Смертельная игра

19

Вечер только начинался, и газовые лампы еще не были включены на полную мощность. Райнхард налил себе турецкий кофе из маленькой медной джезвы и сделал глоток. Неудовлетворенный вкусом, он добавил пол чайной ложки сахара и попробовал снова.

— Вот так лучше, — сказал он. — А как твой кофе?

— Нормально, — ответил Либерман.

В другой части комнаты, под первой из двух низких арок, хозяин кафе стоял у двери, как страж. Не считая старика в кафтане, Либерман и Райнхард были единственными посетителями.

— Похоже, замки стали для господина Уберхорста чем-то особенным.

— В каком смысле?

— Он описывал замок как… шедевр. Кажется, Уберхорст относится к их механизмам с таким же благоговением, как мы — к сонате Бетховена. Должен признать, теперь, когда я наконец как следует с ним побеседовал и побывал в мастерской, у меня появилось больше подозрений… Но…

— Ты не считаешь, что он способен на убийство.

— Честно говоря, да.

Либерман заметил, что Райнхард колеблется.

— В чем дело, Оскар?

Инспектор нахмурился.

— Я не думаю, что он способен на убийство, но мне кажется, Уберхорст что-то скрывает.

— Почему?

— Уж очень он нервничал.

— Может быть, у него такой характер.

— Очень возможно. Все равно… Считай, что это интуиция.

— Может быть, он использовал свое профессиональное мастерство, чтобы помочь кому-то другому? Тому, кто больше подходит для совершения убийства?

— Браун? Возможно…

Либерман посмотрел в окно: мимо прошли двое гусар. Из невзрачного кафе они выглядели существами из другого мира — райскими птицами в пышном оперении. Униформа легкой кавалерии притягивала взгляд: высокая гусарская шапка, куртка, обильно обшитая галуном, и ментик, свисающий с левого плеча. Через несколько секунд они скрылись из виду, и за окном вновь стало пусто и темно.

— Можно мне почитать показания фройляйн Зухер? — спросил Либерман.

— Да, конечно.

Райнхард вытащил из кармана два листа бумаги и подал их другу.

— Она сама это писала?

— Нет, Хаусман.

— Я так и подумал.

— Самое главное на второй странице. Вот здесь, — показал Райнхард.

Либерман принялся внимательно изучать указанный абзац.

— Итак, Браун был там частым гостем.

Райнхард кивнул.

Либерман начал читать:

— Герр Браун приходил к моей хозяйке, когда я была дома. Она принимала его в гостиной. Иногда были слышны громкие голоса, но я не знаю, что между ними происходило. Это не мое дело.

Либерман поднял брови и отпил кофе.

— Что? Ты ей не веришь?

— Горничная, которая не подслушивает?

— Это возможно, — ответил Райнхард с ударением, достаточным, чтобы возбудить любопытство Либермана.

— Что ты имеешь в виду?

На лице Райнхарда негодование сменилось смущением:

— Ладно, ладно… Просто она немного напомнила мне Митци.

— А-а-а… — протянул Либерман.

— Как бы там ни было, — продолжал Райнхард, — я не сомневаюсь в показаниях фройляйн Зухер. Она хорошая девушка, поверь мне. — Это определение еще больше убедило Либермана в том, что инспектор ассоциировал фройляйн Зухер со своей дочерью.

— Честно говоря, Макс, — продолжал Райнхард, — я не уверен, что стоит проводить этот сеанс сегодня вечером. Что еще мы можем выяснить? Фройляйн Зухер уже сказала все, что знала.

Либерман вернул инспектору листки с показаниями.

— Но помнить и знать — не всегда одно и то же.

— Что это значит?

— Фройляйн Зухер может вспомнить больше, чем знает сейчас.

Райнхард подкрутил кончик уса и собрался было задать следующий вопрос, как вдруг раздался бой часов.

— Восемь, — сказал Либерман. — Пора.

Райнхард взял показания Розы Зухер и бросил несколько монет на серебряный поднос. Потом, оглядев пустые столы, добавил еще немного — на чай. Звон монет привлек внимание старика в кафтане: он поднял голову.

— И после этого ты говоришь, что я расточителен, — тихо сказал Либерман.

Хозяин заведения поклонился и щелкнул каблуками. Взяв пальто, оба гостя удалились.

Мокрые булыжники блестели — снова прошел дождь. В воздухе пахло лошадиным навозом и угольной пылью.

Свернув в узкую аллею, Райнхард быстро зашагал вперед. Было так темно, что Либерману пришлось на ощупь двигаться вдоль стены. А Райнхард впереди легкомысленно насвистывал вступительную тему к Пасторальной симфонии Бетховена: мелодия звучала радостно и умиротворенно.

В конце аллеи Райнхард остановился, чтобы сориентироваться:

— Думаю, нам сюда.

Они снова оказались на проезжей улице, но в этот час здесь не было ни души. Дорога была освещена, влажный туманный воздух светился вокруг мигающих фонарей.

Либерман заметил женщину, стоявшую в дверях дома на противоположной стороне улицы. Когда они оказались рядом, она вышла из тени и, подняв подол, продемонстрировала нижние юбки и ноги в ярко-зеленых чулках.

— Добрый вечер, господа, — послышался хриплый голос.

Лицо женщины было сильно напудрено, что делало его похожим на безжизненную карнавальную маску.

— Добрый вечер, — коротко ответил Райнхард.

Женщина пожала плечами и направилась прочь походкой, недвусмысленно говорящей о ее профессии. Прежде чем исчезнуть в темноте следующего переулка, она еще раз оглянулась, и вскоре стук ее каблуков растворился в ночи.

Пройдя еще метров сто, Райнхард остановился перед ветхим многоквартирным домом.

— Пришли.

Либерман посмотрел на фасад. Вероятно, когда-то это было красивое здание. В некоторых нишах еще виделись остатки скульптур, а также куски позолоченной лепнины: переплетения стеблей, изящный лиственный орнамент. Массивную парадную дверь украшала ржавая железная решетка, напоминавшая ворота средневекового замка. Райнхард слегка толкнул ее и, к своему удивлению, почти не ощутил сопротивления — дверь со скрипом распахнулась.

Либерман шел за Райнхардом по мрачному коридору, с бесцветными стенами и полом, в шахматном порядке выложенным черными и белыми плитами. Многие из них потрескались или отсутствовали вовсе. Справа несколько ступеней вели к лестничному пролету. Райнхард взял железный молоточек и трижды постучал в потрескавшуюся дверь фройляйн Зухер.

— Добрый вечер, господин инспектор.

Роза Зухер была такой же, какой ее запомнил Райнхард: простоватая, вежливая и робкая.

— Добрый вечер, Роза. Это мой коллега, доктор Макс Либерман.

В ее взгляде отразилась смесь удивления и уважения.

— Пожалуйста, проходите, герр доктор.

Роза взяла их пальто, повесила на вешалку и провела посетителей в гостиную. Это была небольшая и скудно обставленная комната, но по тому, как заботливо она была убрана, становилось ясно, что хозяйка приложила немало усилий, чтобы создать иллюзию уюта. В углу вошедшие увидели пожилую женщину, которая поднялась на ноги да так и осталась стоять, дрожа и опираясь на палку.

— Это моя бабушка, — сказала Роза, устремляясь к хрупкой старушке, чтобы ее поддержать.

— Принеси господам шнапса, — произнесла старая женщина и, ссутулившись, рухнула в кресло. — Вечер холодный, шнапс пойдет им на пользу.

— Но у нас его нет, бабушка, — тихо ответила Роза, с отчаянием взглянув на Райнхарда.

Инспектор махнул рукой:

— Благодарю за любезное предложение, мадам, но мы с коллегой вынуждены отказаться. — Глядя прямо на Розу, он добавил уже мягче: — Спасибо, что согласились продолжить беседу.

Молодая женщина покраснела и сделала едва заметный книксен.

Выдвинув из-за стола несколько стульев, Роза предложила гостям сесть поближе к пузатой печке, а сама устроилась рядом с бабушкой, взяв ее за руку.

Райнхард завел разговор о погоде и еще раз поблагодарил Розу. Затем, взглянув на своего спутника, он объявил, что доктор хочет задать ей несколько вопросов.

Роза расправила на коленях платье и с тревогой посмотрела на Либермана.

— Фройляйн Зухер, — начал тот, — вы знаете, что такое гипноз?

20

Керосиновая лампа горела слабо, излучая скупой свет. Роза Зухер выглядела абсолютно спокойной: она лежала на тахте, словно мертвец в гробу. Либерман сидел у изголовья так, что Роза его не видела, при этом сам он внимательно за ней наблюдал.

— Я хочу, чтобы вы смотрели в какую-нибудь точку наверху, например на ту вышивку на шторе у самого карниза.

Роза послушно откинула голову назад, чтобы видеть верх занавески.

— Смотрите на нее, — продолжал Либерман, — и представляйте, что ваши глаза устали, а веки отяжелели.

Райнхард с удивлением увидел, что так и произошло. Роза Зухер начала моргать чаще, потом ее веки задрожали, будто она боролась со сном. Голос Либермана перешел в другую тональность, теперь он звучал монотонно и внушительно:

— Ваши руки тяжелеют. Ноги тоже тяжелеют. Они расслабленные и тяжелые. — Рука Розы Зухер соскользнула с бедра и с глухим стуком упала на тахту. — Дыхание становится легче. С каждым выдохом вы расслабляетесь все больше…

Из печи послышалось шипение догорающих поленьев, запахло дымом.

— Ваши веки все тяжелее и тяжелее, — шептал Либерман, — вы погружаетесь в глубокий расслабляющий сон.

Услышав треск дров, Райнхард вздрогнул. Мышцы его шеи расслабились, так что голова покачивалась из стороны в сторону. Он с тревогой заметил, что его дыхание стало неровным, как при погружении в сон или в забытьи. Райнхард принялся кусать нижнюю губу, пока боль не развеяла туман в голове, а потом тайком стал щипать себя, чтобы не заснуть.

— Когда я досчитаю до трех, — продолжал Либерман так же монотонно, — глаза закроются, и вы погрузитесь в глубокий спокойный сон. Но этот сон будет отличаться от обычного сна, к которому вы привыкли. В этом состоянии вы будете продолжать слышать мой голос и сможете отвечать на вопросы. Раз. Два… — Веки Розы начали опускаться, продолжая трепетать, словно беспокойные крылья бабочки. На счет «три» она заснула, также быстро и внезапно, как падает нож гильотины: глаза девушки закрылись, и через мгновение на лице отразилось ангельское спокойствие.

Либерман поднял голову и улыбнулся Райнхарду, довольный тем, что все идет по плану. Потом он стал задавать Розе вопросы о ее работе у фройляйн Лёвенштайн. Молодая женщина отвечала четко, хотя ее голос звучал безжизненно, словно она находилась под влиянием сильнодействующего снотворного. Вскоре Райнхард начал испытывать раздражение, потому что Либерман переходил от одного несущественного вопроса к другому: цветы в вазах, стирка, уборка, полировка мебели и тому подобное. Когда Либерман погрузился в длительное обсуждение списка покупок и еды, терпение инспектора готово было лопнуть.

— Итак, вы купили меньше кофе?

— Да, в феврале.

— И меньше яиц?

— Хозяйке разонравились яйца.

— А лапша стала чаще появляться в списке продуктов?

— Фройляйн попросила меня приготовить лапшу с ветчиной.

— На завтрак?

— Да, господин доктор.

— Сколько раз это повторилось?

— Пять.

— Вас это удивило?

— Да. Хозяйка очень редко завтракала.

— Скажите, фройляйн Лёвенштайн просила вас купить мятный чай?

— Да, в магазине на Картнер-штрассе.

— Это было недавно?

— В феврале.

— А раньше она когда-нибудь просила вас покупать мятный чай?

Так и продолжалась эта странная беседа, переходя с одной пустяковой темы на другую. Наконец Либерман закончил свой пристрастный допрос о домашних делах Шарлотты Лёвенштайн и перешел к Отто Брауну. Райнхард вздохнул с облегчением, чем привлек внимание Либермана. Райнхард покачал головой, как будто говоря: «Все в порядке», и Либерман продолжил:

— Как часто герр Браун приходил к вашей хозяйке?

— Очень часто.

— Каждый день?

— Нет, не каждый день.

— Два или три раза в неделю?

— Да, около того. Но не всегда. Иногда он не приходил неделями.

— Почему? Как вы думаете, он куда-то уезжал?

— Нет, потому что он всегда посещал собрания у фройляйн Левенштайн.

— Где ваша хозяйка принимала господина Брауна?

— В гостиной.

— А где были вы, когда они оставались вдвоем?

— Иногда на кухне… иногда в будуаре… а иногда… — Роза нахмурила лоб.

— Что «иногда»?

— Иногда фройляйн Лёвенштайн просила меня уйти из квартиры… на несколько часов.

— Она хотела остаться наедине с господином Брауном?

— Я не знаю.

— Похоже, что так, как вы думаете?

— Я не знаю.

Райнхарда тронула ее верность хозяйке. Даже под гипнозом она старалась защитить ее честь.

— Слушайте меня внимательно, Роза, — продолжал Либерман. — Вы должны честно отвечать на мои вопросы. Повторяю: как вы думаете, ваша хозяйка хотела остаться наедине с господином Брауном?

Уголок рта девушки дернулся.

— Вы должны ответить, — настаивал Либерман.

— Да, — с тяжелым вздохом ответила Роза. — Да, я так думаю.

Либерман бросил быстрый взгляд на Райнхарда и продолжил:

— Герр Браун и фройляйн Лёвенштайн когда-нибудь ссорились?

— Иногда… иногда я слышала их голоса. Когда находилась на кухне. Кажется, они ругались…

— Что они говорили?

— Не помню.

Либерман наклонился вперед.

— Роза, представьте себе, что вы на кухне в квартире фройляйн Лёвенштайн. Постарайтесь мысленно увидеть это. Пол, шкафы с посудой, раковина… Занавески на окне. Вы можете это представить?

— Да.

— Картинка у вас в голове такая ясная и четкая, как будто это происходит на самом деле. Вы чувствуете, что снова находитесь на этой кухне. Скажите, вы сидите? Или стоите?

— Сижу. Сижу за столом.

— Что вы делаете?

— Точу ножи.

— А теперь слушайте. Слушайте внимательно… Вы слышите голоса. Это фройляйн Лёвенштайн и герр Браун. Они в гостиной и до вас доносятся голоса. Кажется, они недовольны…

— Да, недовольны и…

— И что?

— Рассержены.

— Слушайте внимательно. Что они говорят?

— Мне плохо слышно. Они слишком далеко.

— Постарайтесь, Роза. Слушайте эти голоса. Что они говорят?

— Это меня не касается. Это не мое дело.

— Но вы все равно слышите. Они кричат друг на друга. Что они говорят, Роза?

