Смертельная игра

Глава XIV, Что называется, поймать ветер в крылья парусов

— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? — говорит Пино, наблюдая, как я хожу взад-вперед, сложив руки за спиной, в передней лаборатории.

— Нет.

— Молодого папашу, который ждет в коридоре роддома, кто же у него родится.

Я даю ему такую отповедь, которая, несмотря на свою мягкость, заставляет его моргать глазами.

— Что-то в этом роде. Я спрашиваю себя, это будет мальчик или девочка? Пино! Какой скверной работенкой мы занимаемся, а?

— Ты считаешь? — лепечет он.

— Ну, давай посмотрим. Мы портим себе кровь из-за вещей, которые нас не касаются. Мы проводим ночи под открытым небом, получаем плюхи — и без сахарной пудры! — а иногда и пулю в шкуру, не имея даже надежды заработать на три франка больше просто потому, что это так!

Он дергает кончик уса, потом сковыривает чешуйки, засохшие в уголках глаз.

— Что ты хочешь, Сан-А, это как раз то, что называют призванием. Кто-то становится кюре или врачом, а кто-то военным или депутатом… Это жизнь!

— Она отвратительна! — брюзжу я. — Бывают дни, понимаешь, старик, когда даже дети не умиляют меня. Я вижу их позже, как будто смотрю через очки, которые позволяют заглянуть в их будущее. Эти белобрысые сорванцы хохочут, носятся в коротких штанишках, играют в классики или в космонавтов, а я их вижу такими, какими они станут в сорок лет, с брюхом и обрюзгшим лицом, ревматизмами и предписанным режимом, с мыслями от зарплаты до зарплаты и мерзким взглядом, который оставляет след, похожий на слизь улитки.

— Видно, что ты плохо спал, — утверждает Пино. — Твои нервы на пределе, мой мальчик!

— Ты что, думаешь, это от нервов?!

— Или желчь! Мы даже не можем себе представить, какое место в нашем существовании занимает печеночная желчь. Уж я-то знаю, послушай меня. Мой организм не терпит сардин в масле, алгебраик я, как теперь говорят…

— Аллергик!

— Если хочешь, ну вот, когда я имею несчастье их поесть, на следующий день так страдаю, что мне хочется избавиться от самого себя!

— Тогда зачем ты их ешь?

— Чтобы проверить, — проникновенно объясняет Пинюш. — Чтобы проверить, продолжается ли моя алжирия. Мне все время кажется, что она должна пройти… И каждый раз вижу, нет, она не прошла. Тоска! Любопытно, да?

Появление рыжего избавляет меня от необходимости выслушивать эту кулинарно-сардино-масляную философию.

Рыжий ухмыляется. Его веснушки сверкают, как велосипедные отражатели.

— Вы знаете, что это была за бумаженция? — вопит он голосом глухопера.

— Нет! — реву я.

— Ладно, раз вы знаете, то скажите! — обиженно говорит он.

Я прижимаю губы к отверстию его микрофона и кричу так громко, как только позволяют мои голосовые связки:

— Я говорю, что ничего об этом не знаю, долб…!

— Это не доллар, — говорит он. — Это квитанция камеры хранения.

Он добавляет:

— Камера хранения вокзала Сен-Лазар, номер восемьсот восемьдесят семь, я не смог восстановить только дату, потому что не хватает кусочка.

Он собирается продолжать, но я уже зацепил крыло крестного Пино и тащу его к лифту, заталкиваю в клеть, влезаю сам, закрываю дверь и, глядя в глаза Преподобного, произношу:

— Ты видишь, Пино, это был пацан!

У служащего камеры хранения — свободный час, который он использует, чтобы подкинуть в топку уголька (как говорят машинисты). Уже за пятнадцать метров догадываешься, что парень любит чеснок, а в двух шагах уверен, что он от него без ума. Это славный малый с черными усами. A priori, деталь эта может показаться банальной, и все же я хочу заметить, что, действительно, черные усы встречаются реже, чем нам кажется. Его усы напоминают рисунок тушью, выполненный китайским националистом.

— У меня была ваша квитанция на багаж номер восемьсот восемьдесят семь, — говорю я ему, мило улыбаясь, — но я ее потерял. В любом случае, вот дубликат, сделанный по всей униформе.

