Смерть ничего не решает

Триада 5.2 Бельт

— Лихарь, не свисти.

— Да глазом клянусь, самотки видел да ухами слышал! Верно говорю — Хирюк то был. Что я, не спознаю, что ли? Ну-тка его в кровищу уделали, таки я ж не спорю, но он это был, он! И голос-то, голос не спуташь! Орал-тка знатно, кады ему кости на колесе ломали.

— От и говорю, что свистишь. — Толстый мужик в меховом жилете на голое тело, тряс кубок. Внутри перекатывались, звенели вороньи глазки. Лицо толстяка лоснилось от жира, нижняя губа обвисала под тяжестью серебряного обережца, и видны были белесые, покрытые мелкими язвочками, десны. — Хирюк, что твой лоб — крепкий был аки каменище. И орать бы не стал.

— А ой-тки ты мое, не стал! — захрюкал лысоватый тип в цветастом халате, перевязанным крест-накрест теплым платком.

Он сидел близко к огню, сунув ноги в кучку серого пепла, которую то и дело пополнял, голыми руками выгребая из костра угли. — Верещал, что хряк недорезанный. И покаялся будто по писаному! Я самки-сам слышамши, как сознался, и что по наущенью кашлюнов вахтагу сбил, и что людей на бунт подговаривал, и что это он под Фельтином склады с зерном пожегши, и что на Сонный Гув мор тож он наслал.

— Каялся, ага. Чистосердешно, видать… Тебя, мурло, на дыбу на часок — и ты покаешься.

— Ну-тка да, но-тка нет, — возразил лысоватый, подвигаясь и позволяя присесть Бельту. — Ты всякое говорить можешь, но всем ведомо, что от кашлюнов все беды. Посулили недурную деньгу кхарны, он и засыкался. От кашлюнов всё зло.

— И от крыланов, — наконец вставил слово Бельт, до того вежливо отмалчивавшийся, дающий к себе привыкнуть этим подозрительным ко всему людишкам. Почти искренне сказал, потому как шрам не то, чтобы болью налился — засвербел, напоминая.

— И от них тож. Особливо здесь. Я — Лихарь, — представился мужичок, хлюпнув носом. Он поворошил палкой в костре, распугивая вокруг пламени искры, сунув руку, вытащил горсточку угольков, которые тут же высыпал на пепел. Похлопал, разровнял, подул, распаляя жар. — А энто, значится, Жорник.

— Бельт.

— Это который вроде арбалетного? — заржал Лихарь.

Костер был шестым или седьмым по счету, далеким от того, самого первого, вокруг которого дремали пьяные артисты. Разбуженные пинками и оплеухами, они ныли, скулили, клялись, что ничегошеньки не видели, а то, что до того говорили — глупости и шутейство. И не ясно было — действительно ли они тогда соврали или теперь врут, силясь избежать грядущей расправы. Пара тумаков, слезы, визг и новое признание: все-таки видели, хотя саму Майне ли, одну ли из шлюх, каковых в округе множество — не понятно.

Но именно артисты подсказали найти загляда. Они же объяснили, в какой стороне искать и кому задавать вопросы, и как отвечать, чтоб не получить ни ножа в бок, ни стрелу в спину.

Пока, благодаря их советам, получалось без особой крови. Выйдет ли в этот раз? Или просто дальше отправят? Или назад завернут, послав к железным демонам?

— Сыграймо? — предложил Жорник, окинув оценивающим взглядом одежду Бельта. Уточнил: — Так варухаешь, аль с приглядом? Чью грабу рыжьишь?

— Ничью.

— Пересвистень, значит-ко.

— Лишь бы не высвистень. — Лихарь тотчас подобрался, руки его исчезли в складках платка, не иначе, нащупывая рукояти ножей. — А то, знаешь, мил человек, бывает, что придет-тка кто, сядет и начинает высвистывать всякое. Насвистится, насвистится, а там, глядишь-тка, и расцветают по обочинкам деревца-то покойничками.

— Уймись, — проворчал Жорник и, отставив в сторону вороньи глазки, прибавил: — Бурча про него доложился, дело у человеца, только вот играть он не желает. Брезгует, видать.

Мутные серые глаза, не добрые и не злые, обыкновенные. И неужели этот толстяк и есть тот самый загляд, старшина фартовый, поставленный за бандитским порядком следить?

— С уважением к ясноокому Жорнику…

Лихарь тоненько заржал, зашевелил пальцами ног, разрушая серую пепельную кучу.

— Ясноокий Жорник, о-хо-хо… а, ясноокий Жорник?

— Имею дело, — в шестой раз за этот вечер произнес Бельт. — У нас пропажа случилась.

— Бывает, — вполне мирно согласился загляд. — Пропажи-то, они кажный день приключаются. Вот с самого утреца, только-только глаза продерешь, того самого мерзкого клопа, что разбудил, ногтем раздавишь, на Око глянешь и натурально самой возвышенной благодати переполнишься… А оно оказывается, чего-то уже и сперли.

— Вот-вот, — поддакнул Лихарь. — Совсем отвлечься нельзя, мигом что-нить склеят. Это даже не брысы, а гужманы какие-то.

— Уважаемый Жорник, — Бельт, уже привычный к подобным поворотам разговора, быстро направил его в нужную сторону: — Дело такое: загостилась девица-наир у каких-то радушных людей. Слишком загостилась. Пора ей возвращаться к деду-ханмэ. Он ведь огорчен, а когда ханмэ огорчен — совсем нехорошо бывает. Всем.

Загляд зевнул и, похлопав по брюху, заявил:

— Жрать охота.

— Зато, — не обратив внимания, продолжил Бельт, — бывает хорошо тем, кто ханмэ помог, избавил от огорчения. Будут деньги, будет память о хорошем загляде.

— А он наглый, — перебил Лихарь, вытягивая ноги из пепла. Тут же выковырял из-под задницы сплюстнутый от долгого на нем сидения башмак и, высунув от усердия язык, принялся натягивать на босую ступню.

Жорник махнул рукой и из темноты появился какой-то человек, одетый весьма прилично и чисто. Склонился, подставляя ухо загляду, кивнул и снова исчез в темноте.

— Сыграем? — повторил предложение Жорник, поднимая кубок. — Уважь хозяев.

— Ай-я-яй, троечка-деточка-лапочка моя, ну же роднулечка-симпампушечка, — Лихарь остервенело тряс кубок. — Троечка-закроечка, начерно иду!

