СМЕРШ (Год в стане врага)

27 сентября 1944 года.

В Хуст я прибыл в 7 час. утра. Ярко светило солнце. В воздухе чувствовалась та свежесть, которой так недостает в больших городах. Маленькие домики словно улыбались мне, утопая в море сочной, буйной зелени.

По улицам торопливо скользили машины с венгерскими полевыми жандармами. На каждом шагу встречались гонвейды.[1] Но это были уже не те гонвейды, которые два года тому назад с песнями уходили на фронт, гордо крича: «А kis magyar пет fe'l a nagy eraszto’l» — «малый венгр не боится большого русского». Нет, это были люди измученные войной, не раз смотревшие смерти в глаза.

Я видел, как они проходили мимо щегольски одетых офицеров, как бы не замечая их. Случись это раньше — не миновать бы им строгого взыскания.

В центре города, в окнах большого магазина обуви, красовались плакаты, изображавшие венгерский кулак, громящий Советский Союз. Кучка гонвейдов, стоявшая перед плакатами, ругала все на свете — и свое правительство, и немцев, и русских.

Коренные жители Хуста, наполовину денационализированные русины, хитро улыбались, покручивая черные усищи.

Хуст мне определенно не понравился. А, ведь, сколько светлых воспоминаний связывало меня с этим городкоч, — гимназические годы, прогулки к развалинам старинного замка, первая любовь.

Я торопился как можно скорее выбраться из Хуста, оказавшегося в непосредственной близости фронта, полного солдат, суматохи и страха перед приходом русских.

Родное село встретило меня очень приветливо. Крестьяне останавливали меня, распрашивали о последних фронтовых новостях, и, радушно улыбаясь, рассказывали мне про свое: кто в селе умер, кто с кем поссорился, кто на ком женился.

Отец не ожидал моего прихода. Я нашел его, измазанного дегтем, возле разобранной телеги за оборогами.[2]

— Пришел? — коротко спросил он меня.

Мы расцеловались. Он осмотрел меня долгим взглядом.

— Возмужал ты, переменился.

— Еще бы! Мне уже 25.

— Школу окончил?

— Да. Я — инженер.

— Ну, иди в хату. Покажись мамке.

Это было лишнее. Мамка уже сама подходила ко мне. В глазах ее блестели слезы.

— Никола, — с трудом выговорила она и осыпала меня поцелуями.

Я до сих пор не опомнился от всего пережитого. Столько впечатлений в один день! С кем я ни говорил, все с нетерпением ожидают прихода русских. О положении на фронтах село осведомлено лучше меня. Тут что-то не в порядке. Есть люди, которые умышленно предупреждают события.

Почему не пришла Вера? Она, наверное, сердится на меня. Если бы она знала, как мне больно. «Крутит любовь с Андреем Кралицким» — как бы мимоходом сказал мне Петька. Я не верю его словам. После всего, что было между нами, она не могла, у нее не хватило бы сил — глупости! Она гордая. Хочет, чтобы я пришел первый. Кто этот Кралицкий? Жаль, что я не спросил у Петьки. Постыдился. Что-же, зайду к ней завтра. Может быть, лучше не торопиться? Сначала нужно узнать, прав ли Петька. Должно быть, прав. В его словах были нотки такой обыденности, как будто он говорил о факте, всем давно и хорошо известном и надоевшем.

Однако, я слишком люблю Веру. С тех пор, как узнал от Петьки про ее новую любовь, не могу отогнать от себя чувство ревности. А отогнать нужно будет. Слава Богу — не маленький! Последние годы моей жизни так основательно изменили мои взгляды на жизнь, были полны такими событиями, что мне ли не побороть и ревность. Прага, Берлин, Варшава, Россия. Тюрьмы, допросы СД и Гестапо. Венгрия, Будапешт. Допросы в Кеймелгарито.[3] И все же я на свободе, я цел, невредим и, не будь Вера, чувствовал бы себя счастливым. Я успел окончить школу в Будапеште, получить диплом инженера, повстречаться с друзьями. Инструкции. Специальное задание. Что-же. Вся жизнь моя до сих пор была борьбой с коммунизмом. Шансов на успех у меня много. Я коренной житель Карпатской Руси. Здесь жил мой прадед, дед и отец. Я никогда не был эмигрантом. У меня есть знакомые между местными руководящими коммунистами. Им-то незачем знать мое прошлое. Кому какое дело, до него?!. Главное, совесть моя чиста. России и русскому народу я никогда не изменял и изменять не собираюсь. Венгров и немцев ненавижу так же, как и все мои друзья, все жители моего родного села, начиная с отца и кончая полунищим овчаром.[4]

Завтра я спрошу у Петьки, кто такой Андрей Кралицкий. Должно быть, парень что ни есть во всех отношениях, если Вера «крутит с ним любовь.

28 сентября.

Отец разбудил меня в три часа утра.

— Может быть, поможешь мне… косить отаву.

Прибежала мамка.

— Старый чорт! Фу! Почему ты его разбудил? Я тебя проучу, ты у меня будешь помнить…

Чтобы прекратить спор, я поспешил уверить мамку, что еще вчера договорился с отцом относительно отавы и что я сам предложил ему свою помощь.

Мамка не особенно поверила мне.

— Я тебя знаю не первый день… Но, если так, пожалуйста…

И все же она еще долго ворчала и упрекала отца.

На дворе отец остановился и начал прислушиваться.

— Слышишь? Это русские пушки.

Его морщинистое лицо, впалые глаза, весь он дышал радостью.

Я тоже слышал глухие выстрелы, но определить, чьи пушки стреляют, русские или венгерские — не решался.

В поле нас остановил Петро Гаврилюк.

— Слышите? — оглядываясь во все стороны, таинственно спросил Гаврилюк. — Это русские пушки!

В этот миг мне так отчетливо и ясно показалось, что все село, вся Карпатская Русь, эта последняя Русь, с благоговением прислушивается к глухим выстрелам и ждет прихода русских.

Во время обеда отец рассказал мне, как его допрашивали венгерские жандармы. Они били его прикладами, мучили, спрашивали, мяли на полу сапогами и опять спрашивали.

— Я ничего не знаю про сына. Я не знаю куда ушел Иван.

— Знаешь, русинская морда, все знаешь и все нам скажешь!

И удары сыпались со всех сторон.

Отец никогда не любил много говорить, и я был удивлен его длинным рассказом. После продолжительного молчания он устремил глаза на восток и, как бы про себя, произнес:

— А сын мой в России. Он скоро придет и рассчитается с жандармами. Как ты думаешь — обратился он ко мне — Иван уже, наверное, лейтенант?

— Не знаю, няньку!

— Ничего ты не знаешь, а еще инженер! — рассердился на меня отец и уже до самого вечера не промолвил ни одного слова.

Я, действительно, ничего не знаю о судьбе брата. Больше того, в Советский Союз убежал не только мой брат, убежали тысячи наших лучших людей. И что известно хотя бы про одного из них — Ничего. Слухи ходят самые разнообразные. Достоверно же известно одно: в СССР существует армия какого-то генерала Свободы. Иногда Москва сообщает имена чинов этой армии, награжденных медалями и орденами. Я и сам слушал не раз такие передачи, но среди фамилий героев знакомых почти не встречал, все какие-то не то чешские, не то еврейские. Если же изредка и встречались знакомые, то они могли быть с таким же успехом украинские, как и карпатские.

Нет, я не могу ничего определенного сказать ни отцу о брате Иване, ни сотне знакомых об их близких. Только с приходом Красной армии узнает Карпатская Русь о судьбе своих лучших сынов.

Вера не пришла и сегодня. Гордая, слишком гордая она. Не был и Петя. Зайду-ка я завтра к нему.

29 сентября.

С утра до самого вечера я работал на поле. После ужина пришел ко мне Петя.

— Пойдем к Линтуру? — предложил он.

Я немного удивился. К какому Линтуру? Что он делает в нашем селе? Зачем приехал? Поговорить с популярным и умным Линтуром я был не прочь.

Мы нашли Линтура в хате его родственников. Он встретил нас по своему обыкновению: не то с искренней, не то с напускной улыбкой. В глазах его играли огоньки тоже весьма неопределенного характера. Можно было подумать, что огоньки эти с затаенной злобой смеются надо всем, но можно было их принять и за доброжелательные. В общем же, годы не изменили Линтура. Он дышал такой же бодростью, как и раньше.

— Вы за присоединение к Советскому Союзу? — спросил он нас как-то неожиданно.

Петя кивнул головой в знак согласия.

— Молодцы! Распространяйте эту мысль во всех слоях нашего народа.

В течение довольно длинного разговора я выяснил следующее: русские круги карпатской интеллигенции уже организованы и ведут пропаганду за присоединение Карпатской Руси к Советскому Союзу.

Приближается время, ожидаемое Карпатами почти тысячу лет. Нельзя упустить удобный случай. Пусть, наконец, чаяния народа превратятся в действительность.

Признаться, я был разочарован в великом уме Линтура. Он говорил так несвязно и запутанно, словно считал нас дураками. Это заставило меня поспешно распрощаться с ним. Моему примеру последовал и Петя.

Чудесная тихая ночь развеяла тяжелое впечатление, оставленное разговором с Линтуром. Я решил узнать у Пети интересующие меня подробности о Вере.

— Все ерунда, Коля. Вера не любит Кралицкого. Не стоит он ее любви. Вера — натура глубокая, Кралицкий же — весьма обыкновенный человек. Он коммунист, умеет петь, рисовать, разводить демагогию. Но толком он ничего не умеет. Зайди завтра к Вере, сам убедишься… Да, чуть было не забыл. Вчера Вера спрашивала меня, почему не заходишь.

Последние слова Пети обрадовали меня.

Помолчав немного, Петя продолжал:

— Линтур подкачал. Я думал, что узнаю от него что-нибудь интересное, и жестоко ошибся. Он рассуждает точно так, как и крестьяне.

— В этом его сила, Петя. Если бы он рассуждал иначе, то ничего не добился бы. В таких делах, как присоединение, нельзя мудрствовать. Нужно действовать без лишних рассуждений.

— Пожалуй, с крестьянами иначе и нельзя, но с нами-то мог бы он говорить более основательно.

— А если не умеет?

— Вот мне так и кажется, что не умеет.

С восточной стороны доносились крики людей и грохот телег. В село въезжал батальон гонвейдов.

— Никак, наши «кровные братья» — с глубоким презрением произнес Петя, подавая мне на прощанье руку.

Зайти мне завтра к Вере или нет — Пожалуй, не стоит. Я все перенесу — перенесет ли она?

30 сентября.

В два часа ночи я проснулся от стука в окно.

— Чижмар!

Я подошел к окну.

— Чего тебе?

Чижмар возглавляет в наших краях партизанское движение. Весной венгры поймали его старшего брата Василия. На допросах Василий признался во всем. Выдал всех, с кем встречался, всех, кто помогал партизанам. Около 300 человек из соседних сел и городов было тогда арестовано. Василия венгры расстреляли в Марамороше. Там же были расстреляны и мои хорошие знакомые — Василий Жупан и Серко.

— Открой дверь!

Я впустил Чижмаря в комнату.

— Передай всем своим знакомым, у кого есть оружие, чтобы уходили к нам в лес.

В темноте я не видел выражения лица Чижмаря, но, судя по голосу, оно должно было быть суровым.

— Ладно, передам. Чего еще хочешь? Не голодаете?

— Нет.

— Когда мне придти к вам?

Чижмар не ответил сразу. Должно быть, мой вопрос озадачил его.

— Когда найдешь нужным.

Чижмар ушел. Я пролежал до утра, обдумывая создавшееся положение.

Связываться с партизанами — опасно. Хотя бы Чижмар. Не мог придти вчера или позавчера? Нет, пришел сегодня, когда в селе целый батальон гонвейдов. С такими людьми не мудрено засыпаться.

Не помогать партизанам — тоже опасно. Когда придет Красная армия, все они начнут кричать о своих геройских подвигах. Им, конечно, будут верить.

Я пойду к ним, но немного позже. Пойду обязательно, должен буду пойти.

Правда, мое отсутствие заметят жандармы. Сделают ли они что-нибудь моим родителям? Судя по их настроению, они не интересуются партизанами.

Для меня же партизанская легитимация — огромная ценность. С ней мне будут открыты все дороги к советским «олимпам».

1 октября.

С утра дождь. Кругом такая грязь, такие лужи, что можно утонуть. В лесах в такую непогоду страшно неприятно.

2 октября.

Дождь не перестает ни на одну минуту. Земля раскисла невероятно. Из хаты выйти нельзя.

3 октября.

Все дождь и дождь. Отец ворчит. Работы много, а — в поле нельзя выйти.

К вечеру немного прояснилось. Я бросил чертежи (все равно толка or них никакого не будет. Разве фирма теперь заплатит? И начал одеваться. Думал навестить Петю, но неожиданное посещение помешало этому. Пришла Вера с Андреем.

Я давно не видел ее. Сначала она мне показалась такой же, как раньше — жизнерадостной, милой, всепонимающей. Но я ошибся — что-то переменилось в ней.

Одета она была безукоризненно: в сапожках, в черном пальто, вокруг шеи черная шаль, на голове черная меховая папаха гуцульского образца. Вера — блондинка. Ее золотые волосы, мягкие, пушистые, ее голубые глаза, светлая улыбка, розовые, свежие щеки — все так странно гармонировало с черной шалью, небрежно переброшенной одним концом через плечо, и с черной папахой, также небрежно надетой на голову.

Садись, Вера! Садитесь! — обратился я к Андрею.

— Ты все работаешь? — спросила Вера звонким голосом.

Мне показалось, что вместе с Верой в комнату вошло еще что-то, что не знало никаких забот, никаких переживаний, никакой печали.

Андрей — красивый парень, высокого роста — богатырь.

— Да, Вера, работаю. В такую погоду можно только сидеть дома и работать.

— Почему ты не заходишь? Я ждала, ждала — и напрасно.

— Почему я не захожу? Скажу тебе правду: не хотел тревожить тебя.

