Смертельная игра

Глава Х (продолжение)

Нет ничего более практичного, чем этот фургон, оборудованный людьми, у которых в башке свекольная ботва. Внешне это обычная колымага с двумя дверцами сзади и кабиной спереди. На боках белыми буквами написано «Электричество Франции». Но точки над «и» — это крошечные потайные глазки, позволяющие сечь панораму изнутри.

Внутри все как у людей. Кожаные сиденья, радиопередатчики, бронированные плиты на стенках, ящики для оружия. Короче, все готово к делу. Тем более что на тележке стоит не ее родной мотор, и эта каравелла жарит 180 в час так же легко, как Берю выжирает литр 12-градусной с зеленой этикеткой.

Бензен и Баден, одетые, как служащие ЭФ сидят в кабине. Пино, Толстый и я развалились на молескиновых сиденьях. Покачивание фургона убаюкивает удава Берю. Глаза Пино, погруженного в мечты, отвратительны, как слизняки в раковинах. На протяжении тридцати миль он сосал эмбрион окурка, и вот он уже тянет собственные усы, прикурив их от сварочной горелки, которая служит ему зажигалкой.

— Ты думаешь, что этот Кайюк все еще живет в Рамбуйе? — спрашивает Пинюш после того, как предотвратил беду, угрожавшую его волосяному покрову.

Я никогда не видел, чтобы моя славная развалина принимала расследование так близко к сердцу.

— Искренне надеюсь. В любом случае это подтвердило бы твои блестящие умозаключения, касающиеся покушения.

Удовлетворенный этой новой похвалой, он снимает шляпу так, как лишается венца властелин, и это меня удивляет, ведь я всегда воображал, что резьба на его головном уборе сорвана.

Появляется гипсовый череп, к которому пристали бесцветные волосы. Пино чешет черепаховым ногтем бляшку экземы и возвращает на свою выпуклость заплесневевший кусок фетра, бесформенный и грязный, который бы толкнул мсье Моссана на самоубийство, если бы он смог еще прочесть свой ярлык внутри.

— Рамбуйе! — объявляет Баден в микрофон, вмонтированный в зеркало заднего вида.

— О'кей! — отвечаю я. — Вы знаете, что должны делать?

— Да, патрон.

— Будьте особенно осторожны!

— Хорошо!

Фургон поворачивает на авеню Мнерасскаж-о-Беде, тихую улицу городка, расположенную перпендикулярно к южной поперечной оси замка по отношению к меридиану Гринвичской деревни и к квадрату гипотенузы.

— А вот и сорок пятый номер, патрон, — объявляет Баден. Я втыкаю свой рысий взор в потайной глазок. Вижу красивую собственность из камня в стиле «перестроенный старинный хозяйский дом». Она состоит из прямоугольного жилого корпуса и ангара-гаража, который выходит на улицу. Низкую стену с решеткой поверху диким виноградом заволокло (как Шодерло). Видны открытые ставни в цокольном этаже. В первом этаже они закрыты.

Я толкаю ногой костыли Толстого, чтобы разбудить его, так как его могучие рулады рискуют нагнать страху на мирное местное население, заставив их думать, что в драндулете установлен турбореактор.

Диплодок издает «уа-уа» и пускает в ход домкрат, позволяющий поднять веки.

— Рамбуйе! — повторяет Пино.

Толстый поспешно опускает свои шторы.

— Я схожу в Ренн, — вздыхает он.

Ударами локтей мы выволакиваем его из сна, и он с трудом восстанавливает то, что с натяжкой можно назвать ясностью ума.

Бензен и Баден уже вкалывают. Они вытащили из кабины моток электрического кабеля и вот уже лезут на столб, делая вид, что восстанавливают разрыв.

Затем они разматывают кабель до двери дома, который и был целью нашего путешествия. Звонок в дверь. Или, скорее, погребальный звон. Надтреснутый звук оного поет в моей нежной душе забытую песнь босоногого детства (читатели, которые оценили истинную красоту этой фразы, могут написать мне, чтобы получить и другие. Их есть еще запас на складе, который я готов уступить им по себестоимости. Скидка на десять процентов многодеткам, ветеранам войны и диабетикам).