Он резко дернул запястьем вверх, потом вывернул вниз, переворачивая кружку с вороньими глазками над разостланной на земле дерюгой, и склонился, изучая. Продолговатые палочки, отлитые из железа, с одной стороны были покрыты белой эмалью, с другой — черной; но таких выпало аж четыре, да и по зарубкам глядя, вышел Лихарь не на тройку желанную, а на цельную руку.

— Ох ты етить твою мать, обухом да под дышло, чтоб…

— Сюда давай, — Жорник сгреб глазки в кубок, затряс и, быстро выдав, — набело, — кинул.

Выпала двойка, и загляд, счастливо осклабившись, загреб себе и Лихарев пояс с медными бляхами, и Бельтову шапку.

Игра шла давно, костер почти погас, да и другие, которые поначалу виднелись в отдалении, тоже притухли, проступая сквозь ночную тьму рыжими искорками.

Время, время идет. Вот что беспокоило Бельта, а вовсе не проигранные монеты и шапка. Будь его воля, он бы их до первого замёта отдал, еще и крутку приложил сверху. Одним словом, всё то, чем заранее решено поступиться при таком исходе. Но увы, плевать загляду и на вес кошеля, и на разноцветное шитье, что делает войлочную шапочку такой дорогой. Ему важна сама игра, перестук глазок в стакане, кувырканье по дерюге, выбор между черным и белым. Кто знает, может быть, он и не мухлюет даже…

А время-то идет. Орин, небось, бесится, но спасибо Всевидящему, не лезет, держится, как велено, в стороне от костра. Или это он не от разума, а потому как спеленали его по-тихому людишки загляда? Не идиоты ведь, натасканы на всякую укрывку. И лежит сейчас Орин, веревкой придушенный или, чего доброго, ножа отведав. Хотя и он ловок, не за даром в десятке лучшим скрытником держали.

— Ну, что, мил человек? — Лихарь принялся натягивать второй ботинок, с виду еще более разваленный, чем первый. — Чего ставишь?

В круг костра шагнул тот самый, приличный, отосланный часом ранее. Теперь уже он нашептал чего-то Жорнику, но уходить не стал, шмыгнул за спину загляду и замер в тени.

— Спрашиваю, на что играем?

— А заканчивать не пора?

— Агась, токмо ты вот этот поясок поставь, в котором нормальная денежка спрятана за подкладочку. И чтобы тебе обидно не было, моя ставочка под стать будет — чернявая девица. Согласись, жирный кусман?

— Эх, господин Жорник, нехорошо играть на наир.

— А я, Арбалет, вовсе и не на девицу играю, что ж я — совсем дурак? Я катаю на шепоток о той девице. Можно сказать, на помочь бескорыстную и своевременную.

— Твое дело, загляд. Пояс так пояс. Шестерик, на черно.

Бельт даже не тряс, просто перевернул стакан и открыл замёт. Все шесть глазков лежали белой стороной кверху.

— Не фартовый ты, Арбалет, не фартовый. Но мы — человецы деловые и приличествующие, а потому поясок-то сымай, но и уши раскрой. Пойдешь тудой к берегу, там колымажница о двуконь стоит, кумачевая поверху, да с желтыми заплатами. И колесы у нее железом обитые. Спросишь Сполина Рудого, ну или сам найдешь, он у нас приметный.

— Кривой на один глаз да по щеке клейменый, — произнес Приличный из-за спины Жорника. — Почти как ты.

— Во-во, клейменый. И лыбится постоянно. Скажешь ему, что загляд Жорнушка послал и велел воротить сверх договора взятое да на хранение отдатое. Ну а кобениться будет, можешь рожу подправить, на то тебе мое высоченное благословенье, а то и вправду, совсем обнаглевши…

К немалому облегчению Бельта, фургон находился там, где и было сказано: на берегу реки. Задние колеса его съехали на лед, передние, подпертые камнями, почти вмерзли в землю. Рядом стреноженные да привязанные к ободу стояли две лохматых коняшки, а между оглоблей горел костер, около которого, укрутившись в одеяло, дремал человек.

— Н-ну, твари, — прошипел Орин, дуя на ободранные ладони. Он действительно чуть было не попался жорниковым умельцам, пришлось изрядно поползать по таким узким щелям и вонючим канавам, каких отродясь не видывал.

— Тут будь.

Бельт не стал красться, открыто вышел из темноты и окликнул:

— Ночи доброй. Мне бы Сполина повидать.

Человек зашевелился, забурчал, потом поднялся во весь рост: был он высок, широк в плечах и по-медвежьи неуклюж.

— Привет у меня к нему.

Молчание. Сопение. Удар кулаком по боковине фургона. Затрещавшие доски, хрустнувший лед.

— Ты — Рудый?

Кивок.

И вправду он. Теперь, подойдя ближе, Бельт разглядел изуродованное ожогом лицо, с одной стороны заросшее косматой бородой, с другой — стянутое рубцами так, что пустая глазница съехала куда-то на щеку, а губа задралась, обнажая зубы. Чудилось — и вправду улыбается Сполин, страшно улыбается.

— Я от Жорника, с его словом. — Руки чуть ближе к животу, вроде как пусты и открыты, но в случае чего… — Загляд велел вернуть то, что вчера сверх договора перепало.

Пыхтение, сжатые кулаки, опущенная голова. Здоровый, сволочь, такого с одного удара не свалишь. А если резать — снова потом с заглядом разбираться.

— Верни, Сполин, к чему тебе лишние хлопоты?

Лишь бы Орин не сорвался, лишь бы не полез с мечом.

— Верни, — тихо повторил Бельт.

Сполин медленно, словно нехотя, кивнул.

Майне лежала в деревянном ларе, заваленном грудой тряпья и почти неприметном в темноте фургона. Лежала с туго стянутыми запястьями да лодыжками, с кляпом во рту и мешком на голове. Не шевелилась, будто мертвая. Но нет: подлетевший Орин мигом разрезал кожаные ремешки, стащил мешок, избавил от кляпа и, подтянув к костру, принялся разминать запястья.

— А вторая… второй… вторая, — все-таки поправился Бельт. — Где? Где еще одна девушка? Ты понимаешь?

Сполин мотнул лобастой башкой и, присев возле костра, натянул на плечи драное одеяло.

— Вторая где?

Поняв, что ответа не получит, Бельт запрыгнул на приступку, забрался в фургон и, вдохнув сладко-горькую смесь из намума, притираний и нечистот, громко крикнул:

— Ласка!