— Глупости. Тебе, наверное, наговорили всяких небылиц?

— Наговорили.

— И ты поверил?

— Да.

Вера задумалась. Лицо ее стало серьезным, улыбка исчезла.

— Я это знала. Потому и зашла к тебе.

— Спасибо.

— Не верь слухам.

— Хотелось бы, да не могу.

Андрей пристально посмотрел на Веру. Она, заметив его взгляд, нахмурилась.

Я решил переменить тему разговора и засыпал Веру десятками других вопросов — как она жила, в кого влюблялась, часто ли скучала, вспоминала ли меня.

Вера со своими вопросами тоже не отставала. Я должен был рассказать ей о своих приключениях, увлечениях, работе и, главное, о планах на будущее.

— Планов у меня никаких нет. Я никогда не буду выдающимся человеком, да и не хочу им быть. Мой идеал — человек-труженик. И, поверь мне, именно для таких людей у нас больше всего работы. Нас слишком мало, чтобы мы решали свою политическую судьбу. Это всегда вместо нас делали, делают и будут делать другие. Нам же нужно создавать хорошие школы, строить заводы, дороги, электростанции, одним словом — строить жизнь. У нас до сих пор ничего нет. А сколько можно было бы сделать, если бы у нас были люди-труженики! Возьмем, к примеру, Тереблянскую электростанцию. Представь себе, построить электростанцию мощностью в 200 000 киловатт. Нам хватило бы этой энергии для всей нашей промышленности — десятки наших заводов получали бы даровую энергию, в каждой хате горела бы электрическая лампочка, все наши поезда двигались бы этой энергией.

— Это все можно будет сделать только тогда, когда власть будет в руках коммунистов — перебил меня Андрей.

— Все это могут сделать люди-труженики, — продолжал я, как бы не замечая его слов — так как это серая и неинтересная работа. Сколько богатства таится в наших горах, сколько соли, угля, железа, нефти! Нужны только люди-труженики, а не дешевенькие демагоги, не умеющие ничего другого, как кричать и ругаться, голосовать то за Украину, то за Венгрию, то еще Бог знает за кого. Причины нашей трагедии заключаются именно в отсутствии этих людей-тружеников.

— И в отсутствии свободы, равенства и братства — вторично перебил меня Андрей.

— Этих вещей, господин учитель, не существует в мире.

— Но в Советском Союзе они существуют!

— В этом мы скоро убедимся — вмешалась в разговор Вера.

Я слишком хорошо знал участь свободы, равенства и братства в Советском Союзе. Мне стоило большого усилия побороть в себе желание доказать этому лентяю всю ложь его слов.

— Ты права, Вера! Мы в этом скоро убедимся. Вы, господин учитель, не собираетесь к партизанам?

— Не-ет. Почему же?

— Я только так спросил. Думал приобрести в вас компаньона.

— Ты шутишь, Коля?! — встревожилась Вера.

— Нет, не шучу. Я — не коммунист, а к партизанам пойду.

— Это лишнее, господин инженер — присоединился к возражениям Веры Кралицкий.

— Лишнее для трусов и лентяев, а для сереньких людей, по настоящему любящих свой народ, это даже совсем не лишнее.

Кралицкий обиделся.

— Что же, Коля, желаю тебе счастья и удачи… перед уходом обязательно заходи проститься.

— Зайду, Вера, зайду непременно.

После их ухода я долго не мог успокоиться. Вера любила меня так же, как и раньше. В этом я теперь вполне уверен. Кралицкому я отомстил. Пусть не зазнается.

Когда же мне идти к партизанам? Завтра? Пожалуй, так. Фронт быстро приближается. Выстрелы с каждым днем слышны яснее и ближе. Венгры отступают по всей линии фронта.

Отступают. Это скрип их телег.

В окна стучат капли холодного дождя.

5 октября.

Под вечер я переоделся. Галифе, сапоги, свитер, непромокаемое пальто — представляли единственную мою защиту от непогоды.

Родителям я сказал, что уезжаю в Мукачево по неотложному делу. Мама, как и всегда, разгадала мои замыслы. Не поверила мне, но и не останавливала.

Веру я нашел дома. Она, должно быть, ждала меня.

Я повиновался.

— Меня удивляет твое решение. Зачем нужны тебе эти партизаны, право, не понимаю.

В голосе ее слышался упрек.

— Я скоро вернусь, Вера.

Наступило молчание. Мне хотелось многое сказать Вере, но я молчал. Вера тоже не находила слов для выражения своих подлинных чувств.

— Возвращайся как можно скорее. Буду ждать… Кралицкого я просила вчера не заходить больше.

— Напрасно. Я не хочу быть твоим тираном.

— Не говори глупостей. Скажи лучше, где с тобой можно будет встретиться? Ты же погибнешь от голода в лесах со своими партизанами.

Напускное душевное равновесие, с которым Вера меня встретила, исчезло. Она поцеловала меня и упрекала в ненужном решении. Такой милой, откровенной и любящей я ее видел впервые.

— Да сбережет тебя Бог — сказала она на прощанье.

8 октября.

Наконец-то судьба улыбнулась мне. Я отдыхаю в лесной избе. Тепло, уютно.

Три дня я бродил с партизанами по лесам и кустарникам. Зачем все это нужно было, не понимаю до сих пор. Чижмар говорил, что партизаны должны находиться постоянно в движении, только тогда они неуловимы. По моему же мнению, в наших условиях — это совершенно ненужное правило партизанской войны.

Если бы венгры хотели нас уничтожить — уничтожили бы очень легко. Но они нами просто не интересуются. Чижмару это известно.

Он избегает встречи с венграми даже в тех случаях, когда перевес явно на нашей стороне. За это я его уважаю.

Проклятый дождь. Когда же он перестанет? Если бы не он, моя партизанщина была бы приятной прогулкой в лесах. Но дождь замучил меня. Сырость пронизывает до костей. Холодно. Даже присесть отдохнуть невозможно.

9 октября.

Сегодня мы сделали полезное дело. Несколько гонвейдов гнали по дороге захваченный в Польше скот. Череда насчитывала голов 300. Я предложил Чижмару напасть на венгров и угнать скот в лес.

— Добре — согласился Чижмар.

Операция удалась нам блестяще. Старики венгры, более уставшие, чем угоняемый ими скот, разбежались при первом выстреле. Партизаны угнали стадо в леса.

— Травы еще много, не подохнут! — потирая руки от удовольствия, говорил Чижмар — Потом можно будет все стадо выловить.

Венгры даже не пытались преследовать нас. Странные они. Отступают без боев, днем и ночью тянутся их бесконечные телеги. Вид у них усталый, в глазах безнадежность. Наши села не грабят. До сих пор ни одного случая грабежа или насилия. Боятся ли партизан, или действительно считают русинов своими кровными братьями? Не знаю. Но ведут себя безукоризненно.

16 октября.

Вера сдержала слово. Пришла, принесла хлеба, солонины и много других вещей.

— Что нового в селе?

— Суматоха неслыханная. Венгры, боясь окружения, поспешно отступают. Меняют оружие на хлеб, одеяла, шинели, ботинки. Прямо, толкучка какая-то. Староста прочитал приказ окружного начальника: «Все мужчины в возрасте от 16-ти до 52-х лет должны оставить свои села и города и уходить вглубь Венгрии». Крестьяне смеются над приказом. Жандармы ушли из села. Староста отказался от своей должности. Коммунисты собираются по ночам у Кралицкого и обсуждают захват власти в, свои руки. Я удивляюсь тебе! Почему ты не бросишь своих партизан и не вернешься в село? Чего доброго, простудишься в такую погоду. Зачем тебе это нужно?

Вера буквально забросала меня упреками, хотя я в душе и соглашался с ней, но оставлять партизан все же не собирался. Русские должны застать меня с оружием в руках и с красной звездочкой на шапке.

— Родители твои страшно беспокоятся. Все меня спрашивают, не знаю ли я, что с тобой.

— Передай им, Вера, привет и скажи — скоро вернусь.

Вера ушла разочарованной. Ей не удалось уговорить меня возвратиться в село. Бедная Вера! Если бы она знала, сколько горя придется ей пережить со мной. Вернее, из-за меня, хотя, глупости! Все будет хорошо, если я буду действовать решительно и осторожно.

23 октября.

В 12 часов из села ушла последняя сотня венгров. Она взрывала за собой все мосты. Гонвейды, в грязи с ног до головы, недоверчиво оглядываясь во все стороны, поспешно отступали.

Чижмар занял удобные позиции на лесистом холме за селом. С восточной стороны слышались одинокие выстрелы винтовок и короткие очереди пулеметов. Выстрелы раздавались все ближе и ближе.

Я всматривался в даль, но никого не видел. Вдруг, за поворотом под горкой я, заметил группу солдат. Это были русские. Они быстро приближались к селу. По временам они останавливались и выпускали из автоматов короткие очереди.

— Ур-а-а-а! — закричали партизаны.

— Ур-а-а-а — эхом отозвались дремучие, неприветливые леса.

— Смотрите, вон они! Боже, сколько их! — восторженно заговорил Чижмар.

Действительно, русские приближались, как неудержимые тучи, быстро, стихийно, со всех сторон.

Я с партизанами спешил в село.

Крестьяне приветливо жали руки красноармейцам, зазывали их к себе в хаты, угощали водкой, салом, папиросами и фруктами. Бабы плакали от радости.

Кралицкий вывесил на школе красное полотнище с серпом и молотом.

— Ур-а-а-а! — слышалось со всех сторон.

Группы русской разведки быстро прошли через село и исчезли за поворотом.

Начали подъезжать телеги с боеприпасами. Связисты суетились с проводами. С грохотом пролетали тяжелые грузовики с пушками на прицепах.

Я побежал к Вере.

— Коля! — трудом проговорила Вера и бросилась меня целовать. В глазах у нее блестели слезы.

Во двор въехала телега с группой пьяных офицеров.

Высокого роста капитан с обезумевшими глазами сполз с телеги и вошел в комнату.

— Здравствууйте!

— Здравствуйте — ответил я, сжав в руках автомат.

— Ты-ы, кто такой?

— Партизан.

— А-а! Водка есть?

— Есть.

Капитан устремился глазами на Веру.

— Это моя жена — предупредил я капитана.

— Мать ее так… жена так жена.

Вера покраснела от стыда.

— Ты, капитан, не ругайся — проговорил я строго.

— А ты кто та-а-кой?

,— А тебе какое дело?

Вошел майор: не то еврей, не то кавказец. Капитан попробовал было вытянуться, но это ему не удалось, и он безнадежно махнул рукой.

— Хозяин, вот — и капитан показал в мою сторону рукою — пригласил выпить по-о стаканчику.

— Я вам покажу! На свое место!

Капитан послушно удалился. Майор попросил меня переселиться в другую комнату.

— Здесь будут жить наши офицеры — как бы извиняясь — добавил он.

По дороге все еще мчались грузовики с пушками на прицепах. Бойцы, прижавшись к дулам, махали крестьянам шапками.

— Ура-а — не было человека в селе, который бы не встречал своих освободителей с восторженной радостью в глазах.

— Заходите к нам!

— У меня есть водка!

— Заходите пообедать!

— Берите яблоки!

— Бедняжки, устали!

Карпатская Русь встречала Красную армию более, чем по-братски. Все двери были открыты для красноармейцев.

— Чем богаты, тем и рады — говорил отец веснушчатому капитану, ставя на стол большую корзину с яблоками.

— Вы про наших ничего не слыхали — как-то нерешительно спросил отец. Капитан удивился. Я объяснил капитану, кто эти «наши».

— Слыхал, как-же. Это чехи!

— Нет, не чехи, а наши, русские — запротестовал отец.

Капитан недоумевающе покачал головой и принялся за яблоки. Я счел лишним посвящать капитана в наши запутанные карпатские проблемы. Откуда ему знать, кто мы такие?

24 октября.

Братство всегда останется братством, но красноармейцы подкачали. Ночью украли у Петра Гаврилюка двух волов. Это происшествие было первым тревожным сигналом. Крестьяне начали закрывать конюшни, сараи, амбары, и хаты. Береженого и Бог бережет.

29 октября.

Выл я в Хусте. Что там творится! Идет неслыханный грабеж. Кто-то взламывает ночью магазины, погреба, кто-то в koVo-to стреляет. Украинцы пытаются захватить власть в свои руки. Русские относятся к их начинаниям равнодушно. Местные коммунисты ругают всех и вся и создают какие-то комитеты. Ходят слухи о том, что Карпатская Русь будет возвращена Чехословакии. Приезжие из Рахова рассказывают, что у них уже чехословацкое правительство с каким-то министром-немцем.

Бедный народ! Напрасно он так радовался приходу русских и ждал перемены в своей злополучной судьбе.

Мост на реке взорван венграми. Поезда не ходят. Что творится в остальных уголках Карпатской Русь — никому не известно. Должно быть везде такой же хаос, как и в Хусте.

Погода скверная. Идут дожди. Такой плохой осени не помнят и седые старики.

Нигде ничего нельзя купить. До конца войны еще далеко, а до зимы рукой подать.

Красноармейцы пьянствуют, грабят, воруют.

Ходят слухи, что в Хусте орудует НКВД. Для меня это очень интересная новость НКВД!

Что-же. Пусть орудует. Посмотрим.

4 ноября.

В Хуст прибыло чехословацкое правительство. Заняло здание суда. Местные коммунисты смотрят на чехов недружелюбно. Должно быть, помнят нагайки чешских полицейских и жандармов. Петя говорил мне, что виделся с Мишей.

9 ноября.

Судьба Карпатской Руси решена! Мне до сих пор не верится, что это так.

Вечером я встретился с поручиком чехословацкой армии, Мишкой П. Он работает в штабе генерала Свободы.

— Я спешу на собрание. Извини, что даже поговорить с тобой не могу.

— Я иду туда же. Меня пригласил Линтур.

Мы пошли вместе. Мишка бегло рассказывал мне про свои подвиги в армии.

