Смертельная верность

Глава 15

Димыч явился вечером злой, как собака. Хотя, после знакомства с разнообразными кинологами, дрессировщиками, хендлерами и просто любителями животных, я бы поостереглась использовать такие сравнения. Собаки, как оказалось, не обязательно злые. И даже совсем не обязательно. В большинстве своем они очень миролюбивые существа. Это люди делают из них зверей.

Но как бы там ни было, Захаров был нервным, вспыльчивым и недовольным жизнью. Еще и голодным, что делало общение с ним совсем невозможным. Тут только метод сказочной бабы Яги подходит: сначала накормить и напоить, а потом уже расспрашивать.

К расспросам Димыч оказался не готов даже после ужина. Держался рукой за голову, молчал и пил чай с мрачным видом. По всему выходило, что первым он не начнет.

— Ну? — спросила я, устав ждать милостей от природы.

Он сделал вид, что не понимает моего интереса. Отдал мне пустую кружку и пригорюнился еще больше.

Я налила ему еще чая и приступила к расспросам более основательно.

— Не делай вид, что не понимаешь, о чем я спрашиваю.

Он удивленно поднял брови. Этот наш односторонний диалог начинал утомлять.

— Ты с Рыбкиным разговаривал?

— Пропал Рыбкин.

— Как? Что значит пропал?

— То и значит. Нет его нигде. Ни дома, ни на работе. В центре этом дрессировочном он тоже дня три уже не появлялся. Раньше внимания на это особо не обращали, не пришел и не пришел, мало ли. А как пистолет нашли, пришлось вспоминать подробно. И оказалось, что никто замечательного парня Колю не видел уже три дня. И не слышал ничего. И ни с кем он планами не делился. Просто исчез и все. Вместе с собакой, кстати. Вот ведь фанатик — даже в бега один не пустился, собачку прихватил.

— Почему ты думаешь, что он в бега пустился?

— Ну а где же он, по-твоему? — Димыч смотрел на меня с усталым сочувствием, как на безнадежно больную.

— Да нет, погоди. Если он исчез три дня назад, то это не из-за пистолета. Ведь пистолет только вчера нашли, и Рыбкин об этом не знал.

— Может, просто нервы сдали. Ведь не матерый же он убийца, мог запсиховать.

— А почему тогда он пистолет не убрал из центра? Если это его «Марголин», то логично было бы не оставлять его в том месте, где сам бываешь чаще всего. Это же все равно, что дома оружие держать.

— Ну то, что это его пистолет еще доказать надо. Пальцев-то на нем нет, стерты аккуратно.

— Значит, пальцы стер, а пистолет выбросить не догадался. Когда отпечатки протирал, значит, не нервничал, а потом вдруг испугался и сбежал. Не логично.

— Ты просто не хочешь, чтобы убийцей оказался Рыбкин, вот и все. Поэтому и ищешь какие-то логические оправдания. А в жизни такое порой случается, что никакой логики и близко нет.

— Хорошо, пусть в жизни маловато логики. Но объясни мне тогда, зачем прятать пистолет там, где его обязательно скоро найдут да еще и обязательно с тобой свяжут.

— Тут ты права, — согласился Димыч. — Это имеет смысл, если нужно навести на след конкретного человека. В нашем случае Коли Рыбкина. Сам он вряд ли стал бы прятать пистолет в ворохе дресскостюмов. Не идиот же он, в конце концов. Тем более, знает, что костюмы эти ежедневно используются, а значит пистолет найдут очень быстро. Рыбкин это знал. И тот, кто прятал, знал. Он и прятал не для того, чтобы спрятать, а чтобы мы нашли. Единственный, кто приходит на ум — это Сиротин. Если, конечно, не брать во внимание работников центра дрессировки. Того же Давыдова.

Я возмущенно фыркнула, и Димыч поспешил меня успокоить:

— Давыдова мы в расчет брать не будем. У него ни мотива не было, ни возможности застрелить Кузнецова. Давыдов главным судьей соревнований был, все время на виду торчал. К щиту, где фигуранты прятались, он не подходил ни разу, и пистолет достать и выстрелить незаметно тоже не мог. У него алиби стопроцентное, поэтому не пыхти мне тут возмущенно, никто его не подозревает. Главным подозреваемым в этом деле для меня лично является Сиротин. Он и перед соревнованиями вокруг площадки крутился, и после непонятно как в домике центра оказался. Да еще и в той самой комнате, где потом пистолет нашли. Возможно, он его и подбросил, чтобы перевести подозрения на Рыбкина.