— Мне не слышно. Они очень далеко…

Либерман наклонился и взялся руками за голову девушки. Легонько нажимая кончиками пальцев на ее виски, он продолжал ровным настойчивым голосом:

— Слушайте, Роза. Слушайте их голоса. Чем сильнее давит на виски, тем громче становятся их голоса. Слушайте их… Вы сидите за столом, точите ножи… а в гостиной фройляйн Лёвенштайн и герр Браун кричат друг на друга. Что они кричат, Роза? Что?

Внезапно Роза задышала чаще.

— Убирайся… — Ее голос совершенно изменился. Безжизненные интонации транса сменились зловещим театральным шепотом: — Убирайся отсюда… ты… ты… мне противен… Мне нужны еще деньги… Убирайся, или я…

Голос Розы сорвался на рычание — странный, приглушенный звук, поднимающийся из глубины горла. Скоро среди беспорядочного бормотания можно было различить еще кое-что:

— Тео… Никогда… это последний раз, клянусь, я… Боже, помоги мне, я…

Снова наступило молчание. Слышно было только, как тихо гудит печь.

— Вашу голову сдавливает, — сказал Либерман. — Голоса становятся громче. Что вы слышите?

— Голосов больше нет.

— Вы уверены?

— Проехал экипаж по улице… Кричит уличный продавец… шнурки, покупайте шнурки… шнурки.

Либерман убрал руки с головы Розы и снова сел на стул. Лицо девушки снова стало безмятежным, как у спящего ребенка.

21

Днем ничего не произошло, и в больничном отделении было спокойно, как на озере летним вечером.

Сабина Рупиус закончила престижный колледж Рудольфинерхаус, куда принимали только девушек «из хороших семей», чтобы сделать из них отличных медсестер. Его выпускницы славились добросовестностью и профессионализмом. Но сейчас эта примерная ученица думала совсем не о работе.

Она должна была раскладывать лекарства для пациентов, но, проверив дозировку желатиновых капсул с хлоралгидратом для фрау Ауэрбах и уже собравшись налить фрау Бертрам ментоловую микстуру от кашля, Сабина погрузилась в мечты, предметом которых был доктор Штефан Каннер.

Вне всякого сомнения, доктор Каннер был очень привлекательным мужчиной. Сабина представила его лицо с удивительно голубыми глазами. От одного только воспоминания об этих глазах у нее странно щекотало в животе и вспыхивали щеки. Он был разборчив в одежде и всегда выглядел элегантно. Когда доктор Каннер стоял рядом, Сабину пьянил запах его одеколона.

Сестра Рупиус тряхнула головой.

— Так не пойдет. Это совсем никуда не годится.

Она заставила себя сосредоточиться на бутыли с капсулами хлоралгидрата. Сверившись еще раз с назначением для фрау Ауэрбах, Сабина со вздохом сняла тяжелую крышку.

Прядь каштановых волос выпала из-под шапочки сестры Рупиус, она недовольно поморщилась и заправила локон обратно, закрепив его заколкой. Изучив свое отражение в металлической поверхности тележки, девушка осталась довольна.

«У меня большие глаза и изящный подбородок. Я совсем не уродина».

Подняв взгляд, она увидела, что гувернантка-англичанка подошла к постели фройляйн Дилл, и женщины начали любезно беседовать.

Сестра Рупиус вытащила пробку из темно-зеленой бутыли с ментоловой микстурой от кашля, отмерила две чайные ложки в стаканчик и сделала отметки в листах назначений фрау Ауэрбах и фрау Бертрам.

Молодая женщина и англичанка продолжали говорить вполголоса. Сестра Рупиус еще не совсем очнулась от грез: образ доктора Каннера еще стоял перед глазами, не давая вернуться в реальность. Словно сквозь сон сестра увидела, как фройляйн Дилл открывает свою корзинку с рукоделием.

И снова Сабина Рупиус тряхнула головой, чтобы отогнать видение.

Фройляйн Дилл показывала гувернантке-англичанке незаконченное вязание, затем вытащила из корзинки пряжу и ножницы.

Улыбка исчезла с лица англичанки так внезапно, будто солнце вдруг поглотила туча. Сестра Рупиус наблюдала, как фройляйн Дилл безуспешно пыталась успокоить напуганную девушку. Но та ни на что не реагировала. На лице англичанки застыл ужас, взгляд был прикован к пряже и ножницам.

— Сестра! — позвала фройляйн Дилл. — Сестра, с ней что-то не так!

Сестра Рупиус наконец встала и подошла к кровати Дилл.

— В чем дело, фройляйн Дилл?

— Мы разговаривали, — принялась объяснять молодая женщина, — как вдруг фройляйн замолчала и как-то странно посмотрела на меня, словно испугалась чего-то.

Сабина наклонилась к гувернантке и положила руку ей на плечо.

— Мисс Лидгейт? — сестра Рупиус потрясла англичанку за плечо. — Мисс Лидгейт, что с вами?

Девушка не ответила. На нее будто напал столбняк, только левая рука сжимала правую так сильно, что под впившимися ногтями на тонкой коже проступили капельки крови.

— Сестра?

Сабина взглянула на фройляйн Дилл и увидела, что ужас англичанки передался и ей.

— Сестра, — повторила девушка дрожащим голосом. — Посмотрите на ее губы, она пытается что-то сказать.

Сабина Рупиус поднесла ухо к самому рту девушки. Мисс Лидгейт действительно что-то говорила, но не по-немецки. Сестра Рупиус не слишком хорошо знала английский: она разобрала всего несколько слов и хотела в точности запомнить, что говорила женщина.

— Я это сделаю, если не ты, — говорила гувернантка. — Я сделаю это. Я сделаю это, если ты не можешь…

22

Замок был закреплен в маленьких тисках. Единственная свеча горела на камине, но этого было достаточно. Он четко представлял себе устройство механизма, а проворные пальцы без труда справлялись с любым замком.

Уже много лет он занимался этим, чтобы отвлечься. Кто-то играл в шахматы, кто-то разучивал музыкальные партии или читал стихи, а Карл Уберхорст возился с замками. Это занятие требовало столько внимания, что он мог забыться и не думать о грустном — о своем одиночестве и утратах.

Иногда у него уходили месяцы на то, чтобы методом проб и ошибок выработать определенную последовательность действий и вскрыть какой-нибудь замок. Но он был одинок, жизнь — бедна событиями, и для Уберхорста не имело значения, сколько времени займет решение поставленной задачи. Казалось, терпение его было бесконечным. Кроме того, он был убежден: нельзя понять, как работает замок, не вскрыв его хоть однажды.

Несмотря на то, что Уберхорст был человеком чувствительным, он не обладал богатым воображением. Но иногда открывание замков вызывало в нем что-то близкое к поэтическому вдохновению. Во время работы в голове Уберхорста возникала красочная картинка. Он чувствовал себя астрологом, разгадывающим тайны вселенной, влюбленным мужчиной, побеждающим сопротивление скромницы, Эдипом, разгадывающим загадку сфинкса. Некоторые замки надо было уговаривать, соблазнять, прибегая к хитрости и ловкости, тогда как другие приходилось брать штурмом.

Замок, над которым он сейчас работал, относился к «детекторам» Чабба, недавно запатентованным в Америке. С такими замками нужно было обращаться очень осторожно: если рычажки поднять слишком высоко, язычок замка блокируется, и тогда придется ключом открыть и закрыть замок снова и начать все сначала. Прикусив нижнюю губу, Уберхорст ввел отмычку и стал проверять каждый рычажок, чтобы найти тот, который удерживал язычок.

Кроме отдыха и ухода от реальности, единственное хобби Уберхорста служило и другим, скрытым целям. Где-то в глубине его темной души пустили корни ростки амбиций: обширные знания этих механизмов позволят ему когда-нибудь создать по-настоящему неуязвимое устройство, которое нельзя будет вскрыть отмычкой. Лежа в своей кровати перед сном, он видел плавающий в темноте образ замка: штифтово-пружинный механизм с вращающимся цилиндром…

Уберхорст закрыл глаза и, приподняв рычажок, почувствовал небольшое сопротивление.

— Еще немного… еще чуть-чуть…

На этом этапе кроме навыка требовалась интуиция. Уберхорст решил рискнуть.

— Очень аккуратно…

Он потянул слишком сильно, зацепив рычажком край пружины.

Язычок был заблокирован.

Уберхорст вздохнул, вынул отмычку и принялся анализировать свою ошибку. Однако ход его рассуждений был прерван внезапно всплывшим образом, преследовавшим его всю неделю: перед мысленным взором он увидел инспектора с темными кругами под глазами, торчащими вверх усами, который своим крупным телом, казалось, заполняли всю мастерскую… Потом всплыли последние слова их беседы:

— Вы, должно быть, ошиблись, инспектор.

— Почему?

— Это невозможно.

— В самом деле? Даже для искусного слесаря?

Если не быть осторожным, очень скоро можно оказаться на виселице.

23

Либерману было не по себе от того, что он принял приглашение отца отобедать с семьей. Когда же выяснилось, что кроме родителей и младшей сестры Ханы за столом будут и старшая сестра Лея с мужем Иосифом и маленьким Даниэлем, беспокойство его достигло апогея. Мендель, очевидно, решил воспользоваться визитом сына, чтобы собрать всю семью и отпраздновать шаббат.

Подняв чашу с вином, Мендель стоял во главе стола и по памяти читал молитву «Киддуш» с торжественностью ветхозаветного пророка.

Мендель прекрасно знал, что его сын не имеет ни малейшей склонности к соблюдению еврейских традиций, но упорно не желал это признавать. Либерману иногда казалось, что отец как будто ведет долгую осаду, постоянно стараясь ослабить его сопротивление, сталкивая его при любой возможности с их национальными обычаями и ритуалами.

— Барух ата, Адонай, Элогейну Мелех га-олам… Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас заповедями Своими и благоволивший к нам.

Хана сидела напротив Либермана за столом с праздничными свечами. Поймав ее взгляд, он изобразил на лице религиозное благоговение. Его младшая сестренка отвернулась, и Либерман с удовольствием отметил, что плечи ее трясутся от еле сдерживаемого смеха. Легкость, с которой он мог рассмешить Хану, забавляла его так же, как и собственная духовная «незрелость».

— Ки вану вахарта воотану кидашта миколь гаамим… Ибо нас избрал Ты, и нас освятил среди всех народов, и святую Субботу Свою по любви и благосклонности дал нам в наследие.

Либерман наполнил чашу для омовения рук, педантично полив водой сначала правую руку, а потом левую, по три раза каждую. Эти действия напомнили ему о суеверных ритуалах, ассоциирующихся с неврозами навязчивых состояний. Перед тем как вытереть руки, он прочитал следующую строчку молитвы.

— Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, освятивший нас заповедями Своими.

Лея, одаренная необъяснимым даром предвидения, присущим всем заботливым матерям, перехватила пухлые маленькие пальчики Даниэля, потянувшиеся было к хлебу. Мендель невозмутимо снял ткань, прикрывающую буханки хлеба, готовясь произнести последнюю молитву:

— Барух ата, Адонай, Элогейну Мелех га-олам… Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной… Гамоитци лехем мин гааретц… Который взращивает хлеб из земли…

Вместе с остальными Либерман равнодушно сказал «аминь» и подмигнул Хане, когда та подняла голову. На лице ее сияла широкая торжествующая улыбка. Она снова выдержала ритуал, несмотря на попытки брата рассмешить ее.

Мендель подал знак метрдотелю, невозмутимо стоявшему у двери, и через несколько мгновений комната оживилась. В середину стола поставили большую чашу с куриным супом, и все заговорили одновременно. Мать Либермана, Ребекка, хлопотала над Даниэлем, а Мендель обсуждал с Иосифом серьезные вопросы договорного права. Мендель взглянул на сына, приглашая его присоединиться к беседе, но Макс только улыбнулся и повернулся к Хане.

— Итак, — начал он, но не успел произнести больше ничего, так как к нему обратилась мать.

— Максим, ни за что не угадаешь, кого я встретила на днях.

— Кого?

— Фрау Хиршфельд.

— Правда?

— О да! Мы не виделись несколько лет. Оказалось, — не прерывая рассказ, Ребекка вытерла каплю супа с подбородка Даниэля и погладила его по голове, — они всей семьей жили в Италии, кроме Мартина, конечно. Ты видишься с Мартином?

— Очень редко.

— Знаешь, он получил повышение. — С этими словами Ребекка передала Менделю хлеб. — Она очень хорошо выглядела, фрау Хиршфельд. Конечно, она немного поправилась, хотя кто не полнеет в нашем возрасте?

Ребекка немного поправила ложку в руке Леи до того, как та коснулась ею рта Даниэля, и сделала это так быстро, что едва ли кто-то успел заметить ее жест.

— О, а у Розамунды — ты помнишь сестру Мартина Розамунду? — у нее сейчас двое детей. Это она вышла замуж за архитектора. Как его звали?

— Вайзель. Герман Вайзель.

— Верно, кузен господина Кляйна. Он делает себе имя, так сказала фрау Хиршфельд.

— Герр Кляйн?

— Да нет, архитектор.

Внезапно повернувшись к своему мужу, она сказала:

— Мендель, дай Иосифу поесть. Он еще не притронулся к супу.

Показав на тарелку Ребекки, Мендель сухо ответил:

— Ты тоже, дорогая.

Ребекка пожала плечами.

— Ну, — произнес Либерман, снова посмотрев на Хану. — Что новенького?

Хана сморщилась.

— Да ничего особенного.

Либерман покачал головой.

— Должно же было хоть что-то произойти. Мы не виделись почти месяц.

— Ну ладно, — сказала Хана, и по-детски надутые губки приняли иное, более женственное выражение. — Я навещала Эмили. Но на этом все.

— Правда?

— Да.

Либерман жалел младшую сестру. Хана была поздним ребенком, и с тех пор, как Лея вышла замуж, ей приходилось жить одной с родителями. В шестнадцать лет она была практически заперта дома, атмосфера которого становилась все более тяжелой и мрачной.

— Ну, тогда придется сводить тебя куда-нибудь поразвлечься. Как тебе такая идея?

Лицо Ханы просияло.

— Здорово!

— Куда ты хочешь пойти?

— Не знаю.

— Давай, выбирай, что хочешь.

— Может быть, на выставку?

— Какую?

— Любую.

— Тогда как насчет Сецессиона? Хочешь посмотреть? Это новое здание, знаешь, то самое, которое люди называют «золотой капустой».

— Это очень… — она замешкалась, прежде чем продолжить, — …современное искусство?

— Конечно, но тебе понравится, обещаю. Климт сделал огромный фриз, мнения о котором очень расходятся.

— Я не уверена, что папа…

Либерман прижал палец к губам. Убедившись, что отец ничего не слышал, он прошептал:

— Я пошлю тебе записку на следующей неделе.

Разговоры за семейным столом Либерманов продолжались в течение всего обеда и утихли, только когда подали десерт — ароматный сливовый компот в широкой серебряной чаше. Его вынес к столу сам повар, которого тут же осыпали комплиментами.

Когда обед был закончен, Либерман встал.