— Я боюсь одного. На собрании будет присутствовать и поручик Туряница. Это отчаянный карьерист, и, как ни странно, коммунист!

После этих слов Мишка отпустил по адресу Туряницы такую уличную брань, что я только уши развесил.

В большом зале стояли облака дыма. Мы с Мишкой с трудом протолкались к передним рядам. Кого только я ни увидел — и Туряницу, и Линтура, Сикору, Волощука, Поповича и десятки других знакомых.

Председательствовал Туряница. Собрание затянулось. Говорили десятки ораторов.

Слово «присоединение» стало магическим. От частого упоминания оно как будто повисло в воздухе над толпой.

Я сознавал всю важность собрания и потому старался быть внимательным.

Поздно ночью собрание единодушно вынесло резолюцию: Карпатскую Русь надо присоединить к СССР.

На, этом же собрании были даны инструкции всем коммунистическим ячейкам вести среди широких масс населения усиленную агитацию за присоединение.

— Сволочи — прошептал Мишка — сжав кулаки.

Коммунисты добьются своего. Власть везде в их руках.

Я тоже за присоединение к Советскому Союзу. Но мною руководят иные соображения. Я знаю, что ждет мой народ в рамках Советского Союза. Сначала беспощадная чистка. Потом болезненный переход к социализму. Вполне возможно, что большевики переселят нас и уничтожат, как бытовую единицу. Для меня, лично, последнее было бы страшным ударом. Я люблю родной карпатский быт, нравы, обычаи, люблю полонины. Тису и Реку, люблю эти разбросанные по склонам гор хаты, люблю звуки трембит…

Но пусть сбудется веление судьбы.

Возможно, что, если Карпатская Русь не воспользуется предоставленной ей возможностью, ей придется в иностранном рабстве ждать еще тысячу лет второго такого случая. Я знаю, что в Советском Союзе нам придется перенести много горя. Страдает вся Россия, будем страдать и мы, но будем страдать вместе.

14 ноября.

Приехал мой лучший друг Федя. Он — поручик чехословацкой армии. На груди у него красная ленточка.

— За ранение — с легким презрением ответил он на мой вопрос.

Выражение лица у него жесткое, глаза строгие и холодные, движения нервные, говорит мало, на вопросы отвечает неохотно. От моего внимания не ускользнула появившаяся у него новая манера, говорить неискренне.

Вечером мы остались с ним наедине. Он облегченно вздохнул.

— Так ты уже инженер — в его голосе звучала обида.

— Да — ответил я сухо.

— Ерунда! Диплом в жизни не играет никакой роли.

— Почему?

— Ты бы это понял и сам, если бы побывал в тех условиях, в которых довелось бывать мне.

— Говори яснее.

Федя окинул меня взглядом с ног до головы, сел на стул и опустил голову.

— Останешься дома или уедешь — спросил он неожиданно.

— Останусь дома.

Мне надоело загадочное поведение Феди, и я попросил его быть со мной более откровенным.

— Ладно, буду откровенным — Он откашлялся — Ты знаешь, когда я убежал в Советский Союз?

— Знаю.

— Границу удалось мне перейти легко. На той стороне я почувствовал себя вне опасности и сам пошел к пограничникам. Они встретили меня дружелюбно: накормили, угостили папиросой, дали выпить стакан водки. Я уже думал, что всем моим приключениям конец и что в будущем заживу настоящей свободной жизнью — но…

Пограничники передали меня в районный НКВД. Вот здесь-то и началась моя трагедия. После предварительного допроса меня отправили с сотней других перебежчиков в тюрьму в Станислав…

Федя смолк. На его лице отразился ужас.

— Три месяца длились допросы — продолжал он. В камере — голод, вши, грязь, воровство, драки, ругань. А на допросах — один и тот же вопрос: сознайся, ты шпион?

Веришь, или нет, слово «шпион» мне тогда так опротивело, что и теперь, когда я его слышу, мною овладевает неудержимое бешенство, такое бешенство, что, может быть, я близок к настоящему безумию.

Не помогли ни доводы, ни заверения, ни просьбы. Мне кажется теперь, что я был тогда совсем помешанным.

Меня присудили на пять лет принудительного труда в лагерях специального назначения.

Нет таких слов в мире, которыми можно передать то, что я пережил тогда, слушая приговор.

За что меня судили? За то, что я, оплеванный и избитый до полусмерти венгерскими жандармами, решил убежать в самое свободное, в самое передовое государство в мире? Венгры били меня за то, что я был русским — за что же судили меня русские? За то, что я перешел к ним с светлой верой в их правду?

Если бы я был преступником, убийцей, вором или взломщиком, я не страдал бы так. Но я чувствовал себя невинным.

В Станиславской тюрьме у меня украли ботинки. Бывалые заключенные посоветовали мне порвать рубашку и замотать ноги тряпками.

Я послушался совета и хорошо сделал. Из Харькова пришлось идти пешком. Снег, мороз, ветер — а у меня на ногах тряпки. Смотришь вперед — конца не видно серой массе. Смотришь назад — то же самое. Кто отстал — тот распрощался с жизнью.

На первом этапе нас стали пересчитывать. Двух, не хватает. Пересчитали вторично. Нехватает. Как раз в это время проходили мимо два рабочих. Лягавые[5] бросились на них и прикладами втолкнули в наши ряды, угрожая расстрелом, в случае попытки сделать хотя бы шаг в сторону.

Сначала я не понял, в чем дело, и сообразил только позже. Если бы лягавые не сдали точно принятое ими количество людей — не миновать бы им строжайшего взыскания. Поэтому они, не задумываясь, возместили двух убежавших этими рабочими. Пока разберут и выяснят, в чем дело, пройдут года. Кто поверит рабочим, что они не осужденные, а Бог знает кто!

Если бы мне раньше кто-нибудь рассказал подобный случай, я плюнул бы ему в глаза. Но своим глазам я верю, и думаю, что тогда не обманули меня.

Путешествие мое окончилось Колымой.

Я медленно умирал. Из колымских лагерей почти никому не давалось выбраться живым, и я был уверен, что меня постигнет та же участь.

Если бы я не связался, с урками, я бы погиб с голода. Урки воровали пайки у румын и разных нацменов, и, таким образом, спасали себя от близкой смерти. Зато румыны и нацмены гибли сотнями.

Вместе с урками я сделал много преступлений, но считаю, что за эти преступления недостойны судить меня даже самые безупречные судьи. Только Бог один понимал меня тогда — пусть Он меня и судит.

Я был потрясен рассказом Феди. Доводилось мне и раньше слышать подобные истории, но я им не особенно верил. Феде же я не мог не верить.

— Про Маруську ничего не знаешь?

— Как-же! Погибла от чахотки в Туркестане.

— Да… Эх, выпить бы…

Я достал из шкафа бутылку водки. Федя выпил стакан, потом второй. Мне было понятно его душевное состояние. Он хотел отогнать от себя тяжёлые воспоминания.

— Ты, Коля, не сердись на меня… Я не пьяница. Это я только так.

— Ладно.

— Советую тебе записаться добровольцем в чехословацкую армию.

— Нет, я останусь дома.

— А я — так ни за что на свете.

— Твое дело.

— Я, Коля, и национальность переменил… Не сердись, прошу тебя, и не осуждай меня. Если бы ты знал, как в Станиславе издевались надо мной за то, что я считал себя русским. «Какой ты, мать твою так-растак… русский! Ты венгр, шпион, подлец!». Глупости, я вру. Я хотел бы быть не русским, но не могу. В душе я остался тем иге, кем был раньше. Только никому об этом не говорю.

Федя выпил еще стакан водки и, распрощавшись со мной, ушел. Мною овладело, не покидающее меня до сих пор, жгучее негодование. Как могли большевики быть такими близорукими? Ведь к ним убегали наши русины тысячами, а они видели в них — шпионов!

Впрочем, это их принцип: пусть лучше погибнут тысячи невинных, чем останется в живых один виновный.

В мире нет ничего вечного. Не вечными будут и большевики. Пройдут года, и Карпатская история отметит еще одну темную страницу в жизни своего народа.

С 1939 по 1941 год убежали в Советский Союз тысячи наших людей. По тем неопределенным сведениям, какими я располагаю сейчас, две трети из них погибло в концлагерях. Иными словами, советы замучили тысячами наших невинных людей.

Такого нам даже венгры никогда не устраивали.

18 ноября.

Я приехал с Верой в Мукачево, На базаре шел митинг. Какой-то новоиспеченный комсомолец агитировал среди молодежи. «Красная армия, лучшая армия в мире, принесла нам свободу на штыках — кричал комсомолец. «Вступайте в комсомол, вступайте в ряды Красной армии. Враг еще не добит, нам нужно добить его в его собственной берлоге».

Толпа слушала молодого оратора скорее по привычке, чем из интереса. Митингов развелось у нас за последнее время неисчислимое количество. Чехи агитируют вступать добровольцами в ряды чехословацкой армии; русские — в Красную армию; рабочие пропагандируют свои требования: отнять все предприятия у собственников и передать их в руки государства, сократить десятичасовой рабочий день на восьмичасовой, увеличить зарплату рабочих в два раза.

Новоиспеченный комсомолец старается говорить по-русски, но это ему не удается.

«Хай живе батько Сталин! Хай живе Красная армия! Хай живе великая партия большевиков!».

Как-раз в этот момент внимание толпы отвлекли громкие ругательства красноармейца, схватившего за горло гражданина с меховым воротником. Второй красноармеец, сев на велосипед, поспешно удалялся.

— Ловите его, ловите! Это мой велосипед — кричал гражданин с меховым воротником.

Милиционеры подняли стрельбу. Кто-то завизжал, барахтаясь на мостовой.

Новоиспеченный комсомолец спрыгнул с прилавка и скрылся в соседнем дворе.

Вера схватила меня за руку.

— Уйдем поскорее. Это чорт знает что!

— Еще не то будет — утешил я ее.

Тетя Веры, очень милая старушка, Встретила нас как родных, угостила чаем с хлебом.

— Я не знаю, как мы будем жить дальше. Магазины пустые, на, рынке все дорого. Дров нет, соли нет, сахара нет. Русские платят рублями или кронами. Торговцы берут только пеню. Везде грабежи, убийства. Солдаты ничего не делают, только взламывают погреба и пьянствуют. Скажи мне, Коля, неужели у них и дома такой беспорядок.

Я начал уверять тетю, что у русских образцовый порядок и что такой же порядок они в скором времени наведут и у нас.

— Не верю я этому, Коля. Мы ждали не таких русских.

— Нельзя всех мерить одним аршином. И между русскими много хороших людей.

Мои доводы не повлияли на тетю. Она осталась при своем мнении.

Начинается то, чего я так сильно боялся — простые люди, не вникая в суть вещей, начинают ненавидеть русских. Они не различают большевиков, воров, убийц и всякого рода других преступников, действия которых ярко бросаются в глаза, а всю вину валят на русских.

Коммунисты торопятся как можно больше собрать подписей за присоединение к Советскому Союзу. Сегодня я уже в третий раз подписывался под манифестом Н. Р. 3. У. (Нар. Рады Закарп. Украины).

21 ноября.

Сегодня вечерок я присутствовал на совещании росвиговского комитета компартии. Путрашова, жена о. Гавриила, секретарь росвигобского комитета компартии, выдвинула мою кандидатуру в секретари росвиговского комсомола. Я отказался, ссылаясь на свою профессию.

Путрашова рассердилась на меня. Пусть! Я ее презираю. О. Гавриил рассказывал мне про нее интересные вещи. Как только могла эта добрая матушка так радикально переменить свои взгляды в такое короткое время? Бедный о. Гавриил! Развестись с ней ему не позволяет его духовное звание, и он, горько сознавая неизбежность трагедии, принужден сносить все действия матушки. «Тяжело разобраться в душе женщины — говорит о. Гавриил. «В религии много сложных и непонятных догм, но они — яркие звезды в сравнении с душой женщины».

На обратном пути я встретился с Андреем Горняком.

— Пойдем выпить?

Все мои знакомые говорят, что Андрей работает в НКВД. Мне хотелось узнать более подробно об НКВД, и потому я принял его приглашение.

В просторных залах «Короны». несмотря на позднее время, было многолюдно. Густой табачный дым ел глаза; противный запах прокислого пива и вина, смешанный с резким запахом водки и пота, наполнял все уголки ярко освещенных помещений.

Здесь были люди самых разнообразных профессий — офицеры, добродушные пьяницы, воры, убийцы, поставщики черного рынка, проститутки и интеллигенты. Официанты, знакомые Андрея, с трудом отыскали для нас место.

К Андрею подошла красивая венгерка и похлопала его по спине.

— Уйди — бросил ей Андрей, нахмурив брови.

Женщина сделала обиженную мину и ушла. На нашем столике появились бутылки вина и стаканы.

— Почему ты до сих пор нигде не работаешь — спросил меня Андрей.

Я нерешительно повел плечами.

— Хочешь, я тебе найду хорошее место?

— В НКВД?

— Ты — как и все остальные — обидчиво заговорил Андрей — НКВД это одни слухи. Его в Мукачеве нет. То есть, как бы тебе объяснить — Андрей подозрительно обвел глазами окружающих нас пьяниц. К нам, в милицию, часто приходят какие-то военные, справляются о некоторых людях. Кто они, эти военные, мы не знаем. Ни своих фамилий, ни места жительства они никогда не говорят. Я подозреваю, что они не НКВД, а что-то совсем другое.

На этом наш разговор об НКВД кончился. Охмелевший Андрей подозвал к себе красивую венгерку и начал угощать ее вином.

Сведения, полученные от Андрея, разрушили во мне то определенное представление об НКВД, которое у меня было до сих пор. Когда-то я изучал структуру НКВД по весьма определенным и достойным доверия материалам. Я знал всю административную сторону этого учреждения, знал, как оно работает и кто руководит им. НКВД никогда не маскировал себя.

