Среда, 24 декабря
Дженнифер Плотерюд шла спотыкаясь через двор. Земля была покрыта пятнадцати-двадцатисантиметровым слоем нового снега. Один день до Рождества, около двух часов, а снег еще не расчистили. Трим, старший из мальчиков, должен был этим заниматься. Отправляясь в магазин, она зашла к нему в комнату и напомнила. Теперь она раздраженно думала, как надо было его заставить — внятно, быстро и эффективно, чтобы не испортить рождественского настроения. Трим был флегматиком. И это было не от нее, он был копией отца. Только чуть хуже. Такие черты усиливаются с каждым следующим поколением, ворчала она. Флегма накапливалась в роду супруга на протяжении столетий, в чем она давно убедилась. С примесью подводных течений и меланхолии. Будучи судебным медэкспертом, Дженнифер предъявляла самые суровые требования к научности и презрительно фыркала на поверхностные заключения в области генетики, нейробиологии и всего, что относилось к ее предмету. Что же касалось психологии, отношение к которой у нее было надменное, она странным образом придерживалась древней теории о четырех темпераментах: тот, который в нас преобладает, определяет доминирующие черты характера. Сама она была ярко выраженным сангвиником, хотя и с некоторыми чертами холерика, надо признаться. То, что она однажды влюбилась в мужчину с противоположными чертами — медлительного и молчаливого плюшевого мишку, — очевидно, подтверждало тезис, что противоположности притягиваются. Это вторая идея, которую она иногда защищала, и тоже очень сомнительная применительно к человеческой психологии.
В прихожей она отставила пакеты с продуктами и стащила полусапожки на шпильках из кожи антилопы, потом позвала старшего сына. Ответа не последовало. Неудивительно, потому что сабвуферные динамики в его комнате выли так, что потолок дрожал. Она собралась уже взлететь вверх по лестнице, чтобы принять необходимые репрессивные меры, но тут зазвонил мобильный. Она вынула его из кармана пальто.
— Это Флатланд.
Как только она услышала этот невыразительный голос, она поняла, что надо ехать. В институте они обсуждали, кто будет дежурить на Рождество, и она вызвалась сама. Обычно в эти дни все было спокойно, разве что пара обращений, вопросов, на которые можно ответить по телефону. Но Флатланд был опытным криминалистом, который никогда не звонил по пустякам.
Проехав Скедмукорсе по грязной магистрали, она взглянула на часы и прикинула, что вернется к рождественскому ужину в шесть часов. Ее нисколько не огорчало, что она избежала уборки и украшения дома. А свиными ребрышками, колбасками и квашеной капустой должен был заняться Ивар. Он был увлеченным и искусным поваром, тем более что она так и не полюбила традиционную норвежскую еду к Рождеству. Зато она привнесла в семью некоторые австралийские традиции. Чулки с подарками висели над кроватями мальчиков в первый день Рождества. А вечером они ели индейку, йоркширский пудинг и сладкие песочные пирожки.
И традиционное зажигание свечей на могиле свекра ей не нравилось, и рисовая каша у свекрови, которую за несколько часов до собственного обеда мальчики были вынуждены пихать в себя, чтобы найти миндаль. К тому же у свекрови щедро наливали глинтвейн, и мальчики уничтожали огромное количество пряников с одобрения, а точнее, под принуждением бабушки. Туда еще приходили братья и сестры Ивара со своими детьми, и, сидя в машине, Дженнифер радовалась, что всего этого избежит.
Карихауген исчезал в дымке. Она включила радио. Нашла канал, к которому можно было не прислушиваться. Восемь дней назад она изменила. Это случилось так неожиданно, что она щурилась при каждом воспоминании. Не от стыда, а от озадаченности. Она понятия не имела, что этот мужчина ее хоть сколько-нибудь привлекал. А может, он и не привлекал ее вовсе, ни до, ни после случившегося. Но он зажег ее сильнее всех за много лет. Со времен Шона. Но это было совсем другое. В Шона она была влюблена. Даже больше: горько и безнадежно охвачена страстью с первой секунды, когда он положил руку ей на плечо в лаборатории. Когда он уезжал обратно в Дублин, она, не колеблясь, отправилась бы за ним, если бы он только предложил. Конечно, она бы немного подумала. Но она вполне могла бы уехать от мальчиков, хутора и от этой зимней страны… Шон был все еще не зажившей раной, причинявшей боль, а приключение восемь дней назад, по счастью, было совсем другого рода. Просто бурным, полным чудесного безумия. Оно началось и закончилось в один миг. Может, все еще повторится, необязательно с ним, но желание непременно заявит о себе. Как напоминание о той части ее, которая все и закрутила.
Она припарковалась на аллее у Полицейского управления и позвонила Флатланду. Через несколько минут он выехал из ворот на своей серебристой «ауди». Она села на переднее сиденье, покрытое толстым полиэтиленом. Кажется, Флатланд больше всего на свете боялся испачкать машину.
— Хорошо, что на дежурстве сегодня ты, — сказал он уверенно, и она не усомнилась в его искренности. Ему было пятьдесят с небольшим, едва ли он был старше ее больше чем на десять лет, но уже седой и костлявый, как старая собака динго.
— Что ты мне расскажешь? — спросила она, когда они выехали на дорогу.
— Мы, кажется, нашли женщину, которая пропала больше недели назад.
— Психолога?
— Мы почти уверены.
— И поскольку я вам понадобилась, она не в состоянии за себя отвечать.
Он покосился на нее, ничего не ответив.
— Куда мы едем?
— В Хюрум. Заброшенная фабрика.
Дженнифер вздохнула.
— Ехать не больше часа, — отрезал Флатланд своим ровным голосом.
— Кто ее нашел?
— Местный патруль.
— А что они делали на заброшенной фабрике в сочельник?
Криминолог посмотрел через плечо и свернул на трассу E18.
— Нам дали подсказку. Сожитель и сестра принесли в дежурную часть ее мобильный телефон. Предположительно он пришел по почте. Там была видеозапись. — В туннеле он поменял передачу и сбавил газ. — Кто-то снимал пропавшую. В кадр попала заводская труба. По почтовому штампу на посылке место нашли за час.
— Снял ее и послал сожителю? — удивилась Дженнифер. — То есть речь идет о преднамеренном убийстве?
— Не хотел бы высказывать никакого предварительного мнения.
Дженнифер уже много раз работала с Флатландом. Он был из тех, кто говорит только самое необходимое. Она огляделась. Все сиденья были покрыты таким же плотным полиэтиленом. «Он изрядно страдает от навязчивых идей, — подумала она. — Наверняка в его работе — это только преимущество».
Над крышей фабрики все еще реяла надпись «Икосанд». На воротах висела табличка: «Остановись на красный сигнал». Наверное, в последний раз какой-либо сигнал загорелся здесь много лет назад. Теперь там стояла высокая женщина в форме и махала им рукой.
У трубы были припаркованы две патрульные машины и одна гражданская. Женщина подошла к ним, как только они остановились. Она, очевидно, знала, кто они, представилась по фамилии, сообщила звание и подразделение.
— Мы оцепили всю территорию, — объявила она. — Пользуемся входом внизу. — Она показала на самое большое здание — четыре этажа из кирпича. — Маловероятно, что он использовался преступником.
Каждый со своим чемоданчиком, они устремились к дальнему концу здания, к ржавой двери, не закрывавшейся до конца. Внутри было темно. Флатланд достал длинный фонарь. Они нашли лестницу, поднялись на третий этаж, как сказала констебль, и свернули в коридор. Несколько окон было разбито, пол вдоль одной стены усыпан осколками.
Криминалисты вышли на галерею большого цеха, освещенного двумя яркими лампами. В пятне света лежало голое тело, прислоненное к бетонной колонне. Две фигуры в белом перемещались внизу и наклонялись с фотоаппаратом к полу.
Флатланд достал комбинезоны, шапочки и бахилы. Дженнифер все еще была в антилопьих полусапожках на шпильках, и бахилы держались не очень плотно. Она достала пару ненужных заколок из кармана халата и закрепила бахилы.
Они спустились по ржавой железной лестнице, Флантланд пошел вперед, чтобы проверить, насколько она безопасна для Дженнифер.
— Мы провели дорогу там. — Техник с фотоаппаратом показал направление.
Дженнифер стояла в паре метров от обнаженного тела. Голова держалась ремнем под шеей, который крепился к крюку в бетонной колонне. На бледном лице от корней волос по щеке тянулась полоска крови, но в остальном лицо выглядело неповрежденным. Глаза были приоткрыты.
— Когда ее нашли?
— Ленсманн сообщил, что они вошли в здание около половины второго, то есть почти два часа назад.
Пар поднимался ото рта криминалиста, когда он говорил: температура в зале была не выше, чем на улице.
— А другой врач здесь был? — спросила Дженнифер.
— Нашедшие ее сочли это бессмысленным. Они не сомневались в убийстве.
Дженнифер нахмурилась. Тело явно сильно переохладилось, и надо все тщательно проверить, прежде чем констатировать смерть. Она подошла совсем близко. Взглянула на застывшую лужу крови, в которой частично лежала женщина. В ней были вкрапления более светлой субстанции. Дженнифер наклонилась и посветила ей на затылок. Под волосами с запекшейся кровью зияла дыра в черепе в форме полумесяца. Сероватая масса вытекла из нее к шее.
— Согласна, — прокомментировала она, сжав зубы. — Никаких сомнений.
И все равно она вынула стетоскоп из чемоданчика. Послушала сердце и легкие, осторожно, чтобы не задеть две волосинки, лежавшие между двумя лужицами крови у пупка и явно не принадлежавшие женщине. Убедившись, что никакого намека на пульс или дыхание нет, Дженнифер достала фонарик, надела его на лоб и внимательно посмотрела на зрачки. Долго сидела на корточках и рассматривала глаза. Они были полны ран, а оболочки покрыты кровью, будто от уколов острым предметом. Один глаз был почти полностью порван.
После осмотра она отошла в угол зала, чтобы записать выводы на диктофон. Флатланд не спеша подошел к ней. Ждал, пока она закончит.
— Да? — спросил он и предложил ей лакричную пастилку.
— Женщина мертва, — констатировала Дженнифер.
Флатланд сухо хмыкнул:
— Обычно ты бываешь пощедрее.
— Вот именно, — усмехнулась она в ответ. — И поскольку сегодня сочельник, ты получишь все, что у меня есть, и даже немножко больше.
Из-под его губы показался краешек пакетика с жевательным табаком. Она поняла, что ее слова могут быть поняты двояко, и понадеялась, что он не будет продолжать шутить в том же духе в этом месте. При других обстоятельствах она ничего не имела бы против. Но Флатланд не был натурой увлекающейся.
— Мраморность небольшая, — поспешила она сказать, — и подтеки на коже. Это, как ты знаешь, ранние признаки разложения, но при низких температурах они проявляются позже.
— То есть она здесь уже довольно долго?
— Здесь или в другом холодном месте уже несколько дней. Может, даже неделю. Температура в прямой кишке и в мозгу — два градуса, а трупные пятна на животе и в промежности светлее обычного.
— Причина смерти?
— Тебе нужен очень приблизительный ответ? Следы на шее указывают, что кожаный ремень был затянут туго.
— Задушена?
— Да, но необязательно до смерти. Она могла быть еще живой, когда пробили череп.
Флатланд кончиком языка убрал пакетик с табаком:
— На полу у стены есть область, испачканная кровью.
Дженнифер посмотрела в темный угол, куда он показывал:
— Другими словами, ее протащили оттуда и привязали к колонне за горло. Кстати, глаза полны отметин от уколов острым предметом. Кажется, ты говорил, они на видео выглядели поврежденными?
Флатланд коротко кивнул.
— До того как ее задушили и проломили ей череп, — заключила Дженнифер, — она, возможно, долго сидела, мерзла и смотрела перед собой невидящими глазами.
Четверг, 25 декабря
Небо над Осло было в оранжевых и желто-серых полосах, но над склонами на севере еще царила чернота. Запираясь в своем кабинете в Институте судебной медицины, Дженнифер Плотерюд посмотрела на часы. Четверть девятого. Еще до обнаружения убитой в СМИ было много шума, а теперь будет в сто раз больше. Она не могла затягивать, надо доложить результаты еще до того, как ее о них спросят. Впрочем, была еще одна причина, по которой она пришла на работу с первыми рождественскими петухами.
Она разделась в гардеробе, достала чистую смену одежды, брюки, рубашку, халат, шапочку и маску на лицо. Через три минуты она открыла дверь в прозекторскую. Войти в эту дверь означало оставить привычные чувства и мысли о мире, стать другой.
Но в это утро она остановилась в темноте перед дверью. Образы из цеха на фабрике преследовали ее всю рождественскую ночь, проникали в легкую дремоту, в которую она впадала. Праздничный обед задержался почти на два часа, но никто не ворчал, когда она села за стол, ничем не выдавая своих занятий, и ей казалось, по ней никто ничего не заметил. Двадцать пять лет, больше половины жизни, она занималась медициной. Последние пятнадцать из них в основном трупами, это давно стало рутиной. Но приехать на место преступления, остановиться на галерее фабричного цеха и обнаружить голую молодую женщину в свете ярких ламп… За столом она притворилась, что ест с аппетитом, и потом все продолжалось как обычно. Мальчики делали вид, будто уже не радуются подаркам, прятали предвкушения за зевотой и щелканьем по клавишам мобильников, будто все остальное куда важнее. Ивар, со своей стороны, гордился, как мальчишка, когда подавал свиные ребрышки и колбаски, и пришел в еще большее возбуждение, когда с рюмкой коньяка принялся доставать подарки из-под елки, читал от кого и кому, сопровождая это обычными догадками, что могло бы прятаться под красивой упаковочной бумагой: «Может, складной велосипед» или: «Уверен, это пожарная машина», — и продемонстрировал бесконечное удивление, когда распаковал свитер, который примерял в «Хеннесе и Мауритце» за несколько дней до праздника. Дженнифер позволила ему проявить эту детскую радость.
Почти неслышным вздохом прервала она поток мыслей, зажгла свет в прозекторской и взялась за дело.
После короткого ланча она села в офисе за компьютер, чтобы записать предварительный отчет о вскрытии. Перечитывая его, она искала что-то в мыслях. Что-то не записанное строго дескриптивными терминами. Она не могла отделаться от мысли, что что-то упустила. Двадцатидевятилетняя женщина, просуммировала она. Волосы светлые, правильные черты лица. Дженнифер мало что знала об убитой, только то, что прочла в газетах. По образованию психолог, почти закончила диссертацию, несмотря на юный возраст. Дженнифер пыталась вытащить что-то, не связанное с внешностью или ее предысторией. «Задушена, — повторила она про себя, — получила смертельный удар, глаза…»
И тут ее осенило. Она схватила мобильный и открыла телефонную книгу.
Дженнифер делила людей по типам на основе учения Гиппократа не на полном серьезе. Конечно, она никогда не думала, что действительно существует четыре разных жидкости, которые определяют темперамент и характер человека, но ее забавляло, что эта теория, созданная за несколько столетий до Рождества Христова, была не менее научна, чем фрейдистский туман, которым психиатры продолжали морочить головы людям спустя двадцать веков после того же Рождества. В то же время она подметила, что теория Гиппократа, развитая Галеном и позже медиками эпохи Возрождения, удивительно хорошо подходила к людям, которых она знала. Незаметно ее ирония, сопутствовавшая этой классификации, выветрилась, и в какой-то момент Дженнифер стала придерживаться ее со всей серьезностью. Внутренний мир человека раскладывался по полочкам, и это придавало ей чувство контроля над неконтролируемыми вещами. А с годами ее классификация стала ощутимо более рафинированной. Дженнифер уже больше не думала, что темперамент и характер человека определялись только четырьмя категориями. Например, себя она считала в первую очередь сангвиником, человеком, наслаждающимся жизнью и не принимающим все слишком близко к сердцу, но, надо признаться, она также была под сильным влиянием холерического темперамента. Вспышки ярости могли иногда нападать на нее в любой момент, как бешеная собака, даже в те дни, когда это не могло объясняться гормональными колебаниями. Тогда можно было это приписать скоплению зеленой желчи, говоря метафорически.
Инспектор Ханс Магнус Викен в отделе убийств тоже был холериком, как она быстро выяснила. Но сочеталось ли это с некоторой меланхолией, типичной для норвежцев, или с флегмой — тоже очень типичной, — она для себя не уяснила. Когда он позвонил ей около двух, она тут же поняла, что ему надо.
Викен был из тех следователей, которые никогда не довольствуются отчетами и рапортами и должны обследовать все самостоятельно. Само по себе — хорошее качество, но Дженнифер не была уверена, что хочет, чтобы он нависал над ней в прозекторской. Она признавала за ним определенный ум, хотя так называемые медвежьи убийства в прошлом году обеспечили инспектору дурную славу. Впрочем, не он один был вынужден оправдываться после этого дела. Начальнику отдела пришлось искать себе другую работу, и много других полицейских уволилось. Викен, наоборот, был не из тех, кто позволяет собой вертеть. Он зубами вцепился в работу и собирался оставаться в подразделении, пока его оттуда не вынесут, считала Дженнифер. У него даже хватило смелости подать заявление на должность начальника, освободившуюся после этого дела. Ей нравилась эта цепкость, так же как ей сильно не нравилось его всезнайство, которым он всегда кичился.
Он прибыл без десяти три, распахнул дверь в прозекторскую и зашел в одноразовой шапочке на самой макушке. «Наверное, ему хочется, чтобы она напоминала тиару», — подумала Дженнифер и тут заметила, с кем он пришел. Она выругалась про себя. Одно дело — Викен. Она неплохо его изучила. Для холерика он хорошо владел собой. Кроме того, он был падок на лесть, и, стало быть, его легко было разоружить. Но мужчину, появившегося в дверях за ним, Дженнифер хотела бы увидеть здесь при таких обстоятельствах меньше всего. Он был намного младше инспектора. И младше ее. Слишком молодой. Едва ли ему было тридцать пять. Она почувствовала, как краснеет. Не видела его с рождественского корпоратива. Точнее, с ночи после него. Он посылал ей пару сообщений, даже в сочельник. Она бы лучше все это забыла. Она этого не хотела. В любом случае она не хотела бы так близко работать с Роаром Хорватом.
— Твой предварительный отчет, Дженни? — радостно спросил Викен.
«С каких это пор он стал меня так называть?» — подумала она, отвечая ему улыбкой и коротко кивнув Роару Хорвату. Он, в свою очередь, демонстративно подмигнул. Ну и хорошо, по крайней мере он не обижен. По-видимому, он хотел сохранить тон, который очаровал ее на корпоративе. «Concentration»,[17] — сказала она самой себе и повторила пару раз.
— Причины смерти подтвердились? — хотел знать Викен.
— У нас три, может, четыре причины, каждая из которых по отдельности может привести к смерти, — начала она и показала скальпелем на горло, вскрытое в двух местах. — Ремень, затянутый вокруг шеи, пережал артерии и вены, раз лицо было бледным и не распухшим. Далее, след от ремня горизонтальный, что указывает, что ее задушили до того, как привязали в том положении, в котором она была найдена. — Она приподняла лоскут кожи на шее, который вырезала ранее. — Здесь виден перелом щитовидного хряща и подъязычной кости, что показывает силу удушения.
Полицейские склонились над разверзнутым горлом. Дженнифер взяла пинцет и продемонстрировала указанные повреждения:
— Под кожей мы видим три линеарных скопления крови, которые, как видно, вызваны удушением от ремня, и вот эту более глубокую борозду.
— Что значит?..
— Что она могла быть удушена несколько раз. Похоже, убийца ослаблял ремень, а потом затягивал его снова, с каждым разом все сильнее.
— Жуткое развлечение, — заметил Викен. — Но ты тем не менее считаешь, что смерть наступила не от удушения?
Дженнифер приподняла голову убитой:
— Ей нанесли четыре или пять ударов сверху.
— Похоже на травмы, нанесенные молотком, — вмешался Роар Хорват.
Дженнифер покачала головой:
— Это сделано орудием, которое намного больше и тяжелее.
— Камнем? — предположил Викен.
— Вполне возможно, но тогда у него должно было быть ровное основание и хорошо отточенная поверхность. И может быть, он был прикреплен к ручке. Дженнифер показала: — Вот здесь у нас непрерывные скругленные линии разлома затылочной кости. Крупный и дугообразный фрагмент был вжат в поверхность мозга. Это привело к разрывам и массивному кровотечению. Тем самым можно утверждать, что женщина с большой степенью вероятности была еще жива при нанесении травмы. Позже мы вскроем черепную коробку. Скорее всего, мы обнаружим, что сила этих ударов растрясла весь мозг. Жертва, очевидно, лежала на полу правым виском вниз, здесь видна ссадина на голове.
— Поэтому ты предполагаешь, что орудие было с ручкой. — Викен слегка опустил голову, — по наблюдениям Дженнифер, так он поступал, когда делал какие-то выводы. — А третья возможная причина смерти?
Она сделала два шага в сторону:
— Бесчисленные точечные кровоподтеки в брюшине, — показала она скальпелем на вскрытой брюшной полости. — Аналогичные здесь. — Она перевела скальпель к грудной полости и царапнула по плевре. — Кровь тоже необычно светлого цвета, что часто наблюдается при смерти от переохлаждения. Вопрос в том, убили ли ее нанесенные травмы, или она успела замерзнуть. Температура была сильно ниже нуля в том цехе. — Она выпрямилась и твердо посмотрела на Викена. — Еще вы можете видеть два укола в шею, вероятно следы от шприца. В крови у нее обнаружен героин, но введен он не внутривенно, и на остальном теле больше нет отметин от шприца.
— Следовательно, героин использовали, чтобы ее ослабить или усыпить, — резонно заметил Викен.
Дженнифер подняла руку убитой:
— Здесь поверхностная царапина, указывающая на то, что на ней были наручники, до того как ее нашли. — Она провела дугу на каждом запястье. — Обратите также внимание на кончики правого большого и указательного пальца.
— Масло? — спросил Хорват.
— Грязь. Но вблизи не было найдено ничего, что горело бы или пачкалось. — Она положила руку убитой обратно на стол. — И конечно же глаза, как вы видите из отчета. — Она подняла оба века.
Окровавленные глазные яблоки были почти черные от свернувшейся крови, собравшейся на них. Викен наклонился, и она протянула ему лупу и фонарик. Пока он стоял и разглядывал проткнутые глаза, Дженнифер покосилась на Роара Хорвата. Он нацепил подходящую случаю серьезную мину, и она очень обрадовалась, что он уже достаточно взрослый, чтобы не начать флиртовать. К тому же он не выглядел суперменом в зеленом халате и бумажной шапочке, натянутой на уши. Лицо скруглилось, а нос, наоборот, торчал сильнее. Но у него была эта ямочка на кончике подбородка — она стала еще более очевидной при лампе дневного света, что она заметила еще до того, как он натянул маску, а еще он был полон всяких шалостей и здорово ее смешил на корпоративе, а еще больше — после. И вообще, он был не худшим из ее мужчин. Да она никогда и не считала его Аполлоном, даже в тот вечер, потому что, к своему ужасу и стыду, она была совершенно трезва с самого начала до самого конца. И именно поэтому предложила подвезти его: ей было почти по дороге. Во всяком случае, не в противоположную сторону, как оказалось. «Concentration, Jennifer, — снова потребовала она от себя. — Сейчас ты на работе».
— В заключение я предполагаю, что Майлин Бьерке умерла от такого количества травм головного мозга, что продолговатый мозг был ущемлен, а это, в свою очередь, привело к остановке дыхания и кровообращения. Кроме того, ее несколько раз душили, но обследование указывает, что смерть наступила не от этого. Как вы знаете, при таком типе удушения до наступления смерти может пройти до пяти минут. Она была сильно переохлаждена в момент смерти, но само по себе это не явилось причиной смерти. Что касается концентрации героина в крови, она настолько низкая, что его действие закончилось за несколько часов до ее смерти.
Викен протянул лупу и фонарик Роару Хорвату.
— Проколоты острым предметом, — прокомментировал он, пока младший коллега, наклонившись, изучал травмы глаз. — Множество раз. Но чем-то более грубым, чем шприц. Какова была цель этого?
— Чтобы жертва не видела, — предположил Хорват.
— Тогда было бы куда проще завязать ей глаза.
Дженнифер сказала:
— У меня есть сведения, которые, возможно, стоит изучить внимательнее.
У Викена, как всегда, было во взгляде что-то изучающее, и он этого не скрывал. Наверняка таким становишься, когда работаешь следователем не одно десятилетие. Роар Хорват выпрямился и внимательно посмотрел на Дженнифер. Она ничего не почувствовала. Она уже давно смирилась, что у нее фигура не как у двадцатилетней. Преимуществ ее почти сорокалетнего возраста было удивительно много, утешила она саму себя и почувствовала, как тепло жжет щеки. А вот это как раз не было преимуществом. Даже маленькой девочкой она так не краснела, как в последнее время.
— Пять лет назад в Бергене убили девятнадцатилетнюю девушку, — начала Дженнифер. — Ее нашли в лесу километрах в двадцати от города. Дело так и не раскрыли.
— Все его помнят, — сказал Викен нетерпеливо. — Мы, слава богу, живем в стране, где убийства не забываются через три дня.
Она не была уверена, к чему он клонит, и предпочла проигнорировать комментарий.
— Девушку нашли привязанной к дереву. На ней были наручники, и она замерзла до смерти.
— Да, это мы знаем, — проворчал Викен, — хотя они удивительным образом умудрились не распространяться о деталях этого дела.
— Когда я обследовала Майлин Бьерке, — продолжала Дженнифер, — меня поразили травмы глаз. У девушки в Бергене было что-то подобное.
— И откуда ты это знаешь?
Она объяснила. Причина — семинар, на котором она была в Бергене через несколько месяцев после того, как нашли девушку. Один знакомый коллега рассказал об этом вечером за выпивкой в баре гостиницы. Разумеется, со всей откровенностью.
— Я позволила себе сегодня позвонить этому коллеге.
Она сделала паузу. Почувствовала, как нарастает раздражение в Викене.
— Его поразило описанное мной сходство, — продолжила она. — Веки в обоих случаях не повреждены. Убийца, должно быть, заставлял их открыть глаза и прокалывал само глазное яблоко иголкой или другим острым предметом. Но одна из ран больше. Я обследовала ее, и, кажется, она была нанесена чем-то похожим на шуруп с довольно большим расстоянием между резьбой. Отверстие проходит сквозь роговицу. — Она выждала немного. — Кроме того, обе найдены в безлюдном месте.
Викен помолчал. Потом сказал, очень недовольно:
— Ты выдаешь важную информацию по нашему делу кому-то постороннему.
Ярость вспыхнула внутри Дженнифер.
— Я могу гарантировать, что это дальше не пойдет, — сказала она как могла спокойно. Она поняла, что ожидала какого-нибудь одобрения, если не признательности. — Ну, я потратила на это прилично времени, — заключила она. — Можете сами связаться, если сочтете интересным.
— Конечно, — кисло бросил Викен. — Все интересно.
— Майлин Бьерке, кажется, вкололи наркотик, — вмешался Роар Хорват примирительно. — А как насчет девушки в Бергене?
Дженнифер выдавила из себя улыбочку, встретившись с ним взглядом:
— Вынуждена тебя разочаровать. Она была совершенно чиста.
Роар осторожно кивнул, будто демонстрируя, что, по крайней мере, он интересуется ее сведениями.
Пятница, 26 декабря
Они сидели в вестибюле. Мужчина средних лет первым заметил Дженнифер и поднялся. Круглые очки и седая борода, под пальто вельветовый пиджак. Вторым посетителем была женщина с рыжеватыми волосами, она сидела спиной.
Седобородый протянул руку.
— Таге Тюрен Бьерке, — представился он.
Она сразу услышала, что он швед. Ладонь у него была потной, губы дрожали.
— Вы отец покойной?
Он покачал головой:
— Я женат на ее матери. Она не в состоянии сюда приехать.
Дженнифер повернулась к посетительнице, которая тоже встала. Молодая женщина была высокой и необычно стройной, но больше всего привлекали внимание ее глаза. Они были большими и зелеными, точнее, желто-зелеными, а во взгляде было нечто, от чего нельзя оторваться. Красивые женщины всегда поражали Дженнифер. Она подписывалась на три или четыре журнала мод, отчасти чтобы быть в курсе тенденций в одежде и косметике, но больше ради фотографий стилизованной женской красоты. В это утро она готовилась к чему-то другому. Она думала, что ей сказать, как отвести родственников в часовню, даже как отодвинуть простыню, которая прикрывала тело убитой, и сколько можно оставить открытым. Но лицо этой молодой женщины на секунду выбило ее из колеи. Не только глаза, еще изгиб рта и линия лба под рыжевато-коричневыми волосами.
— Лисс Бьерке. Я — сестра Майлин Бьерке.
Протянутая рука была холодной и сухой, кожа мраморной. Дженнифер собралась, вспомнила, кто она, и снова нащупала нить подготовленного ритуала. Она прошла вперед, остановилась перед дверью в часовню:
— Я понимаю, как тяжело было прийти сюда.
Молодая женщина едва заметно кивнула. Седобородый задрожал еще сильнее.
Дженнифер открыла. Носилки с покойной стояли посреди зала, под лампой. Дженнифер встала рядом, подала знак родственникам. Седобородый словно примерз у дверей — очевидно, не в состоянии пошевелиться. Но молодая женщина пересекла помещение. Когда она остановилась перед носилками, Дженнифер немного подождала, потом подняла покрывало и медленно опустила его на грудь. В этот момент она почувствовала облегчение, что удалось скрыть самые ужасные раны на теле. Санитар положил платок вокруг головы, прикрыл все, что было сломано, и помыл волосы; в них была засохшая кровь и вещество, выступившее изнутри черепа. Дженнифер могла показать этой сестре лицо, не изуродованное до неузнаваемости жестокой смертью; ничего не разорвано, не порезано и не обгорело. «Небольшое утешение, — подумала она, — но хотя бы для меня».
Неожиданно молодая женщина наклонилась, схватила руку покойной сестры и прижалась к ее щеке. Ее спина содрогнулась, дважды или трижды, когда она бормотала имя сестры. Она сказала еще что-то, прошептала, Дженнифер не расслышала, потому что отошла назад и отвернулась. Женщина долго стояла, прижавшись к щеке покойной. Так долго, что Дженнифер даже подумала, что пора сделать какой-нибудь знак. Но тут посетительница выпрямилась. Не отрывая взгляда от тела, она спросила:
— А что у нее с глазами?
Голос был неожиданно четким и твердым. Дженнифер посмотрела на лицо покойной. Веки не до конца закрылись, и из-под них виднелись раненые оболочки.
Она сказала:
— У покойной повреждены оба глаза.
Женщина повернулась к ней. Взгляд был затуманен, и это действовало еще сильнее.
— Какие повреждения?
— Острым предметом.
— Она была слепа, когда умерла?
— Нельзя сказать точно. Возможно, она еще видела, хотя бы свет.
Молодая женщина подняла руку покойной, которую все еще держала:
— А где ее кольцо? Вы его сняли?
Дженнифер заметила, что на четвертом пальце левой руки был след от кольца.
— У нее ничего не было, когда ее нашли. Как оно выглядело?
— Обручальное кольцо, — ответила сестра убитой. — Досталось от нашей бабушки. — Она закусила нижнюю губу: — От чего она умерла?
— Мы до сих пор не можем сказать этого с точностью, — ответила Дженнифер. — Скорее всего, от травм головы. Но кажется, у нее было сильное переохлаждение, когда наступила смерть. Это, возможно, облегчило страдания.
Слабые основания для подобного утверждения, но надо было так сказать.
— Еще видела свет, — повторила Лисс Бьерке самой себе. Она все не отпускала руку сестры. — Ты мерзла, Майлин.
Суббота, 27 декабря
Роар Хорват осторожно поднялся по ступенькам обледенелого крыльца, позвонил. Они не предупреждали заранее. Поэтому риск бессмысленной поездки был велик, но инспектор Викен был уверен, что стоит воспользоваться шансом. В особых случаях он предпочитал появляться неожиданно для допрашиваемого, это могло сообщить информацию, которую сам допрашиваемый, возможно, не раскрыл бы.
Изнутри послышались шаги, дверь приоткрылась, не резко и не медленно. Открывший дверь был среднего роста, волосы темные, средней длины, ухоженная щетина. Лицо бледное, с правильными чертами. «Тип красивого молодого человека», — подумал Роар Хорват. Он представился и протянул удостоверение. Молодой человек взглянул на него, как показалось, больше с облегчением, чем со скепсисом.
— Я — Вильям Вогт-Нильсен. Это вы знаете наверняка.
— Мы догадались, — ответил Роар Хорват и представил инспектора Викена.
Следователи прошли по коридору и вниз по лестнице в гостиную с большими окнами в сад. Снаружи стоял аргентинский гриль и сарай с инструментами. Кусты были до половины занесены снегом. Гостиная небольшая, но с очень высокими потолками, в полтора этажа как минимум, в углу камин. На стене за диваном висела огромная картина, показавшаяся Роару Хорвату безжизненной, но он не считал себя знатоком современного искусства.
— Отличное место, — заметил он.
— Владельцы — архитекторы, — сообщил Вильям Вогт-Нильсен. — Мы снимаем уже год.
Роар Хорват сел на диван.
— Вы уже давали показания полиции, — начал он. — Но тогда дело касалось исчезновения. Теперь мы расследуем убийство.
Вильям Вогт-Нильсен на это ничего не сказал. Он устроился в кресле рядом с лестницей и уставился в окно. Это дало Роару Хорвату возможность внимательно его рассмотреть. Он допрашивал нескольких человек, которые потом были осуждены за убийство. Он встречался с плохими лжецами и хорошими актерами. Многие были в состоянии произвести хорошее первое впечатление, но рано или поздно что-нибудь всплывало, если они играли роль. Он покосился на Викена, который сел в кресло у края стола. Инспектор заранее решил, что вести разговор будет Роар Хорват, а он сам будет наблюдать. С самого начала Викен изъявлял желание работать с Роаром. Казалось, будто он по каким-то причинам решил провести молодого коллегу через первый период. И за прошедший год Роар многому научился в расследовании серьезных дел, связанных с насилием, которые ему вряд ли бы удалось вести, оставайся он на прежней работе в Полицейском отделении в Румерике.
— Как вы понимаете, мы должны заново пройти события перед преступлением, — утверждал он. — Не только с вами, но со всеми, кого это касается.
Последнее он подчеркнул, чтобы Вильям Вогт-Нильсен немного расслабился: тот, кто чувствует себя под подозрением, очень внимателен ко всем своим словам; тот, кого, как ему кажется, щадят, скорее допускает ошибки.
— Разумеется, — ответил Вильям Вогт-Нильсен. — Мы можем повторить это столько, сколько вам нужно.
Его тон не был напряженным, и его слова соответствовали интонации. Сомнение? Горе? Шок? Снова Роар Хорват скользнул взглядом по бледному лицу. Если молодой человек и разыгрывает что-то, он не переигрывает.
— Можете начать с последней вашей встречи с Майлин Бьерке.
Вильям Вогт-Нильсен, кажется, что-то вспомнил.
— Кофе? — спросил он.
Роар Хорват отказался, Викен продолжал молчать, и молодой человек снова опустился в кресло.
— Я видел ее за день до исчезновения, то есть в среду десятого. Времени было почти пять… Без четверти пять, — поправился он. — Она стояла на крыльце, с рюкзаком за спиной. Мы обнялись. Потом я закрыл дверь. Это была последняя… — Голос его чуть дрогнул, через несколько секунд он продолжил: — Она собиралась на дачу. Часто ездила туда работать. Это отличное место. Тихо и спокойно. Ничто не отвлекает, даже мобильной сети нет.
— О чем вы говорили непосредственно перед ее отъездом? — спросил Роар Хорват.
Вильям Вогт-Нильсен задумался, — очевидно, в дежурной части об этом не спрашивали.
— О том, что должно было случиться на следующий день. О передаче, в которой она собиралась принять участие, «Табу», вы, наверное, знаете.
Полицейский коротко кивнул, не желая прерывать.
— Мы много это обсуждали в последние дни. Майлин далеко не поклонница Бергера. Я спросил, не боится ли она стать для него серьезным алиби, сыграть ему на руку. Но у нее было особое намерение.
Роар припомнил соответствующее высказывание в протоколе допроса из дежурной части.
— Вы можете уточнить, какое намерение?
— Ей что-то рассказали про Бергера. Думаю, кто-то из бывших пациентов позвонил. Майлин была очень взволнована, такое ощущение, что Бергер проявил агрессию по отношению к кому-то малолетнему когда-то давно.
— Вы можете сообщить нам имя?
Вильям Вогт-Нильсен покачал головой:
— Она скрупулезно соблюдала правило конфиденциальности, и на меня это, разумеется, тоже распространялось.
— И тем не менее вы считаете, что она собиралась это сообщить в прямом эфире?
— Майлин не сказала прямо, что именно собирается делать. Но она должна была сорвать с него жалкую маску клоуна. Повергнуть Бергера в шок.
— «Маску клоуна» — это ее слова?
— Жалкую маску клоуна. Она встречалась с Бергером пару раз до этого, еще до того, как всплыли сведения о его прошлом. Тут она сказала, что хочет встретиться с ним перед эфиром и дать ему шанс отменить передачу.
Роар Хорват ничего не записывал. Он полагался на свою память, которую считал очень цепкой.
— И это последнее, о чем вы говорили?
Вильям тер пальцем лоб, будто старался что-то вспомнить.
— Она сказала, что собирается заскочить на почту. Положить деньги на счет.
— Деньги?
— Многие пациенты платят за каждый визит. Она собирала деньги и раз в неделю клала на счет.
— Ближайшая почта у вас на площади Карла Бернера? — Роар взглянул на часы. Они должны успеть до закрытия. — Что вы делали после ее отъезда в среду?
— Сидел дома, занимался весь вечер. Поехал на тренировку в половине девятого. Я играю в хоккей с мячом с друзьями. Был дома около одиннадцати. Едва успел к вечерним новостям.
— А на следующий день?
— С утра лекция. Потом сидел в читалке. Около трех часов заглянул сюда, потом поехал на работу.