— Минуточку внимания, пожалуйста.

В комнате воцарилась тишина.

— Я рад, что мы все здесь собрались, потому что у меня есть важная новость.

— Новость? — Ребекку охватило скорее волнение, чем любопытство. — Какая новость?

Чтобы поддержать Ребекку, Мендель взял ее за руку.

— Я как раз собираюсь об этом рассказать, мама, — ответил Либерман.

Он оглядел сидящих за столом. Все члены семьи смотрели на него вопросительно. Один только Мендель казался абсолютно спокойным.

— В прошлый четверг, — начал Либерман, — я сделал предложение Кларе Вайс. — Он остановился, наблюдая за реакцией слушателей. — И… я счастлив сообщить вам, что она приняла его. Мы помолвлены.

Напряженную тишину взорвали громкие выкрики и аплодисменты. Ребекка встала и, подбежав к сыну, бросилась ему на шею. За ней последовали Лея и Хана, и через несколько секунд Либермана обступили растроганные, плачущие близкие, которые обнимали, целовали и поздравляли его. Эта суета началась так внезапно, что напугала маленького Даниэля, который громко заревел, добавив к общему шуму и свой голос. Когда Либермана наконец отпустили мать и сестры, оказалось, что отец тоже стоит рядом. Старик раскрыл объятия.

— Поздравляю, мой мальчик.

— Спасибо, отец.

И они обнялись, впервые за много лет.

24

Комната для допросов была очень скудно обставлена: стол и несколько простых деревянных стульев. Спартанскую пустоту немного скрашивал фотопортрет вездесущего Франца Иосифа. Старый император, словно божество, смотрел вниз, излучая добродушие. Казалось, там, наверху, он готов хоть вечность ждать от преступников признаний.

И снова инспектора удивляла и раздражала манера Либермана задавать вопросы, не относящиеся к делу. Даже Натали Хек была в недоумении. Очевидно, она ожидала, что ее будут допрашивать более пристрастно, что «доктор» заставит ее сказать больше, чем она собиралась. Вместо этого Либерман чересчур долго расспрашивал о ее ремесле, а потом зациклился на том, насколько хорошо Натали знает гардероб фройляйн Лёвенштайн. Райнхард наблюдал, как страх на лице фройляйн Хек сменился облегчением, а затем замешательством.

— У нее было три шелковых платья?

— Да, — ответила Натали Хек, — насколько я знаю. Красное, которое она купила в «Таубенраух и Цие», магазине на Мариахилфер-штрассе, зеленое и синее от Берты Фёрст. С последним она иногда носила красивую брошь в виде бабочки.

— И все они были отлично сшиты? Хорошего качества?

— Да, конечно. Шелк был очень дорогой, я думаю, китайский. И скроены прекрасно, особенно то, от Фёрст, хотя такие фасоны и не каждому придутся по вкусу.

— Почему?

— Кому-то они могут показаться нескромными.

— А вам?

— Я… — Натали запнулась, но потом подняла подбородок и с достоинством заявила: — Мне было бы неловко носить такое платье.

Райнхард подавил зевок и посмотрел на свои карманные часы.

— Итак, — продолжал Либерман, — фройляйн Лёвенштайн надевала одно из этих платьев каждый четверг вечером?

— Да.

— Для таких случаев она не надевала другие платья?

— У нее было бальное из черного бархата… и еще одно старое атласное… Но она их перестала носить некоторое время назад.

— Они были хуже?

— Да. На бальном платье износились манжеты.

— Скажите, фройляйн Лёвенштайн одинаково любила все три шелковые платья? Или какому-то отдавала предпочтение?

— Чаще всего она носила синее, но, думаю, это потому, что оно удобнее.

— Откуда вы это знаете?

— Очень просто, — сказала Натали Хек, улыбаясь, потому что она попросила меня его расставить. Сказала, что это платье всегда было ей немного узко.

Либерман сделал небольшую паузу. Заметив приставший к брюкам волос, он стряхнул его на пол. Затем снова обратился к фройляйн Хек с вопросом:

— Это не показалось вам необычным?

Натали не поняла вопрос. Сжав губы, она смотрела в одну точку, ее большие глаза были широко открыты и казались наполненными какой-то темной жидкостью.

— Странно, не так ли? — продолжал Либерман. — Разве хорошо сшитое платье может быть узко? Могла ли модистка с хорошей репутацией, вроде фрау Фёрст, сделать такую элементарную ошибку?

Натали Хек пожала плечами.

— Такое бывает. Можно снять мерки, а потом… — она развела руками.

Либерман замолчал. Он снял очки и стал протирать их носовым платком. Затем положил платок в карман и, разглядывая стекла, небрежно произнес:

— Фройляйн Хек, зачем вы приходили в квартиру герра Брауна?

Натали Хек, очевидно, удивила такая перемена: разговор принял неожиданный и менее приятный для нее оборот. Райнхард прекратил подкручивать усы и выпрямился.

— Герр Браун мой друг, — сказала фройляйн Хек.

Либерман снова снял очки и посмотрел молодой женщине прямо в глаза. Она отвела взгляд и слегка покраснела.

— Вы часто приходите к господину Брауну… одна?

Натали покачала головой:

— Нет, нет. Герр Браун мой друг. Мы не…

— Пожалуйста, — перебил ее Либерман, — простите меня. У меня не было намерения обвинить вас в чем-либо неприличном. — Затем, тщательно подбирая слова, он добавил: — В легкомысленном поведении.

Натали Хек густо покраснела. Выбитая из колеи, она принялась защищаться, искажая правду.

— Я была в квартире господина Брауна всего несколько раз. У него не очень крепкое здоровье, он часто болеет. В воскресенье, когда меня остановил полицейский, я… беспокоилась, хотела узнать, все ли с ним в порядке.

— Вы знаете, где он может быть сейчас?

— Конечно нет, — она сердито посмотрела на Райнхарда. — Инспектор, на прошлой неделе я сказала вам правду. Я больше ничего не знаю.

— Хорошо, фройляйн, — сказал Райнхард, — мы очень благодарны вам за помощь.

Натали Хек снова повернулась к Либерману. Он продолжил расспросы, как будто ничего особенного не произошло.

— Как вы думаете, вашему другу, господину Брауну, нравилась фройляйн Лёвенштайн?

— Думаю… — Натали старалась справиться с волнением, — думаю, это возможно. Она была очень красивой женщиной.

— Он когда-нибудь говорил о ней?

— Нет.

— Но почему вы думаете, что она ему нравилась?

— Иногда… — Женщина плотнее закуталась в разноцветную шаль, как будто по комнате пронесся холодный ветер. — Иногда он на нее так смотрел…

Как только Райнхард подумал, что его друг, образно говоря, почуял запах крови и сейчас задаст своей жертве роковой вопрос, Либерман просто улыбнулся, откинулся на спинку стула и сказал:

— Спасибо, фройляйн Хек. Вы очень нам помогли. — Затем, повернувшись к Райнхарду, добавил: — У меня вопросов больше нет, инспектор.

— Вы уверены, герр доктор? — спросил Райнхард.

— Да, инспектор, абсолютно уверен.

Райнхард неохотно встал, гадая, играет ли Либерман в какую-то психологическую игру, заставляя Натали Хек испытывать ложное чувство безопасности. Но молодой доктор не подал ему никакого знака.

— Вы можете идти, фройляйн Хек, — произнес Райнхард.

Белошвейка поднялась и, стараясь не приближаться к Либерману, вышла из комнаты. Райнхард вышел следом, и Макс услышал, как его друг отдает приказ полицейскому проводить фройляйн Хек до ее квартиры рядом с Пратером.

Вернувшись, Райнхард сел на стул, где до этого сидела белошвейка. На мгновение между ним и Либерманом возникло напряженное молчание. Наконец Райнхард покачал головой:

— Это был странный допрос, Макс.

— В самом деле?

— Да. Зачем надо было так резко все прекращать как раз тогда, когда мы подошли к самому интересному?

— Фройляйн Хек сказала нам все, что знает.

— А мне так не показалось.

Райнхард нахмурился.

— Хорошо, знаем ли мы сейчас что-то, чего не знали вчера?

— Да, довольно много. Мы знаем, что Отто Браун вскружил голову Натали Хек: ее упорный отказ это подтверждает. У нас также появилось больше причин предполагать, что фройляйн Лёвенштайн и Браун были любовниками. Отчаяние этой девушки очевидно. Но самое главное — у нас теперь есть подтверждение показаниям, данным под гипнозом.

— Да?

— Конечно. Помнишь, я рассуждал о присутствии третьего человека во время убийства Шарлотты Лёвенштайн?

— Да, но…

— Теперь мы знаем, кто был этот третий человек.

Либерман остановился, а Райнхард, не в силах сдержаться, снова вскочил на ноги. Это движение было таким резким, что стул покачнулся и чуть не упал.

— Что?!

— Третий, — мягко произнес Либерман, — это неродившийся ребенок фройляйн Лёвенштайн. Во время убийства она была примерно на третьем месяце беременности.

— Но, черт возьми, откуда ты это взял? — воскликнул Райнхард. Дверь приоткрылась, и показалась голова младшего офицера.

— Все в порядке, господин инспектор?

— Да-да, — Райнхард нетерпеливо замахал руками. Офицер виновато поклонился и закрыл дверь.

— Я все объясню в свое время, — сказал Либерман. — Мне нужно вернуться в больницу. А сейчас очень прошу тебя, Оскар, напиши вежливую записку профессору Матиусу с просьбой закончить вскрытие тела фройляйн Лёвенштайн, и как можно скорее.

— Хорошо.

— И, Оскар…

— Да?

— Я бы тоже хотел присутствовать, это возможно?

25

Зольтан Заборски сидел за своим любимым столиком в саду ресторана «Чарда» в Пратере. Музыканты на венгерских цимбалах и двух скрипках исполняли «Плач Ракоци», народную песню, которую няня пела Зольтану, когда он был совсем маленьким. Заброски закрыл глаза, и на мгновение ему показалось, что он снова слышит журчание Тисы, протекающей через парк их родового поместья. В его памяти остались величественный замок с бойницами и круглыми башенками, примостившимися на его отвесных каменных стенах, комнаты, похожие на пещеры, которые летом наполнял мягкий свет, втекавший через окно, словно мед. Кто сейчас, интересно, пользуется богатствами их погреба, где под покрывалом шелковистой паутины хранились бутылки лучших французских вин?

Заборски сделал глоток плохонького бургундского и поморщился, будто у него вдруг заболел зуб.

Если бы его отец, старый граф, у которого была последняя стадия туберкулеза, смог подняться с постели он сделал бы это, возможно, только затем, чтобы пустить пулю в лоб своему блудному сыну. Заборски обдумывал подобный сценарий развития событий так часто, будто жалел, что этого не случилось.

Когда музыка прекратилась, он жестом подозвал цимбалиста, который немедленно положил свои молоточки на струны и подошел к столу Заборски.

— Да, граф?

Музыкант не смог скрыть своего изумления, увидев Заборски вблизи: под глазом у него красовался огромный синяк. Опухоль была настолько большая, что глазного яблока и зрачка почти не было видно.

Заборски заметил, как музыкант вздрогнул при виде его.

— Несчастный случай, — коротко объяснил он.

— Вам надо быть осторожнее, граф.

— Да, конечно, — прежде чем продолжить, Заборски сложил салфетку. — Тамаш, пожалуйста… не играйте больше старинных мелодий.

— А, понимаю, — музыкант сочувственно улыбнулся. — Тоскуете, да?

Заборски кивнул, в его глазах заблестели слезы.

Музыкант поклонился и вернулся к товарищам. Они заиграли снова, и ресторан наполнили звуки скромной мелодии «Вальса Кайзера» Штрауса, которая звучала более оживленно.

Заборски взял номер «Винер Цайтунг» и принялся читать новости, большинство из которых были ему неинтересны. Иногда в тексте попадались пустые места с пометкой «Удалено». Выпуски всех газет каждое утро подвергались цензуре, которая находила многие статьи неподходящими для публики. Заборски хотел было, отложить газету, когда его внимание привлек заголовок «Убийство в Леопольдштадте поставило полицию в тупик».

Так значит они наконец решили обнародовать подробности. Заборски подумал, не была ли связана эта задержка с цензурой.

Стремясь поскорее узнать самое главное, он пропускал целые предложения. «Запертая изнутри комната… пуля не обнаружена… статуэтка древнего божества… хитроумно созданная иллюзия… спектакль». Злорадная улыбка появилась на губах Заборски. «Полиция разыскивает молодого человека по имени Отто Браун».

Тамаш, решив, что графу понравился Штраус, начал сильнее ударять по струнам цимбал и сделал знак товарищам играть быстрее.

— Этот напыщенный клоун-инспектор, — пробормотал Заборски себе под нос, — совсем ничего не соображает.

Заборски вспомнил их всех: полицейских в нелепых заостренных шлемах и с саблями, охраняющих вход; инспектора с его помощниками, снующими по ее квартире, которые простукивали стены в поисках потайных дверей и рычагов. Так они никогда ничего не найдут.

Граф снова закрыл здоровый глаз, и далекое воспоминание возникло в его растревоженном сознании. Зима. Вороны, как рваные тряпки, покачиваются на голых ветках деревьев.

Он охотился в имении, на возвышенности, поросшей вековым лесом: островки тумана собирались в ложбинах, из-под копыт лошади летели комки замерзшей земли. Вдруг животное испуганно заржало и нервно замотало головой, словно почуяв близкую опасность. У дороги стояла старуха — казалось, она появилась ниоткуда. Заборски не знал, как зовут эту женщину, но он знал, кто она.

Ведьма произнесла заклинание. Сепассони — Прекрасная Госпожа, женщина с длинными светлыми волосами, которая заманивает и губит молодых мужчин. Демоническая соблазнительница появится из адских бурь и дождей… Ведьма прокляла его со словами: «Она до тебя доберется».

26

На столе для вскрытия снова лежало тело фройляйн Лёвенштайн, прикрытое простынями. Складки и морщинки на ткани образовывали миниатюрный ландшафт из холмов и оврагов, почти полностью скрывающих человеческое тело. Воздух был насыщен запахом разлагающейся плоти — ядовитыми испарениями, будто проникшими на поверхность прямо из ада через отверстие в земной коре.

Профессор Матиас аккуратно потянул за верхнюю простыню, открывая лицо фройляйн Лёвенштайн. Райнхард не ожидал больших перемен, но оказалось, лицо стало бесцветным и осунулось. Губы ее, бывшие синими некоторое время после смерти, теперь практически почернели. На лице застыло выражение ужаса, как будто ее разлагающийся мозг был еще настолько чувствителен, что в нем мог зародиться кошмар. Только волосы фройляйн Лёвенштайн по-прежнему были похожи на расплавленное золото. Ее локоны вызывающе блестели под безжалостным электрическим светом.

Матиас прикоснулся пальцем ко лбу покойной и надавил.

