Смех, да и только!..

Мемуары сейчас пишут все: и чекисты, и артисты, и шахматисты, и экономисты. Не миновало это увлечение и нас. Но в отличие от «серьезных» мемуаристов мы, встречаясь с разными знаменитостями, запоминали только смешное. Некоторые из этих историй мы предлагаем вашему вниманию.

ВОТ И ВСЯ ЦЕНЗУРА!.

Нынешний наш министр культуры Н. Губенко, будучи по профессии актером, еще и сейчас выступает на сцене Таганки.

А вот доводилось ли вам видеть министра культуры, который бы открывал и закрывал театральный занавес, — ведь обязанность это машиниста, за что ему и деньги платят. А чтоб министр, да еще бесплатно! Такое не часто увидишь. А мы — видели…

Было это во времена хрущевской оттепели и пышных фурцевских концертов, венчавших многочисленные совещания хлеборобов и хлопкоробов, докторов, поваров, писателей, читателей… Тогдашний лидер обожал встречаться с народом и наставлять его на путь истинный.

Вероятно, для этой цели и соорудили тогда Кремлевский Дворец съездов, а по его подобию — многочисленные областные дворцы: ведь Никита Сергеевич мог ненароком нагрянуть и туда, он был легок на подъем и не только — сельского хозяйства.

Куда бы он ни приезжал, программа была одинаковой: выборы почетного президиума во главе с ним, затем его же доклад, выступления старого производственника, молодого передовика, бойкой комсомолки, пионеров со стихотворным приветствием — и снова Никита Сергеевич с заключительным словом. Потом небольшой перерыв, а после перерыва — большой концерт. Непременными участниками этих концертов были знаменитые в ту пору ленинградские артисты П. Рудаков и В. Нечаев. И каждый раз зритель давался диву: как можно за каких-то 15 минут сочинить и выучить частушки на темы, только что подброшенные прорабом тогдашней перестройки.

В эпоху рассекречивания всех секретов откроем и этот: писали те сверхзлободневные частушки мы, и не за 15 минут до концерта, а часа за два до начала совещания. Тогдашние лидеры читали свои речи, как правило, по бумажке. Копии этих бумажек заранее получала министр культуры СССР Е. А. Фурцева, передавала их со своими пометками министру культуры РСФСР А. И. Попову, а тот, обведя красным карандашом дозволенные для сатиры мишени, — нам.

Написать частушки на заданные темы для авторов-профессионалов было делом техники. Нетрудно было и Рудакову с Нечаевым наклеить листочки с частушками на гитару и концертино и поражать своей оперативностью притомившегося от совещания зрителя и всегда неутомимого Никиту Сергеевича. Порой казалось, что от успеха Рудакова и Нечаева зависит успех всего совещания — не зря А. И. Попов, выпуская их на сцену, крестился, хотя отношения высокого начальства с богом были в те времена более натянутыми, чем сейчас.

Самая сложная роль, конечно, была у А. И. Попова. Кроме того, что он давал занавес, выпускал артистов, он должен был еще быть и цензором их текстов. Ведь это только в поговорке все просто: «Утром в газете; вечером — в куплете». Чтобы вечером пропеть про то, что утром писалось тогда в газетах, нужно было минимум две недели. А тут — два часа. Всю ответственность приходилось брать на себя министру. Ох, и тяжело давалась ему роль цензора! С одной стороны, частушка должна была бичевать недостатки, а с другой (не дай бог!) — не обобщать их. Скажем, частушка:

не вызывала никаких сомнений: во-первых, она вещала о наших космических успехах, а во-вторых, била этим лаптем по Вашингтону. Частушка:

хотя и была «острой», но не «обобщала», в ней был указан конкретный адрес — Тула. А чем кормили скот в других областях, было уже проблемой других совещаний.

