Смерть ничего не решает

Триада 2.3 Туран

Некогда Салмовы Гари казались самым краем мира, но нестрашным, а очень даже спокойным, богатым на рыбу, зверя и птицу. Водилось тут в достатке и перепелов, и вальдшнепов, и куропаток с прочей мелочью, которую били постоянно; а по осени год от года клюквяные болота принимали на отдых многотысячные стаи гусей.

Вот с них-то городок Гушва и начался. Конечно, не с самих гусей, а с охотничьего стойбища, куда собирались стрелки со всей округи. Оно-то и выросло сначала до деревушки, а после и до города, пусть и невеликого, но при гербе, храме и собственном управителе. Кормили Гушву общинные коптильни, мастерская по изготовлению подушек да перин и винодельня, в которой, однако, изготавливали не вино, а крепкую настойку на полусотне местных трав.

Правда, много времени с тех пор прошло. Давно не покупает перины обветшавший замок Мельши, но по-прежнему стоит Гушва на самом краю Салмовых гарей, частоколом от них заслоненная, прячет под снежною пеленой морщины да хиреет потихоньку.

Распахнуты настежь ворота. Прислонившись к створке, дремлет стражник, лишь изредка меняя позу да стряхивая прилипшие к усам снежинки. У ног его, на тележке с колесиками, безногий дед семечки лузгает да на дорогу поглядывает: знает, что ничего-то интересного не случится, но все одно веселей, чем дома.

Пусто стало в Гушве. Скучно стало в Гушве. Только время от времени ветер поналетит, сыпанет стражнику липкой мокротой в лицо, вьюном по улице прокатится да сгинет, оставив едкий смрад горящего торфяника. Но к вони в Гушве привыкли.

А вот всадникам запах явно не по нраву пришелся. Дед разглядел их давно, аккурат когда те из лесу на укрытые снегом высевки выехали, а как спускаться стали, то и стражника палкой ткнул — гости-то по всему не простые. Сам же, ссыпав семечки в кошель, откатился к перевернутой телеге, так, чтоб и видеть все, и самому не примелькиваться.

Первым в ворота въехал наир из чистых на мышастом жеребчике. Конь фыркал, тряс головою, роняя клочья пены, и норовил поддать задом, пугая солового мерина, на котором бочком сидел толстяк в лисьей шубе. Старик походя отметил недобрость этой вроде бы солидной одежи: видать, что зверя били не по сезону, оттого и ость слабовата, и мех без блеску. А волчий плащ на третьем всаднике — светловолосом, худощавом парне — хорош, самое оно для зимы: и не обындевеет, и греет справно. К такому бы плащу да шапку, а то вон уши краснющие, того и гляди начисто отморозятся. И руки такие же. Четвертый, въехавший в Гушву в тот день, вел на поводу трех груженых свертками мулов и время от времени оглядывался на дорогу. Остальных сопровождающих, числом до десятка, старик даже не рассматривал. Вахтага, она вахтага и есть, хоть и не при гербах и знаменах.

— Купцы, што ли? — Когда кавалькада миновала ворота, дед снова достал горсть семечек и стал наблюдать за тем, как гости не влево пошли, к «Гусиной лапе», а прямо, к дому управителя. И сам себе ответил: не купцы, с кем торговать тут нынче? Чего покупать? А парень-то, парень, совсем дурной, небось, уши-то отморозил.

На пальцах широкой полосой держался след от поводьев. Туран, вытянув руки вперед, пялился на него, примечая старые сухие мозоли, отслаивающиеся чешуйки кожи и темные трещины, в которых застыли желтые капли сукровицы.

Он смотрел, понимая, что нужно что-то сделать, попросить помощи у Заира или у одной из девушек, что суетились, накрывая на стол, или у их перепуганного отца. И перчатки нужно найти, он об этом третий день как помнил, но вот почему-то не искал.

Почему?

Туран моргнул и неловко пошевелил пальцами. Движение причиняло боль, а боль приводила в сознание. Что с ним творится?

— Прошу, господин. — Девушка, согнувшись в неловком поклоне, протянула чашу.

Туран принял, безразлично отметив, что девица вполне симпатична, с круглым лицом, усыпанным мелкими пятнышками веснушек, полными губами и недурной грудью, которую почти не скрывала широкая свободного кроя рубаха. Но снова думалось об этом отстраненно, примерно так же, как обо всем прочем, встреченном за время пути.

Это поначалу Туран с интересом и ужасом смотрел на нищету приграничья, припорошенную снегом, но все одно проглядывающую в разоренных деревнях; на висельников, старых, объеденных до костей или недавних, закостенелых от мороза. На Красный тракт, который то сужался, протискиваясь сквозь темноту леса, то раздавался в стороны наезженной дорогой, каковой, правда, никто не спешил пользоваться.

Нет, люди, конечно, попадались, Туран ощущал их присутствие — в принесенном ветром запахе дыма, в брошенной на обочине тележке, в привязанной к кусту шиповника козе, вяло жующей красноватые ягоды.

По мере движения вглубь Наирата Туранов интерес исчезал, а тракт оживал. Бледно-розовые нарядные плиты его день ото дня становились темнее, пока не оделись в густой багряный колер. Сами волохи не замечали, сколь странна эта широкая, удобная дорога, проложенная в незапамятные времена, но не тронутая ни временем, ни людьми.

Ровные и гладкие плиты, до того тесно лежащие друг к другу, что и лезвия меж ними не протиснуть — Туран пробовал, раньше, еще когда тракт был розовым, а сил хватало на любопытство. Волохи смеялись и объясняли… Что объясняли? Забыл.

Он помнил выматывающее движение. Помнил, что как-то в одночасье стало людно: к обочинам тракта подобрались сначала одинокие подворья, в которых путникам предлагали ночлег да еду, чуть дальше — деревеньки, а однажды довелось проехать мимо города.