— На работу?
— «Юр-авто», — объяснил он. — Стараюсь бывать там, сколько могу.
Роар отметил это. Молодой человек, хорошо говорит, участвует в социальных акциях.
— А Майлин была здесь, когда вы заглядывали в четверг?
— Не думаю. Тогда она оставила бы рюкзак или ноутбук. Но я получил от нее пару сообщений. — Он показал мобильный.
Только теперь Роар достал блокнот, записал точное время.
— Мы собирались встретиться у ее родителей. Я должен был смотреть с ними «Табу», а потом Майлин хотела приехать.
— Другими словами, вы были на работе весь вечер четверга одиннадцатого декабря?
— С половины четвертого до половины девятого. Потом меня забрал Таге, ее отчим. Он работает в университете.
— А вы были все время в «Юр-авто» с другими студентами?
— Забегал в кафе «Дели де Люка» на улице Карла Юхана купить еды, может, на четверть часа, спросите у остальных. А вообще, я был там, пока не приехал Таге. Мы отправились в Лёренскуг, по дороге заехали в магазин. — Он немного съежился в кресле. — Я тут же позвонил, когда она не появилась после передачи. Ее мобильник был отключен. — Казалось, он боялся говорить дальше.
— Что случилось потом?
Вильям Вогт-Нильсен провел обеими руками по волосам:
— Мы поехали в город, Таге и я. Проверили, была ли она дома. Потом поехали на телестудию. Попытались поговорить с этим Бергером, но он уже, видимо, оттуда уехал. Я звонил повсюду, кому только мог. Никто ничего не знал. Даже сестре Майлин я позвонил в Амстердам… Таге уговаривал меня остаться у них. Рагнхильд была в панике, и он занимался ею, а я продолжал звонить. Рано утром мы с Таге поехали на дачу к Моррванну. Искали повсюду там. Мы знали, что она оттуда уехала, но что-то надо было делать. Потом зашли в дежурную часть, наверное около двенадцати, потом снова отправились в Лёренскут. Только тогда до меня стало доходить…
Роар Хорват удержался от утешительных комментариев, сидел рассматривал его и ждал. Тут впервые вмешался Викен:
— Откуда вы знали, что она уехала с дачи?
Вильям повернулся к нему, секунду казался удивленным, может, забыл, что инспектор был здесь.
— Вы сказали, что знали, что ее там больше не было, — повторил Викен. — Как вы могли это знать?
Вильям мигнул несколько раз:
— Машина… ее не было на парковке. Потом Таге нашел ее в городе, в квартале от здания, где она арендует офис.
Роар Хорват завел двигатель, пока Викен садился.
— Ничего неожиданного на первый взгляд, — прокомментировал он.
Викен ничего не сказал.
— В любом случае его слова легко проверить, — признался Роар. — Надо поговорить с людьми в «Юр-авто». И теми, кто был на кассе в «Дели де Люка».
— Когда она исчезла? — тут же спросил Викен.
Роар вытащил чек из узкого кармана:
— Чек за парковку показывает, что машина была припаркована на улице Вельхавена в семнадцать ноль пять в тот четверг.
— Это машина, но когда исчезла ее владелица?
Кажется, узкую улицу не расчищали последнюю неделю.
— Вполне вероятно, что она поехала в офис, вернувшись с дачи, — сказал Роар, маневрируя вдоль вереницы неправильно припаркованных такси. — Надо послушать тамошних коллег. — Повернув на более широкую улицу, он добавил: — По меньшей мере, кажется, сожитель может отчитаться, когда и где он был.
Викен сказал:
— Не бывает алиби, которое нельзя опровергнуть. Ни одного. Даже если кто-то может доказать, что был на аудиенции у короля, в таком деле надо все проверять.
Воскресенье, 28 декабря
В тот момент, когда на стол ставили блюдо из лосятины, мобильник Дженнифер звякнул, предупреждая о входящем сообщении, и еще два раза из сумки, повешенной на спинку стула, раздалась веселая мелодия.
Ивар подтолкнул ее.
— Ты сказала, что сегодня не дежуришь, — проворчал он, но за двадцать лет совместной жизни он привык, что она никогда не бывает совершенно свободна.
Дженнифер извинилась перед невесткой, хозяйкой дома, и вышла в соседнюю комнату. Там горел камин, посреди комнаты стояла елка, а снаружи снег, сопротивлявшийся теплой погоде, лежал в саду и на далеких полях мокрым ковром. У сестры Ивара дома пахло очень вкусно. Всегда чисто, всегда порядок. «На месте, — как она сама обычно говорила. — Надо, чтобы все было на своем месте».
Дженнифер надеялась, что Роар Хорват не будет больше присылать сообщений, но, увидев, что сообщение таки от него, вынуждена была признаться, что надеялась на противоположное. Она послушала, о чем говорят в столовой, что она всегда должна быть готова и какая важная у нее работа. Скоро доберутся до дела, в расследовании которого она участвует, женщина, найденная мертвой на заброшенной фабрике в Хюруме. «Хочешь чашечку кофе?» — высветилось на экране.
Одно дело — остаться после рождественского корпоратива. Здесь статистика была на ее стороне. Такое могло случиться со многими. Наткнуться друг на друга в очереди к столу с закусками, как два бильярдных шара, которые случайно сталкиваются на зеленом сукне, потом потанцевать, потом поспешно поцеловаться в машине перед прощанием и на этом поцелуе споткнуться, провалиться в себя и закончить в постели, по счастью очень прочной. После такого события вполне можно общаться, будто ничего не случилось. Но встретиться еще раз где-то помимо работы было уже за гранью. Новая встреча — не случайность, о ней договариваются, и тут в силу вступают другие правила. Они приведут с собой приспособление и превышение дозволенного. Дозирование нужного количества вовлеченности, разные причины, чтобы не быть дома, выработку чувства вины, — и это только для начала. Но в первую очередь будет потревожена привычная жизнь, и земля под ногами перестанет быть твердой. Ей понадобилось полгода, чтобы привести себя в чувство после отъезда Шона. Роар Хорват не из тех, в кого она может влюбиться, и с этой точки зрения — гораздо более безопасный вариант приключения. Кроме того, он почти на десять лет моложе, развелся меньше года назад, и у него есть дочь, которую он забирает на выходные каждые две недели.
Ей захотелось кофе. Ей захотелось встретиться с ним. В ту ночь, когда она отвозила его домой после рождественского вечера, он взял ее на руки перед входом и отнес в спальню, продолжая разговор, очевидно, это неожиданное действие было самым обычным. Он все время шутил, пока раздевал ее, пока скидывал собственную одежду и стоял, заносчиво, торчком, и наслаждался тем, что она на него смотрит… и в этот раз он поцеловал ее в прихожей, не успела она еще и пальто снять, она была не готова, отметила про себя, что он уже выпил кофе, на который ее пригласил, съел что-то соленое, может быть копченое, и выпил пива, но он поцеловал ее так крепко, что мысль о копченой семге, особом норвежском блюде, исчезла так же быстро, как и возникла; он сунул руку ей под юбку, стянул трусы, приподнял, расстегнул ширинку и одним движением снял с себя брюки, вошел в нее толчком, она попыталась сдержать крик, но он вырвался сам собой, и, когда она кончила и повисла мокрой тряпочкой на его шее, он ее не отпустил, а, закинув одну ее ногу себе на бедро, отнес в спальню, как в прошлый раз, и она уже привыкла к этому жесту.
Когда обещанная чашка кофе наконец-то появилась на столе, прошел целый час. Все еще на слабых ногах, с пульсирующей нежностью между ними, она опустилась на стул за кухонным столом. Он явно не собирался подавать кофе в гостиной, откуда были видны окна соседнего дома. Ей было все равно, она заглянула туда и констатировала, что комната обставлена недавно разведенным тридцатилетним мужчиной. Она предпочла кухню.
— А я-то уже подумала, что кофе — только предлог для секса, — вздохнула она и понюхала дымящийся напиток.
— Наоборот, — ответил он с дразнящей улыбкой, которая, надо признаться, ей очень нравилась. — Я знал, что ты не приедешь выпить со мной кофе, если бы в воздухе не пахло сексом.
Она попробовала кофе, стараясь не морщить нос:
— Да уж, ради такого кофе трудно заставить женщину оставить семью в рождественские праздники и чтобы она ехала за тридцать километров.
— Я хотел поговорить, — сказал он и положил свою руку на ее, и секунду ей казалось, что он искренен.
Она обрадовалась, но и призадумалась. Она не хотела портить хорошее настроение уточнениями и ограничениями. Ему было тридцать четыре, и он был достаточно взрослым, чтобы вынести удар, хотя в нем и было что-то мальчишеское.
По счастью, он добавил:
— Разговор за кофе — это хорошо, но, когда я увидел тебя в коридоре, мне снесло крышу.
— И часто с тобой такое случается? — спросила она, пытаясь придать лицу строгость.
— Давненько не было ничего.
— Я заметила.
— Аналогично.
Он открыл пиво:
— Мне стало любопытно поговорить с тобой без трупа поблизости.
Она отпила несколько глотков и протянула бутылку обратно.
— Это ты про Викена? — спросила она, желая обойти стороной шуточки о молодой женщине, которая лежала между ними в прозекторской два дня назад.
Он засмеялся, но промолчал.
— Наверняка у вас сплошной бедлам, — сказала она.
Роар выглянул из окна:
— Так плохо не было с дела по Ордерюду.
— Ты же должен был быть в подразделении уже прошлой осенью, — заметила Дженнифер, — когда расследовали дело с медвежьими убийствами. Странно, Викена не ушли.
Кажется, Роар смутился.
— Людей с его опытом не хватает, — отозвался он. — Я, пожалуй, ни с кем лучше его не работал.
Дженнифер это от многих уже слышала, несмотря на прошлогодние события.
— Кто-то считает, что он должен был возглавить отдел, — уверенно сказал Роар.
— Это было невозможно, — отрезала она.
— Да, может быть. Но то, как они поступили… — Роар выпустил воздух сквозь сжатые губы. — Я ничего не имею против Сигге Хельгарсона. Я знаю его давно, мы вместе работали в Румерике. Он там был на руководящей должности, и было терпимо. Но возглавлять отдел по убийствам в Осло — совсем другое дело. Он же не намного старше меня. Да еще и не норвежец. И с Викеном у них отношения напряженные, мягко говоря.
— Но они же не будут советоваться с Викеном при каждом новом назначении, — заметила Дженнифер.
Поскольку Роар не ответил, она поняла: он не хочет говорить об инспекторе.
— До чего вы докопались в последнем деле? — спросила она, чтобы вывести разговор на другую тему.
— Мы словно в тумане бродим, — зевнул Роар. — Но потихоньку он развеивается. Нам нужно еще пару оперов, а то нас по-прежнему только четверо. Можешь себе представить, сколько материала нам надо перелопатить.
— Речь идет о приоритетах, — сказала она, имея в виду что-то конкретное.
Роар опустошил бутылку и достал еще одну из холодильника.
— Мы вынуждены начинать с того, что лежит на поверхности. Сожителя допрашивали трижды.
— У вас что-то на него есть?
— Кажется, у него приемлемое алиби.
— Не более чем приемлемое?
— В деле об убийстве не бывает алиби, которое нельзя разрушить, — объявил Роар. — Мы должны следовать этому правилу. Даже те, кто был на аудиенции у короля в интересующее нас время, не могут быть уверены в надежном алиби.
— Если, конечно, убили не короля, — прокомментировала Дженнифер.
Роар хмыкнул:
— Большинство убийств такого рода касаются конфликтов между возлюбленными, сожителями, супругами, близкими членами семьи.
— Статистика не очень-то помогает в отдельных делах, — заметила Дженнифер.
— Конечно нет. Но в списке подозреваемых супруг или сожитель находится в первых строчках. Потом уже следствие показывает, можно ли его сместить пониже или вычеркнуть из списка.
— Ход мыслей Викена меня не удивляет, — кисло заметила она.
— Это не значит, что мы не смотрим в другую сторону, — заверил ее Роар. — Всех ее близких допрашивают как потенциальных убийц, это само собой разумеется. Отчим, мать, отец, живущий в Канаде. Потом займемся коллегами и пациентами… — Он вдруг замолчал.
— Ты не уверен, сколько всего можно мне рассказать, — отметила Дженнифер.
Он произнес:
— Ты же участвуешь в следствии вроде как.
— Вроде как? Где бы вы были, если бы не наша судмедэкспертиза?
Он согласился с ее правотой.
— Оказывается, Майлин Бьерке договорилась встретиться с Бергером из «Табу» в своем офисе за несколько часов до того, как отправиться в студию в тот четверг, — выдал он. — Он, правда, туда поехал, но ее не застал. Из телефона ясно, что она посылала ему сообщение около половины шестого. Потом звонила, не получив ответа сразу после семи, потом послала еще одно сообщение.
— Разве не в это время она исчезла?
Роар задумался:
— В последний раз ее видели за день до этого, перед ее отъездом из дома. Еще она заскочила на почту на площади Карла Бернера.
— И в этом вы уверены?
— Почтальон не сомневался, когда я показал ему фотографию. Он запомнил все в деталях. Она включила ноутбук, что-то распечатала из Интернета, положила незначительную сумму на счет и ушла. Но тут же вернулась, купила плотный конверт и отправила посылку. И тут она казалась испуганной, утверждает почтальон. В этом он уверен на сто процентов, но куда она отправляла посылку, он совсем не запомнил.
— Она испугалась из-за посылки?
— Об этом мы ничего не знаем. Свидетели часто преувеличивают, особенно когда дело касается убийства.
— Я упоминала при вас об одном деле. Девушка, убитая в Бергене пять лет назад.
— Мы говорили вчера об этом на утреннем совещании, — кивнул Роар.
— И?
— И что?
Дженнифер нахмурилась:
— И что вы думаете на этот счет?
Роар опешил от ее резкого тона. Вероятно, до него вдруг дошло, что она вела разговор именно к этому.
— Ясно, мы будем разбираться с этим делом. Но мы не можем успеть все одновременно.
Дженнифер разозлилась:
— Девушку в Бергене нашли раздетой в лесу далеко от людей. Она была крепко привязана, но ничто не указывало на сексуальное насилие. Дело было в ноябре, и она замерзла заживо. У нее были множественные ранения глаз, нанесенные острым предметом. А теперь посмотри на нынешнее дело и объясни мне, почему вы не хотите расследовать это сходство в первую очередь?
Роар поднял обе руки.
— Не бей меня, — попросил он жалобно.
Дженнифер почувствовала, как раздражение стихает.
— А стоило бы, — сказала она строго. — Дать тебе хорошую взбучку. Отвести душу.
— Ладно, — согласился Роар и встал, — но, чур, в спальне. Не хочу, чтобы соседи видели.
Понедельник, 29 декабря
Пустые улицы. Ночь. Он еще не ел. С самого утра. Холодает. Надо было надеть куртку. Не нашел ее в спешке. Он бежит по Вергеландсвайен. Бежит, чтобы согреться. Где-то в центре бьют часы. Три удара, считает он. Пустые улицы. Он опять начал бегать. Каждую ночь последние пару недель. Он заворачивает за угол, бежит по Пилестреде к Ибсеновскому туннелю. Туннели заставляют бежать, он должен успеть, пока сзади не подъехала машина. Надо еще попробовать туннель под крепостью, он длиннее. И еще туннель Экеберг. Раньше он был спринтером. Многие смотрели. Он взбегал вверх одним махом, у других не получалось. Мог всех обогнать, а потом ждать. А перед последним поворотом прибавлял скорость, оставлял их далеко позади. Они не понимали, откуда он взялся. «С другой планеты!» — кричал он им. Не с Марса или Венеры, а с планеты в другой галактике. Он всегда бегал. Был спокойнее, когда бежал, чем когда сидел или стоял. Все еще не поздно опять начать соревноваться. Тот, кто возвращается. Он уже один раз возвращался. Они больше в него не верили. Ему было дано столько шансов, утверждали они. В первую очередь то, что они называли заботой. Спортивное сообщество очень великодушно к тем, кто из него выпадает. Не выталкивает подростков на мороз, когда им нужно тепло. И его принимали обратно еще пару раз. Кокс и СПИД. Даже на это они были готовы закрыть глаза. Он завязал, говорил он, но это было неправдой. Он подписал новый договор. Получил еще шанс, если будет лечиться. Неудивительно, что они хотели на него поставить. Ни у кого не было такого толчка, даже у Рудала, когда он был на самом верху. «Я его побил! — скалился он на бегу. — Я победил Рудала в Атланте!» — кричал он. Было бы это двенадцатью или шестнадцатью годами позже. Рудал был слишком вялый. Слишком много дохлых волокон. У него же этот толчок был с рождения. В крови, в волокнах, в ядрах клеток.
Его догнала машина, когда он приближался к выезду из туннеля, какое-то такси. Он припустил изо всех сил, такси просигналило, он показал палец и включил свой толчок, потом затормозил и выскочил на узкий тротуар. Он пересек круговое движение, бежал дальше по Швейгорсгате. Там ровно. Дорога была скользкой, но он соблюдал идеальное равновесие, мог выровняться за доли секунды. Дыхание было теплым и пахло железом. Он был должен слишком много. «Тридцать косарей», — сказал Карам. Так много просто не могло быть. Но с Карамом спорить бесполезно. Парень утверждал, что он слишком вяло торгует. Берет себе слишком много. Это бизнес. Тридцать тысяч до среды, иначе ты больше не побежишь, даже ползать не сможешь. Карам знал его и знал, что для него хуже всего. Не плавать посреди фьорда, пока скумбрия не объест все мясо с твоих костей. Хуже всего быть прикованным к стулу до конца жизни. Никогда больше не побежать. Даже не поползти. Карам нарисовал всю картину. Не гребаная скумбрия жрет тебя, а то, что ползает внутри.
Майлин Бьерке была первым человеком, который ничего не требовал. Поэтому он не мог к ней ходить. Только пару раз, а потом бросил. Потому что у нее был этот взгляд, она сидела, и слушала, и ничего вообще не требовала. Это приводило его в отчаяние. Ему было нечего сказать. Он мог просто встать и швырнуть ее ноутбук о стенку. Или выдернуть ее из кресла, посадить на стол и посмотреть, как почернеют ее глаза. Наконец-то испугалась, наконец-то увидела то, о чем понятия не имеешь! Как тебе совладать с тем, что бродит и бродит во мне? Но она не сдавалась. Хотела, чтобы он снова приходил. Тот, кто возвращается. Иногда он ей верил. Что она на самом деле может помочь. Что разговоры помогут. Он должен был приходить, настаивала она. Если он не мог прийти, можно послать сообщение. Тогда можно договориться на другое время. Ей удобно почти всегда, даже если предупредить в последний момент. Он договаривался и не приходил, никогда не сообщал, но она не сдавалась. Она была наивна. Думала, она своей болтовней может остановить то, что в нем царило. От этого он и бегал, из-за этого принимал наркотики. Она утверждала, что знает, как все связано. Понимала, почему он не думает ни о чем, кроме следующей понюшки. Что эти мысли помогают выжить. И еще бег. Она предлагала лекарства. Не дрянные колеса, от которых люди жиреют и тупеют, а что-то новое, облегчающее ломку. И если бы даже она что-нибудь понимала, это все равно ему не сильно бы помогло. «Майлин мертва!» — крикнул он, включив свой толчок на последнем отрезке перед Галгебергом.
Майлин мертва, и в ее кабинете появилась другая, он ее никогда не видел, высокая и худая, со странным взглядом. Наверняка тоже пациент, это чувствуешь по себе, кто с тобой в одной лодке. Но потом она начала его преследовать, возникла на вокзале и в Синсене и приставала с вопросами. Налетела на него и чуть не задушила.
Пришлось выяснять, кто она. Знал, кого спросить. Единственного человека, на кого теперь можно положиться.
Больше десяти лет Дженнифер проработала с профессором, доктором медицины Улавом Корном. И все равно ей не удавалось классифицировать его по темпераменту. Корн излучал спокойствие, заражавшее все вокруг. Больше всего он похож на флегматика. Но он был очень эффективен в работе, и все у него получалось быстро, начиная от отчетов по вскрытию и заканчивая бюджетной сметой. Он исследовал синдром внезапной младенческой смерти, воздействия употребления алкоголя и наркотиков во время беременности и ряд других тем Он публиковал статьи в крупнейших профессиональных журналах, даже иностранных, и принимал активное участие в общественных дебатах о биотехнологиях и этике. И хотя он делал доклады на семинарах и конгрессах по всему миру, сотрудники Института судебной медицины чувствовали его постоянное присутствие. Без Корна Дженнифер так долго там не проработала бы, может, даже и не стала бы судмедэкспертом. Она была рада, что до пенсии ему оставалось еще несколько лет, хотя он уже не раз намекал, что она будет удачным преемником директорской должности.
Когда она вошла, Корн говорил по телефону и рукой показал ей на стул. Пока он заканчивал разговор, Дженнифер его тайком разглядывала. Ему было шестьдесят два, и, судя по чертам лица, он не выглядел моложе, но что-то в его взгляде, в складке губ и манере двигаться оставляло впечатление человека более молодого. Седые с металлическим блеском волосы были пышными, он был гладко выбрит, аккуратные брови, и нигде не торчали кустики волос — ни в ноздрях, ни в ушах, — что уже намечалось у Ивара. В целом Корн следил за внешностью, но не чрезмерно. Дженнифер всегда привлекали мужчины постарше.
Он повесил трубку и повернулся к ней.
— Дело касается женщины, найденной в Хюруме, — сказала она.
— Я слышал, что на дело назначен Викен, — кивнул он, намекнув, что она уже пару раз заходила к нему за советом, касавшимся ее сотрудничества с инспектором.
— С этим все в порядке, — отметила Дженнифер. — У меня с ним больше нет проблем. Но ему, конечно, не нравится, что я вмешиваюсь в дела следствия.
Корн поднял брови:
— А ты вмешиваешься?
Она вздохнула:
— Он появился на вскрытии, и тогда я попыталась сообщить сведения, возможно очень важные.
Она рассказала, что думала о сходстве с убийством в Бергене.
— Полиция должна быть счастлива, что в Рождество дежурила ты, — прокомментировал Корн. — Не все бы захотели провести праздник в нашем подвале, ну, только если бы их заставили. А что до того, что ты только что рассказала, им стоило бы ухватиться за это дело и выяснить, есть ли тут какая-то связь.
Она выслушала это с улыбкой. Профессор умел удивительным образом ее похвалить, и при этом не возникало желания искать в словах подтекст.
— Я спрашивала себя, могу ли я сделать тут что-то еще. Я связывалась с коллегой в институте в Бергене, ему это тоже кажется очень интересным. Но он не может мне переслать их материалы.
— Конечно нет.
Она наконец выпалила то, ради чего пришла:
— А что, если мне туда съездить? Взять с собой фотографии отсюда. Провести сравнение судебно-медицинских находок. Тогда будет больше материала, который я могла бы представить Викену и его людям.
Корн, кажется, совсем не удивился. Он подумал немного над предложением и потом ответил:
— Я всегда ценил твои инициативы, Дженнифер. И что ты ни капли не боишься совать нос в чужие дела.
Она почувствовала, как краснеет. С Корном это было не страшно.
— Я хорошо помню то бергенское дело, — сказал он и посмотрел на что-то за окном, наверняка чтобы ее не задеть. — Ты говоришь, у нее были повреждены глаза? Точно так же? — Он занимался судебной медициной на пятнадцать лет дольше, но, казалось, соприкасаясь со смертью, все больше думал о живых. — Мне кажется, в Берген ехать не надо. Но я позвоню в отдел по убийствам и поговорю с их шефом. Ведь дело касается приоритетов.
Дженнифер представила себе Викена, которого вызывают на ковер к Сигге Хельгарсону, руководителю подразделения, недавно ходившего у него в подчиненных, и которого Викен, как она слышала, все время использовал как козла отпущения. Она почувствовала пузырящуюся радость мести и не смогла удержаться от наслаждения ею.
— Как, ты говоришь, звали ту девушку в Бергене? — спросил Корн и уже взял в руки трубку.
— Рихтер, — ответила она. — Ильва Рихтер.
Вторник, 30 декабря
Роар Хорват нажал на одну из кнопок на двери, где было написано: «Т. Габриэльсен». Она ответила не сразу, и он успел разозлиться. Он всегда очень точно соблюдал договоренности, но в этой сфере деятельности, как известно, чужим временем не сильно дорожили.
Наконец-то замок загудел. Лестница при входе покосилась и была в плесени, весь дом, кажется, подлежал реставрации. Когда он поднялся на площадку второго этажа, из дверей выглянула женщина с круглым лицом.
— Подождите секундочку вот тут, — сказала она и показала на дверь. — Я закончу через полминуты.
Роар расположился на кухне, служившей, вероятно, комнатой для отдыха. На столе прямо за дверью стояла плитка, рядом кофеварка. Крошечный холодильник был зажат между окном, выходившим на задний двор, к нему прислонялся большой бумажный планшет на штативе. В шкафу на стене виднелись фильтры для кофеварки, несколько чашек и стаканов, килограммовая пачка соли и нелепый пластиковый кувшин с длинным горлышком. В углу между холодильником и стеной стоял архивный шкаф серой блестящей стали. В нем было три ящика, и все заперты. На планшете были нарисованы стрелочки синим фломастером, а слова между ними написаны черным: «дилемма», «саморазвитие», «защита».
Роар пролистал назад. Разные почерки выдавали, что здесь стоял, рисовал и объяснял не один человек.
Турюнн Габриэльсен появилась больше чем через десять минут. Она стала заправлять кофеварку, даже не пытаясь извиниться за опоздание, и предоставила гостю самому решать, сидеть ему или стоять.
Она была примерно его лет, отметил Роар, хотя выглядела старше. Волосы средней длины. Ни высокая ни низкая, ни блондинка ни брюнетка. Кожа бледная, нечистая, глаза красноваты. Очков на ней не было, но на переносице виднелись отметины, и она щурилась, глядя на собеседника. Если бы Хорвату пришлось оценивать ее как женщину, он, будучи дипломатичным, отметил бы, что она не в его вкусе. «Совершенно никакого обаяния, — подумал он, — а может, просто устала?.. Соберись, Роар», — приказал он себе, чувствуя, что неприятие начало брать верх.
— Здесь удобно поговорить? — сказал он. — А потом я посмотрю кабинет Майлин Бьерке.
— Это последнее место, где она была до исчезновения?
— Этого мы не знаем, — твердо сказал Роар.
— Но я так поняла, что у нее была здесь назначена встреча и она сюда заехала после дачи. К тому же машина стояла припаркованная недалеко отсюда.
Полицейский понял, что эта дама предпочитает сама задавать вопросы, а не отвечать на них.
— Вы видели машину, когда отсюда уезжали?
Она решительно покачала головой:
— Я ушла другой дорогой, к площади Хольберга.
— А времени было?
— Около половины четвертого. Трамвай идет без двадцати. Я уже все это говорила в дежурной части.
— Вы уж нас извините, если мы спрашиваем о чем-то по нескольку раз, — сказал он спокойно и посмотрел на кофеварку, начавшую капать. — Вы ее в тот день вообще не видели?
— Последний раз я видела Майлин накануне. Она заглянула сюда что-то передать. Было три часа. Она собиралась на дачу.
Это совпадало с показаниями Вильяма Вогт-Нильсена. Роар сел. Спинка расшатанного стула выскочила из паза, и казалось, что стул развалится, стоит ему пошевелить одним пальцем.
— Что она передавала?
Турюнн Габриэльсен тоже села и уставилась в чашку:
— По поводу одного пациента. Я ограничена в сведениях, которые я могу разглашать.
Роар понял, к чему все идет. Несчетное количество дел затягивается, а многие так и не раскрываются из-за этой проклятой врачебной или еще какой тайны, которая на самом деле существует для успокоения совести и не имеет никакого отношения к защите личности. Поэтому Турюнн Габриэльсен очень его удивила, сказав:
— Дело касалось одного пациента, который то появлялся, то исчезал. Он мог возникнуть тут без предупреждения, а на назначенные встречи обычно не являлся. Майлин просила меня сказать, если он вдруг заглянет.
— Хотя вы находитесь этажом ниже?
— Бывает, у меня перерыв или я занимаюсь офисной работой. Тогда я оставляю дверь в коридор открытой.
Она встала, взяла кофе и две чашки. Роар получил чашку с надписью «Сегодня — твой день». У нее был отбит краешек и ручка.
— Вы знаете кого-нибудь, кто мог бы навредить Майлин Бьерке?
Турюнн Габриэльсен глотнула кофе и долго сидела, держа его во рту. «Странный способ пить кофе», — подумал Роар, уже не ожидая ответа на поставленный вопрос. И снова удивился:
— Вы спрашиваете, кто бы мог об этом подумать или кто был в состоянии это сделать?
— И о том и о другом, — сказал он с надеждой в голосе.
Новый глоток кофе, еще больше размышлений, пока она полоскала кофе рот.
— Майлин легко нравилась людям. Но она никогда не боялась прямо высказывать свое мнение.
— И это значит?
— Что она могла быть довольно… прямой. И, случалось, люди обижались. Существует масса людей, которые не выносят чужих мнений, поданных без упаковки.
Роар ждал еще чего-то и не перебивал.
— Но в первую очередь это касается пациентов. Вы наверняка знаете, что Майлин работала с людьми, подвергшимися насилию. Многие из них сами проявляли агрессию.
— Вы думаете о ком-то конкретном? — попытался он поймать ее.
— В общем, да. — Она налила себе еще кофе. — Пару лет назад у Майлин был пациент, который… Не знаю точно, что там случилось. Мне кажется, он ей угрожал.
— Вы говорите, он?
— Это был мужчина. Майлин не много о нем говорила. Но ей пришлось закончить курс. Она редко сдавалась, даже, наоборот, становилась ужасно упрямой, когда дело касалось безнадежных пациентов.
— А тут ей, значит, угрожали?
— Я не знаю, так ли это было, но мне так показалось. Наверное, серьезно, потому что Майлин, кажется, была совершенно вне себя.
— Когда это было?
Турюнн Габриэльсен задумалась:
— Осенью, два года назад. Сразу после того, как у Пола здесь появился кабинет.
— Вы видели этого пациента? — Поскольку она не отвечала, он решил продолжить: — Раз он был не ваш пациент, может, вы сообщите, кто это был?
Она издала стон:
— Я его никогда не видела, наверное, он приходил по вечерам. И Майлин никогда не называла его имени. Он был всего несколько раз, а потом она с ним закончила. Больше я ничего не слышала.
Роар ухватился за это:
— Осенью два года назад. Август, сентябрь?
— Пол переехал сюда в сентябре. Это было сразу же после.
— Все пациенты, наверно, зарегистрированы в социальной службе?
— Немногие. Майлин не работала по договору. Большинство пациентов попадали сюда в обход социальной службы.
Роар записал. В эту секунду дверь приоткрылась. На мужчине, оказавшемся в кухне, была футболка и вельветовые брюки, он был небритый и лохматый. На секунду Роару показалось, что это пациент.
— Простите, — сказал вновь прибывший, заметив полицейского. — Не знал, что вы еще не закончили.
— Все в порядке, — заверил его Роар, понимая, кто перед ним. — Вы — Пол Эвербю?
— Точно, — сказал мужчина и протянул руку.
Роар заметил его акцент, кажется американский, несмотря на норвежские имя и фамилию.
— Вы тоже давали показания по четвергу, одиннадцатого декабря, — сказал он твердо. — Но чтобы избежать недопонимания, я хочу снова задать вам некоторые вопросы.
— Sure.[18]
— Вы работаете здесь по вечерам?
— Я сова. Прихожу поздно, но сижу крепко.
— Как долго вы были здесь в тот день?
— Ушел около пяти, — ответил Пол Эвербю не задумываясь.
— Вы можете сказать точнее? В две минуты шестого или без двух минут пять?
— И почему мы не отмечаем приход и уход? — усмехнулся Эвербю, бросив взгляд на Турюнн Габриэльсен.
— И вы тоже не видели Майлин Бьерке перед уходом? — продолжил спрашивать Роар, не обращая внимания на тон, которым говорил психолог.
— Не видел и не слышал.
— А услышали бы?
Эвербю ответил подчеркнуто внятно:
— Зависит от того, чем она у себя занималась. — Он снова засмеялся. — Но ее машина стояла на улице. Я шел в ту сторону.
— Это вы говорили в дежурной части. И вы по-прежнему совершенно уверены, что это была ее машина?
— Белый японский автомобиль с небольшой вмятиной на пассажирской двери. Если будете еще спрашивать, я однозначно засомневаюсь.
— Парковочная квитанция в машине Майлин была оплачена в четыре минуты шестого, — сообщил Роар. — Как раз когда вы проходили мимо. Вы бы ее заметили, будь она в машине?
— На расстоянии одного метра? Разумеется.
Роар быстро оценил открывающиеся возможности, если Эвербю говорил правду.
— Квитанция была из автомата на Хегдехаугсвайен, — заметил он. — Меньше пятидесяти метров от улицы Вельхавена. Могла она стоять у автомата, когда вы проходили?
Пол Эвербю, казалось, задумался. У него все еще была слабая улыбка на лице.
— Насколько помню, я в ту сторону не смотрел. К тому же было довольно темно. Другими словами, да, это возможно.
— Куда вы отправились?
Он почесал нос:
— А это имеет отношение к делу?
Роар дважды кивнул:
— К делу имеет отношение все.
— Все и ничего, — заметил Эвербю, непонятно что имея в виду. — Ну, я отправился на прогулку. Такое случается после тяжелого дня на работе.
— А этот день был особенно тяжелым?
— Не хуже остальных. Я взял машину и поехал к Хёвикодден. Обычно гуляю там с Ларой.
Роар посмотрел на него вопросительно.
— Моя собака. А вы что подумали?
Роар не стал сообщать, что он мог подумать:
— И когда вы оказались дома?
— Кажется, около девяти? — Эвербю покосился на Турюнн Габриэльсен.
Она не ответила.
— Кстати, когда я выходил из офиса, внизу был какой-то шум.
— Шум?
— Будто кто-то стучал во входную дверь. Когда я спустился, там никого не было. Кажется, я забыл упомянуть это в последних показаниях.
Роар взял блокнот и записал. Не потому, что боялся забыть, а потому, что это часто производило впечатление на свидетелей.
— Вы жили за границей? — спросил он, не отрывая взгляда от записей.
— Точно. В Чикаго, с пятнадцати до двадцати двух лет.
Роар задумался, почему некоторые легко впитывают диалекты и акцент, а другие придерживаются того, с чем родились. Наверняка интересная тема для психолога.
— Я слышал, вы занимаетесь какой-то особенной методикой, — заметил он.
— Кто вам сказал?
— Простите, я соблюдаю тайну следствия, — сказал Роар и напрасно попытался подавить ухмылку, — вегетарианская терапия, так, кажется?
— Вегетотерапия, — ухмыльнулся в ответ Эвербю.
— И как это выглядит?
— Немного трудно объяснить так, по-быстрому. Это телесно ориентированная терапия, можно сказать. Высвобождение человека из панциря, которым он себя окружает. Если вы сможете высвободить энергию от напряжения мышц, освобождаются и психические зажимы.
— Это что, массаж?
Эвербю зевнул.
— Куда более эффективно. Могу выслать вам ссылку с информацией.
— Большое спасибо, — ответил Роар и потерял к теме интерес. Он встал. — Я хотел бы зайти в кабинет Майлин Бьерке. У вас есть от него ключи?
Турюнн сидела с мобильным телефоном в руках и собиралась позвонить Далстрёму, когда Пол без стука ворвался в ее кабинет.
— Все прошло хорошо, — сказал он и рухнул в кресло. — Ничего не укрыли, ничего не нарыли.
Он иногда бросался такими фразами, чтобы показаться оригинальным. И вдруг она дико на него разозлилась, безо всякой причины. Безо всякой новой причины, кроме тысячи прежних, с которыми она жила уже несколько лет.
— Я работаю, — сказала она спокойно, не отрываясь от журнала, который начала приводить в порядок.
Пол не расслышал ее.
— Они посылают не самые светлые головы, — продолжил он и достал зубочистку, сунул ее между зубами и так и остался. — Или как раз наоборот? Подумай только, может, этот парень у них лучший. Скоро я тоже присоединюсь к сонму голосов, требующих усиления полицейских ресурсов.
Она отвлеклась от журнала, повернулась к нему:
— Если бы ты знал, как ты всем надоел с твоими попытками всё и вся контролировать, с этой твоей идиотской высокомерностью, ты бы просто умер от стыда.
Он вздрогнул. Потом забормотал:
— Это что за ерунда, дорогая? Месячные или ПМС? Я уже давно не отслеживаю.
От этого комментария вся ее злость пропала. Ей стало его жалко.
— Пол, я знаю, что тебе в последнее время нелегко.
Звучало это плохо, она и сама это поняла, прежде чем он взвился.
— Может, ты назначишь мне сеанс? — зарычал он. — Большинство твоих пациентов бросают, и у тебя найдется местечко для меня.
Она грустно покачала головой:
— Мне кажется, это уже бессмысленно.
Он снова успокоился.
— Твое лечение? — попытался он пошутить.
— Нет, наши отношения, — сказала она. Он заставил ее это выговорить.
— Я хочу, чтобы ты съехал.
Он достал зубочистку, посмотрел на нее, стал тыкать ею в верхние зубы.
— Наконец-то что-то конкретное, — прокомментировал он. — Я уже так давно об этом думаю, что даже забыл.
— Давай займемся этим, когда история с Майлин немного уйдет в прошлое.
— А я хочу прямо сейчас! — зашипел он. — Сию минуту. Нельзя бросаться такими словами и потом уходить в сторону.
— Ладно, — сказала она более деловым тоном.
— Для начала: где будет жить Уда?
— Уда? У меня нет сил это обсуждать.
И снова эта усмешка.
— Потому что тебе кажется, это и так ясно, — сказал он, не повышая тона. — Если дело дойдет до суда, у меня есть что им предъявить, и ты это прекрасно знаешь. — По нему было заметно, как он чувствует, что берет верх.
— Нет, не знаю. Совсем.