Самыми трудными и для авторов, и для «цензора» были так называемые «переходные» частушки. Дело в том, что каждое выступление Хрущева состояло из двух частей: если в первой он говорил о том, как надо сеять или строить, то уж во второй — непременно о международном положении. Соответственно и Рудаков с Нечаевым половину частушек посвящали внутренней жизни, половину — международной. Помним, как на пленуме Союза композиторов, где Хрущев сперва долго учил их, как писать музыку, а потом перешел к политике, мы сочинили такую «переходную» частушку:

«Неплохо! — ободряюще кивнул нам А. И. Попов. — Вроде бы и про музыку, а в то же время переход к международной тематике!» Но, услышав вторую половину частушки, сразу сник:

Он понял, что за такую частушку можно запросто загреметь в машинисты сцены и открывать занавес не только в дни торжественных совещаний, но и ежедневно. Конечно, частушки не прошли…

Кончилась оттепель, кончились и частушки. Наступило время гимнов и од. Исчезли с эстрадного Олимпа и Рудаков с Нечаевым. Первый из них поселился в деревне под Ленинградом, второй руководил эстрадной мастерской и лет пять тому назад скончался.

И вдруг недавно мы снова увидели на афишах знакомое имя: «Заслуженный артист РСФСР Павел Рудаков». Интересно, что он сейчас делает? Неужели снова поет частушки — сейчас, во времена Хазанова, Жванецкого, Задорнова? Сейчас, когда все стало наоборот: вечером в куплете, а утром — в газете… Поет! И с большим успехом! Сами свидетели. Оказалось, что этот забытый жанр еще любим зрителем.

— Может, тряхнете стариной? — сказал нам Павел Васильевич. — Понимаю, четверть века прошло, вы теперь только комедии пишете, но по старой-то дружбе, а?

И мы тряхнули — по дружбе. Утром тряхнули, а вечером он уже их исполнял. И без всякого цензора:

Если бы четверть века назад нам сказали такое, мы бы умерли от смеха!

ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ТАКТ

«Театр — это университет жизни», — сказал кто-то из великих. Не будем спорить с этим, хотя некоторые театры можно было бы причислить к учебным заведениям рангом пониже, скажем, к средней школе или ремесленному училищу. Дело не в этом! Театр действительно учит жить. И учит не только зрителей, но и драматургов. Лично нас он научил многому.

Если согласиться с тем, что театр — университет, то самым главным факультетом в нем будет факультет дипломатии, а самым главным предметом — дипломатический такт. Лично мы «столкнули» этот предмет, как говорят студенты, только со «второго» захода…

В 1962 году Ленинградский театр музыкальной комедии поставил нашу оперетту «Олимпийские звезды». Музыку к ней написал замечательней советский композитор Василий Павлович Соловьев-Седой.

Василия Павловича очень любили ленинградцы, и на премьере было море поклонников и океан цветов. Мы были на седьмом небе от счастья. Но умудренный опытом Василий Павлович спустил нас с небес на землю: «Подождите два-три спектакля, когда схлынут ваши родственники и мои друзья и придет рядовой зритель — не по контрамаркам, а по билетам».

Он оказался прав. Даже его прекрасная музыка не могла прикрыть многочисленные бреши нашей первой в жизни пьесы. Несмотря на громкое имя Соловьева-Седого, кроме Ленинграда, пьесу поставил только Волгоград. Узнав об этом, он пошутил: «Кажется, есть надежда, что ее будут ставить только города-герои— они и не такое выдержали!»

И вдруг мы узнали, что ее поставил город N. Причем постановщик написал нам, что он решил спектакль совершенно по-новому.

Заинтригованные, мы все втроем отправились на премьеру. Последствия этого культпохода были ужасны. Но сперва — небольшой экскурс в опереточную драматургию. Дело в том, что наш спектакль шел назавтра, а в день приезда нам пришлось посмотреть оперетту К. Листова «Севастопольский вальс».

Любители оперетты, очевидно, помнят ее сюжетную коллизию: 1942 год, Севастополь, отряд морской пехоты готовится к неравному бою. Именно в эту минуту командир отряда лейтенант Аверин получает письмо от любимой жены. Не выдержав разлуки, она уходит к благоустроенному тыловику. В оркестре звучит трагическая музыка, и артист, играющий Аверина, хватается за сердце. Влюбленная в него молоденькая санитарка Любаша подает ему-солдатскую флягу с живительной пресной водой. Благодарный лейтенант обещает Любаше станцевать с ней первый вальс после победы и уходит в бой. В тот самый день, когда после войны он появляется в Севастополе, туда же приезжает на гастроли его бывшая жена — певица из филармонии. И когда в Доме офицеров после ее концерта начинаются танцы, она, не дожидаясь, когда Аверин пригласит на вальс Любашу, приглашает его сама. Слабонервные зрители в этом месте достают носовые платки. Их нетрудно понять! Как же можно бросить молодую красивую Любашу, чья верная любовь вдохновила лейтенанта на боевые подвиги, и пойти танцевать с не очень молодой да к тому же неверной супругой?