Прислушался. Тихо. Только пялятся из темноты испуганные глаза: затаились Сполиновы шлюхи, даже дышать боятся. Правильно, пусть боятся, потому как сейчас Бельт был в ярости. Оттого, верно, и не сразу сообразил, кому вопрос задавать.

Майне, уткнувшись в плечо Орина, тихо всхлипывала, тот же нежно гладил черную макушку, приговаривая что-то ласковое, утешающее.

— Ласка где?

Поняла. Обернулась. Оскалилась и тут же сглупила — ударилась в слезы.

— Н-не знаю… нас разделили… сразу. Они следили.

— Бедная моя, — Орин обнял девушку.

Бедная, ага. Злая и глупая: думала, так просто с местной шантропой договориться и Ласку сбагрить. Вот только не ожидала, что ее и саму в ларь засунут и маловато будет властного блеска в глазах да притопывания ногой. Хитрая да перехитренная. Змея. Наир.

— Я не знаю, где она. Орин, мне так страшно было! Я ждала, что вы придете, что ты придешь… А тебя все не было… я… я думала, что это — всё. Молилась Всевидящему… Спасибо вам, я никогда не забуду.

Она сама шагнула на встречу, самоуверенная, как все их племя. Отвернувшийся было Бельт схватил ее за горло, сжал пальцы так, чтоб не задохнулась, но почувствовала силу, потянул вверх, заставляя подняться на цыпочки, и повторил вопрос:

— Где Ласка?

— Бельт, ты сдурел!

— Дернешься, шею ей сверну. Ласка где?

В черных глазах Майне блестели слезы. Но не от обиды, а от злости за вторую за день ошибку. Больше она не допустит. А может и вправду шею свернуть? Орин побесится, ну да потом жить много легче станет. А от Хэбу они уйдут прытко, ни хрена этот пердун не сделает…

— Где? — Еще немного сдавить, чтоб воздуху почти не было. Скалится, цепляется руками за запястья, царапает коготками кожу, шипит, задыхаясь.

— Отпусти ее! Она ведь не знает!

Всё она прекрасно знает, только вот будет ли в том знании польза спустя столько времени? Но попробовать стоит. Бельт ослабил хватку.

— А там, где и положено шлюхе, — хриплым, но спокойным, почти ледяным голосом ответила Майне. — Со шлюхами. Ну? И что ты мне сделаешь? Убьешь? Только попробуй, найрум.

— Кому ты ее продала?

— Не знакомились.

Теперь можно снова сжать, поторопиться, пока Орин раздумывает и не поборол остатки сомнений.

— Ч-черноволосый… — просипела Майне. — Ц-цветок на щеке. Роза. Пальцы на левой руке какие-то перекрученные… Отпуст….

— Фьотык, — сказал Сполин, до сего момента молчаливый и неподвижный, что валун. — На тракте ищи, от Гарраха вниз по реке, на Драничи. У него на колымажке две розы. И кобыла пегая.

И пояснил, видя удивление:

— Он у меня давеча Белянку сманил. Нагонишь — дай в рыло, и девкам егоным скажи, что я еще седмицу здеся стоять буду. Я добрый, а Фьотык — гужман и скотина.

— Нет, нет и нет! — В темноте хлева щуплая фигура Хэбу казалась выше и шире в плечах, грознее. Он перегораживал стойло, тряс худым кулаком, сыпал словами. — Безусловно, я могу понять причины, что движут вами, и даже не принимать остро ваше рукоприкладство по отношению к Майне….

Майне, которая наотрез отказалась идти в дом и теперь издали наблюдала за сборами, лишь нервно дернула плечом: полежать бы ей в том ларе еще денек, а то и не один, купца поджидая. А потом в другом ларе, пока до Лиги или Кхарна не довезут: там, говорят, чистокровные в большой цене. Сидела бы в шатре дедовом да радовалась, что паршивой участи избежала. Так нет, она отряхнулась, перья распушила, Орина за руку держит — защитника выискала — и на деда поглядывает. Небось, уверена, что все будет так, как тот скажет.

А вот хрена.

— Но… Порой следует оставить все, как есть, — продолжал Хэбу. — Для всех будет лучше, если ваша подруга останется там, где пребывает в настоящий момент.

Ага, в фургоне со шлюхами. Под опекой какого-нибудь ублюдка вроде клейменного Сполина.

— Шли бы вы отдыхать, — буркнул Бельт, рывком затягивая подпругу.

— Хорошо. Я допускаю, что ваша воинская честь не позволяет бросить…хм… женщину в беде, но… одно обстоятельство. Оно кажется незначительным, но все же… Она — наирэ. Майне — наирэ. Я — наирэ. А вы и ваш друг — нет.

— Спасибо, знаю.

— Тогда почему игнорируете это? Наирэ… — он взмахнул рукой, рисуя в воздухе круг. — Не забывать обид. Не прощать врагов. Уметь ждать. Уметь брать от тех, кто рядом. Уметь ответить. И я не хочу в перспективе получить удар в спину.

Хэбу выдохнул, и, опершись на ограду стойла, тихо сказал:

— Вы же всегда будете ак-найрум, всегда будете сидеть среди камней и только лишь наблюдать за табуном. Что бы ни делали, как высоко не поднялись бы, сколько бы раз не спасали ее, но… найрум — иная кровь. Пока нужны, она будет использовать, держаться рядом, но как только подвернется кто-то иной, более соответствующий происхождению, роду…

Пусть книгочеи над такими штуками головы ломают, а Бельт просто сделает то, что должен. В конце концов, там, на Гушвинском тракте, Ласка его голову тоже спасла. А долги надо отдавать.

Он, оттеснив плечом старика, вывел Румянца во двор, перекинул поводья и с легкостью, даже радостью оттого, что скоро избавиться и от нытья, и от уговоров, и от яда в Хэбовых речах, вскочил в седло. Но Ум-Пан не привык сдаваться. Подхватив полы шубы, хромая на обе ноги, он выбежал во двор и, ни мало не заботясь о том, чтобы не быть услышанным, торопливо заговорил:

— Послушайте совета старого человека, найдите себе другую женщину. Сейчас, после войны много вдовых, а среди них и те, кто раньше просто не глянул бы в вашу сторону, но теперь…Действительно много, только поищите. Лишь бы не наирэ. А эту — забудьте!