Каваш. Город назывался Каваш, и чем-то он был славен. Заир рассказывал — чем, но Туран забыл и это, хотя слушал внимательно и вопросы задавал. Запомнились серые стены и забитая тюками повозка, запряженная черным волом. На козлах сидела грязная старуха и что-то визгливо выговаривала мрачного вида здоровяку, а тот слушал и поводил головой то влево, то вправо, медлительный и спокойный, словно брат своему волу.

— Пейте, господин, вам согреться надобно. — Девушка, оказывается, не ушла. Или ушла, но вернулась, а он не заметил? Туран осушил кубок одним глотком, рот стянула терпкая травяная горечь, а горло продрало крупной теркой. Но через мгновение стало хорошо.

— И плащ позвольте, тут тепленько. А скоро и за стол. — Она смотрела с жалостью, и Туран разозлился, но не на нее — на себя. Всего-то с десяток дней в дороге — и расклеился. Карья бы себе такого не позволил, Карья сейчас бы пил, ел и зубоскалил без устали, получая удовольствие от всего и сразу.

Подумаешь, морозы, подумаешь, красная дорога, подумаешь, серые города… Нормальный город, обыкновенный.

— Эй, Туран, хватит спать. К столу давай! — Заир взгромоздился на лавку.

Ыйрам, севший первым, молча указал на свободное место. Туран подчинился.

Просто нужно привыкнуть к тому, что тут все немножко иначе. А Туран просто устал от дороги.

И стихи поэтому не складываются, кривыми выходят, уродливыми. Ничего, вот попривыкнет, обживется, найдет нужные слова, чтобы рассказать об увиденном.

Наверное.

Тем временем опустевший кубок вновь наполнили настойкой. Правильно, а то снова холодно, но не снаружи, а словно бы изнутри. Будто бы кто-то другой, неизвестный, выпил Турана до донышка.

— Всевидящего милостью благодарствуем за дары дома этого… — привычно забубнил Заир, потирая ладоши. Туран просто кивал в такт, утешая себя мыслью, что и волохи верят во Всевидящего.

Верят, да вот только вера их… неправильная какая-то.

— Завтра прибудем, — бросил Ыйрам, когда Заир закончил читать молитву. — Осталось немного.

— Хорошо, — Туран ответил, потому как не отвечать невежливо, а вот обрадоваться — не обрадовался. Просто отметил, что очередная часть дела сделана.

А есть не слишком хотелось. Он молча жевал полоски вяленого мяса, закусывая квашеной капустой и репой, которую полили чем-то до невозможности острым и вызывающим жажду. Ее полагалось гасить кислым напитком из хлебных корок и сушеных ягод. И Туран глотал и глотал из большой кружки, почти сразу забыв название этого странного варева.

Ощущение сытости и покоя появилось как-то вдруг, вместе с непреодолимым желанием заснуть, прямо за столом. А давешняя дочка управителя, коснувшись плеча, шепнула:

— Пойдемте, господин.

Туран сначала мотнул головой: не хотел он никуда идти. Но Ыйрам приказал, Заир защебетал что-то ласково-уговаривающее, и Туран снова подчинился. В пыльные перины он рухнул, не раздеваясь, и не почувствовал, как девушка стянула сапоги, и уж тем более не услышал, как за стенкой Ыйрам недовольно пробурчал:

— Мальчишка. Хилый.

— Неприспособленный. — Заир, подвинув горшочек со студнем, пальцами принялся выковыривать желтые полупрозрачные кусочки. — И не мальчишка поди, говорил, что ему двадцать шестой год. Кость тонкая.

— Хиляк.

— Но парень славный, послушный. Я думал, будет кто-то поноровистей. А этот обживется, привыкнет. Да и долго ли ему… Эй, красавица, иди сюда, принеси-ка…

Проснулся Туран затемно. Под пуховым одеялом было душно. Взмокшая рубашка прилипла к спине, под мышками чесалось, отмороженные пальцы крутило болью, а еще жутко хотелось пить. Из-за жажды он и вылез. Сев на кровати, прислушался: где-то рядом тонко, с присвистом сопел Заир, с другой стороны доносились перекаты Ыйрамова храпа, а Тогай спал прямо поверх тех самых двух коробов, накинув на них матрас.

Туран наощупь нашел сапоги и, натянув их, поднялся. Скрипнули доски, тревожно завозился во сне Заир, зарычал Ыйрам, во сне ища камчу. Нашел, подтянул к горлу и затих.

Из комнаты Туран выходил крадущимся шагом, как Карья когда-то учил, но пара вахтангаров, дежурившая в коридоре, заметила его почти сразу. Туран молча показал, будто пьет из стакана, и прошел мимо.

В большой комнате готовились топить печь. Старуха, сидя прямо на полу, ножом отделяла от поленец длинные щепки, которые складывала в корзинку. В другой лежали клубки сухого болотного мха, прикрывая черные, жирные кирпичи торфа. Ведро висело в углу. Пустое.

— А от сходь и набери, — вредно сказала старуха, засовывая в печной зев поленце. — К колодцу-та… глядишь, воздухом дыхнешь, голове-та и полегчает.

Права оказалась. Морозный, но по-прежнему смердящий копотью воздух принес облегчение, и даже нарочито прошедший совсем рядом охранник не вызвал раздражения. А ледяная вода утолила жажду. Вот только о грубую веревочную ручку ведра Туран окончательно разодрал пальцы. Вернулся, громко ругаясь, а старуха, укоризненно покачав головой, заметила:

— Глаза хоть и нечистые, но добрые, а вот рот совсем дурной.

И тут же сочувственно поинтересовалась:

— Болит-та?