Он откинулся на спинку кресла:
— Я дважды возил Уду в травму. Один раз с переломом руки. Другой — с ожогом на груди. Думаешь, они там совсем тупые? Думаешь, у них не закралось никаких подозрений?
Она сидела, открыв рот, ждала, что он засмеется. Еще одна из его мрачных мерзких шуточек. Но он молчал, и она нанесла ответный удар:
— Я никогда не скажу, что ты в тот вечер выгуливал Лару, понял? Я ходила с Ларой в тот вечер. Ты появился дома после одиннадцати. Тебя привлекут за ложные показания, и тогда посмотрим, как ты будешь отстаивать свои родительские права.
Попало. Он достал зубочистку, разломал ее на маленькие кусочки и бросил на стол:
— Ты же не думаешь, что я причастен к исчезновению Майлин.
— Ты понятия не имеешь, что я думаю, Пол. Для начала расскажи мне точно, что ты делал в тот вечер, а потом я тебе расскажу, что я думаю, а что — нет.
Он выдавил кривую улыбочку. Она знала, что он полагает себя очаровательным, вот так улыбаясь. Когда-то она так и считала, теперь же это превратилось для нее в пустую гримасу. Он занимался терапией, помогая людям выбраться из панциря. Сам же все больше и больше затягивал себя скорлупой. Она когда-то пыталась пробиться сквозь нее. Теперь же ей было мерзко подумать, что там находилось.
— Ты не хочешь знать, — сказал он. — Ты не хочешь знать, где я был.
Она сыграла оставшейся картой, которую сохраняла до последнего:
— Майлин выяснила, чем ты занимался здесь по вечерам.
— И что? — спросил он натянуто.
— Она спросила, знаю ли я об этом.
— И? Что ты сказала?
— Я сказала, что знаю все, что происходит у тебя в кабинете. В этот день она исчезла. И последнее, что я от нее слышала, — что она зайдет к тебе и поговорит с тобой об этом.
Турюнн думала, у Турмуда Далстрёма ее номер все еще хранился в телефонной книге. Тогда он увидел бы, что звонила она. Он мог бы ответить или перезвонить. Если бы он этого не сделал, он только подтвердил бы, что она для него ничего не значит.
Тут раздался его голос.
— Это Турмуд, — сказал он, и она не удержалась, вскочила с кресла и начала ходить взад-вперед по комнате. Мысль, что она снова может попросить его о руководстве, раз Майлин больше нет, была бы гротескной, да она так и не думала.
— Здравствуйте, Турмуд, — сказала она по-деловому. — Это Турюнн.
— Я увидел, — прервал он, кажется, с облегчением. — Я думал сам вам позвонить.
Она поняла, что он не лукавит. Но и поняла, почему он о ней подумал.
— Это чудовищно! — начала она. — Просто нереально, я не могу поверить. — Она говорила искренне, но все равно это прозвучало натянуто. У нее было много причин позвонить. Но говорить она могла только об одном. — Я тут думала о том, что мне сказала Майлин. Мне надо с вами посоветоваться.
Она сделала паузу, он не перебивал. У нее никогда не было руководителя лучше, и она прекрасно знала, как ужасно сглупила, поменяв его тогда. Она позволила злости взять верх и вообразить, что таким образом она его сильнее заденет. И возможно, он действительно обиделся.
— Пару лет назад у Майлин был пациент, с которым она не захотела продолжать работу. Она резко прекратила курс. Притом что она не из тех, кто легко сдается. Но тогда она действительно казалась напуганной.
— А она говорила, что случилось? — спросил Далстрём.
— Она его только-только приняла, в самом начале работы над докторской, и она рассчитывала, что он примет участие в проекте. Я абсолютно уверена — он ей угрожал.
— А вы знаете, кто это мог быть?
— Я его никогда не видела. А Майлин не называла никаких имен. Понятия не имею, был ли он отправлен к ней врачом. Может, социальные службы в курсе, я легко могу выяснить, когда он был здесь. Но может, она с вами о нем говорила?
Она знала, что Далстрём будет тянуть до последнего, чтобы не выдать ничего из разговоров с Майлин о ее работе.
— Мне кажется, я знаю, о чем вы говорите, — сказал он. — Это случилось несколько лет назад, и Майлин считала, что обсуждать это с руководителем не нужно. Что означает, она не отнеслась к этой истории так серьезно, как вам показалось. У нее же немало нестабильных и взвинченных пациентов.
— Сегодня сюда приходила полиция. Они хотят получить доступ к ее архивам. Не думаю, что они там что-нибудь найдут. Сейф почти пустой. Что-то из докторской, но никаких имен. Не знаю, где Майлин это хранила.
Далстрём помолчал. Потом сказал:
— У меня есть список пациентов, которые участвовали в ее исследовании. Я с ними свяжусь и призову каждого обратиться в полицию.
Турюнн почувствовала в его голосе ненадежность.
— Надо было мне раньше сообщить, — проговорила она.
— Вы сделали что могли, Турюнн. Легко себя укорять. Надо помогать друг другу, насколько мы можем.
Его утешение сломило ее. Она заплакала прямо в трубку, но закончила разговор, так и не упомянув, о чем ей больше всего хотелось поговорить.
Роару Хорвату понадобилось больше часа, чтобы приготовиться. Он просмотрел кучу документов в Сети, распечатал пару статей, в том числе с мракобесного сайта баалзебуб. ком. Элиас Фрельсёй, как на самом деле звали Бергера, вырос в Осло. Учился в «Кампене», потом в школе «Херслеб». Семья участвовала в движении пятидесятников. Фрельсёй порвал с ними в восемнадцать лет и взял фамилию матери, Бергерсен. Поступил на факультет теологии, но бросил учебу. Активно участвовал в анархистских кругах, сплотившихся вокруг газеты «Гатеависа». Одновременно участвовал в нескольких панк-группах и даже основал собственную, «Hell’s Razors»,[19] потом группу «Баал-зебуб»,[20] просуществовавшую до конца восьмидесятых. Позже он выступал соло под фамилией Бергер. В девяностые годы он выпустил несколько хитов. В песнях говорилось о страсти и вере, музыка приглушенная, часто акустика. В то же время он сочинил несколько ревю, сам выходил на сцену и постепенно разработал жанр, в котором исполнял собственные песни, перемежая их сатирическими номерами. Они отличались острыми нападками на власти предержащие, а постепенно и обычных обитателей «Норвежского дома». Бергер попробовал вести собственное шоу на канале НРК в начале двухтысячных, но после двух или трех передач был снят с эфира — по официальной версии, за низкий зрительский рейтинг. На ТВ-2 он выступал один сезон как музыкант и сатирик. Контракт с ним не продлили, хотя о нем все говорили. Ранней осенью этого года он вдруг снова объявился, пригретый новым Каналом-шесть. В течение нескольких месяцев, как раз перед исчезновением Майлин Бьерке, телешоу Бергера «Табу» более десяти раз появлялось на первых полосах таблоидов: «Бергер хочет больше допинга в спорте, Бергер высмеивает „феминистских шлюх“, Бергер ест марципановую „свинью“ в форме пророка Мухаммеда, Бергер злоупотребляет героином, Бергер — педофил?»
Роар вспомнил, что один из его лучших друзей, журналист в местной газете в Румерике, много лет назад брал интервью у скандально известного ведущего телешоу. Роар оставил сообщение на его автоответчике, потом спустился в гараж и завел служебную машину.
Он уже проехал парк за королевским дворцом, когда друг перезвонил:
— Это Дан-Леви, ты мне звонил.
Роар завозился с гарнитурой и чуть было не въехал в трамвай, выворачивающий из-за утла.
— Надеюсь, ты звонишь не для того, чтобы сообщить, что все еще возишься с проклятиями и прочими грехами, — услышал он на другом конце.
Дан-Леви Якобсен был его лучшим товарищем с начальной школы. Будучи старшим сыном пастора общины пятидесятников, он был осужден на участь аутсайдера, особенно в средней школе. Роар, наполовину венгр, преувеличивал значение собственной инаковости. Позже он понял, что каждый ученик в его школе чувствовал себя аутсайдером все школьные годы. Большинству удавалось это скрывать, но у сына пастора Дана-Леви не было никаких шансов, и у Роара с его фамилией тоже. Зато они объединились по принципу «I’m black and I’m proud».[21] В основе лежала мысль, что быть как все гораздо опаснее, чем оказаться на обочине.
— Дан-Леви, я звонил по двум причинам. Во-первых, мы уже больше трех лет не выпивали.
На самом деле прошло не больше трех месяцев. Этой иронией Роар пытался заставить отца четырех детей, живущего в безусловно счастливом браке с первой любовью Сарой, занять защитную позицию. То, что Сара изначально была девушкой Роара, первой, с которой отношения зашли дальше тисканья на задних рядах в кино, никогда не становилось предметом их шуток.
— Явлюсь, как только прикажете, сеньор, — парировал товарищ. — Это ведь ты поселился в этом вылизанном болоте, которое называют столицей.
— Ты прав. У меня случаются приступы ностальгии, когда я вспоминаю запах нашей реки.
Переехав из Лиллестрёма полтора года назад и оставив разрушенный брак и кучку друзей, которые мучительно выбирали, с кем из двух супругов поддерживать отношения, Роар использовал любую возможность сказать гадость про родные места. Он типа обманом получил статус города. В центре была постоянная стройка. Футбольная команда состояла из кучки переругавшихся крестьян, und zu weiter.[22] Ничто из этого серьезно его не трогало, эти слова его просто освобождали.
— Это первое, — сказал Дан-Леви, когда они договорились встретиться в баре «Климт» в первый день нового года. — А что второе?
— Я подумал об одном интервью, которое ты брал несколько лет назад. Но ты должен пообещать, что это останется между нами.
Дан-Леви сглотнул. Роар не мог видеть, скрестил ли он пальцы, но на друга-журналиста можно было положиться, и Роар активно использовал его в годы, когда работал в полиции в Румерике. Дан-Леви, в свою очередь, несколько раз получал возможность расколоть его на исключительную информацию и тем самым приносил местной газете более чем сенсационные новости.
— Я еду на допрос табу-Бергера, — сообщил Роар. — Расскажи мне что-нибудь об этом типе.
— Ты намекаешь, что между Бергером и этой дамочкой, найденной в Хюруме, что-то есть? — спросил Дан-Леви.
— Без комментариев. Сейчас спрашиваю я. Я хочу услышать все, что ты знаешь о Бергере. Слабые места, на что надо обращать внимание, und zu weiter. Я спрашиваю, потому что ты брал у него интервью. И потому, что у Бергера глубокие корни в пятидесятничестве. А будучи хоть раз пятидесятником, остаешься им навсегда. Ты наверняка знаешь людей, которые могут рассказать о его детстве.
— Ты хочешь найти кого-то, кто может поведать, что у него с детства были психопатические черты? А что мне за это будет?
— Кружка пива. Или две.
Молчание.
— Постараюсь что-нибудь накопать до четверга, — сказал Дан-Леви наконец. — А пока совет: не говори ничего о себе Бергеру. Когда я пришел к нему за интервью, я едва успел представиться, и он тут же спросил меня о пятидесятниках. Имя меня выдало, сказал он. А потом он меня донимал расспросами, а вовсе не наоборот.
Бергер жил в квартире на улице Лёвеншольд. Как Роар выяснил, владельцем ее был другой человек, некий Одд Лёккему, и, когда дверь открыл господин с венчиком рыжевато-седых волос на макушке, он показал удостоверение и сказал:
— Вы, вероятно, Одд Лёккему.
— Вероятно, — хмуро подтвердил мужчина. Глаза были красноватые, будто он только что плакал.
Роар сказал, что договорился о встрече с Бергером. Тот, кто, вероятно, был Лёккему, кивнул.
— Элиас! — крикнул он. — К вам посетитель.
По женоподобному голосу и манере, с которой он прошел по коридору в комнату, Роар заключил, что он делил со звездой не только кухню.
Никто не вышел ему навстречу, и, чтобы не стоять как истукан в коридоре, Роар прошел и открыл первую дверь. Она вела в ванную. Там недавно сделали ремонт, кафель был в старинном римском стиле, а в углу стояло огромное джакузи. Все еще никаких признаков жизни в коридоре. Роар открыл один из шкафчиков. Полотенца и салфетки на полках. В соседнем шкафчике обнаружились тюбики и склянки с таблетками, большинство с надписью «Э. Бергер». «Паралгин форте, — отметил он про себя. — Бупренорфин. Несколько таблеток морфина». Он запомнил имя врача, выписавшего рецепты. Не то чтобы он думал что-нибудь из этого выудить, просто любопытно проверить, не слишком ли щедр врач на подобные препараты.
Он заглянул за несколько дверей в коридоре, обнаружил кухню и что-то вроде библиотеки. За четвертой дверью оказалась огромная гостиная. Спиной к нему за письменным столом сидел мужчина, недвижно склонившись над клавиатурой. Он не реагировал, хотя Роар попытался привлечь внимание, откашлявшись. Только когда он громко захлопнул за собой дверь, человек будто очнулся. Он заморгал навстречу гостю. Длинные волосы были, очевидно, покрашены и выглядели очень неестественно на фоне бледно-желтой нечистой морщинистой кожи лица. Роар заметил, что у мужчины зрачки величиной с булавочную головку, хотя в комнате было не особо светло.
— Полиция? Сегодня? — спросил Бергер, когда увидел удостоверение.
Удивление казалось неподдельным, несмотря на то что со времени их телефонного разговора прошло меньше двух часов. Роар вызывал его на допрос в свой офис, но Бергер заявил, что не может появиться в Полицейском управлении.
— Как, вы сказали, ваша фамилия? Хорват, ну да, это вы звонили. Венгр?
Роар помнил слова Дана-Леви, что Бергер начинал вести в разговоре, только дай ему возможность. Он ограничился неопределенным кивком и сказал:
— У меня, как вы знаете, есть вопросы, на которые нам нужно получить ответ.
— Ну да, — отозвался Бергер, произнося слова в нос. — Ну да, ну да. — Он показал на табуретку у стены. — Простите, что я ничего вам не предлагаю, Хорват, но, понимаете, мой дворецкий во второй половине дня отдыхает.
Роар улыбнулся этой неудачной шутке.
— Так о чем речь, напомните мне? — прогнусавил Бергер. — Пожалуйста, помогите. Это как-то связано с последней передачей?
По телефону Роар четко объяснил, чего касается допрос, но не стал раздражаться из-за игры, затеянной этим телеклоуном. Конечно, гнусавость и зрачки могут указывать, что память действительно выключилась. «Интересно, на какой дряни он сидит? — подумал Роар. — Явно не на возбуждающей». Он посмотрел пару эфиров «Табу» и застал эпизод про героин. Не мог же этот тип принять дозу прямо перед полицейским допросом?
— Майлин Бьерке, — произнес он нейтрально.
— Конечно, — простонал Бергер. — Трагично. Трагично. Трагично. — Он скорчил гримасу. — И какой статус у меня? Меня подозревают, Хорват? Вы поэтому здесь, чтобы получить признание?
— А вам есть в чем признаться?
Бергер запрокинул голову, будто собираясь засмеяться. Но вышло только тоненькое блеяние. Роар уже подумывал, не завести ли на него дело.
— Если я буду признаваться во всем, что у меня на совести, Хорват, у вас дел будет невпроворот. — Он сделал жест рукой, локоть соскользнул с подоконника, и он завалился на бок.
— У вас статус свидетеля, — разъяснил Роар. — Вы договаривались о встрече с Майлин Бьерке в четверг, одиннадцатого декабря, вечером. Она послала вам сообщение. Последнее.
Бергер наклонился вперед, потер свои дряблые щеки.
— Сообщение, говорите, я получил сообщение? — Он сунул руку в карман вельветового пиджака, вынул мобильный. — Сообщение в четверг, одиннадцатого декабря? — Он поискал. — Точно, Хорват. Чего вы только не знаете! «Опоздаю на несколько минут. Код двери 1982. Дверь в приемную на втором этаже открыта. Очень важно поговорить. М. Бьерке».
— Вы ждали в приемной?
— А что еще делают в приемной? — прогнусавил Бергер. — Да, господин констебль. Я был там. Но барышня не появилась. Я собирался в студию. Подготовил всех, что фрёкен Бьерке примет участие в программе. Но и там она не появилась.
— Вы, вероятно, понимаете почему, — заметил Роар. — И как долго вы ждали? Пять минут, десять?
Бергер сидел, уставившись в высокий потолок с лепниной.
— Я не ношу с собой секундомера. Но я был в студии до половины девятого.
— А кто-нибудь еще был в приемной?
— Ни души. Свет был выключен, когда я поднялся. Никого не слышал, никого не видел, никого не осязал. — Бергер выпрямился, и голос его несколько окреп. — Покурил, нашел писсуар в коридоре, воспользовался им, осторожно, покинул его таким же чистым и опрятным и удалился.
— И никого не встретили?
— Это вы знаете лучше меня, мистер Хорват. Предполагаю, у вас все под контролем.
— Да, — сообщил Роар. — Никто, насколько нам известно, не видел, как вы заходили или уходили с улицы Вельхавена. И никто, кроме вас, понятия не имеет, где вы были до без двадцати девять. Тогда вы, запыхавшись, почти на полчаса позже обычного вбежали в гримерную, чтобы приготовиться к эфиру.
Бергер закрыл глаза и подпер голову рукой.
— Ну вот видите, — сказал он, будто засыпая на месте, — вы все знаете, зачем же спрашивать меня?
— Мы хотим знать, как так получилось, что вы потратили два часа, чтобы добраться от офиса на улице Вельхавена до студии в Нюдалене вечером, когда никаких проблем с движением не было.
Бергер соскользнул еще глубже в кресло.
— Выяснить это я предоставляю вам, Хорват. Неплохое дело для рядового констебля. По части интеллекта, надо заметить. — Он помахал рукой. — Простите, что я вас не провожаю. И что дворецкий отдыхает.
Роар встал и подошел к нему:
— Я не закончил еще разговор с вами, Бергер. В следующий раз постарайтесь быть чистым. Если, конечно, я сам не позабочусь, чтобы вы провели сутки или пару в карцере перед допросом. Желательно еще с каким-нибудь нариком.
Он знал, что так говорить не очень умно. Но это показалось уместным.
Когда Одд Лёккему услышал, что полицейский покинул квартиру, он сел в кровати. Мигрень вот-вот была готова отступить, он ее победил, но точно знал, что мог делать, а чего делать не стоило. В первый день приступа его можно было считать трупом. Сначала зуд в одной половине, раздвоение зрения, пятна цвета, кружащиеся в танце на фоне белой стены. Потом внезапный парез. Один уголок рта опускался, он терял чувствительность половины лица, не мог двигать рукой, и нога повисала, когда он пытался ее поднять. А потом начиналась боль и катилась по нему метровыми волнами. Два дня в темной комнате с закрытыми занавесками. Его рвало в ведро, и в туалет приходилось ползти.
В дни, когда Одд лежал в темноте и чувствовал себя жертвой пыток, к Элиасу постоянно приходили. Никого из общих друзей, иначе бы они заходили к нему в спальню проведать. Однозначно какой-то поклонник. Музыка, доносившаяся из кабинета Элиаса, это подтверждала. Там не работали. Молодой человек, представлял себе он, потому что знал, что женщины уже давно были для его друга только воспоминанием.
Несколько часов назад, когда Одд смог встать, он обнаружил Элиаса голым за кухонным столом. Одд тут же заметил: он с кем-то развлекался. У него всегда появлялся этот взгляд — мечтательный, как у смертельно влюбленного подростка. «Черт тебя подери!» — подумал Одд, но ничего не сказал. Малейший намек на ссору вызовет новый приступ мигрени… Все началось пару недель назад, когда Одд был в Лиллехаммере. Уже в день его приезда у Элиаса появился этот взгляд, эта улыбчивая рассеянность, этот запах молодой похотливости. Он напускал на себя таинственность и был полон намеков. Он знал, как глубоко это ранит, и делал назло, это Одд уже давно понял. Элиас обожал вызывать у него ревность. Не потому, что ему нужно было продемонстрировать свою власть, а потому, что он никогда не уставал радоваться, что кто-то его ревнует. И вообще, Элиас обожал вызывать в людях чувства, которые они сами не могли контролировать. Так они становились интереснее, считал он. «Даже такой насквозь скучный тип, как ты, Одд, становится интереснее, когда незрелая ярость выходит на поверхность». Или он мог сказать так: «Я просто обожаю тебя, Одд, когда ты злишься и пытаешься совладать с собой, когда показываешь себя с опасной и незнакомой стороны. В остальном же ты до абсурда предсказуем». И все равно Элиас его не бросал. Или как раз поэтому. Ему ведь тоже нужно что-то предсказуемое рядом. «Без меня он был бы беспомощен, — думал Одд. — И теперь больше, чем когда-либо, после всего, что случилось…» Какое-то время Элиас пытался это скрыть, но в конце концов Одд все узнал. Наткнулся на письмо, которое не должен был видеть. Что ж, он был предсказуем, но у него была способность разузнать все об Элиасе, и он знал о нем больше, чем все остальные, вместе взятые. Он утешал себя этой мыслью, холил ее и лелеял каждый день.
В гостиной Элиас лежал в кресле. Голова запрокинута назад, рот приоткрыт. Он дышал тяжело и неровно.
Одд положил руку ему на лоб:
— Как ты?
Бергер приоткрыл один глаз.
— Можешь прибрать, — простонал он и кивнул на письменный стол.
Одд подошел туда, выдвинул верхний ящик. Там лежал жгут и шприц с остатками жидкости молочного цвета с тоненькой ниточкой крови.
— Пожалуйста, предупреждай меня в следующий раз, когда к нам заявится полиция.
— Я предупреждал! — воскликнул Одд.
Бергер отмахнулся от него. Он лежал и смотрел в потолок. Потом выпрямился.
— Мигрень прошла? — спросил он дружелюбно.
Одд встал рядом, погладил его по голове:
— Спасибо за беспокойство, Элиас.
Из горла Бергера вырвался хрип.
— Мне нужно остаться одному ненадолго, — сказал он. — Можешь придумать себе что-нибудь на вечер?
Одд убрал руку и присел на журнальный столик. Он мог бы разозлиться. Сказать, как оно обстоит на самом деле. Что квартира — его. И Элиас живет там, потому что он, Одд, это ему позволяет. Что Элиас может найти себе другое жилье и принимать там своих трахалей. Именно это слово он бы сказал. Он бы мог крикнуть, что ненавидит его. Но такое Элиаса не заденет. Тем более сейчас, после случившегося. Нет смысла говорить правду, ведь Элиас жил здесь не потому, что больше негде, а потому, что он, Одд, хотел, чтобы Элиас жил здесь, а не в другом месте. Потому что он хотел его у себя. Потому что хотел, чтобы Элиас был именно таким, какой он есть.
— Как же мне тебе помочь, если ты меня гонишь?
Бергер долго смотрел на него. Взгляд прояснился и на секунду перестал быть насмешливым. Потом он положил свою руку на руку Одда, о чем Одд давно мечтал.
— Знак глубочайшей дружбы, Одд, когда ты хочешь помочь другу закопать труп.
— Нет, — возразил Одд и встал, потом снова сел на подлокотник рядом с ним. Уже не в первый раз за последние недели Элиас так говорил, и теперь он придумал ответ: — Знак глубокой дружбы, когда помогаешь ему этот труп откопать.
Но Бергер провалился в кресло, не говоря больше ничего, и снова уставился в потолок.
«Помочь ему, — подумал Одд. — Вот что надо сделать — помочь ему выбраться из этого. И не думать потом. Нет этого „потом“».
Среда, 31 декабря
Спускаясь в лифте с шестого этажа Полицейского управления, Роар Хорват думал о предстоящем допросе. Он, как всегда, поставил себе цели, что следует прояснить. Конечно, эта программа была гибкой и не должна была помешать другим значимым вещам, которые могли всплыть по ходу. Он потратил утро, чтобы еще раз просмотреть стопку протоколов допросов. Он перечитал рапорт, который один из полицейских в следовательской группе составил по истории убитой женщины, и внес ряд дополнений и собственных записей. В голове он подытожил самые важные вопросы, которые следовало задать сестре Майлин Бьерке.
Выходя из лифта, он ее заметил. Она стояла в нескольких метрах от проходной, посреди зала. Когда он протянул руку и представился, он вдруг почувствовал себя совершенно неподготовленным. Ему пришлось напрячься, чтобы удержать ее взгляд. Позже он обнаружил, что не расслышал ее ответа. Он допрашивал много молодых женщин, некрасивых и красивых, а большинство средних. Он должен был уже стать профи и не давать таким чувствам брать над собой верх. Он выпрямился, разворачиваясь, и прошел вперед. «Соберись, Роар, — скомандовал он. — Концентрация пятой степени».
— Соболезную, — догадался сказать он в узкой кабине лифта.
Она была почти с него ростом. Волосы рыжевато-каштановые. А глаза такие зеленые в резком свете лампы…
Она опустила взгляд и не ответила.
— Близким, наверное, сейчас очень тяжело.
Роар считал себя вполне ничего, когда дело касалось разговора с людьми в непростых ситуациях. Теперь же он чувствовал себя слоном.
Он закрыл за ней дверь в кабинет и почувствовал легкий аромат парфюма. «Соберись, Роар, — повторил он раздраженно. — Концентрация восьмой степени». Десятая степень была крайней в шкале сил, затрачиваемых на то, чтобы Роар Хорват собрался.
Она была в обычной одежде, отметил он про себя, когда занял место за письменным столом. Демисезонная куртка, явно ей велика. Под ней зеленый шерстяной свитер. Черные брюки, не сильно в обтяжку, и сапоги на высоком каблуке. Она была совсем не накрашена. Руки узкие, пальцы длинные и тонкие, с ухоженными ногтями. Роар повторил про себя описание, и от этого стал лучше справляться с ситуацией.
— Мы пытались найти вас несколько дней, — начал он. — Никто не знал, где вы.
— Кто это никто? — спросила она. Голос был спокойный и очень глубокий.
— Ваши родители. Они не видели вас с Рождества.
Он был удивлен, что она в первые дни шока и сомнения не была вместе с самыми близкими.
— Когда вы в последний раз видели сестру? — поинтересовался он.
— Летом, — ответила Лисс Бьерке и посмотрела прямо на него.
Он уже привык к ее взгляду.
— Наверное, у вас были не очень близкие отношения?
Лисс Бьерке провела замшевыми перчатками по бедру:
— Почему вы так думаете?
— Ну… У братьев и сестер бывают разные отношения.
— А у вас есть сестра или брат? — спросила она.
Допрос длился уже несколько минут и принял совершенно другой оборот, чем он намечал, но он не стал отметать ее вопрос и ответил:
— И сестра, и брат.
— А вы — старший.
— Угадали, — улыбнулся он.
— Майлин значит для меня больше всего на свете, — сказала она резко. — Я видела ее не так часто после того, как переехала в Амстердам, но мы общались, как прежде.
— Понимаю, — вмешался Роар. — Должно быть, ужасно…
— Насколько я знаю, вы не священник и не психолог, — прервала его Лисс Бьерке. — Я пришла сюда отвечать на вопросы, которые, может быть, помогут вам найти решение.
«Соберись, Роар», — подумал он еще раз и повернулся к компьютеру. Он достал список вопросов, приготовленный заранее, перечитал его сверху донизу. Теперь стало лучше. Надо размотать контакты между сестрами в последние месяцы. Они говорили по телефону минимум раз в неделю. И еще постоянно слали СМС. Лисс Бьерке показала ему некоторые, и голос ее снова стал спокойным и глубоким. Роар между тем понял, что должен двигаться с осторожностью.
Последнее сообщение от сестры было отправлено в четверг, одиннадцатого декабря. «Еду с дачи. Всегда думаю там о тебе. Не занимай праздник Ивана Купалы на будущий год. Позвоню завтра».
— Что значит это сообщение про праздник? — спросил Роар.
Лисс Бьерке сначала задумалась, потом сказала:
— Она собиралась замуж.
Роар записал.
— За кого? — выпалил он.
— Не говорите мне, что не знаете, с кем она жила, — нетерпеливо ответила Лисс Бьерке. — Он был на допросах по меньшей мере трижды. — В ее голосе снова прозвучало раздражение.
— Значит, за Вильяма Вогт-Нильсена, — кивнул Роар.
— Майлин была не из тех, кто живет с одним и в то же время планирует свадьбу с другим, — прокомментировала Лисс Бьерке, и Роар признал ее правоту.
Он уже начал привыкать к ее сменам настроения. Она была немного странной, отметил он, что неудивительно для женщины с такой внешностью. Он планировал перейти к вопросам о роде ее деятельности в Амстердаме, но оказалось, ей не нужно говорить о себе. Во всяком случае, не с ним.
— Вы были раньше знакомы с Вильямом Вогт-Нильсеном? — спросил он вместо этого.
Она посмотрела на него скептически или, может, уничижительно, будто собиралась развеять и этот вопрос, но ответила:
— Я увидела его впервые, когда приехала домой. Две недели назад. — Не успел он спросить еще, она сказала: — Вы хотите знать, что я о нем думаю? Мог ли он сотворить такое с Майлин?
— А что вы думаете?
— Хотя он был у моих родителей, когда она исчезла? Хотя им с Майлин было хорошо вместе? — Она слегка покраснела.
Он подумал о ее манере защищать возлюбленного сестры. Надо проверить, действительно ли они не были раньше знакомы.
В дверь постучали, потом появилась голова Викена. Заметив Лисс Бьерке, он вошел. Как всегда, он был отлично одет — темно-синий блейзер, а под ним белая рубашка — и мог сойти за солиста биг-бенда. Несколько секунд он стоял и смотрел на нее.
— Викен, инспектор. — Он сжал руку молодой женщины. — Соболезную, — добавил он.
— Спасибо, — сказала она.
Он продолжил говорить какие-то еще правильные слова, которые вполне мог произнести священник, подумал Роар, но Викен избежал едких комментариев, которые достались его коллеге. Наоборот, по лицу Лисс Бьерке он прочитал, что она принимает слова инспектора за сочувствие.
— Очень удачно вы здесь оказались, — продолжил Викен. — Пару минут назад мне ответили про эту запись на мобильном.
Она посмотрела на него с вопросом:
— На мобильном Майлин?
— Именно. Мы попросили эксперта посмотреть видеоклипы. Нам было очень интересно понять, что же она говорит.
— Было очень нечетко, — сказала Лисс Бьерке неожиданно живо. — А я не могу это пересматривать.
— Понимаю. — Викен тут же выбрал тон, который Роар не мог подобрать вот уже полчаса. — И не факт, что вы разобрали бы, если бы слушали несколько раз. Наши эксперты прокручивали эту запись множество раз, но не уверены на сто процентов. — Он достал из кармана пиджака листок, расправил его. — Очень важно узнать, что вы думаете об этом, поскольку все кончается вашим именем, его выкрикивает Майлин. Но я хотел бы попросить вас об одной вещи для начала. Для следствия очень важно, чтобы это никуда не просочилось.
Лисс Бьерке наклонилась вперед и принялась накручивать локон на указательный палец:
— Я никому не скажу.
— Хорошо. Кажется, Майлин говорит четыре слова: «песни» или «пески», «весла» или «весна», потом «каникулы» и «лыжи»,[23] потом кричит «Лисс». Запомнили?
Лисс повторила:
— «Песни» или «пески», «весла» или «весна», «каникулы», «лыжи» и «Лисс».
— Точно, — отметил Викен. — Это вам что-нибудь говорит? — Он присел на краешек стола и ждал.
Через полминуты она сказала:
— Можно, я еще немного подумаю?
— Конечно, Лисс. Сколько вам угодно.
Роар стучал по клавиатуре. Он не помнил, чтобы Викен обращался к свидетелям по имени.
Инспектор протянул ей карточку:
— Я хотел бы, чтобы вы позвонили мне, если что-нибудь надумаете. Когда бы то ни было, обещаете? Даже посреди глубокой ночи.
Она взглянула на карточку, сидела и теребила ее.
— А вы что-нибудь выяснили про того парня в ее кабинете? — спросила она.
Кустистые брови Викена сомкнулись над переносицей.
— Вы о чем?
— Я звонила вам дважды и рассказывала, что какой-то парень рылся в кабинете Майлин, когда я впервые туда зашла. Он вырвал листок из ее ежедневника с записями о встречах, назначенных на день ее исчезновения.
Викен посмотрел на Роара. В записке из дежурной части был упомянут визитер, но ничего не сказано о ежедневнике. Роар наморщил лоб, изображая, что ему это неизвестно.
— Видимо, они там не разобрались, — сформулировал он. — Расскажите, что вы видели.
Лисс Бьерке бросила на Роара безнадежный взгляд, считая, возможно, халатность дежурной части его виной. Он сделал вид, будто не заметил, и начал записывать ее показания, слово в слово.
— А инициалы были Й. X.? — удостоверился он. — И вы видели этого человека через несколько дней на вокзале?
— И на вечеринке, в квартире в Синсене.
— А как звали хозяина квартиры?
Лисс Бьерке больше уже не теребила локон, зато принялась теребить цепочку на шее.
— Это я могу выяснить.
— С кем вы были на той вечеринке? — поинтересовался Викен.
Она назвала фамилии подружек и пары футболистов из элитной серии. Роар ясно почувствовал, что она сортирует информацию, прежде чем сообщает ее, и заподозрил, чем там занимались в этой квартире в Синсене.
— Значит, вы живете в Амстердаме, — прокомментировал Викен, когда они записали все, что рассказала Лисс Бьерке или хотела рассказать. — Прекрасный город.
Она покосилась на него:
— Какое это имеет отношение к делу?
Викен всплеснул руками:
— Все имеет отношение ко всему. Чем вы там занимаетесь?
Она резко выпрямилась, скрестила ноги:
— Изучаю дизайн.
Викен сказал:
— Позвольте уточнить: вы еще и модель.
Роар заметил, как ее зрачки расширились.
— Это тоже часть допроса?
— Пока нет. Но всем свидетелям есть что рассказать, даже если они об этом не знают.
— Что вы имеете в виду? — Она вскочила. — Я здесь для того, чтобы выяснить, что случилось с моей сестрой, что за психованная тварь проткнула и убила ее. А чем я занимаюсь, не имеет к делу никакого отношения.
Она стояла и смотрела куда-то между двумя полицейскими. Потом развернулась на каблуках, открыла дверь и исчезла, не успели они и слова сказать. На полу рядом со стулом лежала скрученная в трубочку визитка Викена.
Викен все еще был в кабинете, когда Роар вошел после неудачной попытки вернуть свидетеля, чтобы закончить допрос. Он стоял у стола и читал записи Роара.
— Немного нестабильная молодая дама, — прокомментировал Роар. — То же самое случилось, когда я спросил ее об Амстердаме. Она совершенно закрылась.
— Не забывай, что она переживает, — сказал Викен, вразумляя Роара. — Тебе придется ее вернуть, чтобы она подписала протокол. Кроме того, она должна нам помочь выяснить, кто этот тип, рывшийся в кабинете.
Роар сел за стол и открыл другой документ:
— Одна из коллег-психологов рассказала, что Майлин Бьерке, возможно, угрожал один пациент. Надо проверить, есть ли тут связь.
Инспектор собрался уходить, но развернулся на пороге:
— Я чуть не забыл, зачем, собственно, зашел. — Он снова прикрыл дверь. — Босс решил прервать рождественские каникулы и удостоить нас своим визитом, — сказал он с деланой торжественностью.
Викен не без удовольствия называл начальника подразделения Сигге Хельгарсона боссом. Все знали, что отношения между ними несколько натянутые.
— Ты наверняка помнишь, Плотерюд высказала идею о связи с делом Ильвы Рихтер в Бергене.
Роар никоим образом не забывал того утра в прозекторской, но только кивнул.
— Теперь мадам заставила профессора Корна связаться с нашим боссом. Это чудесное слияние закончилось тем, что Хельгарсон обязывает нас проверить версию с Бергеном, прежде чем мы займемся чем-либо другим.
— Так точно, — отозвался неопределенно Роар.
— Будет весело, как видишь, раз следствием управляют из Центральной больницы. Босс, очевидно, считает, что это нормально, поэтому он был здесь, говорил и настаивал, так что наши позиции и дальше будут слабеть. И это значит, что тебе, Роар, придется отправиться в Берген, везунчик.
Викен соскоблил что-то, прицепившееся к его пиджаку.
— Ох, бабы! — добавил он угрюмо, не проясняя, кого имел в виду.
Лисс отложила блокнот и огляделась. Официант понял ее неправильно и тут же оказался у столика, раздевая ее взглядом. От него все еще дурно пахло.
— Еще кофе?
Она пила кофе весь день, но все равно кивнула, скорее, чтобы от него избавиться. На нем были брюки в обтяжку, а ягодицы у него были маленькими и мускулистыми. Ей не нравились мужчины с такими узкими бедрами. Тут же она вспомнила полицейского, старшего, маленького роста, с орлиным носом и кустистыми бровями. В какой-то момент у них в офисе она была готова рассказать, что случилось в Амстердаме.
Она снова открыла блокнот. Удастся ли ей сочинить другую историю, где Зако и Рикке были вместе? Они переехали с Блёмстраат к ней на Марникскаде.
До сих пор невозможно записать эту историю.
Куда делось кольцо, Майлин? — накорябала она.
Бабушка писала книги о женской доле. Она была известна и для многих людей значима. «Пионер», — называла ее Рагнхильд. Когда она умерла, обручальное кольцо досталось Майлин. Как знак того, что должно передаваться дальше.
Он его снял еще до того, как забил тебя до смерти?
Она не заметила, как официант снова объявился, потрогал ее за плечо и поставил перед ней кофе:
— Бесплатно. По случаю Нового года.
Она собралась уже воспротивиться. Не хотела ничего принимать от этого человека, даже в канун Нового года… На улицах гремели взрывы петард, и ракеты кое-где взлетали в темно-сером вечернем небе. Мысль оказаться среди празднующих и выпивающих людей была ей невмоготу. Надо уехать из города, быть далеко-далеко, когда этот год закончится.
Чем ближе подбирается горе, тем сильнее оно затягивает. Ты этого хочешь? Никогда больше не выйти на свет?