— Бельт! Вправду охолонь, не стоит она, я-то знаю. — Орин попытался было ухватиться за поводья, но Румянец, прижав уши к голове, оскалился и припал на задние ноги, готовый в момент свечой взвиться. — Шлюх много, голова одна.

Хэбу же, оказавшись сбоку, вцепился в стремя.

— Скоро состоится встреча, — теперь он шептал, громко и сипло, — с людьми, от которых зависит и моя, и ваша дальнейшая судьба. Возможно, в будущем вы сможете достичь многого, если будете достаточно благоразумны, чтобы прислушиваться к советам. Либо, если будете вести себя необдуманно, не получите ничего. Выбирайте! Здесь и сейчас. Только не ошибитесь. А платить надо за все и нынешняя цена — не самая высокая, уж поверьте. Проиграете намного больше.

Плеть опустилась на конский бок, и Румянец, обиженно взвизгнув, с места взял в галоп, опрокидывая старика на мерзлую землю. Вроде под копыта не замял, и слава Всевидящему: не хватало еще крови ханмэ, крови наир. Чтобы убедиться в ее отсутствии, Бельт придержал-таки коня в воротах.

Ничего, поднялся вроде. Вон и Орин около него, и Майне.

Теперь стало понятно — вернуться не выйдет. Не забывают наир зла, а Хэбу больше наир, чем кто бы то ни было, не простит он ни внучкиной обиды, ни собственного унижения.

— Ну и хрен на него, — пробормотал Бельт, ослабляя поводья. — Не пропадем.

Пожалуй, в этот момент он снова ощутил себя свободным и почти счастливым.

Белянка отчаянно мерзла, проклиная тот день, когда ей вздумалось польститься на сладкие посулы Фьотыка и сбежать от Сполиночка. Нет, конечно, и Рудый не подарок Всевидящего, но он хотя бы по морде не колошматил. А Фьотык, сволочь такая, то глаз подобьет, то нос, то губы в кровяку расквасит, а потом сам же бесится, что к Белянке не идут.

А кому она нужна такая?

Оставит она Фьотыка, к Рудому вернется, повинится, поплачется — тот на слезу жалостливый — и займет свое местечко в фургоне. Ведь хорошее было место, сундуком отгороженное, занавесочкой задернутое, даже с подушкою и одеялом кроличьим. Под одеялом-то тепло, с одной стороны Нашка рыжая ляжет, с другой — Лодька горячею грудью прижмется… А у Фьотыка все девки стервучие. И место у Белянки самое что ни на есть дурное — у выхода. Сегодня так и вовсе на козлы спровадили, кинувши дерюгу драную.

Эх, а может — ну его? Ведь недалеко-то отошли, если пешочком да с перебежками, глядишь, к утру до Охришек и доберется. А там и Спотычек… Фьотык пока не заметит, у Фьотыка нынче есть чем заняться.

Где-то рядом, в черной гуще леса завыли волки, и Белявка с тоской поняла — не выйдет бежать. Страшно. И темно. И холодно очень. И не спится совсем от тяжелых мыслей. Но под утро она все-таки задремала, свернувшись на козлах, и даже сон увидела, хороший да радостный, про то, как она к Рудому вернулась, и как он обрадовался, даже бить не стал, лишь оплеуху для порядку отвесил и велел из фургону носу не показывать. И радостно, что все как прежде, и Нашка, и Лодька, и сундук, и подушка, соломой набитая…

Проснулась она оттого, что кто-то пхнул в бок и, прежде чем успела глаза разлупить, неведомый гость рот зажал да так, что чуть не удавил.

— Фьотыка колымага? — шепотом спросил он. Белянка кивнула. По пробуждении недавний сон казался еще чудеснее. А жизнь — паршивее.

— Сам где? Не ори, поможешь — не трону. Деньгу дам, — пообещал человек, ослабляя руку. Кричать опытная Белянка не стала, не дура, чай, оружному мешать: пырнет и мяукнуть не успеешь. Может этот хмурый да чернявый, сединою битый, шрамом меченый, с Белянкиных молитв по Фьотыкову душу явился. И жизнь не такая уж и отвратная.

— Кроме него там кто? Еще мужики есть?

— Нету… Тьфу, есть — Мануша, но он — как девка, — просипела Белянка, чуя как дерет горло после ночи на морозе. — Считай, только девки, пятеро… шестеро, — поправилась она, вспомнив про новенькую.

Видно, за нею и явились, а значит быть Фьотыку похоронену в ближнем же сугробчике. На то воля Всевидящего. А жизнь почти хороша.

— Рыжая, худая, с зелеными глазами и шрамом вот тут, — человек провел по лбу, — в мужской одежде?

— Рыжая и худая. Со шрамом. Только без одежды. Ну чтоб не сбегла, — пояснила Белявка, окончательно смелея. Чутьем нутряным поняла — ее гость не тронет. — В Охришках Хромыль заявился, который Фьотыку должон был, он и сговорился, что не деньгами отдастся, а в деле одном подсобит.

— А потом что?

— Фьотык велел собираться да из Охришков съезжать, хотя ж только-только стали.

И по морде, скотина такая, заехал, когда Белянка спросила, зачем? Потом-то оно понятно стало — зачем, когда эту рыжую приволок. Небось, думал, что пока до Дранич, а там на переправу и по другому бережку, к ярмаркам, новенькую пообломает да к работе приставит. Но мысли эти Белянка оставила при себе. И человек больше вопросов не задавал, велел только:

— Позови его.

— Зачем?

— Позови. Пусть из фургона выйдет. Только не чуди.

Ох, этого ей делать совершенно не хотелось, но с другого боку… Оно, конечно, если чернявый Фьотыку брюхо вспорет, то ладно, а если наоборот? Как Белянке потом жить-то?

— Зови, — велел гость и легонько уколол кинжалом под грудь. Сомнения мгновенно рассеялись.

— Фьотык! Фьотычек! — завизжала она, на ходу прикидывая, чтоб еще сказать. — Коня…

— Чего? — донеслось из фургона.

— К-коня увели!

— Дура!

Выбежал. Всклоченный, босой, сжимая в руке арбалет заряженный. Увидел чернявого, вскинул и стрельнул не целясь. Ну и сам виноват, что без оружья остался.

Все, что происходило дальше, являло собой в Белянкином представлении ярчайший пример той вышней справедливости, о которой харусы говорят. И свершилась она весьма быстро.