— Засохла трава, и цвет ее опал, — процитировал он из Нового Завета.

Райнхард поймал взгляд Либермана и почувствовал себя виноватым: эксцентричность старика уже начинала раздражать. Вздохнув, Матиас медленно поднял голову и стал изучать молодого доктора, стоявшего по другую сторону стола.

— Я выполню вашу просьбу, — произнес Матиас решительно. — Но знайте, что я делаю это неохотно. Я все еще подозреваю, что все мы стали жертвами чудовищного розыгрыша. То, чего вы просите, — своего рода осквернение, вы ведь это понимаете? Мне нелегко это делать.

Либерман был предупрежден о необыкновенном почтении, с которым Матиас относился к мертвым, и удивился, что такой чувствительный человек выбрал именно эту профессию.

— Профессор Матиас, — сказал Либерман, — позвольте заверить вас, что я очень хорошо все обдумал, прежде чем обратиться к вам.

— Надеюсь, продолжал Матиас. — Потому что если вы ошиблись и ваши психологические методы дедукции окажутся несостоятельными, мы не только снова будем выглядеть глупцами, но и этот акт надругательства над бедной женщиной окажется напрасным.

Матиас уставился на Макса сквозь толстые линзы очков.

— Вы правы, — произнес Либерман. — Однако я уверен, что результаты сегодняшнего вскрытия подтвердят мое предположение и помогут моему коллеге, — он показал на Райнхарда, — в расследовании этого дела.

Матиас слегка наклонил голову.

— Вы где работаете, Либерман?

— В психиатрическом отделении Общей больницы.

— У профессора Грунера?

— Да.

— И как вы относитесь к нему?

После некоторого колебания Либерман ответил:

— Я не думаю, что мне следует комментировать…

— Ну что вы, я задал вам абсолютно корректный вопрос! — оборвал его Матиас. — Что вы думаете о профессоре Грунере?

— Я не очень хорошо знаю его как человека, но как врача…

— Да?

Глубоко вдохнув, Либерман ответил:

— Я совершенно не одобряю его методов лечения.

— Почему?

— Они негуманны.

Матиас одобрительно фыркнул в знак согласия.

— Вот именно. Этот человек — идиот. Он всегда не успевал по анатомии, а эту должность он занимает только благодаря родственным связям и покровительству! — Либерман услышал, как Райнхард вздохнул с облегчением.

— Итак, герр доктор, — продолжал Матиас. — Возможно, вы не такой уж плохой специалист. Хотя, — добавил он вполголоса, — вы выбрали самую скверную область медицины.

Либерман вежливо улыбнулся и удержался от ответа.

Старый профессор подкатил тележку с инструментами ближе к столу и принялся разбирать свою коллекцию. Подвинул молоточек чуть-чуть влево, потом вернул его на прежнее место. Затем он стал выкладывать скальпели, остановился на середине процесса и начал все заново. Либерман быстро распознал у него невроз навязчивых состояний.

Терпение Райнхарда было на исходе. Он хотел, чтобы профессор поскорее принялся за дело, запах морга становился для него невыносимым. От тела фройляйн Лёвенштайн исходило такое зловоние, что тошнота подступала к горлу. Воздух был насыщен парами формальдегида и тяжелым запахом разлагающейся плоти. Райнхард вытащил платок и уткнулся в него, что привлекло внимание профессора Матиаса.

— Вы знаете, — сказал старик, — а я практически ничего не чувствую. Я так к этому привык.

Он положил скальпель с зазубринами рядом с зубилом и добавил:

— Может быть, вы хотите покурить, господа? Мне говорили, сигары помогают переносить это зловоние.

— Спасибо, герр профессор, — сказал Райнхард.

Отчаянным движением инспектор расстегнул верхнюю пуговицу пиджака и вытащил плоскую коробку с тонкими сигарами. Он немедленно прикурил одну и стал часто затягиваться, пока голова его не исчезла в облаке едкого дыма. Напряженные черты лица инспектора смягчились, когда запах табака нейтрализовал вонь.

— Извините. Герр доктор? — он предложил сигары своему другу.

Либерман подумал, что как медик должен бы выдержать этот запах и без курения, но он так давно не присутствовал на вскрытии, что тоже ощущал подступающую тошноту.

— Спасибо, — сказал он, взяв коробку.

Профессор Матиас закончил подготовительный ритуал и произнес:

— Если мы не найдем ничего приятного, то, по крайней мере, отыщем что-нибудь новое.

И он выжидательно посмотрел на двух своих товарищей.

— Не узнаете? Это цитата из «Кандида». — Затем он осторожно отогнул нижние простыни, открывая живот фройляйн Лёвенштайн. Он раздулся от газов, скопившихся в кишечнике, кожа туго натянулась. По бокам от спины, прижатой к серой плите стола, тянулись коричнево-малиновые и фиолетовые прожилки. Матиас поправил ткань, чтобы убедиться, что грудь мертвой женщины тщательно прикрыта.

— Герр профессор, — сказал Либерман, — прежде чем вы начнете, могу я взглянуть на рану? — Матиас бросил неодобрительный взгляд на Либермана.

— Пожалуйста, — с надеждой прибавил Либерман.

Матиас приподнял верхнюю простыню и снова опустил ее, так что Либерман едва успел что-то разглядеть.

— И вы никак не можете это объяснить? — спросил Либерман.

— Никак, — холодно ответил Матиас, давая понять, что разговор на эту тему закончен.

Старик взял маленький скальпель и начал делать надрезы на животе фройляйн Лёвенштайн. Он отогнул плоть, и в образовавшееся большое отверстие стала видна округлая розовая поверхность мочевого пузыря. За ним виднелась более темная матка. Райнхард отвернулся.

— Так-так… — пробормотал профессор Матиас. Его дыхание стало реже, и он слегка сопел.

— Что? — спросил Райнхард.

— Матка увеличена.

Дым от сигары Райнхарда окутал тело фройляйн Лёвенштайн и собрался в брюшной полости. Матиас неодобрительно фыркнул.

— Это значит, что…

— Терпение, инспектор. Сколько раз вам говорить!

— Festina lente?[4]

— Конечно.

Старик вытер кровь со скальпеля и взял с тележки большие ножницы. Он сделал несколько надрезов и обеими руками вынул пузырь из тела мертвой женщины. Затем профессор опустил мягкий мешочек в сосуд с формальдегидом и остановился, чтобы посмотреть, как он опустится на дно. Орган погружался, оставляя после себя полоски коричневой тягучей субстанции. Матиас, казалось, глубоко задумался.

— Очень интересно, — тихо пробормотал он.

— Что? — спросил Райнхард.

Матиас проигнорировал вопрос и коротко обратился к голове фройляйн Лёвенштайн:

— Прошу прощения.

Затем он снова опустил руки в ее живот и сжал ладонями раздутую матку.

— Да, — повторил он, — в самом деле, очень интересно.

Вытерев остатки зловонной плоти с пальцев, Матиас взял другой скальпель и быстро сделал два надреза. Либерман вспомнил, что похожие движения делали официанты в «Империале», разрезая фрукты. С легким сопением и свистом Матиас склонился над телом фройляйн Лёвенштайн и осторожно повернул разрезанную матку.

Закончив, он некоторое время помолчал. Ни Райнхард, ни Либерман не видели, что обнаружил старый профессор. Матиас стоял, наклонившись над трупом, его окровавленные руки все еще находились внутри тела.

Райнхард откашлялся, стараясь привлечь внимание патологоанатома.

Никакой реакции.

— Герр профессор?

Матиас помотал головой и что-то неразборчиво прошептал.

Либерман вопросительно посмотрел на Райнхарда.

— Профессор? — повторил инспектор.

Старик сделал шаг назад и, показав на вскрытый живот фройляйн Лёвенштайн, произнес:

— Господа…

Инспектор и доктор приблизились к столу.

Либерман не думал, что будет удивлен. Он был уверен, что фройляйн Лёвенштайн была беременна, и уже представил себе, что он увидит.

Но он ошибся.

— Господь всемогущий, — прошептал Райнхард.

В разрезанной матке фройляйн Лёвенштайн лежали два маленьких тельца, каждое размером с палец, но выглядели они как полноценные люди. Крошечные пальчики на руках и ногах полностью сформировались, а на личиках с закрытыми глазами застыла безмятежность. Пуповина лежала между ними, как дракон на страже своего сокровища. Казалось, им было уютно в этой отвратительной лужице околоплодных вод.

Когда первый шок прошел, Либерману вдруг стало ужасно грустно. Ему хотелось прочитать молитву, но за отсутствием какой-либо религиозности, он вынужден был искать утешения в ее заменителе — поэзии:

— Сон — это хорошо, смерть лучше; но, конечно, лучше всего было бы не рождаться совсем.

— Генрих Гейне, — сказал профессор Матиас, снова демонстрируя свое необыкновенное знание цитат и их источников. — «Морфий». Я хвалю вас за две вещи, герр доктор: ваши дедуктивные способности и ваш выбор эпитафии. Мы живем в ужасном мире. Их никогда не коснется это зло. Их невинный сон будет вечным.

С этими словами профессор коснулся каждого крошечного черепа кончиком пальца. Либерман никогда не видел настолько странного и жуткого благословения.

Матиас вытер руки о передник, оставляя на нем красные пятна слизи. Взглянув на Райнхарда, он добавил:

— Итак, инспектор, похоже, что теперь вы расследуете тройное убийство.

27

Комната была довольно маленькая, но обставлена не хуже дворца какого-нибудь султана. Темно-синие, почти черные шторы были расшиты золотом. На диване грудой лежали подушки, украшенные серебряным шитьем, крошечными зеркалами и жемчужинами. Были они разбросаны и по всему полу. Три толстые большие свечи горели в подсвечниках, инкрустированных драгоценными камнями: сардониксами, опалами, сапфирами, хризопразами. В воздухе сильно пахло ладаном, который тлел в массивном блюде из полированного гранита.

За покрытым сукном карточным столом сидела пышная женщина. Массивные подлокотники большого деревянного кресла врезались в ее округлые формы. В нем чувствовалась простота и основательность средневекового изделия. На высокой спинке были вырезаны гирлянды из цветов и вьющихся растений, среди которых виднелись уродливые чудовища и крылатые серафимы.

Газета «Цайтунг» считала, что ничего странного не произошло, что, возможно, виновен Браун, что все это фокус, хитроумный трюк. Но что они могли знать?

Козима фон Рат мысленно вернулась к той странной встрече, произошедшей два года назад. Она ездила в Нью-Йорк с отцом. На приеме у семейства Декеров, где были и снобы Ротшильды, игнорировавшие их с Фердинандом, ее познакомили с английским магом, лордом Болскином, красавцем с горящими глазами. В Нью-Йорке он собирал деньги для собственного магического ордена под названием «Лампа Незримого Света». Лорд был так убедителен, что она тут же согласилась сделать пожертвование и впоследствии несколько раз повторяла этот широкий жест в ответ на его письма. В качестве благодарности Болскин послал ей несколько сборников стихов, которые написал сам под скромным псевдонимом Алистер Кроули.[5] Самый последний, «Душа Осириса», лежал сейчас перед ней.

При первой же их встрече Болскин взял Козиму фон Рат за руку и, придвинувшись к ней, пожалуй, слишком близко, прошептал:

— Я знаю, кто вы. Простите этих дураков. — Широким жестом обведя комнату, он добавил: — Они ничего не знают.

Выйдя с Козимой на балкон, с которого открывался прекрасный вид на статую Свободы, Болскин сообщил ей по секрету, что он проводил экспериментальный сеанс, после которого человек мог стать невидимым. Получается, что такой маг, как Болскин, или кто-то, еще более искусный в черной магии, мог войти в комнату, совершить убийство, дождаться, когда вскроют запертую дверь, и сразу выскользнуть через нее незамеченным — прямо под носом у тупоголовых полицейских.

Козима тут же восхитилась своей проницательностью, но потом ее охватили сомнения. Могла ли фройляйн Лёвенштайн принадлежать к магам такого уровня? Несомненно, она была талантливым медиумом, но явно не разбиралась в тайных обрядах. Ее дар был врожденным, но необработанным: как алмаз, он нуждался в огранке. Она практически ничего не знала о египетских богах. Когда Козима в разговоре упомянула имена древнеегипетских богов Гора, Исиды и Хор-па-крата (более известного непосвященным как Сет), Шарлотта Лёвенштайн явно пришла в замешательство и сменила тему.

Козима поерзала в кресле: подлокотники давили на нее с боков, там, где на талии и бедрах была лишняя плоть. Она взяла колоду потрепанных карт таро и бегло просмотрела младших арканов, выбирая из них четырех дам.

На какую из них, интересно, лучше всего гадать на Шарлотту Лёвенштайн?

Она коснулась каждой из карт разных мастей и после некоторого размышления вернула свой короткий и толстый указательный палец к даме чаш, выдвинула ее из королевского ряда и подтолкнула к стоявшему на карточном столе стеклянному шару на подставке из слоновой кости.

Конечно, могло быть и по-другому. Возможно, фройляйн Лёвенштайн столкнулась с силами, с которыми в конечном счете не смогла справиться. Лорд Болскин рассказывал об «Операции Абрамелина»[6] и других подобных ритуалах. Во время этого обряда вызывали четырех Великих Князей мирового зла, а также их восемь наместников… А вдруг простота Шарлотты Лёвенштайн была показной — маской, скрывающей храброе сердце и большие амбиции, которые Козима сначала не заметила. Если эта глупая девчонка попыталась заключить сделку с силами, которые были недоступны ее пониманию, их месть могла быть жестокой и даже чудовищной.

Козима погладила усыпанный бриллиантами анкх, т-образный египетский крест, увенчанный кольцом, который висел у нее на шее, и начала пристально вглядываться в стеклянный шар. Перевернутый мир болтался в прозрачном пузыре, там не было ничего живого, кроме уродливого гомункула с выпученными глазами. Козима сидела так часами, наблюдая за собственным искаженным отражением, и не раз шар мутнел, не раз внутри него появлялись туманные пророческие видения.

— Госпожа… госпожа… — послышался из-за двери робкий голос.

О боже, опять эта глупая девица!

— В чем дело, Фредерике? Я просила не беспокоить меня, когда я в этой комнате.

Голос продолжал:

— Госпожа, герр Брукмюллер хочет видеть вас.

— Да? — произнесла Козима, при этом раздражение в ее голосе сменилось удивлением.

— Сказать, чтобы он уходил?

— Нет, — крикнула Козима. — Конечно нет, дура! Немедленно проводи его сюда.

Горничная побежала вниз по лестнице, а Козима вернулась к своим размышлениям.

У полиции нет возможности провести основательное расследование. Они посчитали отсутствие Брауна признанием его вины. А что если он помогал фройляйн Лёвенштайн в поиске могущества? Темные силы, которые организовали такую неординарную смерть этой женщине, могли легко избавиться и от молодого художника.

Рокот густого баса Брукмюллера стал слышен задолго до того, как он затопал по лестнице. Чего Козима никак не могла понять, так это зачем он тратил время на болтовню с прислугой.

