Смерть в середине лета

Глава 1

О Золотом Храме еще в раннем детстве рассказывал мне отец.

Родился я на отдаленном мысе, сиротливо уходящем в море к северо-востоку от Майдзуру. Отец был родом из других мест, его семья жила в Сираку, восточном пригороде Майдзуру. Уступив настояниям родных, он принял сан священника и стал настоятелем захолустного прибрежного храма. Здесь он женился, здесь появился на свет его сын — я.

На мысе Нариу не имелось даже школы, и, едва сойдя с колен матери, я был вынужден покинуть отчий дом и поселиться у дяди, брата отца, в Восточном Майдзуру. Там я и стал ходить в гимназию.

Родина моего отца оказалась краем, где круглый год щедро сияло солнце, но в ноябре и декабре по нескольку раз в день с небес — какими бы синими и безоблачными они ни были — низвергался холодный осенний дождь. Уж не коварству ли погоды тех мест обязан я своим непостоянным и переменчивым нравом?

Майскими вечерами, вернувшись после уроков в дядин дом, я, бывало, сидел на втором этаже, в комнатке, отведенной мне для занятий, и глядел из окна на окрестные холмы. В лучах закатного солнца их склоны, укрытые молодой листвой, казались мне похожими на расставленные кем-то позолоченные ширмы. Я смотрел на них и представлял себе Золотой Храм.

Мне, конечно, много раз попадались фотографии и картинки в учебниках, на которых был изображен знаменитый храм, но в глубине души я представлял его себе совсем иным — таким, каким описывал его отец. О, он не говорил, что от стен святилища исходит золотое сияние, но, по его убеждению, на всей земле не существовало ничего прекраснее Золотого Храма, и, вслушиваясь в само звучание двух этих слов, завороженно глядя на два заветных иероглифа, я рисовал себе картины, не имевшие ничего общего с жалкими изображениями в учебнике.

Стоило мне увидеть, как ослепительно вспыхивает на солнце гладь дальних заливных полей, и мне уже казалось, что это отсвет невидимого Золотого Храма. Горный перевал, по которому проходит граница нашей префектуры Киото и соседней Фукуи, высился прямо на восток от дядиного дома. Из-за тех гор по утрам восходило солнце. И, хотя Киото располагался совсем в иной стороне, каждый раз мне чудилось, что в солнечном нимбе в утреннее небо возносится Золотой Храм.

Храм, оставаясь незримым, виделся мне во всем, и этим он был похож на море: деревня Сираку находилась в полутора ри[2] от побережья, и Майдзурская бухта лежала по ту сторону гор, но близкое присутствие моря ощущалось постоянно — ветер доносил его запахи, в непогоду тысячи чаек прилетали с берега и садились на рисовые поля.

Я был хилым, болезненным ребенком, самым что ни на есть последним во всех мальчишеских играх и забавах. Это да еще мое врожденное заикание отдаляло меня от других детей, развивало замкнутость и любовь к уединению. К тому же все мальчишки знали, что я сын священника, и их любимым развлечением было дразнить меня, изображая, как заикающийся бонза бормочет сутры. На уроках чтения, если в книге действовал персонаж-заика, все его реплики непременно зачитывались вслух — специально для меня.

Неудивительно, что заикание воздвигало стену между мной и окружающим миром. Труднее всего давался мне первый звук слова, он был вроде ключа от той двери, что отделяла меня от остальных людей, и ключ этот вечно застревал в замочной скважине. Все прочие свободно владели своей речью, дверь, соединяющая их внутренний мир с миром внешним, всегда была нараспашку, и вольный ветер гулял туда и обратно, не встречая преград. Мне же это раз и навсегда было заказано, мне достался ключ, изъеденный ржавчиной.

Заика, сражающийся с первым звуком слова, похож на птичку, бьющуюся в отчаянных попытках вырваться на волю из силка — силка собственного «я». В конце концов птичка вырвется, но будет уже поздно. Иногда, правда, мне казалось, что внешний мир согласен ждать, пока я бьюсь и трепещу крылышками, но, когда дверь удавалось открыть, мгновение уже утрачивало свою неповторимую свежесть. Оно увядало, блекло… И мне стало казаться, что иначе и быть не может, — поблекшая, подгнившая реальность в самый раз подходит такому, как я.

Нет ничего странного в том, что в отрочестве меня преследовали соблазнительные и противоречивые грезы о власти, вернее, о двух разных видах власти. То, начитавшись исторических романов, я воображал себя могущественным и жестоким владыкой. Он заикается и поэтому почти всегда молчит, но как же трепещут подданные, живущие в постоянном страхе перед этим молчанием, как робко заглядывают в лицо своему господину, пытаясь угадать, что их ждет, — гнев или милость? Мне, государю, ни к чему оправдывать свою беспощадность гладкими и звучными фразами, само мое молчание объяснит и оправдает любую жестокость. С наслаждением воображал я, как одним движением бровей повелеваю предать лютой казни учителей и одноклассников, мучивших меня в гимназии. И еще нравилось мне представлять себя владыкой иного рода — великим художником, повелителем душ, молча созерцающим Вселенную. Так, несмотря на жалкую свою наружность, в глубине души я считал себя богаче и одареннее всех сверстников. Да это, наверно, и естественно — каждый подросток, имеющий физический изъян, мнит себя тайно избранным. Не был исключением и я, я знал, что впереди меня ждет пока неведомая, но великая миссия.

…Мне вспоминается такой случай.

Гимназия находилась в новом, светлом здании, удобно расположившемся на широком пространстве меж плавных холмов.

В один из майских дней к нам в гимназию пришел бывший ученик, а ныне — курсант Майдзурского военно-морского инженерного училища, отпущенный домой на побывку. Мне этот юноша казался молодым богом, до того он был хорош: загорелое лицо, надвинутая на самый нос фуражка, мундир с иголочки. Гимназисты обступили курсанта плотной толпой, а он живописал им тяготы военной жизни. Однако в его устах убогая эта жизнь представала захватывающей и героической. Вид курсант имел весьма важный и на гимназистов поглядывал снисходительно, свысока. Грудь колесом, затянутая в расшитый мундир, напоминала резную фигуру на носу корабля, рассекающего океанские волны.

Курсант сидел, небрежно развалившись, на каменных ступеньках лестницы, ведшей на плац. Вокруг собралась кучка завороженных слушателей, раскинувшийся на склоне цветник пылал майскими цветами — тюльпанами, душистым горошком, анемонами, маками. Выше, над лестницей, благоухала усыпанная белыми цветами магнолия.

Группа, собравшаяся на ступенях, застыла неподвижно, как изваяние. Я же сидел один, немного в стороне, на скамейке, в почтительном благоговении — перед великолепием майских цветов, гордого мундира и громких, веселых голосов.

Однако молодой бог все чаще поглядывал в мою сторону. Видимо, он счел, что я один не признаю его превосходства, и чувствовал себя слегка уязвленным. Он спросил у восхищенных гимназистов, как меня зовут, и крикнул:

— Эй, Мидзогути!

Я молча смотрел на него. Курсант снисходительно рассмеялся:

— Ну, что молчишь? Или ты глухой?

— Я з-з-з-заика, — передразнил меня один из соучеников, и все остальные зашлись от хохота. Как ослепителен издевательский смех! Звонкий, по-детски жестокий хохот моих одноклассников всегда напоминал мне вспыхивающие на солнце стебли травы.

— Так ты заика? Надо тебе в наше училище поступать — там из тебя эту дурь в два счета выбьют.

И тут ответ выскочил у меня сам собой, помимо моей воли, я даже не заикнулся:

— Нечего мне делать в училище. Я стану монахом.

Все умолкли, а молодой бог, наклонившись, сорвал травинку и сунул ее в рот.

— Понятно. Значит, через год-другой придется тебе молиться за упокой моей души.

В ту пору война на Тихом океане уже началась.

…Внезапно на меня снизошло нечто вроде озарения. Мне представилось, что я стою один перед темным миром с широко распростертыми руками. И что весь этот мир — и его майские цветы, и блестящие мундиры, и мои безжалостные одноклассники — в один прекрасный день сам упадет в мои ладони. Мне открылось, что мир крепко схвачен мною, зажат в Моих руках… Откровение не вызвало во мне чувства гордости, слишком уж тягостным было оно для подростка.

Гордость — нечто более легкое, светлое, открытое глазу, искрящееся. Мне хотелось обладать чем-то таким, что давало бы мне право гордиться и было видно каждому. Хотя бы кортиком, висевшим на поясе у него.

Кортик, на который с благоговением взирали гимназисты, действительно был хорош. Поговаривали, правда, что курсанты нередко затачивают своими кортиками карандаши, но до чего же это было лихо — использовать столь гордый символ для дела тривиального и низменного!

А потом мундир курсанта инженерного училища был повешен на выкрашенный в белый цвет забор. Там же оказались брюки, рубашка, нижнее белье… От всей этой одежды, развешенной меж цветов, пахло молодым потом. На сиявшую ослепительно белым цветом рубашку опустилась пчела. Украшенная золотым галуном фуражка была водружена на одном из прутьев изгороди так же ровно и основательно, как если бы она красовалась на голове своего владельца. А сам курсант отправился на посыпанный песком ринг для сумо[3] — кто-то из гимназистов предложил ему побороться.

Я смотрел на снятую одежду, и мне казалось, что я вижу перед собой некую увенчанную славой могилу. Обилие майских цветов еще более усиливало это впечатление. Лирическим очарованием веяло от фуражки со сверкающим черным лаком козырьком, от кожаной портупеи и кортика — отделенные от тела своего хозяина, они были не менее совершенны, чем он сам. Мне они казались реликвиями, оставшимися после гибели юного героя.

Оглядевшись по сторонам, я убедился, что поблизости никого нет. Со стороны ринга доносились азартные крики. Тогда я достал из кармана ржавый перочинный ножик, подкрался к забору и сделал на прекрасных черных ножнах кортика несколько уродливых царапин…

Быть может, прочтя эти строки, читатель решит, что я был мальчиком с поэтической натурой. Однако я никогда не писал стихов, даже дневника не вел. Я не испытывал стремления восполнить то, в чем уступал окружающим, какими-либо другими достоинствами, только бы выделиться из толпы. Иными словами, я был слишком высокомерен, чтобы стать человеком искусства. Грезы о владычестве — над людскими судьбами или душами — так и оставались грезами, я палец о палец не ударил, чтобы приступить к их осуществлению.

Никто из людей не в состоянии меня понять — именно это сознание давало мне ощущение исключительности, вот почему во мне и не могло возникнуть желания как-то самовыразиться, сделаться понятным другим. Я верил — мне самой судьбой предназначено не обладать ничем таким, что может быть доступно постороннему взгляду. И одиночество мое росло и разбухало, как откармливаемая на убой свинья.

В моей памяти всплывает один трагический эпизод, случившийся в нашем селении. Казалось бы, он не имел ко мне ни малейшего отношения, однако чувство, что я был им затронут, что я принимал в тех событиях самое непосредственное участие, живо во мне до сих пор.

Столько всякого открылось мне через тот случай — жизнь, страсть, измена, ненависть, любовь и еще многое. Но моя прихотливая память закрывает глаза на то величественное, что несомненно таилось в основе произошедшей трагедии…

Через два дома от дядиного жила красивая девушка. Ее звали Уико. Глаза у нее были большие и ясные-ясные. Держалась она всегда неприступно — может, оттого, что ее семья считалась в деревне зажиточной. Уико все обожали, просто на руках носили, но чувствовалась в ней какая-то скрытность — трудно было предположить, о чем она думает, оставаясь одна. Ревнивые деревенские сплетницы утверждали, что именно из таких вот получаются бесплодные женщины-ледышки, хотя Уико явно была еще девушкой.

Едва окончив гимназию, Уико добровольно поступила медсестрой в Майдзурский военно-морской госпиталь. Это было не так далеко, и на работу она могла ездить на велосипеде. Выезжать из дому ей приходилось еще затемно, часа за два до того, как просыпались мы, школьники.

Однажды вечером я не мог уснуть, предаваясь мрачным фантазиям о теле Уико, а на исходе ночи выскользнул из своей комнаты, надел гимнастические тапочки и шагнул за дверь, в летние предрассветные сумерки.

В ту ночь я не впервые грезил о ее теле. Мимолетные поначалу мечты преследовали меня все чаще и определенней, и так же определенно стало видеться мне белое и упругое тело Уико, ее благоуханная плоть. Я представлял, как загорятся огнем мои пальцы, коснувшись ее. Представлял пружинящую податливость кожи, аромат цветочной пыльцы.

Я стремительно несся по тропинке. Камни не замедляли мой бег, темнота не закрывала от меня дороги.

Вот тропинка стала шире, она петляла по окраине маленькой деревеньки. Там росла огромная дзельква. Ствол дерева был мокрым от росы. Я спрятался у его подножия и стал дожидаться, когда появится Уико на своем велосипеде.

Я просто ждал, никаких определенных намерений у меня не было. Несся я сюда со всех ног, но теперь, затаившись в густой тени дзельквы, понятия не имел, что делать дальше. Слишком долго существовал я вне всякой связи с внешним миром; именно этим, видимо, следует объяснить странную иллюзию, что достаточно мне очертя голову кинуться в этот самый внешний мир, и все сразу станет возможным и доступным.

Комары кусали мне ноги. Из деревушки доносились крики петухов. Я вглядывался в сумрак. Вдали над дорожкой маячило что-то смутное и белое. Вначале мне показалось, что это просто рассвет, но то была Уико.

Она ехала на велосипеде, во мраке светилась зажженная фара. Велосипед беззвучно скользил по дорожке. И тут я выскочил ему наперерез из-за ствола дерева — Уико едва успела нажать на тормоз.

Я словно обратился в камень. Мысли и воля застыли во мне. Нет, мой внутренний мир никак не желал соприкасаться с миром внешним — тот, незыблемый, окружая меня со всех сторон, существовал сам по себе. Я выбрался из дядиного дома, надел спортивные тапочки, бежал во весь дух по тропинке, прятался за ствол дзельквы — оказывается, все эти действия не выходили за пределы моего внутреннего «я». И едва различимые в предрассветном полумраке контуры крыш, и черные силуэты деревьев, и темные вершины гор, и даже стоявшая передо мной Уико вдруг непонятным и пугающим образом оказались лишенными всякого смысла. Все вокруг, не дожидаясь моего участия, обрело реальность, и эта бессмысленная, неохватная, сумеречная реальность с неведомой мне доселе тяжестью разом обрушилась на меня.

Как всегда, я решил, что только слова могут вызволить меня из нелепого положения. Моя всегдашняя ошибка. Вечно, когда необходимо действовать, я думаю только о словах. А слова срываются с моих губ с таким невероятным трудом, что сил на действие уже не остается. Мне казалось, что ослепительное великолепие действия непременно должно сопровождаться ослепительным великолепием слова.

Я ничего перед собой не видел. Однако, как мне вспоминается, Уико, вначале напуганная моим неожиданным появлением, увидев, что это я, смотрела только на мой рот, на маленькую темную дыру, грязную, как норка полевой мыши; дыра бессмысленно дергалась и дрожала в темноте. И, увидев, что эта дыра лишена силы, способной связать ее с окружающим миром, Уико успокоилась.

— Ты что! — воскликнула она. — Ну и шутки! Заика чертов!

Голос ее был свеж и уверен, как утренний ветер. Тренькнув звонком, Уико поставила ногу на педаль. Объехала меня стороной, словно камень, лежащий посреди тропы. На дорожке в этот час не было ни души, но Уико, уносясь прочь, насмешливо бренчала и бренчала своим звонком.

В тот же вечер мать Уико пришла жаловаться на меня дяде. На следующий день дядя, всегда такой тихий и спокойный, жестоко изругал меня. И я проклял Уико и стал желать ей смерти, а несколько месяцев спустя проклятие мое сбылось. С той поры я твердо верю в силу проклятий.

Я желал смерти Уико, ложась вечером спать и просыпаясь утром. Я молился, чтобы она, свидетель моего позора, раз и навсегда исчезла с лица земли. Да если бы вокруг не было свидетелей, стыду не нашлось бы места на земле! Все люди — свидетели. Не было бы людей, не возникло бы и позора. В тот предрассветный час в облике Уико, где-то по ту сторону ее мерцающих холодным блеском глаз, что изучающе смотрели на мои губы, я разглядел весь этот мир других людей — мир, никогда не оставляющий нас одних, подсовывающий соучастников и свидетелей наших преступлений. Надо уничтожить всех других людей. Для того чтобы я мог открыто поднять лицо к солнцу, мир должен рухнуть…

Месяца через два после доноса на меня Уико ушла из госпиталя и вернулась насовсем в родительский дом. По деревне поползли самые разные сплетни. А в конце осени произошла та история.

…Никто из деревенских и не подозревал, что в наших местах скрывается беглый матрос. Однажды в сельскую управу пришли жандармы. Их появление не было такой уж редкостью, и никто не обратил на них особого внимания.

Стоял ясный день, какие часто выпадают в конце октября. Я, как обычно, пришел из гимназии, сделал уроки и уже готовился укладываться спать. Прежде чем погасить лампу, я случайно взглянул на улицу и замер: по ней собачьей сворой бежала толпа людей. Я бросился вниз по лестнице. У дверей дома стоял один из моих одноклассников с круглыми от возбуждения глазами. Он крикнул нам — мне и разбуженным шумом дяде и тете:

— Жандармы схватили Уико! Бежим смотреть!

Сунув ноги в гэта[4], я помчался за ним. Ярко светила луна, легкие, прозрачные тени лежали на убранных рисовых полях.

Под деревьями копошились темные фигуры. Уико, одетая в черное платье, сидела прямо на земле. Лицо ее выделялось в темноте белым пятном. Рядом стояли ее родители и несколько жандармов. Один из них сердито кричал, размахивая каким-то узелком. Отец Уико беспомощно вертел головой, то прося прощения у жандармов, то обрушиваясь с упреками на дочь. Мать рыдала, закрыв лицо руками.

Мы наблюдали эту сцену с соседнего участка рисового поля. Зрителей становилось все больше, мы молча стояли, касаясь друг друга плечами, и смотрели. Маленькая, словно выжатая, луна сияла над нашими головами.

Одноклассник шепотом рассказал мне, как было дело.

Жандармы ждали в засаде, когда Уико, прихватив узелок с едой, шла по направлению к соседнему поселку. Еда, вне всякого сомнения, предназначалась для прячущегося дезертира. Оказывается, Уико сошлась с ним, еще работая в госпитале, забеременела и была за это отчислена из медсестер. Жандармы требовали, чтобы Уико отвела их туда, где прячется дезертир, но та упорно молчала и не трогалась с места…

Я неотрывно смотрел на белое лицо Уико. Вид у нее был такой, словно она лишилась рассудка. Лицо, освещенное луной, застыло неподвижной маской.

Никогда еще мне не приходилось видеть выражения такого отречения от всего и вся. Я всегда считал, что мир отторгает мое лицо, но лицо Уико — оно само отринуло весь мир. Лунный свет безжалостно лился на ее лоб, глаза, нос и щеки, но лицо оставалось неподвижным, свет просто как бы стекал по нему. Если бы Уико хоть чуть-чуть дрогнула ресницами или шевельнула губами, мир, который она пыталась отринуть, принял бы это движение за проявление слабости и раздавил бы ее.

Боясь вздохнуть, смотрел я на Уико. Ее лицо не имело ни прошлого, ни будущего, оно замкнулось в молчании. Нечто подобное можно иногда увидеть на срезе только что срубленного дерева. Древесина еще свежа и полна жизни, но рост ее уже оборвался; ее волокна, сокрытые прежде, теперь выставлены под солнце и дождь — каким странным выглядит это прекрасное лицо дерева, подставленное ударам чуждого ему мира. Лицо, явившееся этому миру только для того, чтобы его отринуть…

Никогда еще черты Уико не были так хороши, и мне подумалось: вряд ли я когда-нибудь увижу нечто, столь же прекрасное. Но этот восхитительный миг оказался кратким. Лицо Уико вдруг переменилось.

Она поднялась на ноги. Мне почудилось, что Уико рассмеялась. Я не мог ошибиться — в лунном свете блеснули ее зубы. Больше мне нечего сказать о происшедшей с этим лицом перемене, потому что Уико отвернулась от лунного света и исчезла в густой тени деревьев.

Жаль, что я так и не разглядел толком, как менялся облик девушки в момент, когда она решилась на предательство. Если бы только я это видел, быть может, во мне родилось бы прощение — прощение человека и всех его мерзостей.

Уико указала рукой на гору Кахара.

— Он прячется в храме Конго! — закричал кто-то из жандармов.

И тут во мне возникло шальное, радостное возбуждение, как у ребенка в день праздника. Жандармы разделились на несколько групп и окружили горный храм со всех сторон. Для этого им понадобилась помощь жителей деревни. Снедаемый чувством мстительного любопытства, я присоединился к мальчишкам, которые пошли с первой группой, — ее вела сама Уико. Меня поразило, до чего же твердо ступала она по залитой лунным светом тропе; следом за ней шагали жандармы.

Храм Конго был одной из местных достопримечательностей. Он притулился под горой, минутах в пятнадцати ходьбы от поселка. Славился храм древним деревом, посаженным некогда самим принцем Такаока[5], а также чудесной трехъярусной пагодой, которую, по преданию, возвел прославленный Дзингоро Хидари[6]. Летом я часто плескался неподалеку отсюда, у водопада под горой.

Глинобитная стена, окружавшая главное здание храма, тянулась вдоль берега ручья. Ее обветшалый гребень порос мискантом, белые стебли которого сияли, подсвеченные луной. Перед воротами пышно цвели камелии.

Мы молча шагали по берегу. Здание храма Конго было над нами. Справа, за бревенчатым мостиком, возвышалась трехъярусная пагода, слева шумела красной осенней листвой роща, а за деревьями начиналась знаменитая лестница из ста пяти ступеней, покрытых мхом. Вытесанные из известняка ступени были скользкими.

Прежде чем шагнуть на мостик, главный жандарм обернулся и взмахом руки велел нам остановиться. По преданию, некогда на этом месте стояли две статуи стражей врат, созданные знаменитыми ваятелями Ункэем и Танкэем. Отсюда начинались владения храма.

Мы замерли, затаив дыхание. Жандарм поманил Уико. Она одна перешла через мостик, и, выждав немного, мы двинулись следом. Нижняя часть лестницы была в тени, но выше ступени ярко освещались луной. Мы все спрятались в зарослях. Красные листья казались черными.

Лестница поднималась к главному зданию храма, влево и наискосок от него шла крытая галерея, ведущая к пристройке, — в таких обычно устраивают ритуальные танцы кагура. Пристройка парила над обрывом и, подобно храму Киемидзу в Киото, опиралась на бесчисленные деревянные сваи. И сам храм, и пристройка, и бревна сваи, омытые бесчисленными дождями и высушенные ветрами, белели во мраке, словно кости скелета. Осенним днем гармония пышной красной листвы и белых храмовых построек была безупречной, но теперь, ночью, высвеченный луной, белый скелет храма выглядел чарующе-зловещим.

Дезертир, видимо, прятался где-то там, наверху. Жандармы собирались использовать Уико, чтобы выманить матроса из его убежища.

Мы, свидетели, стараясь не дышать, затаились в тени деревьев. Октябрьская ночь была холодна, но мои щеки пылали огнем.

Уико стала подниматься по ступеням одна. В ее фигуре было что-то безумное и одновременно горделивое… Ослепительно вспыхивал между черными волосами и черным платьем ее белоснежный профиль.

У меня хмельно закружилась голова — до того кристально-прекрасной была измена Уико в обрамлении луны, звезд, ночных облаков, пятен серебристого света, парящих над землей храмовых зданий и гор, ощетинившихся острыми верхушками кедров. Уико имела право, так гордо расправив плечи, подниматься одна по этой белой лестнице — ее измена была одной природы со звездами, луной и кедрами. Теперь она стала одной из нас и принимала весь этот мир. Уико поднималась по лестнице как представитель нас, остальных людей. И я, задыхаясь от волнения, подумал: «Совершив предательство, она приняла и меня тоже. Теперь она принадлежит и мне».

Каждое событие запечатлевается нашей памятью лишь до определенной черты. Я так и вижу перед собой, как Уико поднимается по ста пяти замшелым ступеням. Подъем ее свершается целую вечность.

Но потом она опять переменилась, вновь стала другим человеком. Поднявшись по лестнице на самый верх, Уико совершила новое предательство — теперь она предала всех нас, остальных, и, главное, меня. Эта новая Уико больше не отрицала окружающий мир, но и не принимала его. Она опустилась до уровня обычной страсти, превратилась просто в женщину, отдавшую всю себя одному-единственному мужчине.

Вот почему все, что произошло дальше, вспоминается мне смутно и размыто, словно изображение на старой литографии… Уико прошла по галерее и крикнула что-то во мрак храма. Оттуда появился мужчина. Уико заговорила с ним, мужчина обернулся к лестнице, выхватил пистолет и стал стрелять. Жандармы из кустов открыли ответный огонь. Уико бросилась к галерее, но мужчина вскинул руку с пистолетом и несколько раз выстрелил ей в спину. Уико упала. Тогда мужчина приставил дуло к виску, и прогремел еще один выстрел…

Сначала жандармы, за ними все остальные бросились вверх по каменным ступенькам к двум трупам, только я не трогался с места, по-прежнему притаившись в тени осенней листвы.

Над моей головой белели перекрещенные опоры храмовой пристройки. Грохот шагов по деревянному настилу галереи долетал до меня, приглушенный расстоянием. Скользящие лучи карманных фонариков сквозь деревянные перила то и дело пробегали по ветвям деревьев.

Я не мог отделаться от ощущения, что все давным-давно уже кончилось, все осталось в далеком прошлом. Людей с их толстокожестью можно пронять, только когда прольется кровь. Но кровь проливается уже после того, как трагедия свершилась. На меня накатила дремота.

Проснувшись, я обнаружил, что остался в роще один, кругом щебетали птицы, стволы деревьев были освещены лучами утреннего солнца. Солнце высвечивало снизу белые кости храмовых построек, и храм казался возрожденным. Гордо и спокойно он парил над покрытой красной листвой долиной.

Я поднялся, дрожа от холода, и стал растирать закоченевшее тело. От минувшей ночи ничего во мне не осталось, кроме озноба. Озноб — и больше ничего.

На следующий год, в весенние каникулы приехал отец, из-под его рясы выглядывал обычный гражданский китель, в каких все ходили во время войны. Он сказал, что хочет взять меня на несколько дней в Киото. У отца были больные легкие, и я поразился тому, как он сдал. И дядя, и дядина жена пытались отговорить его от этой поездки, но отец был непоколебим. Только потом я понял, что он, зная, как недолго осталось ему жить, хотел представить меня настоятелю Золотого Храма.

Я, конечно, давно мечтал увидеть Храм собственными глазами, но отправляться в путешествие с отцом, который, сколько бы он ни храбрился, был совсем плох, не очень-то хотелось. По мере того как свидание с пока еще неведомым мне Храмом приближалось, я испытывал все больше колебаний и сомнений. Золотой Храм непременно должен был оказаться прекрасен. Я чувствовал, как велика ставка, ставка не на действительную красоту Храма, а на способность моей души вообразить прекрасное.

Все, что могло быть известно подростку моего возраста о Золотом Храме, я, разумеется, знал. В случайно попавшей мне в руки книге по искусству история Храма излагалась следующим образом.

«Сегун Ёсимицу Асикага (1358–1408) получил в дар от рода Сайондзи усадьбу Китаяма и построил на этом земельном участке обширный дворцовый ансамбль. Архитектурный комплекс состоял из построек религиозного назначения: Усыпальницы, Храма Священного Огня, Зала Покаяния, Храма Очищения Водой, а также ряда светских зданий: Главного Дворца, Дома придворных, Зала совещаний, Дворца Небесного Зеркала, Башни Северной Звезды, дворца „Родник“, Усадьбы Любования Снегом и прочих сооружений. Самые большие средства были затрачены на строительство Усыпальницы, которую позднее стали называть Кинкакудзи — „Золотой Храм“. Теперь уже невозможно с точностью установить, когда именно возникло это название, однако не ранее междоусобной войны 1467–1477 годов. А в эпоху Буммэй (1469–1487) новое название Усыпальницы уже было широко распространено.

Кинкакудзи — это трехэтажная башенка, стоящая над широким Зеркальным прудом, построена она, видимо, около 1398 года (5-й год эпохи Оэй). Первый и второй ярусы выдержаны в классическом усадебном стиле „синдэн-дзукури“, здесь применяются „ситомидо“ — двери, поднимающиеся кверху. Третий ярус Золотого Храма представляет собой квадратное помещение со стороной в три кэна[7] оформленное в строгом соответствии с канонами дзэн-буддизма. В зал ведет деревянная дверь, справа и слева расположены оконца. Четырехскатная крыша здания, покрытая корой кипариса, выдержана в стиле „хоге-дзукури“ и украшена фигурой феникса из позолоченной меди. Монотонность композиции храма нарушает Рыбачий павильон с двускатной крышей, выходящий к самому пруду. В целом Кинкакудзи, с его плавным наклоном крыши и легкой, изысканной структурой деревянных стен, является шедевром гармонии в садовой архитектуре, соединившей элементы усадебного и буддийского зодчества. Золотой Храм дает нам представление о вкусах и характере сегуна Ёсимицу, приверженца классической придворной архитектуры, и прекрасно передает атмосферу той далекой эпохи.

Согласно завещанию Ёсимицу, после его смерти дворцовый ансамбль Китаяма был передан во владение секте Дзэн и стал называться храм Рокуондзи. На протяжении веков часть зданий разрушилась, часть разобрали и перенесли на новое место, лишь Золотой Храм каким-то чудом уцелел в первозданном виде…»

Словно золотой месяц в черном ночном небе, храм Кинкакудзи символизировал мрачную эпоху, в которую он был построен. В моем воображении Храм и не мог существовать иначе, без черного фона сгустившейся вокруг него тьмы. Стройные, тонкие колонны, подсвеченные нежным сиянием изнутри, тянулись во мраке вверх гордо и спокойно. С какими бы речами ни обращались люди к Храму, он, прекрасный, такой хрупкий, хранил безмолвие — он должен был выстоять перед окружающей его чернотой.

И еще я часто думал о парящем над крышей фениксе, которому столько веков были нипочем и дожди, и злые ветры. Эта таинственная золотистая птица, ни разу не взмахнувшая крылом, ни разу не встретившая криком рассвет, давно забыла о том, что она — птица. Но ошибется тот, кто решит, что феникс навсегда прикован к крыше. Как иные птицы скользят по широкому небу, так эта, расправив сияющие крылья, вершит вечный полет по просторам времени. Встречный поток лет ударяется о крылья феникса и уносится вдаль, прочь. Птице не нужно никуда лететь — достаточно просто вытаращить глаза, расставить пошире крылья, развернуть перья хвоста, покрепче упереться сильными позолоченными ногами, и она уже в полете.

Думая о птице, я сравнивал Золотой Храм с чудесным кораблем, приплывшим ко мне через океан времени. «Легкая, воздушная конструкция», о которой говорилось все в той же книге, тоже вызывала у меня ассоциацию с парусником, а пруд, в котором отражался этот замысловатый трехъярусный корабль, казался мне символом бескрайних морей. Храм приплыл из дальнего края темной, огромной ночи. И плаванию его не было конца. Днем все выглядело, наверное, иначе: корабль бросал якорь и позволял бесчисленным зевакам бродить по своим палубам, но ночью — ночью Храм черпал из сгущающейся тьмы силы для нового плавания, раздувал, как парус, крышу и отправлялся в путь.

Не будет преувеличением сказать, что первая сложная проблема, с которой мне пришлось столкнуться в жизни, — это проблема прекрасного. Мой отец был простым деревенским священником, не умевшим красиво говорить, и я усвоил от него только одно: «На всем белом свете нет ничего прекраснее Золотого Храма». Так я узнал, что где-то, в неведомом пока мне мире Прекрасное уже существует, — и эта мысль отдавалась в моей душе обидой и беспокойством. Если Прекрасное есть и есть где-то там, далеко отсюда, значит, я от него отдален, значит, меня туда не пускают?

Золотой Храм не был для меня абстрактным образом. Горы скрывали его от моего взора, но при желании я мог перейти через них и увидеть Храм воочию. Выходит, Прекрасное можно разглядеть можно даже потрогать руками. Я знал и верил, что где-то там стоит Золотой Храм, неизменный и вечный перед лицом сменяющих друг друга времен.

Подчас Кинкакудзи казался мне миниатюрной золотой вещицей, которую можно взять в ладони. Иногда же Храм становился огромным и вырастал до самого неба. Никогда бы я не согласился с утверждением, гласящим, будто прекрасное не может быть ни слишком большим, ни слишком маленьким, а должно быть умеренным. Когда летом я видел крошечный цветок, влажный от утренней росы и окруженный сияющим ореолом, я думал: «Он прекрасен, как Золотой Храм». Когда же над горами собирались грозовые тучи — черные и мрачные, но с горящей золотой каймой, — в их мощном величии я тоже видел Храм. И, встретив красивое лицо, я мысленно говорил: «Этот человек прекрасен, как Золотой Храм».

Поездка с отцом получилась невеселой. Железная дорога шла от Майдзуру в Киото, минуя поселки и небольшие городишки, поезд то и дело останавливался на маленьких станциях. Вагон был старым и грязным; когда поезд ехал тоннелем, дым от паровоза через окна попадал внутрь, и отец все время надрывался от кашля.

Большинство пассажиров так или иначе были связаны с флотом. Вагон третьего класса был битком набит матросами, унтер-офицерами, рабочими с военных заводов, семьями, ездившими в Майдзуру навестить кого-нибудь из родных.

Я смотрел в окно на пасмурное весеннее небо. Поглядывал на отцовскую рясу, накинутую поверх гражданского кителя, на сверкающие золотыми пуговицами мундиры молодых здоровяков-боцманов. Мне казалось, что я один из них. Вот достигну призывного возраста и тоже стану военным. Только смогу ли я отдаваться службе так же рьяно, как эти розовощекие моряки? Ведь я принадлежу их миру лишь наполовину. В моей юной, уродливой голове шевелились мысли такого рода: мир смерти, принадлежащий отцу, и мир жизни, в котором существуют эти молодые парни, благодаря войне соединены теперь воедино. Может быть, я — связующее звено между жизнью и смертью? Если мне суждено погибнуть на войне, конец все равно один, какую бы дорогу я теперь ни избрал.

Все мое отрочество окрашено в тусклые, сумрачные тона. Я страшился черного мира тьмы, но и белый свет дня был мне чужд.

Слушая беспрестанное покашливание отца, я смотрел в окно, на реку Ходзугава. Вода была тошнотворно синей, словно медный купорос, с которым мы ставили опыты на уроках химии. Каждый раз, выезжая из очередного туннеля, я видел ультрамариновую ленту реки, окруженную скалами, то вдали, то совсем рядом — горы крутили реку, словно на гончарном круге.

Отец застенчиво развернул сверток с завтраком — колобками из белого очищенного риса.

— Это не с черного рынка, — громко сказал он, чтобы слышали соседи, — прихожане принесли, так что ешь спокойно, сынок.

Колобки были совсем небольшие, но отец с трудом осилил один из них.

Мне все не верилось, что этот дряхлый, черный от копоти поезд едет в древнюю столицу. Я не мог отделаться от ощущения, что паровоз мчится к станции, название которой Смерть. И дым, что лез в окна вагона каждый раз, когда мы попадали в туннель, казался мне чадом погребального костра…

Когда я оказался перед воротами храма Рокуондзи, сердце мое затрепетало. Еще несколько мгновений — и я увижу чудо, прекраснее которого на свете нет.

Солнце начинало клониться к закату, горы окутала дымка. Вместе с нами в храмовые ворота вошли еще несколько посетителей. Слева высилась звонница, вокруг которой росла сливовая роща, уже отцветавшая, но еще не все лепестки облетели с ветвей.

Отец остановился у дверей главного здания храма — там рос огромный дуб — и попросил служителя провести его к настоятелю. Ему ответили, что у настоятеля сейчас гость и нам придется с полчаса подождать.

— Ну, пойдем пока посмотрим на Золотой Храм, — предложил отец.

Ему, наверное, хотелось похвастаться передо мной своими знакомствами и пройти внутрь, не заплатив за билеты. Но и кассир и контролер за те десять, а то и пятнадцать лет, что отец здесь не был, давно сменились.

— Вот увидишь, — сказал мне отец с кислой миной, — придем в следующий раз, опять новые будут.