И показываю ему удостоверение сколько-то сантиметров в длину на столько-то сантиметров в ширину, снабженное моей фотографией и представляющее меня в качестве (если таковое имеется) легавого.

Парень перестает жевать.

— Надеюсь, меня не собираются впутать в историю с кровавым чемоданом! — говорит он, откладывая в пыль стеллажа свой сандвич с рубленой свининой по-овернски.

Он объясняет:

— В тридцать восьмом у меня уже был случай, когда на складе оказалась разрезанная на куски девчонка. Вы знаете? Оказывается, отчим раскроил ее, потому что она не хотела уступить его настояниям!

Я нервно пианирую на деревянном прилавке.

— Речь не идет о расчлененной даме. Принесите мне посылочку восемьсот восемьдесят семь…

Он все же идет за ней вместе со своим сандвичем и черными усами. Минутой позже он появляется из чемоданных катакомб, неся в руках коробку размером с картонку для обуви.

— Она небольшая, но тяжелая! — объявляет он.

Я взвешиваю предмет в руке. В самом деле, он весит добрых с десяток кило.

— А если там бомбы? — спрашивает служащий с испугом над и под усами.

— Это очень похоже на правду, — подтверждаю я.

Я кнокаю на коробку. Она имеет застежку с замком и на крышке металлическую ручку, чтобы удобнее было носить.

Единственное украшение на ней — это ярлык камеры хранения. По нему я узнаю, что ящик был сдан позавчера. В моей голове раскручивается стереокино.

— Послушай, Пинюш, — говорю я. — Вот что мы сейчас сделаем. Ты останешься здесь и будешь наблюдать. Я мчусь в контору, чтобы со всеми необходимыми предосторожностями составить опись содержимого ящика. Освобождаю его и живо возвращаю тебе. Если кто-нибудь явится, чтобы его забрать (и на этот раз я оборачиваюсь к едоку чеснока), позвольте ему вас убедить. Вам расскажут какую-нибудь дурацкую историю, а вы, хотя и лучитесь интеллектом, сделайте вид, что поверили, и отдайте ящик, ясно?

— Ясно! — произносит потребитель зубков чеснока.

— Что касается тебя, Пинош, ты знаешь, что придется делать?

— Знаю, — цедит Пино, — не беспокойся, я буду следовать за этим типом, как тень!

Успокоенный, я беру курс на контору, косясь на таинственный ящик, мирно лежащий рядом на сиденье.

— Ке зако? — спрашивает Берюрье, который изучает иностранные языки.

— Сейчас узнаем, — говорю я, слагая свою ношу на письменный стол выдающегося сыщика.

Я говорю себе, что было бы благоразумнее вызвать саперов, чтобы вскрыть ящик, но, в конце концов, если его доверили камере хранения на вокзале (место, где не особенно церемонятся с вещами), значит, не очень боялись толчков. Вооружившись своим сезамом, я начинаю ковыряться в замке. Он прочный, но простой, как проза Вольтера. Для того чтобы найти общий язык с механизмами, мне нужно не больше времени, чем электронному мозгу, чтобы умножить скорость корабля на возраст его капитана. Я поднимаю крышку, к моему большому изумлению, вижу, что она сантиметров десять толщиной, и начинаю беспокоиться. Под ней вторая крышка или, скорее, прокладка из пробки, которую я осторожно снимаю. Во время этой работенки мой мотор крутит на полных оборотах!

— Это что, мороженица? — спрашивает любопытный бойскаут.

Мой острый взгляд погружается в ящик. Нет ничего более унизительного, чем открыть ящик, уставиться на его содержимое и не врубаться, кто, что, для чего это такое.

Как в известной загадке: «Что это такое — зеленое, в перьях, живет в клетке и кричит ку-ка-ре-ку?» Ответ: «Селедка, которую покрасили, вываляли в перьях и посадили в клетку. А ку-ка-ре-ку — это для того, чтобы вы не догадались сразу!» В нашем случае вопрос будет таким: «Что это такое — черное, гладкое с одной стороны, перепончатое с другой, с крыльями, лапками и похоже на крохотные сложенные зонтики?» Ну? Попытайтесь отгадать, постарайтесь не спрашивать. Не знаете? Даю вам одну минуту! Начали, да? Время пошло! Как? Вы говорите, что не стоит? У вас мозговая гипертрофия, которая изнашивает вашу сердечно-сосудистую систему и разрушает эритроциты? Хорошо, тогда отдайте ваши мозги зарытой собаке, и, когда она сожрет их, я сообщу вам ответ по телефону! Хватит? Ну ладно! Эти черные штуковины, гладкие с одной стороны и т. д., это-дохлые летучие мыши! Чудесно! Должен сказать, что я был готов ко всему, кроме этого! Если бы я нашел в этом ящике баночки с медом, подержанные вставные челюсти, череп Луи XIV, когда он был еще ребенком, невинность Жанны д'Арк, закон Архимеда, ключ к свободе из кованой стали, все это было бы мне понятно. Но это! Мертвые летучие мыши! Скажите, для чего?