Остался на снегу Фьотык, поползла из-под тела темная кровяная лужа, растапливая снег и заглатывая легчайшие белые пушинки. Скулил и притоптывал Мануша, на девок поглядывая, да с каждым шагом к поломанному арбалету приближаясь. Орали Фьотыковы шлюхи, то ли со страху, то ли с жадности и злобы, но добро Фьотыково дербанили споро. Пришлый мужик, прихватив свою рыжую и пару шмотья, ушел. Жалко, что не в Охришки. А Белянке что делать? И она решилась. Поймала коняшку, взнуздала и кое-как перелезла на спину, держась подальше от фургончика и баб. Ухватилась замерзшими руками за гриву и свистнула.

До Охришек недалеко, и если поторопиться, то волки, глядишь, и не прихватят. А там Сполиночек, фургончик, место ее за сундуком и подушка. Короче, отличная жизнь совсем близко.

— Почему ты за мной вернулся? — это были первые слова, сказанные Лаской.

— Жалостливый стал. Старею.

Она не плакала, не жаловалась, вообще держалась так, будто бы ничего-то и не произошло. Спокойно восприняла известие, что возвращаться они не будут, не обрадовалась, но и не стала жалеть об оставленном в Охришках добре; кивнула коротко да поплотнее закуталась в плащ.

Остановились в первой попавшейся на пути деревеньке. Была она почти точной копией Охришек, разве что без молельного дома, зато с добротною, в два этажа и с богатым подворьем, корчмой. Правда, в саму корчму Бельт решил не соваться: присмотрев особняком стоящий хлев, в него и попросился. Хозяйка, женщина широкоплечая, кряжистая да громогласная, к просьбе отнеслась с пониманием. Смерив новых постояльцев тяжелым взглядом, она буркнула:

— На чердак пойдете. Гляди, без хлопот чтоб. Тут и разъезды на отдых становятся. Ежели чего, то вас, ворюг, я в первости вижу.

— Одежда нужна. Как на… вон на него, — Бельт ткнул на высокого смуглявого паренька, обносившего постояльцев горячим медом.

— На бабу твою? Заплатишь, найдется и одежа. Бишка! Иди, покажь, куда им.

На чердаке было на удивление тепло, пахло сеном, которое хранили тут же, увязанное тугими тюками. Распотрошив один, Ласка кинула поверху плащ, стянула измазанное кровью тряпье, которое с отвращением швырнула в угол и, закрутившись в мех, легла.

Спала ли она, притворялась ли — не понятно, но даже не шелохнулась, когда на чердаке появился тот самый смуглявый паренек с большим свертком. В нем помимо старой, но чистой одежды, обнаружился почти целый пирог с дичью, полклина слегка заплесневевшего козьего сыра да брусок белого, щедро сдобренного чесноком и тмином сала.

— Мамка говорит, чтоб вы сегодня не шумели, достойных гостей не пугали своими мор… лицами. Там в углу ведра, можете взять одно, потом заплатите.

— Спасибо.

Паренек ловко спустился вниз, убрал лестницу и, знаком велел захлопнуть люк. Правильно, так оно спокойнее. Остаток дня Бельт провел в дремоте и раздумьях, но первое получалось куда лучше. Ближе к вечеру очнулась ото сна Ласка и повторила вопрос.

— Так почему? — Она осторожно пощупала заплывший глаз, поморщилась. Провела языком по засохшей корке на губах, вздохнула. — Я, признаться, не ожидала…

— Лучше скажи, почему ты с ней пошла?

— Ну… Она сказала, что в храм выйти хочет. Попросила сопроводить. А там, за кривым домом, уже ждали. Я думала, что ей поговорить охота, ну и… решила, что делить с ней нечего. А и вправду нечего. Я ее просто убью.

Она отломила кусок пирога, сунула в рот и проглотила, почти не жуя.

— Когда-нибудь убью. Я умею ждать, я…

Донесшийся со двора собачий лай, тут же перешедший в истошный визг, заставил Ласку замолчать. Она отложила недоеденный кусок и, подобравшись к стене, приникла к щели меж досками.

— Проклятье, — отверстие было слишком мало, и Ласка, вытащив нож, попыталась подцепить доску. — Аккуратненько…

Снаружи доносились голоса и конское ржание. Чуть позже хлопнула дверь хлева, заставив замереть и затаить дыхание, замычала потревоженная скотина, тяжело загрохотали копыта по настилу и кто-то визгливо, но вполне отчетливо произнес:

— И вы хотите сказать, что я должен отправляться на этом? Всевидящего ради, Ирджин, вы обрекаете меня на пытку!

— Хороший возок, господин! И коник прыткий! И моргнуть не успеете, как до Гарраха докатит, туточки недалече, если по тропкам, — теперь голос хозяйки журчал ласковым ручейком.

— Мэтр Аттонио, прекращайте. Надоело. Я вас предупреждал. Дальше вы можете отправляться хоть пешком, если вам не нравится этот, хм, экипаж. К тому же треснувшая ось задержит нас минимум на сутки, а то и больше. К началу празднеств мы точно не успеем.

— А это безопасно? Кусечка, деточка моя, посмотри, какое убогое существование я должен влачить! Я не в состоянии позволить себе…

— Мэтр, туда же направляется уважаемый Мунай с отрядом, он вас сопроводит до самого Гарраха. А я, так и быть, оплачу вам эту телегу в качестве аванса. Но это — последнее, что я делаю для вас.

— Ваша трогательная забота, мой дорогой друг, наполняет мое сердце радостью. Я не забуду о ней! Мэтр Аттонио никогда ни о чем не забывает. Верно, Кусечка?

Говорившие покинули хлев, и готовый уже расслабиться Бельт вдруг подобрался как перед дракой. Чуть ли не совсем отпихнув Ласку, прильнул к щели и во все глаза уставился во двор, куда со скрипом втаскивали…

— Совсем плохо дело, да? — шепнула Ласка, касаясь губами уха.

Несколько работных мужиков окружили просевшую на левый бок, карета о шести колесах. Мужики переругивались и, подсвечивая факелами, осматривали днище. Тут же, даже не спешиваясь, крутилось несколько вооруженных конников при черно-зеленом штандарте.

— Брат мне рассказывал, что големы, они сами по себе ничего, железки просто, — продолжала Ласка. — Что погонщик нужен. Или кам. И… и если кам не узнает, то…

Один из конников, привстав на стременах, повернулся в сторону хлева. Порыв ветра откинул плащ, мельком обнажив белую меховую подкладку, и выставил на обозренье неестественно вывернутую, подвешенную на перевязи руку.