Она не знала, откуда взялись эти слова. Не знала, зачем вообще пишет в этом блокноте. Слова ее никогда не занимали, а теперь вот пришли.
Блокнот Майлин. Писать тебе, Майлин. Все, что я могу сейчас сделать. Что бы ты сделала?
Она перелистала странички до четырех записанных слов: «Песни/пески, весна/весла, каникулы, лыжи».
Медленно перечитывала, снова и снова. «Пески» и «весла» имели отношение к даче. Однажды летом Майлин нашла прогнившее весло, его выкинуло на их песчаный пляжик. Они сочинили про него целую историю. Какой-то мужчина сидит в лодке на озере. Лодка переворачивается. Он тонет, но не погибает. Все гребет и гребет одним веслом по ночам. Однажды он выйдет на наш пляжик. Он придет, чтобы забрать весло. Если он его не найдет, он заберет нас. Они лежали по вечерам и рассказывали эту историю, прислушиваясь, нет ли мужчины в лодке.
«Ты слышишь, Майлин, там кто-то гребет?»
Майлин встает, подходит к открытому окну. Ночь светло-серая.
«Слышу. Он гребет сегодня. Он приближается».
Лисс прячет голову под подушку. Майлин ложится к ней в кровать, обнимает ее.
«Если он придет, пусть забирает меня. Я никогда не дам ему прикоснуться к тебе, Лисс».
В машине она все еще думает об этих четырех словах. «Лыжи». Все их прогулки через лес и по озеру. Из Лосбю до самого Флатебю. Весь лес принадлежал им. «Каникулы». Но какие? Наверняка какие-нибудь конкретные зимние или пасхальные, потому что «лыжи» не могут быть летом. Пока Майлин не закончила школу и не поступила в университет, они чаще всего ездили на дачу вместе, вдвоем. У Майлин были парни, но она никого с собой не брала. Пока не появился Пол Эвербю. Он первым поехал с ними на дачу. Тогда она уже отучилась полгода в университете. Лисс Пол не понравился. Он сразу повел себя по-хозяйски Руководил, организовывал воду и дрова. Раньше все происходило само собой. Лисс нравилось все делать самой, вставать первой, приносить воду в ведрах и разжигать камин. Теперь же возникли ссоры и сопротивление. И Пол Эвербю пытался ее убедить, что для Майлин он тоже был хозяином.
В те зимние каникулы Лисс ходила в последний класс средней школы и должна была перейти в старшие классы. Они были там только втроем. Однажды утром она вышла к сараю. Села в туалете. Не заперлась на крючок. Услышала шаги снаружи. Это была не Майлин. Лисс вытерлась и собралась надеть брюки. И тут дверь распахнули. Пол не сказал «извини», стоял и глазел на нее. Она не успела натянуть узкие брюки. Он не уходил, вошел. Встал вплотную к ней. Сунул руку ей между ног: «Ты ужасно красивая». Она промерзла насквозь и словно приклеилась к полу. Он сунул палец ей внутрь. «Лисс», — пробормотал он и наклонился, чтобы ее поцеловать. Изо рта у него пахло табаком и гнилым сыром, а может, это был запах из туалета? Благодаря этому запаху ей удалось оторвать ноги и броситься к двери.
Почему она этого никогда не рассказывала сестре? Если бы Майлин узнала, какой Пол на самом деле, ей было бы больно. А что ей будет еще хуже, если она продолжит с ним отношения, об этом Лисс не думала. Через какое-то время Майлин все равно с ним порвала, и тогда уже не было смысла рассказывать.
Кто-то здесь был, догадалась она, перебравшись через скалу и соскользнув к стенке навеса. Она стояла и обдумывала это. Занавеска — решила она. Она всегда задергивала занавеску в гостиной перед отъездом. Теперь она была отдернута. Она пошла вдоль дома к веранде, вынула ключ из уголка под водостоком, отперла дом. Никаких признаков вторжения. Все казалось нетронутым. Кроме этой занавески. Может, она неправильно запомнила? Или здесь был Таге? Вильям? Или мама? Последнее — исключено. Мать не выходила из дома с Рождества.
Лисс осмотрела все комнаты, не нашла ничего особенного. Обошла еще раз вокруг дома к сараю. В нос ударил запах старого дерьма. Большое количество семейного дерьма собрано и гниет здесь десятилетиями. Когда она подняла крышку туалета, повеяло чем-то вроде хлора. На окошке валялись дохлые мухи. Может, не все из них сдохли. Просто лежали и ждали тепла, чтобы вернуться обратно к жизни. И Майлин тоже не умерла… Может, она погружена в глубокую заморозку и может оттаять. Медленно пошевелить губами, открыть глаза. Они были изранены. Она больше никогда не сможет видеть. Кто хотел, чтобы Майлин больше не видела?
Она встала, захлопнула крышку, внезапно разозлилась, та же злость приморозила ее к полу десять лет назад. Теперь она распахнула дверь и завыла на деревья и скалу за дачей.
Уже почти стемнело, когда она взяла ведра и отправилась к большому камню. Лед наверняка установился прочнее, чем до Рождества, но полынья тянулась, как всегда, от устья ручья в озеро, черный зимний глаз простерся на поверхности воды и смотрел на нее. Она наклонилась, зажгла фонарик и направила на него. Свет преломился о ясную ледяную воду и исчез в глубине.
«Пески» и «весла». Она отрыла от снега дверь в лодочный сарай. Лодка лежала днищем кверху. Надо было ее просмолить. Она принюхалась. Море и гниль. Под крышей висели удочки и какие-то останки со времен деревянных лыж, задолго до ее рождения. Оба весла были на месте. Она подняла их, перевернула, посветила по всей длине, изучила каждый сантиметр дерева, каждый срез, каждую трещину. Она помнила их точно такими же.
«Каникулы» и «лыжи». Она лежала на диване. Запах сосны и зимней пыли. Тишина. Никаких звуков, только мысли. Голос Майлин: «Тебе смазать лыжи, Лисс?» Это было на Пасху, через пару месяцев после поездки с Полом на дачу. Комментарий матери: «Она всегда смазывает лыжи сама». Но в это утро Лисс лежала на диване. За несколько минут до этого она стояла согнувшись за сараем, чтобы никто не видел, что ее рвет, никто не должен знать, что ее тошнит постоянно. Только Майлин узнала об этом. Мать бы ее не осудила, она никогда не осуждала. Но она потребовала бы ответа, как это случилось, почему Лисс не уследила и кого надо привлечь к ответу. Лыжи были смазаны. Майлин стояла и ждала ее. Она уже не так часто ездила на дачу. Каталась со студентами в лесопарке в Осло. Или готовилась к экзаменам. Может, это были даже последние каникулы, когда они были на даче вместе, подумалось Лисс. Ее тошнило. Ей было страшно. Она боялась того, что внутри ее, оно будет расти, расширяться и превратит ее во что-то другое. И даже Майлин не должна знать, у кого она была. Она не понимала, почему Лисс не хочет этого говорить, но в конце концов перестала расспрашивать.
Снаружи стемнело. Лисс достала блокнот.
Каникулы: тебе смазать лыжи, Лисс?
А что, если бы ты узнала? Ты возненавидела бы меня, Майлин.
Она съежилась, почувствовала, что скоро уснет. Здесь она всегда валилась от усталости по вечерам. Спала глубоко и крепко, будто беспокойство развеивалось ветром и всасывалось деревьями, так что в теле оставалось только легкое журчание. Она протянула руку, выключила парафиновую лампу на столе, на камине две лампы остались гореть. Она решила не мыться. Просто погрузиться в сон. «Могу проспать всю зиму, — была ее последняя мысль, — не выходить до весны». Стоять на пляже и смотреть, как Майлин гребет к берегу. Она сидит спиной. Гребет и гребет. Повернись, Майлин, чтобы я увидела, что это ты. Она оборачивается. Это не Майлин. Это бабушка. В черном платье, рыжие волосы струятся волнами по спине… Лисс вздрагивает во сне. Кто-то зашел в гостиную. Она пытается проснуться. Что с моими глазами, я не вижу ясно. Старуха не двигается, стоит перед камином и смотрит на нее. На ней что-то вроде формы и длинный зеленый плащ. Лоб замотан полотенцем, пропитанным кровью.
«Что тебе надо? Где Майлин?»
Она проснулась от собственного крика. За окном мелькнул абрис лица. Тебе не страшно, Лисс. Тебе больше не страшно. Она встала. Тень снаружи исчезла. Она побрела на кухню. Хотелось писать. Сунула руки в ведро и протерла лицо ледяной водой. Взяла лампу и вышла в темноту. Все еще шел снег, теперь гуще. На веранде перед окном гостиной она увидела следы. Она посветила. Следы сапог, больше ее, от двери к окну, оттуда к углу дома. Она зашла внутрь, взяла фонарик, набросила на себя огромную куртку, которую до сих пор не отдала. От угла она пошла по следам к сараю, там они терялись среди деревьев.
Снег шел всю оставшуюся ночь. Она не спала. Заперла дверь. Лежала в темноте с открытыми глазами. Поставила рядом с кроватью пустую винную бутылку. Не знала, что с ней делать. Разбить и использовать как оружие, наверное. «Мне не страшно, — повторила она. — Мне больше не страшно. Все, что случилось с Майлин, я тоже могу снести».
В конце концов она все равно заснула, потому что внезапно настал рассвет. Она встала, вышла пописать. Следов на веранде больше не было. Их замело. «Надо было их сфотографировать, — догадалась она. — Но кому их показать? С полицией больше не буду разговаривать», — решила она.
Она затопила камин и плиту. Вскипятила воду, размешала растворимый кофе. Завернулась в плед, закурила, села у окна и смотрела, как наступает день. Спешить некуда. И в то же время чувство, что надо что-то успеть сделать, пока не поздно. Она достала блокнот.
Следы на снегу. Зимние сапоги. На много размеров больше моих.
Сон: Майлин гребет в лодке к берегу, оборачивается, это не Майлин. В комнате бабушка. Хочет мне что-то сказать.
Она докурила сигарету, почувствовала жжение в груди. Хотелось есть. Есть и блевать. Еды, которая сгодилась бы, не было. Нужно было пихнуть в себя что-нибудь, что сделало бы ее сильной, непобедимой, яростной, даже если всего на полчаса. И такого тоже не было.
Я больше не хочу отсюда уезжать.
Ты не можешь остаться здесь, Лисс.
Мне больше некуда ехать.
Ты не можешь спрятаться. Мир там, где ты.
Она быстро взглянула на диван, где провела ночь. Одна из подушек упала на пол. Она подобрала ее и тут же обнаружила, что молния наполовину расстегнута. Внутри лежал листок. Свернутый шариком. Она расправила его. Заголовок статьи интернет-газеты. Двадцать первое ноября 2003 года, но распечатка была датирована десятым декабря 2008 года, за день до исчезновения Майлин.
«Пропавшая девушка девятнадцати лет найдена убитой недалеко от Бергена», — гласил заголовок.
Четверг, 1 января
В этот вечер в «Климте» было довольно пусто, но несколько знакомых сидели с пивом в баре, а за одним столиком все еще праздновали Новый год. Роар Хорват обменялся парой слов с парнем у стойки. Одного из них он не видел с тех пор, как они вместе играли в защите в юниорской команде, но даже он знал, что Роар расследует убийство «женщины, которая должна была быть в „Табу“». Роару пришлось бросить самое свое ироничное «по comments», на что ответили похлопыванием по плечу и поднятыми бокалами. Он и заметить не успел, как первая кружка опустела. Сходить в бар в Лиллестрёме было все равно что вернуться домой.
Дан-Леви Якобсен возник в дверях около туалета. Роару сначала показалось, что тот постригся, но потом он обнаружил, что товарищ собрал темные волосы сзади в хвостик. Далеко не писк моды, но Дан-Леви никогда не умел избавляться от своих длинных локонов, это был его «freak flag» с отсылкой к одной из его любимых песен.[24]
Они сели за столик в углу, где можно было поговорить спокойно. Дан-Леви, как обычно, интересовался холостяцкой жизнью. Роару пришлось признаться, что у него есть кое-кто, в надежде, что товарищ удовлетворит этим свое любопытство. Но вышло все совсем наоборот. Казалось, Дан-Леви ухватил на удочку огромную форель и начал ее сматывать.
— Надеюсь, не из полиции дамочка? Это не лучший прогноз.
У него вряд ли были научные данные, чтобы это утверждение задокументировать, зато это был хороший способ выудить побольше интересных фактов.
— И да и нет, — увиливал Роар. — В чем-то.
Он не хотел отходить от шутливого, но тем не менее откровенного тона, всегда присущего их разговорам. Эта открытость была на пользу им обоим. Когда он разводился, Дан-Леви его поддерживал, все время приглашал в бар или на рыбалку. Кроме того, что оба они называли ежегодной охотой, хотя в последний раз охотились много лет назад. Дан-Деви не был совершенно безнадежным рыболовом, но вот охотником он был никаким. И самый лучший его трофей в ту осень, когда Роар разводился, представлял собой двух зайцев, которые при ближайшем рассмотрении оказались кроликами, выпущенными на свободу каким-то идиотом-крестьянином. Об этой истории Роар не упускал случая напомнить товарищу. Постепенно он довольствовался только двумя поднятыми вверх пальцами, изображавшими кроличьи уши. Однако этот жест вовсе не унижал мужского достоинства Дана-Леви. Тот даже написал фельетон после охотничьей истории в местной газете. В нем он преувеличил свою неуклюжесть и сообщил, что чуть было не подстрелил еще и корову, правда очень большую, с рогами величиной с лосиные.
— В чем — в чем-то? — продолжал настаивать по-журналистски Дан-Леви. — Она ведь не может быть и полицейской и не полицейской одновременно?
Роар подкинул ему намек, сообщив, что на рождественский корпоратив зачем-то пригласили судмедэкспертов. Он подчеркнул, что речь никоим образом не идет об отношениях. Что женщина для него слишком взрослая, слишком умная и слишком замужняя.
Дан-Леви, довольный, причмокнул.
— Зависимость от матери, — предположил он, но Роару уже хватило, и он пошел за новым пивом.
— Как насчет Бергера? — поинтересовался он, вернувшись. — Ты накопал что-нибудь полезное?
Дан-Леви глотнул пива и испачкал стриженую щетину пеной.
— В чем-то, как ты выражаешься. — Он подождал, пока друг не ухмыльнется, сдавшись.
— Я говорил с бывшим руководителем религиозной общины в Филадельфии, другом отца. Он хорошо знает семью Фрельсёй и следит за деятельностью Бергера, или Элиаса Фрельсёй, как его зовут на самом деле. — Он отпил еще, помолчал.
— И?
— Хочешь узнать, что он сказал или чего не сказал?
— Давай.
— Отец Бергера был, как известно, пастором общины пятидесятников.
— Как и твой, кстати.
Дан-Леви скорчил гримасу:
— Мы определенно говорим о двух разных типах отцов. Один следовал в воспитании детей Новому Завету, другой — Ветхому. Кого любишь, того порицаешь, und zu weiter. Отец Фрельсёй был, видимо, из тех, кто без колебания отвел бы сына на ближайшую гору и перерезал горло, если бы, по его мнению, Бог потребовал этой жертвы. Больше руководитель общины ничего не сказал, но я понял, что семейство Бергерсен-Фрельсёй было предметом постоянного беспокойства в их среде, то есть в движении пятидесятников в тысяча девятьсот пятидесятые.
— Насилие?
Дан-Леви сказал очень твердо:
— Мой источник отказывается сдавать кого-либо, живого или мертвого. Последнего — тем более. И если ты обратишься к нему как следователь, тебе в лицо хлопнут дверью. Но такая была эта среда в то время. Все дела решались внутри, и ничего нельзя было поделать. Кончалось тем, что самые чудовищные дела вершились, и никто не вмешивался. Удивительно, до чего могут люди додуматься, если будут воспринимать Библию буквально! «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну». Und zu weiter.
Роар грохнул бокалом о стол:
— Что ты говоришь про глаз — это из Библии?
— Естественно. Матфей, глава пятая, стих двадцать девятый и тридцатый.
Дан-Леви происходил из семьи, где библейский текст не воспринимался буквально. Роару всегда у них нравилось: родители были щедрыми и открытыми, а отец Дана-Леви куда менее строгим, чем его собственный, приехавший восемнадцатилетним беженцем из Венгрии, не имея ничего, кроме «двух пустых рук и стальной воли». Но Библию Дан-Леви должен был знать наизусть, и Роар подозревал, что следующему поколению грозит такое же образование.
В этот момент зазвонил телефон. Он увидел, от кого звонок, и тут же вышел на улицу.
— Не волнуйся, я не собираюсь напрашиваться к тебе вечером.
Роар засмеялся, удивившись своей радости, вызванной этим звонким австралийским акцентом. Когда они оказались рядом на корпоративе, он сначала решил, что Дженнифер Плотерюд — американка, но, когда он заикнулся об этом, она пришла в бешенство и пояснила, что она не больше похожа на американку, чем он сам.
— А жаль, я бы с удовольствием, — ответил Роар. — То есть у меня Эмили, и мы ночуем у моей мамы. Пожалуй, там нам не стоит встречаться.
Дженнифер засмеялась, но как-то напряженно, как ему показалось. Возможно, предложение, пусть даже шуточное, быть представленной семье прозвучало слишком дерзко.
— Я звоню из офиса.
— Ого! Ты всегда так поздно на работе?
— Часто. Дел хватает.
Ее трудолюбие вызывало у него восхищение. И в этом она его превосходила, правда совершенно этого не акцентируя.
— Мне только что звонила Лисс Бьерке.
— Что?! — Роар тут же пришел в себя. — Она звонила тебе?
— Кажется, она с тобой больше не хочет иметь дело, а может, еще по какой-то причине избегает полицию. Не знаю, в общем, почему. Она ведь в совершенном шоке.
Роар не стал распространяться, как прошел допрос накануне.
— Что она хотела?
Дженнифер сказала очень настойчиво:
— У нее есть сведения, которые она хотела бы сообщить скорее мне, а не вам. Она сказала, что врачу доверяет больше.
— Что за сведения?
— Думаю, дело касается какого-то найденного документа. Она не хотела говорить по телефону. Мы договорились, она зайдет завтра утром. Я, конечно, постаралась изо всех сил уговорить ее пойти к вам, но она наотрез отказалась.
Инспектор Викен всегда подчеркивал, что его сослуживцы могут звонить ему в любое время, он постоянно на связи. Роар подумал, как мало он о нем знает. Викен не носил кольца и никогда не рассказывал о семье. Вообще никогда о себе не говорил.
Когда он набрал номер Викена, чтобы донести информацию от Дженнифер, он почувствовал себя мальчишкой, который идет домой с важной новостью.
Инспектор спросил:
— Почему она позвонила тебе?
— Кто? Плотерюд? — Роар сам почувствовал, как глупо звучит этот вопрос.
— Почему она позвонила тебе? — повторил Викен.
Роар огляделся. Главная улица в Лиллестрёме была пустой.
— Не знаю. — Он быстро перевел разговор на то, что выяснил про Бергера, думая, что это сыграет, учитывая интерес Викена к психологии.
Инспектор помолчал. Потом сказал:
— Надо привести его к нам и завести дело. Я этим займусь.
— Сегодня, кстати, я опять связывался с Полицейским управлением Монреаля, — добавил он.
Роар предложил взять на себя поиски отца Майлин Бьерке, но Викен определенно решил заняться этим сам.
— Они до сих пор не нашли его?
Казалось, инспектор что-то прихлебывал. Наверняка кофе, потому что он был трезвенником, как выяснил Роар.
— Видимо, он путешествует, но никто не может сказать, где и как долго. Они были по его месту жительства на окраине Монреаля несколько раз, говорили с соседями и знакомыми.
— Он, кажется, художник? — хмыкнул Роар. — И может приезжать и уезжать, когда ему вздумается.
Викен не прокомментировал это суждение.
— Люди в Канаде объявили внутренний розыск, — сказал он. — От нас зависит, объявлять ли его официально. Стоит пока подождать.
— Еще хуже, чем у журналистов, — вздохнул Дан-Леви, когда Роар вернулся за столик. — Всегда на работе.
— Откуда ты знаешь, что звонили по работе?
Дан-Леви предположил:
— Конечно, это могла быть и дамочка. Доктор.
Роар взглянул через плечо:
— Если это всплывет, Дан, я совершу убийство, не колеблясь. Ни одной секунды.
— Упс, — поддразнил его товарищ. — Я-то думал отправиться домой и написать репортаж об уехавших из Лиллестрёма и об их бурной жизни в столице. Что ж, придется тогда писать о супругах Бекхэм. Подумай только: Дэвид решил закончить карьеру правофланговым в футбольном клубе Лиллестрёма. Он посылает злую Вики вперед, чтобы разузнать, как обстоит с ночной жизнью в деловом центре нашего городка.
Роар не дал увести себя в сторону. Он повторил угрозу, сопровождая ее жестом, перерезающим горло:
— Халяль.
Дан-Леви поднял обе руки и наклонил голову.
— Ты смотришь «Табу»? — вдруг поинтересовался он.
Роар признался, что смотрит:
— Особенно сейчас, потому что это связано с работой.
— Во вторник они гарантированно соберут миллион, — заметил Дан-Леви. — Ты видел, что написала «ВГ» о последней передаче Бергера?
У Роара в последние дни совершенно не было времени читать газеты.
— Заголовок был «Смерть в студии». Они готовят что-то безумное. Все ждут, что это превзойдет все остальные его шедевры.
Роар наморщил нос:
— Не думал, что вы, пятидесятники, можете сидеть на диване и радоваться стопроцентному кощунству.
— В этом-то и суть! — вскинулся Дан-Леви. — Если бы Бергер был обычным безбожником, его бы игнорировали. Но этот тип прямо утверждает, что верит в некоего бога.
— Ты имеешь в виду Баал-кого-то-там?
— Баал-зебуба. Атеизмом никого не спровоцировать, но звезда, которая в открытую культивирует «повелителя мух», господа филистеров, получает от христиан все то осуждение, о котором мечтает.
— Умный чувак, — прокомментировал Роар.
Лисс заперлась в доме на Ланггата. Представила себе, что делала Майлин, когда возвращалась домой: поставила сапожки на подставку для обуви, зашла на кухню, посмотрела на грязную посуду, скопившуюся в раковине. Они дежурили по очереди, рассказывал Вильям. Если была очередь Майлин, она сразу же прибиралась. Она всегда старалась сделать скучную работу поскорее, чтобы не накапливалась. Потом, наверное, она садилась за стол на кухне. Прислушивалась к открывающейся двери? Ждала, когда послышится его голос в прихожей?
Помыв посуду, Лисс покурила на крыльце посреди холодного зимнего вечера, а потом свернулась в уголке дивана, натянув плед. Она выглянула в окно, еле различив кусочек сада с грилем и сараем для инструментов в темноте. На столе лежал блокнот, она взяла его.
Что я знаю с тобой случилось:
10 декабря. 16.45: Ты уезжаешь из дома. Сначала на почту, оттуда на дачу. 20.09: СМС Вильяму.
11 декабря. Время?? Уезжаешь с дачи. 15.48: СМС Лисс. 16.10: СМС Вильяму. 17.00: Назначенная встреча с Й. X. 17.04: Паркуешь машину на улице Вельхавена. 17.30: СМС Бергеру. 18.11: СМС Вильяму. 19.00: Назначена встреча с Бергером. 19.03: Звонишь Бергеру, без ответа. 19.05: СМС Бергеру, ты опаздываешь (по словам Бергера, ты не пришла). 20.30: Должна прийти на Канал-шесть, не приходишь.
12 декабря. 05.35: Тебя снимают на видео. Захвачена, раздетая. Глаза.
24 декабря. Посылка с мобильником приходит сюда, отправленная накануне из Тофте.
Она перечитала. Не задумываясь, написала:
Спросить его о «Смерти от воды».
Она взглянула на стикер, снятый с доски в кабинете Майлин.
Кого ты хотела спросить, Майлин?
Финикиец. Мертв две недели. Что-то про крик чаек. И поток воды. Я тоже убила.
Она сидела и смотрела на последнее предложение. Перечитала его, двигая губами, но не слыша слов.
Что-то случится, Лисс. Ты не можешь этим управлять.
Она встала, подошла к окну, открыла его, и в лицо ударил холодный серый воздух. Отовсюду доносились шумы города. «Ты посреди мира, но никто не знает, кто ты или что ты сделал». Она накинула куртку, захлопнула за собой входную дверь и побрела по Ланггата. Надо было купить сигарет. И что-нибудь поесть. Мороженое, решила она, но ближайший киоск был закрыт. Это ее, скорее, обрадовало, потому что ей надо было пройтись. Далеко. Потом поесть. Много. Потом, чтоб ее вырвало. Потом лечь. Спать. Долго.
Она свернула в парк и не заметила фигуры, остановившейся на углу и наблюдавшей за ней несколько секунд, а потом отправившейся следом между деревьев. Впервые с тех пор, как нашли Майлин, в ее мыслях всплыл образ Зако. Он лежал на диване. Спал? Сможет ли она удержать этот образ? Что Зако проснулся в этой квартире на Блёмстраат, что пошел в ванную, принял душ и отправился в город. Что теперь он с Рикке, что Лисс ему больше не нужна и он может оставить ее в покое. Тут она услышала шаги по снегу где-то сзади, почувствовала, что они имеют к ней отношение. Возникла мысль: «Если бы меня кто-то схватил, вырвал отсюда, от того, что не дает мне забыть содеянное…» В этом была какая-то надежда, и схватившая ее рука была подтверждением обещания, девушка не оказала сопротивления, позволила оттащить себя с дорожки в тень голого дерева. Он был ненамного выше ее, но его огромные кулаки прижали ее к стволу, и она знала, что, стой она так, не сопротивляясь, снова случится эта вспышка света, который сначала отдаляется, а потом загорается во всем вокруг. И если она не выдержит, она исчезнет, и все, что случится в этот вечер в парке, ее касаться не будет.
— Хватит меня преследовать, — зашипел он. Изо рта пахло переспевшими бананами. В темноте она увидела контуры лица Зако — высокие скулы и острый подбородок.
— Не буду, — пробормотала она, и вдруг до нее дошло, кто это. Он душил ее на лестнице в Синсене. Он знал, что случилось с Майлин. «Мне не страшно, — заставила она себя подумать, — что бы он со мной ни сделал, мне больше не страшно».
— Ты рылся в кабинете у Майлин, — смогла она произнести.
Он наклонился еще ближе:
— Я ничего не взял.
Она пыталась контролировать голос.
— Что ты тогда там делал?
— Я же сказал! — зарычал он. — Пришел на сеанс. Посмотрел в паре ящиков. Ничего не нашел.
— Ты вырвал страницу из ее ежедневника.
Хватка ослабла.
— Майлин была ничего, — сказал он. — Мало кто пытается помочь. Многие только делают вид. Я не хочу, чтобы меня во что-то вмешивали. Мне не нравится, что ты меня преследуешь.
— Это случайно, — уверила она. — Каждый раз я натыкаюсь на тебя случайно. Но я должна выяснить, что случилось в тот день.
Он отпустил ее:
— В какой день?
— В тот четверг, одиннадцатого декабря. Майлин отправилась в офис, потому что у нее была назначена встреча с тобой, она припарковалась рядом. И исчезла. Никто ее не видел.
Он отошел на шаг назад:
— Этого не может быть.
— Чего… не может быть?
Он огляделся:
— Она вела курсы в Физкультурном институте. Пару раз она меня подвозила до центра. Очень хорошо помню ее машину. — Он снова повернулся к ней. — Кто-то, кроме меня, это тоже видел в тот день. — Он уставился прямо на нее.
По-прежнему в этом парке могло произойти что угодно. Лисс увидела перед собой мертвенно-бледное лицо Майлин и полузакрытые, залитые кровью глаза.
— Что ли, никто ничего не понял? — пробормотал он.
«Понял что?» — хотела она спросить, но он резко повернулся и ушел. Она собралась, зашагала к дорожке вслед за ним.
— Если ты что-то видел… — крикнула она. — Ты должен сказать что!
Он прибавил скорости, побежал и исчез в темноте.
Она выключила свет в гостиной, снова опустилась на диван. Во рту сохранялся вкус ванили. Остатки кислоты глубоко в горле. В животе холодно, внутри холодно, безжизненно.
Дверь открылась. Потом голос Вильяма:
— Ты дома, Лисс?
Дома? Она ночевала здесь уже несколько раз, потому что больше нигде не могла. Он сам предложил. Дал ей запасные ключи Майлин. Обрадовалась бы Майлин, услышав его голос, когда он пришел? Может, ей захотелось бы рассказать что-то, чтобы он обнял ее.
— Сидишь смотришь в темноту?
Она встала, схватила зажигалку и зажгла свечу на столе.
— Майлин тоже нравилось так сидеть, — сказал он и уселся в кресло. — При свете свечки.
— Мне здесь нравится.
— Замечательный дом, — кивнул он. — Мирный. Мы с Майлин… — Он резко встал. — Я серьезно, то, что я вчера сказал. Если хочешь пробыть здесь еще несколько дней. Ты же знаешь, она была бы рада.
«Странные слова, но верные», — подумала она. Он много говорил верно. И горе его было такое же, как у нее. И поэтому она могла здесь оставаться.
Он поднялся по ступенькам на кухню:
— Хорошо, что ты помыла посуду.
— Конечно, — ответила она. — Разве не моя очередь?
Она представила, как он улыбнулся, она сама даже улыбнулась. На секунду стало так хорошо. Вильям сохранял дистанцию. Не уходил совсем, но оставлял ее в покое. Наверное, у него своей беды хватало. Они были вместе с Майлин больше двух лет. Он скучал по ней, но не так, как Лисс. Майлин останется для него воспоминанием, светлым, но с огромной чернотой вокруг. Потом все пройдет, и он найдет другую. Для Лисс это никогда не пройдет.
Она зашла к нему на кухню. Он стоял у окна, смотрел на улицу.
— Один из твоих старых друзей заходил сюда ранним вечером, — сказал он.
Она посмотрела на него вопросительно.
— По крайней мере, он сказал, что твой друг. Но выглядел очень странно.
Ее озарила мысль:
— Брюнет, кудрявый, шрам на лбу? В бушлате?
— Точно. Сначала он спросил тебя, где ты и когда вернешься, но вдруг стал спрашивать, не здесь ли жила Майлин.
— Он мне не друг.
Она рассказала о пациенте Майлин, как она натыкалась на него несколько раз и что он нашел ее в парке.
— И только сейчас полиция заинтересовалась этим типом?
Она не ответила, думала о чем-то другом.
— У Майлин в кабинете висел стикер. Там было написано «Смерть от воды». Ты не знаешь, что бы это значило?
— «Смерть от воды»? — Казалось, он взвешивает вопрос. Потом покачал головой. — Похоже, это что-то личное. Не важно что. Наверное, это Майлин интересовало.
Пятница, 2 января
Лисс договорилась встретиться с Дженнифер Плотерюд в Институте судебной медицины в десять часов, но, когда она обратилась к дежурному, было почти половина двенадцатого. Она приняла три таблетки снотворного накануне вечером и проснулась с головной болью сорок минут назад.
— Я проспала, — извинилась она, когда Дженнифер Плотерюд появилась.
Она была ниже Лисс, насколько девушка запомнила в то утро, когда они с Таге были на опознании. Ненамного больше метра пятидесяти, потому что даже в босоножках на высоком каблуке судмедэксперт была почти на полголовы ниже ее. Сильно накрашена, впрочем довольно умело. Голубые глаза подчеркнуты, а рот казался больше, чем на самом деле. Под расстегнутым медицинским халатом васильковый костюм, а на шее бусы, по всей видимости из натурального жемчуга.
— Ничего, — успокоила она. — Я не скучала.
Лисс забыла, что врач говорила с акцентом. Вроде американским, что соответствовало имени. Даже лучше, что она не норвежка.
Кабинет был просторный, с окном на площадь. На столе стояла фотография мужчины ее лет. Он масляно сиял и держал перед объективом огромную рыбину. На другой фотографии были два мальчика-подростка на лестнице: один сидел, второй стоял.
— Да, здесь я живу, — сказала Дженнифер Плотерюд. — Знаете, я нашла про вас статью в Сети. В приложении к «Дагбладе». Я не знала, что вы должны были стать моделью. — Она включила кофеварку в углу. — Не поймите меня неправильно, я не специально интересовалась вами, просто коллега посоветовал.
Предосторожность была излишней, манера врача не вызывала у Лисс никаких подозрений.
— Этот репортаж — преувеличение, — выдала она. — У меня было не так много работ, и ни одной значительной. Сомневаюсь, что выйдет что-то еще. Амстердам в таких делах далеко не центр вселенной.
— Но вам же необязательно там оставаться, — вмешалась Дженнифер Плотерюд. — Молодая женщина вроде вас может завоевать Париж, Милан или Нью-Йорк. Хорошие фотографы ищут не блеск и гламур, а что-то особенное, я имею в виду… — Она покраснела под слоем макияжа.
— Хотите стать моим агентом? — спросила Лисс и рассмешила врача.
У нее был удивительно глубокий и раскатистый смех. Ее темпераментный отклик указывал на искреннюю заинтересованность модой, и когда она заговорила о коллекциях и фотографах, то обнаружила хорошее понимание темы. Но сразу прервалась:
— Вы же здесь не для того, чтобы обмениваться советами об одежде и косметике, Лисс. Я называю вас Лисс, так что вы смело можете называть меня просто Дженнифер.
Этот дружеский тон казался таким спонтанным, что девушка расслабилась. Ей предложили печенье из коробки, она не ела со вчерашнего дня и отломила кусочек. Печенье было сдобным, со вкусом кокоса.
— Домашнее, — прокомментировала Дженнифер, жуя. — В Норвегии такое не купишь, поэтому я пеку сама. То есть мой муж печет.
— Вы американка?
— Ни в коем случае! — запротестовала она. — Совсем нет. Я из Канберры.
Лисс задумалась, решив, что это где-то в Канаде.
— Значит, из…
— Именно, — помогла ей Дженнифер, — из столицы Австралии.
Лисс взяла чашку с кофе:
— И как вы оказались здесь?
С неохотой она отметила, что подхватила этот доверительный тон.
— Знаете что, Лисс, я сама себя спрашиваю. Каждый день, когда встаю и смотрю на наши земли. Дженнифер, какого черта ты здесь делаешь? — Она обмакнула кусочек печенья в кофе.
— Через несколько лет дети вырастут и смогут обходиться без меня. — Она посмотрела на фотографию двух мальчиков. — У меня в планах состариться там, где потеплее.
— А ваш муж, он тоже этого хочет?
— Это немыслимо, — ответила Дженнифер с поразительной решительностью. — Он унаследовал хутор в Серуме. Там мы и живем. Мы, конечно, не ведем хозяйство, но он там вырос. Он совершенно незыблем. Но вы должны мне рассказать, что вы нашли.
Лисс порылась в сумочке:
— Наверняка это мало что значит… — Она рассказала о поездке на дачу, разгладила распечатку, обнаруженную в наволочке, положила ее на стол.
Дженнифер взяла листок. Ее лицо изменилось, зрачки расширились, как заметила Лисс, и снова эксперт покраснела от шеи до корней волос. Дочитав, она встала, подошла к письменному столу, открыла ящик и снова закрыла, ничего оттуда не достав.
— Значит, все-таки значит, — убедилась Лисс.
Дженнифер моргнула несколько раз, — казалось, она старалась прийти в себя.
— Необязательно, — сказала она. — Но это распечатано из Интернета в среду, десятого декабря. То есть Майлин, видимо, взяла это с собой на дачу. Это важно само по себе. — Она снова села. — А что там со следами в новогоднюю ночь? Они могли появиться до вашего приезда?
Лисс отмела эту возможность. Она не видела никаких следов, когда приехала. К тому же в тот вечер шел снег.
— Есть еще кое-что, — сказала она.
Дженнифер наклонилась вперед. Ее взгляд не отпускал Лисс ни на секунду, пока та рассказывала о пациенте, которого встретила в кабинете Майлин, и о том, что он ей сказал в парке накануне.
— Я бы очень и очень посоветовала вам поговорить об этом с полицией, Лисс.
— Вы можете им передать.
— Я не следователь.
Лисс закусила губу:
— Я больше туда не пойду. Не собираюсь разговаривать ни с этим идиотом с иностранной фамилией, ни с его вкрадчивым инспектором. Я никогда не доверяла полиции. И никогда у меня для этого не было оснований.
Дженнифер не возражала. И не пыталась переубедить ее. Или выудить что-то, о чем она не хотела говорить.
— Не думаю, что парень, который рылся в кабинете, мог сотворить такое с Майлин… убить ее. Но он что-то знает. Мне кажется, он видел ее перед тем, как она исчезла. Я выясню, кто это.
Дженнифер выпрямилась.
— Это не ваша работа, — сказала она решительно.
— У полиции уже было несколько недель. И что они нашли?
— Именно поэтому вы должны им помочь, Лисс. К тому же вы подвергаете себя опасности, копая это дело самостоятельно.
Лисс встала.
— Мне не страшно, — сказала она. — Мне больше совсем не страшно.
Небо было словно синее стекло, когда Роар Хорват вышел из самолета в аэропорту Бергена. Трава между полосами была покрыта инеем, а горы на горизонте присыпаны снегом на вершинах. Он уже однажды был в Бергене, пару весенних дней несколько лет назад. Тогда тоже небо было блестящим, безоблачным, а свет очень резким. И он засомневался, действительно ли Берген такой дождливый город, как о нем говорят.
В зале прибытия он поискал глазами встречавшую его служащую полиции. Ее звали Нина Йенсен, он познакомился с ней год назад. Она закончила работу в отделе убийств за пару недель до его появления. Он запомнил ее полноватой брюнеткой и узнал не сразу. Женщина, подошедшая к нему и протянувшая руку, была стройная, с русыми, мелированными волосами.
— Давно не виделись, — сказала она, вероятно чтобы развеять его сомнения. — Без багажа?
Роар все-таки догадался, что перед ним Нина Йенсен.
— Зачем мне два костюма, если я даже ночевать не собираюсь?