Проходит минута. Потом в окне показывается мужское лицо. Моя аорта кричит браво. Мысленно я пою благодарственный гимн мисс Сахарный Тростник: это мой дергатель стопкрана. Но изменившийся после курса омоложения. Если ему тридцать пять годков, то это конец света! Грива у него не седая, а приятно белокурая. Я опознаю его по носу, немного расширенному книзу.

— Что такое? — спрашивает он.

Баден говорит невинным голосом:

— Это ЭФ, мсье. Меняем все подключения на этой улице.

Кайюк внимательно смотрит на двух мужчин. Он видит провод, который свисает со столба, фургон с успокаивающими буквами, простоватые рожи двух моих людей и бросает:

— Одну секунду!

Дверь открывается, в ней появляется хозяин, рядом с ним стоит громадный боксер, который, если бы курил сигару, был бы похож на Черчилля.

— Зверюга злая? — спрашивает Бензен.

— Когда как, — таинственно заявляет Кайюк.

— Когда как зависит от кого? — шутит Баден, страдающий собачонкофобией, особенно если у них кишки, как у вешалки для полотенец.

— Только от меня, — бросает Кайюк, отходя от двери.

Оба моих агента проникают в дом, разматывая дурацкий кабель. Кайюк, засунув руки в карманы, созерцает представление, как настоящий ротозей. И надо же, тут его мерзавец пес кидается к фургону, лая все, что он умеет. Ужасно, он нас унюхал!

— Что с вашей псиной? — невинно спрашивает Бензен. — Моя тачка его не устраивает?

— У меня такое впечатление, что да, — уверяет Кайюк, нахмурив брови.

— Там, наверное, кошка под ней! — лицемерно подсказывает Баден.

Но собака опровергает это предположение, бросаясь на задние дверцы машины. Она яростно царапает колеса. Теперь она больше не лает, а испускает глухое злобное рычание.

Кайюк подходит.

— Что с тобой, Крифт? — бормочет он.

Он протягивает руку. Я понимаю, что он хватается за ручку двери. Этот хмырь — редкостный нахал!

— Вы позволите? — бросает он через плечо двум честным служащим из ЭФ.

И открывает. Мы сталкиваемся нос к носу. Какое самообладание, мадам Дюран!

Вместо того чтобы воскликнуть что-то типа «О Боже! супруг мой» или «Кого я вижу!», Кайюк бросается назад, яростно оттолкнув дверцу. Он меня узнал сразу, и его решению не понадобилось и сотой доли секунды, чтобы созреть в белокурой голове.

Я посылаю отработанный-удар ногой в дверь. В ту секунду, когда она распахивается, раздается длинный свисток. Я выпрыгиваю из фургона и вижу, что у Кайюка в зубах свисток. Он дает сигнал тревоги. Определенно, это его вторая натура. В считанные секунды, которых не хватит даже на то, чтобы усыпить комиссию сенаторов, я оказываюсь на Кайюке, и он принимает в челюсть кило моего кулака. Его свисток отлетает в сторону. Берю и Пино, которые вылезают из тачки, устремляются ко мне.

— Усмирите его! — кричу я.

Галопом, как всегда, я бросаюсь в дом с «дурой» в руке и делаю знак Бадену следовать за мной. Мы внутри.

Я слышу, как хлопает дверь, щелкает ключ. Это в конце коридора. В доме есть второй выход, он должен выходить в проулок за строениями. Действительно, рычит мощный мотор. Понимая, что у нас нет времени вышибать дверь, я кричу моим бойскаутам валить к машине.

Берю только что украсил Кайюка декоративными браслетами, а Пино шлепнул боксера, который желал ему только добра.