Кто же эти люди, не доверяющие даже начальству милиции? Ведь сотни известных мне арестов — их рук дело. «Какие-то военные». Какие? Этот вопрос меня чрезвычайно интересует.

Надо действовать более решительно. Я до сих пор не выбрал даже линии, где бы легче всего можно было выдвинуться. Не результат ли это моей неспособности?

Выбрать подходящую линию тяжело. Наши коммунисты действуют на свой риск. Если бы я записался в компартию — меня бы нагрузили пропагандной работой и у меня не оказалось бы ни капли свободного времени. Известные мне секретари компартии не имеют никакой связи с русской компартией — это значит, что я бы утонул в будничной работе, не выполнив задания. Где искать исходную точку? Лучше всего было бы, если бы мне удалось попасть в Москву, но это невозможно. Между Карпатской Русью и Советским Союзом существует граница — настоящая граница, с собаками и конными патрулями.

Будет ли Карпатская Русь присоединена к Советскому Союзу или останется в рамках Чехословакии — вопрос пока не решен. Чехи в некоторых районах проводят частичную мобилизацию. Русские ограничиваются пропагандой добровольного вступления в Красную армию. Большинство идет к чехам. Свободовцы,[6] побывавшие дома, своими рассказами о советских концлагерях сильно подорвали коммунистическую пропаганду за присоединение.

Наблюдается определенное расслоение населения на две части — за русских и за чехов.

По моему мнению, несмотря на то, что сторонники чехов представляют большинство — выиграют коммунисты. Власть везде в их руках.

Что же мне делать? Ждать случая? Глупости. Надо действовать. Но как действовать без определенных возможностей?

25 ноября.

Вера рассердилась на меня. В сердцах наговорила мне много лишнего. Почему я не женюсь на ней? Для нее это очень простой вопрос, для меня же это сложная проблема. Я понимаю Веру, понимаю очень хорошо, потому мне и жаль ее. Она была так деликатна, что до сих пор ни разу, даже намеком, не затрагивала этого вопроса. Но зато сегодня высказалась определенно. «Или ты женишься на мне, или я тебя больше знать не хочу». Пылкий характер Веры может привести к серьезным осложнениям в наших отношениях.

Я сознаю свою вину. У Веры, как и у подавляющего большинства женщин, одна цель в жизни — выйти замуж.

Если бы я был честным человеком, я не морочил бы ей голову. Сказал бы: «Наши пути расходятся, и потому устраивай свою жизнь без меня». Я этого не сделал, потому что люблю ее, люблю беззаветно. В этой любви расплываются все мои решения. Из-за Веры я до сих пор ничего не сделал. Мои друзья высмеяли бы меня, узнав, до какой степени я бессилен в своих чувствах.

Нет, Вере никогда не понять, почему я не женюсь на ней.

Большевики заморили в концлагерях тысячи наших невинных людей. Что бы они сделали со мной, если б узнали, кто я такой? Прав, да, мало данных, что они докопаются до истины — у меня партизанское удостоверение и рекомендации от видных коммунистов. Но могут быть случайные срывы. Вере нельзя знать, что я близок к смертельной опасности. Пусть лучше порвутся наши отношения, пусть на смену любви придет ненависть.

Борьба за Россию — не эмигрантская игра в политиков. Нет, это серьезная борьба не на жизнь, а на смерть.

Я не один. Нас много. Победит тот, кто выдержит до конца. В руках большевиков огромные средства и легионы преданных исполнителей, не знающих ни пощады, ни милости. С нами же миллионы терроризованных, обнищавших, обездоленных и обманутых простых русских людей.

Кто-то должен вести с угнетателями борьбу. Кто-то должен рисковать своей жизнью. Мне поздно отказываться от борьбы. В немецких тюрьмах СД я понял, что сильная и благоустроенная Россия не нужна иностранцам и что они готовы на все, лишь бы растерзать, раздробить и раздавить Россию. С большевиками должны бороться сами русские, любящие и понимающие Россию.

В глазах большевиков я был бы несравненно меньшим преступником, если бы они меня поймали в форме гонвейда, с винтовкой в руках, а не таким, какой я теперь.

Вера, не понимающая всего этого, не должна из-за меня попасть им в руки. Пусть она натворит еще больше глупостей, пусть, чтобы заставить меня страдать, она изменяет мне. У меня слишком много решимости и силы, чтобы перенести все это, хотя бы и с болью в сердце.

28 ноября.

«С каждым днем все радостнее жить». Вербую добровольцев в Красную армию.

Градоначальник Мукачева, товарищ Драгула, мною доволен. Не знаю, какими судьбами этот старый преподаватель гимназии оказался в должности градоначальника. Его замучили разные собрания. Говорить он не умеет ни по-русски, ни по-украински, ни по местному, хотя он и не венгерец.

Коммунисты, окружившие его плотной стеной, смеются над ним. Георгий С. рассказал мне вчера интересный случай из жизни Драгулы.

— Представьте себе, в большом зале кинотеатра, в присутствии тысячи учеников, мой Драгула выступил с речью: «Всьтупайте в рад Красной армии и да хранит вась Господь Бог. Хай живет компартия России, хай живет Червенна армия, хай живет товарищ… майор Сталин!» Весь зал рычал от удовольствия, а мой Драгула даже не смутился…

Мне легко работать с этим стариком, таким же далеким от понимания окружающей его действительности, как Красная Москва от мировой революции.

Завтра мне исполнится 25 лет. Нужно будет пригласить знакомых и распить с ними токайское, подарок Мишки Котрича.

Придет ли Вера? Сомневаюсь. Упрямства в ней больше, чем настоящей любви.

Я старался угодить гостям. Жаль, что не присутствовала Вера. С ней было бы веселее.

Никита М. ругал русских. С возмущением рассказывал про случай с о. Иоанном Мучичкой.

— Ты знаешь, как любил Мучичка русских во время господства венгров. Слушая его тогда, можно было подумать, что русские не люди, а ангелы. И вот, эти ангелы нагрянули ночью на Мучичку. Раздели его донага, избили до потери сознания и ушли, оставив его лежать на улице. Чорт знает, что творится вокруг.

Я рассказал своим гостям про историю с Федей: про допросы в Станиславской тюрьме, про Колыму, про голод и неслыханные условия жизни в советских концлагерях.

Гости слушали меня внимательно. Никита то и дело хмурился и качал головой.

В одиннадцать часов ночи гости начали расходиться. Я проводил Никиту — с ним мне нужно было поговорить наедине.

На обратном пути, у ресторана «Звезда», я встретил Веру. Она шла под руку с полупьяным лейтенантом.

Увидев меня, она смутилась, но смущение ее прошло быстро. Поравнявшись со мною, она прошла, не ответив даже на мое приветствие. Полупьяный лейтенант навалился на нее всем своим телом и сыпал матерной бранью.

Мною овладело жгучее презрение и к лейтенанту, и к самому себе. Так оно и есть! Грош мне цена, а весь мир и ломанного гроша не стоит! Выпить надо, да не так, как принято в приличных домах, а по-настоящему, так, как пьют в «Короне», как пьет Андрей Горняк со своей красивой венгеркой.

Я-то, дурак, молился, глядя на Верку, а этот лейтенантик через полчаса разденет ее донага…

Прав Андрей Горняк. С женщинами нельзя церемониться. Какая разница между Веркой и венгеркой Андрея? Никакой. Венгерка даже во многом лучше Верки. Не притворяется, не разыгрывает святую.

Я медленно приближался к «Короне». Пьяные рожи подозрительно смотрели на меня. Запах блевоты, пота и разлитого вина перекинулся на другую сторону улицы.

Огромными усилиями воли я прогнал от себя и образ лейтенанта, раздевающего Верку, и образ красивой венгерки, плутовски оглядывающей свои жертвы.

Пусть грязные люди валяются в этих вонючих ямах. Сколько горя пришлось бы мне перенести, если б я женился на Верке. Надо благодарить судьбу, что показала мне подлинную, без маски, гаденькую подленькую Верку.

И я был хорош! Столько лет возился с девчонкой и не мог разгадать её.

11 декабря.

Мне смертельно надоели все эти собрания, совещания, постановления, решения, резолюции, инструкции и директивы.

Погода не меняется. Дождь идет и днем и ночью. Улицы превратились в непроходимые лужи. Люди ходят сгорбленные, хмурые и молчаливые.

С приходом русских цены возросли в десять раз. Если б не рынок, пол города погибло бы от голода. Уже в пять часов утра на базаре стоят кучки баб из соседних сел, предлагают мукачевцам молоко, яйца, сыр, сало, сливки и другие продукты сельского хозяйства. Цены ломят такие, что верить не хочется. Где только совесть у людей?

В десять часов начинается самый живой товарообмен. Голодные жители города меняют платья, ботинки, костюмы и другие вещи на продукты питания. За деньги же, кроме яблок, ничего нельзя купить.

Лейтенант пограничных войск говорит, что точно такие же рынки существуют и в Советской России. «Особый вид социалистической торговли — добавляет он, двумысленно улыбаясь.

Мне кажется, что лейтенант не любит советскую власть не потому, что она творит столько вопиющей несправедливости всем народам России, а потому, что ему «дали по шее». Когда-то он работал в НКВД.

За «небольшой срыв» его перевели в пограничные войска.

Впрочем, он точно такой же, как и тысячи других советских граждан: молчаливый, осторожный в суждениях, изворотливый.

Про жизнь в Советском Союзе рассказывает в светлых красках, но, судя по его голосу и хитрой улыбке, не трудно догадаться, что он говорит неправду. Он даже не требует, чтобы ему верили.

Вечером пришел ко мне Никита М. Его хмурый вид, ненависть а глазах и нервные движения сразу удивили меня.

— В чем дело?

Никита начал ругаться самыми постыдными словами.

— Ты пойми меня, чорт их возьми… Эх, почему я, дурак, не остался дома!.. Изнасиловали сестру. Отца чуть не пристрелили. Мать избили прикладами…

Никита сильно волновался.

— Я, подлец, тем временем развлекался… Слушай! Пойдем в эту их распроклятую Москву и закидаем бомбами и Сталина, и компартию, и…

— Да тише, ты! Рядом живет лейтенант пограничных войск.

— Чорт с ними и с лейтенантом! Коля, пойми меня. Если бы ты знал, как мне больно. Стыд и срам ка всю жизнь! На всю жизнь…

Никита ожесточенно потряс сжатыми кулаками в воздухе.

— Это не дело, Никита. Прежде всего, в Москву нельзя ехать. Затем, тысячи людей, знающих кремлевские условия в сто раз лучше тебя, кончают застенками НКВД. Успокойся, обдумай создавшееся положение и, если у тебя не пройдет желание борьбы — приходи ко мне. Тогда я с тобой кое о чем поговорю.

— Коля! Если бы ты знал, как я ждал русских, как любил их и как ненавижу их теперь.

— Ты не русский?

— … Русский…

— Почему же ты говоришь глупости? Ненавидеть нужно большевиков. Миллионы же русских обижены ими сильнее, чем ты.

Разговор наш затянулся часа на два. Я успокаивал Никиту, как мог.

Месть — чувство слепое. Руководствуясь только местью, можно сложить голову за пустяк.

В советских условиях с большевиками может бороться только тот, у кого уменье везде и всегда владеть своими чувствами вошло в привычку. Только холодный ум, знающий до тонкостей советскую действительность, может расчитывать на успех. В противном случае, рано или поздно, дело кончается в тюрьмах НКВД. Точно также может кончить и Никита.

15 декабря.

Во вторник, в 7 часов вечера, ко мне в комнату вошел среднего роста подполковник. Его строгое лицо, надменные, словно продуманные, движения и пристальный взгляд немного смутили меня. Где-то я его уже видел. Вспомнил. Это тот самый подполковник, который ведет пропаганду о добровольном вступлении в Красную армию. Интересно, зачем он пришел ко мне?

В дверях стоял высокий белобрысый капитан. В коридоре у стены мялись два бойца с автоматами.

— Вы будете… — и подполковник назвал мою фамилию — Одевайтесь. Пойдемте с нами.

Началось?! Глупости. Это не НКВД. Здесь что-то другое. Я вспомнил слова Андрея Горняка о загадочных военных. Возможно, что и эти… Неужели так быстро докопались до меня? Ну да, мог же быть и случайный срыв.

Бойцы шли в двух шагах за мной.

Не доходя до здания городского управления, подполковник остановился и приказал капитану «припрятать» меня.

Бойцы завели меня в темный погреб, закрыли дверь и удалились.

В темноте я не мог ничего разобрать. Судя по тишине, в погребе, кроме меня, никого не было. Я нащупал какие-то доски и, чтобы ни о чем не думать, лег на них с твердым намерением уснуть.

Проснулся я ночью от сырого холода. Фосфорная стрелка моих часов показывала три часа. Пожалел, что не курю, что нет при мне спичек.

Время шло мучительно медленно. Я нажал на дверь.

— Чего — послышался сердитый голос из-за двери.

Погреб оказался небольшим. Всего пять шагов в длину и четыре в ширину. Кроме досок, сложенных в правом углу, в нем ничего не было.

Я несколько раз пытался уснуть, но это мне не удавалось.

Завтрак мне не принесли. Я ждал, что хоть в обед откроется дверь. Напрасно. Обеда мне тоже не дали.

В шесть часов вечера я начал стучать в дверь.

— В морду хошь? — спросил кто-то с другой стороны двери грубым, немного сиплым басом.

Я лег на доски, стараясь ни о чем не думать. Усталость, сырость, холод, грязь — все ерунда. Спать надо.

Следующий день прошел более мучительно. Голод давал чувствовать себя настойчивее. Неужели меня хотят замучить голодом?

Я начал стучать опять в дверь.

— Молчи!

Я не переставал стучать.

— Перестань стучать, не то… — и пятиэтажная брань обрушилась на меня.

Не оставалось ничего другого, как залечь на доски и уснуть.

На следующий день, в 8 часов утра, дверь открылась, и веснушчатый солдат повел меня к капитану.

