Смерть луны

1. Тридцать лет и три года

Старая беспочвенная луковица прозябала на кухне между оконными стеклами. Все ее родичи были истреблены на супы и подливки, и не так давно ее родной брат, золотой снаружи и синий внутри, большой сердитый лук, нарезанный поперечными ломтиками, украсил собой дунайскую сельдь. Теперь луковица, последняя в своем роде, умирала. Вместе с ней умирали воспоминания о подмосковном огороде, где капуста расстилала по земле свои сочные протуберанцы, салат завивался стриженым облачком и молодой лук, выкопанный из земли, формой своей напоминал комету с головой и хвостом.

Москва лежала в снегу, и снег не желал таять. Напрасно календари показывали середину марта, потом конец, потом стали подползать к апрелю. Старое, дырявое и хитрое небо плевало мокрым снегом на эти измышленья.

Перейдя от общих рассуждений к частному случаю, мы увидели Емельяна Ивановича за неясной и опасной мечтой. Емельян Иванович, придя однажды после работы домой, впал в задумчивость. В его одинокой комнате малиновым столбом стоял закат, и, рожденный маленьким стенным зеркалом, дремал на стене солнечный блик, золотой заяц, предвестник весны.

Емельян Иванович легко опустился на стул, и у стула сейчас же подломилась передняя правая нога. Емельян Иванович не удивился. Он давно привык к тому, что неодушевленные предметы плохо переносят его прикосновенье. Он взял стул и пошел в чулан возле кухни, где у него была клиника раненых вещей, начиная велосипедом и кончая чайником, у которого в первый же вечер от первого же прикосновения отпаялся нос.

Задумчиво насвистывая, Емельян Иванович выбрал из кучи вещей табуретку, хотя и слабенькую, но которую легко было подлечить железом: по одному гвоздю с каждого бока.

Взяв табуретку и молоток, с тем чтобы провести курс лечения на кухне, Емельян Иванович остановился. Очевидно, квартира была пуста в этот час. На кухне медленно и прозрачно капала вода. За стеной в соседней квартире телефон звал человека, но никто не отзывался: очевидно, там тоже никого не было.

Профессия Емельяна Ивановича отнюдь не располагала к мягкости и нежности. Он был токарь по металлу. Обтачивая твердые суставы коленчатого вала, он душой и телом уходил в работу. В свободное же время он конструировал модель чайника-монолита, неуязвимого ни со стороны ручки, ни со стороны носика. И вдруг теперь Емельян Иванович ощутил слабость. Вселенная, которая бессознательно представлялась ему гигантской, блестяще слаженной машиной, внезапно поплыла, как лодка по голубой воде весны.

Трехцветная мятая кошка прыгнула откуда-то с полки и замяукала у двери.

— Что, — спросил Емельян Иванович, — грустишь, товарищ? И тебя проняло? Ну, иди, ну, ступай, — продолжал он, открывая дверь. — Ишь, только хвост мелькнул. А интересно знать, когда она вернется.

— В две тысячи пятьсот пятидесятом году, — произнес за фанерой перегородки певучий голосок, — только их уже будет целых четыре. Впрочем, вы можете войти: я докажу вам это.

Емельян Иванович, крепко потирая лоб, потихоньку отворил одностворчатую дверь и вошел…

Пожалуй, нигде на юге в эпоху Гражданской войны так часто не менялись власти, как в городе, носящем имя веселой императрицы Елисаветы.

Зубной врач Б. Фличер, только что обставивший кабинет в Елисаветграде, в одно утро увидел, как его новое зубоврачебное кресло вылетело из окна второго этажа, окончательно смяв клумбу с анютиными глазками. Вслед за креслом полетела прекрасная коллекция искусственных зубов, затем громадный фамильный комод, которому было тридцать лет, и, наконец, сын зубного врача Б. Фличера — маленький Самсончик, которому было три года.

Тяжелый комод разбился вконец, а Самсончик, будучи чрезвычайно легким, только наполовину. Он остался жив и здоров, если не считать такого пустяка, как туберкулез позвоночника.

В результате всего этого зубной врач Б. Фличер, похоронив жену и надежды на собственный кабинет, переехал в Москву Сначала все здесь было враждебно и чуждо ему, начиная от людей и кончая способами леченья резцов. Но описанное начало весны застает Б. Фличера сравнительно устроенным, хотя и без кабинета. Он принимает в амбулатории, а Самсончик, тонкий и большеглазый, по причине позвоночника не встающий с постели, ждет его прихода, запойно читает и для своих лет знает чрезвычайно много.