В дверь тихо постучали.

— Входите.

Дверь открылась и Фредерике доложила:

— Герр Брукмюллер.

— Спасибо, Фредерике, можешь идти.

Великан улыбнулся и направился к деревянному трону.

— Моя дорогая Козима! — пророкотал он. — Вы выглядите великолепно.

Козиме польстил комплимент, она даже немного смутилась. Протянув полную руку, она позволила Брукмюллеру коснуться губами ямочек на тыльной стороне ладони. Его жесткие усы оказались очень колючими.

— Ганс, дорогой! Вы читали «Цайтунг»?

— Да. Странно, очень странно!

— Ее посетили высшие силы.

— Вы так думаете?

— Конечно. Эта глупая девчонка играла с огнем… У нее не хватало знаний и опыта, необходимых для того, чтобы безопасно иметь дело с такими могущественными силами.

Усевшись на диван, Брукмюллер покачал головой.

— Должно быть, это было ужасно.

— Надо полагать. Трудно представить, какие страдания перенесла ее душа в ту ночь. Я содрогаюсь при этой мысли.

Выражение лица Брукмюллера неожиданно изменилось:

— Тем не менее…

— Что? — спросила Козима.

— Есть еще Браун. Где он? Почему он сбежал?

— А сбежал ли он? Это предположение полиции, но этому может быть и другое объяснение. Его могли убрать.

— Что? Вы имеете в виду, что это могла сделать та же самая высшая сила?

— Да, боюсь, полиции так и не представится возможность допросить его.

— Но почему? — спросил Брукмюллер, повысив голос. — Почему Браун?

— На этот вопрос я как раз и собираюсь найти ответ, — сказала Козима, сжав в руке свой анкх и придав лицу одновременно соблазнительное и таинственное выражение. — Очень, очень скоро.

28

Либерман положил ручку на стол и прижал к блокноту большой кусок промокательной бумаги. Решив, что чернила высохли, он просмотрел свои записи и убрал блокнот в ящик. В это время раздался стук в дверь. Это был Каннер.

— Здравствуй, Макс. У тебя есть минутка?

— Минутка, но не больше. Я спешу в филармонию, там сегодня играют Бетховена и Вагнера, дирижирует Малер. Концерт начинается в семь.

— Я тебя надолго не задержу, — сказал Каннер, садясь. — Ты видел сегодня мисс Лидгейт?

— Нет.

— Макс, у нее опять был… — Он сделал паузу, прежде чем продолжить: —…приступ.

— Правда? — Либерман выглядел встревоженным.

— Припадок был такой же, как в прошлый раз, — продолжал Каннер. — Несомненно, большую часть дня мисс Лидгейт чувствовала себя хорошо, разговаривала с медсестрами, читала. Я делал обход, зашел поздороваться, и…

Каннер виновато улыбнулся и пожал плечами.

— Похоже, что мой визит снова вывел ее из себя. Как только я вошел, она начала кашлять, и через несколько секунд уже кричала на меня… Я просто не понимаю, в чем дело.

— А ее правая рука…

— О да, — сказал Каннер, энергично кивая. — Мисс Лидгейт снова хотела ударить меня, но на этот раз я был готов и мне удалось увернуться. Санитары схватили ее и держали, пока она не успокоилась.

— Она сказала что-нибудь?

— Не знаю, я подумал, что мне лучше уйти, чтобы не усугублять ситуацию. По-моему, потом мисс Лидгейт снова уснула и проснулась через два часа, совершенно не помня того, что случилось. Извини, Макс, я не хотел…

— Ну что ты, — сказал Либерман, жестом остановив своего друга, — дело не в тебе, Штефан.

— Может и так, но я все равно чувствую себя виноватым.

Либерман взял свою ручку и положил в карман пиджака.

— Да, и еще кое-что, — добавил Каннер. — В пятницу днем мисс Лидгейт сидела с Катей Дилл — знаешь, та молодая девушка из Бадена? Так вот, они разговаривали, и Катя решила показать мисс Лидгейт свое рукоделие. И тут англичанка сразу впала в состояние крайнего возбуждения.

— Что именно с ней произошло?

— Она была растеряна, не могла сосредоточиться. Возможно, ее сознание даже на некоторое время отключилось. Потом она стала бормотать что-то по-английски. Что именно, я точно не знаю, меня там не было. Мне это рассказала Сабина.

Либерман выглядел озадаченным.

— Сестра Рупиус, — пояснил Каннер. — Знаешь, хорошенькая девушка с большими карими глазами? Ну же, ты должен был…

— Штефан!

— Извини, Макс, — Каннер постарался вернуться к строгому деловому тону. — Наверное, тебе стоит поговорить с сестрой Рупиус до следующей встречи с мисс Лидгейт.

— Хорошо, я так и сделаю.

Либерман посмотрел на свои наручные часы и встал.

— Мне в самом деле нора идти, Штефан. И спасибо тебе.

— Да не за что.

Либерман открыл дверь и пропустил Каннера вперед.

— Макс, — Каннер явно был смущен.

— Да?

— Мисс Лидгейт должна будет пройти курс электротерапии.

— Да, я знаю.

— Что ты скажешь профессору Грунеру, когда он потребует объяснений?

Либерман вздохнул:

— Я об этом еще не думал.

— Тогда, — сказал Каннер, положив руку на плечо другу, — сейчас самое время начать.

29

Казалось, что все в концертном зале отлито из золота: потолок, украшенный в стиле барокко; резные бордюры; элегантные позолоченные кариатиды, окружающие орган; его тимпаны и антаблементы. Все вместе это выглядело ослепительно, блеск золота завораживал.

В подвесках массивных хрустальных люстр над зрительным залом переливался свет, идущий снизу. Мерцание множества бриллиантов в море людей, нахлынувших в партер, дополняло картину. Гроссер-Заал походил на пещеру Аладдина, искрившуюся проявлениями буржуазной роскоши.

— А, вот и ты!

Либерман повернулся и увидел, что к нему по узкому проходу с трудом пробирается Райнхард.

— Так спешил, — проворчал он. — Я едва успел переодеться.

Пыхтя и стараясь отдышаться, он рухнул в кресло рядом с Либерманом.

— Мне нужно было закончить рапорт по второму вскрытию.

Либерман внимательно рассматривал зрителей на балконе.

— Знаешь, нам повезло, что мне достались эти места, учитывая то, как мало времени оставалось до концерта. Лично я думаю, что когда дирижирует Малер, нужно сидеть только здесь, чтобы видеть его вдохновенное лицо.

Не обращая внимания на необычное и даже слегка грубоватое приветствие Либермана, Райнхард понизил голос и прошептал, наклонившись к своему другу:

— Я написал в рапорте, что второе вскрытие было проведено по рекомендации специалиста-медика, то есть по твоему совету. Но ты так и не объяснил мне, как догадался.

Несколько скрипачей и некоторые музыканты группы деревянных духовых вышли из-за кулис и заняли свои места на сцене.

— На самом деле, это было не так уж сложно, Оскар, — сказал Либерман, очевидно, гораздо больше интересуясь музыкантами. — Роза Зухер рассказала об изменившихся пристрастиях в еде своей хозяйки. Фройляйн Лёвенштайн также стала меньше употреблять кофе и начала пить мятный чай. Как отец двоих детей, ты, конечно, сможешь оценить важность этих фактов.

Райнхард почесал в затылке.

— Страстная тяга к некоторым продуктам? Это верно. Когда Эльза вынашивала Митци, я должен был вставать на рассвете, чтобы купить ей на рынке свежей клубники. Иногда она неделями ничего другого не ела! Но боюсь, что я совершенно не понимаю, при чем здесь кофе и мятный чай.

Либерман продолжал внимательно следить за появлением музыкантов.

— Большинству женщин на ранних стадиях беременности не нравится вкус кофе.

— В самом деле? Я не помню, чтобы Эльза…

— А ты бы это заметил?

— Может и нет.

— А что касается мятного чая — это старинное средство от утренних недомоганий. Кстати, очень эффективное.

Райнхард согласно хмыкнул.

— Когда я все это узнал, — продолжал Либерман, — то подумал, что Натали Хек, будучи белошвейкой, возможно, заметила какие-нибудь перемены в том, как одевалась Шарлотта Лёвенштайн. Может быть, она купила новые платья более широкого покроя? И фройляйн Хек, превзойдя мои самые смелые ожидания, действительно призналась, что сама перешила синее шелковое платье фройляйн Лёвенштайн. Тогда я вернулся к своим выводам, сделанным на основании той загадочной ошибки в посмертной записке фройляйн Лёвенштайн. Значение фразы «Он заберет нас в ад» стало очевидным.

— Это объясняет и еще кое-что, — сказал Райнхард. — То, что я посчитал незначительным на первом вскрытии: она не носила корсет.

— Да, пожалуй, это доставляло бы ей немалый дискомфорт.

Все оркестранты уже заняли свои места, духовые начали тихонько разыгрываться.

— Итак, — сказал Райнхард, — я снова у вас в долгу, герр доктор.

— Ну что ты! — отмахнулся Либерман. — Несомненно, тот факт, что фройляйн Лёвенштайн была в положении, придает этой загадке новый оттенок. Но насколько важный, кто знает?

— Верно. Но мы все равно продвинулись вперед. И у меня есть предчувствие, что беременность фройляйн Лёвенштайн поможет нам раскрыть мотив убийства.

— Возможно, — произнес Либерман. Он не договорил, так как его внимание привлекла группа разодетых людей — они, запинаясь, пробирались по дальнему проходу партера. Некоторые были одеты в своего рода униформу: зеленые фраки с черными бархатными манжетами и желтыми пуговицами. Их неторопливое движение вызывало нарастающее волнение в зале: привычный спокойный гул сменился возбужденным шепотом. Люди поворачивали головы, некоторые даже показывали на них пальцами. Через каждые несколько рядов поднимался какой-нибудь уважаемый в Вене господин или дама, чтобы эту компанию поприветствовать.

— Оскар, — Либерман кивком показал в глубину Гроссер-Заал. — Что там происходит? Ты знаешь кого-нибудь из этих людей?

Райнхард уперся руками в перила балкона и вытянул голову вперед.

В центре группы холеный господин в темно-сером костюме целовал руку величественной пожилой даме.

— Боже мой, да это же мэр!

— Что он здесь делает? — воскликнул Либерман. — Чертов лицемер!

Несколько лет назад мэр публично оскорбил Малера, пригласив другого дирижера руководить оркестром на благотворительном концерте в Филармонии. Зная политику мэра, Либерман прекрасно понял, почему он так сделал. Сторонники мэра в Антисемитском реформистском союзе были очень довольны. Оркестранты же были в ярости и бурно протестовали.

— Потише, Макс.

Либерман фыркнул и скрестил руки на груди.

— Так… — Райнхард вгляделся в толпу. — Невероятно — там Брукмюллер.

— Кто?

— Ганс Брукмюллер, помнишь? Из тех, кто посещал собрания у фройляйн Лёвенштайн. Видишь вон того человека? — стараясь не привлекать внимания, показал Райнхард. — Высокий, с красной гвоздикой в петлице.

— А, да.

— Я не знал, что он один из сторонников Люгера…

— Теперь знаешь.

Как только весь оркестр был в сборе, концертмейстер сыграл короткое вступление, сопровождаемое благодарными аплодисментами. Потом скрипач сел, дал ноту «ля», настраивая своих коллег, — послышалось множество звуков разной высоты, которые постепенно слились и объединились под его руководством. Люгер и его спутники все еще неспешно шли по проходу, когда появился Густав Малер.

Аудитория разразилась шквалом аплодисментов.

Малер поднялся на возвышение и низко поклонился. Либерману показалось, что он видел, как по спокойному лицу дирижера пробежала тень раздражения, когда он заметил Люгера и его компанию, в то время как те, тревожа почтенных граждан, пробирались к своим местам в центре.

Аплодисменты постепенно затихли, и освещение потускнело. Малер повернулся на каблуках и встал лицом к оркестру. Ему не нужно было заглядывать в партитуру, потому что он знал всю программу наизусть. Подняв палочку, он замер на мгновение и… ринулся вперед, выпуская на свободу дух Бетховена.

Стройный, эмоциональный и подвижный, дирижер правой рукой управлял виолончелями и басами. Выводя крещендо, он поднимал стиснутый кулак вверх и тряс им, будто бросая вызов богам. Он то подпрыгивал, то с силой взмахивал кистью, то бил ею воздух. Эти пассы постоянно осуждали критики, которые терпеть не могли экстравагантный стиль дирижера. Здесь присутствовали все «уродливые излишества», высмеиваемые карикатуристами и комментаторами: «пляска святого Витта», «белая горячка», «одержимость дьяволом». Все было так. Тем не менее в филармонии никогда еще не было такого мощного звука, а увертюра Бетховена никогда еще не звучала так живо. Музыка бушевала, изливая силу и страсть.

Либерман закрыл глаза и погрузился в звучный мир суматохи, муки — и непередаваемого блаженства.

30

Печеночный паштет с кусочками трюфелей был подан на подносе со льдом. Круглые буханки черного хлеба лежали в деревенской корзинке, а фазан, блестящий от меда и благоухающий разными травами, — на большом белом блюде в окружении зеленых и желтых овощей.

— Ты помнишь Козиму фон Рат?

Юно Хёльдерлин, прищурившись, посмотрела на мужа.

«Как я мог ее забыть?», — подумал он.

— Невеста герра Брукмюллера, — продолжила Юно. — Она иногда приходила на собрания у фройляйн Лёвенштайн.

— Да, — сказал Хёльдерлин. — Очень необычная женщина, насколько я помню.

Хёльдерлин развернул салфетку, встряхнул ее и аккуратно разложил у себя на коленях.

— Она звонила сегодня.

— В самом деле? Что ей было нужно?

— Козима организует кружок.

— Боже, еще один? — На лице Хёльдерлина отразилось чрезвычайное раздражение. — Твоя страсть к сверхъестественному все еще сильна, несмотря на недавние события?

— Она не собирается организовывать новый круг вместо того, что был у фройляйн Лёвенштайн. Нет, Генрих. Козима предлагает провести… сеанс, чтобы узнать, что на самом деле произошло той ночью.

— То есть она хочет вызвать дух фройляйн Лёвенштайн?

Юно Хёльдерлин отрезала кусочек сочного паштета и положила его себе на тарелку.

— Представь себе. Козима также хочет узнать, что случилось с герром Брауном.

Юно заморгала сильнее, пока наконец не зажмурила веки, чтобы прекратить нервный тик.

— Кого еще она пригласила?

— Гера Уберхорста, фройляйн Хек… всех.

— И все согласились?

— Насколько я знаю, да. Хотя когда мы разговаривали, фройляйн фон Рат еще не связалась с графом Заборски.

— Ты… ты хочешь туда пойти?

Юно опустила взгляд на свою тарелку, и ее сразу заворожила красота голубого с золотом рисунка. Этот фарфор подарила им на свадьбу Зиглинда.