— Ну вот! Сам же понимаешь, что Коля не виноват. Убийца — Сиротин, это же ясно.

— Да ни черта не ясно! — Димыч хлопнул по столу ладонью так, что недопитая кружка подпрыгнула и только чудом не пролилась. — Не ясно самое главное — мотив. Пока это только наши домыслы, и никаких доказательств.

— Как это нет доказательств? А пистолет?

— Не подходит. То, что пистолет принадлежит Сиротину еще доказать надо. Он нигде не числится вообще, пальцев на нем нет, изъяли мы его не у Сиротина, а в центре, куда его мог подбросить любой. Ты вспомни, Давыдов сам сказал, что к ним часто забредают посторонние люди. Да любой адвокат, даже самый неопытный, камня на камне от таких доказательств не оставит.

— Но ведь Сиротина видели в Центре дрессировки перед тем, как там пистолет нашли. Свидетель есть.

— Свидетель чего? Что он видел? Как Сиротин пистолет прятал? Нет. Он видел, что тот из комнаты выходил. Зашел, Рыбкина не увидел и вышел. Ничего не трогал, пистолетов не прятал. Просто ошибся дверью. За это у нас не сажают.

— Как же быть?

— Мотив нужен. Если это Сиротин убил Кузнецова, должна быть причина. Он не гопник и не отморозок, чтобы убивать просто так. Он готовился. Тщательно готовился. Все продумал и рассчитал. Чтобы «спрятать» выстрел за звуком выстрела из стартового пистолета, нужно быть хладнокровным и расчетливым. Нужно попасть в доли секунды буквально. Не занервничать и не дернуться в последний момент. Ведь он же стрелял из-за спин зрителей. А если бы кто-то обернулся? Да от одной мысли об этом, руки трястись начинают. А он все сделал аккуратно. Такое на нервах не сотворишь. Нет, он знал, что делает. Он убивать шел. И чтобы это доказать, мне надо понять, зачем ему это было надо. Причина нужна.

— Он ненавидел Кузнецова?

— Или Рыбкина. Такое тоже возможно. Если убийство было задумано не ради убийства, а для того, чтобы посадить Рыбкина. Причем, посадить наверняка, по тяжелой статье.

— А за что ему Колю ненавидеть? Ведь они десять лет не виделись.

— А Кузнецова за что? Они вообще не знакомы. По крайней мере, Кузнецов его не знал. Глупость получается. Возможно, мы просто зациклились на Кузнецове. В том смысле, что думали, что убить хотели именно его. А если Кузнецову просто не повезло? Если Сиротину было все равно, кого убивать, главное потом свалить все на Рыбкина?

— Тогда надо искать причину такой неприязни.

— Вот именно! Об этом надо с Рыбкиным разговаривать, а он пропал. Мы и так кучу времени потеряли, отрабатывая связи Кузнецова. А его не за что было убивать.

Я сидела, совершенно сбитая с толку. Так привычно было думать, что убили Юру из-за каких-то старых обид, из-за денег. Даже вариант с местью кого-то, пострадавшего от неуправляемых собак, не казался совсем уж фантастическим. Но осознать, что убили его просто потому, что один человек хотел свести счеты с другим, было трудно. Практически невозможно. Ведь в этом случае терялась ценность человеческой жизни как таковой. Был ли Юрий Кузнецов плохим человеком или хорошим, не имело никакого значения. Он был просто пешкой в чьей-то страшной игре. И им, как пешкой, просто пожертвовали ради своих планов. И никому его не жалко, кроме родителей и Тани Ковалевой, которая даже говорить о нем плохо не хочет, чтобы не сливаться с общим хором.

Таня Ковалева, девушка с внешностью подростка, одна-единственная решила противостоять общему мнению. Она единственная была Юре Кузнецову другом. И осталась им после его смерти. Пусть даже своими представлениями о дружбе, она немного искажала общую правдивую картину, ее нельзя за это осуждать.