А когда Туран кивнул — и вправду болело, и впервые за много дней эта боль действительно прояснила голову. Какой же он все-таки недоумок. Старуха, с кряхтеньем поднявшись, куда-то исчезла, а вернулась с деревянной мисочкой, в которой возвышалась горка чего-то буро-желтого.

— Жир. Гусиный-та. На травах. Идь сюда. И в кого ж-та ты такой неуклюд? — Она ловко и совсем не причиняя боли втирала мазь в руки, потом укутывала кусочками мха из корзинки, а поверху и тряпками замотала.

— Спасибо. — Боль утихала, но прежнее туповатое оцепенение, в котором Туран пребывал в последнее время, не возвращалось.

— А вы-та на Бештины вырубки пойдете. — Старуха пальцем сгребла остатки жира, сунув в рот, повозила по зубам, причмокнула, облизываясь.

— Не знаю.

— Туда, туда. Больше ж некуда. Я там-та жила, попрежде, при старом-та господине Бештине. А потом и при сынке евонном. Сынок-та бедовый, оторвень дурноокий, верно люди казали-та, подгуляла Бештиниха, оттого и не по отцовой масти дитятко. И не по норову. А от может оно и так, и не так, но все одно-та, снаследник был. — Приоткрыв заслонку, старуха ловко впихнула пару поленец, похлопала ладонью по печи, проверяя, как разогревается. — Был да сбёг на войну. Был Бештинового роду-та, а стал — злодей безродственный. Отцов дом профукал, и все-та.

Она поставила меж ног очередной чурбанчик и принялась ножом стесывать стружку.

— Ты-та, чужак, гляди — тоже творишь, а не думаешь. Кончишь, как Бештинов сынок, вот-та твоя мамка и наплачется.

— Не смей… — Туран поднялся, сжав кулаки: врезать бы старой ведьме, чтоб заткнулась, не тревожила покой дорогих людей. Живет тут, ничего не видит, кроме стружек своих, жиру гусиного и…

И стало стыдно. Раньше бы за такую малость старуху ударить нипочем бы не подумал. Устал, вымотался. Остервенел.

Этак скоро можно и вторым Ыйрамом заделаться.

— Нету мамки, — зачем-то признался он, чувствуя, как отпускает раздражение.

— А если нету мамки, может оно и лучшей, — продолжала бабка: — Будет с тобой, дурнем, беда — не увидит она, не заплачет. Смерть-та покоем счастливая.

Вернувшись в комнату, Туран забрался под перину, закрыл глаза и попытался выбросить старухины бредни из головы. Получилось неожиданно легко. А заодно он вдруг вспомнил, чем же славен был город Каваш: там находились карьеры с белой глиной, которая вроде как в местных мастерских преображалась в тончайший фарфор. Так Заир утверждал, он же и уточнил, что это было давно.

Наверное, и вправду давно: Турану не приходилось слышать, чтоб наирцы торговали фарфором.

Бештины вырубки — не ошиблась карга — начинались на другом берегу реки. Продолжением дороги тянулся через стремнину мост, судя по свежим доскам недавно чиненный. Чуть дальше, на широкой косе, виднелось несколько лодок, перевернутых днищами кверху. А еще выше, там, где дорога, подымаясь по склону, уходила в лес, тянулись к небу сизые клубы дыма.

— Ну и слава Всевидящему, — выразил общую мысль Заир. — Добрались в срок. Хоть Усыпины не в седле отпразднуем, а по-человечески.

Ему не ответили. Ыйрам подстегнул коня, Тогай крикнул на мулов, поторапливая, а Туран, не выдержав, оглянулся. За серой водяной лентой начиналось поле, разрезанное темной струной дороги.

Уже не Красный тракт, но просто путь. А значит, если бы повернуть, если бы пришпорить, то… то ничего не вышло бы. Стрела в спину или аркан на шею. Для начала.

— О да. — Заир оказался рядом. — Прекрасный вид. Правда, торфяники каждый год горят, а нынешнем — так особенно долго. Многие в этом усматривают дурной знак, а по мне так лето жарким было.

— Возможно.

Вот странность, дыма нет. Небо чистое, разве что воздух местами будто дрожит. И снег не везде. Издали проплешины кажутся рябью, веснушками на лице болот.

— Вон там, дальше, тянутся Мальшанины топи, за ними — Аркунский лес, говорят, пренеспокойное по нынешним временам место. Гушва и Каваш вон там, по тракту и прямо. Ну а где-то там Ханма. Вот это тебе скажу, город! Славнейший! Величайший из всех городов, это тебе не Лига…

…не Лига, — мысленно согласился Туран. И не Байшарра.

Впрочем, сравнивать невиданную Ханму с родным городом было сложно, и он, повернув коня, послал его вверх по склону. Не хватало, чтоб Ыйрам разбушевался.

Если раньше на Вырубках и валили лес, то теперь этого не чувствовалось. Вплотную к границе поместья подобрались молодые осины, то тут, то там торчали рябинки, увешенные красными гроздьями ягод, и только у ограды из-под снега выглядывали свежие пни. А стук топоров и молотков был вовсе не размашистый и свободный, а весьма аккуратный и небеспокойный. Доносился он со стороны большущего свежевозведенного хлева.

Подбежавший мальчишка помог спешиться, тут же подоспели трое постарше, в простой одежде, но по выправке и по тому, как подобрались перед Ыйрамом, стало ясно — не простые слуги.

Пока снимали груз с мулов, разбирались с тюками и обменивались новостями, Туран осматривался. Не самое большое поместье, но и не сказать, чтоб маленькое. Старое. Дом достраивался раза три: центральная часть из бурого камня сложена; левое крыло из толстых бревен скатано, а вот правое поменьше и попроще. Примыкало оно к пузатой, но невысокой, в три пролета, башенке, поставленной совсем недавно и явно на скорую руку. Даже побелить успели только наполовину.