— Садитесь — проговорил тот самый капитан, который приходил за мной с подполковником. На его лице играла лукавая улыбка. Умеем, мол, укрощать зазнавшихся.

— Кушать хотите?

— Да.

— Успеете! Сначала потолкуем.

С нетерпением ждал я его вопросов, надеясь из них выяснить, с какой стороны мне угрожает опасность.

— На вас поступила жалоба, что вы ведете пропаганду против вступления добровольцев в Красную армию.

— Это не правда.

— Нам лучше известно… Так вот, или вы своим примером покажете путь всем вашим друзьям и знакомым, или мы тебя, мать твою так трижды растак.

Откуда только в нем столько злобы и такой отборной ругани? Вылив всю свою ненависть и к изменникам, и к трусам, и к вредителям, капитан твердо добавил:

— Для таких, как ты, у нас в Сибири места много.

Я понял — несмотря на все, положение мое не важно. В последнее время дело с вербовкой добровольцев обстояло плохо. Никто не шел в Красную армию. Неудачные пропагандисты — и подполковник и капитан — решили прибегнуть к хитрости. Выбрали человека с широким кругом знакомых, с известным авторитетом среди мукачевской молодежи и заставят его поступить добровольцем, в надежде, что его пример послужит сигналом к массовому вступлению в Красную армию.

Жаль, что этим человеком оказался я.

— Хорошо! Я согласен с вашим предложением.

Капитан ликовал. Затея удалась.

— Но ради этого не стоило мучить меня голодом.

— Так-то оно вернее…

Судьба явно начинает вмешиваться в мои дела. Это мне не нравится. Армия — не поле моей деятельности. У меня иного рода задание. Нужно связаться с В. и принять конкретное решение. Я мог бы «потеряться», но и это не выход из положения. Мне нужно быть, с точки зрения большевиков, незапятнанным и надежным человеком.

24 декабря.

Прохожу курс военной подготовки в запасном полку в Сваляве. Чувствую себя не важно. В пять часов подъем, потом все остальное. Самое тяжелое — это учеба в поле. Везде холодная грязь. Развертывание, ползание на животе, стрельба из винтовки, бросание гранат — удовольствие ниже среднего», как говорит сержант Ленька. Одели меня — на смех! Ботинки — на медвежью лапу. Фуфайка — на богатыря былинных времен. Точно такая же шинель. Впрочем, у шинели моей есть одно нехорошее свойство — кусается. Нельзя повернуть голову, просто режет.

Ленька — бравый сержант. Он дает тон всей роте. Ругается за каждым словом. Я уверен, если бы ему пришлось когда-нибудь разговаривать со Сталиным, то говорил бы он, примерно, так: «Товарищ Сталин, мать твою растак! Я жизнь готов отдать за Советскую родину, мать ее трижды поперек».

У Леньки сапоги подвернутые, шапка на затылке. Это модно в Красной армии.

Со мной Ленька разговаривает вежливо. «Ты заграничный инженер. Понимаешь толк в жизни». Такими словами он всегда начинает наш разговор.

Роту, в которой я числюсь, он называет «сбродной». В ней 40 русинов, 10 венгров, 5 галичан, остальные русские и украинцы.

Ленька не любит говорить на политические темы. Вчера посоветовал и мне раз навсегда бросить это дело, не то… «у нас строго на этот счет. Донесут — мать родную больше никогда не увидишь». Он, конечно, прав. Вместо солдата думает компартия и «мудрый Сталин».

«Великий вождь» учел опыт разложения царской армии. Ему известны все слабые стороны русского солдата. Сеть шпионов, доносы, беспощадная расправа с мудрствующим — все это создано для ограждения красноармейца от возможной пропаганды со стороны враждебных большевикам элементов.

О чем может говорить Ленька в таких условиях? О бабах и о водке. Буйная фантазия доводит его до пределов нахальства и изворотливости.

В бабах он знаток. С какими только он ни имел дела! И со своими медичками, и с польскими шляхтичками, и с гуцулками. Разве всех припомнишь? А сколько их еще будет впереди?

«Берегись, Европа», часто говорит Ленька и плутовато улыбается.

1 января 1945 года.

Вчера мы встречали Новый Год. Никаких тостов не было. Шло умопомрачительное пьянство.

Ленька напился до чортиков и всю ночь проспал на дворе. Проснувшись, начал опохмеляться. Это дело затянется у него, по меньшей мере два дня.

Мне жутко. Кругом нет ни одного трезвого человека.

Офицеры до сих пор не возвратились из города. Загуляли по-настоящему с «бабами».

Больше всего меня убивает собственное бездействие. Я не нашел ни одного человека, с которым можно начать серьезные разговоры. На кой чорт я только согласился на предложение капитана? В Мукачеве или Ужгороде я мог бы сделать очень многое. Здесь же, в этом царстве пьяных, чего доброго, сам загуляю и пойду с Ленькой баб ловить.

Глупости. Баб ловить я, конечно, не пойду. Но на себя все же сержусь.

Настоящий революционер должен уметь бороться в любых условиях. Я, к сожалению, не настоящий революционер, ибо в данных условиях не нахожу никаких возможностей борьбы. Единственно, что я могу делать, это приобретать себе друзей.

15 января.

В 6 часов вечера наша «сбродная» рота возвратилась в «казармы». Командир приказал не расходиться. «Приехало начальство» — передавали друг другу уставшие люди. Начало смеркаться, а начальство все не появлялось.

Но вот, во двор вкатил «вилюс».

— Смирно!

Наступило гробовое молчание. Из «вилюса» вышел высокого роста майор. Он медленно подошел к командиру роты и поздоровался с ним.

Я позавидовал майору. Настоящий боевой офицер. Выправка, походка, движение — все говорило в его пользу.

— Кто из вас владеет иностранными языками — три шага вперед, шагом марш!

Большая половина роты сделала три шага вперед. Командир роты смутился.

— Нет, нет! Только те, которые хорошо владеют русским языком.

Владеющих и русским и иностранными языками оказалось не много, всего пять человек, в том числе и я.

Майор подходил поочередно к каждому из нас и спрашивал национальность, социальное положение родителей, профессию и знания иностранных языков.

Подошла моя очередь. Майор пристально оглядел меня с ног до головы, потом заглянул в глаза и еще раз оглядел. Мне стало противно. Не лошадь же я, чтобы меня так осматривать, хорошо еще, что не заставил рот открыть и показать зубы.

— Какими языками владеете?

— Русским, украинским, венгерским, чешским и немецким. Понимаю по-французски и по-румынски.

— Вы из Закарпатской Украины?

— Есть, товарищ майор, из Закарпатской Украины.

— Кто ваши родители?

— Крестьяне.

— Ваша профессия?

— Инженер.

Майор не сводил с мёня пристального взгляда. Красивый человек, этот майор. Правильные черты лица, волевой подбородок, тонкие губы, большие умные глаза, высокий лоб. Если бы не этот неприятный холодок в глазах и не эта надменность — я был бы в восторге от майора. Но почему он подчеркивает всеми своими движениями свое превосходство — «я, мол, особая статья, не то, что вы, простые смертные».

— Так. Этого возьму — проговорил майор, обращаясь к командиру роты — Завтра, в десять утра, приеду за ним.

Ленька недоволен моим уходом. Говорит, превращусь в «штабную крысу». Предлагает распить бутылку водки.

— Кто его знает, увидимся ли еще когда-нибудь?

— Увидимся, Леня! Дорог в жизни не так много, как кажется.

Загадочный майор не выходит у меня из головы. Завтра узнаю, и кто он такой и куда меня увезет. Главное, что кончилась моя учеба и ползание по грязи.

Работа переводчика в армии не может не быть интересной. Попаду в какой-нибудь штаб, познакомлюсь поближе с советскими генералами. Они-то, наверное, думают не о бабах и водке, как Ленька! Их отношение к Сталину, к войне, к советской действительности может играть в будущем решающую роль.

21 января.

Во вторник 16 января «вилюс», в котором мы ехали, остановился у небольшого домика на городской площади.

Я вошел в небольшую комнату и удивился — полно знакомых: Мефодий, Ева, Соня и другие.

Начались расспросы. Откуда, куда, почему?

Оказалось, что никто ничего не знает.

Через два часа майор вызвал меня в соседнюю комнату.

— Садитесь и пишите свою автобиографию.

Я коротко изложил на бумаге, где и когда я родился, где и когда учился. Не забыл приписать о своем участии в партизанском движении.

Майору не понравилась моя лаконичность и он заставил меня писать еще раз, более подробно.

— Кто ваши родители, братья, куда вы ездили, с кем из ваших карпатских политиков встречались, в какой партии числились или косвенно принимали участие?

Я и раньше догадывался, что попал в серьезное учреждение. Чрезвычайное же любопытство майора окончательно убедило меня в этом. Не что иное, как НКВД.

Вторая моя биография успокоила майора. Он развернул перед собой специальную карту генерального штаба и, отыскав село, в котором я родился, заставил меня перечислить все соседние села. Убедившись, что я в действительности не обманываю, он подал мне какую-то бумагу с венгерским текстом.

В бумаге говорилось: «Я, житель села Росвигова, подтверждаю, что У коммуниста Варги каждую среду и субботу происходят собрания…»

Эта бумага из Кеймолгаритово — проговорил майор. При этом он посмотрел на меня так пристально, словно хотел проникнуть в сокровеннейшие уголки моей души.

— Доносчик был расстрелян…

Но я был уже равнодушным, так как майор перестал смотреть на меня и с видом удовлетворенности зашагал по комнате.

— Идите вот в ту комнату. Капитан даст вам анкеты.

Началась канитель с анкетами. Каких только вопросов в них не было! Я благодарил судьбу за то, что родился в семье крестьянина и что никаких выдающихся людей между моими родственниками не было.

В 12 часов ночи меня и еще пятерых, прошедших все испытания, посадили на открытый «газик».

— Куда едем? — спросила Ева.

«Газик» миновал Мукачево и выбрался на ужгородское шоссе. Кругом непроглядная ночь. Сырой ветер пронизывает до костей.

Ева прижалась ко мне. Чувство отвращения пробежало по всему моему телу. Про Еву ходили в Мукачеве нехорошие слухи. На вид она некрасивая: веснушчатое лицо, глупые глаза, курносая, чувственные губы. Какие побуждения заставили ее записаться в переводчицы? Скорее всего — жажда новых впечатлений. В армии много интересных мужчин и спрос на женщин большой.

Другое дело — Соня! Она хорошенькая, милая, скромная. Тяжело будет ей переносить солдатскую грубость.

Утром, в десять часов, майор собрал нас и отвел в левое крыло здания. По всем коридорам шныряли, как муравьи в муравейнике, щегольски одетые капитаны, майоры и подполковники. Все они подозрительно смотрели на нас, но никто не заговаривал с нами.

— Войдите — обратился ко мне майор.

Я вошел в большое помещение. На паркете — персидские ковры, по сторонам красивые шкафы для бумаг и картотек. В правом углу массивный письменный стол.

В кожаном кресле за столом сидел полковник. Проворный следователь из уголовного розыска описал бы его так: среднего роста, полный, лицо круглое, бритая голова, серые глаза, правильной формы нос, косматые черные брови, бычачья шея. Особых примет нет.

Я не следователь из уголовного розыска, и полковник произвел на меня иное впечатление. Строгие, холодные глаза, непреклонная воля и решимость во всей фигуре, быстрые движения и уверенность в себе.

Одет он был, в сравнении с офицерами, которых я видел в запасном полку, более чем хорошо. Китель, с красной окантовкой пехоты, галифе, начищенные до блеска хромовые сапоги — все было первосортного качества и пригнано по фигуре.

На стуле, перед письменным столом, сидел смуглый капитан.

— Товарищ капитан, проверьте его немецкий язык.

Голос полковника звучал твердо. Он врезался в мое сознание, как сталь.

Капитан спросил меня, где я учился немецкому языку. Акцент у него был чисто русский. Убедившись, что я свободно говорю по-немецки, полковник поднялся из кресла и устремил на меня свои холодные глаза.

— В Кеймелгарито не работали?

— Нет.

Мне показалось, что он действительно читает мои мысли, так сосредоточенно смотрел он на меня. В Кеймелгарито я в самом деле никогда не работал и потому ответил спокойно.

— Впрочем, мы узнаем… Вы, наверное, не подозреваете, в какое учреждение попали?

— Нет.

— В управление контр-разведки «СМЕРШ» четвертого украинского фронта.

Произнося эти слова, полковник следил за выражением моего лица. Он, видимо, думал, что чрезвычайно удивит меня. Я же остался спокоен. Хотел было сначала удивиться, но во-время раздумал — чего доброго, подумает, что мне раньше было известно про «Смерш».

— Запомните, что «Смерш» значит — смерть шпионам!

В последние слова полковник вложил всю силу своей огромной воли. Я не только понял — я ощутил это всеми фибрами души.

Майор заставил меня подписать в трех экземплярах бумагу, примерно такого содержания: «Обещаю, что нигде и никогда, даже под угрозой смертной казни, о работе своей в Управлении контр-разведки «Смерш» четвертого украинского фронта говорить не буду. Мне известно, что, в противном случае, я подвергаюсь строгому взысканию вплоть до высшей меры наказание — расстрела».

— Если вы убежите от нас в какое-либо иностранное государство, одна из этих бумаг с вашей подписью будет доставлена контр-разведке приютившего вас государства. Этого будет достаточно, чтобы вас там пустили в расход…

Я поблагодарил майора за отеческое предостережение. В душе я ждал конца всем этим методам запугивания, но, увы, пришлось пройти еще одно испытание.

Фотограф, безобразнейший сержант с глазами уголовника, снял меня в профиль. Огромной лапищей он поворачивал мою голову то справа налево, то слева направо. Я начал злиться. Что же это такое, наконец?

Отдел кадров определил меня на должность переводчика в третье отделение второго отдела.

Товарищ Колышкин, заведующий складами комендатуры, выдал мне офицерское обмундирование.