— Ну, это зависит от твоей щепетильности. — Она взглянула на его джинсовую куртку.
— Ужасно, что это дело замалчивают, — продолжила она разговор уже в машине. Ее бергенский диалект был куда явственнее, чем помнил Роар. — Мой шеф отказывается сообщать остальным в подразделении о твоем визите. Будто служба безопасности уже вмешалась.
Он усмехнулся ее шутке, ему нравился этот тон.
— Жалко, ты не осталась в Осло, — сказал он и тут же заметил, что это прозвучало чуть интимнее, чем он подразумевал.
Она пожала плечами:
— Я же местная, бергенка, ну и вообще.
Он знал, что за этим кроется что-то еще. Она довольно плотно работала с Викеном по делу о так называемых медвежьих убийствах и потом решила уйти. По слухам, она больше не могла работать с инспектором, потому что он как раз очень хотел, чтобы она осталась. Роар отогнал эти мысли: он приехал в Берген не для того, чтобы ворошить старый мусор.
— А ты еще здесь работала, когда закрутилось дело об убийстве Ильвы? — спросил он.
Она покачала головой:
— Я тогда как раз перебралась в Осло. А они очень умело затыкали все утечки. Даже сейчас еще остается много скрытого.
— Отлично, — заметил Роар. — С журналистами только так и надо.
— Может, это сыграет нам на руку. Если обнаружится какая-то связь с вашим нынешним делом.
Он оставил это без комментариев. Викен не был убежден, что связь существует. Он до сих пор был в бешенстве от Дженнифер, которая обошла его со спины. Роар вынужден был признать, что его связь с Институтом судебной медицины однажды всплывет, и мысль об этом вызывала некоторое неудовольствие, но оно того стоило: это держало его в тонусе. Он встречался с несколькими женщинами после развода. Поначалу просто его накопившееся напряжение требовало выхода. Повеяло той жизнью, которую он вел десять-пятнадцать лет назад. Но охотничий инстинкт уже слегка угас. Он где-то читал, что мужчины производят меньше половых гормонов после того, как становятся отцами. Природа заботится, чтобы они не сошли на нет, прежде чем отпрыск будет обеспечен едой и защитой. Он уловил запах духов от коллеги, сидевшей рядом в машине, покосился на нее, быстро скользнул взглядом по груди и бедрам под блестящими брюками стретч. Если его инстинкты и были приглушены, теперь они были готовы вот-вот проснуться. «Это полезно для здоровья, Роар, — сказал он себе твердо. — Придерживайся здоровых интересов».
Нина Йенсен вела спокойно, не превышая установленной скорости больше чем на два километра в час.
Он откинулся на спинку сиденья:
— То, что мне известно из вашего дела Ильвы, в любом случае стоит билета на самолет. К тому же здесь ужасно красиво. — Оглядев горы, окружавшие город, он добавил: — И ни капли дождя.
— Погода скоро будет одинаково плохой повсюду, — ответила она. — Архитекторы тут начали проектировать водосборник на два метра выше существующего.
Чтобы никто из коллег не задавал вопросов, Нина Йенсен не стала его никому представлять. Роара отвели на второй этаж Полицейского управления в крошечный кабинет, на удивление похожий на его собственный.
Йенсен закрыла за ним дверь:
— Я работаю с тремя-четырьмя делами о нападении, все могут подумать: это просто допрос по одному из них.
— А я свидетель или подозреваемый?
— Трудно сказать. — Она достала папку с документами. — Резюме дела Ильвы. Предлагаю тебе сначала прочитать.
Через три четверти часа он усвоил основные пункты. Ильва Рихтер, тогда девятнадцати лет, выросла в Фане, к югу от города. Отец — юрисконсульт, мать — художник по ткани. Двое младших детей. Никаких сведений о проблемах в семье. Родители не отмечены в регистре правонарушений, за исключением многочисленных штрафов отцу за превышение скорости. Ильва закончила старшую школу в тот же год, хорошие отметки, поступила в Высшую школу экономики, но жила по-прежнему с родителями. Активно занималась плаванием, показала высокий результат на чемпионате Норвегии среди юниоров. Кажется, была популярна среди друзей. В школе у нее был парень, но в данный момент она была одна. Среда, в которой она вращалась, описывалась как конструктивная и здоровая, но, конечно, не совсем без злоупотреблений на вечеринках. Никаких осужденных среди ее друзей. Одного мальчика лечили в связи с психическими проблемами, но его не оценивали как нестабильного.
Вечером в пятницу, пятнадцатого ноября 2003 года, Ильва Рихтер села на автобус на автовокзале в центре после посещения ночного клуба с подружками. У нее был собственный автомобиль, но она им не воспользовалась, так как собиралась употреблять алкоголь. В последний раз ее видел водитель автобуса, когда высаживал на остановке рядом с домом. Времени было около половины первого. Другие пассажиры подтвердили это. Она не пришла домой, в два часа ночи родители позвонили в полицию, после того как отец пытался найти ее по дороге от автобусной остановки. Была выслана патрульная машина, но полная тревога была объявлена только наутро.
Через пять дней ее нашли в лесу, примерно в двадцати километрах от места жительства, в наручниках, привязанной к дереву, рот заклеен. Она была голой, одежду позже нашли на некотором расстоянии в зарослях вереска. На одном из висков девушки были отметины от удара тупым тяжелым предметом, наподобие камня, однако удар не был смертельным. Очевидно, он был нанесен до того, как ее затащили в машину. Затем следовал подробный отчет о повреждениях ее глаз. Множественные ранения острым предметом, возможно винтом. Признаков сексуального насилия не было. В заключении утверждалось, что она умерла от переохлаждения.
Следствие велось с особой тщательностью. Более пятисот допросов свидетелей. Нина Йенсен отсортировала наиболее адекватные. Родители, сестры, друзья, водитель автобуса и пассажиры. По словам одной из подруг, Ильва рассказала о странном происшествии по дороге в клуб. Кто-то обратился к ней на центральной площади, чтобы отдать открывалку или штопор. Этот пункт так и не разъяснили, но Роар отметил его про себя и вернулся к описанию ранений глаз. Был пересмотрен также весь регистр осужденных за убийство и изнасилование, и все возможные кандидаты были вызваны. Двое получили статус подозреваемых, по поводу одного собирались завести дело, но не стали. Дело, разумеется, не было закрыто, но вероятность, что его когда-нибудь раскроют, приближалась к сотым долям процента.
Пока Роар читал, Нина Йенсен села за компьютер и принялась быстро что-то печатать. Когда он положил папку обратно на стол, она закончила, закрыла документ и повернулась к коллеге. Не успела она поинтересоваться его мнением, он сказал:
— Давай поговорим для начала с родителями, а потом обсудим.
Дом семьи Рихтер находился в квартале с виллами к югу от города. Мужчина, открывший дверь и представившийся Рикардом Рихтером, был среднего роста, с редкими седыми волосами, зачесанными назад. От него пахло алкоголем, отметил про себя Роар, когда их с Ниной Йенсен провели в гостиную.
Анна София Рихтер вышла с кофейником и чашками на подносе. Она была стройная и загорелая, волосы выкрашены в темный цвет. Женщина проворно накрыла на стол.
Роар хорошо подготовился. Когда все уселись, он сказал:
— Прошу прощения, что приходится бередить старые раны. Мы бы с удовольствием оградили вас от повторных переживаний.
Ему ответил хозяин дома:
— Кажется, ваша фамилия Хорват? Так вот, я скажу вам, Хорват, что эти раны не зарубцевались, если вы это имеете в виду. Только вчера я вспоминал последний разговор с ней, я повез ее в город в тот вечер, она обернулась и взглянула на меня с бесподобной улыбкой, сказала: «Пока, спасибо», и больше я свою дочь не видел. — Он замолчал. — Все остальное случилось в воображении, — сказал он, стараясь совладать с собой. — Мы вышли вместе из автобуса, прошли от перекрестка, где вы поворачивали, и поднялись по склону. Мы представили себе машину, которая ждала, потому что в этом мы уверены, кто-то должен был ее ждать, и мы проехались в этой машине до места, где ее нашли.
Роар покосился на его жену. Она сидела и по-кукольному улыбалась, как в самом начале. Время от времени она кивала, пока муж говорил от лица обоих.
— Я не преувеличиваю, когда говорю, что мы переживаем это каждый день. Так что если вы приходите сюда и задаете вопросы, это ничего не вскрывает, потому что ничего не закрылось. — И снова Рикард Рихтер замолчал.
Роар продолжил:
— Вы, конечно, понимаете, что я приехал из Осло не без веских оснований. Но нам рано давать вам ложную надежду, что вы получите ответы на мучающие вас вопросы. Есть вероятность, что существует связь с другим делом, над которым мы сейчас работаем, и мы хотим вникнуть в основательную работу, проделанную нашими коллегами в Бергене в связи с тем, что случилось с Ильвой.
Он не хотел упоминать ее имени, но дело сделано, и, кажется, родители не отреагировали. Хорошие слова о работе бергенской полиции также остались без комментария.
— Придется перевернуть все камни. И не один, а много.
Рикард Рихтер откашлялся, и Роар решил, что он не хочет больше красивых фраз.
— Дело касается женщины, найденной убитой, правильно? На фабрике.
Роар медленно выдохнул:
— Я хотел бы свободно и открыто говорить с вами, но, принимая во внимание интересы следствия…
— Она тоже замерзла до смерти? — поинтересовалась Анна София Рихтер. Голос был легкий и удивленный, будто она остановилась под деревом во время прогулки по лесу и задумалась, что за птица там так странно пела.
Нина Йенсен, которая до сих пор сидела молча, вступила в разговор:
— Мы очень благодарны, что есть такие, как вы, кто готов нам помочь. Как я говорила по телефону, очень важно, чтобы вы ни с кем это не обсуждали. Даже с соседями и друзьями. Пока никто из журналистов, ни в газетах, ни на телевидении, не знает, что мы снова взялись за это дело.
Рикард Рихтер перебил ее:
— Если у наших дверей опять появится эта свора, я не знаю, что я сделаю.
Он все еще стоял у стола с чашкой в одной руке, другую руку он держал в кармане. Роар видел, как в кармане сжимался и разжимался кулак.
— Вас об этом уже спрашивали, — сказал он, — но я хотел бы попросить вас подумать снова. Случалось ли когда-нибудь что-то, вызвавшее ваше недоумение в среде, где вращалась Ильва? — Он понял, что вопрос слишком неконкретный, и повторил: — Можем ли мы вас попросить составить обзор всего, в чем она принимала участие в последние два года перед фатальным вечером?
Рикард Рихтер издал стон, но его жена ответила, все с той же кукольной улыбкой:
— Это очень даже возможно. Я сохранила все ее дневники из старшей школы. Она очень подробно записывала все, что делала. Полиция уже многое из этого видела. Но чтобы за два года до этого?..
— Соревнования по плаванию, спортивные лагеря, путешествия на каникулах, — кивнул Роар. — И с вами тоже. Другими словами, огромная работа.
Пока они стояли в прихожей и благодарили за прием, Анна София Рихтер развернулась, исчезла в соседней с гостиной комнате и тут же появилась снова.
— Вы наверняка видели фотографии Ильвы, — сказала она, обращаясь к Роару, — снятые после того, как ее нашли.
Он не ответил.
— Это с выпускного, весной того года. Я хочу, чтобы вы это увидели, потому что она была такой, наша дочка. — Она протянула фотографию в рамке.
Он ее узнал по другим фотографиям. Каштановые волосы, спускавшиеся волнами из-под красной шапочки, правильные черты лица, карие глаза, полные губы. Красивая девушка, хотел он сказать, но осекся. Вернув фотографию, он заметил легкое сходство с матерью, будто остатки девичьих черт замерли на кукольном лице.
— Спасибо, — сказал Роар и коснулся ее руки.
В машине его осенило:
— Ты успеешь доехать до места, где ее обнаружили?
Нина покосилась на него:
— А ты успеешь?
До самолета все еще оставалось несколько часов. Роар не знал, почему так спросил.
— Я полагаю, там вряд ли найдутся какие-то следы. Через пять-то лет, — сказала Нина.
Он усмехнулся:
— Никогда не знаешь, что найдется, когда из Осло приезжает суперследователь.
Нина Йенсен улыбнулась в ответ:
— К твоему огорчению, я так хорошо знаю вашу среду, что не падаю ниц от восхищения.
Ему нравился этот дразнящий тон. Если бы не обратный билет в тот же вечер, он бы пригласил ее на пиво. Роар взглянул на руки, державшие руль. Несколько колец на пальцах, и во всех — камни.
— У тебя были проблемы с Викеном? — осмелился он спросить. — Ты поэтому уехала?
Он почувствовал, что взывает к доверительности, к которой знакомство, длившееся всего несколько часов, мало располагало. Но она ответила:
— Нет, не поэтому. Я знаю, что многим с ним трудно. У меня проблем не было. Я бы даже сказала, он мне нравился.
Роар верил ей. Викеном восхищались те, кто не боялся его, как чумы. И все-таки она уехала из-за медвежьих убийств, насколько он понял, но не стал больше ее расспрашивать.
Она настроила навигатор и свернула с трассы по указанию.
— Я не знаю точно, где это.
Они ехали по дороге между полей в сторону леса.
— Судя по рапорту, это должно быть прямо здесь.
Пока они парковались, солнце спряталось за горами на юго-западе. Небо приобрело темно-голубой оттенок, оставаясь таким же ясным, как посреди дня. Они наткнулись на следы сапог в мягкой лесной почве. Роар пошел вперед. И вдруг резко остановился. За несколькими кустиками вереска рядом с деревом под скалой лежали какие-то предметы. Он шагнул через вереск. Там стоял фонарь с толстой восковой свечой. Она не горела, но, видимо, горела незадолго до этого, потому что рядом лежал букет цветов, а в вазе стояли пять свежих роз.
— Мы явно его нашли, — констатировала Нина Йенсен, встав рядом с ним.
Какое-то время они молчали. Роар вспомнил, каково стоять у могилы человека, по которому тоскуешь. Он вдруг с уверенностью почувствовал, что между двумя убийствами есть связь. Будто бы само место поведало ему об этом, деревья, тропинка, уходившая вглубь, но в первую очередь цветы и эта свеча. Он знал, что в этих интуитивных догадках нет ни капли здравого смысла, что они скорее желаемые, а не полезные. «Концентрация, Роар, — скомандовал он, — полная концентрация. Пятая степень». И когда он звонил Викену из аэропорта через пару часов, он уже собрал целую кучу рациональных аргументов, чтобы убедить инспектора продолжать работу с бергенским следом. Ранения глаз и удар по голове камнем были только двумя из них.
Но он не успел привести и одного аргумента, как Викен сказал:
— Я собирался послать тебе сообщение с материалами для Полицейского управления Бергена. Успеешь принять до отъезда?
Роар сообщил, где он и что самолет в Осло подан на посадку.
Викен выругался:
— Значит, придется ехать еще раз. У нас появилась новая зацепка по делу Ильвы Рихтер. — Он рассказал, что Лисс Бьерке нашла в наволочке у себя на даче. — Когда вернешься, скажу тебе, кому она это вручила! — гаркнул он.
Роар, конечно, не собирался сообщать, что уже давным-давно догадался.
Суббота, 3 января
Лисс достала пачку «Мальборо». Она была почти пустой. Надо было еще кое-что купить. Прокладки и что-нибудь попить.
Она заскочила в магазин. Взглянула на мобильник. Сообщение от Рикке. И от футболиста, которого, на удивление, зовут Йомар. У нее все еще была его куртка.
Рикке написала: «Отец З. спрашивал о тебе на похоронах — дала ему твой адрес в Норвегии — забыла сказать тебе — надеюсь, ты не против».
«Против!» — пришла она в ярость, может, даже сказала это вслух. Очень против того, чтобы у отца Зако был мой адрес. Зачем он ему? Она отогнала мысль прочь. Представила себе, что она выдавливает ее из себя, приделывает мысли вороновы крылья и выпускает в холодную тьму Осло. Так она избавлялась от мыслей, когда была подростком. Теперь уже так не получалось.
Сообщение от Йомара: «Позвони. Надо поговорить».
Она стояла у морозильника в магазине и вдруг почувствовала, как хорошо, что он еще хочет встретиться. Она набрала его номер. Он, казалось, совершенно не удивился, услышав ее голос, принял это как нечто само собой разумеющееся. Она так разозлилась, что собиралась тут же повесить трубку, но взяла себя в руки. Не хотела казаться инфантильной и капризной. Какой и была на самом деле.
— Что такого важного ты хотел мне сказать? Ты выиграл матч? — Она была довольна своим тоном. Сарказм был очень точно дозирован.
— Футбол? Не пытайся со мной говорить о работе. Услышишь, когда увидимся.
— А что, мы увидимся?
— Да.
— Кто это сказал?
— Ты.
— Говори лучше правду.
Потом она корила себя за податливость.
У кассы была очередь. Что-то случилось. Лисс встала на цыпочки, чтобы узнать, что там не в порядке. Очень высокая полная женщина ругала прыщавого парня за кассой. В этот момент подошел еще один работник магазина, лет сорока, с густыми черными волосами с проседью.
— Чем могу вам помочь? — спросил он на ломаном норвежском.
— Вы здесь главный?
— Сегодня вечером — да.
Женщина всплеснула руками:
— Ваш болван отказывается рассчитать мои покупки!
Предполагаемый управляющий вопросительно посмотрел на парня за кассой. Не успел он ответить, как женщина снова принялась ругаться:
— Он утверждает, что в этом магазине существуют квоты на молоко. Это правда?
Старший произнес отчетливо:
— Вообще-то, нет.
— Вообще-то? Так есть здесь квоты на молоко в этом проклятом магазине? Вы что, получили инструкцию о введении ограничений? — Она все больше и больше заводилась.
Лисс обнаружила, что она держит три тележки, все доверху набитые пакетами с молоком.
— У нас есть и другие покупатели, — объявил парень за кассой.
— Что за бред! Может, вы думаете, я не собираюсь платить?
— Никто этого не говорил.
— Так дайте мне рассчитаться и покончить раз и навсегда с этим мерзким местом. Где это слыхано — так обращаться с клиентами. Бесстыжий прыщавый щенок! — Она начала выгружать молоко на ленту кассы.
— Как вы это все донесете?
— Нет, ну знаете ли, дорогие мои арабы! Я что, выгляжу беспомощной? Ответьте! Я выгляжу калекой? Дауном? Жертвой войны?
Мужчина с черными волосами отошел на пару шагов назад, подал знак кассиру, чтобы тот отпустил женщине товар. Потом сам сел за дальнюю кассу, открыл воротца и крикнул:
— Свободная касса!
Лисс прибежала первой.
— Будто я араб, — пробормотал продавец и с грустью посмотрел на нее.
Она заплатила за три покупки и вышла на улицу.
Лисс села за столик в кафе прямо напротив него.
— Извини, — сказала она и забыла про свой саркастический тон. Кроме того, она не понимала, за что извиняется. Может, за опоздание на двадцать минут? Или за то, что смылась в его куртке и не отвечала на сообщения?
Йомар Виндхейм улыбнулся, поддразнивая ее:
— Все в порядке. Не важно, за что ты извиняешься, Лисс, все в порядке.
— Твоя куртка, — сказала она и поставила пластиковый пакет рядом с его стулом. — Я не собиралась ее прихамить.
— Я заявил на тебя по поводу кражи, — сказал он серьезно. — Но дал очень приблизительное описание, так что у полиции мало шансов. Теперь надеюсь разглядеть тебя получше.
Она не была настроена на эту частоту. И он это, очевидно, заметил.
— Серьезно, Лисс, извиняться должен я. Вся эта история с твоей сестрой…
— Вся эта история?
Она снова нащупала саркастический тон. Но не стала брать его на вооружение. Йомар, наверно, пытался проявить такт.
— Понимаю, почему ты не отвечала на мои сообщения.
— Правда? — спросила она.
— Тебе было о чем подумать, кроме старой куртки, Лисс.
Казалось, ему доставляло удовольствие постоянно произносить ее имя. Может, он считал, что это приблизит его к ней?
— Вообще-то, я в ней ходила, — сообщила она. — Почти каждый день.
Он просиял:
— Эту куртку ты могла расставить как палатку.
Она взглянула на него. Косящие глаза были удивительно светло-голубыми. Он не был красив, что-то в нем было грубое и слишком крупное, будто он все еще был подростком и фигура еще не стала пропорциональной, а на лбу тянулась полоска прыщей. Видимо, это привлекало не только девочек-подростков, но и, например, Терезу. И Катрин, конечно, но та всегда искала секса.
— Хочешь — оставь себе.
Она сморщила нос:
— Было бы мне где жить, я бы повесила ее на стену с твоим автографом.
Теперь он засмеялся громко. У него были раздражающе белые и правильные зубы, и он был очень уверен в себе. Он играл в элитной серии и получал больше миллиона в год за то, что гонял мячик. Кроме того, на нем висло много женщин, не только Тереза. Но с того момента, как он вошел в клуб «Моно», он нацелился только на нее. А с тех пор, как она оказалась дома у него той ночью и потом смылась в его куртке, он отправил четыре или пять сообщений.
И тут она вспомнила кое-что с того вечера, когда они познакомились.
— Ты знаешь его, — сказала она вдруг.
Он посмотрел на нее с изумлением.
— Ты знаешь парня, который меня душил. Я видела, ты с ним говорил. Он стоял в дверях и продавал отраву.
Он отпил колы.
— И почему ты раньше не сказал? — продолжала Лисс.
Его глаза сощурились.
— А ты меня спрашивала?
Не спрашивала. А он не знал, почему она побежала за эти парнем.
— Мне все равно, покупаешь ты у него что-то или что ты там делаешь, я только хочу знать, кто он.
— Покупаю? Думаешь, я этим занимаюсь? Я знаю его по Физкультурному институту.
— Честно?
— Абсолютно, — уверил ее Йомар. — Он учился там несколько лет назад. Мы поступили одновременно.
— Как его зовут?
— Йонни Харрис. Он был жутко талантливым на четырехсотметровке. И еще лучше на восьмистах. Мог быть самым сильным бегуном, если бы не его тараканы.
— Какие тараканы?
— Он не в состоянии ничего довести до конца. Все идет коту под хвост. И всякий раз кончается дозой. Сперва народ ему помогал, он снова и снова начинал с нуля, но теперь все махнули на него рукой.
— Он был пациентом у Майлин.
— Правда?
Она рассказала о встрече в кабинете сестры.
Йомар предположил:
— Если Йонни обнаружил открытую дверь в кабинет, он наверняка заскочил — проверить, нет ли там налички в ящиках. Он должен всем барыгам в городе. Поэтому начал толкать сам. Я тоже давал ему денег в долг, пускал его ночевать к себе.
— Я уверена, он искал что-то еще, — сказала Лисс.
— Почему?
Она рассказала о том, что случилось вечером, когда он схватил ее в парке.
— А, блин! — Лицо Йомара исказила странная гримаса.
— Ты знал об этом?
Он покачал головой:
— Конечно нет. Но Йонни звонил мне несколько дней назад. Он сказал, что видел тебя на той вечеринке в Синсене, и хотел знать, знакомы ли мы с тобой. Я сделал глупость, сказав, что ты — сестра… Не думаю, что он собирался что-нибудь с тобой учинить, он не из таких.
— А ты понял, что это он пытался меня придушить тогда на лестнице?
Йомар снова выругался:
— Да расскажи наконец, что случилось!
Она словно его не слышала:
— Когда он схватил меня в парке, кажется, он вдруг что-то вспомнил. А потом смылся. Его зовут Йонни Харрис? Это совпадает с инициалами в ежедневнике Майлин. У него должен был быть сеанс. Наверное, он видел Майлин в тот вечер. Может, она была с кем-то. Ты понимаешь, что это значит? Этот парень видел, что случилось… Как мне его найти?
— Даже не пытайся что-нибудь вынюхать в тех местах, где его носит, — предупредил Йомар.
Лисс сидела, уставившись в стол.
— Я хочу, чтобы ты мне помог, — вдруг сказала она.
После того как нашли Майлин, она была совершенно без сил. Меньше всего ей хотелось думать. Теперь ее снова охватила жажда деятельности. Лисс принялась торопливо рассказывать, что уже успела выяснить. Показала ему время звонков и СМС из телефона Майлин. Рассказала о видеоклипах.
— Майлин снимали на следующее утро после того, как она исчезла. — Лисс перелистала блокнот. — Клипы датированы пятницей, двенадцатого декабря, в пять часов тридцать пять минут.
Она выложила все эти детали, и ей полегчало, будто все это на секунду отделилось от Майлин и стало относиться к кому-то другому.
Йомар слушал не перебивая. Она его не знала. Но он был извне, никогда не видел Майлин, поэтому можно было с ним поделиться. Еще Лисс рассказала, что случилось на даче, про следы на снегу и распечатку в наволочке.
Потом она взглянула на него. И поняла, почему Тереза так на нее обозлилась. Лисс нравилась его внешность, но еще больше притягивала его расслабленность и какая-то скромность. Она не собиралась оставаться в кафе, хотела только отдать куртку и как-то попросить прощения. А в результате просидела почти целый час.
Она встала:
— Надо покурить.
— Я выйду с тобой, — сказал он.
Она пускала дым на фонарь над входом и наблюдала за тем, как свинцовые облачка растворялись в воздухе.
— Когда мы снова увидимся? — поинтересовался Йомар.
Его взгляд покалывал ей лицо. Но Лисс скорее нравилось, что он никак не мог наглядеться на нее. Только мысль о неизбежности объяснения пугала ее. Почему она не может с ним встречаться? Почему он ее не интересует? Почему она такая, как есть? Почему она никогда ни с кем не сможет быть? Вдруг она затосковала по даче. Сесть у окна, смотреть на озеро в сумерках. Темнота, сгущающаяся вокруг, плотнее и плотнее. Тишина.
Воскресенье, 4 января, ночь
Время приближалось к часу ночи, когда она услышала Вильяма. Он погремел на кухне, спустил воду в туалете, потом включил воду в ванной. Так и Майлин лежала по ночам. Слышала, как возвращается любимый. Ждала шагов на лестнице, что он откроет дверь, заберется под одеяло, прижмется к ней. Даже не нужно было любви или разговоров. Просто лежать рядом и засыпать вот так. Чувствовать его объятия во сне… Они сидят в лодке. Майлин гребет. На ней просторное серое пальто. Волосы тоже серые, свисают по спине длинными нитями. Они шевелятся на ветру. Нет, это не ветер, потому что пряди двигаются сами по себе. Это длинные белые черви, они покрывают ей голову и едят ее. Они присосались намертво, и Лисс не может поднять руки, чтобы оторвать этих тонких червей. Но кажется, Майлин совсем не страдает, она гребет к суше, к их маленькому пляжику. Они собираются кого-то там подобрать. Но они совсем не приближаются к тому, кто стоит и ждет, потому что одного весла не хватает и лодка кружится на месте. «Не оборачивайся, Майлин, мне нельзя видеть твое лицо». Но Майлин не слышит и оборачивается.
Лисс просыпается с криком. Она почувствовала его внутри, не знала, вырвался ли он наружу. «Каникулы, лыжи». Она перевернулась, достала мобильный. Времени было больше половины второго. Она открыла телефонную книгу, нашла фамилию, нажала на кнопку звонка.
— Далстрём. — Голос человека, выдернутого из глубокого сна.
Девушка представила себе его спальню. Жена рядом, тоже проснулась, отчасти злится, отчасти боится. Несколько лет назад Турмуд Далстрём женился во второй раз, насколько Лисс знала. Вторая жена была писательницей и почти на двадцать лет младше его.
— Простите, что разбудила. Очень глупо.
— Это вы, Лисс? — Он, кажется, ничуть не удивился. Видно, привык к ночным звонкам. Пациенты, которым нужно услышать его голос, чтобы пережить ночь, дожить до утра.
— Простите, — повторила она.
— За что?
— Сейчас глубокая ночь.
Он вздохнул:
— Вы меня будите, чтобы сказать, как вам неловко, что вы меня разбудили? — Даже сейчас он был в состоянии шутить.
— Мне приснился сон, — сказала она, — про Майлин.
Он издал звук, похожий на подавленный зевок.
— Когда я была у вас в последний раз, в сочельник… Мы говорили о ее научной работе, о насилии. Тот психолог, который ее так увлекал. Кажется, венгр?
— Точно, Ференци. Он был психиатром.
— Его фамилия вот так произносится? Ферен-ци?
— Примерно так.
— А как его звали?
— Вы имеете в виду имя? Шандор. Его звали Шандор Ференци.
Лисс поднялась и встала босиком на холодный пол. Подойдя к окну, она рывком отодвинула занавеску и стала смотреть на коричневое ночное небо.
— Шан-дор Ферен-ци, — пробормотала она, не заметив, что положила трубку.
Время приближалось к половине третьего, когда она набрала код на входной двери на улице Вельхавена. Она вспомнила, что Дженнифер Плотерюд говорила: ей можно звонить когда угодно, даже ночью. Лисс подумала позвонить, но не стала. С каждым этажом запах плесени усиливался. В комнате, служившей приемной, занавески были задернуты, в кромешной тьме Лисс не могла сообразить, где выключатель. Она пробралась к двери в кабинет Майлин, открыла ее. Больше уже не кабинет Майлин. Сюда наверняка въедет кто-то другой, как только уберут ее вещи.
Девушка закрыла за собой дверь, зажгла свет. Кто-то здесь был с последнего ее визита, может полиция, несколько папок лежало на столе. Она поискала на полках, нашла книгу Шандора Ференци, которую приметила в первый свой визит: «Избранные труды». Она достала ее и начала листать. В некоторых местах Майлин подчеркнула текст, в других писала комментарии на полях. На одной странице был загнут уголок. Лисс открыла, глава 33: «Confusion of Tongues between Adults and the Child. The Language of Tenderness and of Passion».[25] Внизу страницы было написано что-то красной ручкой. Лисс узнала почерк Майлин: «Смерть от воды — язык Куртки». В этот момент свет погас.
В приемной послышались звуки. Скрипнула дверь. Лисс вздрогнула. Несколько секунд лампочка на потолке пульсировала серым светом, мигнула два раза и совсем погасла. «Тебе не страшно, Лисс Бьерке! — крикнуло что-то внутри. — Тебе больше не страшно». Она тихонечко подошла к двери, приложила к ней ухо. Ничего не услышала. Может, только слабый царапающий звук. Она взялась за ручку. Та задвигалась. Только через пару секунд девушка сообразила, что дверь открывают снаружи. Она отшатнулась, прижалась к двери. Дверь тихо открылась. В темноте Лисс разглядела фигуру. Зажегся фонарик, луч заметался вперед-назад и остановился на ее лице.
— Лисс Бьерке… — Имя прозвучало в темноте как раз в тот момент, когда она произнесла его про себя. Будто мысль покинула ее и заговорила с ней из дверного проема позади фонарика. Но голос был не ее, он был четкий, немного сиплый, с легким американским акцентом, который когда-то казался очень привлекательным, а теперь только жеманным и деланым.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она.
Он тихонько рассмеялся:
— Ты всегда была нахальной маленькой потаскушкой, Лисс. Вламываешься тут к людям посреди ночи, а потом спрашиваешь, что они тут делают. — Пол Эвербю подошел на шаг ближе. — Хорошо, я объясню. Случается, я зависаю в городе допоздна. Чтобы не брать такси домой, я захожу и ночую здесь. Как ты давно уже выяснила, я здесь снимаю офис. Пять тысяч двести пятьдесят я плачу за каждый долбаный месяц. Я ответил на твой вопрос, а теперь изволь сообщить, что здесь делаешь ты.
Она не могла как следует разглядеть его лицо, но уловила запах. От него пахло табаком, и пивом, и промокшей одеждой. Этот запах проник в нее и приподнял крышку над тем, что она спрятала очень глубоко. Там все кишело мелкими животными. Теперь они расползлись от головы по всему телу.
— Это кабинет Майлин. Никто не может отказать мне в праве сюда заходить. — Она постаралась, чтобы голос ее звучал сердито. Если будет сердитым голос, может, у нее тоже получится рассердиться?
— Ты приходила ко мне раньше, Лисс, думаешь, я забыл? Я не удивился бы, если бы ты знала, что я иногда ночую в офисе. Дома у меня все полетело к чертям. — Теперь он стоял вплотную.
— И это все из-за тебя, Лисс Бьерке, — прошептал он. — Ты — причина того, о чем сама не знаешь. — Он дотронулся до ее подбородка, поднял его, будто она была девчонкой, отказывавшейся посмотреть ему в глаза. — Нам же было хорошо вместе, Лисс. Думаешь, я забуду? — Он провел пальцем вокруг ее уха, по шее сзади, притянул ее к себе.
Лисс вырвала фонарик из его руки, направив свет ему в лицо.
— Ты думаешь, Пол Эвербю, я боюсь убить? — прошипела она и услышала собственный голос, как стальную струну. — Если ты дотронешься до меня хоть раз, ты больше не будешь в безопасности. Ни секунды. Я убью тебя, как только ты заснешь.
Он опустил руку. Тогда она ткнула фонариком ему в живот, отпихнула его, выскочила в приемную и понеслась вниз по лестнице. Он не стал ее догонять.
Дженнифер Плотерюд сидела в зале спортивного центра и дрожала от холода и перевозбуждения. Больше чем за пять лет она так и не уяснила, что можно, а чего нельзя делать в гандболе, но это не так уж и важно. Она ликовала, когда команда младшего сына, Сигурда, выигрывала очки, и соглашалась с оценками родителей, которые что-то в этой игре смыслили. Ей нравился этот спорт, однако по этой только причине она не собиралась зарываться в правила. Парни круто наскакивали друг на друга и получали суровые выговоры. Их сбивали на пол, но они вскакивали и не ныли. Совсем по-другому, чем в футболе, которым занимался Трим, ее старший. Там они учились не высовываться и уворачиваться, как только кто-нибудь начинал до них докапываться. Взбучка была частью гандбола, как ей казалось, и Сигурд был куда сильнее старшего брата. Эта внутренняя сила была в нем от нее, а в Триме, который был на два года старше, она узнавала отцовскую вялость и уклончивость.
В перерыв она вышла и достала телефон. Уже второй раз за неполные двое суток она звонила инспектору Викену и обрадовалась сдерживаемому раздражению в его голосе, когда рассказала, по какому поводу звонит.
— И вы по-прежнему делаете все, чтобы уговорить Лисс Бьерке прийти прямо к нам со всем, что она знает? — заметил он кисло.
— Этот вопрос я оставлю без ответа, — заявила она. — Не я виновата, что у нее к вам ноль доверия. — «Удивительно, как вы умудрились так с ней напортачить», — могла бы она добавить, но не хотела затевать открытую ссору с инспектором. — Пусть уж лучше связывается со мной, чем оставляет всю информацию при себе, — сказала она вместо этого.
Викен, видимо, несмотря ни на что, согласился с этим доводом.
— Такое ощущение, что ей удалось расшифровать, что говорит сестра на видеозаписи, — сказал он примирительно. — Вы слышали об этом Ференци?
Дженнифер не смогла сдержать смешок. Психиатрия была самой далекой для нее медицинской специальностью, которую она связывала с отсутствием методики, туманными фразами и нулевыми требованиями к результату. Но после звонка Лисс Бьерке она поискала Шандора Ференци в «Гугле» и получила 112 000 результатов.
— Он много писал о детях, подвергающихся насилию, — сообщила она. — По словам Лисс, ее сестра использовала его теории в своей докторской. И если мне позволено будет обратиться с предложением, я бы посоветовала внимательнее изучить ее работу. Майлин Бьерке проводила сеансы и курсы психотерапии с молодыми людьми, которые когда-то были подвержены насилию.
Посреди второго тайма позвонил Роар Хорват. Почему-то она знала, что это он, даже не взглянув на дисплей.
— Секундочку, — ответила Дженнифер и стала пробираться к выходу.
— Надо поговорить, Дженни, — сказал он, а она стояла на улице и чувствовала, что краснеет. — Я вчера был в Бергене. Хотел тебе позвонить, но дома оказался уже после полуночи.
Если бы дело касалось только поездки в Берген, он мог бы позвонить кому-нибудь другому.
— Не утруждай себя поиском предлога, если хочешь увидеться, — сказала она и посмотрела на часы. Она могла бы добраться до его квартиры за пару часов, но тут ее осенило, и очень тяжело было этому искушению воспротивиться: Ивар был на сельхозвыставке с мужем сестры все выходные, а мальчиков без проблем можно было бы отправить ночевать к друзьям.
Она сидела, раскачивалась на табуретке, пила пиво и смотрела на Роара, пока тот взбивал яйца с молоком, жарил бекон, перчил, резал помидоры и огурец. Она одолжила у него рубашку, большую, как платье для беременной, и могла под ней подтянуть к себе колени.
— Ты слышал когда-нибудь, как твое имя произносится по-английски? — прервала она его рассказ о поездке в Берген.
Он отодвинул сковородку в сторону:
— Естественно, когда я бывал в Англии, там все очень забавлялись, называя меня «Рык».
— Зато Rory звучит прекрасно, — заметила Дженнифер. — Может, мне стоит так тебя и называть. Или у тебя есть еще имена?
Он протянул:
— Михай.
— Михай Хорват? Как-то совсем не по-норвежски.
Он заглянул в холодильник и нашел несколько упаковок копченой нарезки.
— Михаем звали отца. Роар — это придумала мама. Наверно, она не хотела, чтобы меня дразнили, что я татарчонок или что-нибудь в этом роде.
— Значит, второе имя ты никогда не используешь?
Он принялся выкладывать омлет на блюдо.
— Отец иногда называл меня Мишка.
— Как мило! А я-то представляла себе далекого и строгого отца. Разве нет?
Роар улыбнулся:
— Он приехал в Норвегию восемнадцатилетним. Его родителей арестовали сталинисты. Здесь он никого не знал, пришлось начинать с нуля. «С двумя пустыми руками и стальной волей», как говорила мать, когда хотела им похвастаться.
Дженнифер с жадностью отпила пива из бокала:
— Я тоже дала своим мальчикам вторые имена. Старшего я, вообще-то, хотела назвать в честь моего отца, но тогда в кои-то веки вмешался муж. Как можно отдать в школу мальчика, которого зовут Трим Дональд!