Чуть в стороне виднелся хлев с загончиком. За ним — подновленный амбар и невысокий, но длинный навес, под которым хранились и порубленные дрова, и цельные бревна, и огромное количество досок. Тут же стояли козлы и колуны. Была и конюшня с переложенной наново крышей, кузня и пекарня, откуда ощутимо тянуло ароматом свежего хлеба.

Ящики с яйцами принимала целая делегация, возглавляемая двумя чистокровными волохами: Ишасом, худощавым бородачом лет пятидесяти, которого Заир представил, как лучшего специалиста по лошадям, и довольно молодым, но поразительно некрасивым Ирджином, уважаемым, по словам Заира, камом или, на заграничный манер, магом. А ничем-то он и не выделялся среди прочих. Та же круглая, узкоглазая физиономия, те же волосы, заплетенные в косу, тот же наряд: свободная рубаха с расшитым воротником, коротенький меховой жилет да кемзал из плотного, простого сукна. Разве что не висело на широком поясе ни камчи, ни меча. А простое колечко из синего стекла Туран заметил не сразу, да и, заметив, не очень-то понял, украшения ради перстенек этот или со смыслом тайным. Главное, что кам Турану не понравился: смотрел не по-доброму, точно примеряясь. И поневоле вспомнилось все, что говорили про камовское племя. А говаривали разное и далеко не все из сказанного про этих людей, посвятивших себя волшебному эману и странным наукам, было выдумкой.

Короба сразу унесли в башенку. Туда же сопроводили и Турана.

На последовавшем допросе он понял, что засыпается преотчаянно. Ишас-коневод скупо, но метко бросался каким-то терминами, вроде возраста заездки, длины маха, мызгания, цугления да вопросами, похожи ли химны на косяки. И хмурился, слушая бессвязное бормотание. Кам же кивал и дергал себя за кончик угристого носа. Его единственный вопрос о чувствительности сцерхов к эманациям выше минимально-естественных, заставил Турана виновато развести руками — он понятия не имел, о каких эманациях идет речь. Именно тогда Туран представил, как эта комната с широкими низкими столами, заполненная множеством непонятных вещей вроде медных котлов, соединенных медными же трубками и витражей в рамках на пружинах становится последним, что суждено увидеть в жизни. Но Ишас повел кустистыми бровями и проворчал:

— Дело родовое ты хреново знаешь, паря. Но на то я и есть. Ты главное — приводи мозгу в порядок и вспоминай все хитрости, что с этими недокурями важные. Вместе скумекаем, как приплод выходить.

Маг растянул кривоватый рот в подобие улыбки и поманил Турана за собой:

— Ну что ж, коллега, нам предстоит серьезная работа. Я постараюсь сформулировать в скором времени ряд интересующих меня вопросов и сделаю это в максимально, хм, упрощенной форме. Да, понимаю, с эманом вы дела не имели… Кстати, вы неплохо говорите на наирэ. Где учились? Ну ладно, об этом потом, а пока позвольте проводить вас в ваши комнаты.

Они прошли холодным коридором, и Ирджин указал на лестницу:

— Второй этаж, сразу направо, первая незапертая дверь. Ваши вещи уже должны были перенести. Обживайтесь.

Туран последовал совету. Обжился. И даже Усыпины отпраздновал, запершись в комнате. Три свечи, горбушка хлеба, горсть горькой соли, чтобы помнить, и замоленный стакан вина, чтобы смыть горечь. Ушедшее ушло.

А спустя еще несколько дней Туран поймал себя на мысли, что привык и к запахам, и к шуму, стихающему лишь к глубокой ночи, и ко внимательному, порой навязчивому взгляду, который ощущался постоянно. Стоило отойти от дома, хоть бы к той же кузне, как рядом объявлялся человек. Он не требовал вернуться, не пытался помешать, только молча держался неподалеку.

Оставаться одному было дозволено лишь в комнате и молельне — а в поместье отыскалась и она. Непривычная, колодцем проходящая сквозь все три этажа дома, она открывалась прямо в небо, принимая вместе с благословенным светом и холод зимний, и снег, который, впрочем, быстро истаивал.

В Байшарре иные храмы. Украшенные яркой росписью в квартале Маляров, многоголосые у Литейщиков, светлые, многооконные у Стекольщиков. Разные, но всегда с плоскою крышей, на которой в любую погоду дымятся вечные костры и сидят в окружении учеников Толмачи, глядят в трубы бронзовые, ищут знаки милостей и гроз.

Храмы Байшарры живы, а тут… Слова молитвы будто бы не вверх, к Оку Всевидящему, стремятся, а падают на грязный пол, тают вместе со снегом.

И только знакомый черно-белый круг взирает со стены. И старый харус, ленивый и безразличный, дремлет в углу, с головой укутавшись в медвежью шубу.

Позже Туран решил для себя, что харус не спит вовсе, а, дремотой прикрывшись, следит за чужаком. Не доверяет. Они все здесь Турану не доверяют. Присматривают.

Или присматриваются? Выжидают. Чего? Знают правду и теперь ищут повод, чтобы зацепиться? Не зря вчера за ужином Заир называл какие-то имена, одно из которых вроде бы упоминал и Карья. Только вот что именно он говорил? Да ничего толком, ведь не должен был Туран знать лишнего, не должен был ехать… Но поехал, и теперь приходилось держаться настороже, думать над каждым словом и шагом. К примеру, над тем, как следовало реагировать на озвученное имя? И не было ли Тураново равнодушие той самой ошибкой, которая провалит все? И не зря ли Заир с Ыйрамом весь вечер переглядывались? Туран полночи не спал, ожидая, когда за ним придут.

Пришли. Громкий стук в дверь и нервный голос:

— Господин! Господин Туран, там того… яйца… лопають.