К тому же, в конце концов она все рассказала.

Вот только никакой ценности эта информация не представляет. Просто еще одно напоминание о Юриной детской психотравме и ее последствиях. Даже и рассказывать сейчас об этом Димычу не стоит.

В тот самый день…

Погода стояла — как по заказу. В прозрачном воздухе листья на березах казались не просто желтыми, а золотыми. И тишина до звона в ушах, и скупое осеннее солнце теплой ладошкой по щеке. Все это успокаивало и даже как-то умиротворяло. Как будто не убивать шел, а хорошее дело делать.

А может, так оно и есть? Это ведь, как посмотреть. Для кого-то это убийство, а для кого-то — единственный выход.

Он потолкался немного среди зрителей, обошел вокруг площадки, еще раз примериваясь, и убедился, что место, выбранное накануне, самое удачное.

Потом пошел прогуляться в лес, чтобы успокоиться окончательно и глаза возможным свидетелям лишний раз не мозолить.

Щит рекламный поставили на то же место, что и на тренировках. Видно, чтобы собак с толку не сбивать. Вот спасибо вам, братья-дрессировщики за такую заботу! Он ведь тоже место заранее выбрал. И все утро боялся, что если щит переставят, придется быстро искать новую позицию, выбирать, оценивать, корректировать. А тут можно сказать, на все готовое пришел.

Осталось только второго этапа дождаться.

Объект вышел на площадку не с самого начала. Опять повезло — было время приноровиться к интервалам между выстрелами. Он даже шептал потихоньку, стоя за спинами возбужденных борьбой на площадке зрителей. «Раз-два-три-четыре-пошел-пять-шесть-бабах!». И снова: «Раз-два-три-четыре…».

Скоро поймал себя на мысли, что все это ему уже надоело до чертиков. Хочется, чтобы поскорее вышел объект. Сделать свое дело, скинуть ствол, благо кустов вокруг полно, и уходить на остановку. Главное, дыхание выровнять и подумать о чем-то постороннем. А если он до остановки дойдет без проблем, тогда вообще можно расслабиться. Там народу полно, и одет он как все. Джинсы да куртка старая кожаная.

Объект появился — и снова радость неожиданная. Шлем надевать не стал, пижон. Он-то уже примеривался, чтобы в шею стрелять, между шлемом и воротником, а тут такая удача.

Совсем легко на душе стало. И всякие там мысли про то, что убийство грех, и тому подобное, как-то сразу ушли. Спокойно стало. Даже радостно, будто звенит все внутри. И солнышко светит, надежду дарит. Может, все еще изменится, по-другому повернется? Бывают же в жизни чудеса.

Вот так, размечтавшись, он пристроился за спиной толстухи в ярко-красной куртке, ствол вытащил без лишней суеты. Тот в руку лег привычно, словно и не было многолетнего перерыва. И ощущения те же, что раньше на соревнованиях — внешне спокоен, а внутри потихоньку так екает: «Смогу — не смогу?».

Смог.

Прицельную планку с мушкой совместил, цель нашел, выдохнул, задержал дыхание…

А вдруг все изменится?

И только когда объект дернулся еле заметно и обмяк в этом своем панцирном костюме, он понял вдруг, что ничего теперь не изменится.

Вот теперь точно, никакой надежды. Потому что надежду свою он сам только что с линией прицела совместил и плавно на спусковой крючок нажал.

И даже будто солнце погасло. Не стало ничего: ни радости звенящей, ни золота листьев под ногами, ни теплых ладошек на щеке.

И впереди только слякоть, тоска и безнадега. Все как всегда.

Как до остановки добрел, он совсем не помнил. Спохватился уже почти у самой дороги, что пистолет так и не выбросил. Хорошо хоть ума хватило сразу под куртку его сунуть.

Идиот! Какой же он идиот, что согласился.

Со стороны площадки вдруг донесся протяжный собачий вой.

Сначала подумал, что показалось. А потом вой повторился, но уже громче и страшнее. Тоскливый, многоголосный.

И солнце потухло для него окончательно.

Только слякоть и безнадега.

— Ну что тебе, трудно? — канючил Димыч в трубку. — Сама же обещала помогать, а теперь отказываешься.

