Смертельная игра

81

Амелия Лидгейт взошла по ступенькам университета, испытывая одновременно восторг и головокружение. Атмосфера учености действовала на нее как бальзам, смягчающий и успокаивающий. Здесь она могла оставить все позади, забыть о глупых предрассудках, пустой болтовне и утомительных эмоциях и искать утешения в мире точных величин, неоспоримых научных фактов. Она решила связать свою судьбу с этим каменным зданием.

Она остановилась и посмотрела наверх. Здание университета было очень красивым, похожим на дворец эпохи Возрождения. Размерам его позавидовал бы и богатый торговец. Расставленные вдоль плоской крыши статуи смотрели на нее сверху вниз, словно ангелы-хранители. Амелия глубоко и прерывисто вздохнула и вступила под кров трех массивных сводов. Если силы-покровители действительно существовали, то они были явно благосклонны к ней.

Еще несколько месяцев назад казалось, что ее мечта изучать медицину в этой Мекке знаний никогда не исполнится. Но сейчас все снова стало возможно. По счастливой случайности доктор Либерман появился в ее жизни, многое изменив в ней. Страх и стыд сменились надеждой и оптимизмом. Амелия думала, что никогда не сможет отблагодарить доктора за его неоценимую помощь. Тем не менее она решила выразить свою благодарность, помогая в решении криминальной головоломки.

Она толкнула тяжелую дверь из железа и стекла.

В фойе царил вечный полумрак, в эти янтарные сумерки никогда не проникал ни прямой солнечный свет, ни едкое, неуместное здесь искусственное освещение. Целый лес колонн, как стволы доисторических деревьев, поднимался ввысь к сводчатому потолку с барельефом. Хотя уже начинался вечер, в университете все еще бурлила деятельность, велись беседы (лекции начинались до рассвета и продолжались до восьми часов вечера). Некоторые группы студентов стояли в полумраке, другие следовали за мудрецами в сюртуках. Один из профессоров щеголял длинной белой бородой, свисавшей намного ниже пояса. Амелию позабавили его ученики, отрастившие бороды такой же длины.

Среди всех этих ученых мужей Амелия заметила только одну женщину, которая быстро шла сквозь море жилетов, воротничков-стоек и брюк в тонкую полоску. Когда эта единственная женщина приблизилась, они сразу заметили друг друга, как соотечественники на чужбине. На их лицах вспыхнуло удивление, сменившееся улыбкой солидарности. Ободренная этой встречей, Амелия подошла к привратнику.

— Добрый вечер.

Тот поднял глаза и окинул ее скептическим взглядом.

— Профессор Хольц назначил мне встречу, — продолжала Амелия. — Не могли бы вы объяснить мне, как пройти на факультет естественных наук?

Привратник немногословно и нехотя указал направление: он, очевидно, не был расположен выходить за рамки простой вежливости.

Коридор, разделявший фойе на две части, вел к большой двойной лестнице, каменные балюстрады которой украшали чугунные газовые лампы. В верхней части каждого столбика три матовых шара испускали слабый свет. Высокие стены огромного лестничного колодца хотя и были украшены рельефом в стиле барокко, но в то же время обладали приятной простотой. Колонны из черного мрамора поддерживали нечто, похожее на галерею. А под самым потолком, через высокие арочные окна проникали остатки исчезающего дневного света.

Амелия поднялась по лестнице на самый верх: куда ей идти дальше, привратник не сказал. Она обратилась к молодому человеку в короткой накидке. Он засмеялся, ответив, что только что вышел с бесконечной лекции профессора Хольца, и настоял на том, чтобы проводить Амелию в маленький лекционный зал, где профессор все еще решал какие-то уравнения на доске.

— Господин профессор, — окликнул молодой человек. Профессор не обернулся, а просто вытянул руку назад, как будто сдерживая нападающего. Молодой человек глупо улыбнулся и попробовал снова:

— Герр Хольц, вас желает видеть молодая фройляйн.

На этот раз профессор оторвался от работы и посмотрел вверх.

— Простите, мне пора идти, — прошептал молодой человек Амелии. — Приятно вам пообщаться. — Он нагло подмигнул и поспешил уйти.

— Да! — требовательно воскликнул профессор Хольц.

— Меня зовут мисс Амелия Лидгейт. Вы любезно согласились встретиться со мной сегодня вечером.

— А-а-а… — протянул профессор. — В самом деле? Ну что же, заходите и подождите немного, пожалуйста. — Он указал на скамью и добавил: — Я скоро освобожусь. — Амелия приподняла край платья и стала спускаться по крутым деревянным ступеням. Профессор снова отвернулся к доске и начал что-то яростно писать на ней мелом. Из-под его руки появилась вереница греческих букв и каких-то значков, которые распространялись по пыльной поверхности, как кожная болезнь. Амелия села на скамью в первом ряду и попыталась вникнуть в задачу, которую решал профессор. Однако понять смысл манипуляций оказалось почти невозможным. Через некоторое время профессор остановился, недовольно что-то пробормотал и бросил мел на кафедру. Амелия хотела как-то утешить его, но решила, что благоразумнее промолчать.

— Итак, мисс Лидгейт, — сказал профессор, все еще стоя спиной к ней и задумчиво глядя на свои производные, — чем могу помочь?

— У меня есть вопрос, относящийся к области ваших исследований.

— У вас вопрос по баллистике?

— Да, господин профессор. Недавно я увидела вашу монографию по расчету траекторий и нашла ее очень интригующей.

Профессор замер и, медленно повернувшись, внимательно посмотрел на Амелию. Он вглядывался в нее через стекла пенсне в черепаховой оправе, которое балансировало на кончике его носа. Его ноздри раздувались, как у дикого животного, которое почуяло запах хищника.

— Интригующей, вы сказали?

— Да, очень, и у меня вопрос относительно пуль и их целостности. — Профессор продолжал, не отрываясь, смотреть на нее. — Насколько я понимаю, вы очень занятой человек, господин профессор, мне не хотелось бы отнимать слишком много вашего драгоценного времени, потому я взяла на себя смелость изобразить задачу в виде формулы. Пожалуйста, будьте так любезны, посмотрите.

Амелия встала, вынула из сумки лист бумаги и передала профессору. Хольц снисходительно взглянул на ее математические выкладки и почти сразу произнес презрительное «Пфа!».

Амелия почтительно помолчала, а потом спросила:

— Здесь есть ошибка?

— Дорогая моя, — сказал Хольц, — вы же не собираетесь приписать букве «тета» обозначенные параметры? Это же элементарная ошибка!

Хольц бросил листок обратно Амелии, которая успела схватить его до того, как он спланировал на пол.

— При всем моем глубочайшем уважении к вам, — сказала Амелия, — это не ошибка, у меня была веская причина, чтобы присвоить «тете» эти значения. Дело в том, что мне нужно получить ответ на необычный вопрос.

Профессор снова заинтересованно посмотрел на Амелию, втянул носом воздух и спросил:

— Какой вопрос?

82

Девушка уснула. Перед тем как уйти, Браун остановился и посмотрел на нее. Совсем молоденькая, наверное, немногим больше семнадцати лет. Она была славянка, мадам Матейка говорила, что родом из Галиции. Откуда бы она ни была, ее немецкий был ужасен, и Брауну приходилось выражать свои пожелания жестами и мимикой. Девушка внимательно смотрела на него умными серьезными глазами и выполняла все его инструкции с необыкновенной фантазией и трудолюбием.

Фелка пробормотала что-то неразборчиво во сне, издала несколько звуков, похожих на мяуканье, и перевернулась на другой бок. Одеяло сползло с нее, открывая приятный глазу ландшафт изгибов тела, простирающийся до самой копны тугих черных кудрей. На ней все еще были хлопковые чулки и подвязки.

Испытывая странные и нетипичные для него жалость и благодарность, Браун нашел в кармане мелочь — ничтожную кучку серебряных монет по десять геллеров — и оставил на столе. (Девушке достанется очень мало из тех денег, которые он заплатил мадам Матейке.) На холодной жаровне он заметил миску с мутной жидкостью, в которой лежали палочка и губка. Фелка забыла про спринцевание, но это была не его проблема. Браун пожал плечами и осторожно пошел к двери.

Половицы скрипнули, когда он проходил по коридору наверху. Из-за порыва ветра застучала оконная створка, и пламя свечи затрепетало в его руке. Шаря другой рукой по покрытой плесенью стене, он осторожно спускался по шаткой лестнице. Прежде чем дойти до самого низа, он заглянул поверх перил. Комната, как всегда, была плохо освещена, а облако густого дыма висело в воздухе. На низких диванах расположились два господина. Один спал, съежившись и напоминая кучу ненужных тряпок. Другой сидел и курил бурлящий кальян. Это был граф Заборски.