Майор Гречин, начальник 3-го отделения, плотный мужчина средних лет, с круглым веснушчатым лицом, с маленькими припухшими глазками и подозрительной улыбкой уголками губ, прочитал мне наставления.

— Никуда без моего ведома не отлучайтесь. С гражданским населением не связывайтесь. Строго предупреждаю вас относительно женщин (при этих словах майор хитро подмигнул глазками). У нас в Управлении их много. Можете с ними возиться, но ни в коем случае не входите в сношения с местными.

Я внимательно слушал майора. Он говорил официальным тоном, что означало беспрекословное повиновение и безоговорочное выполнение.

Вдруг, майор перешел на приятельский тон.

— У нас народ грубый, дерзкий и бессердечный. Таким должны быть и вы. Если вас кто-нибудь обидит, не ходите ко мне с жалобами, но рассчитывайтесь сами на месте с обидчиком. Следите за собой. Нянек у рас нет, ухаживать за вами некому. Стирку белья, починку и прочее — обеспечивайте себе сами.

У меня закружилась голова от всех этих наставлений. Я ждал с нетерпением ухода майора. Куда там! Майор засыпал меня десятками вопросов относительно моего прошлого. Я отвечал вяло и скупо.

Майор, должно быть, хороший следователь. Я с трудом прошел ряд его перекрестных вопросов.

Лишь в 10 часов вечера майор ушел из моей комнаты. Я долго не мог успокоиться. Как быть? Что делать? Квартира В. недалеко отсюда. Надо обязательно посоветоваться с ним, пока не поздно…

Приняв все меры предосторожности, я вышел из здания суда. К моему счастью, В. был дома.

Мы разговаривали недолго. В контр-разведке надо остаться. Таково решение В.

Игра с огнем. Но разве до сих пор вся моя жизнь не была той же игрой? Как вести себя в контр-разведке? Лучше всего будет, если я буду вести себя естественно, скажем так, как вел бы себя на моем месте обыкновенный мукачевский мещанин. Нельзя быть слишком скромным в расспросах. Это вызовет подозрение у начальства. Но и чрезмерная любознательность вредна. Постепенно все выяснится и я узнаю все, что меня интересует.

22 января.

Распорядок дня в Управлении таков; в 8 часов завтрак. С 8-ми до 12-ти рабочее время. С 12-ти до 3-х обед и «основное время отдыха». С 3-х до 10 вечера рабочее время. В 10 часов ужин. После ужина — до часу ночи — опять рабочее время.

Майор Гречин говорил, что работы в Управлении очень много.

— Иногда работаем и целую ночь напролет.

В 8 часов утра я отправился в столовую.

В большом помещении стояли длинные ряды столов, покрытых скатертями. На столах, в мисках, горки нарезанного «белого» хлеба. (В запасном полку хлеб был гораздо темнее). Сотни чекистов молча приходили, завтракали и уходили. Странные люди, эти чекисты, У всех мрачное настроение и усталость на лицах. Я нарочно долго не уходил из столовой, желая найти кого-нибудь с радостными или, хотя бы, не гневными глазами. К большому моему удивлению, ни одного такого человека не нашлось.

Маша, запуганная некрасивая девушка, спросила — сыт ли я.

— Еще бы!

— У-у на-а-с кормят хорошо. Завтрак всегда из четырех или пяти блюд. Голодать не-е-е будете.

Маша временами заикалась. Должно быть последствия какой-нибудь тяжелой болезни или контузии.

Капитан Потапов вошел ко мне с папкой в руках.

— Переведите вот эти бумаги на русский язык.

Я улыбнулся.

— Неужели приходится переводить и на какой-нибудь иной язык?

— Разумеется.

Капитан Потапов говорил картавя. Вместо разумеется у него вышло «газумеется».

— Что же это за бумаги?

— Последние распоряжения местным ячейкам Глинковой Гарды и списки ее членов.

Капитан Потапов (тот самый, который проверял мое знание немецкого языка перед полковником Дубровским, заместителем начальника — ушел.

Оставшись наедине, я принялся перелистывать бумаги. Почти на каждом листе стояло красным карандашом: «Строго секретно». Полный список членов Глинковой Гарды Сабиновского округа. «Смерш» работает не плохо. Меня удивляет только одно: почему смершовцы интересуются не только вражеской разведкой, но и этими простыми крестьянами, которых злосчастная судьба заставила поступить в Глинкову Гарду. Впрочем, здесь нечему удивляться. Советская система не терпит никаких других идеологий. Она признает только себя — как незыблемо правдивую. Она построена на том же принципе, что и религия — «Да не будет тебе иного Бога, кроме Меня». Разница только в том, что служители церкви привлекают верующих силой божественной правды, тогда как служители советской системы, чекисты, заставляют людей верить в абсолютную правдивость социализма и коммунизма, не гнушаясь никакими средствами.

Компартия, проповедница советской системы, давно пришла к заключению, что социализм и коммунизм не обладают силой абсолютной правды, как церковь, и потому компартии нужны были иные проповедники. Это чекисты во всех своих видах. Смершовцы — чекисты высшей марки. Их назначение — выкорчевать ту Европу, которая мыслит иначе, не признает советской системы. Притом, выкорчевать так чисто, чтобы не осталось ни одного инакомыслящего очага.

Сабиновский крестьянин, не понимающий ни Глинковой идеологии, ни идеологии советской системы — враг по многим причинам. Прежде всего, он был организованным противником коммунизма и мог бороться против Советского Союза. Но уничтожить его надо не только из-за того, что он враг, а и для того, чтобы окружающие видели смерть его и чтобы в умах их не зародилось отрицание советской системы и желание бороться с ней.

Иегова — грозный Бог, но Его никто не видел и никто не испытал непосредственно гнев Его.

Сталин тоже грозный бог. Его многие видели. Гнев же его испытывает вся Россия уже десятки лет. Испытает и Европа. Десятки тысяч смершевцев тому порукой. Они рыщут, как волки, по занятой Красной армией территории и выкорчевывают свободолюбивую, непокорную духом Европу. И где они пройдут, там не останется ни одного очага свободной мысли — будут только рабы советской системы.

Мне жутко. И я оказался в среде тех, которые превращают мир в рабов. Однако, это не совсем так. Пока еще моя совесть чиста, и я постараюсь сохранить ее чистой и в будущем.

Египетские жрецы сообщали свое уменье владеть массами только посвященным.

Сталин точно также скрывает от мира свое уменье владеть массами.

Постараюсь постигнуть это пресловутое сталинское уменье. Оно, наверное, «мудрое» — в противном случае, Сталин не получал бы на выборах 100 % голосов.

23 января.

Вчера вечером я наблюдал интересный бой. Обстрелянный, овеянный ветром и пропитанный пороховым дымом боец боролся, не на жизнь, а на смерть с капитаном смершевцем.

— Мать твою так… — ругался боец, сжимая капитану горло — Ты только кровь умеешь чужую пить… тыловая крыса…

Капитан отчаянно пытался вырваться из крепких рук бойца. Подоспели смершевцы и разняли борющихся.

Сколько презрения и злобы было в глазах бойца! Бедняга, должно быть, чем-то сильно обижен, если решился на этот смелый поступок. Не мог он не знать, что его ожидает. Смершевцы в таких делах действуют решительно. Не успел убежать, попался — расплачивайся жизнью.

24 января.

У выхода из столовой меня поджидала Соня.

— Я хотела бы с вами поговорить — краснея обратилась она ко мне.

— В чем дело, Соня?

— Я не знаю, как приступить… — Соня волновалась и говорила несвязно.

— Пойдем ко мне, поговорим — предложил я. Соня явно хотела сообщить мне что-то серьезное, и я не счел удобным разговаривать с ней на улице.

На столе моем лежали папки со строго секретными документами и пачки румынских папирос. Соня попросила разрешения закурить.

— В чём дело, Соня?

Она не ответила сразу. Волнение ее все больше усиливалось.

— Если бы вы знали, как мне неловко… Я, может, лучше поговорю с вами в другой раз.

— Как вам будет угодно. Однако, со мной можете быть откровенной. Если я вам не смогу помочь, то, во всяком случае, и не поврежу.

— Вы такой неприступный…

— Это только на вид, Соня.

— Нет, нет. Я лучше поговорю с вами завтра.

Тем не менее, Соня не уходила. Она неумело выпускала изо рта струйки табачного дыма, задыхалась и кашляла.

— Вы могли бы мне помочь?

— С большим удовольствием, если это будет в моих силах.

— Дело в том… Нет, не могу…

Я покачал головой.

Соня отвернулась от меня и, глядя упорно в окно, сбивчиво заговорила.

— Офицеры преследуют меня на каждом шагу. Я чувствую, что не устою… Если бы вы согласились, так, только на вид, ухаживать за мною, они, наверное, перестали бы преследовать меня.

Так вот что так сильно волновало Соню. Что же? Услуга небольшая. Соня говорила искренне, в этом я был уверен. Не помочь одинокой, воспитанной в иных условиях, девушке — было бы преступлением.

— Попробую, Соня — согласился я охотно.

Соня радостно поблагодарила меня и поспешно ушла.

Интересно, что получится из моего ухаживания? Как будет вести себя Соня? Работа в контр-разведке не может не повлиять на нее. Выдержит ли она? Сомневаюсь. Мефодий — крепкий парень, и то жаловался мне вчера на чрезмерную жестокость следователей.

Только беспринципная Ева не унывает. Успела уже обзавестись поклонниками. Я наблюдал за ней во время обеда — улыбается, шутит, громко смеется. Смершевцы по-дружески здороваются с нею.

Завтра управление переезжает в другое место. Куда — никому не известно. Строгая тайна.

26 января.

Управление заняло половину Сабинова. Жители ругаются. Их выгнали из домов. Я живу в хорошей комнатке возле здания суда. Рядом со мной живут капитан Потапов, Виктор Михайлович, и майор Гречин, Георгий Лукьянович.

Вчера я познакомился с Галей. Интересная девушка. Она — старший следователь в четвертом следственном отделе. Красавица — стройная, золотые волосы, большие голубые глаза, тонкие губы, прелестные ножки, грудь…

Автобус, в котором мы ехали, часто портился. Галя ругалась, на чем свет стоит. Пожалуй, сержант Ленька из запасного полка мог бы у нее поучиться.

Меня это удивило. С одной стороны красивая девушка, с другой — грубый, беспринципный солдат. После каждого третьего слова следует матерная брань. Порою Галя нервно подергивала головой.

— Если еще раз у тебя остановится мотор — обратилась она к шоферу сердито — я тебе выбью зубы…

Шофер нахмурился, но промолчал. На меня эти слова Гали подействовали неприятно.

— Неужели у вас хватит на это силы? — спросил я.

Галя сидела рядом со мной и мне было удобно разговаривать с ней.

Вместо ответа Галя посмотрела на меня сердито и крепко сжала губы.

Я улыбнулся. Да и как было не улыбнуться? Что могла сделать верзиле-шоферу она, эта стройная и красивая девушка?

— Вы, видно, меня еще не знаете — сухо бросила Галя и закрыла глаза.

Густые ресницы, румяные щеки, вся ее очаровательная внешность как-то не совмещались с ее поведением и словами.

— Я не стремлюсь к этому — также сухо произнес я.

Галя нервно подернула головой и открыла глаза. Она хотела что-то сказать мне, но воздержалась.

Сегодня утром, во время завтрака, капитан Потапов сказал мне, что Галя — самый жестокий следователь во всем четвертом отделе. Нужно будет поближе познакомиться с ней и выяснить причины, доведшие ее до такой жестокости.

27 января.

Майор Гречин направил меня к капитану Шварцу в четвертый отдел.

В здании суда, на втором этаже, в небольшой комнате, за письменным столом сидел капитан Шварц.

— Садитесь, товарищ переводчик — обратился ко мне капитан Шварц. — Дежурный! — крикнул он — приведи ко мне словака.

Капитан Шварц весьма похож на мясника. Грузная фигура, толстое упитанное лицо, усталые глаза, грубый бас.

В руках у Шварца — резиновая нагайка.

Дежурный открыл дверь и впихнул человекоподобное существо. Это был «словак», лет 16-ти, грязный, худой, с безжизненными глазами, в лохмотьях и дырявых сапогах. От него несло неприятной смесью пота и грязи.

Словак, заметив грозный вид капитана, начал дрожать.

— Садись.

— Словак, дрожа всем телом, сел на стул и опустил голову.

Нет таких писателей в мире, которые, хотя бы с приблизительной точностью, могли передать словами то, что я видел во время этого допроса.

Капитан бил этого несчастного юношу с таким остервенением, словно хотел убить его.

Словак побледнел, посинел, и свернулся в комок, поминутно вздрагивая всем телом.

Вдруг, он бросился на колени перед капитаном и со слезами на глазах начал просить пощады.

Я многое видел в жизни, побывав в шести гестаповских тюрьмах, — но такого унижения человека перед человеком, как это было в комнате у капитана Шварца, ни разу не довелось мне видеть.

Словак целовал сапоги у капитана, умолял, просил, плакал. Но на лице капитана не было ни тени сострадания.

— Встань, мать твою так…. и отвечай мне на вопросы! — ревел Шварц. Я тебя, сукина сына, проучу, ты у меня…

Словак все еще не вставал; Он не терял надежды умилостивить капитана.

Новые удары нагайкой и сапогами и словак очнулся. Он с трудом поднялся и сел на стул.

Сумасшедший, подумал я. Безумные глаза словака блуждали по комнате, но он ничего не видел.

— Пить — простонал он и свалился со стула, потеряв сознание.

Шварц позвал дежурного и приказал убрать словака.

— Чорт с ним! Все, что знал, уже сказал. Завтра расстреляем.

При последнем слове капитан Шварц вяло зевнул.

Я поспешил уйти. Мольбы словака глубоко потрясли меня.

Хорошо, что я не в следственном отделе.

Господи, помоги мне перенести все ужасы человеческого мракобесия! Дай мне силы устоять в этом омуте смерти незапятнанным кровью!

28 января.

Управление контр-разведки «Смерш» разделяется на пять отделов.