Сцерх лежал на ладони. Недавно вылупившийся, он был похож на самого обыкновенного щурка — безобидную ящерку, каковыми байшаррские мальчишки девчонок пугают: такой же длинношеий и длиннохвостый, в мягкой чешуе темно-бурой со спины и светлой на брюхе. Морда только другая, треугольная, вытянутая, с крохотным клювом над верхней губою. И лапы не короткие да толстые щурячьи, а костистые, торчащие по-над узким туловищем.

Щурок лежал, раззявив пасть, так, что видны были и белые зубки, и черный язык, и пленка скорлупы, застрявшая в горле. Он еле дышал: слабо ходила мягкая глотка, а покрытые мелкой чешуей бока и вовсе были неподвижны, только коготки крепко впивались в кожу да нервно подрагивал кончик хвоста. С другой стороны стола стоял Ишас и хмуро наблюдал за происходящим.

— Ну и что с тобою делать? — спросил Туран от безысходности.

Тварь явно собиралась подохнуть, а он понятия не имел, как вытащить скорлупу. Они же сами все делать должны, проклевываться, выбираться и не жрать с ходу эту мерзость, и уж тем более не давиться ею.

Зеленоватые глаза сцерха затянулись пленочкой третьего века, а сам он издал тонкий дребезжащий звук, похожий на плач. Вот сейчас только скулежа не хватало! Решение пришло мгновенно и, обернувшись к сонному мальчишке, топтавшемуся в дверях, Туран гаркнул:

— Иголку принеси! Длинную и тонкую!

— А нитки какия?

— Никакия! Бегом!

И добавил пару слов покрепче.

Мальчишка обернулся быстро, сунул мягкую подушечку, из которой торчало с полдесятка игл разной длины и, раскрыв рот, замер рядом. Плевать.

— От же бестолочь, — проворчал Ишас непонятно о ком.

А Туран переложил щурка на стол, пальцем открыл узкую пасть совсем широко, приподнял, заставляя выгнуть шею — стало не по себе, а ну как сломается? Потом, спохватившись, подвинул лучину поближе, и, помянув Всевидящего, сунул иглу. Острие легко прошло сквозь скорлупу, а та выскользнула из горла. Сцерх же, глотнув воздуха, возмущенно захрипел, уперся лапами в дерево и затряс башкой.

— Ну тебя, урода, — в сердцах высказался Туран, но новорожденного зверя отпустил. И, вернув иглу посыльному, велел:

— Буди Заира. И Ыйрама тоже.

— Уже.

В дверях показался Ирджин в небрежно наброшенном на голое тело шапане.

А сцерх, мигнув зеленым глазом, радостно замяукал. Из устроенного в специальном песчаном загончике гнезда ответили тем же.

По всему выходило, что мелюзга проклюнулась раньше срока. Наверняка виной тому были треноги, которые расставил вокруг загона кам Ирджин, а потом периодически перемещал по хитрой схеме.

Вылупилось всего сорок семь щурков, и то последние трое были настолько слабы, что Турану пришлось вручную счищать со свернутых тугим комком телец скорлупу. Та присохла к чешуе, и животным, наверное, было больно, но они не пищали, лежали почти бездвижно, и даже кормить их приходилось насильно, запихивая в пасть растертое кашицей мясо. Туран не знал, правильно ли он делает, и нужно ли вообще возиться с этими тварями, но возился, потому как сзади стоял Заир… или Ыйрам… или Ирджин… или еще кто-нибудь молчаливый и внимательный.

Ошибки ждут? Конечно, иначе и быть не может. Но он же предупреждал, что не специалист, и кто послушал? Никто.

Впрочем, спустя несколько дней трое последних щурков сдохли, а еще двоих задрали свои же братья и сестры. Ыйрам молча выслушал какие-то объяснения, измысленные Тураном на ходу, и только покачал головой. К огромному удивлению и облегчению кхарнца, этим инцидент и ограничился.

А забот прибавилось. И скоро Туран люто ненавидел и сцерхов, и того идиота, который решил их вырастить. Они визжали, мяукали, ревели, кашляли, сипели. Травились, давились, отказывались от еды или наоборот, набрасывались на корм жадно, вырывая друг у друга куски. Сбегали из загона, а когда Туран затянул его поверху сеткой, с радостью сетку сожрали, а потом сутки выблевывали куски веревки. А еще сцерхи росли. За первую неделю они вымахали вдвое. Казалось, узкие тела стали еще более длинными, вытянулись хвосты и шеи, потемнела чешуя на спине и посветлела на брюхе. Четче выделились головные пластины с зачатками шипов и выгнулись полукружьями грудные.

Сцерхи были красивы. Сцерхи были умны. Сцерхи становились опасны. И с каждым днем Туран понимал это всё отчетливей, вот только понимание не рождало ответа на вопрос — что делать дальше?

Ыйрам с каменным лицом выслушивал ежевечерние доклады о росте животных, и не понять было — доволен он или нет. Вот только глаза его иногда вспыхивали, как в тот раз, когда еще в дороге нерасторопный служка залил жирной подливой Ыйрамов плащ. Хозяин постоялого двора собственноручно тогда отрубил бедолаге обе кисти и преподнес разгневанному гостю.

Дремучий Ишас совсем скоро перестал задавать бесполезные вопросы и сам наловчился кормить щурят и угадывать, что им нужно, а сцерхи стали принимать лошадника за своего. Слушались даже. А вот Ирджиново любопытство со временем не ослабло, более того, многие из его вопросов не имели отношения к сцерхам. Да, кам был приветлив и говорлив. А еще — любопытен.

И среди этих песчаных воронок, в которых таились столь страшные муравьиные львы, одинокой букашкой полз Туран.

