял ее голову. Лицо его было озабоченным. Ее это привело в растерянность.

– Встать можешь?

– Н-не знаю… «Где же Келлхус?»

Он помог ей сесть, но теперь озабоченно смотрел уже куда-то в другую сторону.

– Сиди, – отрывисто сказал он. – Не двигайся.

И выхватил меч.

Серве взглянула наверх, на склон, с которого только что свалилась, и голова у нее пошла кругом. Она увидела ползущее вниз облако пыли и поняла, что это Келлхус, который спускается прыжками. Потом она ощутила боль в боку – что-то острое мешало ей дышать.

– Сколько? – спросил Найюр, когда Келлхус очутился внизу.

– Достаточно, – ответил тот, даже не запыхавшись. – Тут они за нами не полезут. Поскачут в обход.

– Как и те, другие.

– Какие другие?

– Те собаки, которые застали нас врасплох, пока мы скакали на вершину. Они, должно быть, повернули вниз сразу, как мы свернули в сторону от них, потому что я видел только отставших – вон там, справа…

Не успел Найюр это сказать, как Серве услышала за стволами топот копыт.

«Но у нас же нет лошадей! Мы не сможем бежать!»

– Что это значит? – воскликнула она и ахнула от боли, пронзившей бок.

Келлхус опустился перед ней на колени. Его божественное лицо заслонило солнце. Она снова увидела его нимб, мерцающее золото, отличавшее его от всех прочих людей. «Он спасет нас! Не волнуйся, милый, я знаю, Он нас спасет!»

Но он сказал:

– Серве, я хочу, чтобы ты закрыла глаза, когда они будут здесь.

– Но ведь ты же обещал! – всхлипнула она. Келлхус погладил ее по щеке, молча отошел и встал плечом к плечу со скюльвендом. Серве увидела за ними какое-то мелькание, услышала ржание и храп бешеных боевых коней.

Потом из тени на солнце вылетели первые жеребцы в кольчужных попонах. Их всадники были одеты в бело-голубые накидки и тяжелые кольчуги. Когда всадники выстроились неровным полукругом, Серве увидела, что лица у них серебристые, бесстрастные, точно у богов. И она поняла, что они посланы – посланы защитить его! Сохранить обещание.

Один подъехал ближе остальных и снял свой шлем с султаном из черного конского хвоста. Потом отстегнул два ремешка и стянул со своего широкого лица серебряную боевую маску. Всадник оказался на удивление молод. Он носил квадратную бородку, характерную для людей с востока Трех Морей. Наверно, айнон или конриец.

– Я – Крийатес Ирисс, – представился молодой человек. По-шейски он говорил с сильным акцентом. – А эти благочестивые, но мрачные господа – рыцари Аттремпа и Люди Бивня… Вы не видели тут поблизости никаких беглых преступников?

Ошеломленное молчание. Наконец Найюр спросил:

– А почему вы спрашиваете?

Рыцарь искоса взглянул на своих товарищей, потом подался вперед. Глаза его весело блеснули.

– Потому что я до смерти соскучился по откровенному разговору!

Скюльвенд улыбнулся.