Я почувствовал, что слова «в следующий раз» отец произнес без особой надежды. Однако виду я не подал и с ребяческой беззаботностью (впрочем, по-мальчишески я вел себя только тогда, когда это было мне выгодно) понесся вперед.

И Золотой Храм, о котором я мечтал столько лет, тут же предстал перед моим взором.

Я стоял на одном берегу Зеркального пруда, а на другом, освещенный заходящим солнцем, сиял фасад Храма. Слева виднелась часть Рыбачьего павильона. В глади заросшего водорослями пруда застыла точная копия Храма, и копия показалась мне несравненно совершеннее оригинала. Блики от воды дрожали на загнутых углах крыши каждого из ярусов. Эти пылающие нестерпимым сиянием точки искажали подлинные размеры Храма, как на картинке с нарушенной перспективой.

— Красота, правда? — Костлявая рука отца с болезненно-тонкими пальцами легла на мое плечо. — Первый ярус зовется Хосуйин, «Храм Очищения Водой», второй — Теонхора, «Грот Прибоя», а третий — Кукете, «Вершина Прекрасного».

Я смотрел на Храм и так и сяк, менял угол зрения, вытягивал шею, но ровным счетом ничего не чувствовал. Обычный трехэтажный домик, почерневший от старости. И феникс напоминал мне обыкновенную ворону, присевшую на крышу передохнуть. Храм вовсе не показался мне прекрасным, скорее он вызывал ощущение дисгармонии. Неужели, подумал я, прекрасным может быть нечто, настолько лишенное красоты?

Будь я каким-нибудь обычным подростком, скромным и старательным, я, верно, не пал бы так быстро духом, а обвинил бы во всем несовершенность своего видения. Но я так страстно и так долго ждал этой встречи, что ощущение обиды и предательства заглушило все остальные чувства.

Я подумал: а уж не скрывает ли от меня Храм свой прекрасный облик, явившись мне иным, чем он есть на самом деле? Возможно, Прекрасное, дабы защитить себя, должно прятаться, обманывать человеческий взор? Нужно подобраться к Храму поближе, проникнуть за уродливую пелену, скрывающую его от моего взгляда, рассмотреть это чудо во всех деталях, добраться до самой сердцевины Прекрасного. Вполне естественный для меня ход мысли — ведь я верил лишь в ту красоту, которая доступна глазу. Отец подвел меня к Храму и с благоговением поднялся на открытую галерею нижнего яруса. Первое, что мне бросилось в глаза, — макет Золотого Храма под стеклянным колпаком. Вот макет мне понравился. Он гораздо больше походил на Золотой Храм моих фантазий. Да само то, что внутри большого Кинкакудзи находится еще один — точно такой же, но только миниатюрный, — навело меня на мысль о бесконечности, о малых мирах, заключенных внутри миров огромных. Я как бы увидел воплощение своей мечты: микроскопический — гораздо меньше этого макета, — но абсолютно прекрасный Золотой Храм; и еще один — бесконечно громадный, охватывающий всю Вселенную.

Но я недолго любовался макетом. Отец повел меня к знаменитой статуе сегуна Ёсимицу, считающейся национальным сокровищем. Эта деревянная скульптура официально именовалась «Статуя Рокуонъиндэн Митиеси» — такое имя принял Ёсимицу после пострижения в монахи.

Ничего выдающегося я в ней не углядел — нелепый, потускневший от времени истукан. Потом мы с отцом поднялись на второй этаж, в «Грот Прибоя», потолок которого украшала картина «Танцы Небожителей», приписываемая кисти самого Масанобу Кано[8]. Но ни эта картина, ни жалкие остатки позолоты, еще сохранившиеся наверху, в покое «Вершина Прекрасного», ничуть меня не тронули.

Опершись на тонкие перила, я лениво глядел на раскинувшийся внизу пруд. В его глади, освещенной лучами заходящего солнца и оттого похожей на древнее медное зеркало, застыло отражение Храма. Предвечернее небо тоже было там, по ту сторону водорослей и тины. Оно выглядело совсем иначе, чем наше. То небо светилось прозрачным, неземным сиянием; снизу, изнутри, оно поглощало весь мир, и Храм, подобно гигантскому золотому якорю, почерневшему от ржавчины, тонул в этой бездне…

Настоятель храма, Досэн-Осе Таяма, был давним приятелем моего отца. Целых три года они, тогда еще послушники секты Дзэн, жили бок о бок, деля радости и печали. Потом они поступили в семинарию при храме Секокудзи (тоже, между прочим, построенном сегуном Ёсимицу) и, пройдя все необходимые ступени Дзэнского обучения, получили священнический сан. Позднее, в хорошую минуту, святой отец Досэн рассказал мне, как они вдвоем, несмотря на суровость монашеских правил, по ночам перелезали через стену и бегали в город, в публичный дом.

Осмотрев Кинкакудзи, мы с отцом вернулись к главному зданию, и служка провел нас длинным коридором в кабинет настоятеля, выходивший окнами в знаменитую сосновую рощу.

Я, затянутый в свою гимназическую форму, сидел прямо, боясь пошевелиться, отец же расположился как у себя дома. Однако, хоть и вышли они с настоятелем из одной обители, доля им выпала разная. Отец был болен, жалок, с землистым цветом лица, зато преподобный Досэн напоминал румяный персик. На столе святого отца высилась груда посылок, журналов, книг, писем, присланных на адрес столь высокочтимого храма, — настоятель еще даже не успел их распечатать. Вот он взял толстыми пальцами ножницы и ловко раскрыл небольшую бандероль.

— Из Токио, — сказал он. — Конфет прислали. В наши времена таких не достать. В магазины они совсем не поступают — сразу в армию или по учреждениям.

Настоятель угостил нас чаем и какими-то европейскими сластями — раньше я таких не пробовал. Я все больше чувствовал себя не в своей тарелке, и крошки сыпались на мои черные форменные брюки.

Отец с настоятелем негодовали по поводу того, что военные и гражданские власти почитают только синтоистские храмы, а до буддийских им дела нет; спорили о том, как надо управлять храмом, и о многом другом.

Даже морщины на пухлом лице святого отца были аккуратными, словно чисто промытыми. Щеки круглые, только нос торчал, как сосулька застывшей смолы. Несмотря на добродушное лицо, обритый череп настоятеля придавал его облику суровость: казалось, в этой голой, мощной голове таится какая-то могучая, животная сила.

Отец и Досэн стали вспоминать годы своего послушничества, а я смотрел в окно, на сосну «Парусник». Огромное дерево действительно было похоже на корабль: его ветви низко стелились по земле, лишь с одной стороны вздымаясь вверх, подобно бушприту.

Из-за стены, ограждавшей рощу, доносились голоса — видимо, группа посетителей направлялась к Золотому Храму. И голоса, и стук шагов словно таяли в вечернем весеннем небе, теряли резкость, доносились сюда как бы через мягкую пелену. Шаги затихали вдали, будто уносимые течением. «Так и человек — пройдет по земле и исчезнет», — подумал я. Взгляд мой не мог оторваться от венчавшего крышу Кинкакудзи феникса — так ярко высвечивали его последние солнечные лучи.

— Я тут хотел попросить тебя о сыне… — услышал я вдруг слова отца и обернулся. В этот самый миг в кабинете, окутанном полумраком, отец препоручал мое будущее преподобному Досэну. — Мне, похоже, недолго осталось… Ты уж позаботься о нем.

Досэн не стал тратить слов на пустые утешения.

— Хорошо, — сказал он. — Я о нем позабочусь.

Больше всего поразило меня то, что после этих слов оба приятеля как ни в чем не бывало принялись вспоминать, что говорили и делали перед смертью разные знаменитые монахи. Один в последний миг воскликнул: «О, до чего же не хочется умирать!» Другой, подобно Гете, попросил: «Света, побольше света!» Третий перед концом тщательнейшим образом проверял счета и ведомости вверенного ему храма.

Нас с отцом угостили ужином, по древней дзэнской традиции именуемым «якусэки» — «спасительным камнем»[9], и оставили ночевать в храме. Но перед тем как лечь спать, я упросил отца сходить к Кинкакудзи еще раз, чтобы увидеть Храм в лунном свете.

Отец, возбужденный беседой с настоятелем, очень устал, но стоило мне произнести «Золотой Храм», и он безропотно пошел, опершись рукой на мое плечо и тяжело дыша.

Луна взошла из-за горы Фудо. Освещенный сзади, Золотой Храм высился темным силуэтом, ломаным и причудливым; лишь по фигурным оконцам Вершины Прекрасного скользили лунные блики. Третий ярус Храма просвечивался насквозь, и чудилось, будто там, внутри, и живет этот серебристый, мерцающий свет.

Из густой тени островка Асивара с резким криком взлетела ночная птица. Я чувствовал, как все тяжелее давила мне на плечо отцовская рука. Взглянул на нее — и в лунном свете она показалась мне костлявой пятерней скелета.

Я вернулся в Ясуока, и вдруг Золотой Храм, так меня разочаровавший при встрече, стал вновь овладевать моей душой, принимая облик все более прекрасный. Взращенный моей фантазией, Храм преодолел испытание реальностью, чтобы сделать мечту еще пленительней.

Я больше не пытался связать поражающие мой взор пейзажи и явления с образом Кинкакудзи. Золотой Храм занял теперь прочное и определенное место в тайниках моей души. Я явственно видел каждую колонну, каждое оконце, скаты крыши, волшебную птицу. В моей памяти мельчайшая деталь отделки находила свое точное место в сложной конструкции Храма; стоило мне вспомнить один штрих, как весь облик Кинкакудзи вставал перед моим взором, — так одна-единственная музыкальная фраза заставляет услышать вновь всю знакомую мелодию.

И я впервые написал в письме отцу: «Вы были правы, говоря, что на земле нет ничего прекраснее Золотого Храма».

Оставив меня у дяди, отец сразу же вернулся в свой приход, на заброшенный мыс.

Словно в ответ на мое письмо пришла телеграмма от матери. У отца случился сильный приступ кровохарканья, и он скончался.

Глава 2

Со смертью отца кончается мое отрочество. Но можно ли было назвать это отрочеством — меня самого поражало, насколько лишен я всех обычных человеческих чувств. Нет, «поражало», пожалуй, не то слово: поняв, что даже смерть отца не в состоянии вызвать у меня ни малейшей грусти, я впал в какое-то тупое оцепенение.

Когда я приехал, отец уже лежал в гробу. Ничего удивительного, ведь на то, чтобы добраться до мыса Нариу, у меня ушли целые сутки — сначала пешком до порта Утиура, потом морем. Стояли раскаленные от зноя дни, близился сезон дождей. По обычаю гроб должны были отнести в дальний, пустынный конец мыса и сжечь там, на самом берегу моря; ждали только меня.

Странное это событие — смерть деревенского священника. Есть в нем нечто поразительно обыденное. Ведь настоятель храма — своего рода духовный центр общины, сопровождать прихожан, переступающих черту жизни и смерти, входит в его обязанности, он как бы отвечает за всех умерших. И вот священник сам лежит мертвый в своем храме. И поневоле кажется, что на сей раз он чересчур серьезно отнесся к исполнению долга. Или, того пуще, что священник пал жертвой ошибки: учил-учил людей, как надо умирать, решил продемонстрировать им это сам и вот чего-то не рассчитал — взял и действительно покинул сей мир.

Гроб стоял в храме как-то очень значительно, словно действие разыгрывалось по заранее написанному сценарию. Вокруг рыдали скорбящие: молодой послушник, прихожане, моя овдовевшая мать. Когда послушник, запинаясь, стал читать сутры, я не мог отделаться от ощущения, что отец из гроба подсказывает ему слова.

Лицо отца утопало в ранних летних цветах. Они были до того свежими и живыми, что становилось как-то не по себе. Казалось, цветы заглядывают в некий бездонный колодец, ибо мертвое лицо, сохраняя прежнюю оболочку, уходит куда-то вниз, на недосягаемую, безвозвратную глубину. Мертвое лицо недвусмысленно напоминает о том, насколько далека и недоступна материя. Я впервые увидел, как по мановению смерти дух обращается в материю; мне вдруг стало понятнее, отчего так равнодушен и недостижим окружающий меня материальный мир — все эти майские цветы, стулья, карандаши, эта школа, это солнце…

Мать и прихожане смотрели, как я прощаюсь с отцом. Но мой упрямый рассудок отказывался видеть в этой сцене аналогию с миром живущих, заключенную в слове «прощание»: вовсе я не прощался, я просто стоял и глядел на мертвое лицо своего отца.

Труп лежал, а я на него смотрел. В простом наблюдении сознание может и не участвовать, но дело даже не в сознании: меня поразило то, как в самом факте созерцания столь очевидно и жестоко проявляется право смотреть, присущее только живому. Так я, мальчик, никогда не певший во всю глотку, не носившийся с громким криком по улице, учился ощущать переполнявшую меня жизнь.

Всегда робкий и приниженный, на сей раз я стоял, гордо повернув к прихожанам спокойное и ясное лицо, без единой слезинки на глазах. Храм был построен на скале, возвышавшейся над морем. За спинами скорбящих, над простором Японского моря клубились летние облака.

Послушник стал нараспев читать «Киган», последнюю из погребальных сутр, и я присоединился к нему. В храме было темно. В тусклом свете лампад поблескивали траурные флажки на колоннах, цветочный орнамент на изваяниях в святилище, курительницы и огромные вазы из позолоченной бронзы. То и дело по храму пробегал свежий ветер с моря, раздувая полы моей рясы. И все время, читая сутру, уголком глаза я ощущал нестерпимое сияние, исходившее от плывущих в летнем небе облаков.

Этот яркий свет озарял половину моего лица. Яркий, презрительный свет…

Когда похоронная процессия была уже в нескольких сотнях шагов от места кремации, вдруг хлынул дождь. К счастью, неподалеку оказался дом одного из прихожан, который позволил занести гроб с телом под навес. Однако ливень и не думал кончаться. Пришлось трогаться дальше. Процессия вооружилась зонтами и плащами, гроб прикрыли промасленной бумагой — в общем, кое-как добрались до назначенного места. То была каменистая полоска берега к юго-востоку от селения, у самого основания мыса. С давних времен деревенские сжигали здесь тела своих усопших — дым отсюда не шел в сторону домов.

Волны в этом месте ярились с особенной силой. Трепещущие и разбухшие, они бились о берег, а по их рваной поверхности хлестали струи дождя — мрачный ливень словно пытался пронзить неспокойное море. Ветер же отшвыривал стену дождя на дикие скалы. Белые камни почернели, заляпанные темной влагой.

Мы вышли на берег через пробитый в скале туннель и прятались от дождя под его сводом, пока рабочие готовили погребальный костер.

Горизонта не было — лишь волны, мокрые черные скалы и струи дождя. Капли колотили по бумаге, прикрывавшей гроб, глянцево поблескивало полированное дерево.

Зажгли костер. Масла на похороны священника не пожалели, и огонь с треском побежал вверх по дровам, не обращая внимания на дождь. Густо повалил дым, и поднялось прозрачное, светлое пламя. Вот ветер отнес, круглое облако дыма к скалам, и какое-то время под дождем трепетала лишь стройная пирамида огня.

Потом раздался оглушительный треск — то отлетела крышка гроба.

Я тайком кинул взгляд на мать. Она стояла неподвижно, вцепившись пальцами в четки. Лицо ее как-то странно затвердело и сжалось — казалось, его можно прикрыть одной ладонью.

Согласно воле отца, я отправился в Киото и стал жить при Золотом Храме. Настоятель принял меня в послушники. Он брал на себя плату за мое обучение и содержание, я же взамен должен был прислуживать ему и убирать территорию храма. Говоря языком мирским, я стал мальчиком-учеником.

Оказавшись в храме, я увидел, что там остались только старики да совсем зеленые юнцы — строгого отца надзирателя, ведавшего монашеским общежитием, забрали на воинскую службу. Здесь, на новом месте, мне многое нравилось. По крайней мере, я избавился от насмешек гимназистов — в храме все послушники были такими же сыновьями бонз, как и я… Теперь от окружающих меня отличало только мое заикание да, пожалуй, еще уродливая наружность.

Оставив гимназию, я, по рекомендации отца Досэна, был принят в школу при буддийской академии Риндзай; до начала осенних занятий оставался почти целый месяц. Заранее было известно, что всех учащихся мобилизуют работать на военные заводы. Но пока у меня оставалось еще несколько недель летних каникул, чтобы освоиться в новой среде. Каникулы в конце войны… Неестественно тихие каникулы сорок четвертого года. Жизнь послушников Храма шла по строго установленному распорядку, но мне те летние дни вспоминаются как последний настоящий отдых в моей жизни. Я и сейчас ясно слышу стрекот летних цикад…

Когда после нескольких месяцев разлуки я вновь увидел Золотой Храм, он стоял, мирный и спокойный, в свете августовского дня. Воздух словно лип к моей только что обритой голове, и меня не оставляло странное, будоражащее чувство, будто мысли, что возникают в моем мозгу, соприкасаются с предметами и явлениями окружающего мира, отделенные от них лишь тонкой и чувствительной пленкой кожи. И когда я подняв кверху лицо, смотрел на Золотой Храм, он проникал в меня не только через глаза, но и через кожу головы. Точно так же впитывала моя голова жар дневного солнца и прохладу вечернего ветерка.

«Теперь я буду жить рядом с тобой, — шептал я, застывая посреди двора с метлой в руках. — Полюби меня, Золотой Храм, пусть не сразу. Открой мне свою тайну. Я уже почти вижу твою красоту, но все же пока она еще сокрыта от меня. Пусть подлинный Храм явится мне еще прекрасней, чем тот, что живет в моей душе. И еще, Храм, если и вправду на всем белом свете нет тебя прекрасней, скажи мне, почему ты так прекрасен, почему необходимо тебе быть столь прекрасным?»

В то роковое лето Золотой Храм сиял все ослепительней, словно питался мрачными известиями с фронтов. Еще в июне американцы высадились на острове Сайпан, а армии союзников рвались вперед по полям Нормандии. Количество посетителей резко сократилось, и храм Кинкакудзи, казалось, наслаждался уединением и покоем.

Война и смута, горы трупов и реки крови — все это и должно было питать красоту Храма. Ибо он сам был порождением смуты, и возводили его суровые и мрачные люди, служившие сегуну. Сумбурная композиция здания, с ее очевидным любому искусствоведу нелепым смешением стилей, сама по себе была призвана в кристаллизованной форме передать царившие в мире хаос и смятение. Будь Кинкакудзи построен в едином архитектурном стиле, он дисгармонировал бы с царившей вокруг смутой и давно бы рухнул.

То и дело метла замирала в моих руках, и я зачарованно глядел на Золотой Храм — мне все не верилось, что он передо мной. В ту ночь, когда я был тут вдвоем с отцом, Храм не произвел на меня подобного впечатления; теперь же я смотрел — и не мог представить: неужели все долгие месяцы и годы, что мне предстоит провести здесь, Храм всегда будет перед моим взором?

Когда я жил в Майдзуру, мне вовсе не казалось странным, что где-то там, в Киото, существует Кинкакудзи; но стоило мне поселиться рядом с Храмом, и он стал появляться, лишь когда я смотрел на него, а по ночам, которые я проводил в главном здании, Храм исчезал. Поэтому я несчетное количество раз на дню ходил смотреть на Кинкакудзи, чем немало веселил остальных послушников. Но сколько ни глядел я на Храм, привыкнуть к тому, что он рядом, не мог; на обратном пути мне все казалось — вот оглянусь я сейчас, а Храм, подобно Эвридике, сгинул навсегда.

Утреннее солнце припекало все сильнее. Покончив с подметанием двора, я по узкой тропинке стал карабкаться в гору, к храму Юкатэй. Он в этот ранний час был еще закрыт, и по дороге мне не встретилось ни души. Над Кинкакудзи с ужасающим ревом довольно низко пронеслась эскадрилья истребителей — наверное, с Майдзурской военно-воздушной базы.

За горой находился уединенный, заросший пруд Ясутамидзава. Посредине пруда был островок, на котором стояла каменная пятиярусная пагода, именуемая Сирахэбидзука — «Холм Белой Змеи». По утрам лес звенел здесь от щебетания птиц, хотя самих птиц никогда не было видно.

Берег пруда порос густой, высокой травой, этот зеленый луг был огорожен невысоким заборчиком. И там, на траве, лежал подросток в белой рубахе. Его бамбуковые грабли были небрежно прислонены к стволу росшего неподалеку клена. Подросток резко дернулся и словно прорвал этим своим движением мягкий, тягучий воздух летнего утра, но, увидев, что это всего лишь я, успокоился.

— А, это ты.

Мальчика звали Цурукава, мы познакомились с ним накануне вечером. Его отец служил настоятелем одного богатого храма, расположенного неподалеку от Токио. Семья платила за обучение Цурукава, высылала ему вдоволь и продуктов, и денег на карманные расходы, а здесь, в храме Рокуондзи, он просто жил при нашем настоятеле, дабы испробовать послушнического житья. На летние каникулы Цурукава уезжал к родителям, но на этот раз вернулся в Киото раньше обычного. Говорил он чисто и правильно, как настоящий токиец, и его легкая, жизнерадостная болтовня еще накануне совсем меня подавила. Осенью мы должны были пойти в один и тот же класс.

«А, это ты», — небрежно кинул мне Цурукава, и я сразу лишился дара речи. Он же, видимо, решил, что я молчаливо осуждаю его за леность.

— Да ладно, — улыбнулся он. — Не стоит слишком усердствовать с уборкой. Все равно придут посетители, снова натопчут. Да и мало их нынче, посетителей-то.

Я тихонько рассмеялся. Этот смешок, вырывающийся у меня иногда совершенно непроизвольно, имеет, как я заметил, свойство располагать ко мне людей. Неужели даже впечатление, производимое мною на других, никак не зависит от моей воли?

Я перелез через изгородь и сел рядом с Цурукава. Руки его были закинуты за голову, и я заметил, что, хотя внешняя их сторона загорела на солнце, внутренняя оставалась совсем белой — под кожей голубели вены. По траве были разбросаны светло-зеленые пятна солнечного света, просеянного сквозь листву деревьев. Инстинктивно я почувствовал, что этот мальчик не может любить Золотой Храм так, как люблю его я. Ведь мое преклонение перед Храмом зижделось лишь на осознании своего уродства.

— Я слышал, у тебя отец умер.

Я кивнул.

Цурукава поспешно отвел глаза и, даже не пытаясь скрыть мальчишеского любопытства, сказал:

— Я знаю, почему ты так любишь Золотой Храм. Глядя на него, ты вспоминаешь отца, верно? Он, наверное, очень почитал Кинкакудзи. Так или нет?

Я испытывал удовлетворение, чувствуя, что ни один мускул не дрогнул на моем бесстрастном лице от предположения Цурукава, верного не более чем наполовину. Судя по всему, этот подросток имел склонность коллекционировать людские эмоции, как другие мальчишки собирают жуков или бабочек. Тщательно собранные и отсортированные эмоции хранились в голове Цурукава, каждая на своем месте, в отведенных им аккуратных ячейках, и иногда он, видимо, любил доставать свои сокровища и оценивать их практическую стоимость.

— Ты, наверное, сильно убивался, когда отец умер. Вот почему у тебя вид такой нелюдимый — я сразу понял, как только увидел тебя в первый раз.

Прогнозы Цурукава ни в коей степени меня не задели, наоборот, услышав о том, что у меня нелюдимый вид, я даже почувствовал себя увереннее и свободнее, и слова легко слетели с моих губ:

— Ничего я не убивался.

Цурукава уставился на меня, хлопая длиннющими — как они только смотреть ему не мешали — ресницами.

— Так ты… Так ты ненавидел своего отца? Во всяком случае, не любил, да?

— И вовсе нет.

— Почему же ты по нему тогда не горевал?

— Не горевал, и все.

— Не понимаю…

Столкнувшись со столь сложной проблемой, Цурукава даже приподнялся с травы.

— Значит, в твоей жизни стряслось что-нибудь еще более ужасное.

— Не знаю. Может быть, — ответил я и подумал: отчего мне так нравится заронять сомнение в душу другого. Для меня все было совершенно очевидно: мои чувства тоже страдают заиканием, они всегда запаздывают. Поэтому событие — смерть отца, и чувство — скорбь существуют для меня отдельно и независимо друг от друга. Небольшой сдвиг во времени, незначительная задержка нарушают во мне связь между явлением и эмоцией, и это несоответствие является для меня наиболее естественным состоянием. Если я скорблю, то скорбь моя не вызвана каким-либо конкретным поводом, она приходит ко мне самопроизвольно и беспричинно…

Я не смог всего этого объяснить своему новому приятелю. И в конце концов Цурукава засмеялся:

— Чудной ты парень, ей-богу.

Его живот под белой рубашкой сотрясался от смеха. Глядя на солнечные пятна, движущиеся по этой рубашке, я вдруг почувствовал себя счастливым. Жизнь моя так же измята и морщиниста, как эта белая ткань. Но ткань сияет на солнце, несмотря на морщины! Может быть, и я?..

Жизнь в храме секты Дзэн шла согласно давно установленным канонам, обособленно от внешнего мира. Летом послушники должны были вставать не позже пяти утра. Подъем назывался «открытие закона». Едва проснувшись, мы приступали к «утреннему уроку» — чтению сутр. Эта служба называлась «тройной», сутры полагалось читать трижды. Потом мы занимались уборкой главного здания храма, протирали тряпками полы. Затем следовал завтрак — «утренняя каша», — перед которым тоже предписывалось прочесть особую сутру. После еды мы подстригали газоны, убирали двор храма, кололи дрова и выполняли, всякие прочие «наказы». Когда же начнется учебный год, я в это время буду в школе. После учебы — «спасительный камень», а потом изучение священных текстов с отцом настоятелем. В девять часов вечера — «открытие подушки», то есть отбой.

Так проходили мои дни, и каждое утро я пробуждался от сна под звон колокольчика, в который звонил отец эконом.

При Золотом Храме, точнее при храме Рокуондзи, должно было состоять около дюжины служителей, но после мобилизации в армию и на трудовой фронт их ряды поредели. Кроме семидесятилетнего экскурсовода (он же кассир и контролер), шестидесятилетней кухарки, отца эконома с помощником и трех юных послушников, в храме никого не осталось. Старики еле ноги передвигали, а мы, послушники, были, по сути дела, еще детьми. Отец эконом занимался всеми хозяйственными и денежными вопросами и едва управлялся с возложенными на него обязанностями.

Через несколько дней после моего появления в храме мне было поручено носить газеты в кабинет настоятеля (нам полагалось называть его «Учитель»). Почту приносили, когда мы уже заканчивали «утренний урок» и уборку. Нелегко было горстке подростков содержать в чистоте полы в здании, где одних только комнат и залов насчитывалось не менее тридцати. Я брал в передней газеты, шел коридором сначала мимо Зала Посланцев, потом в обход Зала Гостей, проходил по галерее в Большую библиотеку, где находился кабинет настоятеля. Коридоры мы мыли, окатывая пол целыми ведрами воды, поэтому, когда я нес газеты отцу Досэну, повсюду еще стояли лужи, вспыхивавшие в лучах утреннего солнца, и мои ноги промокали до самых щиколоток. Летом это было даже приятно. Я опускался на колени перед входом в кабинет Учителя и подавал голос:

— Разрешите войти?

— Угу, — хмыкал в ответ святой отец, и тут я должен был, прежде чем вступить в кабинет, быстро вытереть мокрые ноги полой своей рясы — этому научили меня мои более опытные товарищи. Спеша по длинным коридорам, я украдкой проглядывал заголовки газетных полос, пахнувших свежей типографской краской и внешним миром. Так мне попалась на глаза статья, озаглавленная: «Будут ли бомбить императорскую столицу?»

До сих пор, как это ни странно, мне ни разу не приходило в голову, что Золотой Храм может подвергнуться бомбежке. С падением Сайпана налеты вражеских самолетов на Японию стали неизбежны, и власти уже начали спешно эвакуировать часть населения Киото, однако в моем сознании почти вечный Храм и огненный вихрь бомбежек никак не связывались воедино. Я был уверен, что стоит нетленному Храму и прозаическому пламени встретиться, как они тут же поймут, сколь различна их природа, и вернутся каждый в свое измерение…

Так неужели Кинкакудзи может погибнуть в огне? Если события будут развиваться в том же духе и дальше, ответил я себе, Храм неизбежно обратится в пепел.

С возникновением этой уверенности трагическая красота Золотого Храма стала в моих глазах еще неотразимей.

Помню последний день того лета, назавтра должны были начаться занятия в школе. Отец настоятель, прихватив с собой помощника эконома, отправился на какую-то поминальную службу. Цурукава позвал меня в кино, но мне что-то не хотелось, и он тогда тоже передумал — это было очень на него похоже.

У нас имелось несколько часов свободного времени, и мы, надев защитного цвета штаны, ботинки с обмотками и школьные форменные фуражки, отправились на прогулку. На территории храма не было ни души, солнце палило нещадно.

— Куда пойдем? — спросил Цурукава.

Я ответил, что прежде всего хочу взглянуть на Золотой Храм, — сегодня последний раз мы имеем возможность увидеть его в это время дня, да и вообще скоро нас ушлют отбывать трудовую повинность и, может статься, Храм в наше отсутствие разбомбят. Пока я, страшно заикаясь, бормотал свои невразумительные объяснения, Цурукава разглядывал меня удивленно и нетерпеливо.

Когда я наконец замолчал, по моему лицу градом лил пот, словно я признался в чем-то постыдном. Цурукава был единственный, кому я сам открыл свою страстную привязанность к Храму. Но в лице моего товарища не читалось ничего, кроме обычной досады, испытываемой человеком, когда он пытается разобраться в бессвязном лепете заики.

Меня всегда окружали такие лица. Я мог открывать человеку величайшую тайну, делиться с ним восторгом, который рождает в моей душе Прекрасное, выворачивать всю свою душу наизнанку, а на меня глядело все то же самое лицо. Обычно один человек не смотрит с таким выражением на другого. В этом лице с предельной достоверностью копируется та смехотворная натуга, с которой выходят из меня слова; по сути дела, это мое собственное отражение в зеркале. Каким бы красавцем ни был мой собеседник, в такую минуту его лицо делается столь же безобразным, как мое. И стоит мне увидеть перед собой эту знакомую маску, как сразу все то важное, что я стремлюсь выразить, превращается в никому не нужный мусор…

Пространство, отделявшее меня от Цурукава, было залито солнцем. Мой приятель ждал, пока я закончу говорить, его юная кожа блестела от жира, каждая ресничка пылала золотым огнем, ноздри раздувались, вдыхая знойный воздух.

Я замолчал. И тут же в душе всколыхнулась ярость. За все время нашего знакомства Цурукава ни разу не посмеялся над моим заиканием.

— Почему?.. — потребовал я у него ответа. Ведь я уже говорил, что насмешки и презрение нравятся мне куда больше, чем сочувствие.

Лицо Цурукава озарилось невыразимо нежной улыбкой. И он сказал:

— Знаешь, я не из тех, кто обращает на такие вещи внимание.

Я был сражен. Мне, выросшему в окружении грубых деревенских мальчишек, была неведома подобная душевная чуткость. Доброта Цурукава открыла мне, что, даже лишенный заикания, я все равно останусь самим собой. Я ощутил себя обнаженным, беззащитным, и неизъяснимое наслаждение переполнило мою душу. Длинные ресницы, обрамлявшие глаза моего приятеля, отфильтровывали заикание и принимали меня таким, каков я был. А ведь до сих пор мной владело странное убеждение, будто человек, игнорирующий мое заикание, тем самым отвергает все мое существо.

Я испытал чувство гармонии и счастья. Разве удивительно, что я надолго запомнил Золотой Храм таким, каким видел его в тот день? Мы прошли мимо дремлющего на своем посту старика-контролера и торопливо зашагали вдоль ограды, по безлюдной дорожке, к Храму.

…Я помню, все помню до мельчайших деталей. На берегу Зеркального пруда плечом к плечу стояли два подростка в белых рубахах. А прямо перед ними высился Кинкакудзи, и не было между мальчиками и Храмом никакой преграды.

Последнее лето, последние каникулы, самый последний день… Наша юность стояла на роковом пороге. И Золотой Храм, как и мы, был на том же пороге, поэтому он смотрел нам в глаза и говорил с нами. Ожидание грядущих бомбежек сблизило его с людьми.

Приглушенное сияние позднего лета заливало золотом крышу Вершины Прекрасного, свет падал вниз отвесными лучами, наполняя покои Храма ночным мраком. Прежде нетленность вечного сооружения подавляла и отбрасывала меня, теперь же мы сравнялись, ибо нас ждала одна участь — сгореть в пламени зажигательных бомб. И, кто знает, возможно. Храму суждено было погибнуть еще раньше, чем мне. Выходило, что Кинкакудзи жил со мной одной жизнью.

Нас окружали поросшие красными соснами горы, чьи склоны звенели от стрекота цикад. Казалось, будто бесчисленные толпы монахов гнусавят «Молитву о преодолении напастей»: «Гя-гя. Гяки-гяки. Ун-нун. Сифура-сифура. Харасифура-харасифура…»

Скоро это чудо красоты обратится в пепел, подумал я. И тогда образ Храма, живший в моем сердце, наложился на реальный Храм, подобно тому как копия картины, сделанная на прозрачном шелке, накладывается на оригинал. Совпали все черты, все детали: и крыша, и плывущий над озером Рыбачий павильон, и перильца Грота Прибоя, и полукруглые оконца Вершины Прекрасного. Золотой Храм перестал быть неподвижной архитектурной конструкцией, он превратился в своего рода символ, символ эфемерности реального мира. И тем самым настоящий Храм стал не менее прекрасен, чем Храм, живший в моей душе.

Завтра с неба может пасть огонь и обратить эти стройные колонны, эти грациозные изгибы крыши в прах, и я никогда больше их не увижу. Но пока Храм, незыблемый и спокойный, стоял передо мной во всей своей красе, пылая в солнечных лучах, словно в языках пламени.

Над горами плыли величественные облака — точно такие же видел я краешком глаза над морем, когда отпевали отца. Наполненные угрюмым сиянием, они взирали свысока на затейливое сооружение. В лучах безжалостного этого света Золотой Храм выглядел строже; тая внутри мрак и холод, он словно отвергал своим загадочным силуэтом блеск и сверкание окружающего мира. А парящий над крышей феникс крепче вцепился острыми когтями в пьедестал, твердо решив устоять перед натиском солнца.

Цурукава прискучило ждать, пока я вдоволь насмотрюсь на Кинкакудзи, он подобрал с земли камешек и, ловко, словно бейсбольный питчер, размахнувшись, кинул камешек в воду — точно в центр отраженного в пруду Храма.

По заросшей тиной глади побежали бесчисленные крути, и прекрасное, причудливое здание рассыпалось на мелкие кусочки.

С того дня до окончания воины прошел год; за это время я еще больше сблизился с Золотым Храмом, не находя себе места от страха за него и все одержимее влюбляясь в его красоту. То было время, когда мне удалось опустить Храм с недосягаемой высоты до моего уровня, и, веря в это, я мог любить его безо всякой горечи и страха. Тогда Кинкакудзи еще не околдовал меня своими злыми чарами, не напоил своим ядом.

Мне придавало сил сознание, что мы с ним подвергаемся одной общей опасности. Я нашел посредника, способного связать меня с Храмом. Теперь между мной и Прекрасным, доселе отвергавшим и игнорировавшим мое существование, протянулся мост.

Я буквально пьянел от одной мысли, что единый пламень может уничтожить нас обоих. Общность ниспосланного на нас проклятия, общность трагической, огненной судьбы давали мне возможность жить с Храмом в одном измерении. Пусть мое тело уродливо и хрупко, но оно из того же воспламенимого углерода, что и твердая плоть Золотого Храма. Иногда мне даже казалось, что я смог бы бежать отсюда, унося Храм в себе, спрятав его в собственном теле, — так бегущий от преследователей вор глотает украденный им драгоценный камень.

Весь тот год я не учил сутр, не читал книг — изо дня в день, с раннего утра до позднего вечера мы должны были закалять дух и тело, занимаясь военной подготовкой, работая на заводе, помогая эвакуировать город. Мечтательность натуры, присущая мне с детства, усилилась еще больше — ведь благодаря войне обычная человеческая жизнь отодвинулась от меня так далеко. Для нас, подростков, война была чем-то фантастическим, пугающим, абсолютно лишенным реальности и смысла, словно жизнь в некоем закрытом от всего мира изоляторе.