Браун ощутил беспокойство, но его истощенное тело было слишком слабым, чтобы вынести это. Его сердце, побившись в немного ускоренном режиме, перешло на более спокойный темп, и дыхание снова стало ровным.

Он спустился по лестнице, подошел к низкому турецкому столику и, поставив свечу рядом с кальяном, шлепнулся на диван около спящего человека, чье тело при близком рассмотрении не стало более похожим на человеческое. Браун пальцами погасил пламя свечи и стал смотреть, как тонкая струйка серого дыма поднимается вверх, словно покидающая мертвое тело душа.

Браун посмотрел в глаза Заборски — они были пустыми и безжизненными. Граф ничем не показал, что узнал его, пока не вытащил мундштук изо рта и не прошептал:

— Как ваша рука, Браун?

Браун улыбнулся и поднял ее. Она была все еще забинтована.

Граф одобрительно кивнул. Браун не понял, что порадовало его: качество повязки или то, что рана еще не зажила. Он вытащил портсигар с шестью самокрутками. Бледно-желтая оберточная бумага была того же цвета, что и табак, обрезки листьев которого торчали с обеих сторон сигарет.

— Что за девушка у тебя была? — спросил граф.

— Фелка, — ответил Браун, заправляя выпадающие табачные листья.

— Новенькая?

— Да.

— Хороша?

— Очень старательная.

Граф вдохнул и закрыл глаза.

— Эта ведьма Матейка не дает мне ее.

— Почему?

— Она считает, что я слишком грубый.

— Честно говоря, я склонен с ней согласиться.

Глаза графа медленно открылись, и уголки губ поползли вверх.

— Насколько я понимаю, вы слышали о Хёльдерлине? — спросил Браун, закуривая, наконец, сигарету.

— Конечно.

— Похоже, я должен перед вами извиниться.

Заборски вяло изобразил благословение скрещенными пальцами, а потом долго и устало выдохнул. Он снова затянулся кальяном и, после продолжительного молчания, спросил:

— Вы были любовником фройляйн Лёвенштайн?

Браун коротко утвердительно кивнул.

— И сообщником? — добавил Заборски.

Браун снова кивнул, его тело немного сползло с дивана.

— Но эти дети были не ваши?

— Нет, не мои.

Граф соединил пальцы так, что его ладони образовали купол. Он носил столько колец, что казалось, будто он магическим образом сотворил сферу из драгоценностей. В большом изумруде отразился свет, и камень засиял зеленоватым блеском.

— Хёльдерлин, — сказал граф. — Управляющий банком. Преданный муж! — Он начал смеяться, но его резкий, похожий на лай смех неожиданно оборвался. — Кто бы мог подумать?

Их спящий сосед вдруг рыгнул и сел прямо и стал оглядывать комнату таким взглядом, будто ему снился кошмар, а, проснувшись, он очутился в самом нижнем круге ада.

83

Либерман взял письмо и откинулся на спинку кресла, положив голову на салфетку в изголовье.

«Дорогая Амелия, я знаю, что он с вами сделал. Вы не были первой, и я знаю, что не будете последней. Мне очень жаль. Простите меня. Я должна была что-то предпринять, но у меня не хватило на это смелости. Беатриса».

— Когда пришло это письмо? — спросил Либерман.

— В четверг, — ответила мисс Лидгейт.

Некоторое время они молчали. На улице начал звонить церковный колокол, приближался вечер.

— Это такая трагедия, — сказала Амелия Лидгейт. — Особенно для детей.

— Да, это верно, — сказал Либерман. — Интересно, как министр Шеллинг поступит с ними?

— Эдвард и Адель обожают свою тетю Мари. Надеюсь, он догадается обратиться к ней за помощью. Она бездетная вдова и будет любить детей как своих собственных, я уверена в этом.

Мисс Лидгейт встала, взяла коробок спичек с каминной полки и зажгла газовую лампу.

— Но что вы сами чувствуете, мисс Лидгейт? Относительно фрау Шеллинг? Ее смерть — это, конечно, страшная трагедия, но это — Либерман помахал письмом, — также и ужасное признание.

Молодая женщина села и посмотрела прямо в глаза Либерману. В свете газовой лампы металлический оттенок ее глаз превратился в прозрачно-голубой.

— Мне жаль ее, доктор Либерман. Храня молчание, она автоматически становилась сообщницей своего мужа, но что она могла сделать? Если бы фрау Шеллинг подала на развод, она столкнулась бы с резким осуждением общества. И католическая церковь известна своим отнюдь не либеральным отношением к разрыву брачных уз. На Эдварда и Адель легло бы пятно позора, пострадала бы политическая карьера господина Шеллинга, что, в свою очередь, повлияло бы на финансовое благополучие детей. Кроме того, жалобы и недовольство фрау Шеллинг могли быть неправильно истолкованы, их могли принять за симптомы душевной болезни. Я думаю, что если бы случился конфликт, она бы начала повышать голос, взволнованно говорить, отчаянно жестикулировать… И что тогда? — Амелия Лидгейт грустно улыбнулась. — Многие, особенно ваши коллеги, герр доктор, связывают такое неженское поведение с расстройством рассудка. Фрау Шеллинг могли запереть в Общей больнице или даже в «Ам Штайнхоф». То, что делает герр Шеллинг, отвратительно, но я не наивный ребенок, доктор Либерман. Герр Шеллинг не один такой в этом городе, как и в любой другой европейской столице; и женщин, которые находятся в их власти и молча страдают, тоже очень много.

— Вы жалеете ее, потому что ассоциируете с собой.

— Конечно. Все женщины знают, что значит оказаться перед страшным выбором, и все женщины зависимы. Мы, как акробаты, балансируем на канате, пытаясь осторожно уравновесить наши желания и потребности с желаниями и потребностями мужчин. А если мы оступимся, то упадем.

На Либермана ее речь произвела большое впечатление, он даже чувствовал себя задетым за живое.

— Извините меня, господин доктор, — добавила мисс Лидгейт, заметив его смущение. — Вы не ожидали услышать от меня такое резкое высказывание. Наверное, я немного вас обидела?

— Да нет, что вы… — ответил он. — Я во многом с вами согласен. Наше общество, да и наша медицина, плохо относится к женщинам. Некоторые врачи в Вене до сих пор считают, что женщины особенно подвержены нервным расстройствам из-за блуждающей матки. Здесь нам еще многое предстоит сделать.

Либерман отдал письмо Амелии Лидгейт, которая свернула его и положила на стол.

— Возможно, — сказала молодая гувернантка, — когда среди врачей будет больше женщин, эти нелепые идеи подвергнутся наконец осмеянию, которого заслуживают.

— Надеюсь, — искренне ответил Либерман.

Их разговор естественным образом перешел на проблему избирательного права для женщин — вопрос, имевший больше яростных сторонников в Лондоне, чем в Вене. Либерман признавал, что его соотечественники, особенно те, кто симпатизировал пангерманскому движению, были категорически против вовлечения женщин в политику и общественную жизнь. Что касается сторонников пангерманизма, то они считали, что образование женщин должно служить только одной цели — готовить их к материнству. И хотя университет открыл свои двери для студентов-медиков женского пола, сначала этому противился весь факультет. Только когда сам старый Франц Иосиф настоял на том, что у мусульманских женщин в Боснии должны быть врачи-женщины, сделали уступку. Но женщины все еще не могли изучать право, и надежда на положительные изменения в этом вопросе была крайне мала.

Когда в разговоре наступила пауза, Амелия Лидгейт встала, вышла из комнаты и вернулась с заварочным чайником. Либерман заметил в этом определенную иронию: высказав такие воинственные взгляды о правах женщин, молодая англичанка покорно выполнила одну из традиционно женских обязанностей. Мисс Лидгейт наклонила чайник, и дымящийся кипяток полился в его кружку.

— Да, кстати, — небрежным тоном сказала она. — Я обдумывала на досуге ваше дело об убийстве.

— В самом деле? — спросил Либерман, выпрямляясь. — И вы сделали какие-нибудь выводы?

— Да, — сказала молодая женщина. — Сделала.

Либерман наклонился вперед.

— Хотите молока, доктор Либерман?

— Нет, спасибо, мисс Лидгейт.

— Вы уверены? Если добавить в «Эрл Грей» немного молока, то вкус становится значительно лучше.

— Я все-таки откажусь, мне нравится и так, но все равно спасибо.

Выражение лица мисс Лидгейт было очень серьезным, когда она наклонила кувшинчик с молоком и вылила тщательно отмеренное количество жидкости в свою чашку.

— Вы говорили… — сказал Либерман.