— Я не отказываюсь помогать. Но только если серьезно, а не такую ерунду.

— Это не ерунда. В нашем деле ерунды не бывает.

— А по-моему, ты просто хочешь меня услать куда подальше, чтобы я не болталась под ногами.

Димыч замолчал, и это еще больше убедило меня в собственной правоте.

Обидно, между прочим. Я к нему со всей душой, а он меня воспринимает как досадную помеху. И даже не особенно это скрывает.

Он может сколько угодно меня убеждать в том, что мелочей в их деле не бывает. Но как, скажите пожалуйста, расценивать вот эту его просьбу? Съезди, Наташенька, еще разок к Лиде Новиковой. Поболтай о том, о сем. Может Славная болтушка Лидочка вспомнит что-то важное.

Ведь сам вчера вечером объявил, что разработка связей Кузнецова ничего не дала, и, похоже, убили его просто так, чтобы подвести под монастырь Колю Рыбкина. Зачем же снова ворошить прошлое Юры, если это все равно делу не поможет? Да еще таким жестоким способом — беседуя с гражданкой Новиковой. Сам-то, небось, к ней не едет, отговаривается кучей дел.

— Ну и что такого интересного может вспомнить Лида? О чем мне с ней беседовать? На какую хоть приблизительно тему?

— Расспроси ее еще разок про новое замужество Ольги Кузнецовой. Поподробнее. Нет, не про сегодняшнее, с американцем. Тут как раз все понятно. Про тот раз, когда она собиралась замуж за этого хлюпика. Как его там? Вот за Лелика, правильно. Почему та свадьба расстроилась? Только объяснения в стиле «сначала хотела, а потом передумала» меня не устраивают. Даже у вас, баб, ничего не бывает просто так, это вы притворяетесь. Должна быть какая-то причина.

— При чем здесь Ольгино замужество?

— Мало ли. Может, ту свадьбу бывший муженек расстроил на самом деле. А когда попытался и в этот раз такое провернуть, его и застрелили.

— Каким образом он мог расстроить свадьбу, скажи пожалуйста? Они разведены официально. Как ты вообще себе такую ситуацию представляешь? И кто в таком случае убил Кузнецова? Сама Ольга? Или заморский жених приехал на денек?

— Я понимаю, что все это выглядит притянутым за уши. Но это единственный не до конца выясненный момент. И он мне покоя не дает. Съезди, что тебе, трудно? Ты ее быстрее разговоришь. У вас же всякие женские секреты вечно, мне эта Лида может и не рассказать чего-то.

Очень я сомневалась, что для Лиды Новиковой существуют какие-то запретные темы. Но спорить дальше не стала, пообещала напроситься в гости к ценной свидетельнице.

Встретиться с Лидой получилось только вечером, после девяти. До этого она работала и пообщаться всласть не могла — обстановка на работе не та, покупатели все время отвлекают.

В воспоминания про чужую личную жизнь Лидочка ударилась с удовольствием. Даже и просить сильно не пришлось. Рассказывала подробно, не упуская даже самых мелких деталей. Интересно, как она держит все это в голове? Тут про себя ничего толком вспомнить не можешь, не то что про школьных подруг.

Лелик появился у них в четвертом классе. Обычный такой, ничем не примечательный. Пришел первого сентября на линейку, ни с кем особо не разговаривал, сел, куда показали, и промолчал весь день.

Он и потом больше молчал. Был сосредоточенным и задумчивым. Сначала думали, что себе на уме пацан, сторонились даже. Но никаких пакостей со стороны новичка не последовало, и класс потихоньку расслабился и привык. Даже друзья у Лелика появились быстро и незаметно. Вроде недавно сидел молча на третьей парте, тихий и незаметный. И вдруг оказалось, что в друзьях-приятелях у него пол-класса. Да и в другой половине врагов не было. Ровные отношения со всеми. Он ни с кем не ссорился, в драку превым не лез. Но если задевали, спуску обидчикам не давал.