— Если это поможет, тогда конечно.

Хёльдерлин сделал глоток вина.

— Хорошо, — сказал он. — Мы пойдем.

31

— День был не очень теплый — на самом деле довольно холодный, — но герр Шеллинг настаивал на прогулке. Я спросила фрау Шеллинг, принести ли ей пальто, но она сказала, что в этом нет необходимости — она с нами не пойдет.

Глазные яблоки мисс Лидгейт быстро двигались под опущенными веками, а речь ее была не очень четкой под влиянием гипнотического сна.

— Между ними что-то произошло, — продолжала она. — Между супругами Шеллинг: они странно друг на друга посмотрели. Потом фрау Шеллинг сказала: «Мне пора, а вы наслаждайтесь лесом, мисс Лидгейт. Там очень красиво в это время года». И она вышла из комнаты, очень быстро, как будто… как будто убегала от чего-то.

— Но от чего? — спросил Либерман.

— Я не знаю, — ответила мисс Лидгейт, преодолевая очередной приступ кашля. — Мы проехали в карете через город, через Верхний и Нижний Дёблинг. Герр Шеллинг сказал, что когда-то там жил Бетховен и именно там он написал Третью симфонию. Сначала Бетховен посвятил это произведение Наполеону, но, узнав, что Первый Консул объявил себя императором, великий композитор рассердился и порвал посвящение. Я уже знала эту историю, мне ее рассказывал когда-то отец, но подумала, что невежливо будет его прерывать. Герр Шеллинг спросил, люблю ли я музыку. Я ответила, что да, но призналась, что не слишком хорошо в ней разбираюсь. Герр Шеллинг тогда сказал, что я должна позволить ему сводить меня на концерт. Я поблагодарила его, чувствуя, что не заслуживаю такой доброты. Он сказал, что сделает это с удовольствием, и положил руку мне на плечо…

Голова мисс Лидгейт начала метаться из стороны в сторону на покрывале из огненно-рыжих волос.

Вдалеке зазвонил церковный колокол, медленно и печально.

— Герр Шеллинг не убрал свою руку и придвинулся ближе. Я не знала, что делать. Это было неправильно, но герр Шеллинг не был посторонним, он мой родственник, двоюродный брат моей матери. Может быть, это в порядке вещей, что он кладет руку мне на плечо. Поэтому я ничего не предприняла… и я боялась… боялась, что ошиблась. Я боялась, что это просто недоразумение.

Либерман внимательно смотрел на лежащую перед ним пациентку. Она выглядела относительно спокойной. После длинной паузы она внезапно продолжила свой рассказ.

— Хотя погода стояла пасмурная, лес был очень красив. Меня привлекали растения, но герр Шеллинг велел мне не сходить с тропинки. «В этом лесу все еще водятся медведи», — сказал он. Но я ему не поверила: герр Шеллинг улыбался и не выказывал никаких признаков обеспокоенности за свою собственную безопасность. Мы поднимались по узкой и крутой дорожке, пока наконец не добрались до обзорной площадки. Там мы остановились, чтобы полюбоваться видом. Герр Шеллинг показал мне несколько деревень на более пологих склонах и виноградник. Стоя прямо у меня за спиной, он прочертил указательным пальцем дугу в воздухе и пояснил: «Это Альпы». Я сделала шаг вперед — и он за мной. Я чувствовала, что его тело прижимается ко мне, а потом… потом…

Грудь мисс Лидгейт высоко вздымалась, дыхание участилось. Однако она медленно и спокойно продолжила свой рассказ.

— Я почувствовала прикосновение его губ к моей шее сзади. Я вздрогнула от отвращения и повернулась. Он смотрел на меня странным, горящим взглядом, схватил меня за руки и притянул к себе. Я подумала, что он сошел с ума. Герр Шеллинг дважды прошептал мое имя и уткнулся лицом мне в плечо. И снова я почувствовала его влажные губы на своей шее. Я вырвалась из его объятий, сделала несколько шагов назад и оказалась совсем близко к краю пропасти. Это произошло так неожиданно, что на какое-то мгновение я с ужасом подумала, что герр Шеллинг хотел столкнуть меня. Но огонь в его глазах неожиданно погас. Он поправил галстук, провел рукой по волосам и изобразил сочувствие на своем лице. «В чем дело?» — спросил он. Я была рассержена и смущена одновременно. «Герр Шеллинг, вы не должны так больше делать», — ответила я. «Делать что?» — поинтересовался он. Он выглядел таким искренне удивленным, что я засомневалась, было ли что-то на самом деле. Может быть, я неправильно истолковала его поведение? Он протянул мне руку. «Пойдем, Амелия, — сказал он, — давай спускаться обратно к карете». Я не приняла его руки. Герр Шеллинг поднял брови и сказал: «Хорошо, если ты считаешь, что сможешь спуститься вниз без моей помощи…» Он опустил руку, повернулся и пошел вниз по тропе. Я на мгновение замерла и не знала, что делать, но так как выбора у меня не было, я последовала за ним. Большую часть обратной дороги мы молчали. Иногда он предупреждал меня, чтобы я шла осторожнее, там, где, по его мнению, спуск был опасен: дорога была неровная, вся в ямах. Мы встречали людей, поднимавшихся нам навстречу. Они здоровались, и герр Шеллинг сердечно желал им хорошей прогулки. Это было так… обычно. Я тоже шепотом здоровалась и шла дальше следом за герром Шеллингом. Я чувствовала себя как… как провинившийся ребенок. Чем дальше мы спускались, тем меньше я была уверена, что герр Шеллинг вел себя непристойно, и тем больше мне казалось, что я… я не знаю.

— Все больше казалось, что вы что? — спросил Либерман.

— Слишком остро отреагировала. Вела себя как… — Она сделала паузу, прежде чем добавить: —…истеричка.

Тело Амелии Лидгейт оставалось совершенно спокойным, хотя ее дыхание все еще было немного взволнованным.

— В карете на обратном пути к улице Реннвег мы кое-как поддерживали беседу. Но чувствовалась сильная напряженность. Нас встретила фрау Шеллинг, которая заявила, что от прогулки у меня раскраснелись щеки. Я что-то ей вежливо ответила, но прибавила, что на самом деле чувствую себя нехорошо. «Это воздух, — сказала фрау Шеллинг, — наверное, он был слишком сырой. Ты, должно быть, простудилась». Я поспешила в свою комнату наверху и села у туалетного столика. Увидев свое отражение в зеркале, я поняла, что вся дрожу. Через несколько минут в дверь постучали. Это была фрау Шеллинг. Она спросила, не хочу ли я чаю. Я ответила, что не хочу, что мне нужно немного отдохнуть и что мне уже лучше. «Очень хорошо», — сказала она и оставила меня в покое.

— В течение следующих нескольких недель, занимаясь своими повседневными делами, я часто становилась объектом навязчивого внимания герра Шеллинга, ловила на себе этот его взгляд. Однажды вечером я сидела с ним и его женой в гостиной и читала. Фрау Шеллинг вышла, и я почувствовала, что атмосфера стала тягостной: комната будто наполнилась насыщенным душным запахом, похожим на вонь перезрелых фруктов. — Мисс Лидгейт закашлялась, плечи ее затряслись. — Я подняла голову и увидела, что герр Шеллинг улыбается мне. Это была очень неприятная улыбка. Я почувствовала… мне трудно это описать. — Внезапно она более решительно произнесла: — Я почувствовала себя беззащитной.

— Герр Шеллинг произнес несколько банальных фраз, а потом подошел и сел рядом со мной на диван, сел очень близко. Его нога прижималась к моей. Я попыталась отодвинуться, но уперлась в подлокотник. Он взял меня за руку, я попыталась ее вырвать, но он сжал сильнее. «Амелия, — сказал он, — знаешь, ты мне очень нравишься». Я опять не знала, что делать, и, ошеломленная услышанным, просто смотрела на него. Его лицо начало приближаться ко мне, и я, выдернув руку, бросилась к двери. «Амелия, — крикнул он мне вслед, — с тобой все в порядке?» Я распахнула дверь и плотно закрыла ее за собой. Посмотрев вверх, я увидела на лестнице фрау Шеллинг. Мне показалось, что она стояла там с тех пор, как вышла из комнаты. Она молча смотрела на меня. Я не могу описать ее взгляд, но казалось, что она — возможно ли это? — торжествовала. В конце концов фрау Шеллинг произнесла: «Я иду спать. Спокойной ночи, дорогая», — и с этими словами повернулась и скрылась в темноте.

— Я была не то чтобы напугана, а скорее расстроена, причем настолько, что задумывалась о возвращении в Англию. Но тут я представила себе последствия такого поступка. Что я скажу своим родителям? Моя мать так хорошо отзывалась о Шеллингах. Они переписывались с герром Шеллингом с самого детства, и она считала его добрым и благородным человеком… Конечно, я знала, что он вел себя неподобающим образом, но все еще думала, что могла… ошибиться. Я боялась, что если озвучу это, расскажу фрау Шеллинг или кому-либо другому, то окажусь в глупом положении. Было просто немыслимо, чтобы такой человек, как герр Шеллинг мог… желать… хотел… соблазнить девушку вроде меня. — Ее рассказ стал прерываться и закончился глубоким печальным вздохом.

— Мисс Лидгейт, — очень мягко сказал Либерман. — Вы можете припомнить следующий случай, когда герр Шеллинг вел себя неподобающим образом?

Веки молодой женщины снова затрепетали. Легко, почти незаметно, пошевелив головой, она продолжила:

— Я отправилась спать рано, в постели немного почитала и закончила вышивать свой рисунок. Я придумала его сама на основе иллюстрации, которую видела в «Herbarium Amboinense» Румфа.[7] — Либерман подумал, что это, очевидно, была работа какого-нибудь почтенного ученого-ботаника.

— Я попыталась заснуть, — продолжала мисс Лидгейт, — но безуспешно. Начался ураган; дождь лил не переставая, страшно гремел гром. Итак, я лежала и думала. Наверное, уже начиналось утро, когда я услышала, как на улице остановился извозчик. Это герр Шеллинг вернулся с позднего заседания в парламенте. По крайней мере, за обедом он говорил, что собирается туда. — При этих словах Амелия Лидгейт сморщила лоб, как будто даже сомнение в честности ее работодателя доставляло ей неприятные ощущения.

Я слышала, как он, спотыкаясь, идет по коридору. Затем герр Шеллинг выругался и стал медленно и тяжело подниматься по лестнице. Я думала, что он остановится на лестничном пролете внизу, но он продолжал подниматься. Мне стало нехорошо, меня охватило ужасное предчувствие. Я слышала, как шаги приближались к моей комнате. Когда герр Шеллинг подошел ближе, я поняла, что он идет осторожно, стараясь не шуметь, но одна из старых половиц все-таки скрипнула. Раздался стук в дверь. Я не ответила. Затем скрипнула, повернувшись, дверная ручка. Прежде чем лечь спать, я, конечно, заперла дверь, а ключ спрятала в прикроватную тумбочку. Герр Шеллинг упорно дергал дверную ручку и довольно громко. Он звал меня по имени: «Амелия! Амелия!» Пульс отдавался в моей голове. Я сжимала руками простыни и отчаянно надеялась, что проснется фрау Шеллинг. «Амелия, Амелия. Впусти меня. Мне нужно тебе кое-что сказать». Мне хотелось закричать: «Уходите, уходите! Пожалуйста, оставьте меня в покое», но я не могла, слова застряли у меня в горле. Вместо этого я просто лежала в темноте, охваченная ужасом. Через некоторое время — возможно, прошло всего несколько минут, но мне они показались вечностью, — герр Шеллинг оставил свои попытки проникнуть в мою комнату, и я услышала, как он уходит. Однако он не пошел вниз, как я ожидала, а стал подниматься на третий этаж.

— Пытаться заснуть было бессмысленно: я была слишком измучена. Я села на кровати и стала смотреть в окно. Шторы были задернуты не полностью, и я попробовала успокоиться, считая секунды между вспышками молнии. Постепенно нервное возбуждение спало, и я уже могла думать об этой неприятной ситуации с большим хладнокровием. После некоторых размышлений я пришла к выводу, что мое присутствие в доме Шеллингов стало невыносимо и решила, что уеду из Вены при первой же возможности.

Состояние транса придало лицу Амелии Лидгейт чрезвычайную безмятежность, но иногда по нему все же проскальзывала тень эмоции. Сейчас ее черты окрасила глубокая печаль.

— Осознание того, что мне нужно будет покинуть Вену, наполнило меня ужасной грустью, больше похожей на отчаяние. Мне придется забыть обо всех своих мечтах: работать с доктором Ландштайнером, приобрести достаточно знаний, чтобы отредактировать дневник моего деда. Все мои планы и устремления останутся нереализованными. Я горько заплакала. Хотя я и была полностью поглощена своим горем, но, услышав шаги герра Шеллинга, спускающегося по лестнице, я моментально пришла в себя. Он направился сразу к моей двери, но больше не стучал и не звал меня. Я услышала, как ключ входит в замок и поворачивается. Дверь открылась и быстро закрылась — он вошел.

— Я была ошеломлена. Я не могла поверить, что это произошло. Тем не менее мне пришлось в это поверить, потому что я слышала его дыхание. Ужасно неприятный звук. Сверкнула молния, и я убедилась, что он действительно находится в моей комнате. Он стоял близко, как какое-нибудь кошмарное видение. Матрас просел, когда он забрался на мою постель. «Амелия, — прошептал он, — Амелия». Я была будто парализована, не могла пошевелиться. Я чувствовала на себе тяжесть его тела, его губы на своем лице, жесткие усы царапали мне щеки. Потом он впился губами в мои губы. Я не могла дышать… Я не могла дышать… Я задыхалась и начала…

Грудь мисс Лидгейт вздымалась. Она подняла левую руку. Это было вялое, слабое движение, как будто водоросли подхватил неторопливый ручей. Подавив кашель, она попробовала продолжить.

— Это было… — Она снова закашлялась. — Это было…

Внезапно ее глаза резко открылись — как у куклы. Они были неестественно широко распахнуты и смотрели в одну точку. Радужные оболочки цвета олова перемещались слева направо, рассматривая потолок, потом опустились посмотреть на то, что находится у ее ног. Вдруг, с неожиданной грацией, Амелия Лидгейт спустила ноги с кровати и села, опершись при этом на обе руки. Либерман заметил, что пальцы ее правой руки так же крепко схватились за кровать, как и пальцы левой. Больничное платье соскользнуло с плеча, обнажив бледную кожу и нежный изгиб маленькой груди. Девушку было не узнать: в ее внешности было что-то легкомысленное, почти небрежное. Прядь волос упала ей на лицо, но она не попыталась убрать ее. За рыжими локонами Либерман видел глаза мисс Лидгейт, отливающие тусклым металлическим блеском. Она смотрела на него неподвижным, изучающим взглядом.