Когда в ноябре сорок четвертого американские «Б-29» начали бомбить Токио, мы в Киото тоже со дня на день ожидали налета. Это стало моей тайной мечтой — увидеть, как полыхает весь город, охваченный пожаром. Киото слишком долго хранил в неприкосновенности древние свои сокровища, все эти бесчисленные храмы и святилища забыли об огне и пепле, некогда являвшихся частью их бытия. Вспоминая, как мятеж Онин[10] сровнял город с землей, я думал: зря Киото столько веков избегал пожаров войны, тем самым он утратил долю своей неповторимой красоты.

Быть может, Кинкакудзи сгорит дотла уже завтра. Исчезнет навсегда этот гордый силуэт, заполняющий собой весь мир… И тогда замершая над Храмом птица, подобно истинному фениксу, возродится в пламени и взметнется в небеса. Сам же Храм, навек избавившись от тенет формы, легко снимется с якоря и будет, окутанный призрачным сиянием, невесомо скользить по глади прудов и черным просторам морей…

Как ждал я этого часа — но Киото так ни разу и не бомбили. В марте сорок пятого мы узнали, что выгорел весь центр Токио, но беда была где-то там, далеко, а над Киото голубело прозрачное весеннее небо.

Борясь с отчаянием, я все ждал и ждал, пытался убедить себя, что в этом ясном небе таятся огонь и разрушение; их просто не видно, как не видно предметов, находящихся за зеркальным стеклом. Я уже говорил прежде, что мне мало свойственны тривиальные человеческие чувства. На меня почти никакого впечатления не произвели ни смерть отца, ни та нищета, в которую впала моя мать. Я был всецело поглощен мечтами о гигантском небесном прессе, который с одинаковой мощью раздавит живое и неживое, уродливое и прекрасное, обрушит на город невообразимые ужасы, несчастья и трагедии. Временами нестерпимое сияние весеннего неба представлялось мне сверканием лезвия огромного топора, занесенного над землей. И я не мог дождаться, пока этот топор опустится — с такой стремительной быстротой, что ни о чем и подумать не успеешь.

Мне и сейчас это кажется странным. Ведь по природе своей я не был склонен к горьким помыслам. Меня волновал, не давая покоя, только один вопрос: что есть Прекрасное? Я не думаю, что в том мрачном направлении, которое приняли мои мысли, повинна война. Видимо, это неизбежно: человек, думающий только о Прекрасном, не может не погрузиться в бездну горчайших раздумий. Так уж, очевидно, устроен человек.

Я вспоминаю некое происшествие, свидетелем которого я стал в Киото незадолго до конца войны. Происшествие это настолько невероятно, что в него трудно поверить. Но я был не один — Цурукава тоже все видел.

В один из дней — помню, тогда еще отключили электричество — мы вдвоем отправились в храм Нандзэндзи, где прежде нам бывать не доводилось. По дороге нам взбрело в голову пересечь широкую улицу и подняться на деревянный мостик, который вел к лодочной станции.

Стоял ясный майский день. Станция давно не работала, рельсы скатов, по которым когда-то спускали на воду лодки, проржавели и заросли травой. Какие-то белые крестообразные цветы покачивались на ветру. Рельсы уходили в мутную, грязную воду, в которой застыло отражение росших на берегу вишневых деревьев.

Мы стояли, облокотившись на перила мостика, и рассеянно глядели на воду. Среди всех воспоминаний военной поры в памяти почему-то остались такие вот бездумные мгновения. Многое забылось, а редкие минуты отдыха запомнились — так бросаются в глаза синие просветы в затянутом тучами небе. Даже странно, что память столь бережно хранит подобную мелочь, словно миг наивысшего счастья.

— Хорошо тут, правда? — вздохнул я, отрешенно улыбнувшись.

— Ага, — улыбнулся в ответ Цурукава и посмотрел на меня. Мы оба очень остро чувствовали, что эти несколько часов принадлежат нам, и только нам.

Вдоль широкой, посыпанной гравием дорожки тянулся ров с чистой, прозрачной водой, в которой плавали красивые водяные цветы. Вскоре мы вышли к знаменитому храму Нандзэндзи.

Вблизи не было ни души. Среди свежей зелени листвы черепица крыши казалась сверкающей обложкой огромной серебристой книги, раскрытой над храмом. Какое отношение ко всему этому могла иметь война? Бывают места, где в иную минуту кажется, что война — не более чем нелепое состояние духа, существующее лишь в человеческом воображении.

Говорят, знаменитый разбойник древности Гоэмон Исикава частенько любовался с высоты красотой цветущей природы — наверное, он сидел здесь, на крыше храма, закинув ноги на парапет. Нами овладело ребячливое настроение, и мы решили последовать примеру Гоэмона, хотя сакура уже успела отцвести. Заплатив за вход какие-то гроши, мы стали карабкаться по деревянной лестнице, крутой и почерневшей от времени. Наверху Цурукава стукнулся головой о низкий потолок. Я засмеялся — и тут же ударился сам. Лестница сделала еще один поворот, и мы оказались на крыше.

Как это было чудесно — из тесной дыры лестницы вдруг оказаться среди бескрайнего простора. Нашему взору открылся вид на вишневые и сосновые рощи, на крыши домов, на притаившийся за деревьями храм Хэйан, на окружавшие Киото горы — Арасияма, Китаноката, Кибунэ, Миноура, Компира. Насладившись пейзажем, мы сняли обувь и благоговейно, как и подобало послушникам, вошли внутрь храма. В центре темного зала, пол которого был устлан двадцатью четырьмя татами[11], возвышалось изваяние Шакья-Муни, поблескивали в полумраке золоченые глаза статуи шестнадцати арханов[12]. Зал этот именовался Гохоро — Башней Пяти Фениксов.

Храм Нандзэндзи принадлежал к тому же направлению Риндзай секты Дзэн, что и наш Кинкакудзи, но мы относились к школе Сококудзи, а здесь находился оплот школы Нандзэндзи, то есть мы оказались на территории, принадлежавшей неполным нашим единоверцам. Но мы с Цурукава не стали ломать над этим голову, а просто, как обычные гимназисты, принялись с путеводителем в руках разглядывать яркую роспись потолка, принадлежавшую, по преданию, кисти Моринобу Таню, мастера школы Кано, и Токуэцу Хогэн, мастера школы Тоса. С одной стороны были изображены летающие ангелы с флейтами и бива[13] в руках. Чуть поодаль порхала с белоснежным пионом в клюве сладкоголосая обитательница далекой горы Сэссэн — Калавинка, с торсом полногрудой девушки и ногами птицы. А в самой середине потолка красовался феникс, собрат того, что парил над Золотым Храмом, но как же мало походила эта расцвеченная всеми цветами радуги птица на своего строгого золотистого соплеменника!

Перед статуей Шакья-Муни мы опустились на колени, молитвенно сложив ладони. Потом вышли из зала, но спускаться вниз не хотелось, и мы еще постояли возле лестницы, опираясь на южную балюстраду крыши.

У меня перед глазами словно кружилось подобие некоего разноцветного вихря — наверное, из-за пестрых красок, которыми был расцвечен потолок в храме. Ощущение густоты и богатства цвета было таким, словно где-то внизу, в зеленой листве, пряталась сказочная Калавинка, озаряя все вокруг сиянием своих великолепных крыльев.

Но нет, я ошибался. Прямо над нами, отделенный лишь узкой дорожкой, стоял храм Тэндзю. По незатейливому саду меж невысоких безмятежных деревцов петляла тропинка, обозначенная цепочкой квадратных каменных плит, которые едва касались углами одна другой; тропинка вела к веранде с широко раздвинутыми седзи[14]. Комната просматривалась насквозь — были видны даже двойные полочки в токонома[15]. Пол устилали яркие ковры — судя по всему, помещение сдавалось внаем для проведения чайных церемоний. В комнате сидела молодая женщина, она-то и привлекла мой взор. Еще бы, разве можно было увидеть в военные годы такое роскошное кимоно! Любую женщину, позволившую себе выйти на улицу в столь неуместном одеянии, прохожие застыдили бы за отсутствие патриотизма и заставили пойти домой переодеться.

Кимоно было воистину ослепительно. Я не мог разглядеть мелких деталей, но хорошо видел цветы, то ли нарисованные, то ли вытканные на бледно-голубой ткани, и пунцовый пояс, прошитый золотой ниткой; казалось, женщина окружена сиянием. Она сидела в такой изящной позе, и ее белый профиль был настолько неподвижным, словно точеным, что я поначалу усомнился, да живая ли она. Отчаянно заикаясь, я спросил:

— Слушай, она настоящая?!

— Ага. Прямо как кукла, правда? — ответил Цурукава, наваливаясь грудью на перила и не сводя с женщины глаз.

В этот миг в комнату откуда-то сбоку вошел молодой офицер. Он церемонно уселся на пол в нескольких шагах перед женщиной, и некоторое время оба не двигались.

Потом женщина встала и бесшумно исчезла в темноте коридора. Некоторое время спустя она вернулась с чайной чашкой в руках, длинные рукава ее кимоно слегка колыхались, колеблемые ветерком. Женщина предложила чашку офицеру. Потом, согласно ритуалу, села на прежнее место. Мужчина что-то произнес. Чай он даже не пригубил. Время странным образом словно остановилось, и непонятное напряжение охватило меня. Женщина низко склонила голову.

Тут и произошло то самое, невероятное. Женщина медленно, не меняя позы, раскрыла ворот кимоно. Мне показалось, что я слышу, как шуршит шелк, вытягиваемый из-под тугого пояса. Обнажились белые груди — я судорожно вздохнул. Женщина обхватила одну из своих грудей пальцами. Тогда офицер опустился перед ней на колени и протянул вперед чашку — темного, густого цвета. Женщина слегка сжала грудь обеими руками.

Нет, я, конечно, не мог всего видеть, но мне отчетливо представилось, как в пенистый напиток брызнуло горячее молоко, как растворялись в зеленоватой жидкости белые капли, как замутилась и забурлила мирная поверхность чая.

Мужчина поднял чашку и выпил этот странный чай до дна. Женщина спрятала свою белую грудь в кимоно.

Остолбенев, наблюдали мы с Цурукава эту сцену. Позднее, пытаясь найти увиденному какое-то объяснение, мы решили, что нам довелось быть свидетелями прощания отъезжающего на фронт офицера с женщиной, родившей от него ребенка. Однако в тот миг рассудок отказался бы принять любое логическое рассуждение. Потрясенный, я даже не сразу заметил, что комната опустела, — лишь пестрели ярким пятном ковры на полу.

Перед моими глазами все стояли точеный профиль и несравненная белая грудь. После того как женщина исчезла, весь остаток дня, и назавтра, и послезавтра мне не давала покоя одна мысль: несомненно, то явилась мне возрожденная к жизни Уико.

Глава 3

Исполнился год со дня смерти отца, и моей матери пришла в голову странная идея. Поскольку я отбывал трудовую повинность и не мог навестить родительский дом, она решила сама приехать в Киото и привезти с собой табличку с посмертным именем отца, чтобы преподобный Досэн Таяма в память об умершем друге почитал над ней сутры — пусть хоть несколько минут. Денег заплатить за поминальную службу у матери, конечно, не было, и она изложила свою просьбу в письме к настоятелю, всецело уповая на его великодушие. Святой отец дал согласие и известил меня о своем решении.

Новость не доставила мне особой радости. Я не случайно до сих пор избегал рассказывать о матери, мне не хотелось касаться этой темы.

Я ни словом не упрекнул мать после той памятной ночи. Ни единым взглядом. Может быть, ей так и осталось невдомек, что я все видел. Но в сердце своем я ее не простил.

Это случилось во время моих первых каникул, когда, отучившись год в гимназии, я вернулся на лето в отчий дом. У нас тогда гостил дальний родственник матери, некий Кураи, который приехал в Нариу из Осака, потерпев крах в каких-то коммерческих делах. Его жена, происходившая из богатой семьи, отказалась пустить незадачливого мужа в дом, и пришлось ему, пока улягутся страсти, попросить убежища под кровом моего отца.

У нас в храме имелась одна-единственная москитная сетка, и все мы — отец, мать и я — вынуждены были спать вместе (как только не заразились мы от отца туберкулезом, не знаю), а тут еще под сеткой стал ночевать и Кураи. Помню, как в ту ночь пронзительно трещали цикады во дворе. Они-то меня, наверное, и разбудили. Раскатисто шумел прибой, полог светло-зеленой москитной сетки слегка колыхался на ветру. Однако было в этом шевелении нечто необычное.

Сетку раздувало легким бризом, потом она, словно фильтруя поток воздуха, опускалась. Таким образом, ее складки не передавали колебаний ветра; наоборот, казалось, что сетка лишает бриз силы, останавливает его. Слышался тихий шелест, будто шумели листья бамбука, — это края сетки скользили по татами. Но движение их явно не совпадало с дуновениями ветра. Сетка колыхалась совсем иначе, шла мелкими волнами; грубая ткань судорожно дергалась, и казалось, что это неспокойная поверхность озера. То ли гладь рассек форштевень далекого судна, то ли это был след за кормой…

Я боязливо перевел взгляд к источнику движения. Вгляделся в темноту — и невидимые иглы впились в мои широко раскрытые глаза.

Я лежал рядом с отцом и, очевидно, ворочаясь во сне, совсем задвинул его в угол. Поэтому между мной и тем, что я увидел, белела пустая, измятая простыня, а в затылок мне дышал свернувшийся калачиком отец.

Я вдруг понял, что он тоже не спит, — слишком неровным было это дыхание, отец пытался подавить приступ кашля. И тут мои глаза — а было мне в ту пору всего тринадцать лет — закрыло что-то большое и теплое. И я ослеп. То протянулись сзади ладони отца и легли мне на лицо.

Я и сейчас явственно ощущаю прикосновение отцовских рук. Какими невероятно огромными были эти ладони. Они возникли откуда-то сзади и прикрыли мои глаза, смотревшие в самый ад. Руки из другого мира. Не знаю, что это было — любовь, сострадание или стыд, но ладони в один миг уничтожили зрелище открывшегося мне кошмарного мира и похоронили его во тьме. Спрятанный за этой преградой, я слегка кивнул головой. Отец сразу понял по этому движению, что я исполню его волю, и убрал руки. И, послушный приказу отцовских ладоней, я всю бессонную ночь, до самого утра, пока в комнату не проник снаружи яркий солнечный свет, пролежал с крепко зажмуренными глазами.

Помните — несколько лет спустя, стоя над гробом отца, я так был поглощен созерцанием его мертвого лица, что не уронил ни единой слезинки. Со смертью отца гнет тех ладоней отпустил меня, и я, глядя на угасшие черты, уверялся в том, что я-то жив, помните? Я не упустил случая сполна отомстить отцовским рукам — тому, что еще зовут любовью, — но матери я никогда отомстить не пытался, хотя и простить ей ту ночь тоже не мог…

Мать должна была приехать в Киото за день до годовщины и провести ночь накануне в храме. Отец настоятель написал в школу записку, что один день меня не будет. В тот вечер, когда должна была приехать мать, я возвращался с завода в храм Рокуондзи с тяжелым сердцем.

Бесхитростный и открытый Цурукава радовался за меня, что после долгой разлуки я наконец увижусь с матерью; остальным послушникам просто было любопытно на нее посмотреть. У меня же она — жалкая, бедно одетая — не вызывала ничего, кроме отвращения. Но как я мог объяснить добросердечному Цурукава, что не желаю встречаться с собственной матерью? Едва закончился рабочий день, как он схватил меня за руку и взволнованно крикнул:

— Ну, бежим скорей!

Впрочем, нельзя сказать, чтобы мне совсем не хотелось взглянуть на мать. Пожалуй, я все-таки по ней соскучился. Просто мне были неприятны те излияния нежных чувств, без которых не умеют обходиться родители, вот я и искал оправдание своей бесчувственности. Таков уж мой дурной характер. Ничего еще, если я пытался обосновать свои подлинные чувства, но иногда случалось, что придуманные мной самим причины мне же и навязывали совершенно неожиданные эмоции, чуждые моей натуре изначально.

Из всех моих чувств только ненависть была неподдельной, ибо кто заслуживал ненависти более меня самого?

— Зачем бежать? — ответил я. — Устанем только. Давай пойдем не спеша.

— А, понял. Ты хочешь, чтобы мама увидела, как ты устаешь на работе, и пожалела тебя.

О, вечно ошибающийся интерпретатор моих побуждений! Но он вовсе не раздражал меня, более того, он стал мне необходим. Цурукава был моим незаменимым другом, благосклонным толмачом, переводившим мои мысли на язык окружающего мира.

Да-да, временами Цурукава представлялся мне алхимиком, способным превратить свинец в чистое золото. Если я был негативом жизни, он был ее позитивом. Сколько раз с восхищением я наблюдал, как мои грязные, замутненные чувства, пройдя сквозь фильтр его души, выходили наружу чистыми и сияющими! Пока я пыхтел и заикался, он брал мои мысли, выворачивал их наизнанку и являл в таком виде миру. Благодаря поразительному этому превращению я постиг одну вещь: нет различия меж чувством наиблагороднейшим и наиподлейшим, эффект их один и тот же, и даже желание убить неотличимо от глубочайшего сострадания. Цурукава не поверил бы, даже если б я сумел ему все растолковать, но мне эта мысль явилась пугающим откровением. С помощью Цурукава я перестал бояться лицемерия — оно теперь представлялось мне грехом незначительным.

В Киото я так ни разу и не попал под бомбежку, но однажды, когда меня отправили с накладными на какие-то авиадетали в Осака, на наш центральный завод, я угодил под воздушный налет и видел, как несут на носилках рабочего с развороченным осколками животом.

Почему вид обнаженных человеческих внутренностей считается таким уж ужасным? Почему, увидев изнанку нашего тела, мы в ужасе закрываем глаза? Почему человека потрясает зрелище льющейся крови? Чем это так отвратительно внутреннее наше устройство? Разве не одной оно природы с глянцевой юной кожей?.. Интересно, какую рожу скорчил бы Цурукава, скажи я ему, что это он научил меня образу мыслей, позволяющему сводить мое уродство к нулю. Что же бесчеловечного в уподоблении нашего тела розе, которая одинаково прекрасна как снаружи, так и изнутри? Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души и тела наизнанку — грациозно, словно переворачивая лепесток розы, — и подставить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка…

Мать уже приехала и беседовала с отцом настоятелем у него в кабинете. Мы с Цурукава опустились на колени за дверью, в коридоре, освещенном сиянием раннего лета, и подали голос, извещая о нашем прибытии.

Святой отец позвал в кабинет одного меня и стал говорить матери какие-то похвалы в мой адрес. Я стоял, опустив глаза, и на мать почти не смотрел. В поле моего зрения находились лишь блеклые застиранные шаровары и грязные руки, лежавшие на коленях.

Настоятель позволил нам с матерью уединиться. После многократных поклонов мы удалились. Моя келья, маленькая комнатка в пять татами величиной, находилась на юг от Малой библиотеки и выходила окном во двор. Как только мы остались вдвоем, мать ударилась в слезы. Я был к этому готов и сумел сохранить полное хладнокровие.

— Я теперь принадлежу храму, — сказал я, — и прошу, пока не закончится срок послушничества, меня не навещать.

— Хорошо, хорошо, я понимаю…

Мне доставляло удовольствие бросать матери в лицо жестокие слова. Раздражало только, что она, как всегда, не пыталась ни спорить, ни возражать. Хотя от одной мысли, что мать может переступить запретную черту и вторгнуться в мой внутренний мир, меня охватывал ужас.

На загорелом лице матери хитро поблескивали маленькие, глубоко спрятанные глазки. Губы, ярко-красные и блестящие, жили на этом лице своей жизнью, а за ними белели крупные крепкие зубы деревенской женщины. Она находилась еще в том возрасте, когда горожанки вовсю пользуются косметикой. Мать же, казалось, нарочно старалась выглядеть поуродливее. Но таилось в ее лице и что-то сдобное, плотское — я остро это почувствовал и содрогнулся от отвращения.

Поплакав сколько положено, мать спокойно вытащила казенного вида полотенце из синтетики и стала вытирать потную загорелую грудь. Грубая блестящая ткань, пропитавшись потом, еще больше заиграла переливчатым светом.

Затем мать достала из рюкзака сверток с рисом. «Для Учителя», — пояснила она. Я промолчал. Напоследок мать вытащила посмертную отцовскую табличку, замотанную в старую тряпку мышиного цвета, и пристроила ее на моей книжной полке.

— Надо же, как все удачно. Вот почитает завтра преподобный Досэн сутры, и папочкина душа возрадуется.

— Ты после службы возвращаешься в Нариу? — спросил я.

Ответ матери был неожиданным. Оказывается, она передала приход другому священнику и продала наш маленький участок земли. Ей пришлось расплатиться с долгами за лечение отца, и теперь она собиралась поселиться недалеко от Киото, в доме своего дяди.

Стало быть, храма, в который я должен вернуться, уже не существует! И никто теперь не встретит меня, появись я вновь на том забытом богом мысе.

Не знаю, как расценила мать выражение облегчения, отразившееся на моем лице, но она наклонилась к самому моему уху и прошептала:

— Понимаешь? Больше у тебя нет своего храма. Теперь тебе ничего не остается, как стать настоятелем Кинкакудзи. Может быть, преподобный Досэн полюбит тебя и сделает своим преемником. Ты понял? Твоя мамочка будет жить одной этой надеждой.

Я ошеломленно уставился на мать. Но тут же отвел глаза в смятении.

В келье было уже темно. Из-за того, что «мамочка» так близко придвинулась ко мне, в нос дохнуло ее потом. Вдруг она тихонько рассмеялась — я очень хорошо это помню. Смутные воспоминания далекого детства охватили меня: я — младенец и сосу смуглую материнскую грудь. Стало неприятно. Прядь вьющихся волос коснулась моей щеки, и в этот миг я увидел в полутемном дворе стрекозу, она присела передохнуть на поросший зеленым мхом каменный таз для умывания. В круглом зеркальце воды лежало вечернее небо. Кругом — тишина, храм Рокуондзи будто вымер.

Наконец я смог взглянуть матери прямо в глаза. Она широко улыбалась — за гладкими губами блеснул золотой зуб.

— Так-то оно так, — ответил я, жестоко заикаясь, — но меня могут призвать в армию… Меня могут убить…

— Ерунда. Если уж таких жалких заик станут призывать, значит, Япония совсем до ручки дошла.

Я весь сжался и посмотрел на нее с ненавистью. Но заикающееся мое лепетание звучало уклончиво:

— Да и Кинкакудзи могут разбомбить…

— Непохоже, что Киото вообще будут бомбить. Американцы, сдается мне, решили оставить город в покое.

Я не ответил. Сгустившиеся сумерки делали двор похожим на дно моря. Камни сопротивлялись-сопротивлялись, но постепенно утонули в тени.

Не обращая внимания на мое упрямое молчание, мать встала и принялась бесцеремонно разглядывать дощатые стены моей кельи.

— Ужинать-то еще не пора? — спросила она.

Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что та встреча с матерью оказала немалое влияние на ход моих мыслей. Именно тогда я понял, что мы с ней существуем в совершенно разных мирах, и тогда же я почувствовал на себе действие ее слов.

Мать принадлежала к той человеческой породе, которой нет дела до красоты Золотого Храма, но зато она обладала чувством реальности, совершенно мне недоступным. Она сказала, что Храму не грозит опасность бомбежки, и, несмотря на все свои мечтания, я понимал: она, видимо, права. Но если Храму не угрожала смертельная опасность, утрачивался самый смысл моей жизни, рассыпался на куски весь созданный мною мир.

К тому же, должен признаться, честолюбивые замыслы матери не оставили меня равнодушным, хотя я и ненавидел их всеми силами души. Отец никогда не говорил со мной на эту тему, но вполне возможно, что втайне он вынашивал те же планы, и именно из-за них пристроил меня в храм. Преподобный Досэн Таяма был холост. Если учесть, что он и сам стал настоятелем Рокуондзи по рекомендации своего предшественника, то почему бы и мне не добиться того же? Ведь тогда Золотой Храм будет принадлежать мне!

Душа моя пребывала в смятении. Когда новая мечта слишком уж тяжким грузом ложилась мне на сердце, я возвращался к старой — о том, что Кинкакудзи будет сожжен; если же эта картина распадалась, не выдерживая трезвого практицизма материнских суждений, я вновь предавался честолюбивым помыслам. Я домечтался до того, что сзади на шее у меня образовалась огромная багровая опухоль.

Я с ней ничего не делал. Опухоль развилась, окрепла и стала давить мне на шею сзади с тяжелой и жаркой силой. Ночами, когда мне удавалось ненадолго уснуть, я видел сон, будто у меня на затылке родилось чистейшее золотое сияние и медленно разливается, окружая мою голову светящимся нимбом. Когда же я просыпался, ничего не было, кроме боли от зловещей шишки.

В конце концов я слег в горячке. Отец настоятель отвел меня к врачу. Хирург, одетый в обычный гражданский китель, с обмотками на ногах, назвал мою опухоль банальным словом «фурункул». Экономя спирт, врач накалил на огне свой скальпель и сделал надрез. Я взвыл, чувствуя, как горячий, мучительный мир взрывается под моим затылком, сжимается и умирает…

Война кончилась. Слушая в цехе, как зачитывают по радио императорский указ о прекращении боевых действий, я думал только о Золотом Храме.

Едва вернувшись с работы, я, конечно же, поспешил к Кинкакудзи. Щебень, которым была покрыта дорожка, ведшая к Храму, раскалилась на солнце, и мелкие камешки то и дело прилипали к грубым резиновым подошвам моих спортивных туфель.

В Токио, услышав о конце войны, толпы людей с рыданиями устремились к императорскому дворцу; у нас, в Киото, было то же самое, хотя киотоский дворец давно пустовал. Впрочем, в древней столице хватает буддийских и синтоистских храмов, куда можно сходить поплакать по такому случаю. Я полагаю, в этот день повсюду было полно народу. Только в мой Храм, кроме меня, никто не пришел.

По пышущей жаром щебенке скользила лишь моя собственная тень. Я стоял с одной стороны. Золотой Храм возвышался напротив. Мне достаточно было раз взглянуть на него, чтобы понять, насколько изменились наши отношения.

Храм был неизмеримо выше военного краха и трагедии нации. Или делал вид? Еще вчера Кинкакудзи был другим. Ну конечно, избежав угрозы гибели под бомбами. Храм вновь обрел прежний облик, словно говоривший: «Я стоял здесь всегда и пребуду здесь вечно».

Дряхлая позолота внутренних стен, надежно покрытая лаком солнечного сияния, лившегося на Храм снаружи, ничуть не пострадала, и Кинкакудзи напомнил мне какой-то старинный предмет мебели, дорогостоящий, но абсолютно бесполезный. Огромную пустую этажерку, выставленную кем-то на лужайке перед пылающим зеленью лесом. Что можно поставить на полки такой этажерки? Какую-нибудь невероятных размеров курильницу для благовоний или невероятных размеров пустоту. Но Храм аккуратнейшим образом избавился от всех нош, смыл с себя самую свою суть и стоял теперь передо мной, до странности пустой. Еще более странным было то, что таким прекрасным, как сегодня, я не видел Храм никогда. Никогда еще он не являлся мне в столь незыблемом великолепии, несказанно превосходившем и мое воображение, и реальность окружающего мира; в его сегодняшней красоте не было ничего бренного, преходящего. Так ослепительно Золотой Храм сиял впервые, отвергая все и всяческие резоны!

У меня задрожали колени — я не преувеличиваю, — а на лбу выступил холодный пот. Если после первой встречи с Храмом, вернувшись в свою деревню, я представлял себе отдельные детали и общий облик Кинкакудзи как бы соединенными некоей музыкальной гармонией, то теперь это сравнение было неуместно: я слышал лишь полную тишину и абсолютное беззвучие. Ничто здесь не текло и ничего не менялось. Золотой Храм навис надо мной звенящим безмолвием, пугающей паузой в гармонии звуков.

«Наша связь оборвалась, — подумал я. — В прах рассыпалась иллюзия, будто мы живем с ним в одном мире. Все будет как прежде, только еще безнадежнее. Я — здесь, а Прекрасное — где-то там. И так будет теперь всегда, до скончания века…»

Поражение в войне означало для меня погружение в пучину отчаяния — по одной-единственной причине. Я и поныне как наяву вижу нестерпимо яркое солнце 15 августа сорок пятого года. Говорят, в тот день рухнули все ценности; для меня же, наоборот, возродилась вечность, воспрянула к жизни и утвердилась в своих правах. Вечность сказала мне, что Золотой Храм будет существовать всегда.

Вечность сочилась с небес, обволакивая наши лица, руки, грудь, погребая нас под своей тяжестью. Будь она проклята!.. Да-да, в день, когда кончилась война, даже в треске горных цикад я слышал проклятый голос вечности. Она словно залепила всего меня густой золотистой штукатуркой.

В тот вечер, перед отходом ко сну, мы долго читали сутры, молясь за здравие императора и за упокой душ погибших на войне. Все военные годы священникам различных сект и религий предписывалось проводить службы в обычных одеяниях, но сегодня Учитель обрядился в алую рясу, которая столько лет пролежала без применения.

Пухлое, в чистеньких морщинках лицо настоятеля светилось свежестью и довольством. В вечерней духоте шелест его шелковых облачений звучал прохладно и отчетливо.

После молитв преподобный Досэн собрал всех нас у себя в кабинете и прочел лекцию.

Темой ему послужил коан[16] «Нансэн убивает кошку» из четырнадцатой главы катехизиса «Мумонкан». Этот коан (встречающийся и в «Хэкиганроку»[17]: глава б3-я «Нансэн убивает котенка» и глава 64-я «Дзесю возлагает на голову сандалию») издавна считается одним из труднейших.

В эпоху Тан[18] на горе Нанчуань жил знаменитый праведник Пуюаньчаньси, которого по имени горы прозвали Наньчуань (в японском чтении Нансэн). Однажды, когда все монахи обители косили траву, в мирном храмовом саду невесть откуда появился крошечный котенок. Удивленные монахи долго гонялись за пушистым зверьком и в конце концов поймали его. Разгорелся спор между послушниками Восточной и Западной келий — и те и другие хотели взять котенка себе. Увидев это, святой Нансэн схватил зверька и, приставив ему к горлу серп, сказал: «Если кто-нибудь сумеет разъяснить смысл этого жеста, котенок останется жить. Не сумеете — умрет». Монахи молчали, и тогда Нансзн отсек котенку голову и отшвырнул труп.

Вечером в обитель вернулся Дзесю, старший из учеников мудреца. Старец рассказал ему, как было дело, и спросил его мнение. Дзесю тут же скинул одну сандалию, возложил ее на голову и вышел вон. Тогда Нансэн горестно воскликнул: «Ах, почему тебя не было здесь днем! Котенок остался бы жив».

Вот, в общем, и вся загадка. Самым трудным считался вопрос, почему Дзесю возложил на голову сандалию. Но, если верить разъяснениям преподобного Досэна, в коане не таилось ничего такого уж головоломного.

Зарезав котенка, святой Нансэн отсек наваждение себялюбия, уничтожил источник суетных чувств и суетных дум. Не поддавшись эмоциям, он одним взмахом серпа избавился от противоречий, конфликтов и разлада между собой и окружающими. Поступок Нансэна получил название «Убивающий меч», а ответ Дзесю — «Животворящий меч». Возложив на голову столь грязный и низменный предмет, как обувь, Дзесю безграничной самоотреченностью этого акта указал истинный путь Бодисатвы.

Истолковав таким образом смысл коана, Учитель закончил лекцию, о поражении в войне не было сказано ни слова. Мы сидели совершенно сбитые с толку. Почему сегодня, в день краха Японии, настоятель выбрал именно этот коан?

Я спросил Цурукава, когда мы возвращались по коридору в свои кельи, что он думает по этому поводу. Цурукава лишь покачал головой:

— Ох, не знаю. Чтобы это понять, надо стать священником. Я думаю, главный смысл сегодняшней лекции заключается в том, что вот, мол, такой день, а святой отец ни словом не касается самого главного и толкует лишь о каком-то зарезанном котенке.

Не могу сказать, чтобы я особенно переживал из-за нашего поражения в войне, но довольное, торжествующее лицо Учителя видеть было неприятно.

Дух почитания своего настоятеля — это стержень, на котором держится жизнь любой обители, однако за год, что я прислуживал преподобному Досэну, он не внушил мне ни любви, ни какого-то особого уважения. Впрочем, это мало меня заботило. Но с тех пор как мать зажгла огонь честолюбия в моей душе, я, семнадцатилетний послушник, стал временами оценивать своего духовного отца критически.

Учитель был, безусловно, справедлив и бескорыстен. Ну и что же, думал я, будь я настоятелем, я мог бы стать таким же. Преподобный Досэн не обладал тем специфическим чувством юмора, который присущ священникам секты Дзэн. Даже странно, ведь обычно полные люди любят и понимают шутку.

Мне приходилось слышать, что святой отец — большой охотник до женского пола. Когда я представлял себе настоятеля, предающегося утехам плоти, мне становилось одновременно смешно и как-то беспокойно. Что, интересно, испытывает женщина, прижимаясь к этому розовому, похожему на сдобную булку телу? Наверное, ей кажется, что мягкая розовая плоть растеклась по всей Вселенной и похоронила свою жертву в этой телесной могиле.

Меня поражало, что дзэн-буддистский монах вообще может иметь плоть. Наверное, думал я, Учитель затем и путается с женщинами, чтобы выразить презрение собственной плоти, избавиться от нее. Но тогда странно, что это презираемое тело так процветает и совершенно скрывает под собой дух. Надо же, какая кроткая, послушная плоть — словно хорошо выдрессированная собачонка. Или, скорее, как наложница, служащая духу святого отца…

Хочу оговорить особо, что означало для меня наше поражение в войне. Я не воспринимал его как освобождение. Нет, только не освобождение. Для меня конец войны означал возвращение к вечному, неизменному, к каждодневной буддийской рутине монашеской жизни.

С первого же дня мира возобновился заведенный веками распорядок: «открытие закона», «утренний урок», «утренняя каша», «наказы», «постижение мудрости», «спасительный камень», «омовение», «открытие подушки»… Отец настоятель запрещал покупать продукты на черном рынке, и поэтому в нашей жидкой каше рису бывало совсем немного — из пожертвований храму, да еще благодаря отцу эконому, который доставал его, выдавая за «пожертвования», на том же черном рынке, чтобы подкормить наши юные, растущие тела. Иногда мы покупали батат. Каша и батат составляли единственную нашу пищу — и на завтрак, и на обед, и на ужин, поэтому нам все время хотелось есть.

Цурукава изредка получал из дома посылки с чем-нибудь сладким, и тогда мы с ним садились ночью на мою постель и устраивали пир. Я помню, как-то мы сидели так вдвоем; в ночном небе то и дело сверкали молнии. Раз его так любят родители и если они такие богатые, что ж он не уедет отсюда в Токио, спросил я.

— Это для воспитания и закалки духа, — ответил Цурукава. — Мне ведь придется рано или поздно наследовать отцовский храм.

Для моего приятеля не существовало сложных проблем. Он отлично чувствовал себя в этой жизни — как палочки для еды, лежащие в своем футляре. Я не отставал от Цурукава и спросил, понимает ли он, что наша страна вступает в новую эпоху и пока даже представить невозможно, какие нас ждут перемены. Мне вспомнилась история, которую все обсуждали в школе на третий день после окончания войны: офицер, директор завода, на котором мы прежде работали, отвез к себе домой целый грузовик готовой продукции, прямо заявив, что собирается торговать на черном рынке.

Я так и вижу перед собой этого смелого и жестокого, с колючим взглядом человека, направляющегося прямым ходом в мир порока. Дорога, по которой устремился он, уверенно грохоча сапогами, представлялась мне столь же сумбурной и озаренной багровым полыханием восхода, как смерть на поле брани. Вот идет он, сгибаясь под тяжестью ворованного, ночной ветер дует ему в лицо, белый шарф вьется по плечам. С головокружительной скоростью несется он к гибели. И я слышу, как где-то вдали невесомо гудит колокол сияющей колокольни всего этого содома…

Подобные поступки были мне чужды — я не обладал ни средствами, ни возможностями, ни внутренней свободой для их совершения. Однако, говоря про «новую эпоху», я был преисполнен решимости, хоть и не знал, чего конкретно надо ждать. «Пусть другие предаются миру зла своими делами и самой своей жизнью, — думал я, — я же погружусь как можно глубже в тот мир зла, который недоступен глазу».