— Ах да! Простите меня, герр доктор. Убийство…

Она поставила кувшинчик с молоком обратно на поднос.

— Что касается результатов вскрытия и мистической огнестрельной раны… Мне кажется, что это могло быть проделано двумя способами. Во-первых, с помощью пули изо льда. Обычная вода, замороженная в форме пули, которую можно зарядить в барабан револьвера и использовать как обычную пулю. Пуля внутри раны, конечно, растает. Но здесь есть несколько проблем. Хотя пуля из замороженной воды теоретически может нанести такую же рану, как ее металлический собрат, но это… ненадежно. Ледяная пуля может легко расколоться в барабане. Кроме того, есть проблема замораживания. Насколько я понимаю, поблизости от места преступления не было никаких замораживающих устройств, не было склада льда, и тогда не шел снег, так?

— Да.

— Тогда убийца вряд ли воспользовался этим способом.

— Вы сказали, есть еще один?

— Да, второй, более простой путь. Он надежнее и не требует замораживания.

Она взяла свою чашку с чаем и сделала глоток.

— Мисс Лидгейт, — Либерман соединил ладони и так сильно сжал их, что суставы побелели. — Я был бы вам очень благодарен, если…

— Да, зачем тянуть время, вам же не терпится услышать мой вывод.

То, что она рассказала ему после этого, было так поразительно и необыкновенно, что Либерман едва смог скрыть свое волнение. Кроме того, теперь он знал, кто убил фройляйн Лёвенштайн.

84

Омнибус двигался на удивление быстро. Он уже пересек Дунайский канал и дребезжал по широкой оживленной улице Пратер-штрассе. Либерман посмотрел на часы и понял, что приедет раньше времени. Кондуктор, невысокий и веселый мужчина с военными усами, встряхнул своей кожаной сумкой и взял плату за проезд.

Эйфория Либермана немного утихла, а ощущение тревоги росло. Когда он объяснял свой план Райнхарду, все казалось безупречным. Но сейчас, по мере того как он приближался к месту назначения, он все больше сомневался в том, что идея так уж хороша. Он мог ошибиться, и тогда они попадут в затруднительное и неловкое положение, особенно Райнхард. Комиссар отнесся к этому скептически, и его сомнения усиливал фон Булов, который настаивал, что Хёльдерлин вот-вот признается во всем. Но, хорошенько все обдумав, Либерман решил, что беспокоится скорее не о том, что ошибется, а о том, что окажется прав. Его план, придуманный в состоянии возбуждения, не был надежным. Что-то могло пойти не так.

Райнхард четко дал ему понять, что он не должен считать себя обязанным. Он был вправе прекратить выполнение задания в любое время, сохранив при этом уважение Райнхарда и его коллег. «Ты врач, Макс, а не полицейский». Но Либерман понимал, что это было не так просто. Выйти из игры было уже невозможно. Если он взвалил на себя эту задачу, он должен ее выполнить. Если он этого не сделает, ему будет стыдно, как будто он нарушил слово. Именно потому что он врач, а не полицейский, он должен продолжать.

«Может быть, надо было написать письмо? Родителям, Кларе. На всякий случай».

Он отругал себя за трусливые мысли, хотя это мало помогло. Его не покидало дурное предчувствие, и содержимое его желудка перемешивалось, как масло в маслобойке. Он вдруг подумал об Амелии Лидгейт. Как она будет обходиться без него? Будет ли Ландштайнер по-прежнему помогать ей? На эти вопросы не было ответов. Но то, что его вообще беспокоили эти вопросы, говорило о глубине его симпатии, и этот факт скорее усиливал, чем уменьшал его беспокойство.

Омнибус замедлил свой ход.

— Не очень приятный вечерок, не так ли? — сказал кондуктор.

— Да, — ответил Либерман, вставая и разглаживая свои пальто и брюки.

— Ну, может быть, дождя еще и не будет, если нам повезет.

— Возможно…

Кондуктор поднял шляпу, повернулся и выкрикнул:

— Пратер, конечная. Пратер.

Остальные пассажиры — разношерстная компания молодых людей — последовали за Либерманом, который спрыгнул с задней площадки. Когда омнибус опустел, водитель, незащищенный от дождя и ветра в своей открытой кабине, тряхнул поводьями, и лошади двинулись вперед.

Небо и в самом деле было затянуто облаками, чему Либерман был даже рад — будет меньше людей в парке аттракционов. Он поднял голову и впервые посмотрел на цель своего приезда — огромное колесо обозрения. Оно поворачивалось, как главная шестеренка в часах Вселенной, отсчитывая время и приближая смерть Либермана.

Спускаясь по главной аллее, он услышал звук шарманки, которая со скрежетом играла простой и веселый марш, басовая часть которого колебалась между низкой нотой до и ее октавой. Пустая мелодия вскоре уже соперничала с криками толпы торговцев и владельцев аттракционов, наполнявших Пратер, которые пытались привлечь внимание потенциальных посетителей. В воздухе запахло жареными колбасками.

Либерман бродил в лабиринте больших шатров и павильонов: проследовал мимо тира, борцовского ринга и закрытого кукольного театра. Потом он прошел под двойной аркой, которая была входом на выставку «Венеция в Вене», где можно было полюбоваться знаменитыми каналами и услышать песни гондольеров. Вскоре он оказался перед странной деревянной будкой, на которой были изображены магические сцены, на самой удивительной из которых был изображен монах, поднимающий без помощи рук загипнотизированную женщину в белых одеждах. У входа, закрытого шторкой, висела доска, на которой была намалевана перевернутая ладонь, заключенная в круг. Неожиданно занавеска отдернулась, и высунулась голова мужчины в цилиндре.

— Хотите узнать свое будущее?

— К сожалению, я знаю его слишком хорошо.

— Никто не может знать, что ему уготовано.

— Тогда я — исключение.

— Наша ясновидящая очень хорошенькая…

— Не сомневаюсь.

— Лицо как у ангела.

— Спасибо, но, боюсь, что я должен отказаться.

Мужчина в цилиндре пожал плечами, и его голова исчезла за занавесками так же внезапно, как появилась.

Либерман отошел в сторону от аттракционов и оказался на перекрестке. Слева был Театр Комедии, ресторан «Прохаска» и четыре башни водяной горки. Справа виднелись низкие крыши других увеселительных заведений и кафе «Айсфогель». Прямо перед ним было колесо обозрения, казавшееся с этого места овальным.

Порыв ветра окутал перекресток полупрозрачной вуалью мелкого дождя, заставившего группу молодых людей броситься в ближайшее кафе. К счастью, дождик оказался недолгим и легким: Либерман не взял с собой зонт. Он вытер пальцами капли со стекол очков. Посмотрел на часы и, глубоко вздохнув, быстро пошел к гигантскому колесу.

Очереди в кассу не было. Колесо обозрения не пользовалось популярностью в непогоду — влажный туман скрывал вид. Тем не менее несколько бесстрашных любителей острых ощущений заплатили за билеты и вошли в одну из тридцати красных гондол, с нетерпением ожидая, когда их начнет раскачивать при подъеме. Пока колесо было неподвижно, ветер исполнял какую-то странную жалобную песню на туго натянутых стальных тросах. Когда колесо начало снова поворачиваться, перекладины зевнули и застонали так, будто просыпался великан.

Либерман посмотрел на часы. Опаздывает на десять минут. Он считал его более пунктуальным и теперь надеялся, что эта небольшая заминка не означает ошибки в расчетах. Красные гондолы вдруг напомнили Либерману о муслине, заляпанном кровью, — ужасная картина уничтоженного лица Карла Уберхорста и его обнаженного мозга. Его противник был не только умен, но и способен на нечеловеческую жестокость.

— Герр доктор, прошу прощения, — Либерман вздрогнул. — На Шведском мосту была авария, поэтому я задержался.

Он медленно обернулся и вынужден был пожать руку вновь прибывшего.

85

Служитель закрыл дверь гондолы, и двое мужчин встали у противоположных стен этого похожего на каюту помещения.

— Хочу спросить, господин доктор, — сказал Брукмюллер своим звучным басом, — хотя я понимаю, что информация, которой вы обладаете, чрезвычайно деликатна, но действительно ли это было необходимо?

— Я не мог придумать лучшего места для абсолютно приватного разговора.

— Вы правы, — сказал Брукмюллер. — Но я был бы счастлив принять вас в своем клубе. Комнаты у меня превосходные, персонал образцовый — просто идеал преданности. — Стальные тросы завибрировали, а балки застонали, когда колесо повернулось и гондола поднялась в воздух. — По телефону вы сказали, что эта новая информация напрямую касается меня. — Брукмюллер снял котелок и положил его на сидение.