Учился хорошо. По всем предметам, кроме английского, который ему никак не давался. А может, все дело было в англичанке, которая невзлюбила его с первого урока. В чем была причина этой неприязни, никто так и не понял. А сам Лелик или правда не знал, или говорить не хотел. Все склонялись к мысли, что знает, но не рассказывает. Уж больно спокойно он к этому относился. Англичанка, Вера Павловна, вся на нервы исходит, пытается и так и эдак его задеть побольнее. А ему будто дела нет, какая там оценка по «инглишу» выйдет за четверть.

В аттестате по английскому у него четверка была. Не то англичанка сдалась, не то директриса на нее надавила, чтобы не портила картину успеваемости. По всем остальным-то предметам у Лелика пятерки были в основном. Вроде и в отличниках не ходил особо, а аттестат получил получше многих. Потому что к учебе относился серьезно и основательно.

Он вообще ко всему в жизни так относился. И влюбился так же. На всю жизнь.

Оленька Сидорович сидела на соседней парте. Маленькая, худенькая, большеротая. Неопределенного цвета тонкие волосики заплетены в две косички коральками. Коральки эти все время топорщились в стороны. И ушки у Оленьки торчали. Так что получалась не девочка, а недоразумение — ушки, косички, над ними два банта. Эти выступающие детали на голове первыми бросались в глаза и портили все впечатление. Ее даже какое-то время дразнили чебурашкой. Но Оля на это совсем не реагировала, в слезы не бросалась, и дразнить ее было неинтересно. Постепенно от нее отстали. Так и сидела она в этих своих косичках и бантах. Маленькая и пугливая, как птичка.

Лелик заметил ее сразу. Правда, вида не подавал. Он вообще скрытным был — никогда не поймешь о чем думает.

Через месяц Оля заметила, что он идет за ней после школы. Молча идет, на расстоянии. С разговорами не навязывается и вообще делает вид, что случайно здесь оказался. Она вначале так и думала, что случайно. Но ведь не бывает таких совпадений каждый день. А потом оказалось, что он и по утрам возле ее дома торчит и так же молча до школы провожает.

Потом уже вместе стали ходить. И правда, сколько же можно делать вид, что все случайно?

Так и ходили вместе до выпускного. Ольга привыкла к бессменному поклоннику, как к ежедневному восходу солнца. Вроде и хорошо, и необходитмо, а не замечаешь, принимаешь, как данность и внимания на этом не заостряешь.

Ольга вообще мало обращала внимания на окружающую ежедневную реальность. Ждала окончания школы, чтобы выпорхнуть в огромный и яркий мир. С головой нырнуть в шумную круговерть неизвестной, придуманной за долгие годы ожидания, жизни. Дни проходили незаметно, похожие один на другой до зубовного скрежета. Унылые вечера дома, с вечно чем-то озабоченными родителями, воскресная дачная «обязаловка», школьные будни с тоскливым ожиданием звонка и дорогой до дома с неизменным Леликом в качестве эскорта.

Для себя Ольга решила, что ни за что не будет жить так, как родители. Скучно и невыразительно. Ее жизнь будет похожа на сказку. Нет, лучше на карнавал. Яркий, неожиданный. Чтобы новые впечатления каждый день. Чтобы просыпаться утром с нетерпеливым ожиданием.

Точкой отсчета этой новой жизни должен был стать выпускной. Как будто закроется прежняя, на сто раз прочитанная страница, и откроется новая. Прямо на следующее утро и откроется.

Первым, кого она увидела на следующее утро, был верный Лелик. Стоял на своем обычном месте под тополем и вглядывался в ее окно.

Ольга прижалась спиной к стене, чтобы не мелькнуть в этом окне ненароком, и заплакала от обиды.

— Понимаешь, Ольга все время чего-то необычного хотела. Чтобы как в сказке. А откуда сказке-то взяться, если родители ее всю жизнь на заводе отпахали? Но кто же в молодости согласен на завод идти? Правильно, никто не согласен. Вот и Ольга мечтала о совсем другой жизни.

Лида одной рукой подперла щеку, а другой неторопливо размешивала ложечкой чай. Вид у нее был непривычно задумчивый. А ведь и она, наверно, мечтала когда-то о совсем другой жизни. Никто ведь в семнадцать лет не хочет в продуктовом за прилавком стоять. Все о великом мечтают. Это потом жизнь все по местам расставит. Кого-то во дворец, а кого-то за прилавок. Лида со своей судьбой смирилась, а Ольга нет. Поэтому одна жизнью в общем довольна, только любопытна не в меру, а вторая издергана бесконечными поисками счастья.