Впрочем, первые мои планы проникнуть в мир зла были неуклюжи и смехотворны: я собирался втереться в доверие к настоятелю, чтобы он назначил меня своим преемником, а потом взять и отравить его — и тогда уж Золотой Храм точно будет мой. От этих замыслов у меня делалось даже как-то спокойнее на душе, особенно когда я убедился, что Цурукава мне не соперник.

— И что же, тебя совсем не тревожит будущее? — спросил я его. — Ты ни о чем не мечтаешь?

— Нет. Тревожься — не тревожься, мечтай — не мечтай, что от этого изменится?

В ответе Цурукава не было и тени горечи или бравады. В этот миг сверкнула молния, осветив тонкие полукружья его бровей — единственную тонкую деталь округлого лица. Похоже, Цурукава просил парикмахера подбривать их. От бровей, и без того узких, вообще оставалась одна ниточка, кое-где виднелся голубоватый след от бритвы.

Увидев эту нежную голубизну, я почувствовал тревогу. Этот юноша, в отличие от меня, горел светом чистой и ясной жизни, находясь на самой ее вершине. Пока огонь не догорит, будущее останется от него сокрытым. Пылающий фитиль будущего плавает в холодном и прозрачном масле. Зачем такому человеку провидеть свое грядущее, чистое и безгрешное? Если, конечно, впереди его ждет чистота и безгреховность…

После того как Цурукава ушел к себе, я от духоты никак не мог уснуть. К тому же я твердо решил не поддаваться дурной привычке рукоблудия, и это тоже лишало меня сна.

Иногда ночью у меня происходила поллюция. Причем мне не снилось ничего сексуального. Например, я видел черного пса, бегущего по темным улицам, из пасти пламенем вырывалось прерывистое дыхание, а на шее у собаки висел колокольчик. Колокольчик звенел все громче и громче, и вместе со звуком росло мое возбуждение; когда же звон доходил до высшей точки, происходило семяизвержение.

Занимаясь блудом наяву, я рисовал себе разные адские картины. Еще мне виделись груди Уико, ее бедра. Себя же я представлял крошечным, безобразным червяком…

Я рывком поднялся с постели, через заднюю дверь Малой библиотеки прокрался во двор.

За храмом Рокуондзи находился храм Юкатэй, а еще дальше к востоку высилась гора Фудосан. Ее склоны поросли соснами, меж стволов которых тянулся к небу молодой бамбук, цвели кусты дейции и дикой азалии. Я настолько успел изучить эти места, что и темной ночью поднимался вверх по тропинке не оступаясь. С вершины горы открывался вид на верхнюю и центральную часть Киото, а вдали синели горы Эйдзан и Даймондзи.

Я карабкался все выше и выше. Из-под ног взлетали, хлопая крыльями, напуганные птицы, но я не обращал на них внимания, а только следил, чтобы не споткнуться о какой-нибудь пенек. Мне стало легче — бездумная прогулка исцелила меня. Наконец я достиг вершины, и прохладный ночной ветер стал обдувать мое разгоряченное тело.

Открывшаяся взору картина меня поразила. Затемнение было отменено, и город разливался по долине морем огней. Это зрелище показалось мне чуть ли не чудом — ведь я впервые после окончания войны смотрел на город сверху.

Светящиеся огни составляли единое целое. Рассыпанные по плоскости, они не казались ни далекими, ни близкими, а как бы представляли собой огромное прозрачное сооружение, созданное из горящих точек; гигантская эта конструкция громоздилась в ночи, светясь причудливыми наростами и ответвлениями. Так вот он какой, город. Лишь парк вокруг императорского дворца был погружен во мрак, похожий на черную пещеру.

Вдали, над горой Эйдзан, в темном небе то и дело вспыхивали молнии.

«Это и есть суетный мир, — подумал я. — Вот кончилась война, и под этими огнями засновали люди, охваченные порочными помыслами. Сонмища женщин и мужчин смотрят там друг другу в лицо, не чувствуя, как в нос им ударяет трупный запах их собственных деяний, отвратительных, как сама смерть. Сердце мое радуется при мысли о том, что все эти огни — огни ада. Так пусть же зло, зреющее в моей душе, растет, множится и наливается светом, пусть не уступит оно ни в чем этому огромному сиянию! И пусть чернота моей души, хранящей огонь зла, сравняется с чернотой ночи, окутавшей этот город!»

Теперь, с концом войны, число посетителей в Золотом Храме с каждым днем росло. Настоятелю удалось добиться от городских властей разрешения повысить плату за вход, чтобы компенсировать рост инфляции.

До сих пор любоваться Золотым Храмом приходила немногочисленная, неброско одетая публика — военные в форме, штатские в гражданских кителях. Но вот в городе появились оккупационные войска, и вскоре разнузданные нравы суетного мира захлестнули территорию храма. Впрочем, перемены были не только к худшему, так, возродилась традиция устраивать чайные церемонии, и в Золотой Храм зачастили женщины в нарядных кимоно, до поры до времени припрятанных по шкафам. Мы, послушники, в своих убогих рясах теперь выделялись из толпы; казалось, будто мы вырядились монахами для потехи или что мы какие-нибудь туземцы из заповедника, наряженные в национальные одежды, чтобы публика могла посмотреть, как жили наши далекие предки. Особенно своим видом мы веселили американцев: те бесцеремонно дергали нас за рукава ряс и покатывались со смеху. Или, сунув немного денег, брали наши одеяния напрокат — сфотографироваться на память. Наш экскурсовод не знал иностранных языков, поэтому иногда вести американских гостей по территории стали отправлять меня или Цурукава, хотя мы объяснялись по-английски с грехом пополам.

Пришла первая послевоенная зима. В пятницу вечером вдруг повалил снег и не прекращался всю субботу. Днем, в школе, я с наслаждением предвкушал, как пойду любоваться заснеженным Золотым Храмом.

Снег все шел и шел. Я свернул с дорожки для посетителей и как был, в резиновых сапогах, с ранцем через плечо, отправился к берегу Зеркального пруда. В воздухе носились легкие и быстрые снежинки. Как прежде, в детстве, я поднял лицо к небу и открыл рот пошире. Снежинки ударялись о мои зубы, и мне казалось, что я слышу легкий звон, будто подрагивают листочки фольги; я чувствовал, как снег падает в тепло полости рта и тает, соприкасаясь с его красной плотью. Мне представился клюв феникса, застывшего над Вершиной Прекрасного, горячий, гладкий рот золотой сказочной птицы.

Когда идет снег, мы снова чувствуем себя детьми. Да и потом, мне ведь было всего восемнадцать. Что же странного, если мою душу охватило детское возбуждение?

Присыпанный снегом Золотой Храм был невыразимо прекрасен. Открытый ветрам, он стоял в пленительной наготе: внутрь свободно задувало снег, жались друг к другу стройные колонны.

Почему не заикается снег? — подумал я. Иногда, ложась на ветви аралии и осыпаясь затем вниз, он действительно словно начинал заикаться. Снег окутывал меня облаком, плавно скользя с небес, и я забыл о душевных своих изъянах, сердце мое забилось в чистом и ровном ритме, как если бы меня обволакивала чудесная музыка.

Из-за снегопада трехмерный Кинкакудзи утратил объемность, в нем больше не ощущалось вызова окружающему миру, Храм стал плоским, превратился в свое собственное изображение. Обнаженные ветви деревьев на лесистых склонах почти не задерживали снег, и лес казался еще более голым. Лишь на хвое растущих кое-где сосен лежали роскошные белые шапки. На льду пруда намело сугробы, но почему-то не везде, а только местами — большие белые пятна, разбросанные по поверхности, напоминали облака с декоративного панно. Среди сугробов затерялись островок Авадзи и скала Кюсанхаккай, и их молодые сосны, казалось, каким-то чудом пробились сквозь лед и наст заснеженной равнины.

Лишь крыши верхнего и среднего ярусов Храма — Вершины Прекрасного и Грота Прибоя — да еще маленькая кровля Рыбачьего павильона отливали белизной, стены же, сложные переплетения досок на фоне снега, казались черными. Мне доподлинно было известно, что в Храме никто не живет, но очарование этих черных стен было столь велико, что я усомнился: а вдруг все-таки живет? Так мы, разглядывая картину на шелке художника китайской Южной школы, где изображен какой-нибудь замок в горах, придвигаемся поближе, пытаясь угадать, кто скрывается за его стенами. Но если бы я захотел приблизиться к этому Храму, мое лицо уперлось бы в холодный шелк снега.

Двери Вершины Прекрасного, обращенные к заснеженным небесам, были и сегодня настежь. Я представил, как снежинки пролетают через узкое пространство покоев, ударяются о дряхлую позолоту стен и застывают узорами золотистой изморози.

В воскресенье утром меня позвал наш старик экскурсовод. Время осмотра еще не наступило, но у ворот уже стоял американский солдат. Старик жестом попросил его подождать и пошел за мной, «знатоком» английского. Как ни странно, иностранный язык давался мне легче, чем Цурукава, и, говоря по-английски, я никогда не заикался.

Перед воротами храма я увидел армейский джип. Вдребезги пьяный американец стоял, опираясь о столб ворот. Он взглянул на меня сверху вниз и насмешливо улыбнулся.

Храмовой двор, засыпанный свежим снегом, сиял ослепительной белизной. На меня в упор посмотрело молодое, в розовых складках жира лицо, обрамленное этим нестерпимым сиянием, и дохнуло белым паром и перегаром. Мне стало немного не по себе, как всегда, когда я пытался представить, что за чувства могут жить в существе, настолько отличающемся от меня по размерам.

Я взял себе за правило никому и ни в чем не перечить, поэтому, несмотря на ранний час, согласился провести американца по территории, попросив только уплатить за вход и экскурсию. К моему удивлению, смертельно пьяный детина безропотно заплатил. Потом обернулся к джипу и буркнул: «А ну давай, выходи» — или что-то в этом роде.

Снег блестел так ярко, что в темноте кабины ничего разглядеть было нельзя. Под брезентовым верхом шевельнулось что-то белое — будто кролик в клетке.

На подножку джипа высунулась нога в узкой туфле на высоком каблуке. Я удивился, что она голая, без чулка, — было очень холодно. Появилась женщина, обычная проститутка из тех, что путаются с американской солдатней, — это было видно с первого взгляда, ярко-красное пальто, того же пылающего цвета лакированные ногти. Полы пальто распахнулись, и промелькнула грязноватая ночная рубашка из дешевой материи. Женщина тоже была абсолютно пьяна, глаза ее смотрели мутно. Парень хотя бы не забыл одеться, она же просто накинула на рубашку пальто и обмотала шею шарфом — видимо, только что вылезла из постели.

В белом свете снега женщина казалась мертвенно-бледной. На бескровном лице неживым пятном алели намазанные губы. Ступив на землю, женщина чихнула — по тонкому носу пробежали морщинки, пьяные, усталые глаза на миг уставились куда-то вдаль и снова помутнели. Она назвала солдата по имени:

— Дзяк, Дзя-ак, цу корудо, цу корудо[19].

Голос ее жалобно раскатился над заснеженной землей. Парень не ответил.

Впервые женщина этого сорта казалась мне красивой. И вовсе не потому, что она хоть сколько-то походила на Уико, — наоборот, ее словно специально создали так, чтобы она ни единой мелочью не напоминала Уико. И может быть, именно благодаря этой несхожести с оставшимся в моем сердце образом проститутка обрела особую, свежую красоту. И было что-то утешительное в таком противопоставлении чувству, которое оставило в моей душе первое соприкосновение с женской красотой.

Только одно, пожалуй, объединяло проститутку с Уико: как и та, она не удостоила мою жалкую фигуру в грязном свитере и резиновых сапогах ни единым взглядом.

Все обитатели храма с раннего утра вышли на уборку снега, но едва-едва успели расчистить дорожки для публики, да и по тем пройти можно было только друг за другом. Я повел американца и его подругу за собой.

Выйдя на берег пруда и увидев открывшуюся картину, солдат замахал своими здоровенными ручищами, радостно загоготал и что-то прокричал. Схватил женщину за плечи и с силой встряхнул. Та недовольно нахмурила брови и снова повторила:

— О-о, Дзя-ак! Цу корудо!

Американец спросил меня, что это за ягоды краснеют на присыпанных снегом ветвях, но я не знал, как они называются по-английски, и просто сказал: «аоки». Быть может, под внешностью громилы скрывался поэт, но мне ясные голубые глаза солдата показались жестокими. В английской детской песенке про Матушку Гусыню поется о том, что черные глаза — злые и жестокие. Видимо, человеку свойственно отождествлять жестокость с чем-то чужеродным и иностранным.

Я начал экскурсию как обычно. В Золотом Храме мертвецки пьяный американец, шатаясь из стороны в сторону, снял сапоги и швырнул их на пол. Закоченевшими от холода пальцами я достал из кармана путеводитель на английском языке и приготовился читать по нему, как делал это всегда, но солдат протянул руку, выхватил у меня брошюру и стал дурашливым голосом декламировать по ней сам, так что необходимость в моих услугах отпала.

Я стоял, прислонившись к одной из колонн Зала Очищения Водой, и смотрел на искрящийся и сверкающий пруд. Никогда еще покои Золотого Храма не заливало такое море света — даже становилось как-то не по себе.

Засмотревшись на пруд, я не заметил, как между солдатом и проституткой, зашедшими в Рыбачий павильон, началась перебранка. Ссора становилась все громче, но слов разобрать я не мог. Женщина ожесточенно кричала что-то своему спутнику, причем я так и не понял — по-японски или по-английски. Переругиваясь на ходу, американец и проститутка двигались в мою сторону, обо мне они уже забыли.

Солдат бранился, нависая над женщиной, и она вдруг со всего размаху ударила его по щеке. Потом повернулась и, быстро надев свои туфли на высоком каблуке, пустилась бежать по дорожке к воротам.

Я не понял, что произошло, но тоже выскочил из Храма и побежал вдоль пруда. Однако длинноногий американец догнал женщину быстрее меня и схватил ее за лацканы ярко-красного пальто.

Потом парень оглянулся на меня и разжал пальцы. Наверное, руки его обладали поистине богатырской силой, потому что женщина тут же навзничь рухнула на снег. Красные полы пальто распахнулись, заголились белые ляжки. Она даже не пыталась встать, а только злобно смотрела снизу на солдата, горой возвышавшегося над ней.

Я инстинктивно опустился рядом с женщиной на колени, чтобы помочь ей подняться.

— Эй, ты! — крикнул американец.

Я обернулся. Он стоял надо мной, широко расставив ноги, и делал какой-то знак рукой. Потом сказал по-английски странно потеплевшим, мягким голосом:

— Ну-ка наступи на нее. Слышишь, ты?

Я сначала не понял, чего он от меня хочет. Но в голубых глазах, глядевших на меня откуда-то сверху, недвусмысленно читался приказ. За широкими плечами солдата сверкал и переливался покрытый снегом Храм, ярко синело ясное, словно свежевымытое, зимнее небо. В этих голубых глазах не было и тени жестокости. Их выражение показалось мне необычайно нежным и даже лиричным.

Толстые пальцы крепко взяли меня за воротник и рывком поставили на ноги. Но голос по-прежнему был мягок и ласков:

— Наступи. Наступи на нее.

Словно завороженный, я поднял ногу в резиновом сапоге. Солдат хлопнул меня по плечу, нога дернулась книзу и опустилась на мягкое — будто я ступил в жидкую весеннюю грязь. Это был живот проститутки. Она зажмурила глаза и взвыла.

— Еще разок. Давай-давай.

Я наступил еще. Охватившее меня поначалу смятение исчезло, сменилось вдруг безудержной радостью. Это женский живот, сказал себе я. А вот это — грудь. Никогда бы не подумал, что человеческое тело так послушно и упруго — прямо как мяч.

— Хватит, — отчетливо произнес американец.

Потом вежливо помог женщине подняться, стряхнул с нее снег и грязь и, не оборачиваясь, повел ее под руку вперед. Женщина за все время так ни разу на меня и не взглянула.

Усадив проститутку в джип, солдат посмотрел на меня и с пьяной торжественностью сказал: «Спасибо». Протянул мне какие-то деньги, но я не взял. Тогда он достал с переднего сиденья две пачки сигарет и сунул мне в руки.

Я стоял у ворот, солнечные блики слепили мне глаза. Щеки мои горели огнем. Подняв облако снежной пыли, джип запрыгал по ухабам и скрылся вдали. Я весь дрожал от возбуждения.

Когда же волнение схлынуло, в голову мне пришла восхитительная по своему коварству мысль: я представил, как обрадуется настоятель, заядлый курильщик, получив в подарок эти сигареты. А знать ничего не будет.

Ни к чему мне признаваться ему в содеянном. Я лишь подчинился насилию. Неизвестно еще, что со мной сталось бы, попробуй я не подчиниться.

Я отправился в Большую библиотеку. Отец эконом, мастер на все руки, как раз брил Учителю голову. Я остался ждать на засыпанной снегом веранде.

Сосна «Парусник», покрытая искристым снегом, сегодня была похожа на настоящий корабль со свернутыми белыми парусами.

Настоятель сидел с закрытыми глазами и держал в руках лист бумаги, о который эконом вытирал лезвие. Из-под бритвы все явственней возникал голый череп — массивный и какой-то животный. Покончив с бритьем, отец эконом накрыл голову Учителя горячим полотенцем. Когда он снял полотенце, взору явилась блестящая, будто новорожденная голова, похожая на вынутое из кипятка яйцо.

Я пробормотал, заикаясь, какие-то объяснения и с поклоном протянул преподобному две пачки «Честерфильда».

— О-о, вот за это спасибо.

По лицу Учителя промелькнула рассеянная улыбка. Только и всего. Потом его рука деловито и одновременно небрежно швырнула обе пачки на стол, заваленный письмами и бумагами.

Отец эконом принялся массажировать преподобному Досэну плечи, и тот снова прикрыл глаза.

Надо было уходить. От разочарования меня бросило в жар. Мой преступный и загадочный поступок, полученные в награду за него сигареты, принявший их, не ведая ни о чем, Учитель — вся эта цепь событий должна была привести к более острому и драматичному эффекту! И то, что человек, именующий себя «Учителем», ничего не почувствовал, лишь усилило мое к нему презрение.

Однако настоятель вдруг велел мне задержаться. Оказалось, что он решил меня облагодетельствовать.

— Ты вот что, — объявил настоятель, — как кончишь школу, будешь поступать в университет Отани. Тебе надо хорошенько учиться, чтобы сдать экзамены как следует, покойный отец взирает на тебя с небес.

Новость, благодаря отцу эконому, незамедлительно распространилась среди всех обитателей храма. То, что отец настоятель сам предлагает послушнику поступать в университет, говорило о многом. Я был наслышан о том, каких трудов стоило другим добиться этой милости: иной каждый вечер месяц за месяцем ходил делать Учителю массаж, чтобы получить желанное разрешение. Цурукава, который собирался учиться в Отани на собственные средства, узнав о решении настоятеля, обрадованно хлопнул меня по плечу, а еще один послушник, обойденный вниманием Учителя, с этого дня перестал со мной разговаривать.

Глава 4

Итак, весной сорок седьмого года я поступил на подготовительное отделение университета Отани. Со стороны могло бы показаться, что все складывается как нельзя лучше и я уверенно ступаю по жизни, пользуясь неизменным расположением Учителя и вызывая зависть недругов. На самом же деле поступлению в университет предшествовало событие, при воспоминании о котором меня и поныне охватывает дрожь.

Через неделю после того снежного утра, когда настоятель объявил, что я буду учиться в университете, я, вернувшись из школы, столкнулся лицом к лицу со своим обойденным соперником — тот взглянул на меня со странным ликованием. До этого он делал вид, что не замечает моего существования.

В поведении отца эконома и всех прочих я тоже уловил нечто необычное, хотя внешне все оставалось по-прежнему. Вечером я пошел в келью Цурукава и пожаловался ему на непонятную перемену, произошедшую в братии. Поначалу Цурукава отвечал уклончиво, но он никогда не умел скрывать своих чувств и вскоре виновато посмотрел на меня исподлобья.

— Мне рассказал… (тут Цурукава назвал имя третьего из послушников), но его при этом тогда не было, он еще не вернулся из школы… В общем, тут днем произошла какая-то странная история.

У меня все сжалось в груди. Я насел на своего приятеля, и он, заставив меня поклясться, что я его не выдам, глядя мне прямо в глаза, рассказал следующее.

Днем в храм приходила проститутка, одетая в красное пальто. Она потребовала встречи с настоятелем. К ней вышел отец эконом, но женщина не пожелала с ним объясняться и вновь потребовала самого главного. На беду по коридору проходил преподобный Досэн. Увидев посетительницу, он вышел в переднюю. Проститутка сказала, что неделю назад, в тот день, когда кругом лежал снег, она вдвоем с одним иностранным солдатом приехала посмотреть Золотой Храм; по словам проститутки, американец повалил ее наземь и заставил какого-то монашка из нашего храма топтать ее ногами. Вечером у нее случился выкидыш. От настоятеля она требовала денежной компенсации. Если же он ничего не даст, женщина грозилась поднять скандал и объявить всему миру, что за дела творятся в храме Рокуондзи.

Отец настоятель, ни слова не говоря, дал проститутке денег, и она ушла. Было известно, что в то злосчастное утро экскурсию вел я, однако, поскольку других свидетелей моего проступка не имелось, преподобный Досэн велел ничего мне о случившемся не говорить. Сам он решил счесть рассказ проститутки ложью и небылицей. Однако братия, которой отец эконом не преминул все передать, не сомневалась в моей виновности.

Цурукава, чуть не плача, схватил меня за руку. Глядя на меня ясными глазами, он спросил своим бесхитростным детским голоском:

— Неужели ты и вправду мог совершить такое?

…Я оказался лицом к лицу с обуревавшими меня мрачными страстями. К этому вынудил меня вопрос Цурукава. Почему он задал его? Из дружеских чувств? Знает ли он, что, спрашивая меня об этом, выходит за пределы отведенной ему роли? Понимает ли, что самим своим вопросом совершает предательство по отношению к моему сокровенному «я»?

Я ведь уже говорил, что Цурукава — мой позитив. И если бы он честно играл свою роль, то ему следовало бы не приставать ко мне с вопросами, а перевести мои темные чувства в чувства светлые. Тогда ложь стала бы правдой, а правда обернулась бы ложью. Поступи Цурукава как обычно — преврати он тень в свет, ночь в день, луну в солнце, скользкую плесень во влажную молодую листву, — я бы, наверное, заикаясь, во всем ему признался. Но на сей раз Цурукава меня подвел. И таившиеся в моей душе черные страсти обрели новую силу…

Я неопределенно улыбнулся. В храме полночь, не горит ни огонька. Холодные колени. Вокруг нас — древние мощные колонны.

Отчего я дрожал? Скорее всего, просто от холода, но то могла быть и дрожь наслаждения — ведь я впервые открыто лгал в глаза своему единственному Другу.

— Ничего этого не было.

— Правда?! Значит, та женщина наврала? Ах, мерзавка! Надо же, отец эконом, и тот поверил!

Цурукава все пуще распалялся праведным гневом, он уже собирался прямо с утра пойти к Учителю и поведать ему, как меня оболгали. В этот миг перед моими глазами возникла свежевыбритая голова настоятеля, так похожая на какой-то только что сваренный овощ. Потом — розовые пухлые щеки. Мной вдруг овладело жгучее отвращение к этому лицу. Необходимо было умерить пыл Цурукава, пока он действительно чего-нибудь не натворил.

— Ты что ж, думаешь, Учитель поверил в мою виновность?

— А?.. — Цурукава был сбит с толку.

— Все остальные могут болтать что им вздумается, главное — отец настоятель молчит. А значит, он разобрался, что к чему, и я могу быть спокоен. Так я думаю.

И я объяснил Цурукава, что, начни он уверять остальных в моей невиновности, это лишь убедило бы всех в обратном. Настоятель знает, что я ни при чем, поэтому он и велел оставить историю без последствий. Я говорил это своему приятелю, а сердце трепетало от восторга, радость охватила все мое существо. В голове у меня ликующе звучало: «Никто, никто не видел. Свидетелей нет!»

Сам-то я, конечно, не считал, что настоятель убежден в моей невиновности. Совсем наоборот. Он потому и велел оставить дело без последствий, что твердо знал: женщина не лгала. Может быть, он догадался еще прежде, когда я вручил ему две пачки «Честерфильда». Возможно, он молчит, ожидая, что я сам приду к нему и во всем покаюсь. Более того, не исключено, что и позволение поступать в университет было своего рода приманкой: утаи я свою вину, и настоятель накажет меня, отменив распоряжение; покайся я, он смилостивится и оставит решение в силе — если, конечно, будет убежден, что мое раскаяние искренне. А самая главная ловушка, вне всякого сомнения, заключается в том, что преподобный велел отцу эконому сохранить все в тайне от меня. Если на мне вины нет, я ничего не почувствую и буду жить как ни в чем не бывало, пребывая в счастливом неведении. Если же моя совесть нечиста, придется мне (конечно, если я не круглый идиот) кривить душой и притворяться, изображая спокойствие и безмятежность духа, как будто каяться мне абсолютно не в чем… Итак, я должен буду притворяться. Это — лучшее из всего, что мне остается, единственная возможность уйти от наказания. В этом-то и состоит тайный умысел настоятеля, вот в какую ловушку хочет он меня заманить!

При этой мысли я пришел в ярость. Можно подумать, мне нечего сказать в свое оправдание! Да если б я не наступил на проститутку, американец вполне мог бы выхватить пистолет — под угрозой оказалась бы моя жизнь! Им, оккупантам, законы не писаны! Я же был жертвой насилия!

Все это так, но прикосновение моего сапога к женскому животу, податливая упругость, те стоны, ощущение, будто давишь едва распустившийся цветок из нежной плоти; чувственное содрогание, наконец некая таинственная молния, рожденная телом женщины и пронзившая мою ногу, — кто мог заставить меня испытать подобное наслаждение? Я и сейчас помню всю сладость тех мгновений. И настоятель знал, что я ощущал тогда, прекрасно понимал, какое я чувствовал блаженство!

Весь последующий год я прожил подобно птице, попавшей в клетку. Решетка постоянно была у меня перед глазами. Я твердо решил ни в чем не сознаваться, и дни мои были лишены покоя. Странно, но мое деяние, которое и прежде не казалось мне преступным, со временем начало приобретать в моем восприятии некий ореол. И не только потому, что у женщины, как выяснилось, произошел выкидыш. Осев в памяти, мой поступок, подобно опустившемуся на дно золотому песку, стал источать сияние. Сияние зла. Да-да, пусть содеянное мной зло было ничтожным, но все же я его совершил, теперь я твердо это знал. И злое свершение сияло на мне подобно ордену — только подвешенному с внутренней стороны груди…

Что же касается повседневной жизни, то мне ничего не оставалось, кроме как ждать вступительных экзаменов, настороженно наблюдая за настоятелем и стремясь угадать его мысли. Он ни разу не пытался отменить данное ранее обещание, но и не давал мне распоряжения начинать подготовку к экзаменам. Как же ждал я развязки — той или иной! Но настоятель хранил злорадное молчание, подвергая меня долгой и мучительной пытке. Я тоже не заговаривал с ним об университете — отчасти из страха, отчасти из духа противоречия. Постепенно фигура настоятеля, к которому я прежде относился с довольно нейтральным уважением, приправленным известной долей скепсиса, выросла в моих глазах до размеров совершенно гигантских, и мне уже с трудом верилось, что в этой махине бьется человеческое сердце. Я пытался не обращать внимания на Учителя, но он вечно нависал надо мной, словно стена таинственного замка.

Помню день в конце осени. Настоятеля пригласили на похороны одного его давнего прихожанина. До дома усопшего было часа два езды на поезде, поэтому преподобный Досэн накануне вечером предупредил нас, что отправится в путь в полшестого утра. Сопровождал его отец эконом. Для того чтобы успеть сделать уборку, приготовить завтрак и проводить Учителя, нам пришлось вставать в четыре часа.

Пока отец эконом собирал настоятеля в дорогу, мы читали утренние сутры. Беспрестанно позвякивала бадья у колодца на темном холодном дворе — обитатели храма спешили ополоснуть лицо. Предрассветные осенние сумерки резко разорвало звонкое петушиное кукареканье. Подобрав широкие рукава ряс, мы поторопились занять свои места перед алтарем в Зале Гостей.

Покрытый соломенными матами пол, на котором никто никогда не спал, был холодным и будто съеживался от прикосновения ног. Подрагивал огонь светильников. В такт ударам гонга мы трижды совершили поклон: сначала стоя, потом сидя.

Во время утренней службы я всегда чувствовал в хоре мужских голосов какую-то особую свежесть. Эти утренние голоса звучали мощно, словно разгоняя и распыляя ночные химеры, — мне казалось, что от стройных звуков разлетается мелкая черная капель. Не знаю, обладал ли тем же эффектом и мой голос, но сама мысль, что он тоже участвует в хоре, изгоняющем грязь ночных мужских помыслов, странным образом придавала мне мужества.

Мы еще не приступили к «утренней каше», когда настоятель отправился в путь. Для церемонии проводов вся братия выстроилась рядком в передней.

Рассвет еще не наступил, небо было усыпано звездами. Смутно белела вымощенная камнем дорожка, что вела к воротам, тень от огромного дуба сливалась с тенями сосен и слив. Холод проникал в дыры моего драного на локтях свитера.

Церемония проходила в полном молчании. Мы низко склонились в прощальном поклоне, настоятель, сопровождаемый экономом, едва кивнул в ответ. Потом стук их деревянных сандалий по камню дорожки стал удаляться, постепенно затихая. Этикет дзэн-буддистской обители требует провожать Учителя взглядом до тех пор, пока он не скроется из виду.

Собственно говоря, в темноте мы могли видеть лишь белые подбои ряс и белые таби[20]. Иногда пропадали и они — это их заслоняли деревья. Когда же во мраке снова появлялись белые пятна, казалось, будто и стук шагов становится громче.

Мы не сводили глаз с двух удаляющихся фигур, прошла целая вечность, прежде чем они окончательно скрылись за воротами.

Именно в этот миг во мне что-то дрогнуло. Душевный импульс поднялся из груди и обжег мне горло, точно так же застревали из-за моего проклятого заикания самые важные слова. Мне страстно захотелось освобождения. Я не желал более ни исполнения честолюбивых замыслов, внушенных мне матерью, ни места в университете. Я жаждал лишь одного — избавиться от той невыразимой силы, что владела и управляла мной.

Не то чтобы меня вдруг оставило мужество, нет. Да и много ли надо мужества, чтобы покаяться?

Особенно такому, как я, молчавшему все двадцать лет своей жизни. Кому-то может показаться, что я драматизирую, но упрямое мое нежелание покаяться, поддаться молчанию отца настоятеля, было не чем иным, как экспериментом на тему: «Возможно ли зло?» Если бы я выдержал и смолчал, значит, зло — пускай самое незначительное — мне по плечу.

Я смотрел вслед исчезавшим за деревьями белым точкам, и побуждение, огнем горевшее в моем горле, становилось нестерпимым. Покаяться, во всем покаяться! Побежать за настоятелем, припасть к рукаву его рясы и во весь голос признаться в злодеянии, совершенном мной в то снежное утро. На этот поступок меня толкало не почтение к святому отцу — я ощущал исходившую от него силу, почти физическое принуждение…

Но мысль о том, что, если я покаюсь, первое в моей жизни злодейство утратит цену, остановила меня; что-то не дало мне тронуться с места. Учитель прошел под сводом ворот и исчез в предрассветном мраке.

Все облегченно вздохнули и с шумом устремились к дверям прихожей. Я, окаменев, стоял на месте, когда Цурукава хлопнул меня по плечу. Плечо мое очнулось. Тощее и жалкое, оно вновь обрело былую гордость.

Как уже было сказано, несмотря на все переживания, в университет я в конце концов попал. Признаваться и каяться мне так и не пришлось. Через несколько дней настоятель вызвал меня и Цурукава и коротко известил нас, что отныне мы освобождаемся от работ по храму и должны начинать подготовку к экзаменам.

Итак, я поступил в университет, но это событие не решило всех моих проблем. Поведение настоятеля по-прежнему было для меня загадкой, вопрос о том, кто станет его преемником, тоже оставался открытым.

Университет Отани. Там впервые познакомился я с идеями, которые сам для себя избрал; там жизнь моя приняла иное направление.

Древнему учебному заведению было без малого триста лет; его история восходила к пятому году эпохи Камбун (1665 г.), когда училище при храме Цукуси-Кандзэон переехало на новое место — в усадьбу Кикоку. Там открылся монастырь для молодых послушников школы Отани, принадлежавшей к секте Хонгандзи. Во времена пятнадцатого главы секты некий Сокэн Такаги, родом из Нанива, последователь учения Хонгандзи, пожертвовал все свое состояние храму. На эти средства и был основан университет, построенный в северной части столицы, в квартале Карасумагасира, где он находится и поныне. Участок площадью 12 700 цубо[21], конечно, тесноват для университета, но в этих стенах, ставших колыбелью буддийского богословия, обучаются юноши, принадлежащие к самым различным сектам и школам.

Старые кирпичные ворота, обращенные на запад, к горе Хиэйдзан, отделяли территорию университета от улицы, по которой ходили трамваи. Посыпанная гравием дорожка вела к центральному подъезду главного корпуса, старого и мрачного двухэтажного здания красного кирпича. Над строением возвышалась крытая башенка, назначение которой было не вполне ясно: она не являлась часовой, так как на ней отсутствовали часы, и не могла претендовать на звание колокольни, поскольку не имела колокола. Из этой башни, увенчанной чахлым громоотводом, через квадратное оконце, неизвестно для чего пробитое в крыше, открывался вид на синие небеса.

Возле подъезда росла древняя смоковница, чьи царственные листья отливали на солнце красной медью. Учебные корпуса представляли собой старые, одноэтажные, в основном деревянные пристройки, беспорядочно жавшиеся к главному зданию. Вход внутрь в обуви строго-настрого воспрещался, поэтому корпуса соединялись между собой бесчисленными галереями с бамбуковыми полами. Бамбук давно обветшал, и пол, насколько мне помнится, пестрел свежими заплатами. Идешь, бывало, из корпуса в корпус, а под ногами настоящая мозаика из заплат всех оттенков.

Как у любого новичка, дни мои были полны свежих впечатлений, но в голову то и дело лезли разные вздорные мысли. Я никого здесь не знал, кроме Цурукава, поэтому поначалу мы разговаривали только друг с другом. Однако из-за этого пропадало ощущение, что ты попал в новый мир; Цурукава испытывал, видимо, те же чувства, и уже через несколько дней после начала учебы мы на переменах стали специально расходиться в разные стороны, ища новых знакомств. Число приятелей Цурукава постоянно росло, у меня же с моим заиканием не хватало мужества вступить с кем-нибудь в разговор, и я постоянно пребывал в полном одиночестве.

На подготовительном курсе университета преподавали десять предметов: этику, японский, иероглифику, китайский, английский, историю, священное писание, логику, математику и гимнастику. Труднее всего с самого начала давалась мне логика. Однажды после особенно сложной лекции, во время перерыва, я наконец рискнул приблизиться к одному из студентов, который давно был у меня на примете, чтобы задать ему несколько вопросов по конспекту.

Этот юноша всегда держался особняком, вот и теперь он сидел в одиночестве возле цветочной клумбы и ел свой завтрак. Поглощение пищи, кажется, было для него целым ритуалом, к тому же смотреть, с каким мизантропическим видом совершает он свою трапезу, было не слишком приятно, поэтому рядом с ним никто не пристроился. Мне показалось, что этот студент, как и я, не имеет друзей; более того, он и не стремится ни с кем дружить.

Я знал, что его фамилия Касиваги. Главная отличительная особенность Касиваги заключалась в сильно выраженной косолапости обеих ног. Его манера ходить была неподражаема: казалось, он всегда утопает в грязи — едва успеет выдернуть одну ногу, а уже завязла вторая. Все его тело при этом дергалось из стороны в сторону, будто Касиваги танцевал некий диковинный танец, — нет, его походка была ни на что не похожа.

Вполне понятно, почему я сразу выделил Касиваги из прочих. Его уродство придавало мне уверенности. Искривленные ноги Касиваги ставили нас с ним на одну доску, уравнивали наши условия.

И вот он сидел во дворе, среди цветов клевера, и ел свой завтрак. Сюда выходили зияющие окна полуразвалившегося сарая, в котором располагались залы для занятий каратэ и пинг-понгом. Во дворе росло несколько чахлых сосен, над клумбами торчали голые цветочные рамы, голубая краска с них облезла и висела лохмотьями, напоминавшими искусственные цветы. Тут же стояло несколько полок для карликовых деревьев бонсай, цвели гиацинты и примулы, а чуть поодаль красовалась гора мусора.