Бельт торопливо откатился в сторону и, толкнув Ласку, зашипел:

— Лежи смирно!

Как нашли? Кто навел? Хэбу. Точно Хэбу. Он, сучий потрах. Орин дал направление, а дед… Что он сочинил? Чего ждать? Обвинения в краже коня? Грабеже? Посягательстве на честь наир, да еще и внучки ханмэ? Это уже не кол, это пострашнее будет.

Ласка заерзала, пытаясь принять позу поудобнее, но Бельт, хлопнув по спине, повторил:

— Лежи!

А карета? Откуда здесь карета? Неужели вытрапил, вычуял кам? Проклятье всех железных демонов! Не случайно всё, одно к одному: сначала пропажа, потом ссора. Не мог Хэбу и вправду рассчитывать, что Бельт на уговоры поддастся. Значит… Значит, с самого начала все задумано. Только зачем? И почему еще руки не крутят, а в хлев запускали хозяйку и этого визгливого старика? Он и есть кам? Погонщик?

— Нет, нет и еще раз нет! — мерзкий голос со двора долетал и сюда: — Куда вы тащите? Наверх давайте и осторожнее, аккуратнее, Всевидящего ради! Косорукие идиоты! Сейчас я…

Сейчас нужно затаиться и спокойно всё обдумать. Десяток кавалеристов и голем с камом. Румянец в конюшне и Ласка рядом. Нельзя бездумно дергаться. Пока все тихо, и совсем не слышно, чтобы к лестнице кто-то подкрадывался. С другой стороны, десять ловцов да еще при каме не стали бы церемониться, в лёт бы повязали. А эти ведут себя спокойно, вообще вида не кажут. Отвлекают? Так ведь незачем. Не стоит такая чехарда двух… двух не пойми кого. Может этот визгливый действительно не кам и просто уберется в Гаррах вместе с встреченной по случаю вахтагой? Эх, помоги, Всевидящий, чтобы так оно и было.

Но карета-то останется! И голем в ней. И тот, кто им управляет.

— Нет, нет и нет! — Продолжал раздражать визгливый голос. — Вы начнете думать о том, что делаете? Туран, мальчик мой, иди сюда, дай обнять напоследок! Свидимся ли мы с тобой еще?

— Мэтр Аттонио, многоуважаемый Мунай не может долго ждать.

— А от мы соломки постелем, и рогожку, и шкуру. Бишка, неси шкуру! — Внизу, в хлеву, снова зашумели, явно подготавливая повозку для старика. — И углей для жаровни, побольше уголечков. Тепленько будет господину.

Пусть шумят и суетятся, лишь бы наверх не лезли. Если очень сильно повезет и Всевидящий глянет белой стороной ока, то их с Лаской не заметят, и тогда ночью, а еще лучше на рассвете, можно будет тихонько спуститься, заседлать коня и убраться подальше.

В Кхарн. Или в Лигу. Плевать, куда именно, лишь бы подальше отсюда.

Ждать пришлось долго. Сначала ушли всадники, окружив плотным кольцом неряшливый, но крепкий возок. И только часа через два у завалившейся на бок кареты появилась пара мастеровых, под руководством которых дворовые служки закатили шестиколесную махину в отдельный сарай. За тем внимательно следил высокий наир в тяжелом плаще и шапке из белого войлока, что ярким пятном выделялась в темноте; он и в корчме скрылся лишь когда лично удостоверился, что сарай надежно заперт изнутри.

Где-то далеко громыхал голос хозяйки и орали пьяные песни купцы, время от времени выходившие, чтоб продышаться. Выла собака.

Ласка, утомленная ожиданием, скоро задремала, сунув под щеку сложенные ладони; спала она беспокойно, то и дело вздрагивая и дергая ногой, а порой и говорить пыталась, неразборчиво, но громко. Тогда Бельту приходилось зажимать ей рот.

— Скоро уже, скоро уйдем, — обещал он, успокаивая. Ласка верила, кивала и вновь проваливалась в дрему.

Дверь хлопнула, когда звуки во дворе утихли, а небо чуть посветлело. Трижды бухнуло в притолоку и из-под люка послышалось:

— Уважаемый, это я. Мамка сказала, чтоб засветло убирались. Я коня заседлал.

— Врет, — сказала Ласка напряженным голосом, словно и не спала вовсе еще мгновение назад: — Сдаст.

— Мог бы и раньше. — Бельт, нащупав в потемках ременную петлю, потянул. — Сиди тут. Сначала я. Если что — позову.

Старая лестница, приняв вес, заскрипела, прогнулась гниловатыми перекладинами, но выдержала. Тихо. Темно. Размытые очертания стойл. Темные пятна-лошади, живые, фыркающие. А вот людей нет.

Это хорошо, что людей нет, значит, не ловушка.

— Спускайся, — велел Бельт, сомневаясь, что будет услышан. Но вот снова заскрипела лестница. Спрыгнув на землю, Ласка завертела головой, пытаясь сообразить в темноте, куда двигаться. Бельт развернул ее в нужном направлении.

— Туда.

Они миновали пустое стойло, в котором виднелась копна сена с воткнутыми вилами, и висящие на колышках уздечки да седла. Прошли еще одно, занятое какой-то скирдой, укутанной в рогожу. В следующем должен стоять Румянец. Конь, видимо, чувствуя приближение хозяина, фыркал и нервничал.

— Ну, милый, чего растревожился, — зашептал Бельт, открывая загородку.

И сразу получил сильнейший удар в пах от кого-то, притаившегося за дверцей, распрямившегося пружиной из темного кома. Упав на колени, Бельт увидел, как скирда в рогоже выскочила из соседнего стойла и навалилась на Ласку. Но было уже все равно.

— Тихо, уважаемый, не след вам шебуршиться. — Босая нога с твердой, окостеневшей почти подошвой, давила на шею. — Мы к вам с добрыми намереньями, с самыми, что ни на есть благими.

Нога сменилась серпом. Очень острым серпом. А над лицом нависла круглая рожа Жорника, еле узнаваемая под слоем сажи.

— Что, мил человек, небось, не чаял свидеться? Лихарь, девку не удави. Нож отбери и пусти. А ты, красавица, сидай. Сядь, я сказал. Так, чтоб я тебя видел. И лапоньки под попоньку сунь.