— Так и есть, — сказал Либерман. — В деле Лёвенштайн кое-что прояснилось.

— В самом деле? Я думал, что полиция уже нашла убийцу. Разве не так?

Гондола качнулась, когда колесо неожиданно остановилось, и обоим мужчинам пришлось балансировать, чтобы не упасть. Либерман выглянул в окно и увидел, как скромно одетый мужчина с помощью служителя садился в следующую гондолу.

— Что-то не так? — спросил Брукмюллер.

— Нет, думаю, все в порядке, — сказал Либерман.

Брукмюллер повторил свой вопрос:

— Итак, господин доктор, это правда? Что полиция нашла убийцу? Так пишут в «Цайтунг».

— Безусловно, так считает инспектор фон Булов.

— И я тоже. Боже мой! Вы же были там, у мадам де Ружмон. Вы видели, как реагировал Хёльдерлин.

Гондола снова двинулась вверх. На этот раз движение было более плавным.

Либерман не ответил, и Брукмюллер беспокойно поежился и подозрительно прищурился.

— Скажите, господин доктор, вы сейчас действуете как официальное лицо?

— Да.

— Тогда почему вас никто не сопровождает?

— Я сказал, что информация, которой я располагаю, носит чрезвычайно деликатный характер.

Брукмюллера явно не удовлетворил ответ Либермана. Но, после некоторого колебания, он решил не спорить, а только кивнул и изобразил фальшивую улыбку.

— В таком случае, господин доктор, я был бы вам очень признателен, если бы вы продолжили.

— Конечно.

Либерман подошел к противоположному окну. От его дыхания запотело стекло, и он протер его рукой.

— Я должен сначала поделиться с вами некоторыми фактами о фройляйн Лёвенштайн… — Через решетку из огромных металлических прутьев Либерман видел, как водяная горка выпустила высоко вверх две стены брызг.

— Оказалось, — продолжал Либерман, — что фройляйн Лёвенштайн, вопреки убеждению членов вашего спиритического кружка, не была одаренным медиумом. Она, скорее, неудавшаяся актриса, которая вместе со своим любовником использовала разные ухищрения, чтобы получить выгоду.

— Чепуха, герр Хёльдерлин — состоятельный человек.

— Хёльдерлин не был ее любовником, герр Брукмюллер.

— Ну конечно был!

— Нет, герр Брукмюллер, ее любовником был Отто Браун, не художник, как внушил всем вам, а фокусник. Возможно даже, он учился своему ремеслу вон там. — Либерман посмотрел вниз на парк аттракционов. — Отношения между Шарлоттой Лёвенштайн и Брауном постепенно портились, становились мучительными. Браун стал вести распутную жизнь — вы сами могли заметить перемены в нем — и залез в долги. В итоге, фройляйн Лёвенштайн поняла, что не может больше рассчитывать на то, что Браун обеспечит ее существование. Ненадежный сообщник когда-нибудь неизбежно провалит их маленькое предприятие. Будучи неглупой женщиной, она также поняла, что ее главный капитал — красота — не вечен. И постепенно Шарлотта Лёвенштайн начала разрабатывать план, который должен был обеспечить ее безопасность и финансовое благополучие на длительное время. Он предполагал использование шантажа.

Либерман обернулся, чтобы посмотреть на Брукмюллера. Его притворно приветливое выражение лица вдруг окаменело и слетело, как сухая рыбная чешуя. На его шее напрягся мускул.

— Она была очень красивой женщиной, не так ли? — спросил Либерман.

Колесо остановилось, чтобы принять новых пассажиров. Гондола раскаливалась на ветру.

— Да, конечно.

— Я видел ее только на фотографиях, которые, к тому же, были не очень качественными. Тем не менее этого было достаточно, чтобы понять, что она женщина исключительной красоты. А во плоти она, должно быть, была просто… неотразима. — Колесо обозрения скрипело и стонало, как канаты и шпангоуты старинного галеона. Луч электрического света неожиданно присоединился к великолепному наружному освещению одного из ресторанов на Аусштеллунгс-штрассе. — Вы считали ее привлекательной, герр Брукмюллер?

Здоровяк отвернулся и, казалось, решил полюбоваться видом. Похоже, ему снова удалось совладать со своими эмоциями, и теперь он казался абсолютно спокойным.

— Я бы очень удивился, если бы узнал, что есть мужчины, которые не признают красоты фройляйн Лёвенштайн. Да, конечно, я считал ее привлекательной.

— Привлекательной? Или правильнее будет сказать — неотразимой?

Брукмюллер рассмеялся.

— Герр Либерман, вы что, в самом деле, намекаете…

Колесо продолжало движение.

— Она соблазнила вас, герр Брукмюллер.

— Что за нелепое обвинение!

— И вы были бы счастливы иметь ее в любовницах бесконечно долго…

— Герр доктор! — прервал его Брукмюллер. — Вы испытываете мое терпение.

— …но, к несчастью, она забеременела, и ваши отношения изменились. Она начала просить у вас денег, и, думаю, это были солидные суммы, которые вы послушно ей давали. В конце концов, она находилась в выигрышном положении. Если бы она объявила, что ждет ребенка от вас, немедленно разразился бы скандал, который лишил бы вас шансов завладеть состоянием фон Рат, женившись на наследнице, не говоря уже о ваших политических амбициях. И даже если бы вам удалось выдержать этот скандал, вероятность того, что наличие незаконнорожденного ребенка — или детей, как в данном случае, — не помешает вашей женитьбе и не скажется отрицательным образом на вашей репутации, стремится к нулю.

Брукмюллер покачал головой:

— А вы не забыли кое-что очень важное, герр доктор?

— Хёльдерлин?

— Да.

— Фройляйн Лёвенштайн не была совершенно уверена, что ее план сработает. В конце концов, вы могли подчиниться судьбе. От испорченной репутации не умирают. Ничто не мешает предпринимателю вложить свои средства в другое дело, которое поможет ему начать новую жизнь. И что тогда будет делать фройляйн Лёвенштайн? Нет, она решила обеспечить себе финансовую безопасность на всю жизнь, чего бы ей это ни стоило. Смею предположить, что те несколько месяцев, в течение которых она вкушала радости вашего… покровительства, только укрепили ее в этом решении. Герр Хёльдерлин был просто страховкой на случай неудачи. Спасительной соломинкой, за которую она смогла бы ухватиться, если бы вы не оправдали ее надежд.

По мере того, как они набирали высоту, начинал открываться вид на город. Уже зажглось несколько газовых ламп, и сквозь моросящий дождь начали пробиваться пятна желтого света.

— Конечно, — продолжал Либерман, — вы ничего не знали об этом дополнительном плане фройляйн Лёвенштайн, и она давила на вас все сильнее. Вам нужно было найти выход из этой сложной ситуации — и как можно быстрее.

Колесо задрожало и остановилось.

— Знаете, господин доктор… Должен признаться, я в первый раз на колесе обозрения… Вид отсюда просто исключительный.

Либермана сбили с толку необыкновенно спокойный голос Брукмюллера и его неуместная реплика. Тем не менее это говорило о том, что подсознательное начинает прорываться наружу, чего он и добивался.

— Вы пришли к Шарлотте Лёвенштайн и, угрожая пистолетом, заставили ее написать записку, намекавшую на то, что она, как Фауст, заключила сделку с дьяволом. Написав половину, она вдруг поняла, что сама себе выписывает свидетельство о смерти, остановилась и резко встала. Вы приставили револьвер к ее груди и нажали на курок. В барабане была не совсем обыкновенная пуля. Точнее, совсем необыкновенная. Она была сделана не из металла, а из плотно сжатого мяса и костей. Такая пуля была достаточно твердой, чтобы проделать дыру в груди фройляйн Лёвенштайн, а затем она должна была полностью разложиться. Крошечный кусочки, скажем, свиной отбивной, совершенно невозможно будет обнаружить на вскрытии.

— Шарлотта Лёвенштайн умерла мгновенно. Потом вы уложили ее тело на кушетку и положили египетскую статуэтку в японскую шкатулку. Ключ вы оставили внутри и заперли ее с помощью хирургических щипцов производства фирмы «Брукмюллер и K°». Этот же способ вы использовали, чтобы повернуть большой ключ в двери гостиной. Поправьте меня, если я ошибаюсь, но начавшийся ураган был большой удачей для вас, он подтверждал предположение, что фройляйн Лёвенштайн посетил дьявол в образе Сета — бога бурь, хаоса и зла.

Вдалеке над холмами в небольшом просвете между тучами показалось заходящее солнце. Красноватая дымка разлилась по горизонту, и на мгновение небо стало похоже на кованую бронзу. Под этим зловещим небесным сводом Вена производила впечатление библейского города, погрязшего в грехах, который должна была постигнуть кара — святой очищающий огонь.