Сидеть на траве, среди клевера, было, наверно, приятно. Мягкие стебли поглощали свет, и лужайка, вся в мелких пятнышках тени, словно парила над землей. Сидящий Касиваги в отличие от Касиваги идущего имел вид самого обычного студента. Его бледное лицо дышало своеобразной, суровой красотой. Калеки, по-моему, чем-то похожи на красивых женщин. И те и другие устали от вечно обращенных на них взглядов, они пресыщены постоянным вниманием, они затравлены этим вниманием и открыто отвечают взглядом на взгляд. Кто не отводит глаз, тот выигрывает. Касиваги смотрел вниз, на коробку с едой, но я чувствовал, что он изучающе озирает все вокруг.

Он сидел, ярко освещенный солнцем, с видом гордым и независимым — таково было мое первое впечатление. Я интуитивно понял, что этому юноше, окруженному цветами и сиянием весеннего дня, неведомы мучающие меня застенчивость и душевные страдания. Он являл собой саму уверенность, саму прочность. Солнечному свету не под силу было проникнуть сквозь эту твердую кожу.

Завтрак, который самозабвенно, но с явным отвращением поедал Касиваги, действительно был скуден, впрочем, не хуже того, что приносил с собой я. В сорок седьмом году прилично питаться можно было, только покупая продукты на черном рынке.

Я остановился перед Касиваги, держа в руках тетрадь с конспектами и коробочку с завтраком. Накрытый моей тенью, Касиваги поднял голову. Мельком взглянул на меня и снова склонился над едой, жуя мерно и монотонно, словно шелковичный червь лист тутовника.

— Извините, я только хотел спросить кое-что по лекции, — заикаясь, проговорил я на токийском диалекте — в университете я решил говорить только правильным языком.

— Ничего не понимаю, — заявил вдруг Касиваги. — Нечленораздельный лепет какой-то.

Мое лицо вспыхнуло. Облизав палочки для еды, Касиваги добавил:

— Ты думаешь, я не понимаю, чего ты ко мне подкатываешься? Как там тебя, Мидзогути, что ли? Если ты хочешь предложить нам объединиться в Союз калек, я в принципе не против, но тебе не кажется, что по сравнению с моими ногами твое заикание немногого стоит? По-моему, ты чересчур носишься с собой. А заодно и со своим заиканием, а?

Позже я узнал, что Касиваги — сын священника той же дзэн-буддийской школы Риндзай, это в какой-то степени объясняло такой чисто дзэнский град вопросов, однако в первый миг, должен признаться, я был совершенно сражен.

— Давай-давай, заикайся! — насмешливо подбодрил меня Касиваги, слушая, как я безуспешно пытаюсь что-то сказать. — Валяй, наконец-то у тебя появился слушатель, которого ты можешь не стесняться. Верно я говорю? Ничего, все люди подыскивают себе пару именно по этому принципу… Послушай, а ведь ты, поди, еще девственник. Точно?

Я с серьезным видом кивнул. Касиваги задал этот вопрос с таким медицинским хладнокровием, что я почувствовал — ложь будет во вред самому себе.

— Ну, конечно. Невинный ягненок. Разве что не смазливенький — уж чего нет, того нет. Девицам ты не нравишься, а пойти к шлюхе смелости не хватает. Все с тобой ясно. Только знаешь, приятель, если ты надеялся обрести во мне столь же девственного друга, ты здорово ошибся. Рассказать тебе, как я распрощался с невинностью?

Я, дружок, родился на свет с кривыми лапами. Папочка мой служил священником дзэнского храма в Мицуномия… Ты, наверное, думаешь, раз я рассказываю про себя, значит, я несчастный калека, которому дай только поплакаться, все равно кому? Черта с два, я не из тех, кто откровенничает с первым встречным. Стыдно признаваться, но, по правде говоря, я тоже с самого начала глаз на тебя положил. И знаешь почему? Потому что подумал: этому парню пригодится мой опыт, как раз то самое, что ему нужно. Рыбак рыбака видит издалека — вроде как сектант, который сразу чует единоверца, или трезвенник, сразу распознающий другого такого же придурка.

Ну так вот. Я стыдился сам себя. Считал, если примирюсь с такой жизнью, успокоюсь — грош мне цена. Если бы я копил обиды, за поводами дело бы не стало. Взять хотя бы драгоценных родителей — что им стоило еще в раннем детстве сделать мне операцию, и я стал бы нормальным. Теперь-то уже, конечно, поздно. Но плевал я на родителей, мне и в голову не приходило на них дуться.

Я раз и навсегда убедил себя, что меня не может полюбить ни одна женщина. Ты-то знаешь, насколько утешительна и приятна эта уверенность, другим и невдомек, верно? Не примиряться с условиями своего существования и одновременно верить, что никто тебя не полюбит, — тут никакого противоречия нет. Ведь если я допустил бы мысль, что в меня можно влюбиться, это означало бы, что я уже примирился с жизнью. И я понял одну вещь: надо иметь мужество трезво оценивать вещи, но не менее важно иметь мужество бороться с этой оценкой. Улавливаешь — я палец о палец не ударил, а выходило, будто я уже с чем-то борюсь.

Я не мог, как мои нормальные приятели, лишиться невинности, обратившись к услугам проститутки, — это тебе объяснять не надо. Ведь шлюхи отдаются клиентам, не испытывая к ним любви. Им наплевать: будь ты старик, бродяга, раскрасавец или кривой, — да хоть прокаженный, если это у тебя на роже не написано. Большинство мужчин такое равноправие устраивает в самый раз, и первую свою женщину они покупают за деньги. Только мне эта демократия не подходила. Чтобы меня принимали так же, как здорового и нормального, — да ни за что на свете, думал я, нипочем не унижусь до такого. Я боялся, что, если на мои кривые лапы не обратят внимания, не дай бог, проигнорируют их, — все, мне конец. Тебе этот страх знаком, верно? Мое существование на белом свете нуждалось во всестороннем признании, и удовлетворить меня могло только какое-нибудь особое, сверхубедительное доказательство. Вот так и надо строить жизнь, говорил я себе.

Наше недовольство миром, сколь бы яростным оно ни было, в принципе излечимо: достаточно, чтобы изменился либо ты сам, либо окружающий тебя мир. Но меня тошнило от всяких мечтаний на эту тему, я вообще запретил себе любое дурацкое фантазирование. Путем долгих рассуждений я пришел к такому логическому выводу: если мир изменится, я существовать не смогу; а если изменюсь я, то не сможет существовать мир. И должен тебе сказать, что эта мысль, как ни странно, меня успокоила, даже смягчила. Моя убежденность в том, что любить мою персону невозможно, и белый свет вполне могли уживаться друг с другом. Главная ловушка, в которую обязательно попадает урод, — это не отказ от противопоставления себя миру, а слишком уж большое увлечение этим противопоставлением. Вот что делает урода неизлечимым…

И вот однажды, когда я был, как говорится, в самом расцвете юности, со мной произошел невероятный случай. Одна хорошенькая прихожанка из богатой семьи, да еще образованная — колледж кончила, вдруг призналась мне в любви. Я прямо ушам своим не поверил.

Несчастливые люди поневоле становятся специалистами по части психологии, поэтому я, конечно, и не пытался отнести это неожиданное признание за счет жалости к калеке. Уж я-то знал, что из одной только жалости женщина полюбить не может. Я решил, что чувство этой девушки ко мне вызвано ее совершенно невероятной гордыней. Красавице, прекрасно знавшей себе цену, претила мысль о том, что ее будет добиваться какой-нибудь уверенный в себе хлюст. Она ни за что не согласилась бы класть на чаши одних весов свою гордость и его самовлюбленность. Ей предлагали массу так называемых «хороших партий», но чем они были престижнее, тем меньше они ей нравились. В итоге девица брезгливо отказалась от мысли о любви, в которой есть хотя бы намек на равенство (и решение ее было твердым, уж можешь мне поверить), — ну и положила глаз на меня.

Я не колебался ни секунды. Хочешь верь, хочешь нет, но я сразу ответил ей: «Я тебя не люблю». Да и что еще мог я ответить? Это было сущей правдой, я нисколько не кокетничал. Если бы я ухватился за предоставленную мне чудесную возможность и пролепетал: «Я тоже тебя обожаю», это было бы уже даже не смехотворно, а, я бы сказал, трагично. Между тем я прекрасно усвоил, что человек, обладающий комичной внешностью, не может позволить себе роскоши выглядеть трагичным. Пустись я в трагедии, люди не будут знать, как им себя со мной вести. Я не должен вызывать жалости — хотя бы из жалости к окружающим. Поэтому-то я ей и заявил в лоб: «Я тебя не люблю».

Ее мой ответ не смутил. Она сказала, что я вру. Это надо было видеть — как она пыталась прибрать меня к рукам, осторожненько так, чтобы не оскорбить мою гордость. Красотка не могла себе представить, что ее можно не любить. Он просто самого себя обманывает, решила она. Стала препарировать мою душу и пришла к выводу, что я, конечно же, схожу по ней с ума, причем уже давно. Вообще-то мозгов ей было не занимать. Если предположить, что девушка действительно меня любила, то следует отдать ей должное: она хорошо понимала трудность своей задачи. Она не могла назвать красивым мое некрасивое лицо — это меня бы обидело, не могла назвать прекрасными мои ноги — я оскорбился бы еще больше, ну и совсем я бы вышел из себя, если б она заявила, что любит не мое тело, а мою душу. Девица прекрасно это понимала и потому повторяла, не вдаваясь в подробности, одно: «Я тебя люблю». Аналитическим путем она вычислила, что во мне пылает ответное чувство.

Такая абсурдная логика найти во мне отклика, конечно, не могла. Хотеть-то я эту девицу хотел и с каждые днем все сильнее, но ее любовь вряд ли могла быть вызвана половым чувством. Я должен был обладать чем-то таким, чего нет больше ни у кого. А чем отличался я от других, кроме своего уродства? Выходит, красавица полюбила меня за косолапые ноги, хоть и не признается в этом? По моей теории такого произойти никак не могло. Может быть, я принял бы ее любовь, если бы моя индивидуальность не ограничивалась искалеченными ногами. Но стоило мне допустить, что я обладаю еще чем-то, кроме косолапости, еще каким-то правом на существование, и я неминуемо вынужден был бы признать, что это право принадлежит и всем остальным людям. Тогда получилось бы, что я признаю свою связь с окружающим меня миром. Нет уж, не надо мне было никакой любви. Девушка просто выдумала, что любит меня, а я и подавно любить ее не мог. День за днем я твердил ей: «Я тебя не люблю».

И странная штука, чем чаще повторял я эти слова, тем сильнее становился ее самообман. И как-то вечером она решила мне отдаться. Тело у нее было — ослепнуть можно. Да только ничего у меня не вышло.

Моя неудача поставила все на свои места. Наконец-то девица поверила, что я действительно ее не люблю. И оставила меня в покое.

Я, понятное дело, сгорал от стыда, но что был этот стыд по сравнению с главным моим позором — уродливыми ногами? Гораздо больше мучило меня другое. Ведь я отлично знал, почему оказался импотентом. Я просто на миг представил, как мои искореженные лапы коснутся ее хорошеньких ножек. И все, конец. Это открытие нанесло удар по миру, царившему в моей душе, миру, который опирался на уверенность, что любить меня невозможно.

Понимаешь, все это время во мне жила лихая такая веселость, я собирался с помощью обычной похоти, точнее удовлетворения обычной похоти, доказать самому себе невозможность любви. Но меня предало мое собственное тело — оно взяло на себя роль, которую я предназначал только духу. Новое противоречие поставило меня в тупик. Говоря языком банальным, я, всю жизнь уверяя себя, что недостоин любви, только о ней и мечтал. Напоследок же решил подменить любовь похотью и успокоился на этом. Но даже похоть, приятель, требует, чтобы я забыл о своем уродстве, то есть, чтобы я отказался от единственной преграды на пути к любви, все той же моей веры в собственную непривлекательность. У меня будто глаза открылись. Оказывается, я всегда считал похоть более примитивной, чем она есть на самом деле, мне и в голову не приходило, что для физической любви тоже нужно уметь видеть себя приукрашенным.

С тех пор тело стало интересовать меня куда больше, чем душа. Но я не мог предаться похоти, мне оставалось только мечтать о ней. Я стал этаким эфиром, которого не видит никто, но который видит всех. Легким ветерком подлетал я к объекту своей страсти, осыпал ласками вожделенное тело и тайно проникал в заветную плоть… Что ты представляешь себе, когда слышишь слово «плоть»? Верно, нечто плотное, массивное, непрозрачное — одним словом, материальное. Для меня же плоть, плотское желание — это ветер, прозрачный и невидимый глазу.

Но мои косолапые ноги торчали вечной помехой, они никак не желали становиться прозрачными. Это, собственно, были даже не ноги, а сгусток духа, материя, причем более твердая, чем любая плоть.

Нормальные люди полагают, что увидеть себя можно только в зеркале, но калека всю жизнь смотрится в зеркало, постоянно висящее перед самым его носом.

Каждую минуту он вынужден любоваться собственным отражением. Забвение исключается. Поэтому для меня то, что люди называют «смущением» или «моральным дискомфортом», — не более чем детские игрушки. Нет никакого дискомфорта — мое существование так же определенно и несомненно, как существование солнца, земли, прекрасных островов и безобразных крокодилов. Мир незыблем, словно могильная плита.

Ни малейшего дискомфорта и ни единой точки опоры — вот на чем основывается моя жизненная позиция. Для чего я живу? Этот вопрос не дает другим покоя, некоторые аж накладывают на себя руки. А мне начхать. У меня косолапость — и условие, и причина, и цель, и смысл жизни… Да что там — это и есть моя жизнь. Мне хватает и самого факта моего существования. Более чем. Я вообще думаю, что беспокойство по поводу смысла жизни — это роскошь, позволительная тем, кто не в полной, мере ощущает себя живущим на белом свете.

Для начала я приглядел одну старую вдову, жившую в нашей деревне. Ей было лет шестьдесят, а то и больше. Как-то раз, в годовщину смерти ее отца, я пошел к ней вместо папаши читать сутры. В доме никого не было — перед алтарем сидели только мы со старухой. Когда я покончил с поминанием, вдова отвела меня в другую комнату и стала поить чаем. Дело было летом, и я сказал, что хочу освежиться. Разделся догола, а старуха поливала меня водой. Когда я увидел, что она соболезнующе рассматривает мои ноги, в голове у меня моментально возник план.

Мы вернулись в дом, и я, вытираясь полотенцем, стал с торжественным видом плести старухе разные небылицы. Мол, когда я родился, моей матери во сне явился Будда и поведал: «Женщина, которая всей душой возлюбит больные ноги твоего сына, попадет прямиком в рай». Эта благочестивая дура уставилась на меня, знай только четки перебирает. Тут я прочитал приличествующую случаю сутру, сложил руки с четками на груди и хлоп на спину, как был, нагишом. И глаза закрыл. А сам все сутры бормочу.

Ты представить себе не можешь, чего стоило мне сдержаться и не расхохотаться. Меня просто распирало от смеха. И ничего такого в этот миг я о себе не воображал. А старуха тем временем тоже напевала сутры и молилась моим ногам. Я представлял себе свои кривые лапы и мысленно корчился от хохота. «Косолапый, косолапый», — повторял я про себя и ничего не видел, кроме скособоченных моих ног. Кошмарные, безобразные уродцы. Какой нелепый фарс! А старуха еще и кланялась, щекоча мне ступни своими седыми космами, от этого становилось еще смешней.

Оказалось, что мои представления о похоти, создавшиеся у меня после рокового прикосновения к хорошеньким ножкам, были неверными. В самый разгар этого маразматического богослужения я вдруг почувствовал, что возбуждаюсь. Ничего этакого о себе не воображая — ты понял?! Да еще в каких условиях!

Я вскочил и завалил старуху. Мне даже не показалось странным, что она приняла мои действия как должное. Вдовица смирно лежала, закрыв глаза, и читала сутру. Я отлично помню, что это была за сутра — «Заклинание Большого Утешения»: «Ики-ики. Синб-синб. Ора-сан. Фура-сяри. Хадза-хадза фура-сяри». Ты, конечно, знаешь, как это переводится: «Взываем к Тебе, взываем к Тебе. Даруй нам суть чистейшей из чистот, изгоняющей Три Зла — корысть, гнев и безумие».

Я видел прямо перед собой грубое, обожженное солнцем лицо с зажмуренными глазами, лицо шестидесятилетней женщины, готовой мне отдаться. И возбуждение мое ничуть не спадало. Самое же потешное во всей этой комедии было то, что моими движениями словно бы кто-то руководил, словно бы я тут и ни при чем.

Хотя чего там «ни при чем». Все я видел, все понимал. Такова уж особенность ада — ни одна мелочь не укроется от твоих глаз. Будь кругом хоть мрак кромешный!

В морщинистом лице старухи не было ни красоты, ни какой-нибудь там одухотворенности. Но своим Уродством, своей старостью оно в самый раз соответствовало моему внутреннему настрою — никаких грез, никаких фантазий. Кто поручится, что любая раскрасавица не обернется такой же старой ведьмой, если попристальней взглянуть на нее абсолютно трезвыми глазами? Мои ноги и это лицо — ты понял? Мне открылась истинная суть физического возбуждения. Я впервые испытал дружескую симпатию к собственной похоти, поверил в нее. И потом, я понял еще одну штуку: надо не стараться сократить дистанцию, отделяющую тебя от объекта страсти, а, наоборот, всячески ее сохранять, чтобы женщина так и оставалась абстрактным объектом страсти — и не больше.

Зато смотреть можно сколько хочешь. У калеки своя логика: он еще не тронулся с места, а ему кажется, что он уже достиг конечной точки; он неподвластен чувству душевного дискомфорта — на этой основе я и создал свою «эротическую теорию». Я разработал схему, имитирующую то, что у людей называется страстью. Для меня сияние, рождаемое ослепляющим желанием, которое можно сравнить с плащом-невидимкой или порывом ветра, — недоступная фантазия; я должен все видеть и знать, что видят меня. Тогда мое увечье и моя женщина оказываются рядом на одинаковом от меня удалении. Реальность — там, а похоть — всего лишь иллюзия. Я смотрю туда и бесконечно падаю, погружаясь в эту иллюзию; семя мое брызжет прямо в реальность. Моя косолапость и моя женщина не соприкасаются, между ними не возникает связи — и та и другая остаются за гранью… Желание нарастает и нарастает — ведь тем прекрасным ножкам никогда не придется дотрагиваться до моих уродливых лап.

Наверное, тебе нелегко во всем этом разобраться. Что, требуется разжевать? Но главное, я думаю, ты понял: с тех пор я успокоился и уверовал, что никакой любви нет и быть не может. Никакого дискомфорта. Никакой любви. Мир на веки вечные застыл на месте, но цель движения уже достигнута. Можно не пояснять, что речь идет о нашем с тобой мире.

Так мне удалось дать краткое определение всеобщей иллюзии, именуемой «любовью». Иллюзия эта пытается связать реальность с химерой… Я знаю твердо: уверенность, что никто тебя не полюбит, — вообще основа человеческого существования… Вот так, приятель, лишился я невинности.

Касиваги замолчал. Все это время я слушал его с напряженным вниманием и только теперь перевел дух. Впечатление от его рассказа было глубоким и горьким, неведомые доселе идеи открылись мне, и заныло сердце. Но прошло несколько мгновений, и весеннее солнце вновь засияло надо мной, вновь вспыхнула усыпанная ярким клевером трава. Стали слышны крики, доносившиеся с баскетбольной площадки. Весенний день оставался совершенно таким же, но значение его и смысл теперь виделись мне иначе.

Не в силах выдержать паузу, я, заикаясь, попытался поддержать разговор и, конечно же, сморозил глупость:

— И с тех пор ты все время один?

Касиваги нарочно сделал вид, что не понимает меня, и заставил повторить вопрос еще раз. Впрочем, ответил он тоном довольно дружелюбным:

— Один? Чего это мне быть одному? Познакомимся лучше — узнаешь, как было дальше.

Зазвенел звонок, извещая о начале лекции. Я было поднялся, но Касиваги ухватил меня за рукав и усадил рядом с собой. В университет я ходил в том же кителе, что и в школу, только пуговицы были новые; ткань совсем вытерлась и обветшала. К тому же форма меня так тесно обтягивала, что хилая моя фигура казалась еще более жалкой.

— Сейчас у нас что, иероглифика? Ну ее, тоска одна. Пойдем-ка лучше погуляем, — предложил Касиваги и стал подниматься, что стоило ему огромных усилий: сначала он будто разобрал свое тело на детали, а потом собрал вновь. Это напоминало мне встающего на ноги верблюда — я видел его в кино.

Я еще не прогулял ни одного занятия, но не хотелось упускать возможности узнать о Касиваги побольше. Мы направились к воротам.

На улице невообразимая походка моего нового приятеля потрясла меня с новой силой, и я испытал некое подобие стыда. Поразительно, как могло во мне возникнуть столь обыденное чувство, и только из-за того, что рядом ковылял хромой калека.

Касиваги впервые открыл мне самую суть стыда, жившего в моей душе. И в то же время он подтолкнул меня к жизни. Касиваги вскрыл все постыдное и скверное во мне, и оно приобрело новую свежесть. Может быть, от этого, когда мы шли по усыпанной гравием дорожке к воротам, освещенная весенним солнцем гора Хиэйдзан явилась мне по-новому, словно я видел ее в первый раз. Так же, как многие из окружавших меня предметов, гора будто бы проснулась и обрела иной смысл. Вершина ее остро вздымалась ввысь, но бег склонов вниз казался бесконечным, как затухающий резонанс музыкального аккорда. Нависая над морем крыш, гора была совсем близко; она сияла выпуклостями складок, впадины же терялись в черно-синей весенней дымке.

На улице перед университетскими воротами было тихо — мало прохожих и мало машин. Лишь изредка, лязгая, пробегал трамвай, ходивший от депо в Кара-сума до железнодорожного вокзала и обратно. По ту сторону проезжей части, напротив главного входа, находились старинные ворота университетского стадиона; слева шумела молодой листвой аллея деревьев гинкго.

— Пойдем, что ли, по стадиону погуляем? — сказал Касиваги и первым захромал через трамвайные пути. Он пересек пустынную мостовую, яростно дергаясь всем телом, похожий сейчас на крутящееся колесо водяной мельницы.

Стадион был просторен, вдали несколько студентов — то ли тоже сбежали с лекции, то ли у них занятия уже кончились — перебрасывались мячиком; группа из пяти-шести человек размеренно бежала по дорожке, тренируясь перед марафоном. Двух лет не прошло, как кончилась война, а юнцам уже опять некуда девать свою энергию, подумал я и вспомнил скудную храмовую пищу.

Мы присели на полусгнившее спортивное бревно и стали рассеянно смотреть на бегунов, которые то приближались к нам, то снова мчались прочь по кольцевой дорожке. Дивное это было ощущение — прогуливать занятия, словно свежее прикосновение впервые надетой новенькой рубашки. Как ярко светило солнце, как нежно дул ветерок! Вновь, тяжело дыша, сюда неслись бегуны; они запыхались, бег их стал неровным; вот, окутав нас облаком пыли, они протрусили мимо.

— Идиоты, — кивнул на них Касиваги, в голосе его не чувствовалось ни малейшей зависти. — Ну чем они занимаются? «Полюбуйтесь, какие мы крепкие да здоровые»? Кому нужен этот спектакль? Сейчас повсюду устраивают спортивные состязания. Верный признак упадка. Людям надо показывать вовсе не это. А знаешь что? Смертную казнь, вот что. И почему только у нас не устраивают публичные экзекуции, — мечтательно вздохнул Касиваги. — Не кажется ли тебе, что порядок в стране во время войны удавалось поддерживать только потому, что из насильственной смерти сделали своего рода представление? Публичную казнь человечество отменило якобы для того, чтобы не ожесточать людские сердца. Чушь собачья! Знаешь, какие благостные, оживленные лица были у тех, кто убирал трупы после бомбежек? Зрелище страданий и крови, предсмертные стоны ближнего учат человека смирению, делают его душу тоньше, светлее и мягче. Корни зверства и кровожадности надо искать не здесь. Жестокость рождается совсем в иные минуты — например, в такой вот славный весенний день, когда сидишь на подстриженном газончике и разглядываешь солнечные пятна на травке, а, как по-твоему? Все жутчайшие кошмары, произошедшие в истории человечества, начинались именно так. Вид же корчащегося в предсмертной агонии, окровавленного тела — причем среди бела дня, заметь, — придает кошмару конкретность, материальность. Это уже не наша мука, а мука кого-то там другого, страшная и абсолютно реальная. Только и всего. Чужую же боль мы не чувствуем. Представляешь, как здорово?

Однако меня в тот момент интересовала не столько кровожадная концепция Касиваги (хотя она и была чем-то мне близка), сколько его отношения с женщинами после того, как он лишился невинности. Я уже говорил, что надеялся с помощью Касиваги приблизиться к жизни. Очень путано и туманно я спросил его об этом.

— Ты о бабах? Ха! Я, брат, теперь в два счета распознаю женщин, которые готовы влюбиться в косолапого калеку. Есть среди женского пола такая особая разновидность. Баба этого сорта может всю жизнь прожить и в могилу улечься, так и не сказав никому о своей тайной склонности, а сама год за годом только и мечтала об уроде с ногами, как у меня. Ну так вот, признаки, по которым я определяю любительницу косолапости, таковы: это, как правило, красотки высшего класса; носик у них непременно остренький и надменный, но зато в рисунке рта есть этакая легкая распущенность…

В этот момент мимо нас проходила молодая женщина.

Глава 5

Она шла не по стадиону, а по примыкавшей к нему улочке, которая с противоположной стороны была застроена жилыми домами. Тротуар находился на полметра ниже уровня спортивной площадки.

Женщина вышла из дверей роскошного особняка в испанском стиле. Над крышей торчали две трубы, окна были забраны ажурными решетками, стеклянная крыша оранжереи придавала дому вид хрупкий и беззащитный, однако двор окружала высокая проволочная изгородь.

Мы с Касиваги сидели на бревне как раз напротив этой ограды. Я случайно взглянул в лицо женщине и, ошеломленный, замер — аристократичные черты в точности соответствовали приметам, по которым Касиваги определял «любительниц косолапости». Позднее мне стало стыдно за свое изумление; я решил, что Касиваги давно приметил эту женщину и, может быть, даже заранее имел на нее виды.

Мы ждали, пока незнакомка подойдет поближе. Ярко светило весеннее солнце, синей громадой дыбилась гора Хиэйдзан, к нам приближалась молодая женщина. Я еще не успел оправиться от впечатления, которое произвели на меня странные речи Касиваги: он говорил, что его косолапые ноги и его женщина существуют в реальном мире независимо, словно две звезды, а сам Касиваги тем временем вкушает наслаждение, все глубже погружаясь в химеры и иллюзии. В это мгновение солнце скрылось за тучей, и на нас с Касиваги легла тень; мне почудилось, что мир приоткрыл нам свой призрачный лик. Все вдруг стало пепельно-серым и ненадежным, ненадежным показалось мне и собственное существование. Незыблемыми и реальными оставались только темно-фиолетовая вершина горы да еще шагавшая по тротуару грациозная фигурка.

Женщина несомненно приближалась, но время тянулось мучительно, словно нарастающая боль, и с каждым шагом в лице незнакомки все яснее проглядывали иные, не имевшие к ней никакого отношения черты.

Касиваги поднялся и сдавленно прошептал мне на ухо:

— Пошли. Делай все, как я скажу.

Я вынужден был подчиниться. Мы шли по самому краю спортплощадки, по парапету, рядом с женщиной, но на полметра выше.

— Прыгай вниз! — ткнул мне в спину острым пальцем Касиваги.

Я спрыгнул на тротуар, благо было невысоко. Тут же рядом со мной с ужасающим грохотом приземлился на свои больные ноги Касиваги и, конечно, упал.

Тело в черной студенческой форме распласталось у моих ног, в нем не было ничего человеческого, и на миг мне показалось, что это какая-то грязная лужа, оставшаяся на асфальте после дождя.

Касиваги свалился прямо под ноги женщине, и она замерла на месте. Я опустился на колени, чтобы помочь ему подняться. Посмотрев снизу на гордый, правильный нос, чувственный рот, влажно блестевшие глаза незнакомки, я отчетливо увидел перед собой лицо Уико, освещенное луной.

Но мираж тут же рассеялся, и передо мной вновь оказалась молодая женщина, точнее девушка — ей не могло быть больше двадцати; она презрительно оглядела меня и собралась продолжить свой путь. Касиваги почувствовал ее намерение еще прежде, чем я. Он громко закричал. Страшный вопль далеко разнесся по пустынному в этот полуденный час кварталу.

— Какая жестокость! Неужели ты хочешь уйти и бросить меня здесь?! Ведь это из-за тебя я так расшибся!

Девушка обернулась, и я увидел, что она вся дрожит. Тонкими, сухими пальцами она провела по бледной щеке и спросила у меня:

— А что я могу сделать?

Касиваги, подняв голову, пристально посмотрел ей в глаза и очень отчетливо произнес:

— Йод-то, поди, у тебя дома есть?

Немного помолчав, девушка повернулась к нам спиной и пошла обратно к дому. Я помог Касиваги подняться на ноги. Он тяжело навалился на меня, дыхание его было прерывистым; но стоило мне, подставив ему плечо, тронуться с места, как он пошел с неожиданной легкостью.

Я добежал до остановки «Трамвайное депо» и прыгнул в трамвай, направлявшийся в сторону Храма. Только тогда смог я перевести дыхание. Руки были липкими от пота.

Со мной произошло вот что: я, следуя за девушкой, довел Касиваги до дверей особняка, но на пороге меня вдруг охватил такой ужас, что я бросил своего приятеля и без оглядки кинулся бежать. Даже в университет не вернулся. Я несся по тихим улицам мимо аптек, кондитерских, магазинов. Один раз краем глаза я увидел что-то лиловое и еще алое — наверное, то были бумажные фонари с изображением цветков сливы, украшавшие стены и ворота синтоистского храма Котоку. Я сам не знал, куда бегу.

Лишь когда трамвай проехал квартал Мурасакино, я понял, что мое бешено колотящееся сердце влечет меня к Золотому Храму.

Несмотря на будний день, Кинкакудзи одолевали толпы посетителей — туристский сезон был в самом разгаре. Старый экскурсовод проводил меня подозрительным взглядом, когда я проталкивался к Храму через людское скопище.

И вот я вновь оказался перед ним, на сей раз окруженный клубами пыли и толпами зевак. Во весь голос надрывался экскурсовод, а Золотой Храм стоял как ни в чем не бывало, наполовину скрыв от досужих взглядов свою красоту. Лишь его силуэт, отраженный в пруду, сиял прозрачностью и чистотой. Однако, если присмотреться, клубы пыли напоминали золотые облака, которые окутывают бодисатв, окружающих Будду на картине «Сошествие Божества на землю»; сам же Храм, замутненный пыльной тучей, был похож на старую, выцветшую картину или на полустертый временем узор. Я не усмотрел ничего странного в том, что шум и толчея, царившие внизу, впитывались стройными колоннами нижнего яруса и через Вершину Прекрасного, через золотистого феникса уходили, сжимаясь и слабея, в белесое небо. Кинкакудзи самим фактом своего существования восстанавливал порядок и приводил все в норму. Чем суетливее становилась толкотня внизу, тем разительнее был эффект Кинкакудзи, этого мудреного асимметричного сооружения с его вытянувшимся на запад Рыбачьим павильоном и суженным обрубком Вершины Прекрасного; Храм действовал подобно фильтру, превращающему грязный поток в родниковую воду. Кинкакудзи не отвергал жизнерадостной болтовни людской толпы, он просто втягивал ее меж точеных своих колонн и выпускал наружу уже нечто умиротворенное и ясное. Так Храму удавалось достичь на земле той же неподвижности, которой обладало отражение в глади пруда.

Душа моя умирилась, страх, владевший ею, исчез. Вот каким в моем представлении должно быть Прекрасное. Оно обязано отгородить, защитить меня от жизни.

«Если меня ожидает такая же жизнь, как у Касиваги, — взмолился я, — спаси меня, Храм, спаси и защити. Я этого не вынесу».

В словах Касиваги, в разыгранном им передо мной спектакле мог заключаться только один смысл: жить и уничтожать — одно и то же. Что же это за жизнь? В ней нет ни естественности, ни красоты, присущей Золотому Храму, какое-то мучительное содрогание — и больше ничего. Что скрывать, такое существование было исполнено для меня соблазна, я чувствовал, что именно в этом направлении лежит мой путь; но прежде придется изранить в кровь руки об острые осколки жизни — вот какая мысль вселяла в меня ужас. Касиваги с одинаковым презрением относился и к инстинктам, и к интеллекту. Все его существо, словно некий диковинный мяч, катилось вперед с единственной целью — пробить стену реальности. Никаких конкретных действий не подразумевалось. Жизнь, которую предлагал мне Касиваги, представляла собой рискованный фарс: разбить вдребезги реальность, дурачащую нас множеством неведомых обличий, и, пока с реальности сорвана маска, а новая, неизвестная, еще не надета, вычистить весь мир добела.

Я это понял позднее, когда побывал в комнате, которую снимал Касиваги, и увидел висевший на стене плакат. Обычная реклама туристического агентства, приглашающая посетить Японские Альпы: белые пики на фоне синего неба и поперек призыв: «Приглашаем вас в мир неведомого!» Касиваги крест-накрест перечеркнул ядовито-красным эту надпись и горные вершины, а сбоку написал своим характерным, скачущим почерком, похожим на его дерганую походку: «Терпеть не могу неведомого!»

На следующий день я отправился на занятия, снедаемый беспокойством за Касиваги. С моей стороны было, конечно, не по-товарищески бросать приятеля в беде и бежать от него со всех ног. Не то чтобы меня мучила совесть, но волноваться я волновался: вдруг он сегодня не придет в университет? Однако перед самым началом лекции Касиваги, целый и невредимый, вошел в аудиторию, как всегда неестественно дергая плечами на ходу.

Как только прозвенел звонок, я приблизился к нему и схватил за руку. Уже само это порывистое движение было для меня необычным. Касиваги засмеялся, скривив углы рта, и повел меня в коридор.

— Как твои ушибы?

— Какие еще ушибы? — взглянул он на меня, снисходительно улыбаясь. — Ну откуда им взяться? А? С чего тебе в голову-то взбрело, что я действительно ушибся?

Я ошарашено уставился на Касиваги, а он, еще немного помучив меня, снисходительно объяснил:

— Это же был цирк чистой воды. Я столько тренировался падать на асфальт, что достиг в этом деле совершенства. Так могу грохнуться — любому покажется, будто я все кости себе переломал. Правда, я не ожидал, что она попытается пройти мимо, словно ничего не случилось. Но это ерунда. Зато она в меня уже втюрилась. Нет, не так. Она втюрилась в мои косолапые ноги. Представляешь, сама их йодом мазала.

Касиваги задрал штанину и предъявил желтую от йода щиколотку.

Мне показалось, что я разгадал его трюк: конечно, Касиваги упал на тротуар, чтобы привлечь к себе внимание девушки, но дело не только в этом; уж не пытался ли он ложной травмой отвлечь внимание от своего уродства? Но эта догадка не вызвала во мне презрения к приятелю, наоборот, он стал мне ближе. И еще была у меня одна, вне всякого сомнения, наивная мысль: чем больше таких трюков и мелких обманов в философии Касиваги, думал я, тем, значит, серьезнее его подлинное отношение к жизни.

Надо сказать, что мое сближение с Касиваги не очень понравилось Цурукава. Он стал приставать с разными «дружескими» советами, но они только раздражали меня. Помнится, я даже ответил, что Цурукава имеет возможность заводить себе любых, самых расчудесных друзей, мне же, мол, в самый раз подходит компания калеки. Как мучили меня потом угрызения совести, когда я вспоминал невыразимую печаль, с которой взглянул на меня тогда Цурукава!

Как-то в мае Касиваги предложил — не дожидаясь воскресенья, когда кругом будет полно народа, а прямо в один из будних дней — вместо занятий отправиться на гору Арасияма на пикник. Характерно, что при этом он заявил: «В ясную погоду не поеду. Только если будет пасмурно». Компанию составить нам должны были та самая барышня из испанского особняка и еще соседка Касиваги, которую он пригласил специально для меня.