На этой сцене кончается второй акт. Ну а в третьем зрители с лихвой вознаграждаются за все переживания. Аверин наконец-то влюбляется в Любашу и танцует с ней севастопольский вальс.

Несколько ироническим изложением сюжета мы ничуть не хотели умалить достоинства пьесы, которая много лет с успехом шла в театрах. И неизменно симпатии зрителей были на стороне Любаши, а предавшая любовь певица активно осуждалась зрительным залом.

Настроенные на такого рода переживания, мы начали смотреть спектакль. Отзвучала увертюра, открылся занавес, моряки затянули бодрую песню, и Аверин начал читать то самое роковое письмо. Как только он схватился за сердце, со спасительной флягой появилась санитарка Любаша.

В этом месте мы, как по команде, вздрогнули и переглянулись. Вместо молоденькой симпатичной девушки по сцене шагала солидная дама, едва вмещавшаяся в солдатскую гимнастерку. Даже не имея под рукой ее паспортных данных, можно было сказать, что эта «юная санитарка» годится лейтенанту в мамы… А если посмотреть в бинокль — то и в бабушки.

С этой минуты пьеса «зазвучала по-новому»…

Все симпатии зала мгновенно завоевала бывшая жена лейтенанта, тем более что ее играла молодая симпатичная блондинка с большущими голубыми главами и отличной фигурой. И когда Аверин вместо Любаши пригласил на вальс бывшую супругу, зрители облегченно вздохнули, и их нетрудно было понять. Как же можно танцевать пусть даже, с преданной и верной, но такой некрасивой и немолодой санитаркой, когда рядом пусть даже не очень верная, но зато такая молодая голубоглазая певица!

В третьем акте, когда Аверин возвращается к Любаше, слабонервные зрительницы, не скрывая разочарования, плакали навзрыд.

Когда опустился занавес и в зале зажегся свет, к нам в ложу вошел режиссер.

— Ну, как вам наша Любаша? — интимно подмигивая, спросил он.

Умудренный опытом Василий Павлович сделал вид, что не расслышал вопроса. А мы — молодые и горячие — бросились в бой:

— Это ужасно!

— Это возмутительно! — кричал другой. — Неужели в театре не нашлось молодой симпатичной актрисы? Почему Любашу играет такая грымза? Где вы ее откопали? Кто эта актриса?..

Покрасневший как рак режиссер с трудом выдавил из себя три слова, от которых покраснели уже мы: «Это моя жена!»

Вот так мы завалили свой первый театральный экзамен. Завалили без права пересдачи. Ни одна из наших пьес больше не ставилась в этом городе. Говорят, главный до сих пор нервно вздрагивает при упоминании наших фамилий. Ну, а мы до сих пор благодарны ему за науку.

Стоит нам только увидеть в каком-нибудь театре пожилую актрису, исполняющую роль молоденькой героини, мы, не дожидаясь вопроса главрежа, говорим: «Восхитительно! Какая актриса! Какое мастерство! Какое проникновение в образ! Вот у кого надо учиться молодежи! Правильно, что не дали эту роль какой-нибудь молоденькой вертихвостке! Загубила бы всю пьесу! Счастье, что у вас в театре есть такая актриса!..» Сияющий режиссер трясет нам руки и, застенчиво улыбаясь, переходит на интимный шепоток: «Между прочим, это моя жена…»

— Неужели! — как можно искренней восклицаем мы. — Что же вы сразу не сказали?! Скрывать такой талант!..

Вконец расчувствовавшийся режиссер заключает нас в объятия ц шестикратно целует (по три раза каждого).

Вот что значит дипломатический такт! И мужу приятно, и нам хорошо. Особенно если жена главного режиссера играет главную роль не в нашей пьесе.