Диапазон его интересов до крайности велик. Не переступая порога своей комнаты, он следит за всеми злобами дня: за бытом беспризорных, за успехами нашей авиации, за поведеньем реки Неглинки. Но больше всего, происходящего на земле, его занимают дела небесные. Вместе с Сатурном он гордится его девятью лунами, беспокоится за планету Уран, чей год равняется восьмидесяти четырем земным годам плюс двадцать восемь дней. Самсончик справедливо полагает, что такой большой срок обращенья вокруг Солнца не может быть приятен никому на свете. Климат нашей луны тоже дает обильную пищу для размышлений. Как известно, луна в продолжение четырнадцати земных дней непрерывно нагревается солнечными лучами. Затем наступает столь же длинная ночь, в течение которой наш спутник сильно охлаждается. Ясно, что такие резкие колебанья температуры, безусловно, вредны всякому, хотя бы и небесному телу. Но больше, чем звезды, планеты, солнца и туманности, больше, чем весь этот грозный, незыблемый мир, Самсончика пленяют кометы, которые приходят и уходят, у которых стремительный хвост перечеркивает небо и которые движутся по параболам. Причем само слово «парабола» Самсончик воспринимает весьма странно: слыша его, ему кажется, что он летит вниз головой в бездну.

Емельян Иванович потихоньку отворил фанерную дверь и вошел в комнату.

На старом ситцевом диване, сверстнике покойного елисаветградского комода, лежал горбатый Самсончик, с тенистыми синими глазами. Его шея была так тонка в воротнике рубашки, что Емельян Иванович, невольно смутившись, закашлял, как бы давая понять, что он только на вид такой здоровый, а по-настоящему в нем притаилась хворь. Но Самсончика не так легко было провести. Он по частям оглядел гостя и задумчиво произнес:

— Вы замечательно сильный, я думаю. Как поживаете?

Емельян Иванович снова кашлянул.

— Горло, — ответил он, — что-то вот. Был я вчера в пивной, ну, вышел оттуда и спел на улице пустяк, частушку одну, а между прочим произошло охлажденье мотора. Кроме того, еще разговор один был. В милицию даже меня водили.

— А какой разговор? На какую тему? — полюбопытствовал Самсончик и даже привстал от интереса. — Но почему же вы стоите? Сядьте, пожалуйста. Я очень рад. Я вас давно знаю по слухам. Я всех знаю в этой квартире. Но я, конечно, неизвестен. Все время лежу, кому это интересно? Сядьте вот тут.

Емельян Иванович сомнительно оглядел венский стул, потрогал его и ответил:

— Не беспокойтесь, я лучше на коврике.

— Так как же было в пивной, вы сказали? — напомнил Самсончик.

— Выхожу это я из пивной, — медленно начал Емельян Иванович, сев на коврик, — и такая у меня легкость вдруг появилась, что я вам объяснить не могу. Захотелось мне идти беззаботно вперед, прямо в никуда, и вдруг на дороге стоит гражданин и мне препятствует.

— Нарочно стоит, — перебил Самсончик, — или, может быть, он просто думал?

— Уж не знаю, думал он или нет, но он стоял на дороге. Я подошел и только что взял его рукой за плечо, легонько этак, как он возьми да упади, — понимаете?

— Я, положим, не понимаю этого, — задумчиво выговорил Самсончик.

Емельян Иванович пристально взглянул на него и перевел разговор на другое.

— Вот когда я на кухне стоял, — начал он, — вы сказали про год какой-то, две тысячи пятьсот с чем-то. Это вы про что, собственно?

Самсончик ответил очень вежливо:

— Иногда я бываю очень рассеянный. Вы сказали что-то про хвост. И я подумал, что вы говорите о комете тысяча восемьсот восемьдесят второго года, которая должна прийти в две тысячи пятьсот пятидесятом году, распавшись на четыре части. С кометами это часто бывает.

— Вот как, — молвил Емельян Иванович. — Почему же это бывает? Чудно как-то. Непонятно.

На что Самсончик ответил:

— Если вам без шуток интересно, то я вам дам свою тетрадь о кометах. Только, пожалуйста, пусть это будет между нами…

Емельян Иванович подержал на ладони протянутую руку, осторожно, как птенца, положил ее обратно на диван и вышел из комнаты с тетрадью под мышкой.