Брукмюллер был абсолютно неподвижен.

— Ваша уловка сработала великолепно, герр Брукмюллер. Полиция была сбита с толку, озадачена, пребывала в смятении. Все указывало на то, что убийство Лёвенштайн было совершено какой-то сверхъестественной силой. Полиция была настолько занята странными обстоятельствами смерти фройляйн Лёвенштайн, что почти забыла провести тщательное расследование! И даже когда они начали опрашивать свидетелей, вы оставались в стороне. Вы были уверены, что секрет ваших хитроумных фокусов никогда не будет раскрыт. Вы знали, что никого нельзя осудить за совершение невозможного преступления. Поздравляю вас, герр Брукмюллер, — это был гениальный план.

Колесо застонало, и гондола продолжила подъем. Брукмюллер повернул свою крупную голову.

— Но потом ваша невеста, фройляйн фон Рат, организовала сеанс, во время которого стало очевидно, что герр Уберхорст обладал некой очень важной информацией. И вполне возможно, он собирался поделиться этой информаций с полицией. Может быть, фройляйн Лёвенштайн все ему рассказала? Вдруг он знал, что она была беременна? Может быть, он подозревал — или знал наверняка, — кто был ее любовником? Наверное, эти или подобные вопросы начали тревожить вас. Вскоре вы узнали — хотя я точно не знаю как, — что герр Уберхорст пытался разгадать, каким образом были проделаны фокусы с замками. Если бы он додумался, что этот трюк можно проделать с помощью хирургических щипцов, он мог стать для вас вдвойне опасным. Возможно, вы представили, как состояние фон Рат уплывает из ваших рук. Или как ваше тяжелое мертвое тело болтается на виселице. Какой бы образ ни возник в вашей голове, вы запаниковали. Ранним утром вы вскрыли мастерскую Уберхорста с помощью тех же щипцов и прокрались в его спальню. Я думаю, он спал, когда вы забили его дубинкой до смерти.

Колесо остановилось. Гондола достигла самой верхней точки. Очень странно было ощущать себя висящим на такой высоте. Если выглянуть в окно, то действительно возникало ощущение полета. Внизу загорелось еще больше огней, похожих на волшебную россыпь звезд, что зимой появляется на небе с наступлением темноты: все звезды перемигивались, а в роли созвездий выступали улицы и площади Вены.

— Такой прекрасный город, — проговорил Брукмюллер. — Вы согласны, господин доктор? — Но не успел Либерман ответить, как тот опять заговорил. — Нет, я думаю, вы не согласитесь. Восхищаться Веной… Осмелюсь сказать, что это признание оскорбило бы ваше чувство собственного достоинства. Вы, несомненно, предпочли бы сделать какое-нибудь циничное замечание о недостатках этого города.

Из Пратера высоко в небо взвился фейерверк и там взорвался синими и желтыми звездами.

— Но какая была ставка… — продолжал Брукмюллер. Потом, покачав головой, он повторил: — Какая ставка.

На гондолу налетел порыв ветра, раскачивая ее вперед и назад, как колыбель.

— Вы хотели стать мэром, — озвучил Либерман цель Брукмюллера.

Здоровяк обернулся, по лбу его струился пот.

— У него были неплохие идеи, у этого Люггера, но он постоянно боялся зайти слишком далеко… — Четыре тонны железа, на которых они сидели, снова начали качаться. — Он бы никогда не сделал того, что было нужно.

— Что именно?

— Избавиться от паразитов: журналистов, бунтарей, интеллигентов… Я молился, чтобы у кого-нибудь хватило здравого смысла сделать то, что нужно. Пока не стало слишком поздно.

Они начали спускаться вниз.

— Вена, — снова сказал Брукмюллер. — Бриллиант в короне империи… Но, знаете, он бы там не удержался. Все эти люди… Разные люди. Их слишком много, и они слишком разные. Нужна сильная рука, чтобы защитить честных и достойных людей, когда все это начнет вылезать наружу. Вы верите в судьбу, доктор Либерман?

Молодой доктор покачал головой.

— Я так и думал, — сказал Брукмюллер.

Профессиональная проницательность не покинула Либермана и в этот напряженный момент. Он изучал Брукмюллера так, будто тот был его пациентом. Он видел перед собой человека, который верил, что является в некотором роде избранным; самовлюбленного нарцисса, поверившего в сомнительную философию пангерманизма, в которой безнадежным образом перепутались нити мистицизма, предрассудков и детской наивности. Неудивительно, что он мог с такой легкостью убивать. Такой человек, как он, убьет любого, кто попытается помешать реализации его чудовищных амбиций.

Брукмюллер надул щеки и медленно выдохнул. Затем, взяв себя в руки, он встал и сделал шаг в сторону Либермана.

— Итак, господин доктор, вы вполне можете собой гордиться. Я даже чувствую, что должен вернуть вам комплимент, который вы недавно сделали мне. А почему нет? Думаю, я так и сделаю. Поздравляю, вы провели гениальное расследование. Я могу только предположить, что, когда мы достигнем земли, там будет ждать полиция, чтобы арестовать меня. — Улыбка Брукмюллера была широкой и совершенно серьезной. — А это заставляет меня сомневаться, что вы такой уж умный. Хитрый, коварный, скользкий — да, как и следовало ожидать от представителя вашей национальности. Умный? Вряд ли.

Либерман сделал шаг назад и перешел на другой конец гондолы.

— Вы мне оставили крайне небольшой выбор, герр доктор. Тем не менее я могу попробовать несколько вариантов. Думаю, вы теперь осознаете свою ошибку? — Брукмюллер протянул руку к двери и рывком открыл ее. Влажный воздух немедленно ворвался в кабинку.

— Не прыгайте! — машинально воскликнул Либерман.

Брукмюллер засмеялся.

— Я и не собирался, господин доктор.

Здоровяк двинулся к Либерману, выставив кулаки, как боксер на ринге. Из-за своей крупной комплекции Брукмюллер казался ниже ростом, чем был на самом деле, но сейчас, вблизи, Либерман увидел, насколько высоким был его противник.

Молодому доктору удалось увернуться от первого удара, но бежать было некуда. В следующий раз кулак Брукмюллера задел его голову, и Либерман покачнулся в сторону открытой двери. Гондола раскачивалась, и Брукмюллер пошатнулся и взмахнул в воздухе рукой. Его тяжелая лапа опустилась на плечо доктора, он схватил его покрепче и надавил. Пальцы Брукмюллера впились в плоть Либермана, как зубы ротвейлера. Под одним только весом этой руки ключица Либермана могла треснуть. Молодой доктор беспомощно размахивал в воздухе руками, и Брукмюллер нанес сокрушительный удар. Казалось, что пушечное ядро попало прямо в желудок Либермана и опалило все внутренности. Он не мог дышать, его тошнило. Он все еще стоял, согнувшись пополам, когда следующий удар сбил его с ног, и он оказался в нескольких сантиметрах от двери. Оцепеневший Либерман смог на секунду подняться на ноги, но потом потерял равновесие и упал назад.

Он ухватился за дверной косяк и понял, что свешивается из гондолы, в то время как его ноги пытаются нащупать опору. Он заглянул в головокружительную пропасть.

— Так-то, — закричал Брукмюллер. — Посмотри, куда ты сейчас отправишься!

Брукмюллер ударил ладонью по пальцам правой руки Либермана. Чудовищная боль пронзила его. Страх смерти неожиданно вытеснила менее важная мысль: Либерману вдруг пришло в голову, что этот здоровяк может раздробить ему пальцы, и тогда он никогда больше не сможет играть на фортепиано. Удачный порыв ветра помог ему подтянуться немного вперед. Но тут снова ладонь Брукмюллера, как тяжелый деревянный молот, ударила его по пальцам. На этот раз боль была мимолетной, и рука сразу онемела. Либерман с отстраненной покорностью наблюдал, как его пальцы начали соскальзывать с бортика кабинки.

Брукмюллер поднял руку для последнего удара.

Внезапно раздался громкий хлопок, и задрожали стекла.

Здоровяк удивленно обернулся. На его теле рядом с плечом появился темный кружок. Пятно быстро увеличивалось — из маленькой огнестрельной раны, пузырясь, выливалась кровь. Либерман с трудом забрался обратно в гондолу и навалился на Брукмюллера, который потерял равновесие и, падая назад, схватил Либермана за лацканы пальто.