— Что ты об этом скажешь, Толстый? — бормочу я.

Он пожимает плечами, вот и весь его ответ.

— Эти козявки слишком долго ждали в камере хранения. Но с чем их едят?

Преодолевая отвращение, я цепляю одну из них пинцетом и разглядываю на свету. Это превосходная летучая мышь. А что? Упитанная, с ужасными крыльями, настоящая реклама для театра «Гран Гиньон».[40]

— Омерзительно! — утверждает Берю.

Чтобы дополнить это отвращение, я опорожняю коробку на его бювар. Образуется премилая куча летучих мышей. Толстый убегает на другой конец комнаты, падает на мое вертящееся кресло, как жалкий раненый сокол.

— Ты что, совсем псих?! — протестует он.

— Извини меня, — отрезаю я, — но я должен вернуть тару, по ней плачет камера (это как раз то слово).

Я выхожу, чтобы вручить ящик посыльному. Заметьте, что я не тешу себя иллюзиями: дружки Кайюка должны верить, что зверушки на месте. Я уже убедился, что нельзя оставлять без внимания ни одной мелочи, особенно чистоту юных дев. Я загружаю ящик и передаю посыльному Лопнодонесси (корсиканцу), чтобы он отвез его на вокзал Сен-Лазар так быстро, как позволяет городской транспорт, предоставленный в распоряжение парижан.

Он говорит: «Банко» (большинство корсиканцев говорят на монакском), и садится верхом на велосипед.

Вместо того чтобы вернуться в кабинет, я поднимаюсь к Старику, чтобы ввести его в курс дела. Согласитесь, есть от чего заработать головную боль. В конце концов, не каждый день приходится видеть подобных животных упакованными, которые к тому же сданы в камеру хранения, как чей-то багаж. В дорогу отправляют летчиков, в дорогу отправляют мышек, но редко летучих мышей. В любом случае я первый раз вижу такое.

Я излагаю дедушке дополнительную информацию, он внимательно меня слушает, потом раздается легкий летучий смешок.

— Черт побери, Сан-Антонио, эти зверушки служили подопытными кроликами.

— Вы думаете?

— Наверняка за этим стоит деятельность какой-то подпольной лаборатории, где проводятся подозрительные опыты. Надо, чтобы вы ее обнаружили, мой дорогой друг.

— Я постараюсь, шеф!

Он в прекрасном настроении. Я удостаиваюсь сердечного похлопывания по плечу.

— Вы на правильном пути, поверьте мне!

— Хотелось бы, чтобы это было действительно так, патрон.

Я покидаю его кабинет в лучах северного сияния, озарившего наши отношения.

Шагаю по вонючему коридору, который ведет в мой кабинет, как вдруг мой слух поражают вопли, несущиеся оттуда. Я легко узнаю мощный, вибрирующий от жира голос Берюрье. От этих криков дрожат переборки. Я бегу. Дверь распахнута, я теряю дар речи, как сказал бы Франсуа Мориак, если бы здесь присутствовал хоть один. Мои летучие мышки воскресли и мечутся, как безумные, вокруг Толстого, цепляясь за его котелок (днем бедняжки слепы, не так ли?) или ударяясь об оконный переплет. Берю описывает линейкой фехтовальные мулине и уже прикончил с полдюжины.

— Помогите! — ревет Опухоль. — Помогите, а то эти дряни выцарапают мне зенки!

Сбегаются сотрудники. Мы вооружаемся шляпами, которые служат как сачки для бабочек, и наконец нам удается обезвредить эскадрилью. Поле битвы представляет собой отвратительную картину. Воистину, создавая летучих мышей, Господь забыл об эстетике. В этот день он перепутал чертежи.