2. Тетрадь о кометах Самсона Фличера

Емельян Иванович прочел все это, осторожно сидя на неокрепшей табуретке. Из записей Самсона Фличера, кроме всего прочего, он извлек некоторые интересные подробности из биографии Юпитера. Он узнал, что исполинский шар именуется, и не без основания, «ловцом комет», ибо обладает свойством совращать кометы с их истинных путей силой своего притяжения. Кометные параболы, эти великолепные незамкнутые кривые уходящие в бесконечность, он превращает в эллипсы! И комета снова и снова проходит мимо солнца, не смея свернуть с предуказанного ей Юпитером пути.

3. Редкое явление: звезда превращается в комету

Дина Агреабль, о которой Самсончик Фличер написал, что она будущая звезда и что она часто плачет, в данный момент действительно плакала. Донимала ее печка.

На дворе было тепло, а в такие дни, как известно, печи греть не желают и выплевывают дым в жилые помещенья. Но самое обидное было то, что дымила печка не самой Дины Агреабль, а печка нижняя, бог знает чья, но, во всяком случае, неимоверно наглая.

На другой день после знакомства Самсона Фличера с Емельяном Ивановичем Дина Агреабль, не подозревая о том, что рядом находятся сердца, готовые любить ее, смотрела в жерло печи. Нетопленая печь дышала синеватым дымом, вдвое горьким оттого, что он был чужой.

«Не понимаю, — думала Дина Агреабль, наклонив голову набок и утирая слезы, — кто топит в такую теплынь и, главное, когда наверху есть другие печи и другие люди. Ведь у меня глаза слезятся от этого дыма. Ведь завтра у меня съемочный день, массовка, и Биркин обещал снять меня крупно с улыбкой. Но если я буду плакать, то как же тогда?»

Она открыла было форточку, но злая сырость тающего снега начала вползать в комнату, дым же не думал уходить. Тогда Дина Агреабль, пав духом, закрыла форточку и раскрыла дверь в коридор, сознавая в то же время, что такой поступок не этичен.

Полная луна, опоясанная облачной тесьмой, заглянула в окно. Осторожно обшарив предметы в комнате, она нащупала наконец кудрявую головку и остановилась на ней. И Емельян Иванович, выйдя в коридор с целью навестить Самсончика Фличера, неожиданно для себя вдохнул горечь дыма и девичьих слез, освещенных луной.

Наконец Дина Агреабль, убедившись в том, что дым не только не унимается, а, наоборот, свирепеет, решилась на последнее средство. Надев платок, она спустилась вниз и остановилась в затруднении перед звоночной таблицей. Подумав, она позвонила один раз, затем робко второй.

Она позвонила, она вошла. Чужая квартира враждебно встретила ее сундуками в передней и запахом незнакомой стряпни.

— Кого вам нужно? — хмуро осведомился человек, очевидно только что пристроившийся спать.

— Мне нужна печь, которая дымит, — робко ответила Дина Агреабль.

Однако при взгляде на хозяина печи стало понятно, что визит напрасен. Черные глаза под седыми бровями были полны яда.

— Я вправе поступаться, как мне благоугодно, со своей печкой. Моя вещь. Кроме того (тут он ехидно высморкался), теперь здесь у вас коммунистический рай. А вы знаете пословицу, что каждая гурия должна лететь до своего киоску.

И, говоря это, он широко распахнул входные двери. Дина Агреабль была так поражена этим ответом, что, подымаясь по лестнице, ступала на каждую ступеньку обеими ногами, как дети, словно никогда не занималась биомеханикой.

Чувствуя себя униженной и оскорбленной, Дина Агреабль решила отсидеться на кухне, пережидая дымовую атаку. Луна победоносно отражалась в большом медном тазу, и на выпуклых бедрах кофейника сидело по маленькой луне.

Войдя в кухню, Дина Агреабль увидала, как от того места, где обыкновенно ставились самовары, отделилась густая тень и, откашлявшись, спросила мужественным голосом:

— Товарищ, знаете вы, что такое автогенная сварка?

— Нет, — ответила Дина, — не знаю и знать не хочу.

— Это вы зря. Автогенная сварка, товарищ, это когда одна металлическая часть припаивается к другой при помощи горящего кислорода. Так вот, ежели один человек расшатался, то другой обязан наново спаять его.

— Я очень несчастна, — ответила Дина Агреабль. — Он не хочет перестать топить, и никто не может заставить его.

— Я могу, — моментально сказал Емельян Иванович. — Только прикажите. А что вы за голову все держитесь?

— Болит. Сегодня на съемке у нас в павильоне мне нужно было перепрыгнуть через забор. И я, для того чтобы лучше прыгнуть, отступила немного, вы понимаете?