— В споре уступает умнейший, — просиял Роар и поставил тарелки на кухонный стол.
Она до сих пор еще не была в его гостиной, но ей было все равно.
— Что говорит Викен? — поинтересовалась она, когда он зажег свечку и сел напротив.
— О том, что ты пытаешься руководить следствием?
Дженнифер присвистнула.
— Мы должны были сразу же отреагировать на сходство с делом Ильвы, — подытожил он.
Она глотнула пива и попыталась скрыть, как ее обрадовало это признание, как было приятно ее телу, как хорошо было сидеть на этой кухне и есть приготовленный им для нее ужин.
— У меня, кстати, есть вопрос к судмедэксперту.
— Не бойтесь потревожить ее в свободное время, — подбодрила она. — Такая уж у нас работа.
— Могут травмы глаз Майлин Бьерке быть нанесены штопором?
Он смотрел на нее без намека на улыбку, и тем не менее она не сразу сообразила, что он совершенно серьезен. Но вдруг оценила, насколько эта мысль здравая.
— Мы думали о различных винтах и инструментах, — размышляла она вслух. — Но винту трудно придать нужную силу… Штопор — очень даже возможно. С чего ты решил?
— Я натолкнулся на одну вещь в документах по делу Ильвы. Одна из множества ниточек… Надо сделать все, чтобы скрывать связь с Ильвой Рихтер как можно дольше. Не только из соображений следствия — можешь себе представить, в каком аду окажется ее семья, если об этом узнают?
Представить себе это Дженнифер не составило никакого труда.
— Я смогла убедить Лисс, что эта распечатка не имеет ровно никакого значения, — сказала она. — Не думаю, что она это может связать. К тому же имя Ильвы Рихтер не упоминалось в той заметке.
— Надеюсь, ты права, — ответил Роар, наморщив лоб. — Мы послали фотографии некоторых вовлеченных в дело в Берген, — признался он. — Одна из наших коллег-следователей показала эти фотографии родителям.
— Без результата, насколько видно по тебе. Есть ли у вас хоть что-нибудь на ее сожителя?
— Пока нет. Он никогда не жил в Бергене, но, конечно, мог туда приезжать по каким-нибудь делам.
— И тем не менее Вильям Вогт-Нильсен все еще возглавляет список Викена?
Роар ответил, не переставая жевать:
— Викен считает, мы не должны преуменьшать психологический аспект в убийстве Майлин Бьерке. Эта история с проткнутыми глазами — сигнал, который надо истолковать. И та страшная злость, которая кроется за ударами по голове. Это указывает, что убийца имел близкие отношения со своей жертвой. И почему телефон был отправлен по почте?
— Может, кто-то хотел поиграть с вами? — попыталась угадать Дженнифер.
Промелькнувшая гримаса продемонстрировала скепсис Роара.
— Этого нельзя исключать, но мы полагаем, что это, скорее, проявляет извращенные формы заботы о жертве. Он убивает ее, но не хочет, чтобы она там сгнила. — Морщинки на его лбу стали глубже и вдруг напомнили трех чаек в полете — одна с большим размахом крыльев в окружении двух поменьше. — И все равно мы должны придерживаться версии с близкими. Сожитель — конечно, но еще отчим. Мы также очень хотим связаться с биологическим отцом, который не видел семью предположительно двадцать лет. Он живет в Канаде, но никто не может ответить, где он находится сейчас.
Дженнифер с легкостью угадала ход мыслей Викена в этих словах. Она часто слышала, как инспектор говорит о сигналах и подписях, о скрытых посланиях в том, как совершено убийство. Сама она рассматривала психологический подход как американскую моду. Так же ненаучно, как идти на запах.
— Чутье — очень важное качество, — прокомментировала она, — особенно у собак.
Роар взглянул на нее с недоумением, и она пояснила:
— Результат примерно одинаковый всякий раз, когда Викен увлекается человеческой психикой.
Роар молча положил еще омлета на хлеб.
— Раз уж ты заговорил о психологии, — продолжила Дженнифер, — как насчет пациентов Майлин Бьерке? С ними у нее, наверное, тоже были близкие отношения. К тому же ты говорил, что один из них якобы ей угрожал.
Роар задумался. Она догадалась: он обеспокоен, не слишком ли много сболтнул. Дженнифер улыбнулась своим мыслям: что бы сказал Викен, узнай он, что она сидит на кухне его доверенного сотрудника в одной мужской рубашке? Она вспомнила, что трусы остались то ли в спальне, то ли в прихожей.
— Один опер из группы пытается составить список пациентов, ходивших к Майлин в последние несколько лет, — сказал Роар и отодвинул тарелку. — Это не так просто, потому что только немногие были зарегистрированы в органах соцзащиты. Что касается тех, кто участвовал в исследовании, вероятно, нам поможет ее руководитель, Турмуд Далстрём.
— У нее Далстрём был руководителем? — Это произвело на Дженнифер впечатление. Даже она смотрела серию его передач о психических аспектах культурных конфликтов. — Она дожевала кусок ветчины, все еще жутко голодная. — А как насчет Йонни Харриса? Лисс уверена, что он что-то видел. И может, это он тогда угрожал Майлин, когда она прекратила курс? Кажется, он не самый милый молодой человек.
— Мы пытаемся найти парня, — сообщил Роар. — Оказывается, это непросто. Может, даже придется обращаться к СМИ. Это решится после выходных.
— Да уж, это важно. У Майлин был сеанс с ним как раз перед тем, как она исчезла.
Роар покачал головой:
— Мы по-прежнему не уверены, была ли она рядом с офисом в тот день.
— Хотя машина была припаркована снаружи? Вы же примерно знаете, когда она уехала с дачи, и у вас есть время на парковочной квитанции.
— Она могла быть и в других местах. У нас нет ни свидетелей, ни электронных следов.
Дженнифер задумалась.
— А въезд в город? — спросила она. — Все машины так или иначе регистрируются на въезде.
Роар хмыкнул:
— Конечно, мы это проверили. Майлин Бьерке платила по СМС. Таким образом, ее машину фотографировали на въезде, но компания удаляет снимки через пару дней.
Дженнифер не сдавалась:
— Другими словами, вы немного припозднились. — И добавила, подзуживая: — В кои-то веки!
Попытка поддразнить его, кажется, сработала, во всяком случае, «три чайки» почти стерлись с его лба.
— Расследование исчезновения в первые дни весьма ограниченно, — заверил он. — А машину нашли давным-давно.
Он положил ей остатки омлета.
— Я что, выгляжу такой голодной? — поинтересовалась она.
— Вечер еще не поздний, даже одиннадцати нет. — Он накрыл ее руку своей. — И я хотел бы, чтобы ты продержалась до утра.
Со вздохом, обозначающим не слишком сильный протест, она дала ему понять, что может позволить уговорить себя провести ночь в этой холостяцкой квартире.
Вторник, 6 января
Когда постучались, Дженнифер вскочила и открыла дверь в кабинет. Женщина в коридоре была намного выше ее. Ей было лет пятьдесят, волосы темные, но некрашеные брови выдавали ее от природы светлые волосы.
— Рагнхильд Бьерке, — ответила она, когда Дженнифер представилась. — Очень приятно.
Голос звучал глухо и безжизненно, и дежурная фраза совсем не выражала настоящих чувств этой женщины. Дженнифер держала дверь открытой, но она не входила.
— Если вы не против, я хотела бы увидеть ее прямо сейчас.
Дженнифер прекрасно понимала, что мать Майлин Бьерке не хочет откладывать то, на что решилась. В коридоре она сказала:
— Довольно часто родственники не уверены, хотят ли они видеть покойного.
Она покосилась на посетительницу, сказав «покойного». Лицо Рагнхильд Бьерке было таким же застывшим, как голос, и ничего не выражало.
— Раньше я и подумать об этом не могла, — сказала она. — Вообще не могла думать, если честно. Таге, мой муж, предложил, что они с Лисс поедут сразу наутро, в Рождество. Я не понимала, как это. Но теперь я хочу ее видеть.
— Большинство потом не сожалеют, — поддержала ее Дженнифер.
Санитар ждал перед часовней. Его звали Лейф, и Дженнифер попросила его заняться приготовлениями. Он проработал в институте двадцать пять лет и знал все хитрости, чтобы вскрытое тело выглядело как можно лучше. Впустив их внутрь и откинув покрывало, он неслышно удалился. Рагнхильд Бьерке подошла неуверенно. Почти десять минут она стояла неподвижно и смотрела на мертвую дочь, лежавшую со сложенными на груди руками и закрытыми израненными глазами. Но тут Дженнифер нарушила тишину, сделав пару шагов. Стук высоких каблуков по полу заставил Рагнхильд Бьерке вздрогнуть, словно она вышла из транса. Она повернулась и направилась к дверям.
Они сидели за маленьким круглым столиком в кабинете Дженнифер. По дороге из часовни не было сказано ни слова. И лицо посетительницы было таким же недвижным, как вначале.
— Кольцо, — пробормотала она наконец.
Дженнифер помнила, что Лисс говорила о том же — золотое кольцо, которое было на пальце Майлин.
— Его не было, когда мы ее нашли, — подтвердила она.
— Кто-то взял кольцо, — тихо произнесла Рагнхильд Бьерке, будто разговаривая сама с собой.
Дженнифер удивилась, что мать Майлин зацепилась за это.
— Оно, наверное, было очень особенным, — прокомментировала она.
Посетительница ответила не сразу:
— Она его никогда не снимала. Майлин назвали в честь моей матери. Когда ей исполнилось восемнадцать, она получила от нее кольцо.
— Значит, на нем была надпись.
Рагнхильд Бьерке еле заметно кивнула:
— «Твой Оге» и дата свадьбы. Никто ведь не мог совершить такое из-за кольца.
Дженнифер не ответила.
— Я думала, что-нибудь случится, — продолжала Рагнхильд Бьерке. Голос ее был монотонным и пустым. — Я думала, до меня дойдет. — Взгляд казался тоже замершим, но в нем таилось что-то наподобие паники. — Я не понимаю. Я ничего не чувствую.
Дженнифер могла бы многое об этом сказать. Вспомнить что-нибудь из разговоров с родственниками за многие годы. Иногда она представляла себя паромщиком, переправляющим близких покойных через реку, а потом обратно. Она могла бы рассказать, что это нормально — когда переполняют чувства и с ними невозможно совладать. И что нормально замкнуться в себе и ощущать только пустоту. Ничего из этого она сказать не смогла. Ее пронзило чувство, которое уже многие годы только слегка ее касалось, — желание иметь дочку. Понимание того, что этого уже никогда не случится, было словно бледным отражением горя, охватившего мать покойной.
— Лисс верит в вас, — сказала Рагнхильд Бьерке.
Дженнифер почувствовала, как опять вспыхнули щеки.
— Она отличная девушка.
Посетительница посмотрела на парковку за окнами:
— Она очень отдалилась от меня. В каком-то смысле я ее потеряла первой. Много лет назад.
— Это еще не поздно исправить.
Не отводя взгляда от парковки, Рагнхильд Бьерке покачала головой:
— Я испробовала все. Вообще-то, она никогда не была ко мне привязана. Она всегда была папиной дочкой.
— Но она не видела отца много лет?
— С ее шести. — Женщина пару раз сглотнула. — Она обвиняет меня в том, что он уехал. Она думает, это я его прогнала.
— Разве нельзя с ней об этом поговорить? Теперь, когда она выросла.
Дженнифер отметила, как похожа старшая дочь на мать. Лисс, напротив, ни лицом, ни фигурой не напоминала Рагнхильд Бьерке.
— Может, было ошибкой не сказать ей правды? Майлин знала, а Лисс… Она всегда была такой ранимой. Я, наверно, боялась ее сломать.
Дженнифер старалась отделить собственное любопытство от желания посетительницы говорить.
— А что-то случилось между вами и мужем? — спросила она осторожно.
— Случилось? Случалось все время. Он был художником. Единственное, что для него что-то значило, — это успех… Это немного несправедливо. Он думал о девочках, по-своему. Особенно о Лисс. Но только чтобы они не отвлекали его от работы. У него была мастерская в городе, но часто он рисовал в подвале дома. Это было неплохо, потому что мне приходилось много уезжать по работе в то время. — (Дженнифер знала, что мать Майлин работала в одном из крупных издательств.) — Особенно осенью, когда выходили новые книги. Приходилось часто ночевать не дома.
— Почему он от вас уехал?
Дженнифер поняла, что вопрос был слишком личным, и была готова попросить прощения, но Рагнхильд Бьерке ответила:
— У него было очень высокое мнение о собственном таланте. Он был уверен, что он — большой художник и ничто не должно ему мешать. Поэтому он позволял себе жить, как ему удобно. — (Дженнифер не сочла, что ответ что-либо разъяснил, но не стала перебивать.) — Многие годы после отъезда он переезжал с места на место. И вдруг мы услышали, что у него планируется большая выставка в Амстердаме, в газетах про него писали и по телевидению говорили. Все считали, что это серьезный прорыв. А потом все снова стихло, из этого ничего не вышло. Ничего из него так и не вышло. Теперь он живет в Монреале, познакомился там с молодой женщиной. Но вот уже много месяцев он где-то путешествует. Его не могут найти. Он еще не знает, что Майлин…
Дженнифер попыталась представить, каково это — уехать так далеко от своих детей.
— До Канады не близко, — сказала она, побуждая посетительницу рассказать что-нибудь еще.
Рагнхильд Бьерке сидела, уставившись в одну точку за окном.
— Но он не виделся с девочками не поэтому. Даже когда он был в Копенгагене, он с ними не связывался. Это был сознательный выбор. Но в то же время и своего рода необходимость. — Она достала платок, подержала его у носа, будто собиралась высморкаться, но потом убрала.
— У него были мании. Не когда мы познакомились и не когда дети были совсем маленькие. Но через несколько лет это началось. Я знала, что у его матери было серьезное психическое заболевание, и я волновалась за него. Хотела отвести его к врачу, но он и слышать об этом не желал. Он все чаще и чаще ходил по ночам. Бродил по всему дому. Или стоял у окна и разговаривал.
— Галлюцинации?
— Не думаю. Казалось, он спал с открытыми глазами. Потом он не мог вспомнить, что я с ним разговаривала. — Она достала из сумки тюбик и смазала сухие губы. — И еще его мучили чудовищные кошмары. Однажды я обнаружила его в спальне Майлин, он стоял у ее кровати и кричал. Наконец я смогла до него достучаться. Он дрожал и был совсем не в себе. «Я не убивал их!» — кричал он. Я вытащила его из детской, не разбудив Майлин. «Ты не убил никого, Лассе», — убеждала я его. «Мне приснилось! — кричал он. — И я не могу проснуться». — «Что тебе приснилось?» — «Девочки, — пробормотал он, — мне приснилось, что я их разрезал и маленькие тельца съел». — Она закрыла глаза.
Дженнифер не находила слов. Разговор принял оборот, с которым она не умела справиться. Роар несколько раз упоминал, что полиция пыталась связаться с этим отцом. То, что она сейчас услышала в доверительной беседе, заинтересует следователей. Ей надо было прервать посетительницу и спросить разрешения передать это дальше.
— Я позвонила его врачу на следующий день, — продолжила Рагнхильд Бьерке, и Дженнифер так и не успела решиться. — Но он отказался идти на прием. А через пару недель уехал. Он не зашел попрощаться. Ни ко мне. Ни к Майлин. Только Лисс вообразила себе, что он заходил и говорил с ней. — Она снова защелкнула сумку, положила ее на колени. — Вы понимаете, почему я не рассказывала это Лисс? Она обожествляла отца. Понимаете, лучше, чтобы она винила меня за то, что он исчез и оставил мне ненависть.
Дженнифер не знала, что на это сказать.
— Вы говорили, вас часто не было, — попыталась намекнуть она. — Вы боитесь, что он мог…
Рагнхильд Бьерке широко распахнула глаза:
— Он не мог… То есть это был только кошмар. — Она затрясла головой. — Тогда бы я знала. Майлин никогда ни на что не намекала… Она рассказывает мне все… рассказывала…
Дженнифер почувствовала себя беспомощной и пожалела, что зашла так далеко.
— Хотите чего-нибудь? Кофе?
— Может, стакан воды.
Взяв в руки стакан с водой, Рагнхильд Бьерке сказала:
— Я понимаю, почему Лисс пришла сюда. С вами приятно говорить.
И снова Дженнифер покраснела:
— Она не верит полиции.
— Никогда не верила. С тех пор как ее постоянно арестовывали во время невинных демонстраций. И я не знаю, по-моему, очень непросто сидеть на таких допросах. Когда спрашивают о каждой мелочи. Будто бы подозревают тебя. Можете себе представить, каково это — чувствовать, что тебя подозревают в убийстве собственной дочери?
Дженнифер заметила, что в голосе женщины что-то изменилось, ждала, что он оборвется, но когда Рагнхильд Бьерке продолжила говорить, голос был все таким же бесцветным:
— А Таге? Он — сама обходительность. Он пришел к нам и стал отцом, которого так не хватало девочкам. Никогда его за это не поблагодарили. Даже я не очень-то настаивала на благодарности. А тут все эти вопросы: где он был, когда Майлин пропала, и когда он вернулся домой? И вот я уже задумываюсь. Я звонила ему несколько раз в университет в тот вечер. Он должен был забрать Вильяма, и я хотела напомнить ему, что надо кое-что купить к ужину. Его всегда можно застать по телефону, когда он работает допоздна, но как раз в тот вечер…
— Вы его не застали.
— Потом он сказал, что-то было не в порядке с линией на кафедре. Но когда тебе задают все эти вопросы, и ты вдруг начинаешь сомневаться, оно словно въедается в тебя, и тебе уже из этого выбраться.
— А вы говорили полиции о телефоне?
Посетительница не ответила. И снова Дженнифер подумала, что надо бы спросить разрешения передать все, что она рассказала, но тут она встретилась взглядом с матерью Майлин и отказалась от этой мысли. «Некоторые камни не стоит переворачивать, — решила она. — Позже — может быть, если в этом появится необходимость, но сейчас женщину надо оставить в покое».
Приятно, конечно, лишний раз позвонить Викену и ткнуть его в то, что следователи опять прохлопали ценные сведения, но после разговора с несчастной матерью собственное злорадство показалось ей недостойным и мелочным.
Среда, 7 января, ночь
Йонни Харрис бежал через город. Никаких машин, вся дорога была в его распоряжении. Несколько лет назад он бегал быстрее, но уже приближался к прежней форме. Он решился. В него больше никто не верил, никто ничего не ждал. Он мог ударить снизу. Он бегом найдет выход. Выплатить долг и вернуться в институт, получить расписание тренировок. Конечно, не собственного тренера пока что, ни один приличный тренер не хотел с ним связываться. Пока что. Но все поменяется. Сначала заплатить тридцать тысяч. Карам уже его искал. Повторил, что сделает из него калеку. Единственно, чего боялся Йонни. Оказаться в инвалидной коляске. Он отправил Караму сообщение. До конца недели он будет с тридцатью тысячами. Он свернул на Бугстадвайен. Асфальт там был более гладким, но он прибавил скорость на спуске. Он им всем покажет, всем, кто от него отвернулся. И тем, кто помог столкнуть его в дерьмо. Только Майлин Бьерке никогда не сдавалась. Но она так его злила. Была, вообще-то, очень беспощадна. Находила слабые места и хваталась за них. И все равно он отправился к ней в тот четверг. И впервые ее не было на месте. Она даже не сообщила никак. В окнах кабинета темно. Он пришел в ярость и стучал, и стучал в дверь внизу. Обошел пару раз вокруг квартала. Машина ее стояла, блин, на месте, «хендай» с вмятиной на переднем крыле. Несложно узнать. Но только когда он собирался свернуть за угол и обернулся, он увидел, что происходит… А теперь ее убили. Прочитал об этом в газете через несколько дней. И все равно снова отправился туда. Будто она еще сидела в своем кабинете и обещала сделать все, чтобы ему помочь. Дверь была открыта, и он заглянул. Выдвинул какие-то ящики. Старая привычка. У людей всегда могло что-нибудь остаться. Ежедневник лежал на столе, он открыл его на том числе, когда должен был к ней прийти. Там были его инициалы: «17.00 — Й. X.». Больше никого она принимать не собиралась. Ниже было написано: «Бергер — Канал-шесть, Нюдален, 20.00». И какая-то еще запись, он не понял. Что-то про куртку. Он вырвал эту страницу. Он часто думал, почему вдруг так поступал. Может быть, чтобы не ввязаться во что-нибудь.
Девушка, которая вдруг там оказалась, значит, была сестра. Догадаться довольно непросто. Очень непохожа на Майлин. Нервная, странная девушка. Будто вырезана из сказки. Он вспомнил про сказки братьев Гримм, книжка лежала у него все детство под кроватью. Эта сестра что-то от него хотела, постоянно появлялась рядом. Ясно, она его преследовала. Поэтому он остановил ее в парке. Там из ее слов он понял, что он видел на улице Вельхавена в тот четверг. В любом случае, он сообразил: у него есть шанс выставить мышеловку. Зарядить ее по полной. Потому что есть человек, который должен нервничать еще больше его.
Йонни решил попросить тысяч тридцать в первый раз. Потом продолжить, попросив еще пять или десять. И понемногу повышать. Будет неплохой дополнительный доход. Он больше не боялся Карама. Он бежал. Надо выбежать прочь из этого. По круговому движению за Национальным театром, по Мункедамсвайен. Там не скользко. Хорошее сцепление с асфальтом у кроссовок. Он был ими очень доволен. Прихватил их из одного магазина. Сработала сигнализация, но охранника, который мог бы его догнать, еще не родилось на этом свете. Кроссовки были такими же легкими, как лучшие от «Найк», только подошвы еще круче.
Он не сбавлял скорости, пока не достиг фьорда. Мог бежать всю ночь напролет. Приближался к своей форме 2003 года — лучшего сезона, когда он побил юниорские рекорды на четырехстах и восьмистах метрах. Восемьсот — круче всего. Остальные уже измотаны, когда он включает толчок, беспощадно, нечеловечно, безответно.
Все кафе и бары со стороны моря были уже давно закрыты. На набережной ни души. Надо, наверное, было договориться о встрече на Эгерторге — там всегда люди, даже посреди ночи. Но тот, второй, требовал, чтобы их вместе никто не видел. Йонни знал, что потом он сам будет диктовать условия, поэтому согласился.
Он остановился у горящего факела на краю пристани. Вечный огонь мира. Он заглянул в узкий проход. Пара лодок пришвартована вдоль канала. Йонни шагнул туда, от края набережной, к скульптурам в воде. Взглянул на телефон: времени было без двадцати пяти два. Тот, с кем он встречался, уже должен быть на месте.
Что-то загремело на яхте слева от него, металл по металлу, будто банка или гиря упала. Он обернулся и посмотрел в полутьму. Тут же понял, что звук относится к нему, к назначенной встрече, к тому, что он видел в тот четверг перед офисом Майлин, к тридцати тысячам, которые он должен получить, но не услышал шагов позади. Что-то попало ему в шею, вбурилось сбоку, и вдруг вокруг все стало ясно, светло, как посреди дня. Он замер в этом свете, когда рот открылся и из него что-то полилось сплошным потоком.
В среду утром Лисс проснулась от криков вороны за окном. Она встала и закрыла его, но заснуть уже не смогла. Она посидела на краю кровати, опустив голые ноги на холодный пол. Не помнила, что ей снилось, но сон застрял в ней, будто кто-то ковырялся в ее мыслях, насыщаясь лучшими кусочками и оставляя небольшие вмятины.
Она натянула брюки и футболку, отправилась в коридор. Услышала, как Вильям возится внизу, и после туалета направилась к нему. Он сидел за кухонным столом с газетой и чашкой кофе. И снова эта мысль, что его горе — такое же, как у нее, и он молчит и переживает все внутри. Ей захотелось погладить его по голове: «Это не пройдет, Вильям». Однако она сказала:
— А ты думал, как твое имя похоже на ее?
Он посмотрел на нее, улыбнулся:
— Майлин это обнаружила, до меня не доходило. Почти ее имя задом наперед.
Майлин должна была заметить и другое — его сходство с отцом. Не буквальное. Но что-то во взгляде. В движении рук. В звуке голоса. Лисс казалось, она это помнила.
Он свернул газету и положил ее на подоконник:
— Как долго ты будешь в Норвегии?
Она не знала, вернется ли она вообще в Амстердам. Майлин называла ее мужественной. Может, мужественной ее делала мысль, что где-то есть Майлин?
— Посмотрим после похорон. — Она налила кофе в кружку. Белую, с большой красной буквой «М». — Мать до сих пор не узнала, можно ли ее кремировать. Майлин бы этого хотела. Полиция еще не решила, можно ли это разрешить.
Будет ли мертвое тело Майлин лежать в земле? Внезапная мысль: «Ей нельзя мерзнуть. Надо одеть ее потеплее. Укутать в плед или одеяло».
— Ты с кем-нибудь из подружек здесь виделась? — спросил Вильям, явно желая поменять тему.
— Один раз гуляли. Прямо перед Рождеством.
Она рассказала про вечер, проведенный с Катрин. О вечеринке. Упомянула футболиста, но не сказала, что снова с ним встречалась.
— Как, ты сказала, его зовут?
Она избегала упоминания его имени. Он как-то был лишним в этом разговоре с Вильямом. Она все вертела чашку в руках.
— Йомар или как-то так.
— Он играет за «Люн»? Йомар Виндхейм?
— Что-то в этом роде, — сказала она с преувеличенным равнодушием. — Ты с ним знаком?
— Нет, но все, кто хоть сколько-нибудь интересуется футболом, его знают. Он играл за сборную. Даже Майлин его знала.
— Майлин? Она никогда в футболе не разбиралась.
Вильям пожал плечами:
— Однажды была его фотография на первой полосе спортивного приложения. «Кажется, это Йомар Виндхейм?» — спросила она. Наверное, натыкалась на него где-нибудь.
Что-то тут было не так. Она дважды виделась с Йомаром, и он ни словом не упомянул, что знаком с Майлин.
Вильям внезапно встал, вышел в коридор. Она слышала, как он открывает ящик комода. Вернувшись, он держал в руке письмо. «Только не мне!» — взмолилась она про себя.
— Таге заходил вчера. Спрашивал, как дела. И оставил вот это.
Он положил письмо перед ней. Оно было отправлено на адрес матери в Лёренскуге. Конверт кремового цвета, плотная бумага, изящный и ровный почерк. На письме были голландские марки и штемпель из Амстердама. На обратной стороне имя отправителя жирными буквами: А. К. эль Ахем. Она сидела и смотрела на письмо, ждала реакции, которая, она знала, придет непременно. Прошло секунд пять, может, чуть больше. В это время она успела подумать: «Фамилия Зако» и «Черт тебя дери, Рикке», а потом тело взяло верх. Она извинилась, взбежала по лестнице в ванную. Сунула палец в рот, но желудок был пустым. Она склонилась над унитазом и плевалась на изогнутую фаянсовую поверхность, а в отверстии закручивался водоворот.
В комнате она встала у окна с письмом в руке. Ворона снова уселась на крышу напротив. «Выбросить, не читая», — прокаркала она. «Тогда будет только хуже», — подумала Лисс. Лежать по ночам и мучиться, что там было в этом письме. Ждать, когда кто-нибудь в форме придет, сдернет с нее одеяло и швырнет ее в ожидающую снаружи машину. Там, на заднем сиденье, сидит человек в сером пальто. Его зовут Воутерс, и ей никак не забыть эту фамилию.
Бумага была такого же кремового цвета, как конверт, в верхнем углу замысловатый вензель с буквами «А. К. А.». «Дорогая мисс Лисс Бьерке». Зако иногда называл ее «мисс Лиззи», вспомнила она, обычно перед тем, как съязвить. А. К. эль Ахем не был язвителен. Он был отцом Зако. Он надеялся, она не сочтет «неловким» подобное к ней обращение. Он слышал, она недавно потеряла сестру, и выражал свое глубочайшее соболезнование. Он понял, что по этой причине у нее не было возможности приехать на похороны Зако. Она пробралась через эту и другие вежливые фразы, такие же витиеватые, как вензель вверху страницы. Она искала обоснование этому письму. Приходилось вчитываться, чтобы его обнаружить. Какие-то слова о том, каково терять близких, что случилось с ними обоими. Зако был единственным сыном А. К. эль Ахема — Лисс думала, у Зако был младший брат, — они всегда были очень близки, хотя в последние годы сын пошел по пути, который отец не одобрял. Пока не случилось непостижимое, у отца была надежда, что сын вернется на путь, ему предназначенный, станет компаньоном в отцовской фирме, а потом бизнес, взлелеянный кропотливым трудом четырех поколений, перейдет ему. Потому что Зако был молодым человеком с особенными талантами, в этом никто из его знакомых не сомневался. И наконец-то отец приблизился к сути письма. Из разговоров с сыном в последний год стало ясно, что в его жизни произошло нечто необычное. Речь касалась женщины. Зако всегда с легкостью нравился женщинам, это было даром и бременем, но эта женщина, как признался отцу Зако, была не одной из многих, а единственной. Отец также заметил изменения в сыне. Тот стал мягче, задумчивее, больше настроенным на стабильное будущее, больше беспокоился о родителях и сестрах — короче говоря, такое возмужание в молодом, занятом собой человеке могло быть вызвано только влиянием женщины, чего отец и ожидал, правда постепенно со все большим нетерпением и даже иногда теряя веру в такую возможность. Без сомнения, эта женщина, то есть мисс Бьерке, была послана его сыну из большого мира, пелена спала с глаз Зако, и жизнь начала принимать то направление, которое, как он втайне всегда надеялся, она примет. А. К. эль Ахем писал это письмо, чтобы выразить свою глубокую благодарность за то, что сын пережил это время вместе с ней, это напоминание о том, что жизнь хороша, когда открываешься навстречу всему хорошему в ней. В тяжелые минуты после смерти сына именно то, что он все-таки пережил нечто подобное, для отца и для всей семьи было невыразимо большим утешением, и они много говорили об этой норвежке, осветившей новым светом жизнь сына. А. К. эль Ахем заканчивал письмо выражением глубочайшей надежды, что при возможности повидается с ней, все равно где: в Ниме, где семья жила большую часть года, в Амстердаме или в ее собственной стране на севере.
В этот раз Бергер открыл дверь сам. Он принял ее куртку и повесил на вешалку.
— Ваш дворецкий сегодня отдыхает? — бросила Лисс, и Бергер это подтвердил:
— Пару раз в году у него свободные выходные. Он навещает свою престарелую мать, и так далее.
Из невидимых колонок в гостиной доносилась музыка. Индийские барабаны, что-то вроде гармошки и сиплый мужской голос, издававший странные горловые звуки в чудовищном темпе, поднимаясь вверх и опускаясь вниз по невероятному диапазону.
— Суфийская музыка, — просветил ее Бергер.
Ей это ровным счетом ничего не сообщило.
Запах в комнате имел тоже восточное происхождение. Бергер поднял дымящуюся трубку с пепельницы и предложил ей. Она отказалась. От гашиша она становилась заторможенной, мысли текли в направлении, которое ей совсем не нравилось, делались трусливыми и кошмарными.
Хозяин опустился на диван, положил длинные ноги на столик и стал посасывать трубку.
— Вас не побеспокоит, что я принимаю послеобеденные лекарства? — сказал он. — Вы же из Амстердама — наверно, привыкли, что иногда покуривают.
— Вы просили меня прийти, — прервала она. Прошло не больше часа с тех пор, как она получила СМС от него, гуляя по парку в попытках собраться с мыслями.
— Я просил вас прийти, Лисс, — кивнул он из конопляного облака.
Она ждала продолжения.
— Мне нравилась Майлин, — сказал он. — Она была девушка что надо. С ног до головы из принципов, но хорошая.
— Она договаривалась встретиться с вами. В тот вечер, когда исчезла.
— Мы об этом говорили в прошлый раз.
— Но теперь ее нашли. И если это хоть как-то связано с вами… — Она не знала, что сказать, попыталась успокоиться. — Кажется, вы совсем не удивлены. Вы выглядите холодным и бесчувственным.
Он решительно покачал головой:
— Вы ошибаетесь, Лисс. Смерть меня больше не удивляет, но я не без чувств. Она заслуживала того, чтобы пожить еще немного.
Она прислушивалась к подтексту в его словах.
— Смерть ходит рядом все время, и вы можете сами отвернуться от нее. В этом будет суть моей следующей передачи. Естественно, это будет последняя серия «Табу». После смерти говорить больше не о чем.
— Вы, что ли, джанки?[26] — спросила она вдруг.
Он прилег на диване. На нем было шелковое кимоно. Она бы не удивилась, если бы под ним ничего больше не было.
— Нельзя все время быть в раю, Лисс, джанки этого не понимают. Надо это контролировать. Чтобы балансировать на краю, нужна железная воля.
— А рай — это засадить в себя пулю?
Бергер обнажил крошечные белые зубки. Он лежал, неприбранный, небритый, напомнив ей разбойника из города Кардамон.
— Попробуйте, Лисс, что я еще могу сказать? Надо попробовать или не думать об этом. Об этом не надо говорить. Так Господь себя нам показывает, дает нам билет на трибуны, с которых можно тайком подглядывать за совершенным. Все равно что закутаться в теплый плед, не вокруг тела, а вокруг мыслей. Души, если хотите. Там внутри царит идеальный мир. Вы хотите только оказаться там. Ни один художник или мистик не был в состоянии описать это переживание, оно за пределами всяких слов.
Лисс попыталась вспомнить, что собиралась ему сказать. Все время он уводил в сторону, и она не могла этому воспрепятствовать.
— Вы можете жить так, чтобы смерть была в удовольствие? — спросил он. — Приготовиться к жизненной вершине? Представьте себе, что занимаетесь сексом и достигаете оргазма в момент смерти, исчезаете в движении, которое никогда не закончится. Вот об этом будет моя последняя передача. Но не в том виде, как ее ожидают. Никогда нельзя делать ожидаемого, всегда следует быть на шаг впереди. — Он сделал последнюю затяжку и отложил трубку в пепельницу. — Как вы думали умереть, Лисс?
Она заставила себя не ответить на вопрос.
— Не говорите мне, что об этом не думали. Я вижу по вам, что смерть вас занимает.
Надо ли делиться самой глубинной мыслью с этим полуголым человеком, не признающим границ? Рассказать о заветном болоте. Это все равно что взять его с собой, все равно как если бы он был там, когда она лежала и смотрела между деревьями, а над ней расстилался снежный ковер. Она снова пришла в себя, но он опять ее опередил:
— Что-то есть в вас, Лисс. Вы словно из другого мира. Навеваете мысли об ангеле смерти. Вы знаете, как вы действуете на других людей?
Она выпрямилась. Его глаза стали очень далекими, будто бы он смотрел внутрь себя.
— О чем вы говорили с Майлин?
Бергер запрокинул голову. Полы халата разъехались, и Лисс подумала, что он собирается перед ней обнажиться.
— Мы всегда говорили о страсти. Это ее занимало. Страстное.
— Страсть взрослых, — поправила Лисс, — в соприкосновении с ребенком.
— И об этом тоже. Ваша сестра полагала, что рецепт хорошей жизни кроется в том, чтобы совладать со страстями.
— А вы придерживаетесь того, чтобы их отпускать.
Он гулко засмеялся:
— Не отпускать. Отпускать самого себя на них. Дать им высосать из себя все силы. Вы бы в самом деле променяли пятьдесят лет скуки на острое наслаждение в течение года или минуты?
— Вы словно проповедуете.
— Вы правы, я больший священник, чем был, когда стоял у алтаря и читал тексты из Библии. Я проповедую, потому что наслаждаюсь всеми взглядами и проклятиями, но еще и любопытством, и стремлением быть искушенными. Откуда берется это желание, Лисс? Почему вы снова сюда пришли?
— Вы меня попросили. Я должна знать, что произошло в тот вечер.
Он взял пульт, выключил музыку.
— Я вам рассказывал в прошлый раз, что знал вашего отца?
Она раскрыла рот.
— Это было в семидесятых, вас еще в планах не было. Мы вращались в одних кругах. Я был падшим священником, он — художником с большими амбициями и куда меньшим талантом. — Казалось, он задумался, потом сказал: — Я подозреваю, что это было истинной причиной, по которой Майлин приходила сюда. И поэтому она согласилась на «Табу». Она хотела послушать, что я мог рассказать об отце, который оставил вас.
— Не думаю.
Бергер пожал плечами:
— Решайте сами.
— Когда… вы видели его в последний раз?
— Об этом же спрашивала Майлин, — вздохнул Бергер. — Мы виделись в Амстердаме десять-двенадцать лет назад. У него тогда была там выставка.
Трубка догорела, он все равно ее схватил и начал посасывать, она издавала хрипящий звук.
— Он, видимо, думал, что приобретет имя в международной художественной среде. Но он не был рожден для чего-то великого. Глубоко внутри он и сам это знал.
Она сидела, застыв, на краю стула и не могла отвести от него взгляда.
— Не так давно он мне звонил. Он узнал, что Майлин будет в «Табу». Думаю, он следил за вами все время, откуда-то издалека.
— Вы придумываете всякие небылицы, чтобы меня заинтересовать! — вскрикнула она. — И с Майлин вы так же поступили. Заманили ее сюда.
Он выпрямился, перегнулся к ней через стол:
— Вы все еще думаете, что я виноват в ее смерти?
У нее не было ответа.
— Вы думаете, я встретился с ней в офисе, усыпил ее, отнес в машину, положил в багажник и вывез на заброшенную фабрику? Раздел, наигрался с ней, убил и уехал оттуда?
— Прекратите!
Его лицо вдруг передернулось.
— Почему я должен прекратить, если вы пришли сюда как раз за этим?
Она встала, с удивлением отметила, что ноги слабеют.
— Не знаю, почему я здесь.
Он тоже поднялся, обошел стол. Встал, навис над ней горой. Ей пришлось вдохнуть запах голого тела, мужского пота и немытых волос, зловония изо рта, когда он наклонился над ней. И тут с его глазами что-то случилось, они расширились, и Бергер задрожал. Внезапно он схватил ее за плечи, притянул к себе и обхватил руками.