Первый отдел непосредственно прикреплен к фронту. Главная задача его — зорко следить за политическим состоянием Красной армии. Нет такой роты, в которой не было бы смершевцев или их агентов.

Первый отдел, как огромный паук, опутал весь четвертый украинский фронт сетью агентов, доносов и недоверия.

Грабить и убивать гражданское население красноармейцам разрешается.

Истеричный Эренбург открыто натравливает на это Красную армию. До тошноты противно читать его статьи, где ничего, кроме «убей» и «убей» — не увидишь.

Но попробуй кто-нибудь из бойцов или офицеров Красной армии сказать хотя слово против советского правительства, компартии или коммунизма — в тот же день смершевцы его уберут, как «заразного больного».

Второй отдел Управления называется оперативным. Начальник — подполковник Шабалин, заместитель — подполковник Душник.

Лишь только Красная армия займет какой-нибудь город или местечко, смершевцы налетают туда оперативными группами.

Они арестовывают всех организованных противников советской системы. Под этим понятием разумеются все видные члены всех, отрицающих коммунизм, партий. Здесь и венгерская «Нилош Парт», и словацкая Глинкова Гарда, и немецкая национал-социалистическая партия, и польская «Армия Крайовая».

Арестовывают смершовцы и актив всех демократических партий.

Не доверяют они и заграничным коммунистическим партиям.

Непремиримые враги смершевцев — русские эмигранты. С ними у смершевцев старые счеты.

Я хорошо знаю настроения русской эмиграции. Большинство эмигрантов относилось в последнее время благосклонно к Советскому Союзу. «Сталин спас Россию — говорили эти слабые духом.

Они не знают, что их ожидает. Десятки тысяч смершевцев, — как коршуны, налетят на эту смирившуюся эмиграцию и разгромят ее до основания.

Верные хранители советской системы — смершевцы— не знают ни милости, ни пощады. Можно тысячу раз раскаяться самым искренним образом — смерть неизбежна. Это принцип смершевцев. Они не в состоянии поверить человеку.

Каждый, на ком лежит тень подозрения, кто уже раз провинился перед Советским Союзом — должен умереть.

Русские эмигранты, примирившиеся со Сталиным, тоже узнают это, но, увы, узнают поздно. Где-нибудь в Колымских лагерях не один из них проклянет тот день, когда его мать на свет родила.

Третий отдел управления — секретный, непосредственная связь с Главным Управлением контр-разведки «Смерш», находящимся постоянно в Москве.

Днем и ночью летят строго секретные сообщения генерал-полковнику тов. Абакумову, начальнику Главного Управления.

Представляю, какое это гигантское учреждение. В него стекаются все сведения от всех управлений фронтов, от управлений при военных округах и от заграничных центров шпионажа дальнего расстояния.

Оно дает координирующие указания управлениям фронтов, управлениям при военных округах и заграничным центрам шпионажа дальнего расстояния.

В один прекрасный день может придти из Москвы список, в котором будет и моя фамилия. Что скажет генерал Ковальчук, наш начальник? Что будет со мной? Ерунда — чему быть, того не миновать. Лучше об этом не думать.

Однако, учреждение Абакумова — что-то неслыханное. Оно окутало весь мир. Сколько интересный данных там сосредоточено! Вот, куда бы мне следовало попасть. Если рисковать — так не зря!

Четвертый отдел вашего Управления — следственный. В нем выжимают из людей «последние соки».

Майор Гречин говорит, что в некоторых случаях допрашивают человека до трех месяцев.

Смершевцы довели мастерство допросов до предельной возможности. Мне часто приходилось слышать такую мысль: «нет человека, который, будучи виновным и располагая ценными сведениями, не сознался бы в своей вине и не сообщил эти данные».

Еще бы! Если допрашивать человека подряд три месяца и днем и ночью, притом избивать его самым беспощадным образом, не устоит.

Пятый отдел — прокуратура, или, иными словами, знаменитые «тройки воентрибунала». На основании материалов из четвертого отдела, военные трибуналы выносят приговоры.

О том, какими принципами руководствуются «судьи», пока не знаю. Думаю, что в скором времени узнаю от Мефодия.

Отдел кадров, начальник которого подполковник Горышев, следит за самими смершевцами.

Финансовый отдел выплачивает жалованье. Я получаю 1500 рублей в месяц (кроме продовольствия, обмундирования, папирос и всего прочего).

Пока мне смершевцы верят и охотно посвящают во все отрасли работы.

Капитан Шибайлов пригласил меня на собрание партийной ячейки. Пойду непременно. Нужно выяснить очень многое.

29 января.

Кошицы. Здание суда. Работаю в оперативной группе майора Попова. Работы очень много. Капитан Шибайлов «громит» чиновников кошицкой почты. Ему нужно выявить всex, к которым приходили секретные телеграммы.

Для верности капитан обзавелся «агентурой», т. е. людьми, которые под угрозой строжайших взысканий, должны доносить ему о всех чиновниках, выступавших активно во время господства Венгрии против Советского Союза. В Кошицах находился когда-то венгерский 8-ой годтешт (штаб 8-й Армии), отдел кеймелгаритов имел здесь свои специальные школы. Оперативная группа майора Попова пришла на помощь отделу Армейской контр-разведки, чтобы сообща выловить всех «венгерских шпионов».

Днем и ночью в здании суда «кипит работа». По коридорам стоят часовые. В комнатах идут допросы сотен людей. Плач, крики, стоны, мольбы — словом, невиданная мясорубка.

Капитан Миллер рассказывал во время обеда о своих похождениях. Он был сброшен с группой «смершевцев», специально высланных Главным Управлением под командой полковника Белова, в глубокий немецкий тыл в Словакии. Отряд Белова не смел вступать в бой с немцами. Его задача была иного характера: связаться с центрами шпионажа дальнего расстояния в Братиславе и Праге.

Капитан «Саша» (не пожелавший сообщить мне своей фамилии) перебил Миллера и принялся рассказывать о том, как он ездил в министерство внутренних дел Словакии.

— Представьте, в Братиславе полно немцев. В здание министерства не пускают словацкие полицейские. При мне был секретный пакет.

«Саша» говорил долго. Я слушал внимательно и приходил в ужас… Работники тисовских министерств — советские шпионы, в здании министерства внутренних дел — явки.

В шесть часов вечера капитан Шибайлов начнет принимать донесения агентуры. Я буду присутствовать в качестве переводчика.

Через четверть часа иду с капитаном Шапиро на какую-то явку.

Завтра еду с капитаном Сикаленко ловить «красивую Елену». Это венгерская шпионка, по сведениям, скрывающаяся в одном из сел южнее Кошице.

4 февраля.

Сикаленко не поймал «красивой Елены». На обратной дороге он ругал начальство за неточные сведения.

— Жаль, что не удалось поймать. Слушай, как характеризуют ее…

Сикаленко вынул из сумки лист бумаги и начал читать:

— «Женщина исключительной красоты. Школу Абвера кончила в Прящеве. Проникла в штаб партизанского соединения… — Сикаленко пропустил несколько строчек — Это все ерунда… «Многочисленные знакомства…» Вот, тут интересно… «Графского происхождения».

Сикаленко посмотрел на меня и подмигнул глазом.

— Понимаешь, графского происхождения…

Я простудился в дороге и весь дрожал от озноба. «Красивая Елена» меня не интересовала.

Теперь лежу в постели. Смершевцы ругаются, я им нужен до зареза.

Лучше быть больным, чем бегать весь день по городу, а ночью допрашивать арестованных.

Вечером придет ко мне капитан Шибайлов. У него есть какие-то срочные документы, которые надо, во что бы то ни стало, перевести на русский язык еще сегодня.

10 февраля.

Капитан Шибайлов допрашивал «героя Венгрии». Это чиновник кошицкой почты, побывавший в 1942 году на восточном фронте и получивший за смелость в боях золотую медаль.

В одной венгерской газете, издаваемой в Кошицах, какой-то патриотически настроенный редактор поместил коротенькую статейку под заглавием «Малые люди — великие герои». В ней говорилось о неслыханной смелости простого чиновника кошицкой почты.

Агентура донесла Шибайлову и об этом чиновнике, и о газетной статейке, котирую чиновник носит постоянно при себе в бумажнике.

Шибайлов арестовал вчера вечером «героя». До четырех часов утра длился предварительный допрос. Я присутствовал в качестве переводчика.

В 8 часов утра Шибайлов возобновил допрос.

Упрямый венгерец отрицал все, что было написано в газете.

В десять часов утра на «героя» пришел посмотреть генерал Ковальчук. Шибайлов четко доложил генералу о состоянии допроса. Я смотрел на начальника Управления контр-разведки «Смерш» четвертого украинского фронта с большим любопытством.

Смершевцы рассказывают чудеса про его ум и влиятельность в высших чекистских кругах. И вот этот знаменитый Ковальчук, ликвидировавший восстание атамана Семенова в Сибири в годы гражданской войны, уничтоживший контр-революцию в России при Дзержинском, Ежове и Берии, ни разу не бывший в подозрении у Сталина, на совести которого лежит убийство многих тысяч русских и других национальностей людей — стоял рядом со мной. Он пристально смотрел на «героя» Венгрии.

Ковальчук — среднего роста, стройный, со смеющимися, но проницательными глазами — чекистский генерал.

— Спросите его — обратился он ко мне семейным тоном — много ли в Венгрии героев.

— Не знаю — сердито ответил допрашиваемый.

В глазах у генерала сверкнул холодный огонек. Меня охватила жуть. Вот его настоящая душа — холодная, решительная, беспощадная.

— Не возитесь с ним долго, товарищ капитан — овладев собою, фамильярно заговорил генерал — Он молодой, крепкий, 20 лет сибирских лагерей сломят его упрямство.

— Я слышал, что вы болеете — обратился он затем ко мне — Сходите в баню и крепко попарьтесь. Лучшее антигриппозное средство.

Глаза генерала смеялись. Должно быть, он уже успел забыть, что только что осудил человека на двадцать лет каторжных работ в Сибири.

Двадцать лет голодной и холодной жизни на каторжных работах в тайге.

Во имя чего может быть Ковальчук таким жестоким? Во имя идей, глубоко ошибочных по своей сути.

Ковальчук — идейный коммунист. Он не любит роскоши, не пьет, не курит, не связывается с женщинами, работает много, никогда не ложится спать раньше четырех часов утра.

В свое время инквизиторы были уверены, что, сжигая людей во имя Христа на кострах, оказывают Богу неоценимые услуги.

Человечество осудило инквизицию, как ложно понимаемое учение Христа.

Христианские идеи должны быть распространяемы среди людей проповедью, а не насилием и страхом.

Ковальчук служит идеям, придуманным зазнавшимися людьми. Он отверг Христа, но он уверен, что творит доброе дело для человечества, уничтожая десятки тысяч инакомыслящих людей во имя коммунизма.

Если бы он в это не верил, он бы захлебнулся проливаемой им кровью, или сошел с ума. Только фанатическая вера в свою правоту дает ему силу переносить эту «работу» уже десятки лет, без угрызений совести и без мучительных переживаний убийцы.

Я глубоко верю, что со временем человечество осудит сталинское умение владеть людьми, зиждущееся на насилии, недоверии, страхе, угрозах и миллионах убийств, осудит с еще большим возмущением, чем когда-то осудило инквизицию.

15 февраля.

Капитан Шапиро, еврей по происхождению, не говорит ни слова по-еврейски. Он, бесспорно, умный человек. Кончил Институт иностранных языков в Харькове. Специальную школу контр-разведки прошел при Главном Управлении в Москве.

Вчера вечером между нами произошел интересный разговор.

— Вы никогда не были в России?

— Нет!

Капитан Шапиро недоверчиво покачал головой.

— Странное дело!

— Почему?

— Если бы вы владели хорошо только русским языком, я бы не удивлялся. Но вам знаком и народный говор смоленской области.

Я выдержал пристальный взгляд капитана.

— Вы, как знаток языков, должны понять меня…

— Пока не понимаю.

— Дело вот в чем. Много лет тому назад я решил стать карпато-русским писателем. Карпатская Русь или, как ее теперь называют. Закарпатская Украина, очень бедна литературой. У нас, в общем, нет литературы, как таковой. Чтобы вам было яснее, я скажу больше — до сих пор у нас нет ни одного романа, написанного нашим местным писателем. Этот печальный факт меня огорчал…

— И вы задумали написать роман.

— Да! Но мне предстояли большие трудности. Я не владел ни русским, ни украинским языком настолько, чтобы справиться с задуманой работой. Местный говор не удовлетворял меня. Многочисленность иностранных слов, в особенности венгерских, отсутствие грамматики, ограниченный круг читателей — все это заставило меня отбросить местный говор.

После долгих обсуждений различных проблем, я остановился на русском языке. Пришлось начинать с азов. Пройдя грамматику, я принялся за чтение стихотворений, а впоследствии и за прозу. Семь лет сравнительно упорной работы, как видите, не остались без результата.

Русские наречия мне знакомы потому, что в процессе работы я хотел выяснять, какой из русских говоров больше всего походит на наш карпаторусский.

— Хотите, я вам прочту несколько моих стихотворений?

— Нет, нет! У меня мало времени. Спешу на свидание. Замечательная словачка. Искусством любви владеет в совершенстве — при этих словах капитан многозначительно улыбнулся — Только, прошу, никому ни слова. У нас на этот счет строго.

Странная психология у капитана. Сколько он мне наговорил о своей красавице-жене! Она ему не изменяет, он в этом головой ручается, она беззаветно любит его, через день пишет ему письма.

Что же из этого получается? Капитан ей тоже через день пишет письма, но это ему не мешает связываться, при возможности, с иностранками.

Симонов написал полное искренности письмо полковых офицеров жене погибшего друга.

Действительность же совсем противоположна.

Однако, мне надо быть чрезвычайно осторожным. Поверил ли мне капитан?

Если смершевцы разоблачат меня — цианистый калий всегда при мне. Я во время убедился, что ни признание, ни раскаяние не помогут.