Снова мысль ушла, оставив пару рваных строк и сожаление о незаконченной строфе. РуМах говорил, что легче писать о том, что чувствуешь. Туран остро ощущал и страх, и одиночество, а вот написать не получалось.

От усталости наверное, оттого, что все мысли щурками заняты.

Темно-красная, с черными узорами по бокам самочка вскарабкалась по стене и, зависнув, обернулась — дрогнули ноздри, несколько раз мигнули зеленые глаза, и щурица дружелюбно засвистела.

— На место иди, — сказал Туран. И красная послушно вернулась в загон. Тесно им. Растут просто невообразимо быстро. Значит, переводить пора, а там, глядишь, чего-нибудь и решится. В любом случае один выход у него есть всегда: сцерхи ему пока верят, сцерхи примут от него любой корм.

Но эта мысль была неприятна.

То, что зыбкий песок поплыл, и каверна начала затягивать, Туран понял не сразу. Началом перемен стало происшествие поначалу малозаметное, и на первый взгляд, не имеющее отношения ни к сцерхам, ни к самому кхарнцу.

Пропал некий Дугха, истопник. Поскольку человеком он был тихим, услужливым, но не слишком разговорчивым, его исчезновение обнаружили не сразу. Сам Туран вряд ли бы уделил случившемуся должное внимание, когда б не порка караула, в чью смену предположительно и пропал Дугха. Пороли в центре двора, уложив полдюжины человек на козлы. Почти все обитатели поместья были собраны в отдалении и наблюдали за экзекуцией. А процедура оказалась поставлена очень умело: пятеро наказуемых орали долго, сохраняя сознание и силы, и даже смогли самостоятельно добрести до барака, а вот шестой, привязанный чуть в стороне от остальных, умер быстро, еще до десятого удара. Мертвое окровавленное тело, уложив на повозку, вывезли за ворота.

Турану подумалось, что раньше от подобного зрелища его бы вырвало. Сейчас тоже слегка мутило, но исключительно от мысли, что вскоре, видимо, место на козлах займет он сам.

— Вы плохо себя чувствуете? — участливо осведомился стоявший рядом Ирджин.

— Все в порядке, просто не выспался: Красная опять костей нажралась.

— Увы, наш сон теперь станет еще беспокойнее.

— Что вы имеете в виду? — Туран незаметно сглотнул комок.

— Пойдемте в дом, согреемся кружкой вина. Есть у меня запас недурного ригатэ и весьма интересные специи. Кстати, из Кхарна. Быть может, вы как раз и дадите мне небольшой урок? Я знаю основные ингредиенты, но ведь не даром говорят, что сколько кхарнцев, столько и рецептов. — Ирджин поглубже засунул руки в рукава тулупа и направился к дому. Туран нагнал его и пошел рядом.

Комната волоха — та, куда он был допущен — выделялась разве что обилием письменных принадлежностей на широком удобном столе, большим мягким диваном с книгой в изголовье и толстенным ковром почти во весь пол.

— А у вас теплее, чем у меня. Магия?

— Эман, — поправил Ирджин, сбрасывая тяжелый тулуп прямо на пол у порога. — Эман — это всего-навсего энергия, никакого волшебства. Во всяком случае такого, о котором сочиняют у вас. И да, я ненавижу холод, люблю комфорт и использую положение. Вы присаживайтесь, я сейчас.

Пока маг погромыхивал стеклом и металлом в соседней комнате, Туран успел пролистать книгу. Сперва он даже не понял, что там нарисовано, до того дурны были иллюстрации. Какие-то люди с крыльями как у насекомых… И только через минуту, когда снова появился Ирджин с разнокалиберными бутылками, полотняными мешочками и горелкой на подносе, Туран понял, что книга посвящена скланам. Она казалась отвратительной и жалкой копией фолианта, виденного у Ниш-Бака из Шумарры. Как давно это было…

— Интересуетесь вопросом? — спросил Ирджин, устанавливая медную печку прямо на столе.

— Не то что бы очень. Картинки любопытные.

— Редкая вещь. Одна из лучших работ по скланам достопочтенного хан-кама Кырыма Анму У-Вара. Хотя, конечно, многие говорят, что в данном случае слову «лучшая» подходит синоним «единственная толковая». Самому автору больше нравится «первая научная». Хан-кам Кырым весьма одаренный человек.

— Увы, мне это имя мало о чем говорит.

Ирджин понимающе кивнул.

— Ну что ж, прошу, любезнейший. — Он жестом указал на греющийся тигель, в котором отсвечивало свернувшейся кровью ригатэ. Рядом были аккуратно разложено с десяток мешочков.

Отложив книгу, Туран подошел к столу и принялся изучать специи.

— Я приготовлю вам напиток, которым мы согревались по праздникам в классах великолепного РуМаха.

— А вот мне это имя говорит о многом. — Ирджин приподнял к потолку ладони.

— Вы знакомы с его работами?

— По чести говоря, непосредственно — нет. Но слава великого поэта, оратора и полиглота докатилась и до нас. Теперь понятно, почему вы столь хорошо изъясняетесь на наирэ.

— Хорошо бы сначала вскипятить воды, но мы обычно не усложняли себе жизнь. — Винная гладь вспучилась пузырьками, и Туран принялся колдовать. По комнате поплыл терпкий хмельной аромат.

Корица — как основная тема…

— Вы говорили о предстоящих беспокойствах…, — начал Туран, не оборачиваясь.

— К сожалению, да.

— Вы ведь не сцерхов имели ввиду?

— Увы, не их. Вы же умный человек, Туран, и прекрасно понимаете, что мы здесь выращиваем зверюшек… вовсе не для загородных прогулок диванных девиц. Хан-табунарий Таваш Гыр как куратор; личный контроль кагана и всё такое. Ыйрам, разумеется, молчит, но мы оба знаем, что такое, хм, воинско-героическое молчание красноречивее любых слов.