— Я знаю, что случилось, Лисс, — пробормотал он невнятно. — Мне она нравилась. Она этого не заслужила.
Он сдавил еще сильнее. Лисс почувствовала мягкий выпирающий живот и большой, висевший под ним член. Она знала, что сейчас произойдет. Свет ушел и загорелся со всех сторон, открывая пространство, где она могла исчезнуть. В этот момент раздался звонок. Хватка ослабла, девушка вырвалась, схватила куртку, выскочила в коридор.
Там никого не было. Она захлопнула за собой дверь, помчалась вниз по лестнице и на улицу. Только добежав до Киркевайен, Лисс остановилась, обернулась, хотя знала, что он не будет ее преследовать.
Зазвонил мобильный. Она увидела номер и все равно ответила.
— Что с тобой? — спросил Йомар Виндхейм.
Она произнесла что-то несвязное, что-то про Бергера.
— Я тебя подхвачу, — настоял он. — Я тут поблизости.
Она принялась возражать, но оттого, что он не сдавался, ей стало легче.
— Тебе нужен кофе, — сказал он, когда она оказалась рядом с ним в машине через несколько минут.
Кофе ей был совсем не нужен. Она хотела было попросить отвезти ее в квартиру на Ланггата, чтобы подняться в комнату и побыть одной.
— Не могу все время пить только кофе, — сказала она.
— Тогда у меня есть предложение получше, — уверил он. — Ты уже была у меня в гостях. Ты знаешь, что вышла оттуда, сохранив жизнь и честь. Даже рассудок.
— Рассудок? — удивилась она, не понимая, на что он намекает.
— Что ты делала у Бергера? — увел он разговор в сторону, прибавляя газу на перекрестке. — Это из-за сестры?
Она не ответила. Они проехали еще один перекресток, на этот раз на желтый свет, потом он сказал:
— Думаешь, Бергер как-то с этим связан?
— Не знаю, Йомар.
«Дурацкое имя, — подумала она, — колючее». Странно, что она его произнесла. Она решила положиться на него, рассказала, что случилось в квартире у Бергера, но не упомянула о его знакомстве с отцом.
— Он тебе угрожал? Черт, Лисс, надо на него заявить.
Она все еще чувствовала на себе руки, прижимавшие ее к огромному мягкому телу… О таком заявлять бесполезно. Но о том, что он сказал, когда схватил ее, полиция должна узнать. «Я знаю, что случилось, Лисс». «Позвонить Дженнифер», — мелькнула у нее мысль.
— Не думаю, что он угрожал. Он что-то хотел рассказать. Глупо было так струсить.
— Разве убежать от такого психопата — трусость? — Йомар щелкнул языком. — Вообще не умно было туда идти. В следующий раз я пойду с тобой.
Она попыталась выдавить улыбку:
— Очень умно. По слухам, юноши, особенно миловидные, очень в его вкусе… — Она не закончила фразу, перехватив его взгляд.
Его квартира показалась светлее, чем в прошлый раз. И на удивление прибранной для молодого человека с большим количеством времени и денег. Может, у него домработница? Одна дверь из прихожей была приоткрыта, она заметила просторный альков и свисающую с потолка боксерскую грушу. Мебель в гостиной была явно не из ИКЕА. Диван и стулья напоминали дизайн Яспера Моррисона, но она не стала спрашивать Йомара Виндхейма, интересуется ли он дизайном. Вдоль одной стены тянулись стеллажи с книгами и дисками. Только когда он отправился на кухню готовить кофе, она присмотрелась к содержимому полок. В основном рэп, и это соответствовало впечатлению от него. Фильмы-экшен и игры для игровой приставки. «Код да Винчи», несколько детективов и пара романов. Она достала один, «Искупление», сама она его тоже читала. Когда он вошел, она держала книгу в руках.
— Ты такое читаешь? — вырвалось у нее, и она заметила, как уничижительно прозвучал ее вопрос.
— Удивлена?
Он протянул ей кофе.
— Не думала, что футболисты вообще умеют читать, — сказала она, чтобы сгладить впечатление более осознанной иронией.
Он раздернул занавески. Квартира была на восьмом этаже, и небо висело над Осло грубым серым холстом.
— Мне дала ее почитать девушка, с которой я познакомился, — признался он и плюхнулся на диван. — Она настояла, чтобы я прочитал книжку.
— Понимаю, — сказала Лисс и представила себе маленькую футбольную болельщицу, которая пыталась привлечь его внимание с помощью чужих талантов. — И ты прочитал?
— Ага. Хорошая вещь. Особенно то, что непонятно, выжили они в войне или нет. В фильме все слишком ясно.
Она подняла брови, преувеличивая собственное удивление:
— Значит, тебе нравится открытый финал?
— Здесь это точно хорошо, — заявил он, не реагируя на ее язвительный тон. — Кстати, книжку мне дала твоя подружка.
До Лисс дошло, что подружкой он считает Терезу, которая назвала ее сукой.
— Можно, я покурю? Или надо спускаться на восемь этажей?
Лисс могла бы и потерпеть, но захотелось его спровоцировать, потому что ее вдруг охватило раздражение. Не на него, если уж на то пошло, но рядом был он — он пригласил ее домой, он возникал везде и всюду, посылал сообщения и не сдавался, хотя она ясно давала понять, что ей неинтересно.
— Конечно, — сказал Йомар, встал и принес блюдце. — Это вместо пепельницы.
Блюдце было белое, с изображением азиатской девочки, вместо глаз у нее были две черточки, а в руках она держала мак.
— У меня, кстати, есть балкон.
Он открыл дверь и вышел вместе с ней на холодный вечерний воздух, снова зашел и вернулся с курткой для нее. Она ее узнала и не сдержала улыбки.
— А больше всего в книге мне понравилось, — сказал он, дав ей прикурить, — что она напомнила мне о дедушке.
— Да? Его что, невинно осудили, посадили в тюрьму, а потом он оказался героем войны? — Тут ее вдруг осенило: — Ты знаком с Майлин.
На несколько секунд его лицо помрачнело.
— Верно. Немного.
— Почему ты мне не сказал?
Парень пожал плечами:
— У меня еще не было возможности с тобой толком поговорить. Пока еще.
Она сделала вид, что не заметила его тона.
— Где вы познакомились?
— В Институте физкультуры. Она там читала курс о насилии в спортивной среде. Пару лет назад. Я с ней потом разговаривал, она мне понравилась.
Его слова никоим образом не умерили ее раздражение. Она докурила и затушила окурок о голову китаянки.
— Твоя сестра всем очень нравилась. Это ужасно! И если я могу чем-то помочь, Лисс…
«Перестань об этом говорить», — подумала она, но вслух не сказала. «Хватит доставать меня», — подумала она, но тоже не сказала этого вслух.
В гостиной она села на диван, очень удобный. Лисс не хотела уходить, но и оставаться не могла.
Йомар сказал:
— Надеюсь, Йонни тебя больше не достает.
Она присвистнула:
— Я его не боюсь. Если бы он хотел что-нибудь со мной сделать, он бы это сделал в тот вечер в парке.
Он смотрел на нее, даже когда она отвела взгляд.
— Мне кажется, тебе стоит себя поберечь, Лисс.
На часах было девятнадцать сорок две, когда позвонил Викен. Роар Хорват схватил пульт и выключил звук телевизора.
— Во фьорде у набережной Акер-Брюгге найден труп, — без каких-либо предварительных слов сообщил инспектор.
— Видел в Интернете, — ответил Роар. — К нам это относится?
— Йонни Харрис. Ему проткнули горло острым предметом. Очевидно, штопором. Сонная артерия разорвана. Умер до того, как оказаться в воде.
Роар вскочил, застыл посреди комнаты:
— Когда?
— Сегодня ночью. На причале все в крови. Видимо, там все и случилось.
— Свидетели?
— Четыре или пять чаек. Все они отказались давать показания.
Роар взглянул на экран телевизора: повтор матча Испанской лиги.
— У парня был долг за наркотики.
— Это не убийство за наркотики, — уверенно сказал Викен, и Роар тут же понял, что действительно не похоже.
Интонация инспектора стала недоброй.
— Плотерюд — сама любезность, предоставила нам конспекты всех ее разговоров с Лисс Бьерке. Пора бы нам взять на себя новый раунд допросов важнейших свидетелей. Как ты считаешь?
— Ну да, — откашлялся Роар. Дженнифер звонила ему не больше получаса назад, собиралась заехать попозже вечером. — Допросы не входят в обязанности Плотерюд, — согласился он и снова прочистил горло. — Я могу с ней связаться.
— С кем?
— С Лисс Бьерке.
— Я уже давным-давно это сделал. Ты пробил ее по базе?
— Нет, — сознался Роар. Лисс Бьерке была в Амстердаме, когда исчезла сестра, и трудно было представить себе, что она как-то замешана. И тем не менее он должен был ее пробить. Речь шла о надежности важного свидетеля.
— Так и думал, — прокомментировал Викен. — У девушки восемь незакрытых дел.
— Черт!
— Применение насилия к полицейским в связи с несанкционированными демонстрациями. Несколько приводов в полицию.
Роар сглотнул:
— У нас есть отличный повод привести ее принудительно.
Викен ответил:
— Будем иметь это в виду. Похоже, я могу ее заполучить более или менее добровольно: она потребовала разговора с женщиной-следователем.
— Позволим строптивой девчонке диктовать условия?
Викен фыркнул:
— Речь тут только об одном.
— Разумеется, — заметил Роар, — о результате.
Он выключил телевизор и побрел в коридор, достал ботинки из кладовки.
— Я тут сижу с твоими записями по Полу Эвербю, — продолжил Викен.
Роар проделал тщательную работу. После допроса коллеги-психолога, который делил приемную с Майлин Бьерке, он позвонил и задал ряд контрольных вопросов. Парень утверждал, что не видел «даже тени» Майлин в четверг, одиннадцатого декабря. В какой-то момент он изменил показания. Он вспомнил поточнее, что остановился у ее машины на улице Вельхавена. Наклонился проверить, не было ли там Майлин, потому что хотел у нее кое-что спросить. Что именно, он совсем забыл. Роар поинтересовался, была ли квитанция за парковку на стекле, но на это психолог не обратил внимания.
— Новые сведения? — спросил он.
— Мне пришло письмо, — проворчал инспектор. — Я сделал для тебя копию. Взглянешь, когда придешь.
— Касательно Эвербю?
— Можно и так сказать. Намек на то, что парень мошенничает с социальными пособиями в большом объеме. Анонимка.
Роар надел второй ботинок.
— Видимо, это происходило уже довольно долго, — добавил Викен. — Письмо заканчивается такой фразой: «Майлин Бьерке знала, что делается в соседнем кабинете».
Четверг, 8 января
Роар свернул в гараж Полицейского управления в четверть восьмого. Когда он заглушил двигатель, зазвонил телефон.
— Уже проснулся? — спросила Дженнифер и попыталась выразить удивление. — А я-то звоню тебя разбудить.
— Встал уже несколько часов назад, — заявил он. — Принял душ, поел и поработал. И все при том, что у меня была посетительница после полуночи. И никак было ее не выгнать.
— Ой-ой! Она, наверно, забыла укрыть тебя одеялом перед уходом?
Он представил себе ее улыбку, по лицу разбежались крошечные морщинки.
— Я, кстати, только что говорила с Викеном, — сказала она. — Я сообщила ему о предварительном ответе, который мог бы заинтересовать и тебя.
Собираясь рассказать о чем-то важном, она превращалась в гордую девчонку.
— Ты звонишь меня поддразнить? Или все-таки расскажешь?
Дженнифер засмеялась.
— Услышишь от Самого, — сказала она. — Мне просто захотелось с тобой поговорить. Убить двух зайцев. Речь идет о волосках, найденных на теле Майлин Бьерке. Мы послали их в специальную лабораторию в Австрии.
Она замолчала.
— Пожалуйста, ближе к делу, Дженни! Мне еще надо перелопатить тонну документов перед утренним совещанием.
— Хорошая новость — им удалось выделить ДНК, хотя корней волос не было.
— Неплохо. Это дает нам указание на личность?
— В этом плохая новость. Мы получили только митохондриальную ДНК.
— То есть?..
— Если повезет, мы сможем найти вариант ДНК, который имеется у небольшого числа населения.
Какая-то коллега Роара прошла мимо, помахав ему.
Дженнифер сказала:
— Кстати, вы знаете, что Бергер и отец Майлин Бьерке давние собутыльники?
— Это новость. Ты имеешь в виду отчима?
— Биологического отца. Которого никто из них не видел лет двадцать.
Информация заинтересовала Роара.
— Мы все еще пытаемся разыскать его в Канаде, — признался он. — По нескольким причинам. Откуда у тебя эта информация про Бергера?
— Рагнхильд Бьерке заходила ко мне во вторник.
— Какого черта ты мне не сказала об этом вчера?
Дженнифер помедлила:
— Ну, это был врачебный разговор. Не знаю, что мне следует рассказывать. Речь шла как раз об отце, но…
В стекло машины постучали. Снаружи стоял Викен. Роар вздрогнул, оборвал разговор и, отбросив мобильник на пассажирское сиденье, опустил стекло.
— Совещание перенесли на десять, — сообщил инспектор и внимательно посмотрел на подчиненного.
На секунду в мыслях Роара пронеслись образы прошлого: отец распахивает дверь в спальню, кричит, чтобы он встал с постели. Он стоит, голый, а Сара ежится под одеялом. Его отправляют в душ, а ее — домой.
Он не расслышал, что сказал Викен, что-то про набережную — он осматривал место убийства с какими-то криминалистами.
— Мы, кстати, получили предварительный ответ по волосам, — продолжил Викен.
— Уже слышал.
Брови инспектора столкнулись над переносицей.
— Слышал? От кого?
Роару захотелось спрятать голову под руль. Или завести машину и смыться. Он взял себя в руки и проговорил:
— Звонил Флатланду. По другому поводу. — Он взял мобильный, прихватил сумку и открыл дверцу. — В лучшем случае речь идет о редком ДНК. — Роар вышел из машины, оказавшись на полголовы выше инспектора.
— Читал? — Инспектор достал газету из внутреннего кармана, разгладил ее на крыше машины.
Роар прочитал: «Сдаст ли Бергер убийцу в сегодняшнем „Табу“»? Это просто кошмар!
— Метко сказано, — прокомментировал Викен. — После вчерашнего допроса наш друг не терял времени даром.
Он открыл газету и показал на строчки, подчеркнутые ручкой: «Бергер уже трижды был на допросах, в связи с тем что договорился о встрече с Майлин Бьерке в вечер ее исчезновения. Работа полиции его не сильно впечатляет. „Следователи, работающие в отделе убийств, создают впечатление, что Полицейское управление — очень ненапряжное место работы. Они вязнут в мелочах и не видят очевидного“. — „Значит ли это, что вы обладаете важной информацией по данному делу?“ Бергер от души смеется: „Если бы и обладал, ваша газета об этом не узнала бы. Я забочусь о собственной публике“. Таким образом, Бергер отказывается говорить что-либо конкретное по делу, но явно намекает, что хочет сообщить об этом в вечернем шоу „Табу“ на Канале-шесть. О чем там пойдет речь? Вот именно — о смерти».
Роар покачал головой:
— Не можем же мы сидеть и ждать телешоу. Он играет с нами.
Викен сунул газету обратно в карман пальто:
— Он поедет в студию через несколько часов. Какая у него аудитория? Семьсот тысяч? Девятьсот? Если мы допросим его еще раз и не узнаем ничего нового, как ты думаешь, что произойдет с его рейтингом?
Роару не нужно было отвечать на вопрос.
— Что вышло из вчерашнего допроса?
— Бергер утверждает, что шел пешком от улицы Вельхавена до студии в Нюдалене.
— В таком случае не сложно найти свидетелей. Этого человека трудно назвать неприметным.
— Он говорит, что шел вдоль реки, и довольно медленно. Предположительно в тот день он узнал какую-то новость, которую ему захотелось обдумать.
— И что за новость?
— Нас это не касается, утверждает он.
Посреди сеанса дверь широко распахнулась. Пол стоял в дверях, в покрасневших глазах сверкала ярость, на небритом лице блестели полосы от слез. Кажется, он не спал уже несколько суток.
— Надо поговорить.
Турюнн улыбнулась, извиняясь перед юной девушкой, сидевшей в кресле напротив. Полу она сказала:
— Я закончу через полчаса. Примерно. Поднимусь к тебе.
— Надо поговорить прямо сейчас.
Она заметила, что ему стоило больших усилий не закричать.
— Простите, — сказала она пациентке и встала. — Сейчас вернусь.
В приемной Пол схватил ее за руку и потащил за собой. Она попыталась вырваться.
— Не смей меня трогать, — сказала она как можно спокойнее.
Он отпустил ее руку и прошел в комнату отдыха. Войдя следом, Турюнн закрыла за собой дверь, зная, что может противопоставить его ярости свою, только еще большую.
— С какой стати ты врываешься ко мне посреди сеанса? Я больше не участвую в твоем говне.
Он сделал шаг к ней.
— Ты пытаешься разрушить мою жизнь? — зашипел он.
— Не стала бы тратить на это силы. Ты и сам прекрасно справляешься.
— Ты донесла на меня, чтобы оставить себе Уду?
Она придумала, что ответит, когда это всплывет.
Но его ярость застигла ее врасплох.
— Понятия не имею, о чем ты, — сказала она, отметая его нападки. — Кто донес, когда донес?
Пол смотрел на нее исподлобья. В глубине взгляда она разглядела намек на сомнение.
— Ты хочешь сказать, что ничего об этом не знаешь? — пробурчал он.
— Знаю о чем? Будь так добр, расскажи!
Наконец-то он выпрямился, взглянул на дверь:
— Я просидел на допросе все утро.
— На допросе?
Она услышала, как убедительно прозвучало ее удивление.
— Если ты мне лжешь… — начал он, но остановился. — Если я выясню, что в полицию ходила ты…
Турюнн заметила, что он говорит всерьез. Она знала его уже восемь лет. Четыре из них они прожили вместе. Она давно заметила, какой он вялый и ленивый, и дала ему понять, что знает это. Но теперь он был зажат в угол. Он мог потерять все, и он открылся ей с новой стороны. Она не сомневалась, что он может стать опасным, если давление на него усилится.
— Сядь, — сказала она решительно.
Пол опустился на стул.
— Дай мне пару минут отпустить пациентку.
Извинившись и сославшись на то, что случилось нечто серьезное, Турюнн выпроводила девушку и встала у окна. Каждую секунду с тех пор, как она получила письмо от адвоката, к которому ходил Пол, она испытывала к нему жуткую ненависть. Он принялся осуществлять угрозы, подал в суд, чтобы заполучить Уду. До нее дошло, что он доведет дело до конца, ее родительская ответственность будет оцениваться экспертами, и Пол воспользуется теми мелкими неприятностями, которые случались с Удой. Накопает какого-нибудь дерьма, которого на самом деле не было. Очень глупо с его стороны. Ее ничто не остановит, если придется выигрывать затеянную им войну. А Турюнн была в состоянии вести ее куда умнее.
Когда она вернулась в комнату отдыха, он все еще сидел неподвижно, уставившись в стол. Она думала отругать его за то, что он ворвался посреди сеанса, но поняла, что это будет лишним. Села с другой стороны стола, наклонилась к нему:
— Если ты хочешь, чтобы я тебе помогла, ты должен мне все рассказать.
Пол взглянул на нее. Взгляд уже переменился и походил на тот, давний, — и в ней тут же проснулось сострадание. Это ее удивило, потому что ненависть никуда не исчезла.
— Кто-то заявил на меня за мошенничество с пособиями, — сказал он, и по его деловому тону Турюнн поняла, что он ее больше не подозревает.
— Я тебе говорила, что эта история с декларациями — дичайшая глупость, — сказала она скорее в утешение, нежели обвиняя.
— Я это делал, чтобы дать шанс нескольким бедолагам, ты же прекрасно знаешь.
Знала ли она? Поначалу Пол помог каким-то иммигрантам, у которых не было денег. Она посмотрела на это сквозь пальцы, приняла его аргументы — будто те, кто находится в самом низу лестницы, заслуживают небольшой доли нашего благосостояния и что по-другому у них никогда не будет надежды получить свой кусочек. Помочь получить им пособие по инвалидности, на которое, строго говоря, они не могли рассчитывать, — это, считай, политическая акция, убеждал он ее. Но постепенно он начал получать за это вознаграждение, и вдруг у него оказалось денег больше, чем он мог мечтать, и экономическая прибыль полностью затмила политические мотивы. Раз за разом Турюнн предостерегала его, но он, казалось, попал на крючок и не мог остановиться. Рано или поздно все бы всплыло. И первыми это обнаружили бы люди в его окружении, например Майлин.
— Я могу тебе помочь. Ты же знаешь, я всегда помогаю.
Ее охватило сочувствие, и она погладила его по руке. Вдруг он взял ее руку и прижал к своим глазам, плечи затряслись.
Она встала и обошла вокруг стола.
— Ну-ну, Пол, — утешала она, — конечно, я тебе помогу. Но мы должны разойтись мирно, понимаешь?
Кажется, он кивнул.
— И еще одно. Ты обязан рассказать мне, где был в тот вечер, когда пропала Майлин.
В дверь позвонили трижды. Лисс сидела на диване и смотрела на кусочек сада, гриль и сарай с инструментами, торчавшие из-под снега и напоминавшие надгробие. Она не хотела открывать. Никто не знал, что она живет здесь, почти никто. А с друзьями Вильяма она не собиралась общаться. Да и с другими тоже. И все равно, когда позвонили в четвертый раз, она поднялась и побрела в коридор.
Гости были к ней.
— Могла бы и сразу открыть. Я не из тех, кто легко сдается.
Она это уже поняла и тем не менее, оговорившись, выдала свой адрес. Надо вести себя более определенно с Йомаром Виндхеймом, футболистом, как она по-прежнему его называла про себя. Нет ни одного шанса ни в этом мире, ни на небесах, ни в аду — следовало бы ей сказать, — что между нами что-нибудь будет. Даже в мыслях это «между нами» звучало как аккорд на расстроенном пианино. Но в то же время ей нравилось, что он не дает себя прогнать.
Она стояла на пороге, не предпринимая ничего, что можно было расценить как предложение войти.
— Ты заглядывала в Интернет?
Нет. Она спала как могла долго. Потом перемещалась по дому как можно медленнее. Откладывала еду и даже сигарету.
— Не видела газет и не слушала радио?
Что-то в его голосе ее насторожило.
— Лучше я войду, — настоял он, и ей пришлось его впустить.
— Если ты пришел мне что-то рассказать, выкладывай.
— Йонни мертв, — сказал он. — Йонни Харрис.
Они сидели на кухне. Она все вертела и вертела в руках чашку. Там было пусто, она забыла поставить кофе.
— Ты говорила с полицией? — спросил Йомар. — Рассказывала им все, что говорила мне?
— Вчера вечером. Была там на допросе. Когда он умер?
— Прошлой ночью. Ему проткнули горло на набережной.
Женщина в полиции, которая ее допрашивала, раз за разом возвращалась к этой истории с Йонни Харрисом, к тому, как он отреагировал в парке. Несколько раз она спрашивала Лисс, где та находилась прошлой ночью, но ни слова не сказала, что Йонни Харрис убит.
— А может быть какая-то другая причина? — спросила она тихо. — Никак не связанная с Майлин?
Йомар подпер голову руками и вздохнул:
— У Йонни был долг за наркотики. Он должен был денег одной группировке. Он мне сам рассказывал. — Он так сильно потер лоб, что на нем образовалась широкая красная полоса. — Я пытался ему помочь, но надо было сделать больше. Он заходил ко мне на той неделе и просил одолжить тридцать тысяч. Я вполне мог, но твердо сказал, что больше ему ничего не дам. Большие деньги только затащили бы его еще глубже в дерьмо.
— Надо покурить, — сказала она и встала.
Из трещины водостока капало. Лисс встала под узенький козырек над крыльцом, Йомар на ступеньки чуть пониже. Она тайком разглядывала его лицо. Немного косящие глаза окрашены серым светом, и все равно в нем было что-то успокаивающее. Это впечатление усиливалось формой рта, хотя губы были очень тонкими. И вдруг ее настигла мысль о той ночи у Зако. Но ей вспомнилось не его безжизненное тело на диване, а что-то другое, связанное с фотографиями на мобильном телефоне. Лисс не могла это ухватить… Письмо от отца Зако все еще лежало на полу под кроватью. Если бы оно было полно горьких обвинений, она смогла бы его выбросить. Но эта благодарность была невыносима.
— Перед Рождеством в Амстердаме у меня случилась одна история, — вдруг сказала она. — Умер один мой знакомый. В общем-то, больше чем знакомый.
Йомар посмотрел ей в глаза:
— Твой парень?
— В каком-то смысле. Я от этого закрылась. То, что случилось с Майлин… — Она наполнила легкие дымом и медленно выпустила его. — Вчера я получила письмо от его отца. И все вернулось.
Йомар протянул руку за пачкой «Мальборо», которую она положила на перила:
— Можно?
— Если это не сломает твою футбольную карьеру.
Ответ прозвучал по-дурацки, и желание откровенничать пропало.
Он прикурил:
— Так что ты хотела сказать о том, кто умер в Амстердаме?
— Лучше расскажи мне про дедушку, — быстро проговорила Лисс.
— Про моего дедушку?
Она покосилась на него:
— Когда я была у тебя, ты начал рассказывать про него и бабушку.
— А, это когда мы говорили о той книжке?
Она кивнула:
— Мне надо подумать о чем-то другом. Что же было в «Искуплении», что напомнило тебе о них?
Он пару раз глубоко затянулся:
— Двое, созданные друг для друга.
Лисс отвернулась. На кончике языка у нее вертелся ответ, но она промолчала.
— Дед был рыбаком, — сказал Йомар. — Он вырос во Флорё. В день, когда ему исполнилось двадцать два, он отвозил рыбу в Берген. Он рассказывал, что у него было несколько свободных часов и он бродил по рыночной площади. За одним из прилавков стояла женщина и продавала одежду. Это было во время войны. Он подошел к ней, и в эту секунду понял, что она станет его женой.
— А что бабушка? — язвительно спросила Лисс. — Что она на это сказала?
— Она постепенно все поняла.
Лисс вынуждена была признаться, что история ей понравилась. И то, как он ее рассказывал — без тени иронии.
— А твои родители, они были такими же романтиками?
— Это совсем другая история. — Йомар замолчал.
— Ты не боишься сойти с ума? — спросила она в никуда.
Он протянул:
— Не думаю. Очень мало футболистов сходит с ума почему-то.
Он бросил сигарету на тротуар, поднялся на последнюю ступеньку, к ней. «Не делай этого», — думала Лисс, когда он поднял руку и погладил ее по холодной щеке.
Снаружи было темно. Лисс лежала в кровати и слушала ворону, которая без устали прыгала и клевала черепицу. Девушка скользнула куда-то между сном и явью. Комната изменилась, стала другой, той, в которой она когда-то спала. Она пытается проснуться. Рядом стоит Майлин в желтой пижаме.
Она заставила себя встать, включила свет, постучала ладонями по голове.
— Позвоню ему, — пробормотала она и стала рыться в сумке в поисках телефона.
— Привет, Лисс, — ответил Турмуд Далстрём.
— Простите, — начала она.
— За что?
Она не знала, что сказать.
— Что разбудила вас ночью на выходных.
Конечно, он понимал, что она звонит не ради извинений, но молчал, давая ей время. Она начала объяснять, как она догадалась, что слова на видеозаписи Майлин созвучны с именем венгерского психиатра.
— Шандор Ференци? — переспросил Далстрём. — Странно, что она сказала именно это. Я полагаю, вы связались с полицией?
Лисс рассказала об обоих допросах. И что сбежала оттуда в первый раз.
— Со мной что-то происходит.
— Что-то происходит?
Она запнулась.
— Раньше такое было часто. Вроде приступа. Не знаю, как описать. Пространство вокруг вдруг становится другим, ненастоящим. Свет отдаляется, будто меня нет, и при этом все становится более отчетливым… Вы заняты? Может, мне перезвонить?
Он уверил ее, что у него достаточно времени.
— Когда я уехала в Амстердам, это прошло. Там меня никто не знал. А потом снова началось. Как раз перед исчезновением Майлин.
Это случилось в кафе «Альто», когда Зако показал ей фотографию. «Расскажи ему об этом, Лисс. Обо всем, что случилось. Он скажет, что делать». В последнюю секунду она передумала.
— Бергер знал нашего отца, — произнесла она быстро. — Мне кажется, поэтому Майлин его и навещала несколько раз. — Она передала слова Бергера об отце.
— Майлин как-то рассказывала, что не видела его много лет, — прокомментировал Далстрём. — Вы его помните?
Лисс глубоко вздохнула:
— Я не помню почти ничего из детства. Это нормально?
— У разных людей по-разному.
— Но у меня все стерто, вырезано. А иногда что-то всплывает.
Тут же она заговорила о спальне в Лёренскуге. Майлин стоит в темноте, запирает дверь, забирается к ней в кровать. В дверь стучат.
— Она вам об этом что-нибудь рассказывала?
— Нет, — ответил Далстрём. — Мы не говорили о собственных травмах. Я так понимаю, Майлин, как большинство из нас, что-то в себе несла, и я советовал ей самой пройти курс. Она так и не нашла времени. — Он помолчал, потом сказал: — Расскажите про спальню еще раз, как можно подробнее.
Лисс закрыла глаза. Вернулась к картинке. Майлин в голубой пижаме, которая могла быть и желтой, может, несколько похожих случаев слились в один. Майлин обнимает ее: «Я позабочусь о тебе, Лисс. С тобой никогда, никогда ничего плохого не случится».
— Она еще что-то говорила… Про маму.
Лисс выключила свет, прислушалась к темноте. Откуда-то к ней вернулся голос Майлин: «Не рассказывай об этом никому, Лисс. И маме тоже. Она не переживет, если узнает».
Одд Лёккему свернул на заправку. Индикатор только-только опустился до красной черточки, дополнительный бак наполнен, восемь литров минимум, а до дома не больше сорока километров. Но от одной только мысли о возможности остановиться на трассе Е6 в январской тьме и идти несколько километров по скользкой обочине с канистрой в руке по спине пробегали мурашки. Вероятность этого была мала, успокаивал он себя, но последствия очень велики. Его уже с полпути донимали эти мысли.
Перед тем как выйти из машины, он проверил телефон. Никаких сообщений. Он послал два Элиасу, чтобы предупредить, что едет. Он требовал хотя бы ответа. Это никогда не обсуждалось, но по негласному договору он должен был где-то болтаться, пока не получит извещения, что можно вернуться. Так было все дни, когда Элиас собирался вечером в студию. Весь дом должен был быть в его распоряжении. Он не выносил ничьего присутствия, особенно Одда. После передачи он совершенно менялся. Тогда он превращался в капризного мальчишку, требовавшего постоянного внимания, и вот тут Одд был ему просто необходим.
Но в этот вечер Элиас попросил его уйти не только из-за «Табу». Одд был уверен, что к нему придут. Тот же гость, который бывал постоянно последние недели. Когда-то они делились такими тайнами, но теперь Элиас становился все более странным и оставлял все при себе.
Одд нажал на кнопку «Оплатить в кассе». Не любил автоматов. Часто они не давали чека, и он не мог проверить, сколько сняли с карточки. Наконец-то в кармане завибрировал телефон. Он собирался повесить пистолет, но сдержался и продолжил следить за счетчиком: количество литров, количество крон, они тихонько ползли к полному баку, который был больше шестидесяти литров, слишком медленно, видимо, насос был неисправен; тем не менее он заставил себя дождаться щелчка пистолета. Смыв с себя запах дизельного топлива в занюханном туалете, где не было бумажных полотенец, а туалетная бумага валялась на полу и хвост ее тянулся до раковины, прихватив пару газет и леденцы, он заплатил девочке-подростку, которая на него даже не взглянула — не увидела. Он — невидимка. Когда это случилось, Одд, что люди перестали тебя замечать? Только забравшись в машину, он достал телефон, открыл сообщение от Элиаса, сидел и смотрел на него. «Не раньше чем через полтора часа». Он поборол желание позвонить. Убедиться, что Элиас не имеет права отказать ему в том, чтобы возвращаться домой, когда захочется. Он жил там столько же. Это была его квартира… Нет, так низко, чтобы напоминать, кто хозяин квартиры, он, пожалуй, не падет. В последний раз, когда он об этом напомнил, Элиас выехал, и пришлось его уговаривать вернуться.
Одд зажег свет в салоне, пролистал первую газету. Он не хотел сидеть с включенным двигателем, и машина быстро остывала. Он отправился в кафе и сел за столик у окна. Взял вторую газету, которую уже читал. Он выходил с утра, купил ее вместе с круассанами и устремился с газетой к Элиасу, сел на край кровати и разбудил, прочитав заголовок: «Разоблачит ли Бергер убийцу в сегодняшнем „Табу“?»
Одд привык, что об Элиасе писали. Шоу «Табу» было самой удачной его работой. Конечно, не с художественной точки зрения, но с коммерческой. Элиас никогда не скупился на средства, чтобы вызвать вокруг себя бурю. Но использовать Майлин Бьерке как приманку для голодной до сенсации публики было, пожалуй, слишком даже для того, кто всегда нарушает границы. Элиас и слышать об этом не хотел. «Это не приманка, это настоящее. Даже ты, Одд, думая, что знаешь обо всем происходящем, будешь в шоке». Больше он ничего не сказал.
Когда Одд свернул на улицу Лёвеншольд, было двадцать минут восьмого. Он сделал круг по кварталу в поисках парковки и увидел машину Элиаса на улице Одина. Судя по всему, Элиас и сегодня ею не пользовался. Он не водил машину по меньшей мере неделю, но, учитывая его нынешнее состояние, это только к лучшему. Они поговаривали о продаже «БМВ». Хватит и «пежо» Одда. Это что-нибудь да значит, когда у двоих одна машина, думал Одд. А теперь это значит больше, чем прежде.
Он открыл дверь. Принюхался в коридоре. Запах испеченного хлеба его обрадовал. Он поставил тесто с утра перед отъездом, Элиас должен был испечь его. Это значит, он помнит о подобных вещах даже в такой день. В ванной из крана капало. Он зашел, завернул кран, но не помогло. Стоял и слушал. Редко когда в квартире бывало так тихо. Во многом было приятно вернуться домой в эту тишину. В этом было какое-то уважение, в том, как Элиас его предупреждал и просил не появляться. Так он не видел Элиаса со всем этим молодняком. «Необходимо, чтобы во мне теплилась жизнь», — обычно говорил Элиас. «А как же я?» — спросил не так давно Одд. «Ты не должен поддерживать во мне жизнь, Одд, ты должен позаботиться, чтобы я умер с минимумом достоинства». И засмеялся, как всегда, когда разговор становился серьезным.
Одд открыл дверь в гостиную. Элиас сидел в кресле за письменным столом в мигающем свете экрана, голова запрокинута. Остальная комната погружена во тьму. Тонкий халат из японского шелка распахнулся и обнажил грудь и низ живота. Одд вздохнул и приготовился звонить в студию — предупредить, что сегодняшнего шоу не будет. Испытал от этого облегчение, потому что в этот раз Элиас зашел слишком далеко, создав у публики ожидания, которые не мог оправдать, и это было бы болезненно и унизительно.
Он пересек комнату, наклонился, чтобы погладить Элиаса по щеке. И только тогда обнаружил широко распахнутые глаза, взгляд, направленный не на него, а мимо, в бесконечную пустоту.
Когда Роар Хорват припарковался на улице Одина, начался дождь, а когда он завернул за угол, дождь обрушился на него со всей силой. Он поднял меховой воротник кожаной куртки.
Территория перед входом была перегорожена. Стояла пара телекамер, журналисты, но большинство — зеваки, узнавшие о смерти Бергера. Об этом сообщили в новостях в половине десятого, когда должно было начаться его шоу. Кто-то окликнул Роара, когда он перешагнул через ограждение. Может ли он что-нибудь сказать о причинах смерти? В его работу не входило общение с прессой, и он направился к двери, не оборачиваясь.
Пять или шесть криминалистов были уже в квартире. Ему выдали бахилы и показали на узкий проход в коридоре, по которому можно было пройти. Работали во всех комнатах.
Он заглянул в гостиную. Бергер сидел в том же кресле, как тогда, когда Роар допрашивал его девять дней назад. Кресло выкатили на середину комнаты и развернули. На компьютере была заставка — движение среди звезд, заканчивающееся взрывом, и потом все заново. Перед компьютером, куда Бергер не мог дотянуться, лежал шпагат и шприц на серебряном блюдце. В шприце были остатки молочно-белой жидкости и что-то похожее на кровь. Бергер был в кимоно. Оно было распахнуто — пояс лежал рядом с креслом; под кимоно он был голым, все огромное тело обвисло мешком с тестообразным содержанием, а член свисал с края кресла. Роар подумал, что, возможно, Дженнифер будет склоняться над этим трупом и вскрывать его.
На кухне сидел Викен и беседовал с типом, открывшим Роару дверь во вторник. Это был Одд Лёккему, сожитель Бергера и владелец квартиры. Роар кивнул в знак того, что узнал, но Лёккему его не заметил.
— Дайте я проверю, правильно ли я запомнил, — сказал Викен. — Вы были в Хамаре, навещали сестру и приехали незадолго до половины восьмого. — Он повернул голову и прервался: — Хорват, возьми патруль и найди машину Бергера. «БМВ Х3». Черный металлик. Она должна быть припаркована где-то в квартале. — Он протянул Роару записку с номером. — Попроси отгородить машину. Криминалисты заберут ее с собой, как только один из них освободится.
Роар вышел в коридор, ступая по оставленному проходу. Он не разговаривал с Викеном с их утренней встречи в гараже. Тогда он наврал, от кого получил сведения. Теперь же по тону инспектора ему показалось, что ложь раскрылась. «Концентрация, Роар, — пробормотал он, — седьмая степень».