— Конечно, я понимаю. Это правильно. Очень хороший тактический прием, — с увлечением воскликнул Емельян Иванович и присел было на край стола, но, услышав подозрительный треск, снова вскочил.

— Я отступила, — продолжала Дина Агреабль, — но при этом хлопнулась головой о запасной юпитер. И теперь вот она… шишка. К этому еще дым.

Емельян Иванович выслушал историю дыма.

— Одну минуту, — сказал он, — я сейчас вернусь.

И, оставив звезду экрана, он спустился вниз.

Злосчастная печь оказалась камином. Он самодовольно урчал, облизывая березовые дрова и похрустывая угольками. Перед ним на ковре за маленьким арабским столиком сидел хозяин камина и выдерживал шахматный натиск своего племянника, запивая все это черным кофе. Момент был серьезен. Белые, возглавляемые племянником, со всех сторон напирали на черную королеву, кони, все в мыле, рвались к ней на помощь, но встречали препятствия в виде двух гнусных пешек. В этот миг Емельян Иванович возник в комнате.

— На одну минуту, гражданин, — сказал он, — пустячная просьба, займет минуту.

Хозяин с неудовольствием оторвался от доски.

— Насчет урюка и смоквы зайдете завтра, — пробурчал он. — Томату осталась одна бочка, и деньги на бочку. А теперь до свиданья. Знаете вы пословицу: «Отдых человека подобен золоту: не посягай на него». Честь имею кланяться. Ходи, Аристарх!

После чего, не обращая вниманья на посетителя, он наклонился к камину и хотел подбросить еще поленце, но был остановлен твердой рукой.

— Гражданин, — выговорил Емельян Иванович, — я попрошу вас не делать этого. Там, наверху, такой дым, что черт-те что. У вас и так тепло, право слово, а там, наверху, больной человек мучается.

— Что значит тепло, молодой человек! — взвизгнул хозяин. — Что такое значит — тепло? Что вы мне за указатель? Знаете пословицу: «Ручей, обращаемый вспять, как змея, жалит обидчика?» Спокойной ночи. Ходи, Аристарх.

И он снова взялся за полено.

— Но ведь у вас же тепло, — настаивал Емельян Иванович. — Жарко у вас.

— Мне не жарко, молодой человек. Мне не жара важна, а уютная нега, — окончательно вышел из себя хозяин. — Не ходи, Аристарх, вот я его выброшу из комнаты. Он у меня запрыгает.

— А знаете вы пословицу: «Для того чтобы лучше прыгнуть, нужно отступить?» — сосредоточенно выговорил Емельян Иванович и действительно маленько отступил, но так неудачно, что опрокинул при этом арабский столик вместе с Аристархом.

— Ой, — вскрикнул тот, летя по направлению к камину, — дядя, я горю! Шах королеве!

Воспользовавшись смятением врага, Емельян Иванович залил огонь в камине полным кофейником кофе и побежал наверх.

4. Юпитер в действии

Кинодела Дины Агреабль шли неважно. Ее бесповоротно затирала Лесли Таймс, девушка с невообразимыми глазами. Глаза Лесли Таймс, длинные, огромные, со зрачками, расширенными жаждой славы и атропином, глядели из каждой картины и заставляли Дину Агреабль съеживаться от зависти. Но все же ей уже легче жилось на свете: у нее в этой холодной и быстро бегущей жизни появились друзья.

Вечером, придя домой после длинной и трудной съемки во враждебном сообществе Лесли Таймс, Дина Агреабль уходила в комнату Самсона Фличера, и все зло и все печали оставались за порогом. В этой комнате, возле старого ситцевого дивана, она наслаждалась беседами о мудром поведении звезд и необъяснимых капризах автомоторов.

Фличер-старший, умученный амбулаторным приемом, обыкновенно спал на кровати, подостлав под ноги газету и стеная во сне, как будто ему дергали зуб… А Емельян Иванович, Дина Агреабль и Самсончик, сблизив головы, поверяли друг другу свои предположенья и мечты.

Однажды, когда весна сделалась настолько ощутима, что даже самые закоснелые сугробы зашевелились, а водосточные трубы затрубили водяной марш, в такой вечер Самсончик, задумчиво глядя в потолок, сказал:

— Диночка, — сказал он, — я вам не говорил, о чем я думаю очень часто?

— Нет, Самсончик. Держи лучше градусник.