Словно подтверждая мои слова, Лида сказала задумчиво:

— Вообще, если по совести, Ольге надо было сразу за Лелика замуж идти. Он ведь ее звал. Прямо после школы пришел предложение делать. С цветами, как положено.

— А она?

— Да что ты! Она об этом даже думать не хотела. Нет, замуж она была готова идти, только не за Лелика. Она же его знала, как облупленного. Некоторые братьев родных так не знают, как она его. А кто же за братьев замуж идет?

— А Лелик что?

— Расстроился, конечно. Только не отступился. Он ее любил по-настоящему. Да и до сих пор любит. Такой вот верный рыцарь. Только он обыкновенный. Привычный и удобный. Надежный. Вот за ним бы Ольга была, как за каменной стеной. Только ей не стена нужна была, а чтобы необычный. Она вообще старалась так жизнь повернуть, чтобы ни на чью не похожа. Даже актрисой хотела стать.

— Актрисой? Она что, талантливая?

— Да какое там талантливая! Она завалилась на первом же туре. Нет у нее ни таланта, ни внешности особой. Таких актрис, как собак нерезаных. Но ей все равно чего-нибудь необычного хотелось. Знаешь, она ведь и за Юрку пошла не от большой любви, а потому, что он такой вот бесстрашный. Герой прямо, собак взглядом останавливал.

— Каких собак?

— Да во дворе у Ольги стая жила. Злющие, на всех бросались. Она по двору одна пройти боялась. А собаки же чувствуют, когда их боятся. Вот и эти чувствовали, просто проходу ей не давали. А Юрка собак вообще не боялся никаких. Вот однажды он Ольгу провожал, а стая эта и появилась. Ольга говорит, как в кино все было. Юрка молча к ним лицом повернулся и в глаза самому злому посмотрел. А потом пошел на них, тоже молча. Просто шел, ни палки никакой в руках, ни камня. Идет и смотрит в глаза. И они все разбежались. И потом, когда Юрку видели, сразу убегали и прятались где-то. Ольга рассказывала, что у нее тогда мурашки по спине побежали. Как-будто кино про колдуна какого смотрит. Только все рядом и по-настоящему. Вот тогда она в Юрку и влюбилась. За то, что не боится никого. Только ведь одно дело собак прогнать, а совсем другое — жить вместе. А этого Юрка не умел. Он никого, кроме собак своих не любил.

Ольга помыкалась, да и развелась. Опять о принце стала мечтать.

— А Лелик?

— Лелик ее опять замуж позвал. Она сначала отказывалась, потом согласилась. А потом передумала, прямо перед свадьбой.

Вот оно, нужный момент! Сейчас Лида мне расскажет, что там произощло.

— Да ничего не произошло. — Охладила мой пыл Лидочка. — Просто передумала она. Я же тебе говорю, она все о принце мечтала. А Лелик обыкновенный. Хотя, если по совести, то ей Лелика в мужья и надо. Заботливого и надежного. Ольга же ребенок по сути. Взрослая баба, а все в облаках витает. Поэтому и падает каждый раз больно. Ближе к земле надо быть, вот что я скажу. За Лелика надо было выходить этой дурынде, а не американца искать. Непонятно еще, что там за американец окажется.

— Зато с Леликом все понятно, — вступилась я за Ольгу. — Зачем ей этот хлюпик?

— Да какой он хлюпик? Ты что? Он знаешь, какой надежный. Основательный такой мужик. Да он мастер спорта, между прочим.

Ничего не понимаю. Образ основательного и надежного Лелика в моей голове никак не складывался.

— Лида, а Лелик — это от какого имени производное? Как его зовут вообще? Алексей?

— Да ты что, Лелик — это не имя. — Лида захохотала так искренне, что захотелось к ней немедленно присоединиться. — Это прозвище такое. Помнишь, в «Брильянтовой руке» Папанова так звали? Вот пацаны наши его копировали, а у Лелика лучше всех получалось. Так и прилипло к нему. До конца школы все: «Лелик да Лелик». По имени и не звали, так привыкли. А вообще он Игорь. Игорь Сиротин.