Скирда отлипла от Ласки. Дышащий сквозь зубы Бельт уловил только отблеск лихаревых глаз.

— Что, эта лапонька тоже из благородных? Еще одна дочь ханмэ?

— Да! Я дочь ханмэ! И сестра ханмэ! Мой брат…

— Судя по всему крепко тебя, лапонька, любит. А потому — закрой рот. Я сейчас решаю, кто тут кому сестра, ханмэ или приблуда.

— Не смей! И о-отпусти его! — чуть тише пискнула Ласка.

— Заткнись, говорят. Не зли меня, я и без того не то чтобы добрый, — проворчал Жорник. — Давненько я по таких как вы не хаживал, рожу не пачкал. Но умение, оно в самую задницу вколочено, хрен выковыряешь.

Протяжно заскрипела дверь, зацокали по дереву подковки каблуков и знакомый, по-юношески ломкий голос попросил:

— Тятьку, мамка передать велела, чтоб ты тут без кровяки, что кони пужаются.

А следом в поле зрения показались добротные сапоги с железными пряжками, слишком хорошие для трактирного служки.

— Иди отсюдова, неслух. От же дикое племя, нечистое семя. А ты не дергайся. Отдышался, Арбалетик, башкой снова соображаешь? Славно.

Парень не ушел, встал справа, так, что если скосить глаза, видны и натертые жиром носы сапог, и отсветы пламени на пряжках.

— Гуляй, паря, — Лихарь вроде и не сильно пихнул мальчишку, но тот кубарем вылетел в ворота.

— Так вот, мил человек, — заговорил Жорник, чуть отведя серп. Но ненамного, только чтобы была возможность сглотнуть. — Не знаю, что у вас там приключилось, но мне заплочено, чтоб я тебя взад привез. Живым. А сперва чтобы передал, что, дескать, ждут тебя. Дорог ты их ясноокости чрезвычайственно. А потому должен взять в зубы подорожную, сесть на коника и поскорей возвернуться к службе, про которую забыл. Ясно?

Перед глазами появился сложенный вчетверо лист с массивной сургучевой печатью на витом шнуре. Подорожная? И после всего Хэбу выписал подорожную? И потратился, наняв самого загляда?

— Не дури, Арбалетик. Жопу в седло — и в Охришки.

— Бельт, он врет!

— Следи за языком, девонька, — бросил Жорник, убирая серп. Отошел в сторону.

Бельт сел, коснулся шеи и нисколько не удивился, увидев, что рука измазана черным. Порез длинный, но неглубокий, на морозе сам затянется.

— Что до бабы твоей, то она, ежели захочет, может отправляться хоть к крыланам, хоть к демонам железным, на то ей тож подорожная имеется. И денег на добрый путь.

— Нет! — Ласка вскочила, потянувшись к поясу, но наткнулась на упреждающий, веселый даже взгляд Жорника, и затею оставила. — Никуда я не поеду! Ведь не дадут уехать, Бельт! Ни мне, ни тебе. До первого поворота, а там…

— Не свисти, заглоба. Нету у Арбалетика выбора, потому как за такие деньги я его самолично под ручку приведу и еще заставлю песню по дороге выучить и петь, чтоб красивше всё обставлено было при въезде. Понятно?

Сплюнув, Жорник развернулся к воротам и заорал:

— Бишка, сюды иди! Разговор есть. Иди, сынку, иди, я тебя вижу.

В хлев снова вошел чернявый парень, опасливо косящийся на Лихаря, и встал далеко от обоих фартовых. От обоих то, от обоих, но за спиной у него притаился еще как минимум один из людей загляда. Но пацан этого не знает.

— Сынку, — Жорник снова заговорил тихо, — что в шестиколесой каретке?

— Голем, — ответил Бельт, подымаясь. Нормально разогнуться он пока еще не мог, а потому ухватился за Ласкин локоть. — Если не веришь, то загляни.

— Отчего ж. — Жорник, скребя обвислое пузо, побрел к выходу. Теперь он снова был неуклюж, нескладен, и даже серп в руке казался именно нехитрым хозяйственным скарбом. — Я не лапонька твоя, я к людям доверие имею. Голем, значится?

— А то, тятьку! И кам при нем! Всамделишний! На карете с вечера приехали втроем: кам, значится, с ним белый такой, ненашенский с виду, и еще один, только они его с разъездом отправили, чтоб не заминал. Это потому как они тут неспроста стали! Ибо давеча втихую двое наиров верхами пришли и про карету спрашивали, а потом заперлись наверху и говорили. Но чего говорили — не понять было-о-аааа!

— Дурак, — ласково пробормотал Жорник, выкручивая Бишкино ухо так, что ноги у парня подкосились, и он приготовился взвыть, но Лихарь не позволил, крепко зажал ему рот ладонью.

— Охлызень безмозглый, выслепок! — Подзатыльник, пинок и вот уже Бишка, свернувшись на земле, заскулил, но тихо, так, чтоб еще больше отца не обозлить. А тот, добавив по заднице, сказал: — Кто ж в здравом-то уме в такие дела лезет? Голова лишняя? Али шкура? Так я ее тебе и без камов сниму. По седлам, ребяты. А ты, сынку, мамке передай, чтоб притихарилася от беды подальше. Не хватало еще перед таким хлебосолом попасться как гужманам каким-то на глупостях.

— Бельт, мы что, и вправду поедем? Назад? — шепотом спросила Ласка, косясь то на сарай, куда загнали карету, то на заседланных лошадей.

Бельт лишь кивнул. Хотели б глотку перерезать, давно бы и сделали. А на прочие вопросы, глядишь, и выйдет ответ добыть со временем.

Во дворе, близоруко щурясь на яркое Око, стоял Хэбу Ум-Пан, ханмэ Мельши, выглядевший сейчас обыкновенным немощным стариком. Он горбился, точно вес дряхлой шубы на плечах был неподъемен, вздыхал и хмурился, но не сердито, скорее укоризненно.

Эта драная шуба… У него ведь нашлись деньги на загляда. Да и шкатулка, которую Хэбу передал коллектору… Но эта драная шуба и умирающий замок. Обман? Или старик и вправду тратит последнее?

Бельт не верил. Никто не верил. Жорник, не доезжая до ворот, осадил коня и, взмахнув плетью, кинул:

— Бывайте. А дед твой, лапонька, много хорошего про тебя говорил.