Об Александре Абрамовиче Хазине мы узнали еще школьниками из печально знаменитого постановления ЦК КПСС о журналах «Звезда» и «Ленинград». Тогда единственно знакомой для нас фамилией в нем была фамилия Зощенко. Анну Ахматову, также обвиненную в отрыве от народа, мы попросту не знали (так учили тогда в школах — без Достоевского, без Платонова, без Ахматовой и многих других).

Хазин был назван в этом постановлении «неким». Его сатирический фельетон «Возвращение Онегина», в котором пушкинский герой прогуливался по Ленинграду, был по нынешним временам абсолютно безобидным. Не коррупция, не проституция, не наркомания волновали героя, а мелкие неурядицы быта: кто-то нахамил ему, кто-то спер в трамвае его перчатки… Но тогдашнего главного идеолога А. А. Жданова возмутило и это, тем более что совсем недавно он был «хозяином» города и уехал с повышением в Москву, считая, что оставляет его в идеальном порядке. «Некий» Хазин был заклеймен, разоблачен и отлучен от литературы. Остается загадкой для литературных следопытов, каким чудом не пострадал при этом Аркадий Райкин, с блеском исполнявший на эстраде этот фельетон.

Мы учили в школе это постановление (вместо стихов Ахматовой), и сдавали его при поступлении в вуз (вместо романов Достоевского), и не ведали, что судьба через несколько лет сведет нас с этим «неким» Хазиным, который вопреки постановлению окажется одним из самых честных, талантливых и идейных людей, встреченных нами на жизненном пути.

Было это в Саду Отдыха, куда мы, начинающие эстрадные авторы, принесли свои творения тогдашним звездам эстрады — П. Рудакову и В. Нечаеву.

Звезды приняли нас запросто, на садовой скамейке. Вдруг на аллее появился приземистый, рано поседевший мужчина и направился прямо к той скамье, где мы разложили свои эстрадные опусы. По тому, как быстро и почтительно вскочили со скамьи звезды, мы поняли, что это не просто очередной эстрадный автор, пришедший к ним на поклон. Он передал Рудакову и Нечаеву какие-то бумаги и, лукаво подмигнув нам, удалился со словами: «Не буду портить вам коммерцию…»

— Балашов! — сказали Рудаков и Нечаев, глядя ему вслед.

— Кто, кто? — спросили мы.

— Ну, Хазин… который в постановлении… Пишет для нас интермедии…

Только потом мы узнали, что Хазин после постановления ЦК вынужден был некоторое время писать под псевдонимом, чтобы не раздражать чиновников от культуры. Впрочем, что тут удивительного, если знаменитый Михаил Зощенко многие годы не мог публиковать свои рассказы, а существовал на переводы с финского языка!..

Александр Абрамович Хазин (а наши встречи с ним впоследствии стали постоянными) оказался веселым, остроумным собеседником, что в его положении «человека из постановления» было делом непростым. Непринужденная, веселая обстановка царила у него и в доме, где главенствовала его жена Тамара Вячеславовна Сезеневская, актриса Театра комедии. Вышла она за него замуж в те самые дни, когда он стал «неким» (поступок, заставляющий вспомнить жен-декабристок). Примечательно, что ближайшие друзья А. Хазина еще много лет после его смерти собирались отмечать его дни рождения. И это — в наше жестокое время, когда человека порою забывают на следующий день.

Гордимся, что рекомендацию о приеме в Союз писателей дал нам именно он. Подписывая ее, он лукаво усмехнулся: «А вы не боитесь, молодые люди, — ведь постановление обо мне еще не отменено?..»

Жил он в «писательском» доме на улице Братьев Васильевых, где внизу помещалось пошивочное ателье. Здесь некоторые нестандартные (по фигуре) писатели шили пальто и костюмы. Однажды, провожая его, мы пошутили: «Когда-нибудь этот дом украсит табличка: «Здесь шил и работал Хазин». Пошутив, мы как-то замялись — шутка получилась с «гробовым» оттенком. Заметив наше смущение, Халин сказал: «И меня эта пошивочная тоже наводит на грустные мысли. Когда я еще печатался под своей фамилией, один сверхбдительный редактор предложил 20 исправлений в моем стихотворном фельетоне из 16 строк, чтобы они устроили всех — и главного редактора, и его зама, и всю редколлегию. Знаете, что я ему сказал? Есть только один костюм, который впору и толстому, и тонкому, длинному и короткому. Но это — саван».