Либерман не давал ей команды проснуться, но даже если бы он это сделал, выходя из гипноза, люди обычно просто открывали глаза и не шевелились. Амелия Лидгейт повела себя неожиданно, открыв глаза и сев безо всякого указания доктора. Либерман не до конца понимал, что происходит. Прежде чем он успел принять какое-либо решение, она спросила:

— Кто ты?

Ее голос звучал более решительно, чем обычно. К тому же, она задала вопрос по-английски.

— Я ваш врач, — ответил он по-немецки.

Либерман видел, что она не поняла его.

— Я спросила, кто ты? — Мисс Лидгейт тщательно выговаривала каждый звук, как при разговоре с глупым ребенком.

Либерман немного отодвинулся и повторил, на этот раз по-английски:

— Меня зовут доктор Либерман. А кто ты?

— Я? — Амелия Лидгейт посмотрела вниз, на свои ноги и поболтала ими. Затем она подняла голову, откинула волосы с лица правой рукой, обнажив безумный оскал. — Меня зовут Кэтрин.

32

Концертная площадка под открытым небом располагалась около ресторана «Прохаска». Карл Уберхорст сидел в одном из первых рядов, наслаждаясь игрой Венского женского струнного оркестра — маленького ансамбля всего из девяти музыкантов. Уберхорст не был большим любителем музыки. Он узнавал знаменитые произведения Штрауса и Ланнера, но больше почти ничего. Он присутствовал там не ради музыки, а ради руководительницы оркестра, фройляйн Цёхлинг.

Она не была такой ослепительной красавицей, как фройляйн Лёвенштайн, но что-то в ней притягивало Уберхорста: ее гордая, почти дерзкая манера держаться, то, как она качалась вперед и назад, водя смычком по скрипичным струнам.

Он случайно увидел этот оркестр, проходя по Пратеру несколько дней назад, и, уже миновав его, решил вернуться. Ему как будто ненадолго открылись врата рая. Женщины в закрытых белых платьях с золотыми поясами походили на ангелов. В какой-то момент фройляйн Цёхлинг посмотрела ему прямо в глаза. Взгляд ее был настолько выразительным, что он отвел глаза, смущенный и пристыженный.

Оркестр закончил играть «Голоса весны», и аудитория взорвалась аплодисментами. Фройляйн Цёхлинг поклонилась и жестом пригласила своих коллег встать. Уберхорст заметил, что у всех женщин волосы были стянуты сзади одинаковыми желтыми бантами. Женская красота причиняла ему боль.

Почему, фройляйн Лёвенштайн решила доверить ему свой секрет? Почему не кому-нибудь из остальных?

Его долгом было защитить ее честь, но в то же время информация, которой он владел, представляла значительный интерес для полиции. К тому же, если он расскажет им правду, его, наверное, перестанут подозревать. Но, даже думая об этом, он чувствовал себя предателем. Может быть, на сеансе он поймет, что ему делать? С другой стороны, возможно, лучше продолжить свои эксперименты с замками….

Аплодисменты постепенно стихли, и оркестр фройляйн Цёхлинг снова занял свои места. Сама руководительница подняла скрипку и, взглянув на коллег, заиграла веселую польку.

Но концерт больше не доставлял Уберхорсту удовольствия. Он тяжело дышал, лоб его покрылся капельками нота, от волнения у него закружилась голова.

— Простите, — прошептал он.

К счастью, всего три сиденья отделяли его от прохода, поэтому он смог уйти, почти никому не помешав. Уберхорст побежал прочь, с трудом вдыхая воздух, насыщенный ароматом сирени.

Оказавшись вдали от людей, он остановился и посмотрел назад. Ангельский оркестр продолжал играть на импровизированной сцене под аркой, а за ним, на фоне бледного неба, виднелся темный силуэт чертова колеса.

33

На мокром гравии во дворе фабрики валялись пустые ящики и брошенные тележки. И без того тягостное впечатление от вида этого мертвого неба, затянутого сплошной завесой из пыли угольного и перечного цвета, усиливал столб черного дыма из высокой трубы. Само здание фабрики, построенное из грязно-желтого кирпича, было низким и длинным. Только ряд маленьких, закрытых наглухо окон оживлял эту махину, хотя в ближнем конце здания были еще открыты две большие деревянные двери. Из них доносился безжалостный лязг и грохот, который издавали работающие массивные станки.

— Вот он, — сказал Хаусман.

Худой человек в комбинезоне, на которого он указал, стоял, прислонившись к стене, и курил сигарету. Он разговаривал с двумя товарищами, одетыми точно так же, которые, завидев двух полицейских, поспешно скрылись в здании.

— Как вы его нашли?

— Через Тибора Кирай.

— Кто это?

— Один из тех фокусников из парка аттракционов.

— Великий Магнифико?

— Нет, тот Адольфус Фарбер. А Кирай называет себя Загадочный Чан.

Тощий человек бросил сигарету на землю и раздавил ее ботинком. Вытерев руки о комбинезон, он выпрямился. В его позе появилось нечто неожиданное: он почему-то выпятил грудь и расправил спину. Райнхарду этот человек показался довольно высокомерным. Это впечатление только усилилось, когда он подошел поближе.

— Доброе утро, герр Рохе, — сказал Хаусман.

— Доброе утро, мой дорогой друг, — ответил мужчина сухим учтивым тоном.

— Инспектор Райнхард, — представил Хаусман своего начальника.

Райнхард поклонился.

— Спасибо, что согласились помочь нам, герр Рохе.

Рохе снова вытер руки о комбинезон и бросил на них быстрый взгляд.

— Боюсь, что нам придется обойтись без традиционного рукопожатия, — сказал Рохе, показывая свои грязные ладони.

— Мы можем зайти и поговорить? Здесь очень шумно, — сказал Райнхард.

— Внутри еще хуже. Я думаю, лучше посидеть там. — Рохе показал на пустые ящики во дворе. — Не слишком удобно, но нам подойдет.

Трое мужчин прошли через двор к главному входу и устроились на ящиках. Райнхард заметил, что на земле валялось множество пустых гильз от винтовочных патронов.

Не успел Райнхард задать свой первый вопрос, как Рохе сказал:

— Знаете, это должно было с ней случиться. Она заслуживала смерти.

Райнхард посмотрел в глаза Рохе и поразился, увидев его довольное выражение лица. Проигнорировав это любопытное заявление, Райнхард решил начать с начала:

— Герр Рохе, расскажите, пожалуйста, как вы познакомились с фройляйн Лёвенштайн.

— Она была моей помощницей, — ответил Рохе. Видя, что Райнхард ждет от него объяснений, он добавил: — Я ведь не всегда торчал в этой дыре. — Он показал в направлении фабрики. — Я работал в театре. «Голубой Дунай», помните?

Райнхард отрицательно покачал головой.

— Небольшой такой на Дампфшиф-штрассе? — с надеждой спросил Рохе.

— Мне жаль, но… — сказал Райнхард, снова качая головой.

— В общем, я руководил им, — со вздохом признался Рохе. — Я бы и по сей день был там, если бы не… — он на мгновение остановился, а потом закончил:

— …эта женщина, — произнес он медленно и презрительно. — Конечно, она работала неофициально, никакого контракта мы не заключали. Тем не менее она выполняла все обязанности помощника управляющего.

— А почему она не была оформлена официально?

— К сожалению, — сказал Рохе, — я принял ее на работу без ведома хозяина.

— Для этого была какая-то причина?

Рохе вытащил из кармана комбинезона маленькую жестяную коробочку и открыл крышку. Внутри лежали три тонкие сигареты. Поколебавшись, он предложил их Райнхарду и Хаусману и испытал явное облегчение, когда они отказались.

— Пожалуйста. — Райнхард чиркнул спичкой и дал Рохе прикурить.

— Хозяин был бы против, — сказал Рохе. — Она была актрисой и не имела опыта административной работы.

— Почему тогда вы взяли ее?

— Мы были любовниками, — объяснил Рохе, — и я доверял ей. — Он сделал затяжку и выпустил две одинаковые струйки дыма из ноздрей. — Сейчас я понимаю, что поступил глупо, но тогда я действительно считал, что ей можно доверять.

— Как вы познакомились?

— Она выступала с провинциальной гастролирующей труппой, признаться, не очень хорошей. И вот эта труппа решила попытать счастья в столице. Как вы понимаете, критика приняла их в штыки, хотя Шнабель отпустил какой-то комплимент непосредственно в ее адрес. Он выразился примерно так: «Недостаток таланта у нее компенсируется красотой и тем, что она работает на сцене». Я не помню в точности его слова, но смысл был примерно такой. Эти ужасные отзывы оставили неприятный осадок: было много обвинений и контробвинений. Кульминацией всего этого стало то, что труппа закончила свое бездарное турне на сцене «Дуная» и сразу распалась. Она, то есть Шарлотта, в отчаянии пришла ко мне и… Ну, инспектор, вы, как умудренный жизненным опытом человек, понимаете, что такое случается.

Райнхард глубокомысленно кивнул.

— Она сказала, что не нуждается в моей благотворительности, — сказал Рохе. — Фройляйн Лёвенштайн была очень настойчива, говорила, что скорее уедет из Вены, чем будет для меня обузой. Поэтому сначала я дал ей несколько отдельных заданий, она справилась, и дело, кажется, пошло. Она делала все больше и больше, а мне приходилось делать все меньше и меньше. А однажды утром фройляйн Лёвенштайн исчезла. Раз — и нет. — Рохе щелкнул пальцами. — Все ее вещи остались в квартире, а самой ее не было. Зайдя в свой кабинет, я обнаружил, что сейф пуст. И что еще хуже, в счетах были ошибки, в записях о наших кассовых сборах царила полная неразбериха. Как вы, наверное, догадываетесь, хозяин этому совсем не обрадовался, и во всем обвинили меня.

— Вы дали ей код от сейфового замка?

— Нет, но я открывал его много раз в ее присутствии. Она оказалась гораздо более наблюдательной, чем я думал.

— Вы пытались ее найти?

— Да, конечно, но было уже поздно. Она уехала из Вены.

— Одна?

— Думаю, нет. Позже я узнал, что фройляйн Лёвенштайн крутила роман с театральным фокусником прямо у меня под носом. Он участвовал в нескольких летних представлениях «Дуная», которые не имели успеха и, конечно, прекратились. Наверное, они сбежали вместе.

Когда несколько капель дождя упало на комбинезон Рохе, он посмотрел на мрачное небо.

— Вы не знали, что фройляйн Лёвенштайн потом вернулась в Вену? — спросил Райнхард.

Рохе покачал головой.

— Нет, понятия не имел. Если бы я об этом знал, инспектор, вы сейчас с полным правом могли бы предъявить мне обвинение в ее убийстве.

34

Мысли стремительно проносились в голове Либермана, пока он пытался осознать эту странную перемену, свидетелем которой только что стал. Мисс Амелия Лидгейт в образе Кэтрин по-прежнему внимательно смотрела на него. Казалось бы, она пока не представляла физической опасности, но он прекрасно знал, что появление второго «я» — это очень редкое и непредсказуемое явление: такая ситуация требовала осторожности и уважения к сложности человеческого разума.

Либерман и «Кэтрин» некоторое время оставались на своих местах. Молчание затягивалось, в воздухе повисла тревога. Все еще немного растерянный, Либерман начал вспоминать английские слова и фразы, которые когда-то знал. Это занятие успокоило его и позволило наконец сосредоточиться.

— Где Амелия? — спросил он.

— Она спит. — Даже тембр голоса мисс Лидгейт странным образом изменился, ее голос как будто стал выше.

— Она знает, что вы здесь?

— Нет, она спит.

Либерман догадался, что второе «я» мисс Лидгейт, видимо, было ребенком.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Меньше, чем Амелии.

— Это понятно, но все же — сколько?

Кэтрин вздернула подбородок и произнесла голосом, который несомненно, должен был создать впечатление превосходства:

— Доктор Либерман, разве вы не знаете, что невежливо спрашивать женщину о ее возрасте? — Сказав это, она оттолкнулась от кровати и спрыгнула прямо на пол, шлепнув босыми пятками по кафелю. Затем она поправила платье, прижав ладони к талии и проведя ими по бедрам. Ткань расправилась, подчеркнув изгибы ее тела. Наверное, она хотела выглядеть соблазнительно, но Либерман видел, что в позе этой молодой женщины все еще было что-то детское. Эта невинность и в то же время своего рода опыт, проскальзывающие в поведении девочек в период полового созревания, их естественный, почти бессознательный флирт.

Кэтрин шагнула вперед, затем, стянув платье на бедрах, немного приподняла его и встала на носочки. Это было необычное движение, похожее на балетное па: возможно, она хотела изобразить элегантность.

— Как вы думаете, доктор Либерман, я красивая?

Либерман смущенно закашлялся и тут же вспомнил, что с тех пор, как появилась Кэтрин, мисс Лидгейт ни разу не кашляла.

Кэтрин наклонила голову, давая понять, что ждет ответа.

Либерман сглотнул, прежде чем осторожно произнести:

— Да.

Удовлетворенная ответом, но без тени улыбки, Кэтрин посмотрела на дверь.

— Где ваш друг?

— Какой друг?

— Желтые волосы, голубые глаза и…

— Наверное, ты имеешь в виду доктора Каннера?

Кэтрин не ответила. Вместо этого она подошла к раковине и, увидев свое отражение в зеркале, остановилась, чтобы поправить волосы. Собрав их наверху обеими руками, она поворачивала голову то одним боком, то другим, чтобы рассмотреть прическу с разных сторон. Оставшись недовольной, Кэтрин нахмурилась и отпустила волосы, обрушившиеся вниз каскадом сверкающей меди.

— Мне он не нравится, — резко сказала она.

— Почему?

— Вы чересчур любопытны, доктор Либерман.

Проведя рукой по краю фарфоровой раковины, Кэтрин направилась к столу.

— Что это?

— Прибор для лечения.

Кэтрин расстегнула замочек и открыла ящик. Изучив его содержимое, она снова закрыла крышку.

— Как твоя рука? — спросил Либерман.

Кэтрин подняла правую руку, рукав ее платья при этом скользнул вниз и собрался складками вокруг плеча. Она внимательно посмотрела на свой локоть и запястье.

— С ней все в порядке, — ответила она. И, повернувшись, пошла обратно к кровати.

Оперевшись обеими руками о матрас, Кэтрин забралась на постель. Она села и начала болтать ногами. Неожиданно выражение ее лица стало совершенно отсутствующим: как будто произведя ограниченный набор действий, она остановилась, ожидая следующей реплики или подсказки.

Либерману стало интересно, будет ли Кэтрин выполнять его команды. Скорее всего она является не полностью развитой личностью, а просто частью сознания мисс Лидгейт, которая отделилась и достигла некоторой самостоятельности. Амелия Лидгейт все еще находилась в состоянии транса. Поэтому Либерман решил, что Кэтрин может тоже оказаться восприимчивой к гипнотическому влиянию. Стараясь хотя бы частично восстановить свой авторитет, он твердо сказал:

— Ляг, Кэтрин.