Мое отношение к смерти изменилось коренным образом. Раньше я не понимал психологии людей, решающихся на самоубийство, и считал их сумасшедшими. Теперь же я вижу, что самоубийство, в случаях, аналогичных моему, лучшее решение избежать лишние мучения и унижения, после которых, все равно, расстреляют.

Я чувствую в себе достаточно силы, чтобы, в случае необходимости, распрощаться с жизнью.

Пока это лишнее. Вообще, нужно поменьше думать о себе.

Что делает Соня? Она осталась в Управлении. Бедная Соня! Мне, почему-то, жаль ее. Я, мужчина, напрягаю всю силу воли, чтобы не поддаться впечатлениям, вызываемым фабрикой смерти. Представляю, как чувствует себя Соня, взирая днем и ночью на муки и смерть.

20 февраля.

Завтра переезжаем в Закопане.

В разговоре с капитаном Сихаленко я узнал, что в Управлении есть специалисты по отдельным политическим организациям. Интересно, кто специализируется по НТСНП. Сколько ценных сведений я получил бы, познакомившись поближе со специалистами по НТСНП. В этом направлении и надо действовать.

22 февраля.

Закопане, действительно, чудный курортный город. Какие красивые отели! Какой великолепный вид у деревьев, сгибающих свои ветви под тяжестью пушистого снега!

Татры — неописуемы! Я видел их со словацкой стороны. Отсюда же они гораздо красивее.

Про Закопане поляки поют песни. Недаром.

Когда-то, до разгрома Польши, здесь кипела веселая жизнь. Любители лыжного спорта бегали по этому искрящемуся белому снегу.

Жаль, что у меня нет лыж. С каким удовольствием я взобрался бы на эти белью верхушки гор… Нет — такой радости, как раньше, я не испытаю. «Смерш»! Разве можно не думать о нем хоть минуту?

Жизнь беспрерывно меняется. Польшу разрушили немцы, и вместо поляков красотами Закопане любовались эсэсовцы.

Теперь Закопане во власти смершовцев.

Завтра день Красной армии, всесоюзный праздник. У подполковника Шабалина будет вечер — выпивка, музыка, танцы. В Закопане много подходящих помещений для таких вечеров.

Во время обеда я встретился с Соней. Она смутилась и отвела взгляд в сторону. Я понял — она не выдержала.

Ева рассказала мне про нее любопытные вещи.

— Сонька очень жестокая — серьезно говорила Ева — Она бьет арестованных, хотя от нее этого никто не требует. Фуй, гадкая какая! В Мукачеве разыгрывала святую, меня презирала, а теперь сама гуляет во-всю. Связалась с одним капитаном из второго отдела, каждую ночь спят вместе.

— Как же вы себя чувствуете, Ева — перебил я ее с целью переменить тему разговора. Мне было неприятно слушать такие вещи про Соню — Кажется, работа в контр-разведке вас переменила — не смеетесь, не шутите..

— Много рассказывать — махнула Ева безнадежно рукой — Пойдем, что ли, капитан — обратилась она к неизвестному мне офицеру средних лет — отдохнем.

Капитан поднялся из-за стола и последовал за Евой.

Потапов, один из культурнейших смершевцев, посмотрел на меня укоризненно и покачал головой.

— Я думал, что ваши закарпатские девушки лучше наших. Ева своим поведением разубеждает меня в этом. У нее в комнате публичный дом.

— Да! — согласился я с замечанием капитана Потапова — Они в этих делах не отстают…

Мне кажется, что капитан Потапов так же случайно попал в Управление контр-разведки «Смерш», как и я. Он ни с кем не дружит, не ругается, не пьет, не курит, — работа у него миролюбивая. Он, знаток Англии, отлично говорящий по-английски, составляет радиосводки по передачам лондонских радиостанций.

Со мной он очень предупредителен и вежлив.

Ева и Соня не выходят у меня из головы. Потапов не прав в своих суждениях относительно наших девушек. И у нас, как и в России и других государствах, есть честные девушки.

24 февраля.

Капитан Степанов — кадровый чекист.

«Пятнадцать лет безупречной работы» — любит он напоминать в подкрепление своих доводов по тем или иным соображениям.

Он принадлежит к числу «счастливых» смершевцев. Об этом свидетельствует его грудь, вся в медалях и орденах.

Вчера вечером, когда все пьянствовали, празднуя день Красной армии, он поймал «очень ценного человека». Это был хорошо одетый, представительный поляк, видный деятель Армии Крайовой.

К Армии Крайовой смершевцы относились так же враждебно, как и к немецкому Абверу. Руководители этой организации им были известны, но где они скрывались — смершевцы не знали.

«Ценный человек», случайно пойманный капитаном Степановым в доме какой-то старушки в Закопане, знал, где скрывается руководство Армии Крайовой.

Его кормили, поили водкой, обещали отпустить.

Я видел список, составленный этим «ценным человеком» — около двадцати фамилий руководителей Армии Крайовой. Точные адреса (в большинстве краковские) свидетельствовали о том, что поляк не обманывал.

Закипела работа. Капитан Степанов не спал целую ночь. Одни за другими летели сообщения в Москву на имя тов. Абакумова.

Могу представить, что из всего этого выйдет. Пойдут сотни арестов, допросы, новые сведения, новые аресты и не только в Кракове, но и по всей Польше. Вот что значит «поймать ценного человека». Тысячи людей попадут на каторгу, сотни будут расстреляны, а у капитана Степанова появится на груди новый орден.

«Счастливый чекист»!

Потапов не любит Степанова. Он считает его глупым человеком. Во время обеда я присутствовал при их разговоре.

— Прочти телеграмму, которую послал тебе генерал Вириш — обратился Потапов к Степанову.

— Ерунда. Теперь я занят другим делом.

— Смотри, на Отечественной-то у тебя появилась ржавчина — съязвил Потапов.

— И впрямь. Чорт возьми, не умеют даже медали сделать как следует!

Разговор о медалях и орденах был коньком Степанова. Об этих побрякушках он мог говорить часами, при том с таким упоением, словно дело касалось его любимой жены или детей.

Историю с генералом Виришом я знал только по наслышке. В Мукачеве капитан Степанов проверял этого венгерского генерала. Высшее начальство давало ему «инструкции». Воображаю, что это были за «инструкции»!

Политика, однако, большая гадость. Вся она простроена на насилии, угрозах и подкупах.

Венгерский народ никогда не узнает, что генерал Вириш — ставленник смершевцев и что Главному Управлению контр-разведки «Смерш» будут известны все действия венгерского правительства.

Точно так же никогда не узнает и югославянский народ, что в Управлении контр-разведки «Смерш» Четвертого Украинского фронта проходят практику офицеры Штаба Тито и что эти-то офицеры и будут помогать Тито управлять Югославией «по сталински».

Завтра уезжаю с оперативной группой майора Гречина ликвидировать склады Армии Крайовой.

1 марта.

Новый Сонч. Сборный пункт по репатриации советских граждан.

Оперативная группа майора Гречина уничтожила всего один склад с оружием.

Советская шпионка «Зина», красивая девушка 23-х лет, год тому назад была сброшена из самолета в районе Нового Тарга, с целью проникнуть в отряды Армии Крайовой. Ей удалось выполнить задание. Поляки приняли ее за свою («Зина» говорит отлично по польски). С приходом Красной армии, отряды польских партизан вышли из лесов. Но, видно, они считали, что война для них еще не окончена, и потому оставляли в лесах склады оружия.

«Зина», связавшись со смершевцами, сообщила много ценных сведений об Армии Крайовой.

Вместе с оперативной группой майора Гречина она бродила по лесам, занесенных снегом, и разыскивала места, где были скрыты склады оружия.

Бродить по лесам зимой — развлечение не весьма приятное. В душе я проклинал и «Зину» и все на свете.

На второй день нам удалось разыскать один небольшой склад. Судя по его устройству и упаковке оружия, поляки считались с возможным далеким будущим.

Второй склад «Зина» не нашла. Снег мешал точно ориентироваться, и майор Гречин решил отложить дальнейшие поиски до весны.

Теперь оперативная группа майора Гречина работает в лагере по репатриации советских граждан.

Капитан Шапиро, лейтенант Черноусое, младший лейтенант Кузякин и я работаем в лагере немецких военнопленных. С нами группа бойцов и опознаватель «Ганц».

«Ганц» — бывший шофер Абвера Армейского Штаба группы Митте. Он знает многих немецких шпионов, почему смершевцы и таскают его с собой по лагерям военнопленных. «Ганц» работает добросовестно. Он опознал уже семь шпионов. Смершевцы кормят его, как на убой, мясными консервами, белым хлебом и шоколадом. Дают папиросы, водку. Одним словом, «Ганц» чувствует себя превосходно.

Лагерь военнопленных находится в здании тюрьмы.

В лагере нет ни воды, ни света. Сырые помещения, битком набитые военнопленными, грязь, тяжелый запах пота и человеческих испражнений. Не удивительно, что в сутки умирает человек по двадцать.

Лагерное начальство предоставило нам две комнаты.

В лагерях военнопленных приходится работать «вслепую».

Капитан Шапиро с утра проверял офицерский состав и «закидывал агентуру». Черноусов, Кузякин и я присутствовали при этом.

Бойцы с «Ганцем» ходили по лагерю и «проверяли чистоту».

Пока результаты нашей работы равны нулю. Капитан Шапиро надеется на агентуру. Во время обеда он рассказывал, что немцы охотно доносят друг на друга.

— У меня есть известный опыт в работе с военнопленными. Предложить папиросы, пообещать свободу — и из десяти завербованных один сделает свое дело.

Майор Гречин, капитан Шибайлов и группа смершевцев из резервов работают между русскими репатриантами.

Меня пугает чудовищное недоверие смершевцев к своим же гражданам.

Если послушать московское радио-передачи или почитать «Правду» — можно расплакаться над судьбой несчастных людей, переживших немецкую каторгу. Советские журналисты, армейские политотделы, партийцы, агитаторы, писатели — все кричат об этих людях, мучениках, достойных глубокого уважения и сострадания.

Смершевцы иначе смотрят на дело. Для них советские граждане, побывавшие на принудительных работах в Германии — элемент, кишащий шпионами и зараженный ненавистью к советскому строю. Поэтому они проверяют каждого репатрианта самым тщательным образом.

И между репатриантами бродят опознаватели и раскинута сеть агентуры.

Лживые обещания, недоверие, угрозы, доносы, допросы, пытки, мучения и смерть — стихия смершевцев.

Что ждет репатриантов на Родине — страшно подумать. Майор Гречин говорит, что большинство из них пройдет двухлетние исправительные лагери.

За что? Это же мученики, достойные сострадания! И неужели эти миллионы людей, переживших немецкую каторгу, ничего другого не заслужили, кроме концлагерей, то-есть другой, советской каторги?

Я ничего не понимаю. Можно лгать, обманывать, убивать, но не в таких колоссальных масштабах. Ведь, кроме людского суда, превращенного тоталитаризмом в фабрики смерти, есть еще и Суд Божий!

Не нахожу слов для выражения всей этой мерзости, охватившей современное человечество.

«Смерть шпионам»! Нет, уж лучше было б назвать контр-разведку не так. «Смерть противникам коммунизма — более соответствовало бы действительности.

Сегодня до обеда я был в лагере по репатриации иностранцев. Майор Гречин приказал мне и лейтенанту Черноусову взять «Ганца» и вместе с ним «пройтись» по лагерю.

Французы, бельгийцы, англичане, голландцы, датчане, норвежцы, чехи и сербы уныло бродили по длинным коридорам грязных, полуразрушенных зданий. Они смотрели на нас с большим недоверием и избегали встреч с нами.

Кроме презрения и ненависти к нам, их лица ничего не выражали. Еще бы! Смершевцы и между ними раскинули свои смертоносные сети. Резервы контр-разведки, прикрепленные к лагерям по репатриации иностранцев, работают днем и ночью. Постепенно исчезают приверженцы Сербского Короля, сторонники чешской аграрной партии и другие иностранцы, так или иначе проявившие свое несогласие с коммунизмом.

Для «смершевцев» не существует международного права. С гражданами иностранных государств они расправляются по своему. Здесь, на территории, занятой Красной армией, они делают то, чего не могут делать за границей — уничтожают контрреволюцию.

Когда-то я слышал одну, очень характерную для Советского Союза, песенку:

Славны чекисты в России кровавой и темной славой, совсем не такой, как поется в песне. Иностранцы же слышали про чекистов только одним ухом, А теперь у них есть возможность непосредственно убедиться в существовании этих легендарных героев пролетарской диктатуры.

15 марта.

Вадевице. Дом заместителя бургомистра.

Из Нового Сонча мне и Кузякину пришлось ехать попутными машинами. Я не думал, что это так сложно. Начальник КПП в Новом Сонче останавливал проходящие грузовики, но посадить нас ни на один из них ему не удавалось. Шоферы отказывались принимать кого-либо; ссылаясь то на плохой мотор, то на слабые шины или опасный груз.

Лишь после четырех часов ожидания мы взобрались на один из грузовиков, доставивший нас в Вадевице.

Лагерь русских репатриантов был уже занят резервами контр-разведки. Капитана Шапиро и лейтенанта Черноусова мы нашли в лагере военнопленных.

— Здесь заживем — встретил нас восторженный капитан Шапиро.

— Начальства нет, работы мало. Баб в городе — ни пройти, ни проехать. На квартире у лейтенанта — три, у меня — две. Не зевайте и вы!

Кузякин поселился вместе с Черноусовым. Я занял комнату в доме заместителя бургомистра.

Черноусое достал водку. Задумал сегодня вечером устроить «настоящую выпивку с бабами». Пригласил и меня. Пойду непременно.

16 марта.

К Черноусову я пришел с небольшим запозданием. 3 просторной комнате, вокруг столов, заваленных закусками и бутылками водки, сидели хмельные польки. Офицеры танцовали под звуки патефона.

Польки нахально осматривали меня, перешептываясь между собой.