— Отнеси этих ужасных зверей в лабораторию, — говорю я. — Пусть их пока поместят в соответствующее место!

Толстый стал лиловым, как епископ в парадном наряде.

— Если я не подхвачу желтуху, — бормочет он, — значит, мне повезло.

— Ты ведь даже не знаешь, что это такое, — успокаиваю я.

Он говорит, что все же, чтобы успокоиться, пойдет хлопнет рому внизу; у меня не поворачивается язык, чтобы запретить ему. К тому же я счастлив, как дурачок. Снимаю телефонную трубку.

— Патрон, — говорю я Старику, — мне в голову пришла одна идея, могу ли я снова зайти к вам?

— Сан-Антонио, вы всегда желанный гость, — бросает мой начальник.

— Как в горле кость, — добавляю я, положив треплофон на хромированный рычаг.

— Итак, что это за блестящая идея? — сразу атакует Стриженый.

Он чистит своими ногтями свои ногти. Блестящие манеры.

Я описываю ему берюрьенское приключение.

— Только этого нам не хватало! — восклицает он. — Воскресшие летучие мыши!

— Нет, шеф. Хотя и явились они с вокзала Сен-Лазар, я не думаю, что они воскресли, как он. Чудеса происходят только один раз, вы это знаете. Я думаю, что они были просто в состоянии зимней спячки. И их поместили в холодильный ящик, потому что это идеальный способ перевозить их, не привлекая внимания.

— Вы горите на работе! — подтверждает хозяин.

Согласитесь, подобна манера говорить не соответствует обстоятельствам.

— Но это еще не самая блестящая идея, патрон!

Он похрустывает суставами.

— О! О!

— Нет, я, кажется, разгадал, как на самом деле использовали этих крылатых млекопитающих!

— Я слушаю!

— Они не предназначались для лаборатории…

— А-для-чего-же-в-таком-случае? — говорит Старик так быстро, что мне кажется, будто он выражается на венгерском.

— Шайка Кайюка пользовалась ими для того, чтобы устраивать поджоги у американцев. Вот почему пожары происходили только по ночам; вот почему они всегда начинались с краю крыш; вот почему, наконец, самые прочные полицейские кордоны не могли их предотвратить. Террористы нашли способ прикреплять к летучим мышам маленькие зажигательные бомбы. Вечером они оживляют их, просто помещая в комнатную температуру, и везут поближе к избранному объекту. Летучие мыши по прошествии получаса — время, которое понадобилось им в моем кабинете — пробуждаются. Их притягивают огни дома, избранного целью, и…

— Браво! — кричит Старик.

Никогда я не видел его таким возбужденным. Он теряет контроль над собой.

— Сан-Антонио, вы только что нашли ключ к этой тайне.

И давай мять мою десницу с такой энергией, что я боюсь, как бы она не осталась в его пальцах.

— Короче говоря, чтобы защитить американские базы, нужны не вооруженные люди, а сети…

— Совершенно правильно, патрон.

— Что вы собираетесь теперь делать? — спрашивает он, возвращаясь к позитивному настрою, который всегда был правилом его поведения.

— Ждать! Я надеюсь, что этим бойким ребятам понадобятся летучие мыши, чтобы продолжить свои нападения. Может быть, они попытаются получить обратно своих мышей, которые, как они считают, спокойно лежат в камере хранения Сен-Лазара.

— Очень хорошо, — подает голос Старик. — И если вам удастся схватить еще одного члена банды, разденьте его догола, чтобы он не смог покончить с собой.

Конечно! Старик и я, мы только что совершили ошибку, но, несмотря на это, мы оказались правы!

На самом деле летучих мышей, в противоположность тому, что мы думали, привлекает не свет, и они умеют избегать препятствий, потому что движутся с маленькими персональными радарами.

Жерве, один из ученых нашей лаборатории, рассказал нам об этом позже. Только здесь речь идет о зверушках, которым впрыснули одну гадость, пальфиум или пироламидол, обнаружить которую позволил анализ, а это вещество обладает способностью уничтожать чувственные рефлексы, а в определенных случаях изменять их.

С этой дрянью в юшке летучие мыши отлично выполняют то, о чем я говорил, и вам больше ничего не остается, как согласиться со мной, что почтенные мышеводы — ребята не без фантазии.