Либерман видел, что Брукмюллер тащит его за собой. Плечи великана бились о деревянные стены кабины, которые дрожали от ударов его грузного тела. Брукмюллер оперся о стенку и схватил голову Либермана так, что она оказалась на одном уровне с его головой. Либерман попробовал вырваться, но понял, что не может пошевелиться. Брукмюллер держал его с нечеловеческой силой. Глядя вниз на расплывающееся пятно, Либерман сказал:

— Герр Брукмюллер, вы ранены.

Челюсти Брукмюллера начали двигаться, как будто он что-то жевал. Потом, прочистив горло, он плюнул прямо в лицо молодого доктора. Либерман вздрогнул, когда комок кровавой слизи попал ему в лицо и потек по щеке.

— Я знаю, что я ранен, — сказал Брукмюллер. — И не хочу, чтобы меня ранили снова.

Либерман понял, что Брукмюллер пользовался им как щитом.

— Вам не сбежать, герр Брукмюллер.

— Это тебе не сбежать, доктор Жид.

Глубокий бас Брукмюллера отдавался в грудь Либерману. Прежде чем молодой доктор успел ответить, Брукмюллер свободной рукой сжал его горло. Через мгновение Либерман уже не мог дышать. Инстинктивно он пытался оторвать от себя толстые пальцы Брукмюллера, но его правая рука все еще ничего не чувствовала, а пальцы Брукмюллера были скользкими от крови.

Либермана ужаснуло выражение глаз Брукмюллера. Злоба сменилась чем-то еще более мрачным — холодной сосредоточенностью. Брукмюллер походил на ученого, наблюдающего за тем, как подопытное животное испускает дух в сосуде с откачанным воздухом. Казалось, он не просто желает смерти Либерману — он хладнокровно обрекает его на забвение. Когда мир вокруг него уже начал погружаться в темноту, у Либермана в голове раздался тихий голос, который непросто было услышать среди всего этого шума и возни:

«Я не готов умереть».

Эта была самая близкая к молитве мысль из всех, что когда-либо приходили ему в голову. И хотя он не просил высшие силы вмешаться, это утверждение, этот возмущенный и душераздирающий протест все равно был призывом. Мольбой. И, совершенно неожиданно, она помогла.

Серьезный, сосредоточенный взгляд Брукмюллера затуманился. Его веки опустились, потом он с трудом, моргнул, и — о чудо! — Либерман почувствовал, что снова может дышать. Он жадно глотал воздух, втягивал его в свои легкие через сдавленное горло. Хватка Брукмюллера ослабла, а пальцы один за другим отрывались от шеи Либермана.

Пальто здоровяка пропиталось кровью. Он моргнул еще раз, но на этот раз его веки дольше оставались закрытыми. Потом он покачнулся и завалился набок.

Либерман облокотился о стену гондолы и попытался восстановить дыхание. Выглянув в окно, он вдруг увидел странное зрелище: земля как будто поднималась навстречу гондоле. Он бросил взгляд на Брукмюллера, чье лежащее навзничь тело напоминало спящего великана.

Опершись о пол левой рукой, Брукмюллер приподнялся и схватился за плечо. Кровь хлестала между его большими белыми пальцами. Открыв рот, он дышал тяжело, как бульдог, который хочет пить.

Ветер свистел сквозь разбитое окно. В следующей гондоле скромно одетый буржуа, — очевидно, полицейский стрелок — держал наготове револьвер, чтобы выстрелить во второй раз, если будет необходимо.

Брукмюллер пошевелился и сразу сморщился от боли.

— Если вы встанете, — сказал Либерман, — у меня есть основания полагать, что в вас выстрелят еще раз. Я настоятельно вам рекомендую оставаться там, где вы находитесь.

Брукмюллер закрыл глаза и упал на покрытый осколками разбитого стекла пол гондолы.

— Давайте… — Либерман сделал паузу. — Давайте я перевяжу вам рану, герр Брукмюллер. Вы потеряли очень много крови.

Здоровяк попытался открыть глаза.

— Не приближайся ко мне… ты, грязный…

Не успел он договорить оскорбление, как веки его дрогнули и он потерял сознание.

Либерман склонился над Брукмюллером и сделал все, что мог, чтобы остановить поток крови. Но его правая рука по-прежнему ничего не чувствовала, а Брукмюллер лежал в неудобном положении. Он зажал рану изо всех сил. Здоровяк еще дышал, но дыхание его становилось все более поверхностным и затрудненным. Грудь и живот почти не поднимались.

Воздух наполнил хор металлических голосов — это сумасшедшее движение гигантского колеса закончилось. Гондола вернулась на землю.

Дверь распахнулась, и в кабину вошел Райнхард.

Либерман оторвал взгляд от своего пациента и посмотрел на него.

— Думаю, выживет, — тихо сказал он.

86

Сегодня они исполняли медленные песни. Правая рука Либермана уже не так болела, но пальцы были все еще распухшие и плохо двигались. Он не чувствовал себя готовым играть что-то в темпе быстрее, чем аллегро модерато. В результате их хорошее настроение не соответствовало тому, что они играли: вместо вечера беззаботного Лендлера и популярных песен у них получилась подборка из задумчивых баллад и задушевных мелодий. Однако, извлекая из Бёзендорфера печальные звуки, Либерман понял, что этот прощальный концерт сейчас был в самый раз. В конце концов, были совершены убийства, и их расследование успешно завершилось.

Сыграв несколько величественных произведений Бетховена, они решили закончить «Шарманщиком» из цикла «Зимний путь» Шуберта. Фортепиано там звучало так редко и так умеренно, что Либерман без труда сыграл свою партию. Голые квинты, извлекаемые левой рукой, имитировали гудение, а из-под правой руки выходила грустная, безрадостная мелодия. Это была страшная музыка, застывшая и не выражавшая ни малейшей эмоции. Даже то, что на странице было мало нот, символизировало открытую, пустую белизну холодного зимнего ландшафта.

Голос Райнхарда был благозвучным и размеренным — он выводил каждую ноту очень чисто, почти без какой-либо вибрации.

— Вот стоит шарманщик грустно за селом…

Оцепенев от страданий, рассказчик Шуберта медленно продолжает.

— Хочешь, будем вместе горе мы терпеть?

Когда отзвучал последний аккорд, обещая вернуть холод и забвение, Либерман оторвал руки от клавиш. Он благоговейно закрыл крышку фортепиано, при этом сустейн педаль застонала, и эхо растворилось в безбрежном пространстве ледяной пустыни.

— Итак, Макс, — сказал Райнхард, — это было совсем неплохо, учитывая обстоятельства. Ты играл очень хорошо.

— Спасибо, — сказал Либерман, подняв правую руку и потерев пальцы друг о друга довольно быстрым и резким движением. — Еще неделя-другая, и я буду готов к «Лесному царю».

Райнхард рассмеялся и хлопнул своего друга по спине.

— Ты, может быть, и будешь готов, Макс, но насчет себя я не уверен.

И они сразу прошли в курительную комнату, где между кожаными креслами появился новый столик — пустой деревянный куб, верхняя грань которого представляла собой квадрат из полированной слоновой кости.

Райнхард заинтересованно изучал новое приобретение, наклоняя голову то вправо, то влево.

— Тебе это не нравится, да? — спросил Либерман.

— Он дорого тебе обошелся?

— Да. Он из мастерской Мозера.

— Кого?

— Коломана Мозера.

— Нет, по-моему, я о таком ничего не слышал.

— Не важно. Невзирая на его эстетические качества, уверяю тебя, он будет служить нам так же хорошо, как старый. — Либерман показал на коньяк и сигары.

Двое мужчин сели — Райнхард справа, Либерман слева и как обычно молча уставились на тлеющие в камине угольки, дымя сигарами и попивая коньяк. Наконец Либерман пошевелился и сказал немного робко:

— Полагаю, ты ждешь подробного объяснения?

— Да.

— Итак, должен признать, Оскар, что ты выказал чудеса сдержанности сегодня вечером. Человек с более слабой силой воли стал бы уговаривать пожертвовать некоторыми из наших музыкальных радостей.

— Верно. Но, проявив такое выдающееся самообладание, я должен тебя предупредить, что все твои дальнейшие увертки будут испытывать нашу дружбу на прочность.

— Конечно, я понимаю, Оскар, — улыбаясь, сказал Либерман. — Прости меня.

Молодой доктор повернулся к своему другу.

— Знаешь, большую часть я тебе уже рассказал.

— Надеюсь, — сказал Райнхард со справедливым негодованием в голосе. — Тем не менее мне интересно, как все это сошлось — в твоей голове, я имею в виду.

— Очень хорошо, — сказал Либерман, быстрыми чмокающими движениями губ раскуривая сигару, чтобы она не потухла, выпустив при этом большие клубы едкого дыма. — С радостью удовлетворю твое любопытство. Но сначала я должен сделать признание. Тайну загадочной раны фройляйн Лёвенштайн разгадал не я, а мисс Лидгейт.