Хазин никогда не терял юмора и оптимизма. Едва только повеяло «оттепелью», он, битый-перебитый, организовал при Ленинградском Доме писателя сатирический альманах «Давайте не будем!», в чем ему активно помогали И. Меттер и Б. Реет. Этот альманах стал прародителем многочисленных «капустных» бригад, возникших впоследствии при домах творчества. На его спектакли, в которых играли ведущие актеры Театра комедии, попасть было труднее, чем сейчас на Хазанова или Пугачеву. Счастливцы рассказывали на следующий день о смелых остротах, о сценах, в которых разделывались «под орех» некомпетентные руководители. Вспоминается прекрасная пародийная сцена «Фигаро здесь, Фигаро там». Все узнавали в ней высокопоставленного чиновника от культуры В. Пименова, которого перебрасывали с одного руководящего поста на другой. Очень смешным был мини-балет «Родная зябь», высмеивавший лакировочные сельские романы. Хлеб-соль на сельской свадьбе вручали не молодоженам, а секретарю райкома, вокруг которого и танцевали все действующие лица. Уморительно веселой, была и сценка, в которой спорили между собой писатели и критики. Первые выходили с лукошками, напевая: «А мы прозу сеяли, сеяли…», а вторые, наступая на них, повторяли: «А мы прозу вытопчем, вытопчем!»

Мы уже писали о том, что волею судеб А. Хазин много работал для эстрады. Автор на эстраде, как правило, фигура безымянная— не только в силу своего бесправия, но и из-за удивительной похожести произведений разных авторов.

А вот Хазина на эстраде нельзя было спутать ни с кем. Его сцены и интермедии были написаны настоящим литературным языком, без скидок на жанр, а многие фразы афористичны, крылаты: «Не поймите меня правильно…», «Партия учит нас, что газы при нагревании расширяются…» — так выражается «деятель», руководящий наукой.

Это все из программы «Волшебники живут рядом», написанной им для Аркадия Райкина. Какое-то время он (как впоследствии и М. Жванецкий) был завлитом в театре. Райкин любил, чтобы не только волшебники, но и писатели были с ним рядом.

Авторитет Хазина на эстраде был очень высок. Его скетчей, интермедий, фельетонов добивались ведущие артисты эстрады, его назначали судить всевозможные конкурсы.

Однажды и мы попали с ним вместе в жюри какого-то эстрадного конкурса. В то время микрофоны не были еще в моде у певцов, а музыканты обходились без электроаппаратуры. И вот на сцену выходят музыканты, с головы до ног опутанные проводами. Они еще не успели подключить в электросеть свои инструменты, как Александр Абрамович громко, на весь зал, произнес: «Ансамбль имени ГОЭЛРО!»

Только не подумайте, что Хазин любил красоваться в жюри и президиумах — всякая суета претила его скромному нраву. Даже свое шестидесятилетие он отметил не так, как было принято раньше (да и теперь еще тоже), — с приветственными адресами от фабрик и заводов, от милиции и войск гарнизона. В этот день он просто не вышел из дома. Желающие отметить его юбилей поехали к нему домой без приглашения. В его небольшой двухкомнатной квартире звучали искренние здравицы в прозе и в стихах. Вот несколько строк из нашего поздравления:

Две последние строки из этого поздравления имели в жизни продолжение. Спустя много лет, когда с полок стали доставать неразрешенные фильмы, а из ящиков писательских столов — запрещенные рукописи, открылся и архив Хазина. По просьбе его вдовы мы отредактировали и подготовили к печати тот самый роман, о котором упоминали в приветствии. «И. О. — Исполняющий обязанности» — так назывался он. Это была сатира в духе Ильфа и Петрова на нравы наших 40—50-х годов и на законодателей этих нравов, по чьей воле автор так и не увидел роман напечатанным при жизни. Вскоре он выходит в издательстве «Советский писатель», а недавно газета «Правда» поместила несколько глав из него с портретом.

О таком повороте событий Хазин не мог и мечтать. Он был сатириком, а не фантастом и не предвидел, что времена так изменятся…