Встретиться мы договорились на станции Китано. К счастью, погода в тот майский день выдалась на редкость унылая и мрачная.

Цурукава на неделю уехал в Токио, к родным — что-то у них там стряслось. Это тоже было кстати: конечно, Цурукава не донес бы на меня, но пришлось бы по дороге в университет отвязываться от него под каким-нибудь предлогом.

Да, тяжело мне вспоминать события той прогулки. Мы были совсем молодыми, но весь день оказался окрашен в мрачные, злые, беспокойные и нигилистские тона, которые, впрочем, свойственны юности. Касиваги, несомненно, предвидел это заранее и выбрал столь неподходящую для прогулки погоду не случайно.

Дул порывистый юго-западный ветер; он то набирал силу, то внезапно затихал, и временами в воздухе проносились лишь легкие нервные дуновения. Небо налилось свинцом, но о том, где находится солнце, все же можно было догадаться: облака в одном месте источали беловатое сияние — так под покровом одежд угадывается белая женская грудь; однако тусклое свечение тут же растворялось в монотонной серости туч.

Касиваги сдержал слово. Я увидел его у вокзального турникета рядом с двумя женскими фигурами. Одну из них я сразу узнал: тонкий, надменный нос, припухшие губы. Через плечо красавицы, поверх дорогого заграничного платья, висела на ремешке фляга. Рядом с этой барышней пухленькая и низкорослая соседка Касиваги, скромно одетая и неприметная, выглядела жалковато. Пожалуй, только маленький подбородок да поджатые губки были по-девичьи привлекательны.

Настроение, которому по всем понятиям следовало бы быть праздничным, испортилось у меня еще в электричке. Касиваги и его подруга все время ссорились между собой (слов, правда, разобрать я не мог); несколько раз она прикусывала губу, явно сдерживая слезы. Вторая девица сидела с безразличным видом и тихонько напевала модную песенку. Вдруг она обернулась ко мне и затараторила:

— Знаешь, у меня по соседству живет одна дамочка, красивая такая, уроки икэбаны дает. Она мне на днях одну романтическую историю рассказала — ужас до чего грустная! У нее во время войны был любовник, офицер, ну и отправили его, значит, на фронт. Напоследок они устроили церемонию прощания в храме Нандзэндзи. Родители не разрешали им пожениться, а у нее уже ребенок родился, умер, правда, родами, бедняжка, прямо перед тем, как ему, ну офицеру в смысле, на фронт идти. Так уж он убивался, так убивался, а когда они прощались, он, значит, говорит: хочу, говорит, молока твоего попробовать. Представляешь? Ну, времени уже не было, так она ему прямо в чашку с чаем нацедила, а он взял и выпил. И что ты думаешь — месяца не прошло, а офицера-то и убило. Так она с тех пор одна и живет, уроки дает. Жалко — молодая, красивая.

Я слушал и не верил своим ушам. Вновь перед моим взором предстала та немыслимая сцена в Нандзэндзи, невольными свидетелями которой оказались мы с Цурукава в конце войны. Девушке я ничего об этом рассказывать не стал. Нарочно — иначе я предал бы таинственное волнение, охватившее меня тогда; если же я промолчу, подумалось мне, разъяснение этой истории не обесценит ее, а, наоборот, еще более усугубит ее загадочность.

Поезд тем временем проезжал мимо бамбуковых рощ Нарутаки. Листья тростника пожелтели, ведь шел уже май. Ветер шелестел ветвями, срывал пожухшие листья, и они падали на густую траву; но корням бамбука, казалось, не было дела до увядания, они стояли незыблемо, в беспорядочном переплетении отростков. Лишь те стволы, что росли ближе всего к железнодорожному полотну, вовсю раскачивали ветвями в вихре, поднятом поездом. Мне бросился в глаза один молоденький, сияющий зеленью бамбук. В мучительном изгибе его ствола чувствовалось нечто грациозное и фантастическое; он еще долго стоял у меня перед глазами, пока не исчез навсегда…

Выйдя из поезда, мы направились к горе Арасияма и возле моста Тогэцу увидели гробницу фрейлины Кого.

Согласно легенде, прекрасная фрейлина Кого, фаворитка императора Такакура, страшась гнева всемогущего Киемори Тайра[22], скрылась из столицы в Сагано. По приказу императора беглянку отправился разыскивать Накакуни Минамото и однажды в середине осени, лунной ночью, обнаружил ее убежище по едва слышному звону струн бива. Красавица пела песню «С любовью думая о нем». В пьесе театра Но «Кого» эта сцена описывается следующим образом:

Остаток жизни фрейлина провела в Сагано, удалившись от мира, и каждодневно возносила молитвы за упокой души своего возлюбленного императора.

Гробница представляла собой небольшую каменную башенку, к которой вела узкая тропинка. По сторонам могилы росли огромный клен и древняя, наполовину засохшая слива. Мы с Касиваги с самым благочестивым видом прочитали короткую сутру в память легендарной фрейлины. Напускная набожность, с которой Касиваги произносил слова молитвы, была настолько кощунственна, что я поневоле поддался его примеру и тоже загнусавил с преувеличенной торжественностью. Это небольшое святотатство необычайно оживило меня, я стал чувствовать себя гораздо свободнее.

— Жалкий вид имеют все эти прославленные гробницы, — заявил Касиваги. — Богатые и власть имущие оставляют потомкам на память роскошные надгробия и сногсшибательные усыпальницы. У этой публики при жизни полностью отсутствовала фантазия, вот и могилы они себе сооружали такие, что смотреть тошно — никакого простора воображению. Что же касается так называемых «благородных героев и героинь», то они как раз имели фантазию будь здоров, их гробницы уповают исключительно на наше с тобой воображение. Только это, по-моему, еще противнее: представляешь, человек давно умер, а все выпрашивает, все чего-то клянчит у людей.

— Выходит, благородство — не более чем игра воображения? — весело спросил я. — Вот ты часто говоришь о реальности. В чем, по-твоему, реальность благородства?

— А вот в этом, — Касиваги шлепнул ладонью по заросшему мхом камню башенки. — В неорганике, остающейся после смерти человека.

— Ты прямо буддийский проповедник, — усмехнулся я.

— Ерунда, при чем тут буддизм? И благородство, и культура, и разные выдуманные человеком эстетические категории сводятся к бесплодной неорганике. Возьми хоть пресловутый Сад Камней — обычные булыжники, и больше ничего. А философия? Тот же камень. И искусство — камень. Стыдно сказать, но единственным органическим увлечением человечества является политика. Человек — это такая тварь, которая сама на себя гадит.

— А куда ты относишь половое чувство?

— Половое чувство? Оно где-то посередине. Человек и камень играют друг с другом в пятнашки, один переходит в другого, а потом обратно.

Я хотел возразить, воспротивиться его представлению об эстетических категориях, о Прекрасном, но нашим спутницам наскучила отвлеченная дискуссия, они направились назад, к дороге, и нам пришлось следовать за ними.

С тропинки открывался вид на реку Ходзугава, на дамбу, перекрывавшую поток к северу от моста Тогэцу. Гора Арасияма, высившаяся на противоположном берегу, была покрыта тусклой и мрачной зеленью, лишь вода у плотины жизнерадостно кипела белой пеной, журчание и плеск заглушали все прочие звуки.

По реке скользило немало лодок, но когда мы вошли в парк Камэяма, людей там почти не было, лишь бумажки и мусор на траве.

У ворот парка мы обернулись и еще раз окинули взглядом реку, гору и деревья, покрытые молодой листвой. Напротив, на другом берегу, по склону сбегал небольшой водопад.

— Красивый ландшафт — это и есть ад, верно? — сказал Касиваги.

Несет первое, что взбредет в голову, с раздражением подумал я, но все же попытался взглянуть на пейзаж глазами Касиваги, стараясь усмотреть в нем что-нибудь инфернальное. И не без успеха. В тихой картине природы, покрытой молодой зеленью, я уловил дыхание ада. Оно давало почувствовать себя и днем и ночью, всегда и везде — достаточно было только о нем подумать. Стоило призвать ад, и он сразу оказывался тут как тут.

Знаменитые вишневые деревья Арасияма, по преданию пересаженные сюда в XIII веке с горы Ёсино, уже отцвели, и теперь их ветки зеленели молодыми листочками. В этих краях вишни после цветения утрачивают всякий смысл, словно имена умерших красавиц.

Впрочем, больше всего в парке Камэяма росло сосен, неподвластных временам года. Высокие деревья на крутых склонах тянулись ввысь и обрастали ветвями лишь на значительном удалении от земли; вид пересекающихся под разными углами голых стволов создавал беспокойное ощущение нарушенной перспективы.

Дорожка, опоясывавшая территорию парка, то резко поднималась вверх, то снова шла вниз; вырубки перемежались кустарниками, посадками молодых сосенок, а возле огромного белого камня, глубоко вросшего в землю, пышно цвели пурпурные азалии. Яркий этот цвет на фоне угрюмого неба показался мне зловещим.

Мы миновали качели, на которых раскачивалась юная пара, поднялись чуть выше по склону и на вершине небольшого холма присели передохнуть в беседке. На востоке от нас раскинулся обширный парк, на заиаде, за деревьями, виднелась река. Снизу беспрестанно доносился пронзительный скрип качелей, похожий на визг пилы.

Барышня развернула сверток с завтраком. Не зря Касиваги говорил, что еду мне брать с собой не обязательно: здесь были и бутерброды, и заморские сласти, и даже бутылка виски, которым снабжали оккупационные войска, — японец мог его купить разве что на черном рынке. В то время Киото был центром спекуляции всего района Осака — Киото — Кобэ.

Я обычно не пил спиртного, но тут, следуя примеру Касиваги, с поклоном принял рюмку из рук девушки. Наши спутницы предпочитали чай из фляги.

Я до сих пор не мог поверить, что Касиваги и эту красавицу связывают близкие отношения. Почему такая гордячка снизошла до нищего, хромого студента? Словно отвечая на мой невысказанный вопрос, Касиваги после двух-трех рюмок заговорил:

— Видел, как мы с ней собачились в электричке? Понимаешь, родители заставляют ее выходить замуж за одного типа, которого она терпеть не может. Ну, она сразу хвост поджала и лапки кверху. А я ее попеременно то утешал, то пугал, что расстрою к чертовой матери эту свадьбу.

Все это Касиваги говорил мне, словно девушка и не сидела тут же, вместе с нами. Она молча слушала его, и на лице ее не дрогнул ни единый мускул. Нежную шею украшали голубые фарфоровые бусы, роскошные волосы бросали мягкую тень на лицо, сиявшее почти нестерпимой свежестью на фоне хмурого неба. Затуманенный взгляд придавал этому лицу обнаженное и беззащитное выражение. Припухлые губы, как всегда, были слегка приоткрыты, и в узкой щели сухо белели зубки — мелкие, ровные и острые, словно у какого-нибудь зверька.

— О-о! Как больно! — закричал вдруг Касиваги и, согнувшись пополам, схватился руками за щиколотки. Я испуганно кинулся к нему, но он оттолкнул меня, незаметно подмигнув, — по лицу его скользнула холодная улыбка. Я отпрянул.

— А-а! Больно! — снова застонал Касиваги, в его крике звучала неподдельная мука. Я непроизвольно взглянул на барышню. Лицо ее разительным образом переменилось: глаза лихорадочно заблестели, задрожали губы, лишь гордый точеный носик оставался все тем же, странно контрастируя с остальными чертами и нарушая гармонию этого лица.

— Прости меня! Прости! Сейчас я тебя вылечу! Сейчас!

Впервые я услышал, чтобы она говорила таким пронзительным голосом, словно кроме них двоих здесь никого не было. Девушка поспешно огляделась по сторонам, опустилась на колени и обняла ноги Касиваги. Сначала она прижалась к ним щекой, потом стала осыпать поцелуями.

Вновь, как и при первой их встрече, меня охватил непреодолимый ужас. Я обернулся на вторую девушку. Она смотрела в другую сторону и с безразличным видом мурлыкала песенку…

В это мгновение сквозь тучи проглянуло солнце. А может быть, мне только показалось. Однако несомненно одно: тихому спокойствию пейзажа пришел конец; вся прозрачная картина, окружавшая нас — сосновые рощи, блеск речной воды, синевшие вдали горы, белые скалы, яркие пятна азалий, — вдруг словно покрылась сеткой мельчайших трещин.

Чудо, которого, очевидно, жаждала барышня, свершилось — стоны Касиваги постепенно затихли. Он поднял голову и опять послал мне холодный насмешливый взгляд.

— Прошло! Чудеса да и только. Надо же, стоит тебе так сделать, и боль сразу куда-то уходит.

Он взял барышню обеими руками за волосы и поднял ее лицо кверху. Она глядела на него снизу, словно преданная собака, и искательно улыбалась. В безжалостном свете пасмурного дня лицо юной красавицы внезапно показалось мне уродливой физиономией старухи, о которой рассказывал Касиваги.

После «совершения чуда» мой приятель пришел в отличное расположение духа. В его безудержном веселье временами сквозило чуть ли не безумие. Он то заливался громким хохотом, то сажал барышню себе на колени и начинал с ней целоваться. Смех его раскатывался эхом по лесистому склону.

— Ну, что сидишь как пень? — крикнул мне Касиваги. — Я же специально для тебя подружку привел, так давай, обхаживай ее! Или ты боишься, что она станет смеяться над твоим заиканием? Ничего, ничего, заикайся! Может, ей нравятся заики!

— Так ты заика? — спросила меня его соседка, словно впервые услышав об этом. — Ничего себе компания собралась — сплошные калеки.

Ее слова больно кольнули меня, стало невмоготу оставаться здесь. Я испытал к этой девице жгучую ненависть, но — странное дело — тут же закружилась голова, и на смену, ненависти пришло желание.

— Ну, расходимся, — объявил Касиваги, поглядывая на юную пару, все еще качавшуюся на качелях. — Встречаемся в этой же беседке через два часа.

Они с барышней ушли. Мы спустились немного вниз, а потом вновь стали подниматься по отлогому склону.

— Снова девушке голову морочит своими чудотворными фокусами. Обычный его трюк, — заметила девица.

Я спросил, заикаясь:

— А откуда ты знаешь?

— Подумаешь, у меня у самой с ним роман был.

— А сейчас уже нет? И ты не ревнуешь?

— Вот еще. Что с него, с калеки, возьмешь.

Эти ее слова придали мне мужества, и я продолжил свой допрос:

— Ты что, тоже с ума сходила по его ногам?

— Брр, — передернула плечами девушка. — Не говори мне об этих лягушачьих лапах. Вот глаза у него красивые, это да.

Воскресшее ненадолго мужество опять оставило меня. Что бы там ни фантазировал себе Касиваги, эта девушка, оказывается, любила его за красоту, о которой он сам и не подозревал. Мое же чувство собственного превосходства основывалось на убеждении, что я знаю о самом себе абсолютно все и что во мне ничего привлекательного нет и в помине.

Взобравшись на возвышенность, мы оказались на небольшой уединенной лужайке. Сквозь ветви сосен и криптомерий вдали виднелись силуэты гор Даймондэияма и Неигадакэ. Весь склон холма, на котором мы находились, был покрыт бамбуковой порослью, спускавшейся к самым городским домам, а вдалеке белела запоздалыми цветами одинокая вишня. «Что-то отстала ты от подруг, — подумал я, — тоже, наверное, заикаешься».

Мне сдавило грудь, тяжестью налился желудок. Выпитое виски было тут ни при чем, это мое желание набирало силу и вес, оно давило мне на плечи, превратившись в некую абстрактную конструкцию, существующую отдельно от меня. Желание напоминало массивный черный заводской станок.

Не раз уже говорил я, что многого ожидал от Касиваги: из лучших, а может быть, из худших побуждений он должен был ввести меня в жизнь. Я, тот самый мальчишка, что некогда изуродовал блестящие ножны кортика своего старшего товарища, твердо знал: дорога, ведущая к светлой поверхности жизни, мне заказана. А Касиваги впервые показал мне, что в жизни существует и еще один путь — окольный, с черного хода. На первый взгляд могло показаться, что путь этот ведет лишь к разрушению и гибели, но как богат он был неожиданными хитрыми поворотами, подлость он превращал в мужество; его следовало бы назвать алхимией, поскольку он регенерировал злодейство, возвращая его в исходное состояние — чистую энергию. Разве это была не настоящая жизнь? Она тоже шла своим чередом, претерпевала изменения, имела свои свершения, в конце концов ее тоже можно было лишиться! Безусловно, обычной ее не назовешь, но все необходимые атрибуты присутствовали и в ней. Если где-то там, за невидимой нашему глазу чертой, заранее определено, что всякое существование лишено цели и смысла, значит, жизнь, которой жил Касиваги, была ничем не хуже любой другой.

Вряд ли суждения Касиваги можно признать вполне трезвыми, подумал я. В любом рассудочном построении, сколь бы мрачным и зловещим оно ни было, обязательно есть элемент опьянения — хотя бы собственной рассудочностью. А хмель всегда один и тот же, от чего бы ни пьянел человек…

Мы присели на траву возле увядших, изъеденных насекомыми ирисов. Я никак не мог понять, что заставляет мою спутницу оставаться со мной. Почему решилась она оскверниться (я специально употребляю это страшное слово) общением со мной. Существует, наверное, в мире пассивность, исполненная нежности и застенчивости, но соседка Касиваги просто сидела и равнодушно наблюдала, как мои пальцы скользят по ее пухлым ручкам — словно мухи по лицу спящего.

Долгий поцелуй и прикосновение к мягкому девичьему подбородку вновь пробудили во мне желание. Я столько мечтал о подобной минуте, но теперь ощущения реальности не возникало, желание жило само по себе, мчалось по своей собственной траектории. Хаотичный и разобщенный мир ничуть не изменился: плыли в небе белые облака, шелестели ветви бамбука, по листику ириса натужно карабкалась божья коровка…

Чтобы избавиться от этого наваждения, я попытался свести мое желание и сидевшую рядом девушку воедино. Именно здесь была жизнь. Стоило мне разрушить последнее препятствие, и путь стал бы свободным. Если я упущу предоставленный шанс, жизнь никогда больше не дастся мне в руки. В памяти вновь возникли бесчисленные унижения, перенесенные мной, когда в горле сбивались и застревали слова. Я должен был что-то сейчас сказать, пусть даже заикаясь, обязан был заявить на жизнь свои права. Я вновь услышал грубый, жестокий голос Касиваги, приказывавший:

«Ну, давай, заикайся!» — и голос этот придал мне сил… Наконец моя рука скользнула под платье девушки.

И тут передо мной возник Золотой Храм. Замысловатое, мрачное сооружение, исполненное глубокого достоинства. Сверкнула облезшая позолота, напоминание о днях былого великолепия. Прозрачный Храм невесомо парил на непостижимом уму расстоянии — одновременно далекий и близкий, родной и бесконечно чужой.

Кинкакудзи встал между мной и жизнью, к которой я так стремился; сначала он был мал, словно изображение на миниатюре, но постепенно становился все больше и больше, пока, наконец, не заполнил собой весь мир без остатка, все его углы и закоулки. Впервые прообраз гигантского этого Храма я увидел в искусном макете, выставленном в первом ярусе Кинкакудзи. Бескрайнюю вселенную огласила одна мощная мелодия, и в этой музыке заключался смысл всего мироздания. Храм, временами изгонявший меня прочь, обрывавший все связи, теперь принял меня в свои стены, прикрыл и поглотил.

Жалкой пылинкой сдуло с лица земли мою спутницу, ставшую сразу крошечной и далекой. Храм отверг ее, а значит, была отвергнута и жизнь, что так влекла меня. Как мог я тянуться руками к жизни, когда весь мой мир наполняло Прекрасное? Оно имело право требовать, чтобы я отрекся от всего остального. Невозможно касаться одной рукой вечности, другой — суетной повседневности. В чем смысл действий, посвящаемых сиюминутной жизни? Поклясться в верности избранному мгновению и заставить его остановиться. Если так, то Золотому Храму это было прекрасно известно, ибо он, на миг отменив изгнание, на которое сам же меня обрек, явился в такое мгновение моему взору и открыл мне тщету тоски по жизни. В суете каждодневного бытия нас пьянит мгновение, обернувшееся вечностью, Храм же показал мне всю ничтожность этого превращения по сравнению с вечностью, сжатой в одно мгновение. Именно тогда вечное существование Прекрасного заслоняет и отравляет нашу жизнь. Чего стоит рядом с этим мимолетная красота, которую жизнь позволяет увидеть нам краешком глаза? Под действием этого яда земная красота меркнет и рассыпается в прах, да и сама жизнь предстает перед нашим взглядом в безжалостном бело-коричневом свете разрушения…

Под действием чар Золотого Храма я находился недолго. Вскоре я очнулся, Храма как не бывало. Да и откуда ему было здесь взяться, этому архитектурному сооружению, находящемуся далеко на северо-востоке отсюда? Явившееся мне видение, будто Кинкакудзи принял и защитил меня, растаяло как дым. Я лежал на холме, в парке Камэяма, среди травы, цветов, глухого жужжания насекомых, а рядом со мной непристойно раскинулась чужая девушка.

Раздосадованная моей внезапной робостью, девушка приподнялась, резко повернулась ко мне спиной и достала из сумочки зеркальце. Она не сказала мне ни слова, но презрение ее было безгранично, оно вонзилось прямо в мою кожу, словно репейник, что липнет осенью к одежде.

Небо низко нависло над нашими головами. Мелкий дождь брызнул на траву и на ирисы. Мы поспешно поднялись и побежали по дорожке к беседке.

Пикник закончился весьма плачевно, но это не единственная причина, по которой тот майский день оставил столь тяжкий осадок в моей душе. Вечером, перед самым «открытием подушки», на имя настоятеля пришла телеграмма из Токио, и ее содержание моментально стало известно всем обитателям храма.

Умер Цурукава. В телеграмме коротко сообщалось, что он стал жертвой несчастного случая; подробности мы узнали позднее. Накануне вечером Цурукава пошел в гости к дяде, который жил в Асакуса[23], и там выпил вина, к чему был совершенно не приучен. На обратном пути, возле самой станции, его на перекрестке сбил грузовик. Цурукава сильно ударился головой и скончался на месте. Потрясенная горем семья только на следующий день к вечеру догадалась послать телеграмму в храм Рокуондзи.

Когда умер отец, глаза мои оставались сухими, но здесь я не мог сдержать слез. Смерть Цурукава была в моей жизни событием куда более значительным, чем смерть отца. Хоть, сблизившись с Касиваги, я и отдалился от прежнего товарища, теперь, лишившись его, я понял, что с этой потерей оборвалась единственная нить, связывавшая меня с миром светлого и ясного дня. Я рыдал, оплакивая навек утраченные свет, день, лето…

У меня не было даже денег съездить в Токио, чтобы выразить соболезнование семье погибшего друга. Учитель выдавал мне на карманные расходы пятьсот иен в месяц. У матери и гроша за душой не было — раза два в год она посылала мне по двести-триста иен, вот и все. Она и к дяде-то на житье подалась только потому, что, расплатившись с долгами покойного отца, не могла прожить на жалкую префектуральную пенсию и те несчастные пятьсот иен, которые выплачивали ей ежемесячно прихожане.

Меня мучил один вопрос: я не видел Цурукава мертвым, не присутствовал на его похоронах — как я могу уверить свое сердце в том, что моего друга больше нет? Как сияла тогда белоснежная рубаха Цурукава, что обтягивала трясущийся от смеха живот, весь в пятнах тени и солнца! Кто бы мог представить, что тело и дух, предназначенные, нет, специально созданные для яркого света, поглотит мрак могилы? Ни малейшего знака, намекающего на возможность преждевременной кончины, в Цурукава не было; казалось, ему неведомы ни тревога, ни горе. Смерть просто не могла иметь с ним ничего общего! Может быть, именно поэтому так внезапно оборвалась его жизнь? Чем чище выведенная порода, тем меньше сопротивляемость болезням. Так, может, и Цурукава, состоявший из одних лишь чистейших частиц, не обладал защитой против смерти? Если моя догадка верна, то мне обеспечено исключительное долголетие, будь оно проклято.

Прозрачный мир, в котором жил Цурукава, всегда казался мне непостижимой загадкой, и с гибелью моего приятеля загадка эта стала еще более устрашающей. Грузовик на бешеной скорости наехал на прозрачный мир, словно на стену из тончайшего невидимого глазу стекла, и она рассыпалась на мелкие осколки. То, что Цурукава умер не от болезни, прекрасно вписывалось в эту аллегорию; смерть в результате несчастного случая, чистейшая из всех смертей, подходила к непревзойденной по чистоте жизненной конструкции моего приятеля наилучшим образом. Один удар, одно-единственное мгновенное прикосновение — и жизнь обернулась смертью. Стремительная химическая реакция… Очевидно, лишь таким экстремальным способом мог этот необычный, лишенный тени юноша встретиться со своей тенью и своей смертью.

Мир, в котором существовал Цурукава, наполняли светлые и добрые чувства, и я уверен, что в их основе лежало не ложное, приукрашенное восприятие жизни. Ясная душа моего друга, не принадлежавшая этой жизни, обладала великой и гибкой силой, которая определяла все его мысли и поступки. Было нечто бесконечно надежное в той уверенности, с которой он переводил мои темные думы и чувства на свой светлый язык. Мое черное и его белое настолько соответствовали друг другу, являли собой такую точную аналогию, что временами у меня закрадывалось подозрение: не может быть, чтобы Цурукава иногда не проникал в тайники моей души. Я ошибался! Его душевное устройство было столь незамутненным, чистым и однозначным, что породило уникальную систему, по сложности и аккуратности своей почти не уступающую системе зла. Этот светлый, прозрачный мир, верно, давно бы распался, если бы его не поддерживало тело, не ведавшее усталости. Цурукава мчался по жизни вперед на полной скорости. И в это тело врезался грузовик.

Теперь, когда не стало веселого лица и стройной фигуры, так располагавших к себе людей, я вновь задумался о магии видимой части человеческого тела. Как это странно, что внешняя форма одним своим видом может оказывать на других столь сильное влияние, думал я. Душе стоит многому поучиться у тела, чтобы обрести такую простую и действенную силу очевидности. Меня учили, что суть дзэн-буддизма — в мире чистой духовности, в отсутствии всякой формы. Истинное умение видеть заключено в знании, что твоя душа не имеет ни очертаний, ни границ. Но для того, чтобы разглядеть нечто, лишенное формы, надо, наверное, обладать сверхтонкой восприимчивостью к очарованию, таящемуся в зримом образе. Разве смог бы человек, неспособный с самозабвенной остротой чувствовать прелесть формы, увидеть и познать отсутствие формы и всяческих границ? Существо, которое, подобно Цурукава, излучает свет самим своим присутствием, которое можно увидеть глазами и потрогать руками, живет просто ради того, чтобы жить. Теперь, когда этого существа больше нет, его четкая форма обратилась в очевиднейшую аллегорию отсутствия всяческой формы, его несомненная реальность превратилась в убедительнейший макет небытия, и поневоле возникает мысль: а не было ли и само это существо всего лишь аллегорией? Ну вот, скажем, явная сочетаемость и даже сходство Цурукава с майскими цветами — не означало ли оно всего лишь, что цветы эти будут весьма уместны, если их бросить в гроб человека, которому суждено скончаться внезапной майской смертью?

Что ни говори, мне недоставало того уверенного символизма, которым была исполнена жизнь Цурукава. Вот почему я испытывал в этом юноше такую нужду. Больше всего я завидовал одному: Цурукава удалось закончить свой жизненный путь, нисколько не утруждая себя тяжким бременем сознания своей исключительности или, по крайней мере, исключительности возложенной на него миссии. Вот я ощущал себя не таким, как все, и это чувство лишало мое существование символизма, возможности, подобно Цурукава, представлять собой аллегорию чего-то вне себя; жизнь моя утратила широту и сопричастность, я оказался обреченным на вечное, неизбывное одиночество. Как странно. Я не мог чувствовать себя солидарным ни с кем и ни с чем — даже с небытием.

Опять настали дни полного одиночества. С той девицей я больше не встречался, с Касиваги мы теперь общались не так тесно, как прежде. Притягательность его образа жизни не стала для меня меньше, но я почему-то считал, что должен, хотя бы отдавая последнюю дань покойному Цурукава, попробовать бороться с чарами Касиваги, и какое-то время держался от него подальше, пусть даже против желания. Матери я написал резкое письмо и прямо потребовал, чтобы она не появлялась в храме, пока не закончится мое обучение. Раньше я высказывал свое желание на словах, но мне казалось, что я не могу быть вполне спокоен на этот счет, если не напишу сурового письма. В сбивчивом ответном послании мать жаловалась мне, как тяжело ей работать на ферме у дяди, давала разные немудрящие наставления, а в конце приписала: «Увидеть бы, как ты стал настоятелем Рокуондзи, а потом уже можно и помереть спокойно». Я прочел приписку с ненавистью и несколько дней ходил сам не свой.

Даже в летние каникулы я не навещал мать. Я тяжело переносил зной и духоту — летом особенно сказывалась скудость монашеской пищи.

Однажды в середине сентября по радио передали, что на город надвигается мощный тайфун. Кто-то должен был нести ночное дежурство в Кинкакудзи, я вызвался добровольно.

Мне кажется, именно в это время в моем отношении к Золотому Храму наметилась едва заметная перемена. Не зачатки ненависти, нет — просто предчувствие, что рано или поздно наступит день, когда некая зреющая во мне сила не сможет больше уживаться с Храмом. Это ощущение явственно возникло еще в памятный день пикника, но я страшился дать название зарождавшемуся чувству. Однако моя радость по поводу того, что Золотой Храм будет целую ночь принадлежать только мне, была велика, и я не пытался ее скрыть.

Мне вручили ключ от Вершины Прекрасного. Верхний ярус считался главной ценностью бесценного Храма. На стене, ровно в сорока двух сяку[24] от земли висела картина, написанная императором Го-Комацу.

По радио регулярно передавали сводки о приближении тайфуна, однако ничто в природе не предвещало урагана. Мелкий дождик, моросивший во второй половине дня, кончился, небо очистилось, взошла полная луна. Обитатели храма, глядя на небо, говорили, что это затишье перед бурей.

Постепенно обитель погрузилась в сон. Я остался наедине с Кинкакудзи. Оказавшись в темном углу, куда не проникал лунный свет, я вдруг испытал восторг при мысли, что меня обволакивает тягучий и великолепный мрак Золотого Храма. Это ощущение постепенно охватило все мое существо, и я стал грезить наяву. Меня вдруг осенило, что я очутился внутри того самого миража, который явился мне в парке Камэяма.

Я был совсем один, Золотой Храм, абсолютный и всеобъемлющий, окутывал меня со всех сторон. Кто кому принадлежал — я Храму или он мне? Или же нам удалось достичь редчайшего равновесия и Храм стал мною, а я стал Храмом?

Часов с одиннадцати задул ветер. С карманным фонариком в руке я поднялся по лестнице и вставил ключ в дверь, ведущую в Вершину Прекрасного.

Я стоял, опираясь на перильца верхнего яруса Кинкакудзи. Ветер дул с юго-запада. Небо пока не изменилось. В Зеркальном пруду, зацепившись за водоросли, сияла луна; кругом ни звука — лишь кваканье лягушек да треск цикад.

Когда мне в лицо ударил первый резкий порыв ветра, по телу пробежала почти чувственная дрожь. Дуло все сильней и сильней, это был уже настоящий шквал, и буря показалась мне предзнаменованием нашей общей с Храмом гибели. Моя душа находилась внутри Храма и внутри урагана. Кинкакудзи, стержень, на котором держался весь мой мир, стоял незыблемо в лунном свете под натиском бури; не было в нем ни ширм, ни занавесей — ничего, что могло бы затрепетать под напором ветра. И все же я не сомневался: могучий ураган, злая моя воля заставят Храм очнуться от вечного сна и содрогнуться, в самый миг гибели сорвут с него маску надменности.

Было так. Я находился внутри Прекрасного, оно обволакивало меня со всех сторон, но вряд ли подобное слияние стало бы возможным, если б не безумная, могучая сила тайфуна. Точно так же, как Касиваги кричал мне: «Давай, давай, заикайся!» — я взывал к ветру, подгонял его, словно мчащегося во весь опор скакуна: «Сильней! Быстрей! Дуй во всю мочь!»

Застонал лес. Затрещали ветви деревьев, что росли на берегу пруда. Ночное небо утратило спокойный чернильно-синий оттенок, замутилось тревожной голубизной. Цикады, правда, не умолкли, но их теперь заглушал таинственный свист флейты ветра.

Я смотрел, как по лику луны стремительно проносятся полчища облаков. Словно некая великая армия, двигались они с юга на север, появляясь из-за далеких гор. Облака шарообразные и плоские, гигантские и изорванные на мелкие клочки. Все это воинство пролетало над Золотым Храмом, отчаянно торопясь куда-то на север. Мне послышалось, что вслед им несется крик золотистого феникса, венчающего крышу.

Ветер то ослабевал, то снова крепчал. Лес чутко прислушивался к урагану — тоже то успокаивался, то начинал шуметь и стонать. Отражение луны в пруду попеременно светлело и темнело, а временами собирало воедино свои разбросанные осколки и на мгновение озаряло поверхность воды. Жутко было смотреть, как надвигаются с гор многослойные тучи, захватывая все небо в мощные свои объятия. Открывшаяся ненадолго прозрачная синь вмиг исчезла, проглоченная этим новым нашествием. Временами сквозь тонкую тучу проглядывала окруженная призрачным нимбом луна.

Всю ночь небо ни на миг не прекращало стремительного своего бега. Однако ветер больше не усиливался. Я так и уснул, прикорнув возле перил. А ранним утром — тихим и ясным — меня разбудил старик служитель и сообщил, что, благодарение богу, тайфун обошел город стороной.

Глава 6

Почти целый год продолжался мой добровольный траур по Цурукава. Едва начались дни одиночества, как я сразу почувствовал, что безо всякого усилия возвращаюсь к жизни полного уединения и молчания. Суета и волнение больше не смущали мою душу. Каждый новый безжизненный день был мне одинаково приятен.

Излюбленным моим пристанищем стала университетская библиотека. Я не изучал там трактатов по дзэн-буддизму, а просто читал все, что попадалось под руку, — от трудов по философии до переводных романов. Пожалуй, я не стану называть здесь имена заинтересовавших меня философов и писателей. Они, безусловно, оказали определенное влияние на ход моих мыслей и, возможно, отчасти подтолкнули меня к Деянию. Но все же мне хочется верить, что Деяние — детище мое, и только мое, и я решительно возражаю против того, чтобы совершенное мною относили за счет воздействия какой-либо уже известной философской идеи.

С детских лет единственной моей гордостью была уверенность, что я недоступен ничьему пониманию; я ведь уже говорил, что мне совершенно чуждо стремление выразить людям свои мысли и чувства понятным им образом. Я всегда хотел иметь ясное и неприкрашенное представление о самом себе, это верно, но не думаю, чтобы причиной тому было желание до конца себя понять. Подобное желание, вообще говоря, свойственно человеческой природе, оно необходимо, чтобы наладить контакт между собой и окружающими. Однако пьянящее воздействие красоты Золотого Храма делало часть моей души непрозрачной и лишало меня возможности поддаться любому иному виду опьянения, поэтому, чтобы сохранить разум, я должен был всеми силами беречь вторую половину души, ту, что еще оставалась незамутненной. Я ничего не знаю о других людях, во мне же главенствовала эта ясная и трезвая часть натуры — не я распоряжался ей, а она мною…

Миновал год с тех пор, как я поступил на подготовительное отделение университета. Шли весенние каникулы сорок восьмого года. Отец настоятель куда-то отлучился, и я отправился на прогулку — для меня, лишенного друзей, это был единственный способ использовать выдавшийся свободный вечер. Я вышел с территории храма через главные ворота. Вдоль стены тянулась канава, а на самом ее краю была установлена табличка. Я видел ее несчетное количество раз, но теперь, не зная, чем заняться, остановился и стал разглядывать старую надпись, освещенную луной:

Объявление явно относилось в первую очередь к Кинкакудзи. Однако смысл казенных фраз был туманен, и я никак не мог их соотнести с вечным и неизменным Храмом. Надпись намекала на возможность каких-то таинственных и абсолютно невероятных действий. Создавалось впечатление, что сам закон затруднялся определить их точнее. Если преступление может совершить только безумец, как испугать его угрозой наказания? Нужны какие-то особые письмена, понятные лишь безумцам…

Пока в моей голове рассеянно бродили подобные мысли, я разглядывал одинокую фигуру, приближавшуюся к воротам по широкому тротуару. Время посетителей уже кончилось, темноту рассеивал лишь лунный свет, лившийся на ветви сосен, да отсвет фар автомобилей, что изредка проезжали по улице.