— Эта почитательница микроскопа?

— Тем не менее ее способности простираются гораздо дальше нестандартного применения оптических приборов: она поступила в университет и осенью начнет учиться там на врача.

— Но она…

— Женщина — это очевидно. Университет недавно немного изменил свою политику приема студентов. — На лице Райнхарда появилось понимающее, но слегка растерянное выражение. Для одного вечера ему вполне было достаточно одной модной тенденции — кубического столика Либермана. — Это совершенно уникальная женщина, Оскар, она наделена выдающимися интеллектуальными способностями. Я просто описал ей обстоятельства преступления, и через несколько дней у нее уже был ответ, оказавшийся совершенно верным: единственное решение — это пуля из мяса. Ее склонность к логическому мышлению так сильна, что ей даже в голову не пришло отвлекаться на какие-то рассуждения о сверхъестественных силах. Как только мисс Лидгейт объяснила мне, как был проделан фокус с исчезнувшей пулей, на меня снизошло… откровение, по-другому не назовешь! Я вспомнил, что Брукмюллер когда-то работал мясником в провинции. Еще я вспомнил, что видел его в филармонии с мэром Люггером, которого всегда поддерживали мясники и пекари. И тогда меня осенило, что далекое прошлое Брукмюллера, возможно, имеет гораздо большее значение, чем кто-либо из нас мог предположить, и касается нашего дела даже не с одной, а с нескольких сторон. Брукмюллер, благодаря своей предыдущей профессии, хорошо разбирается в свойствах мяса, так же как я, будучи психиатром, хорошо разбираюсь в свойствах человеческого сознания. Кто, как не мясник, мог разглядеть баллистические возможности в собственном ужине!

— Невероятно, — сказал Райнхард, — но…

— Да, это очень просто, — сказал Либерман. — Совершенно согласен.

Они оба одновременно подняли стаканы.

— Продолжай… — потребовал Райнхард, которому не терпелось услышать, что было дальше.

— Конечно, — сказал Либерман, — как только я понял, что скорее всего убийцей является Брукмюллер, все другие сведения о нем стали приобретать новый смысл. Например, его производство медицинских инструментов. Помнишь, как мисс Лидгейт рассматривала под микроскопом ключи от квартиры Шарлотты Лёвенштайн и заметила на них странные царапины? Она предположила, что, для того чтобы повернуть их в замке, использовали какой-то инструмент. — Либерман глотнул коньяка и покачал головой. — Если бы я был хирургом, Оскар, думаю, я сразу связал бы Брукмюллера с этим преступлением. И хотя мисс Лидгейт сделала вывод о применении какого-то специального инструмента, я просто не подумал о щипцах. Я продолжал думать о замках и слесарях… Но когда мисс Лидгейт сказала, что пуля могла быть сделана из мяса, и я вспомнил, что герр Брукмюллер был мясником, значение его сегодняшней профессии сразу стало очевидным. Вооружившись микроскопом, я отправился в хирургическое отделение нашей больницы, где обнаружил, что отметины на ключах фройляйн Лёвенштайн полностью совпадали с выступами на захватывающих частях щипцов, произведенных компанией «Брукмюллер и K°». Естественно, потом мы обнаружили такие же отметины на ключе от мастерской Уберхорста.

— Почему ты не осмотрел и этот ключ, перед тем как предлагать встречу с Брукмюллером?

— В этом не было необходимости, да и времени оставалось очень мало. Была опасность, что фон Булов сможет вырвать признание у Хёльдерлина, а это значительно осложнило бы дело. Когда я попробовал закрыть дверь своей квартиры с помощью щипцов Брукмюллера, оказалось, что это не так просто. Чтобы таким образом повернуть ключ, нужна огромная сила — сила, которая, очевидно, есть у Брукмюллера, учитывая его необыкновенно твердое рукопожатие (я имел удовольствие пожать ему руку в тот вечер, когда проводился сеанс) и глубину ран Уберхорста.

— Верно, — сказал Райнхард и вздрогнул, вспомнив картину той бойни. — Полагаю, ты также прошелся по антикварным магазинам?

— На Видлингер-штрассе есть только несколько магазинов, продающих египетские раритеты, которые сейчас, кажется, не очень популярны. Вскоре я выяснил, что египетская статуэтка с раздвоенным хвостом была продана в марте крупному мужчине с очень крепким рукопожатием.

— Таким образом, — сказал Райнхард, — в нашем распоряжении на тот момент была очень хорошая улика. Почему же тогда… почему, черт побери, ты настоял на встрече с Брукмюллером?

— Очень хорошая улика, говоришь? Неужели? Кто угодно мог купить щипцы компании «Брукмюллер и K°», и он не единственный крупный мужчина в Вене!

— Верно…

— Брукмюллер очень богат, у него хорошие связи и он как-никак приятель самого мэра. К сожалению, не могу поручиться, что наше правосудие при подобных обстоятельствах всегда выносит справедливый приговор. Мы собрали против него улики, достаточные, чтобы обвинить его, но недостаточные, чтобы вынести ему приговор.

— Хорошо, но почему колесо обозрения? Ты сказал Брюгелю, что должен остаться наедине с Брукмюллером, чтобы получить от него признание. Но в Вене много уединенных мест. Я подозреваю, что ты что-то скрываешь, Макс.

Либерман стряхнул пепел с кончика сигары.

— Мне нужно было обязательно встретиться с Брукмюллером на колесе обозрения, потому что оно особым образом влияет на сознание людей.

— В самом деле?

— Ты был там в последнее время?

— Нет, но в прошлом году я водил на него Митци.

— Тебе не показалось, что этот полет… нереален.

— Конечно, это необычно, когда тебя поднимают на такую высоту.

— Точно. При этом пассажир отстраняется от повседневности и парит там, где раньше только птицы могли летать. А теперь подумай, Оскар, когда еще человек может испытывать подобные ощущения?

— Ну, не знаю, может ли быть что-то подобное. Думаю, такого нет…

Либерман перебил его:

— Ты уверен?

— Да, абсолютно.

Либерман покрутил коньяк в стакане и вдохнул его аромат.

— А во сне?

Райнхард подкрутил усы и нахмурился.

— Не похоже ли это на полет во сне? — настаивал Либерман.

— Да, — ответил Райнхард. — Сейчас, когда ты это сказал, мне кажется, что в этих двух ощущениях и правда есть что-то общее.

— Вот видишь… Я считаю, Оскар, что поездка на колесе обозрения размывает границу между реальным и нереальным миром — сознательная и бессознательная части мозга приближаются друг к другу.

— И это значит?..

— Ты прочитал книгу, которую я тебе дал?

— О снах? Знаешь, я начал, но…

— Не важно, — сказал Либерман. — В мире снов наши комплексы выходят наружу. Во снах часто тем или иным образом выражаются запретные желания. Даже самые преданные мужья видят во сне тайные любовные свидания. — Райнхард поерзал на стуле. Он выглядел немного смущенным. — Когда Брукмюллер узнал, что я выяснил, как он совершил убийства, и понял его мотивы, у него возникло только одно желание: убить своего врага, врага, который (по крайней мере, для него) олицетворял все его подсознательные предрассудки. Все политические амбиции Брукмюллера рухнули, и в атмосфере колеса обозрения, похожей на сон, это его запретное желание легко нашло свое выражение. Он попытался убить меня — и таким образом сознался в совершении этих преступлений.

— Получается, ты не планировал получить от него словесное признание. Ты с самого начала собирался спровоцировать Брукмюллера!

Райнхард немного повысил голос.

— Теперь ты понимаешь, Оскар, почему я не мог быть с тобой абсолютно откровенен? Брюгель никогда не признал бы психологическое объяснение достаточным для проведения подобной операции…

— И я бы не признал, особенно если бы я знал все подробности твоих рассуждений! — Райнхард покачал головой. — Ты хоть понимаешь, что полицейский стрелок получил инструкции в самый последний момент? Об этом чуть не забыли.

Да, — сказал Либерман, — мне чрезвычайно повезло иметь в твоем лице такого заботливого друга, и я должен не только извиниться перед тобой, но и признать, что я перед тобой в большом долгу.

— Я не могу поверить, что ты не сказал мне!

— Это было совершенно необходимо.

— Провоцировать его, зная, что он, возможно, попытается убить тебя!

— У меня не было другого выхода. Я надеялся, что к тому времени, когда Брукмюллер поддастся на мои провокации, колесо уже совершит полный круг и наша гондола будет недалеко от земли. Я подумал, что тогда я буду в относительной безопасности…

— В относительной безопасности! Не могу поверить, что ты не сказал мне!