— В машину и чёс! — бросаю я. Начинается высший пилотаж. Все взлетают в машину, кроме папаши Пино, который запутался копытами в электрическом кабеле. На этот раз за рулем я, и, прошу вас поверить, резина на колесах слегка дымится. Я делаю поворот направо, еще один… Действительно, тихая улочка тянется вдоль строений. На горизонте пусто. Я давлю на газ, мы выскакиваем на более оживленную магистраль. Я резко торможу перед остолбеневшим пацаном, который играет в классы. Он застыл на одной ноге, как журавль.

— Малыш, здесь машина проезжала?

— Да, мсье.

— Что за машина?

Во мне все кипит при мысли, что тем временем тачка тех других жрет километры.

— Я не знаю, — отвечает сосунок.

Вот тебе на! Обычно все современные пацаны, как только у них прорезается первый зуб, уже знают все автомарки. Это один из пороков эпохи.

— Какого она цвета?

— Черная.

Полный недоносок. Везет же мне, надо, чтобы самый последний придурок в стране оказался единственным свидетелем.

— В какую сторону она поехала?

— Туда!

И то хорошо! Я давлю на педаль, и фургон срывается с места. Мы попадаем на площадь, мощенную булыжником. Тоскующий дворник заметает кучу навоза, напевая «Опавшие листья».

— Скажите, мсье, вы не видели черную машину, которая пронеслась на всех парах?

— Видел, — говорит хозяин метлы.

— Какой она марки?

— Она не французская.

— С открытым верхом?

— Нет, наоборот…

— По какой дороге она поехала?

Он делает рукой дворника королевский жест.

— В направлении Шартра.

Я включаю микрофон, чтобы связаться с внутренностью фургона.

— Берю?

— Н-ну?

— Сообщи дорожным службам. Задержать черную иномарку, направляющуюся в Шартр. Пусть поставят заграждение!

— О'кей!

Стиснув зубы, я вписываюсь в крутые виражи. Вот и дорога на Шартр. Я вижу, что она ведет и в Париж, в зависимости от того, повернете ли вы направо или налево. Мой славный уборщик лошадиных субпродуктов сказал «Шартр», потому что он расположен к гуанотике, кроме этого он ничего не знал.

Снова микрофон.

— Берю?

— Ну-ну? Сообщение передал.

— Уточнение. Заграждение также и в направлении Парижа.

— Н-ну.

— Вежливо узнай у мсье, который сопровождает тебя, марку машины и ее номер. Если он не захочет говорить, будь настойчив, ты меня понимаешь?

— Н-ну! Он тоже поймет!

Баден и Бензен, зажатые в кабине у меня под боком, ждут решения моей доброй воли. Что делать? Куда идти? Куда бежать? Направо? Налево?

Я бы поехал прямо, но это приведет меня прямо на парапет. Итак-с-с-с?

— Может, в Париж? — осмеливается сказать Бензен, который хочет успеть домой к обеду.

Я подчиняюсь…

Даю полный газ. Мы проезжаем с десяток миль, и я начинаю ругаться, как Жанна д'Арк в Реймсе, бикоз я не вижу на горизонте ни одного полицейского мотоциклиста. Может, кожаны устроили мотопробег?! Но речь не идет о том, чтобы представлять фирму Чинзано на Тур де Франс перед изумленной публикой!

Охваченный сомнением, как мсье Дон Диего, я включаю микрофон.

— Ты точно передал второе сообщение, Берю?

Вместо лаконичного ответа я слышу свист, к тому же мелодичный.

— Эй! Толстый, не разыгрывай из себя райскую птичку, отвечай!

Нахальный свист продолжается.

Черт меня побери, я резко торможу на обочине и забегаю за машину, чтобы открыть дверцу. Печальная картина: Толстый на полу в состоянии кейо. Кайюк, который его вырубил, держит в руках, скованных наручниками, милую пушку из одного из ящиков для инструментов. Тотчас он плюет свинцом. Мое счастье, что коротким движением руки я захлопываю дверцу и что она бронированная, иначе ваш юный друг в настоящее время представлял бы из себя решето кроссворда.

Я же говорил вам, ребята, что нужно быть осторожными, может вылететь птичка!