Вдруг я понял, что человек, идущий в мою сторону, — Касиваги. Его выдала походка. И я тут же решил, что не буду больше сторониться своего сокурсника, ведь я не общался с ним целый бесконечный год. Мне вспомнилось, какое благотворное влияние оказывали на мой характер те беседы. Конечно, благотворное. С первой же нашей встречи Касиваги своими уродливыми ногами, своими грубыми и жестокими речами, своей откровенностью врачевал мои больные мысли. Впервые испытал я наслаждение общения с равным, с таким же, как я. Я вкусил истинное блаженство, хоть и было в этой радости нечто глубоко безнравственное; я самозабвенно погрузился в сознание своей сути, которую можно выразить двумя словами: заика и монах. А дружба с Цурукава заставляла меня временами забывать и о первом, и о втором…

Я, улыбаясь, шагнул навстречу Касиваги. Он был в студенческой тужурке, в руке держал какой-то продолговатый узкий сверток.

— Идешь куда-нибудь? — спросил Касиваги.

— Да нет…

— Хорошо, что я тебя встретил. — Касиваги уселся на каменную ступеньку и развернул сверток. Там оказалась флейта сякухати — спаренные ее трубки сверкнули холодным темным блеском. — Понимаешь, какая штука, у меня тут дядя умер и на память завещал вот эту дудку. Он мне уже дарил такую — давно, еще когда учил на ней играть. Эта, кажется, классом повыше, но я привык к старой, а две мне вроде ни к чему. Вот я и решил тебе презент сделать.

Мне прежде не приходилось ни от кого получать подарки, и я обрадовался. Я осторожно взял свирель в руки. На ней было четыре отверстия спереди и одно сзади.

— Меня учили играть в стиле Кинко, — продолжал Касиваги. — Я вообще-то чего сюда шел — луна нынче больно хороша, вот и захотелось поиграть в Золотом Храме. Да и тебя надо бы поучить.

— Очень кстати, — обрадовался я. — Настоятеля нет, а служитель совсем обленился и уборку там еще не делал. После уборки Храм всегда запирают.

Появление Касиваги у ворот обители было внезапным, как и высказанное им желание поиграть на флейте в залитом луной Кинкакудзи, — именно таким я и знал своего приятеля. Да и потом, в серой и монотонной моей жизни любой сюрприз был радостью. Зажав в руке подаренную свирель, я повел Касиваги к Храму.

Я плохо помню, о чем мы разговаривали. Наверное, ни о чем существенном. Касиваги на сей раз был не настроен дурманить мне голову своей эксцентричной философией и ядовитыми парадоксами.

Быть может, он пришел сегодня, чтобы открыть мне еще одну сторону своей натуры, о существовании которой я и не подозревал. И действительно, в тот вечер язвительный и циничный Касиваги, казалось, поглощенный одной-единственной страстью — надругаться над Прекрасным, открылся мне в новом и сложном качестве. Я узнал, что у него есть своя теория красоты, гораздо более совершенная, чем моя. Он изложил мне ее не словами, а телодвижениями, выражением глаз, пением флейты, отсветом луны, падавшим на его высокий лоб.

Мы сидели у перил второго яруса Храма, Грота Прибоя. Террасу, над которой плавно изгибались края крыши, поддерживало снизу восемь деревянных колонн в стиле Тэндзику; она словно парила над прудом и лежавшей в нем луной.

Сначала Касиваги исполнил небольшую мелодию под названием «Дворцовая колесница». Я поразился его мастерству. Когда же я приложил губы к мундштуку флейты и попытался извлечь из нее звук, у меня ничего не вышло. Касиваги терпеливо показал мне все с самых азов: как держать свирель сверху левой рукой, как зажимать пальцами отверстия, как прикладывать губы и выдувать воздух. Однако, сколько я ни старался, флейта молчала. Щеки и глаза ныли от напряжения, и мне казалось, что плавающая в пруду луна рассыпалась на тысячу осколков, хоть не было ни малейшего ветерка.

Скоро я совсем выбился из сил, и на миг у меня возникло подозрение: не выдумал ли Касиваги эту пытку специально, чтобы только поиздеваться над заикой. Однако постепенно физическое усилие создать звук, никак не желающий рождаться, стало приобретать для меня иной смысл: оно словно очищало то духовное напряжение, которое всегда требовалось мне, чтобы произнести без заикания первое слово. Я ощутил уверенность в том, что звук, пока еще неслышный, уже существует и занимает строго определенное место в этом мирном лунном царстве. Мне нужно было лишь, приложив определенное усилие, пробудить звук ото сна.

Но как добиться того, чтобы флейта пела у меня столь же волшебно, как у Касиваги? Меня воодушевила такая мысль: мастерство достигается тренировкой, а красота — это и есть мастерство; если Касиваги, несмотря на свои уродливые ноги, может создавать чистую, прекрасную музыку, значит, и мне при известном прилежании это будет под силу. Но тут же я понял и еще одну вещь. Сыгранная мелодия показалась мне обворожительной не только из-за ночи и луны, но и потому, что исполнил ее косолапый урод.

Когда я узнал Касиваги ближе, мне стало ясно, что ему претит долговечная красота. Поэтому он с презрением относился к литературе и архитектуре, но зато любил музыку, что отзвучит и тут же исчезнет, или икэбану, которой суждено постоять день-другой и увянуть. Касиваги и в Храм-то пришел лишь потому, что его привлекал не Кинкакудзи вообще, а Кинкакудзи, залитый лунным светом. Однако что за странное явление — прекрасная музыка! Быстротечная красота, рожденная музыкантом, превращает вполне конкретный отрезок времени в чистейшую беспредельность; точное воспроизведение ее вновь невозможно; она исчезает, едва успев возникнуть, и все же это истинный символ земной жизни, истинное ее детище. Нет ничего более близкого к жизни, чем музыка; Золотой Храм не менее прекрасен, но он бесконечно далек от жизни и взирает на нее с презрением. Стоило Касиваги доиграть «Дворцовую колесницу», и мелодия, эта воображаемая жизнь, тут же оборвалась, умерла; осталось лишь безобразное тело музыканта и его черные мысли — причем от смерти музыки тело и мысли не пострадали, не претерпели ни малейших изменений.

Не знаю, чего хотел Касиваги от Прекрасного, но уж во всяком случае не утешения. Это я понял сразу. Ему нравилось создавать своим дыханием мимолетную, воздушную красоту, а потом с еще большей остротой ощущать собственное уродство и предаваться сумрачным размышлениям. «Я пропустил красоту через себя, и она не оставила во мне ни малейшего следа» — так, верно, думал Касиваги, именно это ценил он в Прекрасном: его бессмысленность, его неспособность что-либо изменить. Если б только я мог относиться к Прекрасному так же, насколько легче стала бы моя жизнь!..

Я пробовал снова и снова, а Касиваги меня поправлял. Лицо мое налилось кровью, я задыхался. И наконец флейта издала пронзительный звук, будто я вдруг обернулся птицей и разорвал криком тишину.

— Вот так! — засмеялся Касиваги.

Потом свирель уже не умолкала, хотя издаваемые ею звуки вряд ли можно было назвать красивыми. Загадочный этот голос не мог иметь со мной ничего общего, и я представлял себе, что слышу пение сидящего надо мной золотого феникса.

Теперь я каждый вечер учился играть на флейте по самоучителю, который подарил мне Касиваги. К тому времени, когда я освоил несложные мелодии вроде «Красного солнца на белой земле», наша дружба окрепла вновь.

В мае мне пришло в голову, что следовало бы сделать Касиваги какой-нибудь ответный подарок, но совершенно не было денег. Когда же я, набравшись смелости, сказал об этом приятелю, он ответил, что ему не нужны подарки, которые можно купить за деньги. Странно скривив губы, Касиваги добавил:

— Впрочем, раз уж ты сам завел этот разговор, кое-чего мне все же хотелось бы. Понимаешь, я в последнее время увлекся икэбаной, а с цветами проблема — больно дороги. Сейчас как раз пора, когда возле Кинкакудзи цветут ирисы, так вот, не мог бы ты принести штучек пять — все равно, распустившихся или в бутонах. И еще хорошо бы шесть-семь побегов хвоща. Можно прямо сегодня вечером. Ну как, принесешь их мне домой?

Я тогда легко согласился с его просьбой и лишь позднее понял, что фактически он подбивал меня на воровство. Теперь хочешь не хочешь, чтобы сдержать слово, я должен был красть храмовые цветы.

В тот вечер «спасительный камень» состоял из концентрата, куска черного липкого хлеба и вареных овощей. К счастью, была суббота, и после обеда часть монахов покинула храм. Сегодня разрешалось лечь спать пораньше или гулять где хочешь до одиннадцати. В воскресенье утром полагалось «сонное забвение», то есть поднимали позже обычного. Настоятель отправился куда-то еще до ужина.

В половине седьмого солнце стало клониться к закату. Поднялся ветер. Я ждал первого ночного колокола. Ровно в восемь колокол «Осикидзе», висевший слева от центрального входа, отзвенел восемнадцать раз, извещая своим высоким, ясным голосом о наступлении ночи.

Возле самого Рыбачьего павильона, окруженный полукруглой изгородью, шумел миниатюрный водопад, по которому воды Пруда Лотосов сбегали в Зеркальный пруд. Там было царство ирисов. Последние несколько дней они цвели, и лужайка стала необычайно красивой.

Когда я пришел туда, лепестки ирисов слегка трепетали, колеблемые ветром. Тихо журчал водопад, гордо покачивали вознесенными вверх головками лиловые цветы. Уже совсем стемнело, лиловые лепестки и зеленые листья казались одинаково черными.

Я нагнулся, чтобы сорвать несколько бутонов, но те с тихим вздохом словно отшатнулись от моих рук под порывом ветра, а один из листьев своим острым краем порезал мне палец.

Когда я принес Касиваги букет ирисов и хвощей, он лежал на кровати и читал книгу. Я очень боялся, что встречу его соседку, но ее, кажется, не было дома.

Мелкое воровство настроило меня на радостный лад. Все мои встречи с Касиваги неминуемо вели к небольшим грехам, маленьким святотатствам и крошечным подлостям, и каждое такое падение приносило мне радость, но я вовсе не был уверен, что увеличение масштабов этих падений будет прямо пропорционально росту наслаждения.

Касиваги был рад моему подарку и тут же отправился к квартирной хозяйке за принадлежностями для икэбаны. Дом был одноэтажный, Касиваги занимал небольшую комнатку в пристройке.

Я взял флейту-сякухати, лежавшую на почетном месте, в токонома, и попробовал сыграть на ней. Звук подучился такой чистый, что Касиваги, вернувшись, был поражен моими успехами. Но сегодня он был, увы, не тот, что в памятную лунную ночь.

— Гляди-ка, играя на сякухати, ты нисколечко не заикаешься. А я-то подарил тебе флейту в надежде услышать заикающуюся музыку.

Этой репликой он вновь поставил каждого из нас на свое место, как во время самой первой встречи. Касиваги снова восстановил себя во всех правах. Теперь я мог без стеснения задать давно интересовавший меня вопрос — что сталось с барышней из испанского особняка?

— А-а, с той-то. Давным-давно замуж вышла, — ответил он как ни в чем не бывало. — Я ее научил, как скрыть от жениха, что она не девушка. Ей достался такой олух, что никаких проблем, кажется, не возникло.

Тем временем он доставал из ведерка с водой ирисы и один за другим внимательно их осматривал. Потом опускал в ведерко руку с ножницами и обрезал стебель под водой. Когда Касиваги вертел в руках очередной цветок, тень от него металась по соломенным матам пола. Внезапно мой приятель заговорил о другом:

— Ты помнишь знаменитое изречение из «Ринд-зайроку»[25]: «Встретишь Будду — убей Будду, встретишь патриарха — убей патриарха…»?

— «Встретишь святого — убей святого, — подхватил я, — встретишь отца и мать — убей отца и мать, встретишь родича — убей и родича. Лишь так достигнешь ты освобождения от оков греховного мира».

— Вот-вот. Тот самый случай. Барышня — это святой, который встретился мне на пути.

— Значит, ты теперь освободился от оков греховного мира?

— Угу, — промычал Касиваги, задумчиво разглядывая только что обрезанный цветок. — Но убить еще недостаточно.

Поднос, наполненный хрустально-чистой водой, отливал серебром. Касиваги осторожно выпрямил слегка погнувшуюся иглу на кэндзане[26].

Мне стало не по себе, и, чтобы нарушить наступившее молчание, я спросил:

— Ты, конечно, знаешь коан «Нансэн убивает кошку». Представляешь, в день, когда закончилась война, Учитель собрал всех нас и стал почему-то толковать про эту самую кошку…

— «Нансэн убивает кошку»? Как же, как же. — Проверив длину каждого из стеблей хвоща, Касиваги прикинул будущее их расположение на подносе. — С этим коаном, в разных его формах, человеку за свою жизнь приходится сталкиваться неоднократно. Коанчик из коварных. В поворотные моменты судьбы он вновь и вновь возникает перед тобой, каждый раз меняя облик и смысл. Ну, прежде всего позволь тебе заметить, что котенок, зарезанный Нансэном, был сущее исчадие ада. Хорошенький до невозможности, просто само олицетворение красоты. Глазки золотистые, шерстка бархатная. Все наслаждения и радости жизни сжатой пружиной таились в этом пушистом комочке. Толкователи коана почему-то всегда забывают о том, что котенок был прекраснейшим существом на свете. Только я-то об этом помню. Так вот, котенок вдруг выскочил из травы и, игриво поблескивая нежными, кокетливыми глазками, дал монахам себя поймать. Послушники двух келий переругались из-за него между собой. И неудивительно — красота может отдаваться каждому, но не принадлежит она никому. Прекрасное — с чем бы его сравнить? — ну вот хотя бы с гнилым зубом. Когда у тебя заболел зуб, он постоянно заявляет о своем существовании: ноет, тянет, пронзает болью. В конце концов мука становится невыносимой, ты идешь к врачу и просишь вырвать зуб к чертовой матери. Потом, глядя на коричневый, покрытый кровью, грязный комок, человек поневоле поражается: «Как? И это все? То самое, что так крепко укоренилось во мне, мучило, ни на минуту не давало забыть о себе, — всего лишь кусочек мертвой кости? Не может быть, это не оно! Если боль была частицей мертвой материи, как же она смогла пустить во мне такие корни и причинить столько страданий? В чем первопричина этих мук? Во мне или в ней? Да нет же, этот жалкий осколок, лежащий на моей ладони, — нечто совершенно иное. Он не может быть тем самым». Вот так же и с прекрасным. Может показаться, что, зарезав котенка — иными словами, вырвав гнилой зуб, — Нансэн выкорчевал красоту, но окончательно ли такое решение? А вдруг корни прекрасного уцелели, вдруг красота не умерла и после гибели котенка? И Дзесю, желая высмеять упрощенность и несостоятельность метода, избранного старцем, кладет себе на голову сандалию. Он как бы заявляет: нет иного выхода, кроме как терпеливо сносить боль от гнилого зуба.

Толкование коана было оригинальным и вполне в духе Касиваги, но у меня вдруг возникло подозрение, что приятель видит меня насквозь и издевается над нерешительностью моего характера. Впервые я по-настоящему испугался Касиваги. И, боясь молчания, спросил:

— Ну а кто в этой истории ты — Нансэн или Дзесю?

— Я-то? Сейчас, пожалуй, я — Нансэн, а ты — Дзесю, но может настать день, когда мы поменяемся ролями. Этот коан переменчив, как кошачий глаз.

Все это время руки Касиваги непрестанно двигались, то расставляя на подносе маленькие заржавленные кэндзаны, то укрепляя на них побеги хвоща (им отводилась в аранжировке роль Неба), то устанавливая ирисы, которые он расположил трилистником. Постепенно вырисовывалась композиция в стиле Кансуй. Возле подноса, дожидаясь своей очереди, лежала горка чисто вымытых камешков — белых и коричневатых.

Движения пальцев Касиваги были поистине виртуозны. Одна удачная идея следовала за другой, все усиливая эффект перемежающихся контрастов и симметрий, — растения, следуя замыслу творца, на глазах занимали свои места в искусственно созданной системе. Цветы и листья, еще недавно росшие, подчиняясь лишь собственной прихоти, теперь принимали тот вид, который им надлежало иметь: хвощи и ирисы перестали быть безымянными представителями своих видов, они являли собой чистое и несомненное воплощение сути всех ирисов и всех хвощей.

Было в руках Касиваги что-то жестокое. Он действовал так, будто имел над растениями некую тайную и безрадостную власть. Наверное, поэтому каждый раз, слыша щелканье ножниц, обрезавших стебли, я представлял, как цветы истекают кровью.

Но вот композиция в стиле Кансуй была закончена. Справа на подносе, где прямые линии хвощей смешивались с изгибами листьев, Касиваги расположил три ириса — два бутона и один распустившийся. Икэбана заняла маленькую нишу токонома почти целиком. Когда рябь успокоилась, я увидел, что галька, скрывая кэндзаны, одновременно подчеркивает прозрачность воды и создает иллюзию речного дна.

— Здорово! Где ты этому научился? — спросил я.

— Тут живет неподалеку одна преподавательница икэбаны. Она скоро должна зайти. Я с ней роман кручу, а заодно икэбане учусь. Но теперь, как видишь, я уже кое-что могу сам, поэтому эта учительница начинает мне надоедать. Она вообще-то баба красивая и молодая еще. Во время войны у нее были шуры-муры с каким-то офицериком, даже родила от него. Но ребенок умер, а любовника убили, вот она и пустилась во все тяжкие. Деньжата у нее водятся, так что преподаванием она занимается для собственного удовольствия. Хочешь, забирай ее себе. Она с тобой пойдет, вот увидишь.

Целая буря противоречивых чувств охватила меня. Когда я увидел ту женщину с крыши храма Нандзэн-Дзи, рядом со мной находился Цурукава; теперь, три года спустя, она вновь предстанет передо мной, но смотреть я на нее буду уже глазами Касиваги. Прежде ее трагедия казалась мне светлой загадкой, сейчас же взгляд мой будет черен и бездушен. Мне никуда не уйти от фактов: той белой и круглой, как полная луна, груди уже касалась рука Касиваги, к тем коленям, некогда прикрытым изысканным кимоно, прижимались его уродливые ноги. Можно было не сомневаться, что женщина вся замарана Касиваги, точнее, его знанием.

Эта мысль причинила мне боль, я почувствовал, что больше не могу здесь оставаться. Однако любопытство не давало мне уйти. Я с нетерпением ждал той, что некогда показалась мне возрожденной Уико, а теперь должна была предстать в качестве брошенной любовницы юного калеки. Я и сам не заметил, как стал сообщником Касиваги, мне не терпелось вкусить того иллюзорного наслаждения, когда собственными руками заляпываешь грязью дорогие сердцу воспоминания.

Когда же она пришла, я ровным счетом ничего не почувствовал. Я очень хорошо все помню: ее хрипловатый голос, безукоризненные манеры и вежливые речи, с которыми странно контрастировал лихорадочный блеск глаз; мольбу, явственно звучавшую в ее словах, когда она обращалась к Касиваги, пытаясь сохранить при постороннем видимость приличия… Я понял истинную причину, по которой Касиваги позвал меня сегодня к себе, — ему надо было прикрыться кем-то от докучливой любовницы.

Женщина, пришедшая к Касиваги, не имела ничего общего с рисовавшимся мне когда-то образом. Это был совершенно незнакомый человек, которого я видел впервые. В голосе женщины все громче звучало отчаяние, хотя речь ее продолжала оставаться изысканно вежливой. На меня любовница Касиваги не смотрела.

Когда ее душевные муки стали, казалось, невыносимыми, она вдруг взяла себя в руки, видимо решив на время отказаться от попыток смягчить сердце Касиваги. Прикинувшись абсолютно спокойной, женщина окинула взором тесную комнатку и впервые заметила икэбану, что стояла в токонома.

— О, какая прелестная композиция! Прекрасная работа!

Касиваги словно ждал этих слов и нанес последний удар:

— По-моему тоже, получилось неплохо. Вряд ли ты можешь меня еще чему-то научить. Так что наши уроки больше ни к чему.

Увидев, как изменилось при этих жестоких словах лицо учительницы, я отвел глаза. Она попыталась рассмеяться, потом, не поднимаясь с колен, как того требовала вежливость, приблизилась к токонома.

— О боже, да что же это! Будь они прокляты, эти цветы! — вдруг вскрикнула учительница, и поднос с водой оказался на полу, побеги хвоща полетели в разные стороны, от ирисов остались одни клочки — все украденные мной цветы лежали смятые и растерзанные. Я невольно вскочил, но, не зная, что делать, прижался спиной к окну. Касиваги стал выкручивать женщине тонкие руки, потом схватил ее за волосы и с размаху ударил по лицу. Действовал он совершенно с той же размеренностью и жестокостью, будто продолжал обрезать ножницами стебли и листья ирисов для икэбаны.

Учительница закрыла ладонями лицо и бросилась вон из комнаты. Касиваги же взглянул на меня — потрясенный, я стоял ни жив ни мертв, — улыбнулся странной, детской улыбкой и сказал:

— Что же ты, беги за ней. Утешь ее. Ну же, торопись.

Мне и самому не вполне понятно, что двигало мной — искренняя жалость к женщине или боязнь ослушаться Касиваги, — но я тут же бросился следом за учительницей. Она успела уйти совсем недалеко. Я нагнал ее возле трамвайного депо. Лязг трамваев, заезжавших в ворота, поднимался в самое небо, хмурое и облачное; во мраке ослепительным фейерверком рассыпались пурпурные искры от проводов. Женщина, пройдя квартал Итакура, свернула на восток и пошла по узкой, темной улочке. Она плакала на ходу, а я молча шагал рядом. Заметила она меня не сразу, но туг же придвинулась к моему плечу и голосом, от слез еще более хриплым, чем прежде, стала жаловаться на свои обиды, умудряясь сохранять при этом манеры светской дамы.

Бесконечно долго бродили мы по ночным улицам. Учительница сбивчиво обвиняла Касиваги в подлости и низком коварстве, а я слышал лишь одно слово: «жизнь, жизнь, жизнь»… Жестокость Касиваги, его тщательно рассчитанные поступки, предательство, бессердечие, гнусные способы, которыми он вытягивал у любовниц деньги, — все это только усугубляло его привлекательность, поистине необъяснимую. Я ничего в Касиваги не понимал и был уверен лишь в одном — серьезно он относится только к своему косолапию.

После внезапной гибели Цурукава я долгое время существовал, оторванный от жизни, но вот меня повлекла новая судьба — зловещая и не такая жалкая, но требующая взамен, чтобы я ежедневно приносил страдания другим людям. «Но убить еще мало», — сказал Касиваги, эти простые слова вновь зазвучали у меня в ушах. И мне вспомнилась молитва, которую я шептал в первую ночь мира, глядя с горы Фудосан на расстилавшееся внизу море огней большого города:

Женщина вовсе не собиралась вести меня к себе. Ей просто нужно было выговориться, и она сворачивала все в новые и новые закоулки, не в силах прекратить это бесконечное блуждание по городу. Когда же наконец мы подошли к ее дому, я уже не мог определить, в какой части Киото мы находимся.

Была половина одиннадцатого, следовало торопиться в храм, но женщина чуть ли не насильно заставила меня зайти. Она вошла первой, зажгла свет и сказала вдруг:

— Вам случалось проклясть человека и желать ему смерти?

— Да, — ответил я не задумываясь.

И действительно, хоть теперь это казалось мне смешным, но еще совсем недавно я желал смерти соседке Касиваги, свидетельнице моего позора.

— Я тоже. О, как это страшно!

Женщина вся как-то обмякла и обессиленно опустилась на татами. В комнате горела сильная лампа — ватт сто, не меньше, — за годы постоянной нехватки электроэнергии я отвык от такого яркого света; жалкая лампочка в конуре Касиваги была раза в три слабее. Теперь я мог рассмотреть женщину как следует. Широкий пояс в стиле Нагоя был ослепительно бел, подчеркивая пурпур глициний, составлявших узор кимоно фасона Юдзэн.

От крыши храма Нандзэвдзи до комнаты, где проходила чайная церемония, разве что птица могла долететь, но вот прошло несколько лет, и я смог сократить это расстояние, приблизить заветную цель — так мне теперь казалось. Оказывается, все это время я неотвратимо, мгновение за мгновением, подбирался к тайне, заключенной в той чайной церемонии. Так все и должно было произойти, подумал я. И ничего удивительного, что за прошедшие годы она настолько переменилась, — ведь пока свет далекой звезды достигнет Земли, на ней все тоже успевает измениться. Если в тот миг, когда я смотрел на женщину с крыши храма, между нами возникла связь, предвещавшая сегодняшнюю встречу, все или почти все перемены, произошедшие с тех пор, можно аннулировать; мы вернемся в прошлое и окажемся лицом к лицу — прежний я и прежняя она.

И я заговорил. Заикаясь и задыхаясь от волнения. Вновь перед моими глазами ожила та молодая листва, вспыхнули яркими красками небожители и сказочные птицы, изображенные на потолке Башни Пяти Фениксов. Щеки учительницы запунцовели, лихорадочный блеск в глазах сменился выражением смятения и растерянности.

— Неужели? Неужели то, что вы говорите, правда? О, какая странная вещь судьба, какая странная!

Слезы горделивой радости выступили у нее на глазах. Она уже не помнила свое унижение и вся предалась воспоминанию; один вид возбуждения сменился другим, еще более сильным; мне показалось, что женщина близка к помешательству. Кимоно с узором из пурпурных глициний смялось и распахнулось.

— Молока больше нет, — всхлипнула она. — О, бедное мое, горькое мое дитя!.. Пусть молока нет, но я покажу вам снова то, что вы уже видели. Ведь вы любите меня с тех самых пор, правда? Я представлю себе, что вы — это он, и мне не будет стыдно. Пусть все будет точь-в-точь как тогда!

Объявив с торжественным видом о своем решении, женщина так и поступила. Я не знаю, что она чувствовала в тот миг — безумную радость или безумное отчаяние. Возможно, ей самой казалось, что она испытывает душевный подъем, но истинной причиной этого эксцентричного поступка было, по-моему, все же отчаяние брошенной любовницы; во всяком случае, я явственно ощущал вязкий привкус этого отчаяния.

Не в силах оторваться, смотрел я, как она распускает пояс, развязывает бесчисленные тесемки, как с визгом скользит, распахиваясь, шелковая ткань. Вот края кимоно раздвинулись, открылись белые груди, женщина взяла пальцами левую и приподняла ее, показывая мне.

Не стану лгать, я испытал нечто вроде головокружения. Я смотрел на эту грудь. Разглядывал ее во всех деталях. Но оставался лишь сторонним наблюдателем — и не более. Таинственное белое пятнышко, виденное мной с крыши храма, не могло иметь ничего общего с этой вполне конкретной, реальной плотью. Слишком долго вынашивал я в сердце тот образ, чтобы связать его с вполне реальной грудью, объектом чисто материальным, просто каким-то куском мяса. Ничего привлекательного или манящего в нем не было. Лишь бессмысленное доказательство бытия, отрезанное от тела жизни.

И снова меня тянет солгать, поэтому повторю еще раз: голова моя действительно закружилась. Но слишком уж дотошным был мой взгляд, и грудь постепенно перестала восприниматься мной как часть женского тела, а превратилась в лишенный всякого смысла безжизненный предмет.

Потом произошло самое поразительное. Пройдя весь мучительный круг превращений, грудь вдруг снова показалась мне прекрасной. И сразу же стерильность и бесчувственность Прекрасного наложили на нее свой отпечаток, грудь обрела самостоятельное значение и смысл, подобно тому как обладает самостоятельным значением и смыслом цветущая роза.

Прекрасное открывается мне с опозданием, не сразу, как другим людям. У всех остальных красота вызывает немедленную эмоциональную реакцию, у меня же реакция задерживается. Когда грудь восстановила свою связь со всем телом, это была уже не плоть, а бесчувственная и бессмертная субстанция, принадлежащая вечности.

Мне очень важно, чтобы меня поняли. Дело в том, что передо мной возник все тот же Золотой Храм, это грудь взяла и обратилась Золотым Храмом.

Я вспомнил свое ночное дежурство в начале осени, когда городу угрожал тайфун. Все вокруг было освещено луной, но меж решетчатых оконцев и деревянных дверей храмовых покоев, под облупившейся позолотой потолков царила густая, величественная тьма. И это было естественно, ибо Кинкакудзи представлял собой не что иное, как тщательно сконструированную и построенную Пустоту. Такой же явилась мне и женская грудь: сверху светлая, сияющая плоть, а внутри — тьма, густая и величественная тьма.

Это открытие отнюдь не привело меня в восторг, наоборот, я испытал чувство глубочайшего презрения к собственному извращенному рассудку. Еще более жалкими представлялись мне в этот миг жизнь и плотское желание. И все же весь я находился во власти экстаза и, застыв на месте, не мог оторвать взгляда от обнаженной груди…

Наконец женщина запахнула кимоно, и я взглянул в ее холодные, насмешливые глаза. Я сказал, что мне пора. Она проводила меня до прихожей и громко захлопнула за моей спиной дверь.

До самого Храма чувство экстаза не оставляло меня. Перед глазами возникали, сменяя друг друга, то Золотой Храм, то белоснежная грудь. Странная бессильная радость переполняла душу.

Однако, когда за темными соснами показались ворота Рокуондзи, сердце мое уже успокоилось; не осталось ничего, кроме бессилия, и на смену опьянению пришла ненависть, только я сам не понимал, к чему или к кому.

— Он снова заслонил от меня жизнь! — пробормотал я. — Снова, как тогда! Почему Храм оберегает меня? Зачем не подпускает к жизни, ведь я не просил об этой опеке! Может быть, он хочет спасти меня от ада? Но благодаря ему я стал хуже ввергнутых в ад грешников, ибо знаю о преисподней больше, чем любой из них!

Ворота обители мирно чернели во мраке, лишь сбоку, у калитки, тускло светилась лампада, которую гасили только после утреннего колокола. Я надавил на калитку, и она приоткрылась, загремев старой, ржавой цепью. Привратник давно отправился спать. С внутренней стороны ворот висело напоминание, гласившее, что калитку должен запирать последний, вернувшийся в Храм. Судя по деревянным табличкам с именами монахов, кроме меня, отсутствовали еще двое: настоятель и старый садовник.

Направляясь к Храму, я заметил слева от дорожки несколько деревянных досок, их светлая древесина в лунном свете казалась белой. Подойдя ближе, я увидел, что земля вокруг покрыта опилками — словно лужайка, усыпанная желтыми цветами; в воздухе вкусно пахло свежей стружкой. Постояв у колодца, я хотел было уже идти в главное здание, но вдруг повернул назад.

Я должен был, прежде чем лягу спать, повидаться с Золотым Храмом. Оставив позади замершую в сонной тишине обитель, я зашагал по дорожке, ведущей к Кинкакудзи.

Вот вдали показался силуэт Храма. Его окружали колеблемые ветром кроны, но сам он высился неподвижный и бессонный, словно страж ночи… Я никогда не видел, чтобы он спал, подобно нашей обители. Здесь давно не жили люди, и поэтому, наверное, Храм забыл, что такое сон. А тьма, обитавшая в этих стенах, была неподвластна людским законам.

Впервые в жизни обратился я к Золотому Храму с дерзкими словами, звучавшими почти как проклятье:

— Когда-нибудь ты покоришься мне! Я подчиню тебя своей воле, и ты больше не сможешь мне вредить!

Голос мой раскатился эхом над гладью ночного пруда.

Глава 7

Все происходившее со мной было словно зашифровано некой странной тайнописью; моя жизнь напоминала движение по коридору с зеркальными стенами, изображение в которых, множась, уходит в бесконечность. Мне казалось, что я сталкиваюсь с новым явлением, но на нем уже лежала тень виденного прежде. Я все шел и шел по нескончаемому этому коридору, влекомый подобными совпадениями, и не знал, в какие неведомые дебри заведет меня мой путь. Судьба, ожидающая каждого из нас, определена не волей случая. Если человека в конце пути ожидает смертная казнь, он всю жизнь поневоле в каждом телеграфном столбе, в каждом железнодорожном переезде видит тень предначертанного ему эшафота и постепенно свыкается со своей участью.

Мой жизненный опыт всегда оставался однослойным, лишенным углублений и утолщений. Ни к чему на свете, кроме Золотого Храма, не был я привязан, даже к собственным воспоминаниям. Но я не мог не видеть, что воспоминания эти, точнее отдельные их обрывки, не проглоченные темным морем времени и не стертые бессмысленным повторением, выстраиваются в цепочку, образуют зловещую и омерзительную картину.

Что же то были за обрывки? Иногда я всерьез задумывался над этим вопросом. Но в воспоминаниях было еще меньше смысла и логики, чем в осколках пивной бутылки, поблескивающих на обочине дороги. Я не мог думать об этих осколках как о частицах, некогда составлявших прекрасное и законченное целое, ибо при всей своей нынешней никчемности и бессмысленности каждое из воспоминаний несло в себе мечту о будущем. Подумать только — эти жалкие осколки бесстрашно, бесхитростно и бесстрастно мечтали о будущем! Да еще о каком будущем — непостижимом, неведомом, неслыханном!

Неясные думы такого рода иногда приводили мою душу в несвойственное ей состояние поэтического восторга. Если подобное настроение охватывало меня в ясную лунную ночь, я брал флейту и шел к Золотому Храму. Я уже достиг такого мастерства, что мог играть мелодию «Дворцовая колесница», так понравившуюся мне в исполнении Касиваги, не заглядывая в ноты.

Музыка подобна сновидению. И в то же время, в противоположность сновидению, она обладает большей конкретностью, чем любая явь. Куда же все-таки следует отнести музыку, думал я. Ей под силу менять сон и явь местами. Иногда она и самого меня превращала в мою любимейшую мелодию. Моя душа познала наслаждение этого превращения, и для меня, в отличие от Касиваги, музыка стала истинным утешением.

Каждый раз, кончив играть, я думал, отчего Золотой Храм не мешает мне обращаться в мелодию, не осуждает меня, а просто молчаливо взирает на эту метаморфозу? Ведь он ни разу не позволил мне слиться со счастьем и радостью обычной жизни. Разве не пресекал Храм любые мои попытки уйти от него, разве не возвращал меня обратно? Почему же только в музыке позволяет он мне находить забвение и усладу?

И при одной мысли о том, что наслаждение это дозволено Храмом, радость ослабевала. Выходило, что, раз Кинкакудзи не препятствует мне сливаться с музыкой, значит, музыка при всей своей похожести на жизнь — обман, подделка, и мое превращение — не более чем иллюзия.

Не подумайте, что я признал свое поражение и сдался после двух первых неудачных попыток сблизиться с женщиной и с жизнью. До конца сорок восьмого года мне еще не раз предоставлялись удобные случаи взять реванш (чаще всего с помощью Касиваги), и я без колебаний стремился использовать каждый из этих шансов. Однако результат вечно был один и тот же. Между мной и женщиной, между мной и жизнью неизменно вставал Золотой Храм. И сразу же все, к чему тянулись мои руки, рассыпалось в прах, а мир вокруг превращался в голую пустыню.

Однажды, работая на небольшом поле, что находилось за нашей кухней, я видел, как пчела садится на желтую летнюю хризантему. Собирательница меда прилетела, жужжа золотистыми крылышками, на залитый солнцем цветник, выбрала из множества хризантем одну и некоторое время висела над ней в воздухе.

Я попробовал представить себя пчелой. Передо мной желтела огромная хризантема, раскрывшая безукоризненные в своей правильности, лишенные изъянов лепестки. Цветок не уступал по красоте и совершенству Золотому Храму, однако вовсе не стремился в него превратиться, а так и оставался цветком. Да-да, очевидной и несомненной хризантемой, конкретной формой, не отягощенной потаенным смыслом. Таким образом, соблюдая правила своего бытия, цветок преисполнялся несказанного очарования и отлично выполнял для пчелы роль предмета ее вожделений. Какое, должно быть, мистическое ощущение — затаившись под оболочкой хризантемы, чувствовать себя объектом этого бесплотного, летающего и жужжащего вожделения! Форма постепенно слабеет, ее охватывает дрожь, она уже на пороге гибели. Однако безупречная хризантема создана именно для того, чтобы утолить жажду пчелы, в предвкушении этого акта и раскрыла она свои лепестки, именно сейчас ослепительно вспыхнет смысл самого существования формы. Она, форма, — это изложница, в которую вливается вечно подвижная, не имеющая очерченных границ жизнь; но и свободный полет жизни — тоже своего рода изложница, создающая различные формы в нашем мире…

Наконец пчела решительно устремилась в глубь хризантемы; опьянев от восторга, она всем тельцем зарылась в цветочную пыльцу. Цветок, приняв в себя гостью, сам превратился в пчелу, облаченную в роскошные доспехи из желтых лепестков, взволнованно закачался, и на миг показалось, что сейчас он сорвется со стебля и полетит.