— Ну, если честно, Оскар я до сих пор не могу поверить, что ты не сказал мне, что тот устроенный тобой сеанс был ненастоящим!

— Это другое дело.

— Неужели?

Райнхард что-то пробормотал себе под нос, стараясь сохранить сердитое выражение лица, которое тем не менее постепенно и неохотно смягчалось.

— Ну ладно… — пробормотал он. — Все закончилось хорошо, и так приятно было наконец утереть нос этому фон Булову!

Они оба посмотрели друг на друга и одновременно расхохотались.

Еще несколько часов они смаковали свой триумф. Вся комната наполнилась сигарным дымом, а огонь в камине давно погас. Когда Либерман разлил остатки коньяка, Райнхард сказал, что судьба Шарлотты Лёвенштайн должна обязательно послужить уроком для людей вроде нее. Но вместо того чтобы согласиться, Либерман не стал почему-то осуждать мертвую женщину, а наоборот, принялся ее защищать.

— Несомненно, фройляйн Лёвенштайн была роковой женщиной — сиреной, достойной занять место среди героинь любовных романов. Но я не могу осуждать ее, Оскар. В наше время в Вене существует немного возможностей для умных и сильных женщин как-то устроиться. Большинство из них отказываются от своих амбиций и погружаются в семейные заботы и воспитание детей. Некоторые, наоборот, бунтуют, и тогда их считают ненормальными. Шарлотте Лёвенштайн можно только посочувствовать. В конце концов, она всего лишь пыталась защитить себя.

Райнхард не всегда разделял либеральные взгляды своего друга, но его рассуждения заставили его задуматься о будущем, в котором будут жить его дочери. Он слегка смягчился. Он надеялся, что Терезе и Митци не придется из-за отсутствия выбора мириться с какой-нибудь печальной участью. Райнхард допил коньяк и с трудом вытащил часы из маленького жилетного кармана.

— Боже мой, Макс, уже почти одиннадцать. Мне пора домой.

Райнхард на секунду задержался в дверях и посмотрел на своего друга. Его глаза смеялись и излучали дружелюбие.

— Ты молодец, Макс, — тихо сказал он. Либерман не ответил, просто сильнее сжал его руку в своей.

87

Мисс Лидгейт взяла карточку и вслух прочитала:

Либерман сидел за складным столиком и легонько постукивал по большому ящику из красного дерева.

— Это мне? — спросила она, в ее голосе слышалась растерянность.

— Да, — ответил Либерман.

Мисс Лидгейт открыла замки и подняла крышку. Свет отразился от металлического предмета, лежавшего в ящике, и залил ее лицо мягким золотистым сиянием. Она не охнула и не улыбнулась. Ее единственной видимой реакцией был слегка нахмуренный лоб. Но Либерман не чувствовал себя задетым. Он знал, что за сдержанностью молодой англичанки скрывались глубокие и искренние чувства.

— Спасибо, — прошептала она.

Внутри, в складках синего бархата, лежал большой медный микроскоп.

— Это работа Эдуарда Месстлера с Фрерих-штрассе в Берлине. На корпусе стоит автограф мастера, вот здесь. — Либерман показал на подпись. — Думаю, этот прибор более мощный, чем тот, которым вы пользуетесь сейчас, и линзы здесь лучше. При различной степени увеличения искажение будет меньше.

Амелия Лидгейт вытащила микроскоп из коробки почти с такой же нежностью, с какой мать взяла бы на руки ребенка. Прибор был очень тяжелым, однако она держала его на весу и с восхищением рассматривала со всех сторон. Медь торжествующе блестела.

— Пожалуйста, поблагодарите от меня инспектора Райнхарда — я, право, не заслужила такого подарка, — произнесла молодая женщина ровным голосом.

— Нет, вы заслужили его, мисс Лидгейт! — воскликнул Либерман. — Без вашей помощи убийство Лёвенштайн так и осталось бы нераскрытым.

Амелия Лидгейт осторожно положила микроскоп на стол. Потом села и сказала:

— Не могли бы вы рассказать мне об этом деле поподробнее, доктор Либерман? Я читала в «Цайтунг», что «Леопольдштадский демон» схвачен, но в этой статье было очень мало подробностей.

— С удовольствием, — сказал Либерман и начал подробное повествование о ходе расследования, начиная с того, как Райнхард показал ему записку фройляйн Лёвенштайн до своей недавней встречи с Брукмюллером на колесе обозрения. Когда он стал рассказывать, как он повис на чертовом колесе, зацепившись за край гондолы, и его пальцы начали соскальзывать, мисс Лидгейт протянула руку через стол и дотронулась до его рукава. Это прикосновение было таким коротким и неожиданным, что могло остаться незамеченным. Однако это простое выражение заботы произвело большое впечатление на Либермана. Он почувствовал, что его мысли стали похожи на капельки росы, застрявшие в паутине. Ему казалось, что он вдруг стал очень легким, воздушным и бестелесным.

— Вы очень смелый человек, доктор Либерман, — сказала мисс Лидгейт. Было очевидно, что этот ее жест был бессознательным — она явно сделала это искренне и ничуть не смутилась.

Либерман, прочистив горло, стал ей возражать и постепенно пришел в себя настолько, что смог закончить рассказ.

— Очень странно, доктор Либерман, что эти два убийства такие разные: одно тщательно продуманное и совершенное с большой хитростью и фантазией, а другое грубое и поразительно жестокое.

— Вполне возможно, — сказал Либерман, — что это была часть плана Брукмюллера. Может быть, он надеялся, что полиция подумает, что их совершили два разных человека и эти убийства не связаны между собой. Но, если честно, я так не думаю. Страх — это одна из самых важных эмоций человека. Он срывает всю хитроумную маскировку и возвращает человека к его истинной сущности. Брукмюллер боялся разоблачения, и, под влиянием паники, его настоящая, грубая и жестокая, натура легко вырвалась на свободу.

Похоже, мисс Лидгейт заинтересовала логика поведения Брукмюллера, и она попросила Либермана составить его краткий психологический портрет.

— Он хотел стать мэром Вены, но я подозреваю, что его амбиции шли еще дальше. Когда он разоткровенничался со мной на колесе обозрения, он заговорил о том, что империя разваливается, что ей необходима сильная рука. Я думаю, что он считал себя своего рода мессией. У немцев есть множество легенд и мифов, в которых наполовину сказочный герой всегда появляется, чтобы возвестить о приходе новой эры. Во время обыска в квартире Брукмюллера полиция обнаружила его гороскоп с комментариями, говорившими, что его рождение является не совсем обыкновенным. Фройляйн Лёвенштайн и господину Уберхорсту не повезло, потому что они оказались на его пути.

— И то же самое чуть было не случилось с вами, — многозначительно сказала мисс Лидгейт.

Либерман улыбнулся.

— Да, — ответил он. — Мне повезло, что я остался жив.

Взглянув на часы, Либерман понял, что он находится здесь уже на несколько часов дольше, чем планировал. Вечер перешел в ночь, и ему уже неприлично было оставаться наедине с мисс Лидгейт. Он встал, собираясь уходить. Амелия еще раз попросила его поблагодарить инспектора Райнхарда за подарок и проводила Либермана до двери. Они спускались по темной лестнице. Шуршание ее юбок позади него казалось чувственной музыкой — дразнящей и не дававшей ему покоя.

Либерман не стал искать экипаж. Ему хотелось пройтись пешком. Проходя мимо Йозефинума, он остановился полюбоваться на статую Гигиены. Высокая и недоступная, вечно кормящая огромного змея, спиралью завернувшегося вокруг ее руки, богиня смотрела на молодого доктора сверху вниз с царственным равнодушием.

Постепенно приходя в себя под действием прохладного ночного воздуха, Либерман прошел через Альзергрунд и спустился по Бергассе к Дунайскому каналу. Там он некоторое время стоял, пристально вглядываясь в темную воду, и в одиночестве наслаждался сигарой.

Придя домой, он все еще чувствовал какое-то беспокойство и уже собрался сыграть что-нибудь из Баха — что-нибудь простое, вроде двух- или трехголосной инвенции, — но потом вспомнил, что уже ночь. Музыку в Вене любили так сильно, что пришлось даже издать специальный указ, запрещающий играть на музыкальных инструментах после одиннадцати часов вечера. Ему надо было чем-то занять свой мозг.

От фортепиано Либерман перешел к письменному столу и включил электрическую настольную лампу. Вытащив несколько листков бумаги из нижнего ящика, он сел, заправил ручку чернилами и начал писать:

«В тот день была сильная буря. Я хорошо это помню, потому что мой отец, Мендель Либерман, предложил встретиться за чашкой кофе в „Империале“. У меня было сильное подозрение, что он что-то задумал…»