Немного цедры грейпфрута и толика шафрана — для особого привкуса…

— И вот в такой специфической ситуации, долженствующей работать как часы святого Суммаха на центральной площади столицы, вдруг исчезает один из мелких участников механизма. Пусть даже не винтик, а так, капелька смазки. Да, я имею ввиду нашего истопника… Ну а вдруг пропавший — все-таки не смазка и не шпилька, а вполне себе шестеренка или даже важная пружина? Вы ведь понимаете, что за происходящим наблюдает внутренняя стража, и ее глава, достопочтенный Лылах?

Размять несколько горошин черного перца — для обжигающей остроты…

— Штука в том, что эта пружина наверняка запустит какой-то процесс. Вопрос в том — какой? Будет ли это личная инспекция ретивого дознавателя или же тихая, но оттого не менее жесткая проверка изнутри? Неизвестно. Факт в том, что Ыйрам зол, а Заир затаился. И это вовсе не облегчит работу нам, ученым. Вы согласны, коллега?

— У вас случаем не найдется водки? Хорошо бы слегка сдобрить варево.

— Конечно. Сию минуту. Кстати, его светлость Лылах очень похож на водку: весьма крепок на вкус и при определенных дозах выворачивает мозги наизнанку любому.

Туран снял тигель с горелки и, поставив на квадратный поднос, произнес:

— Ваш рассказ сложен для моего кхарнского разума, непривычного к здешним особенностям.

— Вот-вот, коллега, вот-вот. Ваш кхарнский разум как раз и окажется под пристальным вниманием. Знаете, многие наир очень не любят неизвестное, особенно, заграничное.

— Но мне показалось…

— Вам показалось. — Ирджин протянул пузатую бутылку.

— Звучит угрожающе.

— Разве? Я бы сказал — опекающее. Мне бы крайне не хотелось, чтобы еще один винт, да что там — одна из главнейших деталей оказалась поломана неквалифицированными часовщиками. И я постараюсь этого не допустить.

— Благодарю за заботу. — Туран наполнил две глиняные кружки. — Можно пить.

— Ну что, за здоровье великолепного поэта РуМаха? Как, кстати, называется этот напиток?

— Ва-гами-шен. Волшебный щит.

— Какое чудесное совпадение. — Некрасиво улыбнулся Ирджин и сделал большой глоток.

В эту ночь Туран заболел инсомнией.

И лист пергамента с десятком недописанных катренов в припадке ярости швырнул в огонь. РуМах бы не одобрил… Но мудрый старец — в Байшарре.

С самого утра валил мокрый снег: крупные, тяжелые хлопья застили дорогу, и дальше, чем шагов на пять разглядеть что-либо было невозможно. Но дед не торопился уходить домой. Нахохлившись, укутавшись в добрую медвежью доху, он лузгал семечки да пялился в ворота. Ближе к обеду подул ветер, а небо приняло темно-свинцовый оттенок.

— Буря будет, — сказал стражник, очнувшись от дремы. — Шел бы ты, дед, до хаты.

— Как будет, так и пойду.

А спустя мгновенье в воротах показалась фигура: высокая, квадратная, неуклюжая, будто и не человечья вовсе. Стражник, помянув Всевидящего, ухватился за копье, но узнал пришельца.

— От же, бесово семя!

— Не злись, дядько Видо, — густым басом отозвался гость, снимая снегоступы. Теперь было видно, что это не зверь и не вывертень, а обыкновенный парень. Просто накинутый поверх куртки меховой плащ придавал облику диковатый вид. — У меня дощечки с заказом соленой гусятины и прочей всякости от Бештинового управителя. Вроде как возьмут до десяти четвертей разного…

— Ты, Гранька, это не мне рассказывай, а кому положено.

— Ну вам же ж тоже положено, вы ж на страже, заведуете пропуском. Я все по дисциплиночке…

— Проходи уже, трепло.

Гранька повернулся к старику и сказал:

— Деду, давай побыстрянке до хаты докачу, а то ж померз весь.

На этот раз возражать дед не стал. Парень, прислонив снегоступы и копьецо к стене, под навес, поднял деда вместе с тележкой и споро зашагал по улочке.

Снег повалил гуще, ветер же облегся, только спокойствие это было кажущимся — темное небо все ж предвещало скорую бурю.

«Со многим уважением и благодарностью за доверие агент Хурдский Скороход имеет доложить».

Старик со вздохом отложил стило, буквы выходили корявыми, строки кривыми, а писать было тяжко — не держали пальцы инструменту, норовили соскользнуть на мягкий воск, стереть написанное. Но это не главное, всё одно ему ж читать и придется. Главное — точнехонько и недлинно все накалякать, чтобы потом по писанному гладенько и проговорить.

«В Бештиновой усадьбе в качестве мастерового и хозяйственного курьера загодя посажен соглядач, личный отпрыск Хурдского Скорохода, в дальнейшем поименованный Грач. Персоналия надежная. Он сообщает, что конфискованное у прежних хозяев подворье приведено новым управляющим в божеский вид и тако же обрело новых построек».

— Деду! — Гранько сел на лавку и подвинувшись близко, шепнул: — А мамка кажет, чтоб я боле не совался в Бештины. Чтоб беды не было.

От дура-баба! Слепая хворь! Позабыла, небось, за какую деньгу ей приданое справили, и за какую мужу ее, голодранцу, дело поставили? И что второй год как вдовствует, а окромя Граньки еще шестеро по лавам и половина — девки? Если и будет беда, то от дури ейной.