Пару секунд Кэтрин не двигалась. Потом, подняв ноги и закинув их на кровать, она легла. Либерман вздохнул с облегчением.

— Амелия рассказывала мне о том, что случилось, когда герр Шеллинг зашел в ее комнату, — сказал Либерман.

— Правда?

— Да. Ты была там в ту ночь?

— Конечно.

— Ты видела, как герр Шеллинг вошел в комнату?

— Было очень темно.

— Что ты помнишь?

Кэтрин сморщила нос и скривила губы.

— Это было отвратительно.

— Что именно?

— Эти его ужасные усы, они царапали меня. Его лицо было как кусок пемзы. Амелия испугалась до смерти. Ей следовало его оттолкнуть, но она ничего не сделала. Сердце ее колотилось так громко, что даже мне было слышно. — Она постучала по спинке кровати, воспроизводя неистовое и неровное биение испуганного сердца. — Он был слюнявый, как собака, и хватал, лапал, тискал…

Кэтрин замолчала.

— Что произошло потом?

— Вспыхнула молния, — продолжала Кэтрин. — И я увидела корзинку с вышиванием и ножницы. Он был так поглощен обслюнявливанием и тисканием, что можно было легко до них дотянуться. «Убей его, — сказала я. — Возьми ножницы и вонзи их ему в спину». Но Амелия не двинулась. Я слышала, как она сказала: «Нет, я не могу». Я стала ее уговаривать: «Ну же, давай, ты должна это сделать». Она снова сказала: «Не могу». Ее рука не двигалась. Тогда я сказала: «Ладно, тогда я сделаю это, если ты не можешь». Когда я взяла ножницы, герр Шеллинг вдруг отодвинулся. Снова вспыхнула молния. Стоя на коленях, он смотрел на меня. Потом опять стало темно, но эта картина до сих пор у меня перед глазами. Очертания головы, плеч, заостренные кончики его усов. Я села и ударила ножницами… Было слышно, как он ловит ртом воздух. Я почувствовала его сопротивление и ударила сильнее. Он выругался, а потом скатился с кровати. Дверь открылась и с грохотом закрылась… он ушел. Я положила ножницы обратно в корзинку и натянула одеяло до подбородка. За окном лил дождь, барабанил по крыше и шлепал по мокрым тротуарам внизу. Вдруг мне стало плохо, я почувствовала, что устала и совсем обессилела.

Кэтрин зевнула, прикрыв рот ладонью.

— Ты и сейчас чувствуешь себя уставшей?

— Немного…

— Тогда спи, — сказал Либерман. — Ты здесь в безопасности, Кэтрин. Закрой глаза, и очень скоро ты уснешь.

Веки Кэтрин задрожали, и через несколько мгновений ее дыхание стало размеренным. Либерман замер, наблюдая за своей спящей пациенткой.

— Доктор Либерман?

Он вздрогнул от неожиданности. Глаза Амелии Лидгейт снова были открыты.

— Доктор Либерман, — повторила она. — Пожалуйста, можно мне стакан воды? Я очень хочу пить.

Она говорила по-немецки.

35

Третья комната для приемов резиденции фон Рат предназначалась для меньшего количества гостей, чем первая и вторая, но все равно по общепринятым стандартам она была огромной. Потолок украшал великолепный плафон в классическом стиле, изображавший играющих на дудочках пастушков, танцующих с нимфами под дымчато-голубым небом. С двух сторон комнаты располагались камины из красного мрамора с высокими позолоченными французскими зеркалами, а все стены были увешаны старинными гобеленами. Вдоль длинного ряда окон со ставнями на малахитовых постаментах красовались бюсты древних философов и богов, которые смотрели на собравшихся людей невидящими глазами.

Брукмюллер зажег все свечи в канделябре и поставил его за спиной своей невесты. Затем он сделал знак Хёльдерлину погасить газовые лампы. Комната сразу сжалась, центр ее превратился в круг трепещущего света среди огромного темного пространства.

Оба мужчины вернулись к столу. Козима фон Рат внимательно осмотрела своих гостей. Несколько месяцев прошло с тех пор, как они в последний раз присутствовали на сеансе у фройляйн Лёвенштайн, но эти люди выглядели точно так же, кроме, может быть, графа, сильно припухший глаз которого все старались не замечать.

Слева от нее сидел Брукмюллер, затем Уберхорст, нервно сцеплявший и расцеплявший свои тонкие маленькие пальцы. Дальше сидел граф и — прямо напротив хозяйки — Натали Хек, чьи широко открытые глаза стали черными, как уголь. Справа от Козимы сидели Хёльдерлины: сначала Юно, беспрестанно моргающая, и Генрих, на лице которого застыло торжественное выражение. Заметно недоставало Брауна — красивого молодого художника.

Пышная фигура Козимы отбрасывала огромную тень на полированную поверхность круглого стола. Блестящие плитки с буквами в алфавитном порядке и цифрами от нуля до девяти — все написанные готическим шрифтом — располагались одинаковыми дугами. Ниже находились четыре плитки покрупнее со словами «Да», «Нет», «Может быть» и «Прощайте». В центре стола стояла деревянная дощечка в форме сердца на трех маленьких колесиках.

— Все готовы?

Присутствующие шепотом выразили свое согласие.

— Тогда начнем.

Козима положила толстый палец на дощечку, и все по очереди сделали то же самое.

— Мы собрались здесь сегодня, чтобы выяснить, что произошло с нашими друзьями Шарлоттой Лёвенштайн и Отто Брауном. Если здесь присутствует добрый дух, который может помочь нам в этом, пусть он объявится.

Дощечка не двинулась.

Полная грудь Козимы поднялась и опустилась при вздохе. На ее анкхе сверкнул драгоценный камень.

— Именем Исиды и Осириса, Адоная, Элохима, Ариэля и Иеговы мы смиренно просим вас, великие духи, обладающие бесценным Сокровищем Света, пожалуйста, помогите нам.

Повисла гнетущая тишина.

— Ни у кого из нас нет силы, — произнес Заборски с присущей ему резкостью.

— Мой дорогой граф, — сказала Козима, повернув свое плоское круглое лицо к эксцентричному аристократу, — никто из нас, конечно, не обладает особым даром фройляйн Лёвенштайн, но…

— Нам нужен ясновидец, — перебил он. — Настоящий.

— Если мы искренни в наших желаниях, — продолжала Козима, игнорируя слова Заборски, — то духи помогут нам.

Оглядев собравшихся, она добавила:

— Пожалуйста, давайте все сосредоточимся. Думайте о фройляйн Лёвенштайн и откройте свои сердца воздействию высших сил. Придите, благословенные духи, придите к нам… — Голос ее стал выше и задрожал под влиянием эмоций. — Придите, духи, придите…

Дощечка дрогнула и сдвинулась на дюйм.

Натали Хек открыла рот от удивления и бросила косой взгляд на графа Заборски.

— Вот, видите! — воскликнула Козима с упреком. — Они здесь… духи пришли.

Граф казался равнодушным.

— Кто ты? — продолжала Козима. — Кто ты, о дух, ответивший на наш призыв?

Дощечка покрутилась немного на месте и двинулась к первой дуге с буквами. Острый край сердца, служивший указателем, остановился под буквой «Ф». После короткой паузы дощечка показала буквы:

— Флорестан, — сказала Козима, сияя от радости. — Приветствуем тебя, Флорестан, обладающий сейчас бесценным Сокровищем Света. Кем ты был, Флорестан, когда ты находился в человеческом облике?

Дощечка показала:

— Где ты жил?

— Когда ты ушел из царства материального?

— Ты поможешь нам, Флорестан?

— Благословенный дух, уже две недели, как наша дорогая сестра Шарлотта Левенштайн покинула этот мир. Она хочет с нами пообщаться?

Дощечка не шевельнулась.

— У нее есть для нас какое-нибудь сообщение?

Ничего.

— Мы можем с ней поговорить?

Опять никакого движения.

Заборски фыркнул и сказал тихо:

— Этот Флорестан слишком слаб. Нужно вызвать более мощного духа.

— Дорогой граф, — сказала Козима, стараясь изобразить улыбку, — мы должны выказывать уважение всем посланникам светлого мира.

Фрау Хёльдерлин, сидящая рядом с Козимой, повернулась к ней и шепнула:

— Спросите еще раз.

— Флорестан, — позвала Козима, голос ее все еще дрожал, — Шарлотта Лёвенштайн хочет поговорить с нами?

Тишина.

— Спросите его, что случилось, — прошипела фрау Хёльдерлин. — Спросите, что с ней случилось?

— Шарлотту Лёвенштайн забрали… — осторожно начала Козима, — высшие силы?

Дощечка двинулась по кругу и остановилась недалеко от того места, где была в самом начале.

— Первого ранга?

— Второго?

— Третьего? — От недоверия сопрано Козимы фон Рат перешло на невозможно высокий регистр звучания.

Дощечка покатилась по столу к соответствующей плитке.

Собравшиеся начали перешептываться.

— Но почему? — вскрикнула Козима.

Шепот затих, и дощечка снова поехала к буквам и показала:

— Какой грех?

Толстая шея Козимы задрожала от волнения, и она спросила:

— Она пыталась управлять высшими силами?

— Зачем?

Дощечка не ответила, и комната опять погрузилась в тишину.

— Зачем она это делала? — повторила Козима.

Дощечка не шелохнулась.

— Где она? — продолжала Козима. — Куда ее забрали?

Ничего.

— А что насчет Отто? — сказала Натали Хек. — Спросите, что случилось с ним.

Кивком головы показав, что услышала ее, Козима спросила:

— Флорестан, а где герр Браун?

И снова ничего.

— Герра Брауна тоже забрали?

Дощечка дрогнула и медленно подкатилась к ответу

— Он жив?

Деревянное сердце описало несколько больших кругов и остановилось на пустой части стола, так и не дав ответа.

Уберхорст кашлянул, чтобы привлечь внимание, и сказал нерешительно:

— Можно… Можно я задам вопрос?

— Пожалуйста, — ответила Козима.

— Я хочу знать, должен ли я рассказать им?

— Рассказать кому? Что?

— Это… — Уберхорст сделал паузу и закончил: — Это личное.

— Мой дорогой! — вмешался Брукмюллер, и от его звучного голоса, казалось, задрожал даже стол. — Вы находитесь среди друзей!

В стекле пенсне маленького слесаря отразился свет. Его глаза напоминали два овала мерцающего пламени.

— Это личное дело, герр Брукмюллер.

Граф, сидевший рядом с Уберхорстом, обратился прямо к нему, как будто вокруг больше никого не было. Его голос звучал бесстрастно:

— Она что-то сказала вам? Фройляйн Лёвенштайн?

Слесарь заглядывал по очереди в лица собравшихся в надежде встретить поддержку, но безуспешно.

— Герр Уберхорст, — сказала Козима, — если вы хотите получить ответ на свой вопрос, вы должны прислушиваться к мнению круга. Мы должны помочь духу Флорестану своей единой волей. Это невозможно, если у вас есть какой-то секрет.

— Вы имеете в виду полицию, Уберхорст? — спросил Хёльдерлин. — Это им вы хотите что-то рассказать?

Уберхорст отнял руку от дощечки и начал грызть ногти.

— Пожалуйста, я всего лишь пытаюсь… — Его бормотание стало невнятным.

— Я всего лишь хочу получить простой ответ. — Он уже едва сдерживал свое волнение. — «Да» или «нет».

Дощечка двинулась по спирали, быстро указывая на буквы.

— Видите, Уберхорст, — сказал Брукмюллер, — духу тоже нужны пояснения.

— Это дело чести. Герр Брукмюллер, больше я не могу ничего сказать.

снова потребовала дощечка.

— Герр Уберхорст, — сказала Козима, — пожалуйста, не отказывайте посланнику мира света.

Уберхорст помотал головой.

— Хорошо, герр Уберхорст, — продолжала Козима. — Я попробую ради вас, но, думаю, мы вряд ли получим ответ. Флорестан, о дух, обладающий Сокровищем Света, должен ли герр Уберхорст рассказать… — она сделала паузу, подняв брови, — им?

Уберхорст снова положил палец на дощечку.

Устройство осталось совершенно неподвижным.

— Вот видите, — сказала Козима. — Я так и знала.

Все посмотрели на Уберхорста. Взгляд его был прикован к деревянному сердцу.

— Это неправильно, — тихо сказал он.

— Что вы имеете в виду? — спросила Козима. — Что неправильно?

— Я не верю… — Голос Уберхорста звучал медленно и вяло, как будто он говорил во сне. — Я не верю, что фройляйн Лёвенштайн забрал… унес… какой-то демон. Она была очень хорошей, очень доброй.

— К вам, может быть, — буркнула вполголоса Натали. Уберхорст поднял голову. Ему не было видно лица белошвейки, он мог разглядеть только большую стеклянную серьгу, висящую в ее ухе.

— Герр Уберхорст, — сказала фрау Хёльдерлин, — дух говорит, что фройляйн Лёвенштайн виновна в грехе тщеславия. И как бы я хорошо к ней ни относилась, как бы я ни восхищалась ее даром…

— Она была очень тщеславной женщиной, — сказала Натали, помогая фрау Хёльдерлин сделать неизбежный вывод.

— И, несомненно, очень красивой, — добавил Заборски.

— Это правда, — сказал Хёльдерлин. — Однако мы должны помнить, что обладание физической красотой может ослабить дух. Разве не сталкиваемся мы часто со случаями, когда те люди, которых мы считаем красивыми, оказываются особенно подверженными таким грехам, как гордость и тщеславие?

— Странно слышать это от вас, Хёльдерлин, — сказал Заборски.

— Почему это? — огрызнулся Хёльдерлин.

— По-моему, вы восхищались ее красотой ничуть не меньше других.

— Черт возьми, что вы име…

— Господа! — Голос Козимы фон Рат был резким и сердитым.

— Хватит! — рявкнул Брукмюллер.

— Господа, прошу вас! — Козима обиженно надулась, и ее курносый нос между пухлыми щеками стал невероятно похож на хобот. — Нам нужно продолжать.

Фрау Хёльдерлин, прищурившись, посмотрела на мужа, на лбу которого выступили капельки пота.

— Флорестан, — позвала Козима. — Флорестан, мы можем что-нибудь сделать, чтобы помочь нашей покойной сестре Шарлотте?

Дощечка покрутилась по столу и резко остановилась.

— Должны ли мы молиться о спасении ее души?

Дощечка описала еще круг.

— Тогда что нам делать?

Перекатываясь из стороны в сторону, деревянное сердце поколебалось немного на пустой части стола, а потом врезалось в самую большую плитку

— Он ушел, — сказала Козима, тихо и немного грустно.

Герр Уберхорст первым убрал палец с дощечки. Это движение было быстрым и неожиданным, как будто он вдруг обжегся. Фрау Хёльдерлин, отчаянно моргая, продолжала пристально смотреть на своего мужа.