Засмеялся, сдернул расшитую войлочную шапку и согнулся в шутовском поклоне, на который Хэбу ответил важным кивком. Загляд развернул коня и потрусил в сторону реки, уводя за собой своих людей.

— Рад видеть вас в добром здравии, — скрипуче произнес Хэбу. — И вас тоже, благородная Яр…

— Замолчи! — Ласка кубарем скатилась с седла и, прежде, чем Бельт успел слово сказать, вцепилась в ворот шубы, потянув старика на себя. — Замолчи! Не смей!

— Ласка!

Шуба затрещала, и в ласкиных руках остались клочья рыжей шерсти.

— Вам лучше бы отдохнуть. — Хэбу легонько пихнул ее тростью в плечо. — И успокоиться. Нам всем нужно успокоиться, верно? И решить, будем ли мы радовать многоуважаемого Най-Бурна известием о том, что сестра его пребывает в добром здравии.

Бельт силой сунул поводья Ласке в кулак и велел:

— Иди. Умойся. Румянца расседлай. Почисти. А мы пока поговорим.

— Верно, — расплылся в улыбке Хэбу. — Мы поговорим. Нам давно следовало поговорить. Взаимопонимание — вот основа всякого союза.

Он бодро ковылял к шатру, не оглядываясь и не проверяя, идет ли Бельт следом. Идет, куда деваться-то от такой заботы?

— Я не собираюсь искать виноватых. Ошибка Майне в том, что она посчитала себя более умной, чем есть на самом деле. Ошибка ваша в том, что вы посчитали себя более свободным. Ошибка моя в том, что я неверно оценил вас обоих. Или даже троих, с учетом уважаемой… Ласки.

Внутри шатра пылала алым углем жаровня, оплывали свечи в старом канделябре, в посеребренном зеркальце отражались пламя и черное вино, уже разлитое по кубкам. Взяв один, Хэбу пригубил напиток и сказал:

— Берите. Это для вас. Не стоит опасаться яда, это… нерационально.

Бельт поверил. Везти сюда только затем, чтобы отравить? Нет, это чересчур. Вино оказалось густым, сладким и сдобренным травами.

— Я закрою глаза на вашу выходку. — Ум-Пан не стал тратить время на предисловия. — И вы продолжите служить мне. Как мы и договаривались. Вы, разумеется, понимаете, что я это делаю не ради вас. Вы интересуете меня, как личность, способная влиять… способная контролировать Орина. Представляете, этот мальчишка рвался за вами! Образумить не вышло, пришлось силою. Правда, люди загляда были несколько неаккуратны и выглядит ваш друг несколько помятым.

Хэбу провел ладонью по лицу и вытянул руку над жаровней, точно желал сжечь нечто, Бельтом не видимое.

— Поразительная преданность. Скажите, чем вы его так взяли? Это ведь не какие-то денежные дела, правда? Или всё-таки какое-то хитрое принуждение?

— А простого человеческого отношения не достаточно?

— Неужели благодаря ему еще можно чего-то добиться?

— Хэбу, чего вы от меня хотите?

— От вас мне нужна эта его привязанность. Хотя бы такая.

Пожав плечами, Бельт глотнул вина.

— А теперь главный вопрос, — произнес старый ханмэ. — Вы ведь мечтаете изменить собственную жизнь? Я не говорю о банальностях, вроде изменения статуса с беглого дезертира на законопослушного подданного. Я имею ввиду вещи более серьезные и значимые. Такие изменения, которые позволят вам самому менять жизнь многих. И Ласки в том числе. Если бы вы знали, как ей требуются такие изменения.

Испытующий взгляд. И что отвечать? Кому этого не хочется? Почему-то после острой мысли о Ласке вспомнился голодный мальчишка Звяр.

Хотелось бы многое изменить, да вот только…

— Так не бывает.

— Бывает, Бельт, бывает. Но очень редко и далеко не у всех.

Мягко стелет, верно говорит. Душно и тошно. И ребята из вахтаги вдруг выстроились как на смотр: Кёрст, Маф, Зура. А потом стали умирать под ударами своего же разъезда. И ничего изменить уже нельзя.

— Задумались? Правильно.

— А что желаете изменить вы?

— Много чего. — Хэбу поставил кубок, но неловко, так, что тот опрокинулся. Винная лужа потекла по подносу, заливая чеканку, стирая символы один за другим. — И прежде всего — вас, уважаемый. Больше силы. Больше права. Не факт, что вы сумеете его применить, но во всяком случае получите возможность.

Вино добралось до края, остановилось и, медленным, тяжелым сургучом закапало на скатерть.

— А Ласка? Что с ней?

— Ничего хорошего. Мне кажется, я снова несколько недооценил её. Но вы можете и это изменить. — Хэбу пальцем остановил винный потоп. — Так что, Бельт, вы согласны?

— Менять жизнь? — свое вино Бельт допил до последней капли, но кубок все равно поставил осторожно, пытаясь не запачкаться в красной жиже.

— Жизнь вы уже меняете, — усмехнулся ханмэ, облизывая пальцы. — А вот получится ли изменить мир?

Сидя на облучке фургона Сполина Рудого, Белянка счастливо жмурилась, время от времени поглаживая бок. Ну и пускай, поболит и перестанет, и будет как прежде, до ее побега. Вон и закуток сохранился, и подушка, и Рудый, хоть и хмурится, но поглядывает с прежним интересом.

И Жорник, по дороге встреченный, за подмогу монетку подкинул.

Жизнь прекрасна.

Мимо всеми шестью колесами увязая в раздолбанных колеях, ползла карета. Возница дремал, прислонившись к стенке, кони брели, карета стонала и трещала, грозя вот-вот развалиться.

Свистнув, Белянка призывно подняла юбки и хлопнула по ляжке. Возница мотнул головой и подстегнул лошадок. Не хочет? Демоны с ним. Все равно жить прекрасно. И Белянка задрала лицо, подставляя теплым пальцам Ока, и принялась мечтать. О чем? А о чем-нибудь хорошем. К примеру, о том, что ее спасают. Или лучше о доме где-нибудь на краю леса, подальше от трактов и шумных ярмарок, о справном муже, пусть даже кривомордом, но добром. А еще, чем Всевидящий не шутит, о детях-внуках, хотя с её-то работенкой… Но мечталось легко. И светом оживала надежда: ну а вдруг?

Вдруг да сбудется, ведь бывает она, нормальная жизнь человеческая?