«После прибытия гостей, о коих уже докладывалось, разрешилась загадка этих самых новостроев. Новый хлев сообразили для неведомой скотины, только же не сеном пол укрыли, а песком речным. По слухам, будут там ящерей держать, которые повылазили в премногом количестве из яиц будто бы гусиных, только же иных. Сам Грач ящерей тех не видал, но слышал, как они мяучат. При них неотлучно прибывает Ишас-коногляд, тамо же присутствуют столичный кам именем Ирджин и кхарнский юнош Туран, который будто бы и привез живность и состоит при ней главным зверезнатцем».

— Деду! — Гранька всё не уходил. Ну и добро, пусть посидит, поглядит, справный малец, сметливый, в него, в деда пошел, а не в отцову породу бестолковую. — Деду, а хошь я у Ишаса поспрошаю? Я осторожненько, мы с ним…

— Я те поспрошаю!

От неслух, неймется ему, а чем это его «поспрошаю» выйти может — разумения нет. Хватит, один, видать, поспрошал уже.

«Еще имеется сказать, что другого дня исчез некий Дугха, который был при домовых истопниках. Болтать не болтал, все больше — слушал. Ни следов толковых по снежной буре, ни тела мертвого где-нито не найдено, хотя и искалось дотошно под водительством самого господина Ыйрама. Одним словом, волшебная пропажа.

И это все, что сказать имею. С премногой благодарностью кланяюсь в ноги, агент Хурдский Скороход».

Перечитав написанное еще раз, дед аккуратненько обернул дощечку чистой тряпицей, после — куском тонкой шкуры и только тогда сунул за пазуху. Кое-как оттер пальцы от сажи, воска и гусиного жира.

— Завтра поутряни за ворота меня вывезешь, — сказал он внуку. — Сам отправлю.

К рассвету буря улеглась, выгладив белое полотнище полей. Но недолго тому оставаться чистым: скоро разлетится труха от дятловых кузней, расчертят сугробы хорьи следы да стопчут снег широкие лосиные копыта… Но все это будет потом, сейчас же лес молчал, отходя от бури, и даже Салмовы гари были покойны.

Ирджин сидел на краю поляны, прямо поверх плаща, небрежно брошенного на сугроб. Рядом переминалась привязанная к сосенке лошадь. На коленях его лежало отливающее зеленью тельце. Свешивались кожистые крылья, блестели тонкие кости-спицы, растянулась до полупрозрачности шелковая перепонка. Сдавив по бокам маленькую лягушачью пасть, Ирджин пропихнул между крошечных зубок голубую жемчужину. Существо сжало челюсти и тяжело проглотило кругляш.

Кам приблизил губы к едва видимому отверстию ушной раковины на змееподобной головке и заговорил:

— Мой дорогой друг, уведомляю тебе, что сложившаяся ситуация, хотя и не является критичной, но может стать таковой. Я совершил ошибку, оказавшись под пристальным вниманием одного из нюхачей Лылаха, но успел нейтрализовать его. Тем не менее, пропажа активного агента наверняка вызовет повышенный интерес самого Лылаха.

Крылья внезапно вздрогнули, расправляясь и снова сжимаясь, забились, застучали, превращаясь в размазанные пятна тумана, а из сжатых ладоней донесся невнятный писк.

Ирджин успокаивающе почесал существо под подбородком и продолжил:

— Что же касается твоего вопроса по поводу кхарнца, то пока не представляется возможным сказать что-либо определенное. Особо хочу заметить, что индивидуальные качества Словоплёта вкупе с осложнившейся ситуацией заставляют приступить к его немедленной обработке. Процесс запущен, но к чему он приведет — пока неизвестно. В любом случае, время теперь работает против меня. Не исключено, однако, что трепыхания Лылаха прояснят некоторые моменты и даже окажутся полезны. Тем не менее, я предпочел бы не рисковать с такими «помощниками». Прошу тебя подумать над этим и еще над вопросом, обсуждавшимся прежде. Зная о твоем отношении к Лылаху, тем не менее скажу — пришло время думать не о личном. Да, всем известна верность Лылаха кагану, но верность Наирату превыше, а благо страны требует действий решительных и быстрых. Потому возможно ли, что доведись Лылаху узнать то же, что знаем мы, из опасного врага он превратился бы в сильного союзника? Жду твоего решения.

Кам подсадил вестника на ближайшее дерево, и тот, цепляясь коготками за кору, покарабкался вверх.

Ветка, еще ветка. Рыжее и быстрое метнулось влево. Не опасно. Вверх. Ветер слабый. Плохо. Надо. Подняться. Ступать нельзя — тонкое. Но еще выше.

Достигнув вершины, Вестник некоторое время сидел, уцепившись всеми четырьмя лапами за сучок, прислушиваясь к ветру. Но вот, поймав нужный поток, он расправил крылья: где-то впереди, на одной из линий-направлений смутно замаячила зеленая искорка-цель. До нее было не так и далеко.

Прямо… Правее. Путеводное красное… И еще правее. Темные проплешины гарей, ломаная линия реки. Город. Снова город. Скоро. Скоро уже…

Вот оно. Внизу расходящейся спиралью, дымной, шумной и живой, лежал город. И Вестник, рухнув вниз, торопливо заработал крыльями. Зато цель стала четкой и совсем близкой — в самом сердце спирали возвышалась бело-серая громада дворца.

Туда. Левее. Пойти в сторону, уходя от столкновения с другим вестником, зашипеть, требуя дороги и, сложив крылья, рухнуть вниз, целясь в широкий балкон, выступающий из башни. Тот, другой, который тоже спешил, избрал целью соседнюю башню.

Впрочем, вестнику было все равно. Главное, он свою задачу почти выполнил.

— Зеленый вестник первого класса, личная линия господина Кырыма!

Второй вестник, выпачканный гусиным жиром и сажей, прибыл по месту назначения несколькими мгновениями позже.

— Серый вестник третьего класса, литерная линия господина Лылаха!