Он передал поручение насчет машины констеблю, стоявшему у входной двери. В этот момент через ограждение перешагнула Дженнифер. На ней был белый комбинезон на пару размеров больше, чем нужно. Роар придержал для нее дверь.
— Что у вас для меня сегодня? — спросила она формально и прошла мимо, не дожидаясь ответа.
Когда дверь за ними закрылась, Роар ответил:
— Телезвезда, умер в собственной квартире.
— Об этом знают все, кто смотрел сегодня телевизор.
Роар добавил:
— Был обнаружен полтора часа назад с использованным шприцем. Похоже, героин.
Он поднялся за ней по лестнице. Пахло ее обычными духами, но сегодня она явно прыснула на себя лишнего. Ему они никогда не нравились, отметил вдруг он.
На кухне Викен уже отпустил Лёккему. Дженнифер заглянула туда, деловито поздоровалась с инспектором, потом повернулась к Роару — тот смотрел в другую сторону.
— Я проверил информацию по Хамару, — сказал Викен довольно нахально. — Похоже, он действительно провел день там. Продолжим с ним завтра. Я попросил его переночевать сегодня в гостинице. Здесь ему спокойствие не светит.
— В гостинице тоже, — прокомментировал Роар, кивнув в сторону входной двери. — Акулы ждут корма.
Викен скорчил гримасу:
— Добро пожаловать.
Тщедушная фигурка Лёккему проскользнула в коридор, они услышали, как защелкнулась дверь.
— Несчастный случай или самоубийство, — подытожил Роар.
— Или кто-то здесь был и помог ему, — прервал его Викен. — По сведениям сожителя, Лёккему, у Бергера кто-то был в гостях весь вечер. Он показал мне сообщение, подтверждающее это. Получено за пару часов до его возвращения.
Из машины Роар успел позвонить в студию в Нюдалене.
— Бергер послал письмо своему продюсеру за полчаса до того, как его обнаружили, — сообщил он. — В этом письме он просил зачитать обращение по телевизору. — Он достал блокнот и прочитал: — «Я уехал и больше не вернусь. Сожаления бесполезны, прощение бессмысленно. Точка есть точка. После нее — ничего».
— Это все? — Викен проявил меньше интереса, чем рассчитывал Роар.
— Письмо отправлено также в центральные газеты и на Центральный канал. Его можно расценить как форму признания. Он же планировал разоблачение перед включенной камерой.
— И ты думаешь, целью было это письмо? — проворчал Викен. — Этот человек жил за счет внимания и вдруг решил закончить свои шоу какой-то писулькой, да еще зачитанной другими? — Он покачал головой. — Редакторы студии должны знать предполагаемое содержание сегодняшней передачи.
— Там нам не очень-то помогут, — ответил Роар. — На передачу пригласили пару гостей, но всем остальным распоряжался Бергер. Он обожал импровизировать и не позволял другим заранее что-то за него решать. Правда, продюсер признается, что Бергер собирался говорить о собственной смерти.
Викен встал.
— Тому, кто пытается убедить меня, что мы наблюдаем самоубийство раскаявшегося убийцы, придется серьезно потрудиться, — сказал он твердо. — Займись соседями — и здесь, и в соседних подъездах. Были ли у Бергера гости, видел ли кто-нибудь входящих и выходящих.
Он уже собирался уйти, но передумал, прикрыл дверь.
— И еще, — сказал он, глядя прямо в лицо Роару. — Я не лезу в твои дела в неслужебное время.
Роар покосился на него, опустил глаза.
— С кем ты проводишь время — дело личное. Но пока мы работаем в команде, мы зависим от взаимного доверия, это ты отлично знаешь.
Роар мог сделать вид, что не понимает, куда метит Викен. Но вдруг он почувствовал злость, какой давно не испытывал. Открой он сейчас рот, он выплеснул бы ее прямо в лицо инспектору. Он предпочел промолчать.
— Когда ты сообщаешь мне, с кем говорил и от кого получил информацию, это должно соответствовать действительности. Если я не могу принять ее как данность, это бесполезно.
Викен вышел, закрыв за собой дверь и предоставив Роару гадать, что же именно бесполезно.
Соседи не особенно помогли. Пожилая дама этажом выше выпускала кошку, и ей показалось, что хлопнула дверь. Времени было около половины восьмого, что соответствовало показаниям Одда Лёккему о времени его возвращения. Вполне ожидаемо, что у соседей Бергера многое накопилось на сердце. Эти мнения порадовали бы редактора отдела читательской почты в газете, но для следствия не имели никакой ценности.
Около половины одиннадцатого Роар закончил. Он не стал возвращаться в квартиру Бергера, не хотел встречаться с Дженнифер, которая наверняка там еще работала. По дороге к машине он застал двух криминалистов, все еще обследующих черный «БМВ», очевидно принадлежавший Бергеру.
Он перешел улицу:
— Уже приступили?
— Предварительный осмотр. Заберем ее для тщательной проверки.
— Есть что-нибудь вкусненькое для голодных оперов?
Расслабленная усмешка со стороны криминалиста:
— Чего вы ждете? Заряженного револьвера? Окровавленного ножа?
Роар усмехнулся в ответ. Он стоял под дождем и все никак не мог отделаться от бесцеремонного выпада Викена.
Криминалист открыл багажник:
— Мы кое-что нашли. Не знаю, насколько интересно.
Он приподнял войлок, покрывавший дно багажника. Там что-то лежало, у спинки сиденья. Роар схватил фонарик и посветил. Обнаружил кольцо.
Криминалист протянул ему пластиковые перчатки. Надев их, Роар залез в багажник, достал кольцо и поднял к свету. Это было обручальное кольцо с гравировкой.
— «Тридцать-пять-пятьдесят один, — прочел он. — Твой Оге».
Пятница, 9 января
Дженнифер Плотерюд за годы работы вскрыла бесчисленное количество трупов. Но по нескольким причинам она была уверена, что ожидающая ее работа запомнится. Поздним вечером накануне она закончила наружный осмотр и взяла необходимые анализы крови, волос на голове и половых органах, остатков спермы, слюны и грязи под ногтями. Она позвонила Лейфу и договорилась, где провести необходимые надрезы. Санитар был старым кропотливым работягой, всегда точно выполнявшим все, о чем его просили, и, когда Дженнифер включила свет в прозекторской без четырнадцати минут семь, она обнаружила, что отверстия на трупе, лежавшем на стальном столе, уже сделаны, а череп аккуратно трепанирован.
В первые минуты она составила план работы. Затем достала контейнеры для забора гноя, пробирки и дополнительные зонды. Аспирантка должна была прийти в десять минут девятого. Она была матерью-одиночкой и нуждалась в работе без изнурительных ночных дежурств, и, вообще, ее отношение к судебной медицине не отличалось страстью. По счастью, она ловко обращалась с оборудованием для тонкой хирургии, и это перевешивало недостаточную заинтересованность профессией. Однако у нее была тяга все комментировать, и первое, что она сделала, — выразила радостный ужас оттого, что огромное бледно-желтое тело, заполнявшее собой стальной стол, принадлежало человеку, которого она несчетное количество раз видела этой осенью по телевизору.
— Разве это тело теперь кому-нибудь принадлежит? — ответила Дженнифер с некоторым презрением. Она не выносила болтовни во время вскрытия.
Аспирантка поняла намек и заткнулась.
Несколько часов обе женщины работали напряженно и сосредоточенно, разбирая тело Элиаса Бергера. Головной мозг отделили от спинного и достали из черепной коробки. Поверхность его была тщательно исследована, но никаких существенных находок не обнаружилось. Как и ожидалось, после осмотра не было выявлено никаких следов серьезных механических повреждений или мальформаций кровеносных сосудов. Дженнифер решила, что ткани мозга следует закрепить формальдегидом для более тщательного обследования.
Около десяти заглянул Корн. Он вернулся в то же утро из длительного путешествия и, хотя еще был в отпуске до конца выходных, отправился прямо из аэропорта в институт, узнав утренние новости.
Дженнифер коротко отчиталась: никаких очевидных травм внутренних органов, все обнаруженное пока что соответствует первоначально предполагаемой причине смерти — передозировка героином.
— Я останусь до конца рабочего дня, — заверил ее Корн. — В справочное так часто звонят из СМИ, что кому-то придется этим заняться.
Дженнифер очень обрадовалась. Не потому, что была против общения с журналистами. Проблема в том, что она не могла сообщить то, что знала или предполагала. Она снова нырнула в толстое брюхо на стальном столе и прошлась вдоль сосудов к печени — та была страшно раздута, вся в жировых отложениях, как и следовало ожидать у человека, пестующего свой образ алкоголика и наркомана, — и выбрала место с нижней стороны, чтобы сделать надрез и вынуть ее. Ровно там, куда она направила острие скальпеля, обнаружилась опухоль. Она была большая, величиной с мячик для гольфа, но более овальная, с узловатой поверхностью.
В пару минут двенадцатого она сделала перерыв. Попыталась связаться с Викеном и представить ему предварительный отчет. У него был включен автоответчик. В эту секунду зазвонил ее мобильный. Номер был незнакомый, и ей было некогда, но все же она ответила.
— Это Рагнхильд Бьерке… Мать Майлин.
Дженнифер удивилась, что женщина решила об этом напомнить, всего несколько дней прошло с ее посещения.
— Конечно, я вас узнала, — сказала она.
— Я видела новости. — Рагнхильд Бьерке замолчала. — Это правда, что говорят? Что он, возможно, ее убил?
Дженнифер тяжело вздохнула:
— Этим занимаются следователи…
— А вы верите, что это он? — Голос Рагнхильд Бьерке был все таким же бесцветным, но скрытый страх по телефону звучал явственнее.
— Я бы с удовольствием вам ответила, но у меня нет никаких оснований для выводов. — Дженнифер почувствовала ту же беспомощность, как при личной встрече. — Мне очень жаль, — добавила она.
— Мне стало легче, когда мы поговорили в понедельник, — продолжала Рагнхильд Бьерке.
— Заходите еще, — подбодрила ее Дженнифер. — Когда угодно, если это вам поможет.
— Я думала над вашим вопросом.
Дженнифер попыталась припомнить их разговор.
— Да? — сказала она, не понимая, куда клонит Рагнхильд Бьерке.
— Я лежала без сна всю ночь. Конечно, я волновалась, когда уезжала или отсутствовала по вечерам. Лассе пил. Задним числом я поняла, что он еще и употреблял наркотики. Он был большим психопатом, чем я вам рассказала. У него были чудовищные перепады настроения. Но он любил девочек, я бы ни за что не поверила…
Дженнифер посмотрела на часы. У нее впереди было много работы, но она не могла прервать разговор.
— Майлин никогда ничего не рассказывала. А я напрямую и не спрашивала. И теперь, задумавшись, я понимаю, что кое-что она все-таки говорила. Однажды она попросила поставить замок на их дверь. Она видела такой в фильме по телевизору. Почему я за это не зацепилась и не выудила из нее ничего? И каждый раз, когда я уезжала на ночь, она становилась какой-то странной, смущенной, но никогда ничего не говорила, не плакала, не возмущалась. Когда я сейчас об этом думаю, я не понимаю, как я могла от них уезжать. Но я верила Лассе. Кошмары мучили его давно. — Она замолчала.
— Не вините себя, — сказала Дженнифер. — Вам и без того тяжело.
— Я говорила, что он был знаком с Бергером?
Об этом Дженнифер ничего не знала.
— Они болтались вместе, когда я познакомилась с Лассе. На вечеринках они безумствовали. Но все это весело, когда ты юна и знакомишься с художником с неограниченной верой в собственный талант.
Повесив трубку, Дженнифер еще пару раз набрала Викена, снова безрезультатно. Тогда она решила позвонить Роару. Это даст ему возможность пригласить ее вечером к себе по дороге домой.
— Торчу в пробке, — простонал он, кажется чем-то недовольный. — Сначала жутко проспал, а теперь — пробка из-за аварии. Должен был быть на совещании вот уже пять минут как.
— Папенька тебя отругает, — поддразнила она, хотя понимала, что он не настроен на шутки.
— Там все кипит, — пожаловался он. — Напоминает медвежьи убийства.
— Мы это тоже почувствовали, — утешила она. — Если бы у нас не хватало охраны, они бы уже ворвались в прозекторскую.
На секунду она представила себе стаю вопящих журналистов, прижимающих ее к стене, пока фотографы пихают объективы в брюхо наполовину вскрытого трупа.
Она вздохнула и неожиданно захотела поговорить с ним о чем-нибудь другом. Однако сказала:
— Хочешь новости о вскрытии? У Бергера был рак поджелудочной.
Она расслышала присвист в трубке:
— Не от этого же он умер?
— Конечно нет. Первые результаты анализов крови подтверждают предположение о передозировке героином.
— Но ты говоришь, он был смертельно болен?
— Вот именно, я звонила в больницу, побеседовала с главврачом, который лечил Бергера. Опухоль была обнаружена более полугода назад. Она развивалась очень быстро. Ему дали три месяца, в любом случае не больше шести.
— А Бергер об этом знал? — пробурчал Роар.
— Они ему все самым внятным образом рассказали. По мнению врача, он это принял.
— То есть он готовил все эти передачи в ожидании смерти? Его как-нибудь лечили?
— Только обезболивающими. Кроме того, он сам себя лечил, как ты знаешь. Он явно предпочитал героин морфину.
Когда она закончила разговор, в дверь постучали. Заглянула девушка — инженер из Секции следов и пятен.
— У меня есть для вас новости, — сказала она и помахала документом.
Дженнифер схватила его, расправила и долго смотрела. Потом в задумчивости прищурилась на девушку. Та все еще стояла в дверях. Она о чем-то спросила, но Дженнифер не расслышала. Она сняла трубку, и девушка исчезла за дверью, не дожидаясь ответа.
С последнего звонка Дженнифер прошло только пять минут, и снова она звонила Роару. Он все еще мертво стоял в пробке.
— Если бы я могла чем-нибудь помочь, — защебетала она.
— Пришли вертолет.
Она засмеялась — кажется, была в хорошем настроении.
— Я только что получила результаты анализа.
Он пытался объяснить ей, что не надо передавать информацию через него, это создавало только лишние проблемы. Не успел он это повторить, она сказала:
— Волосы, найденные на теле Майлин Бьерке, имеют редкий вариант митохондриальной ДНК. Среди населения Норвегии такой вариант встречается у одного из десяти.
— У Бергера?
— Да.
Роар просигналил мотоциклисту, пробиравшемуся через пробку и задевшему локтем его зеркало. Выругавшись про себя, он сказал безнадежно:
— Об этом, Дженни, ты должна сообщить руководству, а не мне.
— Я звонила Викену уже трижды, он сидит на совещании и не берет трубку.
«Я тоже должен был там быть», — простонал Роар про себя. Он догадался, что надо положить трубку, чтобы остальные новости Дженнифер сообщила непосредственно Викену. Но не смог справиться с искушением:
— И тем не менее нельзя утверждать точно, что волосы принадлежат Бергеру?
Дженнифер подтвердила это.
— Еще одно, — продолжила она.
Пробка, кажется, начала понемногу рассасываться, Роар проехал тридцать метров, после чего опять намертво встал.
— Еще? — Он сам заметил, как ворчливо разговаривает. — Прости, Дженни, у меня стресс.
— Еще бы. Тебя ожидает взбучка, когда ты наконец доедешь, Михай Хорват.
Ему не понравилось, что она его так назвала.
— Ну давай.
— Вчера поздно вечером звонила Лисс Бьерке.
— Что, опять?
— Она по-прежнему настаивает на разговорах со мной.
— Хотя допрашивать ее мы пригласили женщину, как она требовала?
Средняя полоса задвигалась, и Роар ринулся туда.
— Она была у Бергера в среду, — сообщила Дженнифер. — Он попытался ее схватить и пробормотал, что знает что-то о Майлин.
— И что же он знал?
— Этого она не выяснила. Он был под таким кайфом, что она предпочла оттуда сбежать.
Роар снова перестроился. Дженнифер собиралась еще что-то рассказать, на этот раз о матери Майлин, которая тоже к ней заходила. Мать в момент сурового испытания беспокоилась об исчезнувшем обручальном кольце. И что они должны проверить, действительно ли не работала университетская телефонная сеть в тот вечер, когда пропала Майлин.
— Мы не знаем, было ли это вечером одиннадцатого декабря, Дженни, потому что у нас нет ни одного свидетеля, который ее вообще в этот день видел. — И вдруг он вздрогнул. — Что там с кольцом?
На одном из первых совещаний, когда в декабре собрали группу, они говорили о кольце, исчезнувшем с пальца Майлин Бьерке. Кто-то другой должен был проверить это, и Роар больше про него ничего не слышал.
— Если Майлин Бьерке ходила с обручальным кольцом, — сказал он, когда Дженнифер договорила, — на нем должна была быть гравировка?
Задавать вопрос — все равно что кидать удочку в воду, где нет рыбы. Он аж вскрикнул, когда клюнуло.
— «Твой Оге», — сказала Дженнифер, — и дата свадьбы.
Он уже почти проехал один перекресток и разглядел конец пробки, когда телефон опять зазвонил. Он взял его, посмотрел на номер и только потом нажал на кнопку ответа:
— Сижу намертво в пробке, проспал, не успел позавтракать, на восемнадцать минут опаздываю на очень важное совещание, и со всех сторон меня поджимает, так что, если у тебя плохие новости, будь добр, сообщи их на автоответчик. А еще лучше не на мой.
— Приятно с тобой поговорить, — ответил Дан-Леви. — Ты же всегда хотел быть там, где что-то происходит. Все, кто слушал новости в последние сутки, понимают, что ты находишься в эпицентре.
Наконец-то пробка стала рассасываться.
— Я тут думал, о чем ты меня спрашивал в «Климте», — продолжил товарищ.
— А я о чем-то спрашивал?
— Ну, «если же правый глаз твой соблазняет тебя», und zu weiter. Я накопал довольно много про Бергера. «Баал-зебуб», например. Пророк Илия в Ветхом Завете объясняет, что «повелитель мух» — это бог без власти. Наш Элиас, то есть Бергер, призывает нас в одном интервью воссоздать культ таких идолов. Я процитирую: «Я не безбожник, но вынужден молиться богу, которого можно оставить здесь, которого я не рискую встретить на другой стороне».
— Какой смысл в этой истории? — простонал Роар. Наконец-то он прибавил газу и объехал разбитую спереди машину, прижатую к ограждению.
— Прояви терпение, Роар Хорват, и узнаешь. Бергера одолевали пророческие амбиции. Не чтобы возвестить явление мессии, но чтобы мы избавились от всякой веры в спасение. То есть пророк наоборот, по отношению к библейскому Илии, в честь которого его назвали. Я посмотрел кое на какие его тексты — он их писал, будучи фронтменом группы «Баал-зебуб». Интересно?
— Гони.
— В песне «Revenge»[27] он отсылает к библейской истории, в которой Илия, пророк Господа, собрал ложных пророков идола Ваала на горе Кармель. Илия потребовал, чтобы они показали, как их Господь может зажечь огонь. Когда они с этим не справились, Господь Илии совершил это чудо. Тогда народ увидел, где истина, а где — ложь, и Илия отвел пророков Ваала к реке и убил их, четыреста человек, именем Господа. В тексте Бергера говорится, что пророки Ваала вернутся из ада и вырвут Илии глаза.
Роар недовольно заворчал, но Дан-Леви и не думал сдаваться.
— В другой песне, «The Hell of The New Age»,[28] он описывает, как отправляется в ад и выпускает миллиарды преступников, убийц, растлителей детей и богохульников, осужденных на вечные муки, а вместо них заполняет ад священниками, адвокатами, учителями и психологами — теми, кто распространяет ложь о мире, в котором мы живем. И это — фактически — единственный текст, который мы можем разобрать. Подумай, песни, полные скрытых посланий, поются так быстро, что все попадает прямо в подсознание.
Роар протянул:
— Сильные истории, Дан-Леви, вопрос только в том, будет ли Ветхий Завет и несколько панк-текстов восьмидесятых годов достаточным доказательством в городском суде Осло.
Еще какое-то время Дан-Леви излагал библейские мотивы для убийства. Это немного помогло снять стресс. Товарищ был отличным рассказчиком, и Роар всегда считал, что он лучше бы преуспел на поприще священника или судейского адвоката, нежели журналиста.
— Привет Саре, — сказал он в конце разговора. По ходу он подумал, что очень давно не передавал приветов своей юношеской любви.
Комната для совещаний была забита битком, когда Роар вошел с опозданием почти в сорок минут. Ему пришлось встать у стены рядом с дверью. Кроме Викена, было еще пять оперативников и несколько криминалистов. Даже начальник подразделения Хельгарсон решил явиться. Роар утешал себя, что раньше никогда не опаздывал, так что в первый раз ему это сойдет с рук. Как говаривал его отец: «Один раз — ни разу, два раза — привычка».
Викен докладывал что-то о психологических образах. Видимо, этими теориями он заинтересовался, когда работал в Англии, и несколько раз приводил Роару примеры, как знание психологии убийцы может оказаться решающим, чтобы раскрыть запутанные дела. Немногие в отделе разделяли этот интерес, отметил Роар. Викен был постоянно на связи с каким-то манчестерским психологом на пенсии, который когда-то был «ведущим экспертом в данной области», но это не впечатляло ни руководство, ни коллег.
— Психологический образ убийцы Майлин Бьерке очень похож на имеющийся в деле Ильвы, — констатировал инспектор. Он встал, схватил фломастер и поставил несколько точек на доске. — Ильва Рихтер была убита каким-то знакомым, судя по всему. Примерно ее возраста, из похожей среды. Вероятно, он не планировал убийство и встретился с ней по другим причинам — может, чтобы добиться сексуального контакта. Все вышло из-под контроля, возможно, из-за того, что ему было отказано.
— А как насчет глаз?
— Наказание. Садистическая агрессия. Возможно, какой-то символ. — Он огляделся в комнате, не заметив вновь пришедшего. — Убийца изменил что-то в своей жизни после убийства, возможно, переехал, по крайней мере на время. Сменил среду общения, работу, институт. Что касается его личной истории, вполне возможно, он сам был подвержен грубому, вероятно сексуальному, насилию.
— И в этом кроется мотив? — спросил Сигге Хельгарсон.
Начальник подразделения был всего на несколько лет старше Роара, худой и бледный исландец, страдавший, похоже, хронической бессонницей. Как говорил Викен, он пытался соединять ответственность руководителя с семейной жизнью.
Инспектор медленно кивнул пару раз, будто ждал вопроса и обрадовался, что он наконец-то задан.
— Мотив подобного убийства всегда сложносоставной. Давайте подведем итоги: Майлин Бьерке прячет распечатку о деле Ильвы. Сразу вслед за этим ее убивают. Йонни Харрис, возможно, видел что-то, имевшее отношение к похищению или убийству. Через несколько дней его находят во фьорде. Бергер обращается в газету и намекает, будто знает, что случилось с Майлин. Не успевает он еще что-либо сообщить, его тоже убирают. Конечно, нельзя исключать, что эти два события не связаны, но гораздо очевиднее, что мы имеем дело с человеком, который совершил четыре или больше убийств.
Роар с трудом сдерживался, чтобы не вмешаться. Он уже давно мечтал оказаться в подобной ситуации — быть тем, кто выложит решающие сведения, которые могут повернуть дело, привести к прорыву. «Я говорил с Дженнифер Плотерюд…» Он представил себе реакцию Викена, когда будет назван источник, и этого было достаточно, чтобы справиться с комплексом отличника. Но он не совладал с потребностью сказать хоть что-то.
— Мы знаем, что у Майлин Бьерке были сведения о Бергере, что она собиралась выдать их в прямом эфире на «Табу».
Все повернулись к нему.
Викен сказал:
— До того как ты пришел, мы уже успели рассмотреть возможность самоубийства Бергера или случайной передозировки. Мы также рассмотрели вероятность того, что сведения Майлин Бьерке представляли для него угрозу. Но чтобы человек, который живет за счет дурной славы, вдруг устыдился трупа на совести и свел счеты… Но если у тебя есть дополнительные данные на этот счет, Хорват, мы горим желанием их услышать.
«А если нет, заткнись», — закончил Роар мысленно. Он спал меньше четырех часов и знал, что недостаток сна лишает его способности критически оценивать ситуацию. Все собравшиеся устремили на него взгляд, и он решил что-нибудь да ответить.
— Элиас Фрельсёй, то есть Бергер, назван в честь пророка Илии, — начал он и тут же понял, что стоит перед глубокой ямой. — Он был абсолютно поглощен пророчеством… И считал, что надо молиться идолам, например Баал-зебубу, «повелителю мух».
Роар почувствовал себя парашютистом, оттолкнувшимся слишком рано и подхваченным ветром, к тому же он забыл закрепить ремни. В попытке приземлиться на ноги он выдал что-то о пророке Илии, который убил четыреста ложных пророков, и как эти четыреста человек, по версии Бергера, должны вернуться и вырвать пророку глаза. Он пробурчал что-то из Евангелия от Матфея — или от Марка: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его». Выкладки Дана-Леви, возможно, представляли сами по себе интерес, но в изложении Роара совершенно невозможно было отыскать в них крупицу смысла. Он стоял тут, зная, откуда взялось кольцо, найденное в машине Бергера, о совпадении ДНК и попытке Бергера рассказать сестре убитой, что случилось. Скоро об этом узнают все собравшиеся, но не от него. У него в руках было три козыря, ну два-то точно, а он только и мог, что продемонстрировать двойки треф, и никто, в первую очередь он сам, не знал, на что они сгодятся.
— Спасибо, Хорват, — прервал его Викен. — Единственное, чего мне не хватает, — чтобы в Осло появились потомки Иисуса Христа, преследуемые наемным убийцей двухметрового роста, в придачу альбиносом. Кстати, довольно похожим на Бергера.
Последовавший смех был самой сильной надеждой Роара. Смех, который разряжает обстановку, сгущающуюся при расследовании запутанного дела. И Викен был очень доволен, что эту возможность ему поднесли на блюдечке. Даже каменное лицо Флатланда оживилось. Через пару минут, когда совещание закончилось, тощий и костлявый криминалист подтолкнул Роара на выходе.
— Теперь я буду называть тебя да Винчи, — объявил он и отвернулся, чтобы скрыть усмешку.
Понедельник, 12 января
Роар припарковался напротив церкви. До отпевания оставалось еще полчаса, но перед воротами уже толпился народ. Женщины в одежде приглушенных цветов, мужчины в темно-серых и черных костюмах. Сам он воспользовался случаем и купил новый костюм. Угольно-серый, в тоненькую белую полоску. Он прошел между могил и остановился в конце толпы.
Через несколько минут появился Викен. Он заметил Роара, постоял, теребя телефон, — кажется, набирал сообщение.
— Хм, вот видишь ли, — пробормотал он, когда подошел Роар, и трудно было сказать, что он имел в виду.
Они впервые оказались вдвоем после разговора на кухне Бергера. Роар несколько раз думал зайти в кабинет к инспектору и объяснить, почему он наврал об источнике в то утро в гараже, но в нем все сворачивалось от одной мыли о разговоре с Викеном о Дженнифер Плотерюд. Но вместе с тем ему было смешно оттого, что надо в чем-то признаваться. Он выпрямился, потребовал от себя концентрации и напомнил себе, что ему тридцать четыре, а не шестнадцать.
В этот момент появилась она. Он скорчил гримасу и посмотрел в другую сторону, услышал цокот ее каблуков по асфальту. Ему стоило бы догадаться, что Дженнифер придет. По какой-то причине она стала доверенным лицом и Лисс Бьерке, и ее матери. Когда он обернулся, она стояла и щурила глаза, будто выражая удивление их костюмами. Роар хорошо знал, что она думает о безвкусии норвежских мужчин. Викен, впрочем, был, скорее, исключением, его выбрали бы самым элегантным инспектором, если бы устроили подобное состязание.
— Обеденный перерыв? — тихо спросила Дженнифер.
— Для нас, но не для вас, — парировал инспектор.
Роар посмотрел на нее, стараясь ничего не выдать своим взглядом. Знай он, что окажется зажатым между Викеном и Дженнифер, нашел бы предлог не явиться на похороны. Накануне она позвонила и намекнула, что может заскочить к нему. Тогда он сказал, что у него ночует Эмили, и что ему вставать с петухами, чтобы отвезти дочку с утра в садик, и что он уже собирается ложиться. Дженнифер сказала, что не заметила у него по соседству никаких петухов, но намек поняла.
Роар уже был несколько раз в церкви в Лёренскуге, в последний раз, когда крестили племянника, пару лет назад. Церковь была построена в двенадцатом веке, простая, покрашенная белой известью, с окнами на юг, стекла в них просеивали свет, расцвечивали его и впускали косыми полосами в помещение, где сейчас было полно людей.
Они втиснулись на последний ряд. Многие стояли у дверей, в притворе, а некоторые даже остались снаружи. Церковь была украшена невероятным количеством живых цветов, — пожалуй, Роар никогда столько цветов не видел на похоронах. Белый гроб был весь усыпан, алтарь и центральный проход тоже.
Он почувствовал, как с одной стороны к бедру прижимается Дженнифер. Она сидела между ним и Викеном. Взгляд инспектора скользил по лицам. Ни на секунду он не считал это дело закрытым. Роар ожидал, что кольцо заставит его поменять отношение, но, когда они обсудили новые данные в пятницу после обеда, на Викена они не произвели впечатления. Он заметил, что у Бергера постоянно были посетители и что телезвезда в последнее время почти постоянно находился под воздействием наркотиков. Что кто-то мог подбросить кольцо Майлин Бергеру в машину, было не только возможно, но в высшей степени вероятно, считал он. И что тот же человек прихватил волоски из квартиры и подложил их на место, где нашли убитую, — вполне допустимая возможность.
— Пожалуй, немного натянутая, — вставил свое слово начальник подразделения Хельгарсон на совещании.
— Натянутая? — прервал его Викен. — Если кто-то хочет отвести от себя подозрение или за что-то отомстить? Бергера не очень-то любили.
Начальник подразделения участвовал во встрече, чтобы оценить, сколько сотрудников он может переместить с дела Майлин на другие срочные задачи. На пресс-конференции перед этим он неосторожно высказался, что у них есть «находки, которые, без сомнения, связывают покойного Бергера с убийством Майлин Бьерке». Это было лишним, никто и так не сомневался, что Бергер как-то замешан в этом преступлении. Для газет же слова Хельгарсона прозвучали однозначно, как указание на то, что дело считается раскрытым. Если позже выяснится, что это не так, никто из выпускающих редакторов не лишится из-за этого сна. Высказывание Хельгарсона давало им достаточно оснований считать, что у них есть материал для самых крупных заголовков о предполагаемом убийце — Бергере. Викена это нимало не заботило, он сможет работать спокойно какое-то время, но в группе он приводил веские аргументы против того, чтобы считать ведущего ток-шоу преступником, за которым они охотились. Правда, аргументы были ровно те же, какие он приводил в пятницу утром, до того как на стол легли новые находки, и, вполне возможно, он просто упрямился, чтобы у него не отнимали людей. Однако Хельгарсон не стал возражать, зато ясно дал понять, что они ограничены во времени.
Роар подался вперед, чтобы изучить людей на первой скамье в церкви. Некоторых он узнавал сзади. Отчим ближе всего к проходу. После звонка Дженнифер, когда он стоял в пробке, Роар связался с Университетом Осло. Никто ничего не знал о проблемах на телефонной линии одиннадцатого декабря.
Рядом с отчимом сидела женщина с полноватой шеей и опущенными плечами. Мать Майлин, догадался Роар. Тут же рыжеватая шевелюра Лисс, потом Вильям Вогт-Нильсен, сидевший неподвижно, с опущенной головой. Он, очевидно, сделал все, что мог, чтобы помочь следствию, не обнаруживая особого рвения. Роару он казался надломленным потерей возлюбленной, и у него было алиби на большую часть искомого времени. Но очевидно, Викен не хотел его отпускать.
Из речи было ясно, что священник знал Майлин очень давно. Он описал ее воплощением доброты, тепла, заботы о других, даже о тех, кто блуждал по самым темным дорогам. «Один из этих блуждающих угрожал ей, — подумал Роар. — Может, даже несколько». Работа следствия с пациентами продвинулась не очень далеко. Правда, научный руководитель Майлин им помог, назвав молодых людей, которые принимали участие в ее исследовании. Один из них умер от передозы, другой был в больнице после аварии. Пятеро остальных связались с полицией после призыва руководителя, и непохоже было, чтобы кто-нибудь из них был связан с убийством. В органах социальной защиты было зарегистрировано очень мало ее пациентов. Ноутбук Майлин, где у нее хранились все записи, так и не всплыл, и никакой резервной копии не обнаружилось. Архивный шкаф, который она делила с коллегами, был со временем вскрыт с разрешения главного врача губернии. Там было несколько набросков диссертации, но никаких журналов. Двое коллег-психологов, кстати, сидели в паре рядов от Роара, у самой стены. Он видел их еще по дороге в церковь, они шли, держась за руки. Турюнн Габриэльсен сначала соврала, подтвердив алиби мужа в тот вечер, одиннадцатого декабря. Когда над Полом Эвербю нависла жалоба о мошенничестве с социальными пособиями, он изменил свои показания, однако проститутку, с которой он провел несколько часов, еще не нашли. Он сообщил им имя, номер и адрес гостиницы и по непонятным причинам еще и возраст. Ей должно быть не меньше семнадцати.
Гроб подняли и понесли вдоль нефа. Впереди шел Вильям вместе с отчимом Майлин. Трое молодых людей, наверняка родственники или близкие друзья, поддерживали ручки сзади. От биологического отца по-прежнему ничего не было слышно, несмотря на серьезные попытки его найти, и Роар напомнил себе спросить Дженнифер, о чем она собиралась рассказать ему в то утро, когда звонила в гараж.
Последнего мужчину, несущего гроб, Роар опознал как научного руководителя, потому что Турмуд Далстрём был одним из известных психиатров, у которого всегда было свое мнение по любому поводу, начиная от разрыва супружеских отношений до катастрофы в Дарфуре. За гробом шла Лисс рядом с матерью, почти на голову выше ее. Она смотрела в пол. Потом остальная процессия. Пожилые люди, дети, взрослые. Роар узнал пару лиц из Лиллестрёма и в самом конце процессии — многообещающего футболиста элитной серии. Он вдруг подумал, что Майлин Бьерке связывала друг с другом очень разных людей, и, хотя он с ней не был знаком, он заметил в церкви, как горестная атмосфера пронзает и его.
На улице солнце пробилось тонкими лучами между облаками. Гроб поставили в катафалк. Несколько сот людей собралось вокруг него в тишине. Ближе всех стоял отчим и обнимал мать Майлин. Лисс в метре от них вместе с Вильямом. Какая-то птичка защебетала на дереве поблизости — синица, решил Роар. Она пела, будто уже наступила весна.
Когда машина тронулась, мать рванулась вперед и побежала за ней. Роар слышал ее выкрики, наверняка имя дочери. Она догнала машину, та остановилась. Она попыталась открыть заднюю дверцу. Отчим и пара других людей быстро ее догнали, он схватил жену за руку, но она вцепилась в ручку. Выкрики перешли в долгий крик без слов. Роар вспомнил Эмили, которая просыпается одна в темноте.
Они долго стояли и обнимали Рагнхильд Бьерке, пока она не отпустила машину и та не продолжила медленное движение к воротам на старую магистраль.
Я все еще сижу в комнате, которую ты только что покинула. Пыль улеглась на полу, но снаружи ветер усилился. Все, что я должен был рассказать тебе, Лисс, если бы ты не убежала. У тебя не было причин оставаться. Наверное, ты меня испугалась, того, что я могу с тобой сделать. Ты мне ничего не должна. Но я обязан дописать это, не потому, что хочу признаться, но потому, что это надо рассказать.
Остановив Йо в тот вечер, когда он собирался отправиться в волны, я увел его с пляжа. О нем никто не беспокоился. Я отвел его в свой номер. Он замерз, и я отправил его в душ. «А вы не пойдете в душ?» — спросил он. Ему было двенадцать лет, Лисс, и я знал, что он не отвечает за то, что случилось.
Потом я заставил его все рассказать. Что-то произошло с той девушкой, которую звали Ильва, и что-то с кошкой. Он был страшно влюблен в Ильву и пришел в ярость, что она ушла с другим мальчиком. Мы с ним долго об этом говорили. Я пообещал ему помочь. Рано или поздно Ильва станет его, в этом я должен был поклясться. Когда он уходил из моего номера посреди ночи, я был уверен, что он уже не отправится топиться. И для меня это стало поворотным пунктом. Что он выживет и переживет. Не только эти каникулы, но и дальше. Поэтому я должен был встретиться с ним снова, я знал это, когда видел, как он заходит в автобус утром, возвращаясь в Норвегию… Разумеется, не только поэтому. Я блуждал по этой бесплодной земле и чувствовал, что все еще иссыхаю. Моя жажда снова привела меня к нему. Она была запретной. Но она спасла меня. Мне всего-то было нужно несколько капель воды, говорил я себе, и Йо нуждался в этом так же сильно. Ему было хорошо со мной. Но он никогда не забывал о той девочке, встретившейся ему на Крите. Он все время напоминал мне о моем обещании, что я должен объяснить, как ему ее заполучить, научить его, как поступить. Ильва была принцессой, которую принц Йо собирался завоевать. И хотя ему постепенно исполнилось четырнадцать, мы все еще играли. И наш пакт был игрой. Ты можешь сказать ребенку: лучше умри, но не выдай другим нашу тайну. Этот тайный и священный пакт мы скрепили кровью из маленьких надрезов на наших ладонях. И его детское рвение вызывало во мне воспоминания о забытой радости, капли, напоминавшие, что где-то есть вода в этом иссохшем мире, по которому я бродил.
Понимал ли я, насколько он изранен? Даже когда он рассказал, что может становиться другим, тем, кто стоит в темноте и колотит кувалдой? Понимал ли я, что эти наши игры для него были чем-то большим, что они превращались в истории, наполнявшие его жизнь, приводившие ее в движение? Понимал ли я, когда через несколько лет увидел заголовки газет о девушке, найденной убитой недалеко от Бергена? Отреагировал ли, когда увидел ее имя?