— Я вам скажу, о чем я думаю. Нам троим нельзя расставаться, вот и Емельян Иванович скажет. Раньше, например, я часто скучал и даже плакал. Я был совершенно один. Я думал: «Придет вечер, папа ляжет спать, что я буду делать?» А теперь днем я жду вечера. Вы приходите, вот градусник, мы разговариваем, я, наконец, могу показать вам карту звездного неба. Диночка, я прошу вас, не уходите. Как вы находите, Емельян Иванович?

— Диночка, — зашептал Емельян Иванович, сжимая руки и косясь на спящего папу Фличера, — я вам давно хотел сказать: так это мы втроем согласовались. Я, впрочем, жить без вас не могу. Бросьте вы то кино, будь оно трижды проклято! Мы, наоборот, дачу снимем, на дачу поедем, Самсончика под сосны положим, пускай дышит. А зимой я вас к машинке пристрою или еще куда. И никто не посмеет вас чужими глазами попрекать, что вот они, мол, лучше и больше ваших. А ваши, честное слово, самые большие.

— Замечательные глаза! — ответил, тяжело дыша от волненья, Самсончик. — Самые большие глаза! Дина, Диночка моя, отчего вы молчите?

Дина закрыла свои «самые большие глаза». Впервые, вместо скольжения плоских теней, она ощутила бурное тепло трехмерного сердца и тяжесть руки, за которую можно было ухватиться и не упасть. Вместо искусственных скал и бутафорских пальм была живая, настоящая сосна на даче под Москвой.

— Я подумаю, — тихо ответила она. — Самсончик, у тебя жар, лежи спокойно. Я подумаю, Емельян Иванович. Подождите до завтра…

Большие глаза Лесли Таймс были подкрашены. Дина Агреабль тайно и жадно глядела на нее сквозь резьбу ренессанского кресла. Ход ее мыслей был таков:

«Опять она на первом плане, а мной заткнули дырку в двух эпизодах. Опять она будет ресницами подметать партер до третьего ряда, а мне снимут кончик носа».

Она протянула руку и тронула старую картонную пальму, осеняющую, по ходу сценария, тропическое побережье. Она думала дальше:

«Вот пальма, она не вянет, не растет, и ничего ей не делается. Вот этот лист разворачивается уже второй год. А живая сосна будет шелушиться под солнцем, и по ней будут ползать муравьи».

Мимо Дины Агреабль легко пробежал помощник режиссера в клетчатой кофте, держа в зубах какой-то шнур. Она проводила его своими забракованными глазами.

«Не надо всего этого, — сказала сама себе Дина Агреабль, глядя вокруг. — Кончено. Здесь я в последний раз. Емельян Иванович, — в мыслях своих обратилась она к нему, — видите, я согласна. Хорошо быть знаменитой, но очень трудно. Кроме того, Самсончик болен. Мальчик одинок, отец у него зубодер и нищий. Я согласна, Емельян Иванович!»

— Приготовились. Начали, — вяло сказал режиссер. — Этой черты не переходите: здесь море.

— А-адну минуту! — крикнул откуда-то сверху помощник. — Сейчас…

Он яростно двинул ящик.

Лесли Таймс села на опрокинутую лодку, забрала колени в руки и навострила ресницы.

«Грох!» — раздалось откуда-то с потолка. Какой-то тяжелый предмет, полный сора, слетел сверху, взметнув пыль, как пламя.

— Начали, — вяло повторил режиссер, протирая пыльные очки. — Этой черты не переходите: здесь море.

— Не начинайте, — сказала Лесли Таймс, — вы засорили мне глаз.

— Нет смысла отменять съемку, — выговорил режиссер.

Он взглянул в сторону и сквозь ренессансную резьбу увидел жгучий немигающий глаз.

— Прекрасно, — одобрил он, — Агреабль, закутайтесь в шаль и садитесь на лодку. Начали…

Угрожающе и маняще загудел юпитер…

Самсончик лежал на диване, горестно подвернув под себя ноги. Он уже знал все. В закатной тишине в комнату вошел Емельян Иванович и, как башня, встал в дверях. Он не говорил ни слова.

— Емельян Иванович, дорогой товарищ по несчастью, не молчите так, — зашептал Самсончик. — Мне так больно, но я терплю.

Он прижал к груди «Тетрадь о кометах».

— Сверкнула, и нет! — воскликнул Емельян Иванович, горько воодушевляясь. — А я уже привык к ней. Гулял «благоразумно, как при солнце», — язвительно продолжал он. Но, увидя выражение Самсончикова лица, круто повернулся и вышел в кухню.

В кухне между оконными стеклами было изменение. Старая, дряблая луковица уже окончательно умерла. Но из ее бока шла зеленая и острая стрела. Невзирая ни на что, наступила весна.

1926