Смерть напоказ

МОНОЛОГ III
Внутренняя Монголия

Время, когда я принялся фотографировать продукты собственного пищеварения. Жидкий понос, дерьмо, разлетающиеся по белой эмали унитаза брызги и скупые струйки говна, я принялся снимать их на пленку. Нумеровать, собирать: испражнение №1, №2. Вода не спускалась, они скапливались, прибавлялись друг к другу. Сочетания, композиции, никаких белых оборок. Обильные наложения, химические приросты. Все это влекло за собой волшебные следствия: извращенные наблюдения за раствором, меняющим цвет при последующих опорожнениях, множащимся (как растения), в котором появляются причудливые разводы. Я проводил там долгие часы, стоя на коленках, словно у жертвенника, с интересом, растущим оттого, что чудеса эти принадлежали мне самому. Я поклонялся им, будто волшебным реликвиям, церковным винам с привкусом вырождения. Какой букет! Сортир был заперт, словно потайная комната Синей Бороды, тесный стенной шкаф, таящий в себе белокожие женские тела с перевязанными запястьями и разложенные так, что возникал геометрический рисунок, исполненный с изяществом мастера, из горла лились вопли ужаса, а глаза вылезали из орбит. Ключи хранились у меня. Все это воняло. Секретная лаборатория с белыми и холодными стенками, которую я осквернял, чуть прикрыв глаза, остановившиеся от удовольствия, испытываемого при виде теплого жидкого дерьма, что, омывая наши животы, разрывает анус. Я заходил туда одетым, а выходил растерзанным, дрожащим, бредящим. Я провоцировал безудержные опорожнения, заглатывая всевозможный жир, чернослив, свиные яйца. Мягкое, гнилое вещество, упадочность вызывающих головокружение стен, на которые я опирался ночами, чтоб не упасть. Завязав глаза, я опасался головокружений и свежего алого мяса, которое с его патрубками и закруглениями служит материалом для моих кишок. Прочие выделения не заслуживали жертвенника, отправляясь прямиком в мусоропровод, я садился на его темный зев, подставив ему собственную дыру, чтобы тот вдыхал ее запах, я сплевывал туда густую, пахучую слизь. Там дул ветер, они летели вниз, прямо, делая «плюх!», отвергнув всякие приключения. Я фотографировал свои сопли в раковине, языком вытаскивая их из носа, такие зеленые, темные, студенистые. Сбор, вивисекция моллюсков, беспозвоночных. Я добавлял туда мочи, что брызгала на них, текла поверх, заставляя сбиваться в полупрозрачное пюре, сквозь которое виднелось таинственно отливающее синевой дно раковины, единственного возможного вместилища, сосредоточия этих еще живых даров. Мерцающие реснички вокруг студня. Плазма. Чей-то глаз. Моя рука. Или просто кость. Дивное головокружение сопли, стихийно выскальзывающей из носового сфинктера, ослабленного, словно очко, и всасываемой черной, зияющей дырой сральника, временами освещаемой синеватыми отсветами ободка. Нога на педали, чтобы ветер мог лизнуть щель. Будто появившаяся неизвестно из каких видений, вытекшая во сне слюна, которая будит, холодя щеку, и которую потом отыскиваешь на подушке, различив выдавшее ее пятно. Скоро оттенок экскрементов густеет, они распадаются на части. Через шесть часов зараженная поносом вода краснела. Потом темнела, изощренные чернила, становящиеся со временем все более ядовитыми. Засунуть туда голову, захмелеть, держа лицо над самостоятельно приготовленной бешамелью. Мой первый поступок, который помнят родители, — когда я пожирал собственное дерьмо, — вот мать, вот я в колясочке. За этим она меня и застала, перепачканного, наевшегося, рыгающего и счастливого.

Собрать студень в стеклянную пробирку. Наблюдение, спустя двенадцать часов, за отстоявшимися брызгами. Катары из жопы. Все покрыто тоненькой жировой пленкой, еще сильнее потемнело, перемешалось с опием, стало темно-красным. Можно различить различные субстанции: части жира, кетчуп, чешуйки, частицы, скопления на поверхности. Плавучие, подвижные. Сгустки, вкрапления, более светлые массы. Восхитительное путешествие!

Овальные флуктуации, органические перемены, массы, множества. Второй день: на поверхности желтоватая корка, которую порой буравят личинки (рождение).