От яркого света и от свершавшегося при этом ярком свете действа у меня закружилась голова. Затем я перестал быть пчелой и вновь стал самим собой; тут мне пришло в голову, что теперь мои глаза уподобились глазам Золотого Храма. Да, именно. Точно так же, как я вернулся от взгляда пчелы к своему взгляду, в моменты, когда жизнь должна вот-вот коснуться меня, мой собственный взгляд превращается во взгляд Храма. Именно тогда Кинкакудзи заслоняет от меня жизнь…

Итак, я вновь смотрел на мир своими глазами. Пчела и цветок заняли отведенные им места в бескрайнем мире вещей. Теперь полет пчелы и трепетание лепестков хризантемы встали в один ряд со всеми прочими явлениями — например, с дуновением ветерка. В этом неподвижном, холодном мире все предметы были равны; формы, таившей в себе столько очарования и соблазна, более не существовало. Хризантема осталась красивой, но не из-за неповторимой прелести формы, а лишь потому, что в самом названии «хризантема» для нас содержится обещание чего-то прекрасного. Я не был пчелой, и цветок не обладал для меня могучей притягательной силой; не был я и хризантемой, никакая пчела ко мне не вожделела. Исчезло родство многообразных форм с вечным движением жизни. Мир снова был отброшен в бездну всеобщей относительности, и двигалось теперь только время. В миг, когда передо мной возникал бесконечный и абсолютный Кинкакудзи, когда мои глаза становились его глазами, мир менялся, и в этой трансформированной вселенной один только Храм обладал формой и красотой, а все прочее обращалось в тлен и прах… И хватит об этом. С тех пор как у стен этого Храма я наступил на проститутку, а в особенности после внезапной смерти Цурукава, я задавал себе один и тот же вопрос: «Возможно в этом мире зло или нет?»

Это случилось в один из первых дней нового, сорок девятого года, в субботу. У меня был свободный вечер, и я отправился прогуляться по оживленной улице Синкегоку. В густой толпе прохожих мне вдруг встретилось знакомое лицо, но прежде чем я успел сообразить, кто это, лицо исчезло в людском море.

Человек, привлекший мое внимание, был в дорогом пальто, с элегантным кашне на шее, на голове его красовалась фетровая шляпа; рядом с ним шла молодая женщина в ржаво-красном плаще — судя по виду, гейша. Кто же это был такой? Розовое, пухлое лицо, немолодое, но какое-то по-младенчески свежее и чистое, мясистый нос… Да это же Учитель! — вдруг понял я. Просто тень от шляпы помешала мне узнать его сразу. Пугаться вроде бы было нечего, но я похолодел при мысли о том, что настоятель меня увидит. Тогда я поневоле стану очевидцем его предосудительных забав, нежелательным свидетелем, и между нами неминуемо возникнет тесная связь, основанная на взаимном доверии — или недоверии. Нет, мне это было совсем ни к чему.

Тут я увидел черного лохматого пса, бредущего сквозь новогоднюю толпу. Видимо, он привык к таким скоплениям людей и ловко лавировал меж полами роскошных дамских манто и потрепанных военных шинелей, пробираясь поближе к витринам магазинов. У сувенирной лавки, которая, верно, торговала на этом месте еще с незапамятных времен, пес замер и стал принюхиваться. Оказалось, что у пса выбит глаз, — кровавая корка запеклась в глазнице ярко-красным кораллом. Уцелевшим глазом собака рассматривала что-то на асфальте. Грязная шерсть на спине свалялась и торчала заскорузлыми клочками.

Не знаю, чем так заинтересовал меня этот пес. Возможно, абсолютным своим несоответствием праздничной и светлой атмосфере улицы: он упрямо тащил за собой какой-то иной, совершенно отличный от всего окружающего мир. Пес брел по своей собственной мрачной вселенной, где из всех чувств царило только обоняние. Это был город, ничем не похожий на город людей, в нем сиянию уличных фонарей, грому музыки и взрывам смеха угрожали зловещие и вездесущие запахи. Мир запахов куда более упорядочен и конкретен; от мокрых лап пса несло мочой, и этот смрад имел самую непосредственную связь с едва уловимым зловонием, которое исходило от внутренних органов прохожих.

Было очень холодно. Мимо меня прошла компания молодых парней, скорее всего спекулянтов с черного рынка; они обрывали на ходу сосновые ветки, украшавшие по случаю Нового года двери домов, и потом сравнивали, кто нарвал больше. Парни показывали друг другу ладони, затянутые в новенькие перчатки, и громко хохотали. Одним удалось выдернуть по целой ветке, у других в руке оказалось всего несколько зеленых иголок.

Я шел следом за бездомным псом. Иногда я терял его из виду, но каждый раз он появлялся вновь. Мы свернули в переулок, который вел к улице Каварамати. Здесь было не так светло, как на Синкегоку; по мостовой пролегали трамвайные рельсы. Пес исчез куда-то и больше не появлялся. Я остановился и стал высматривать его по сторонам. Потом дошел до угла и все вертел головой, надеясь увидеть пса.

В это время прямо передо мной притормозил шикарный лимузин. Шофер распахнул дверцу, и в машину села какая-то женщина. Я обернулся и посмотрел на нее. Садившийся следом за ней в автомобиль мужчина, увидев меня, замер на месте.

Это был Учитель. Для меня осталось загадкой, как вышло, что он, сделав круг, снова наткнулся на меня. Как бы там ни было, но я оказался лицом к лицу с настоятелем, а на севшей в машину женщине краснел уже знакомый мне плащ цвета ржавчины.

Теперь прятаться было уже бессмысленно. Потрясенный неожиданной встречей, я не мог вымолвить ни слова. Я еще ничего не успел сказать, а заикание уже трепетало у меня во рту. И тут произошло нечто необъяснимое, никак не связанное с ситуацией и владевшими мною чувствами: глядя прямо в лицо настоятелю, я рассмеялся. Я не смог бы объяснить природу этого смеха, он словно обрушился на меня откуда-то извне и залепил весь рот вязкой массой. Настоятель переменился в лице.

— Да ты, никак, шпионить за мной вздумал! Идиот! — гневно бросил он и, не удостоив меня больше ни единым взглядом, сел в машину и громко захлопнул дверцу. Взревев мотором, наемный лимузин умчался прочь. Мне стало ясно, что настоятель заметил меня и прежде, на улице Синкегоку.

Я ждал, что на следующий день Учитель вызовет меня к себе и сурово отчитает, тогда я смогу все ему объяснить и оправдаться. Однако, как и в том памятном случае с проституткой, настоятель предпочел молчать, и для меня началась новая пытка.

Изредка я получал письма от матери. В каждом из них она писала, что ждет не дождется, когда я стану настоятелем Рокуондзи, только этим и живет.

Чем чаще вспоминал я гневный окрик Учителя («Да ты, никак, шпионить за мной вздумал! Идиот!»), тем недостойнее звания священника он мне казался. Настоящий монах секты Дзэн должен обладать чувством юмора и смотреть на вещи шире, никогда бы не обратился он к своему ученику с таким вульгарным упреком. Он произнес бы что-нибудь остроумное и куда более действенное. А теперь сказанного, конечно, не воротишь. Настоятель, несомненно, решил, что я специально выслеживаю своего Учителя да еще открыто издеваюсь над его грешками. Мое поведение сбило его с толку, вот он и сорвался на недостойный своего положения крик.

Так или иначе, зловещее молчание настоятеля день ото дня все больше тревожило меня. Тень Учителя вновь разрослась до громадных размеров и постоянно маячила у меня перед глазами, словно рой назойливых мошек.

Прежде, отправляясь куда-нибудь проводить службу, настоятель всегда брал с собой отца эконома, теперь же, в результате так называемой «демократизации монастырской жизни», сопровождать Учителя, кроме отца эконома, должны были по очереди отец ключарь и мы, трое послушников. Ведавший ранее внутренним распорядком монах, о строгости которого я был немало наслышан, во время войны угодил в солдаты и погиб, так что его обязанности пришлось взять на себя сорокапятилетнему отцу эконому. Третий послушник появился в обители недавно, заняв место умершего Цурукава.

Однажды Учителя пригласили на торжественную церемонию. Вступал в должность новый настоятель храма, принадлежащего к той же дзэнской школе Сококудзи, что и наш Рокуондзи. Был как раз мой черед сопровождать преподобного Досэна. Святой отец ничего не сделал, чтобы освободить меня от этого поручения, и я надеялся, что по дороге представится возможность оправдаться перед ним. Однако накануне вечером я узнал, что с нами пойдет еще и новенький, и моя надежда угасла.

Те, кто знаком с литературой Годзан[27], несомненно помнят монаха Дзэнкю Исимуро, ставшего настоятелем киотоского храма Мандзю в первый год эры Коан[28]. Летопись сохранила прекрасные слова, произнесенные новым пастырем, когда он обходил свои владения. Указав рукой на Мандзю, Дзэнкю возрадовался, что отныне становится настоятелем этого знаменитого храма, и горделиво воскликнул: «Ныне, пред стенами императорского дворца, у ворот священных Мандзю скажу: „Нищий, открываю дверь сию; разутый, восхожу на гору Конрон![29]“».

Началась церемония воскурения фимиама в честь Наставника. В древние времена, когда секта Дзэн еще не обросла традициями и условностями, главное значение придавалось духовному прозрению верующего. В ту пору не Учитель подбирал себе учеников, а, наоборот, послушник выбирал наставника, причем мудрости он должен был учиться не у одного своего духовного отца, а у всех монахов обители. Во время же службы в честь Наставника ученик объявлял имя Учителя, чьим последователем он себя считал.

Наблюдая эту торжественную церемонию, я думал, назову ли имя преподобного Досэна, доведись мне принимать после него храм Рокуондзи. Или, нарушив семивековую традицию, объявлю во всеуслышание какое-нибудь другое имя? Стояла ранняя весна, в зале было прохладно; вился, смешиваясь, аромат пяти разных благовоний, холодно посверкивал драгоценный венец на статуе Будды, разливался сиянием нимб, окружающий лик Всевышнего; яркими пятнами выделялись облачения монахов… Я мечтал о том, как буду сам воскурять фимиам в честь Наставника, представлял себя на месте новоиспеченного настоятеля.

Будет такой же, как сегодня, холодный весенний день, когда я изменю древней традиции! Выстроившиеся в ряд монахи разинут рты от изумления, позеленеют от такого кощунства! Решено: я и не подумаю назвать имя Досэна, назову имя… А кого мне назвать своим наставником? Кто направил меня на путь просветления? Я растерялся. Да и как вообще произнести что-то при моем заикании? А ведь я непременно начну заикаться. Представляю, как я стану лепетать, что истинным моим учителем было Прекрасное. Или, может, Пустота? Все, конечно, покатятся со смеху, а я буду стоять перед ними дурак дураком…

Я очнулся от грез. Настал черед Учителя, и я должен был ему помогать. Вообще-то мне следовало бы гордиться тем, что я сопровождаю Досэна, — настоятель Рокуондзи считался самым почетным из гостей. Закончив курить благовония, Учитель торжественно поднял Белый Молот, этот символический ритуал означал, что новый настоятель храма — подлинный священник, а не самозванец. Сначала Досэн произнес ритуальные слова, а потом громко ударил молотом в гонг, и я вновь почувствовал, какой великой властью обладает Учитель.

Мне становилось невмоготу выносить молчание настоятеля, тем более что я не знал, как долго оно может продлиться. Если ты испытываешь к человеку какие-то чувства, думал я, ты вправе рассчитывать на ответную реакцию — не важно, любовь это будет или ненависть.

У меня выработалась жалкая привычка при каждом удобном и неудобном случае искательно заглядывать в лицо Учителю, стараясь угадать, о чем он думает, но ни разу не увидел я на этом лице и тени живого чувства. То была даже не холодность. Бесстрастность этого лица могла означать презрение, но презрение не ко мне одному, а ко всему человеческому роду или вообще к чему-то абстрактному.

Я заставлял себя думать о грубой, животной силе массивного черепа настоятеля, о низменности физической его природы. Я представлял, как Учитель испражняется или как он совокупляется с девкой — той, в ржаво-красном плаще. Тогда бесстрастность исчезала с его лица и сменялась блаженно-страдальческой гримасой наслаждения.

Я воображал, как пухлая, мягкая плоть настоятеля сливается со столь же пухлой и мягкой плотью женщины, так что невозможно определить, где кончается одно тело и начинается другое, как круглый живот Учителя трется о круглый живот его подруги. Но, странное дело, сколько ни напрягал я фантазию, животное выражение появлялось на лице настоятеля сразу, безо всякого перехода от обычной застывшей маски. Никакой радуги нюансов и переходов одного чувства в другое — просто скачок из крайности в крайность. Пожалуй, единственная связь, которую можно было наметить между двумя этими полюсами, заключалась в грубом окрике: «Ты, никак, шпионить за мной вздумал! Идиот!»

Измученный домыслами и ожиданием, я в конце концов с непреодолимой силой возжаждал только одного: хоть раз увидеть, как лицо настоятеля исказится от ненависти. И я разработал некий план — безумный, инфантильный и, вне всякого сомнения, чреватый для меня большими неприятностями; я все это понимал, но остановиться уже не мог. Я даже не подумал о том, что моя выходка еще более укрепит настоятеля в его несправедливом подозрении.

В университете я спросил у Касиваги, где находится нужный мне магазин. Мой приятель тут же объяснил, даже не спросив, зачем мне это понадобилось. В тот же день я отправился по указанному адресу и просмотрел целую кипу открыток с фотографиями гейш квартала Гион.

Поначалу из-за толстого слоя грима все женщины казались мне одинаковыми, но постепенно я стал различать под схожими масками из пудры и помады живые черты: здесь были лица умные и глупые, веселые и печальные, счастливые и несчастные. Наконец я нашел то, что искал. Глянцевый снимок так блестел в чересчур ярком электрическом освещении, что я чуть его не просмотрел; но стоило мне взять открытку в руки, как она сразу же перестала отсвечивать, и я узнал лицо гейши в ржаво-красном плаще.

— Вот эту, пожалуйста, — сказал я продавщице.

Сам не пойму, откуда взялась моя смелость; впрочем, не менее странной была и необъяснимая веселость, неудержимая радость, охватившая меня, как только я начал осуществлять свой план. Поначалу я собирался выбрать момент, когда Учителя не будет в храме, чтобы меня нельзя было уличить. Но вновь обретенная веселая храбрость заставила меня избрать наиболее опасный из способов, не оставляющий сомнений в том, кто истинный виновник.

В мои обязанности по-прежнему входило относить в кабинет настоятеля утреннюю почту. В тот холодный мартовский день я, как обычно, отправился в прихожую за газетами. Фотографию гейши из квартала Гион я засунул между газетными страницами. Сердце мое бешено колотилось.

Посередине храмового двора росла саговая пальма, окруженная живой изгородью. Была отчетливо видна грубая кора дерева, ярко высвеченная утренним солнцем. Слева от пальмы раскинула ветви небольшая смоковница. Оттуда доносилось щебетание запоздалых чижей, похожее на пощелкивание четок. Я мимоходом удивился, что они еще не улетели, но сомнений не было — желтогрудые пичужки, скакавшие по залитым солнцем веткам, могли быть только чижами. Двор, посыпанный белым гравием, дышал миром и покоем.

Я осторожно ступал по мокрому после недавнего мытья полу, стараясь не угодить в стоявшие там и сям лужи. Седзи Большой библиотеки, где находился кабинет Учителя, были плотно задвинуты. Раннее утро сияло такой свежестью, что бумага перегородок казалась белоснежной.

Я привычно опустился на колени и произнес:

— Можно войти?

Настоятель отозвался, и я, раздвинув седзи, положил согнутые пополам газеты на край стола. Учитель сидел, уткнувшись носом в какую-то книгу, на меня он даже не взглянул… Я попятился, закрыл за собой перегородку и, стараясь не терять хладнокровия, медленно зашагал по коридору к себе.

До самого ухода на занятия я сидел неподвижно, чувствуя, как все большее волнение охватывает мою душу. Казалось, никогда еще не испытывал я такого жгучего нетерпения. Моя выходка преследовала единственную цель — вывести настоятеля из себя, но теперь я с замиранием сердца предвкушал страстную и драматическую сцену, в которой сольются, поняв друг друга, две страдающие души.

Может быть, сейчас дверь моей кельи распахнется, на пороге возникнет Учитель и объявит, что прощает мне все прегрешения. И тогда впервые в жизни я, прощенный, достигну чистоты и просветления — обычного состояния моего погибшего друга Цурукава. Мы с Учителем, наверное, обнимемся и скажем: жаль, что мы не поняли друг друга раньше.

Я, конечно, недолго тешил себя подобными фантазиями, но удивительно, как вообще могла прийти мне в голову такая несусветная чушь! Впоследствии, трезво анализируя свое поведение, я понял, что идиотским этим поступком окончательно восстановил против себя настоятеля, уничтожил все шансы стать кандидатом в его преемники и, следовательно, навек утратил возможность властвовать над Золотым Храмом. Я был настолько возбужден, что на время вообще забыл об извечной своей страсти!

Я напрягал слух, пытаясь уловить какие-нибудь звуки из Большой библиотеки, но там было тихо.

Теперь я не сомневался, что на меня обрушится яростный гнев настоятеля. Я ждал этого гнева, меня не испугали бы ни бешеная ругань, ни удары, ни пинки, ни вид собственной крови.

Но из Большой библиотеки не доносилось ни звука, и ничьи шаги не приближались по коридору к моей двери…

Когда настало время отправляться в университет, я чувствовал себя разбитым и усталым, моя душа была опустошена. Я не слышал лекции. Когда же преподаватель меня о чем-то спросил, я ответил невпопад. Все студенты обрадованно засмеялись, один только Касиваги с безразличным видом глядел в окно. Он, несомненно, видел, какая буря бушует в моем сердце.

Когда я вернулся с занятий, в храме все было по-прежнему. Жизнь обители, вся пропитанная заплесневелым запахом вечности, специально строилась так, чтобы ничто в ней не менялось, и сегодняшний день как две капли воды был схож со вчерашним. Два раза в месяц все монахи собирались в кабинете настоятеля, и он толковал нам священные тексты. Сегодня был как раз день такого занятия, и я ждал, что Учитель в качестве иллюстрации к какому-нибудь коану разберет перед всей братией мой проступок и осудит меня.

У меня были кое-какие основания так думать. Сегодня, сидя прямо напротив настоятеля, я чувствовал небывалый приток мужества — состояние, совершенно мне несвойственное. Я надеялся, что Учитель ответит на мое мужество столь же мужественным великодушием: сначала покается перед всеми в собственном лицемерии и ханжестве, а потом уже разберет мерзость моего поступка…

Тускло светила лампочка, все обитатели храма сидели, склонившись над текстами из книги «Мумонкан». Вечер выдался холодный, но только возле настоятеля лежала маленькая грелка. Монахи зябко хлюпали носами. На расчерченных тенями лицах, и старых и молодых, застыло одинаковое выражение бессилия. Новый послушник в дневное время работал учителем в начальной школе; он был очень близорук и то и дело поправлял очки, сползавшие с его маленького носика.

Я был здесь единственным, в ком жила сила, — так мне по крайней мере казалось. Поднимая глаза от текста, Учитель по очереди оглядывал всех присутствующих, и я все пытался встретиться с ним взглядом. Мне хотелось, чтобы он увидел: я от него не прячусь. Но окруженные припухшими складками глазки настоятеля безразлично скользили по моему лицу, и взгляд их переходил на соседа.

С самого начала занятия я с нетерпением ждал, когда же Учитель заговорит обо мне. С напряженным вниманием слушал я каждое его слово. Тонкий голос настоятеля не смолкал ни на минуту, но голоса его души я так и не услышал…

Ночью я не сомкнул глаз. Меня переполняло презрение к Учителю, я мысленно издевался над его жалким лицемерием. Но постепенно меня стали одолевать запоздалые сожаления, полностью вытеснив гордое негодование. Возмущение недостойным малодушием настоятеля странным образом подкосило мое мужество; поняв, насколько ничтожен противник, я уже начал подумывать: а не попросить ли мне у него прощения, все равно такое покаяние не будет знаком поражения. Моя душа, прежде взлетевшая в недостижимые высоты, теперь стремительно падала вниз.

Утром же пойду каяться, решил я. Но когда наступило утро, я перенес объяснение с Учителем на попозже. Его лицо оставалось все таким же непроницаемым.

День выдался ветреный. Вернувшись с лекций, я зачем-то открыл ящик стола и вдруг увидел белый сверток. Развернув бумагу, я обнаружил свою открытку. На бумаге не было написано ни единого слова.

Очевидно, Учитель таким образом давал мне понять, что ставит на всем деле точку. Скорее всего, возвращение открытки должно было означать примерно следующее: я не закрыл глаза на твою выходку, но считаю ее бессмысленной. Однако странный поступок настоятеля всколыхнул целый рой чувств в моей душе.

«Значит, Учитель тоже страдал, — с волнением думал я. — Представляю, какие муки он вынес, прежде чем решился. Должно быть, он теперь ненавидит меня лютой ненавистью. Причем не столько даже за эту открытку, сколько за то, что ему пришлось красться, как вору, по собственному храму, тайком пробираться в келью ученика, где он прежде никогда не бывал, и подсовывать в стол злосчастную улику».

От этой мысли в груди у меня волной поднялась странная радость. И я занялся весьма приятным делом.

Я изрезал открытку ножницами на мелкие кусочки, завернул их в вырванный из тетрадки листок и отправился к Золотому Храму.

Дул сильный ветер, Кинкакудзи стоял под звездным небом, сохраняя извечное свое угрюмое равновесие. В серебристом лунном свете тонкие, вытянутые вверх колонны напоминали мне струны, и весь Храм становился похож на какой-то огромный и таинственный музыкальный инструмент. Зависел этот эффект от того, насколько высоко поднималась в небе луна. Сегодня сходство Храма с гигантским бива было поистине разительным. Но ветер напрасно старался, пытаясь извлечь звук из этих безмолвных струн.

Я подобрал с земли камешек, засунул его в скомканный листок с клочками открытки и, размахнувшись, бросил в пруд. По зеркальной глади неторопливо разошлись круги, мелкая рябь докатилась почти до самых моих ног.

Мое внезапное бегство в ноябре было прямым следствием всех этих событий. Впрочем, оно только казалось внезапным, на самом же деле побегу предшествовал длительный период раздумий и колебаний, хотя мне нравилось убеждать себя, что поступок мой был неподготовленным и чисто импульсивным. Поскольку импульсивность изначально чужда моей природе, мне доставляло удовольствие воображать, будто я способен действовать под влиянием минутного порыва. Представим такую ситуацию: человек собирается завтра съездить на могилу отца; вот завтра настает, он отправляется в путь, но у самой станции вдруг поворачивается и идет в гости к собутыльнику. Можно ли сказать, что этот человек поступил импульсивно? А что, если это был не импульс, а месть собственной воле, гораздо более продуманная, чем первоначальное намерение съездить на кладбище?

Непосредственным поводом к моему побегу послужил разговор, состоявшийся у меня накануне с Учителем. Он впервые прямо сказал:

— Было время, когда я собирался назначить тебя своим преемником. Время это прошло, так и знай.

Хотя настоятель никогда раньше не говорил со мной на эту тему, я давно уже ждал подобного приговора и был к нему готов. Решение Учителя вовсе не стало для меня громом средь ясного неба, я не остолбенел от ужаса и не содрогнулся от горя. Тем не менее впоследствии я предпочитал думать, что именно слова настоятеля явились толчком к моему бегству.

Убедившись после эксперимента с открыткой, что настоятель затаил на меня зло, я намеренно стал хуже учиться. После первого курса я был лучшим в группе по китайскому и истории, набрав по этим предметам восемьдесят четыре балла[29]; по результатам года я оказался двадцать четвертым из восьмидесяти четырех студентов. Прогулял я всего четырнадцать занятий из четырехсот шестидесяти. По итогам второго года я оказался уже тридцать пятым из семидесяти семи, но окончательно распустился на третьем курсе: теперь я стал прогуливать лекции просто так, безо всякой особенной причины, хотя денег на то, чтобы с приятностью проводить свободное время, у меня не водилось. Первый семестр начался как раз вскоре после истории с открыткой.

После окончания полугодия в храм пришла жалоба из деканата, и Учитель сурово меня отчитал. Досталось мне и за плохие отметки, и за прогулы, но больше всего разъярило настоятеля то, что я пропустил занятия по дзэн-буддистскому воспитанию, на которые по программе и так отводилось всего три дня. Курс по дзэн-буддизму преподавался в университете точно так же, как в других духовных академиях и семинариях, лекции по нему читались последние три дня в конце каждого семестра, перед самыми каникулами.

Чтобы сделать внушение. Учитель вызвал меня в свой кабинет, что случалось не так уж часто. Осыпаемый упреками, я стоял и молчал. Настоятель ни словом не коснулся истории с открыткой и давнего скандала с проституткой, хотя я в глубине души ждал этого разговора.

С той поры Учитель стал относиться ко мне с подчеркнутой холодностью. Выходит, я своего добился, ведь именно к этому я стремился. Можно сказать, я одержал своего рода победу, а понадобилось для нее всего лишь немного лености. За один только первый семестр третьего курса я пропустил шестьдесят занятий — в пять раз больше, чем за весь первый курс. Прогуливая лекцию, я не читал книг, не предавался развлечениям (у меня просто не было на это денег), а разговаривал с Касиваги или чаще всего слонялся в одиночестве, без всякого дела. Мной владела апатия, я почти все время был один и почти все время молчал — этот период учебы в университете так и запомнился мне как эпоха бездействия. Можно сказать, что я сам устраивал себе занятия по дзэн-буддистскому воспитанию — только на свой собственный манер, и скуки во время этих «занятий» я не ведал.

Иногда я садился на траву и часами наблюдал, как муравьи деловито тащат куда-то крошечные кусочки красной глины. Причем муравьи не вызывали у меня ни малейшего интереса. Или я мог бесконечно долго смотреть, как вьется дым из трубы заводика, находившегося по соседству с университетом. И дым и завод тоже были мне абсолютно безразличны… Я сидел, всецело погруженный в самого себя. Частицы, из которых состоял окружавший меня мир, то остывали, то нагревались вновь. Я не могу подобрать нужных слов: мир словно покрывался пятнами, а потом вдруг делался полосатым. Внутреннее и внешнее неторопливо и бессистемно менялись местами: мое зрение фиксировало бессмысленный окрестный пейзаж, и он проникал внутрь меня; те же его детали, что не желали становиться частицей моего существа, назойливо сверкали где-то вне моего «я». Это мог быть флаг на заводском корпусе, грязное пятно на заборе или старая деревянная сандалия, валявшаяся на траве. Самые различные образы рождались во мне и тут же умирали. Или то были неясные, бесплотные воспоминания? Самое важное и самое ничтожное имели здесь равные права: какое-нибудь крупное событие в европейской политике, о котором я накануне читал в газете, неразрывно было связано с той же выброшенной сандалией.

Однажды я надолго задумался, глядя на острый стебелек травы. Нет, «задумался», пожалуй, не то слово. Странные, мимолетные эти мысли то обрывались, то снова, наподобие песенного припева, возникали в моем сознании, которое в эти минуты пребывало где-то на грани жизни и небытия. Почему травинке необходимо быть такой острой? — думал я. Что, если б ее кончик вдруг затупился, она изменила бы отведенному ей виду и природа в этой своей ипостаси погибла бы? Возможно ли погубить природу, уничтожив микроскопический элемент одной из гигантских ее шестерней?.. И долго еще я лениво забавлялся, размышляя на эту тему.

Прослышав о том, что настоятель сурово отчитал меня, обитатели храма стали в моем присутствии вести себя вызывающе. Мой давний недоброжелатель, завидовавший тому, что я попал в университет, теперь победоносно ухмылялся мне прямо в лицо. За все лето и зиму я не перемолвился ни с кем из монахов ни единым словом. А в день, предшествовавший побегу, рано утром, ко мне заглянул отец эконом и сказал, что я должен идти к Учителю.

Это было девятого ноября. Я готовился идти на занятия и уже переоделся в студенческую форму.

Беседа со мной была настоятелю тягостна, и его лицо, вечно светящееся довольством, странным образом сжалось. Учитель смотрел на меня с отвращением, словно на прокаженного, и видеть это было приятно. Все-таки я добился от него хоть какого-то живого, человеческого чувства.

Впрочем, настоятель тут же отвел взгляд и заговорил, потирая руки над небольшой жаровней. Мягкие ладони, соприкасаясь, издавали едва различимое шуршание, и тихий этот звук разрушал свежесть осеннего утра. Слишком уж любовно льнули друг к другу два куска плоти.

— Представляю, как страдает твой бедный отец. Взгляни-ка на это письмо — снова на тебя из деканата жалуются. Смотри, ты можешь плохо кончить. Подумай о своем поведении как следует. — И затем Учитель произнес те самые слова: — Было время, когда я собирался назначить тебя своим преемником. Это время прошло, так и знай.

Я долго молчал, а потом спросил:

— Значит, вы лишаете меня своего покровительства?

Настоятель ответил не сразу и ответил вопросом:

— А как же иначе могу я поступить, когда ты так себя ведешь?

Я снова промолчал, а когда, заикаясь, заговорил, то уже совсем о другом. Слова вырвались у меня как бы помимо воли:

— Учитель, вам известно обо мне все. И мне про вас тоже все известно.

— Мало ли что тебе известно! — Настоятель насупился. — Что толку-то? Это тебе не поможет.

Никогда еще не доводилось мне видеть лица, на котором было бы написано такое пренебрежение к бренному миру. Настоятель по уши погряз в блуде, стяжательстве и прочих грехах и при этом всей душой презирал жизнь! Я почувствовал тошнотворное отвращение, словно коснулся теплого и розовощекого трупа.

Мной овладело непреодолимое, острое желание бежать как можно дальше от всего, что окружало меня в обители, — хотя бы на время. Это чувство не оставило меня и после того, как я покинул кабинет настоятеля. Ни о чем другом я думать уже не мог.

Я завернул в платок буддийский словарь и флейту, что подарил мне Касиваги. Этот узелок я прихватил с собой, отправляясь в университет. Всю дорогу я думал только о побеге.

На мою удачу, свернув к главному корпусу, я увидел ковыляющего впереди Касиваги. Догнав, я отвел его в сторону и попросил одолжить мне три тысячи иен, а взамен предложил словарь и им же самим подаренную свирель.

С лица Касиваги исчезло обычное философски-жизнерадостное выражение, с которым он изрекал свои ошеломляющие парадоксы. Сузившиеся, затуманенные глаза пристально взглянули на меня.

— А ты помнишь, что говорил Лаэрту отец? «В долг не бери и взаймы не давай; легко и ссуду потерять, и друга»[30].

— У меня, в отличие от Лаэрта, отца нет, — ответил я. — Не хочешь, не давай.

— Разве я сказал, что не дам? Ну-ка, пойдем потолкуем. Да и потом, я не уверен, что наскребу три тысячи.

Я чуть было не заявил Касиваги, что учительница рассказала мне, как он вытягивает у женщин деньги, но сдержался.

— Прежде всего надо решить, как поступить со словарем и флейтой, — сказал Касиваги и вдруг направился назад, к воротам. Я пошел за ним, укорачивая шаги, чтобы его не обгонять. Разговор зашел об одном нашем сокурснике, президенте студенческого клуба «Слава», арестованном полицией по подозрению в подпольном ростовщичестве. В сентябре его выпустили из-под стражи, но с подмоченной репутацией ему приходилось теперь нелегко. Последние полгода Касиваги очень интересовался этим субъектом, и он часто фигурировал в наших беседах. Мы оба считали его сильной личностью и, конечно, не могли и предположить, что через каких-нибудь две недели «сильная личность» покончит с собой.

— А зачем тебе деньги? — внезапно спросил Касиваги. Это было настолько на него не похоже, что я удивился.

— Хочу съездить куда-нибудь.

— А ты вернешься?

— Наверно…

— И от чего же ты хочешь сбежать?

— От всего, что меня окружает. От запаха бессилия, которым несет тут со всех сторон… Учитель тоже бессилен. Абсолютно. Я теперь понял это.

— И от Золотого Храма сбежишь?

— И от него.

— Он что, тоже бессилен?

— Нет, Храм не бессилен. Какое там. Но в нем корень всеобщего бессилия.

— Понятно. Именно так ты и должен рассуждать, — весело прищелкнул языком Касиваги, дергаясь всем телом в обычном своем нелепом танце.

Он отвел меня в промерзшую насквозь антикварную лавчонку, где мне дали за свирель всего четыреста иен. Потом мы зашли к букинисту и за сто иен продали мой словарь. За остальными деньгами надо было идти к Касиваги домой.

У себя в комнате Касиваги неожиданно заявил: флейта и так не моя, я ее просто возвращаю, а словарь он вполне мог бы получить от меня в подарок, — значит, вырученные пятьсот иен по праву принадлежат ему. Он добавит еще две с половиной тысячи, и получится, что он мне дал ровнехонько три тысячи иен. За ссуду с меня будет причитаться по десять процентов в месяц — это же сущий пустяк, прямо благодеяние по сравнению с тридцатью четырьмя процентами, которые брал президент «Славы».

Касиваги достал листок бумаги, тушечницу и с важным видом записал условия сделки, а потом потребовал, чтобы я приложил к расписке большой палец. Думать о будущем мне было противно, я безропотно окунул палец в тушечницу и шлепнул им по бумаге.

Сердце мое билось учащенно. Засунув за пазуху три тысячи иен, я вышел из дома Касиваги, сел на трамвай, доехал до парка Фунаока и взбежал по каменной лестнице храма Татэисао. Мне хотелось купить омикудзи[31], чтобы определить маршрут своего путешествия. Справа от лестницы высился еще один синтоистский храм — ярко-красный Ёситэру-Инари, перед дверями которого стояли друг напротив друга два каменных лиса-оборотня, окруженные золотого цвета решеткой. Каждый лис держал в зубах по. бумажному свитку, острые уши сказочных зверей были изнутри выкрашены в тот же кровавый цвет.

Было холодно, то и дело начинал дуть ветер; солнце светило тускло, слабые его лучи просеивались сквозь ветви деревьев — казалось, что каменные ступени лестницы слегка припорошило пеплом.

Когда я оказался наверху и вышел на широкий двор храма Татэисао, мое лицо после быстрого подъема было мокрым от пота. Прямо передо мной начиналась новая лестница, ведущая к святилищу. Двор храма был вымощен каменными плитами. Над лестницей шумели кронами невысокие сосны. Справа я увидел небольшой домик с почерневшими от времени деревянными стенами, над дверью висела табличка «Научный центр по исследованию судьбы». Между домиком и святилищем притулился приземистый сарай с белыми оштукатуренными стенами, за ним торчали верхушки криптомерий, а еще дальше, под холодным небом, испещренным ослепительно-белыми облачками, высились горы, подступившие к городу с запада.

Главным божеством Татэисао считался дух Нобунага[32], а вторым — дух его старшего сына Нобутада. Храм был строг и незамысловат, монотонность цветовой гаммы нарушали только красные перила балюстрады, окружавшей святилище.

Я поднялся по ступенькам, сотворил поклон и взял в руки деревянный шестиугольный ящичек, стоявший по соседству с ларцом для пожертвований. В дне ящичка была прорезь, и, когда я потряс его, оттуда выскочила маленькая бамбуковая палочка, на которой чернело выведенное тушью число 14.

«Четырнадцать, четырнадцать…» — бормотал я, спускаясь по лестнице назад, к домику. Слово застревало на языке, и постепенно в его звучании мне стал чудиться какой-то смысл.

Я подошел к двери «научного центра» и постучал. Ко мне вышла немолодая женщина. Видимо, я оторвал ее от стирки или мытья посуды — она тщательно вытирала руки полотенцем. Взяв у меня десятииеновую монетку, она равнодушно спросила:

— Какой номер?

— Четырнадцать.

— Посидите пока.

Я присел на краешек веранды и стал ждать. Я прекрасно сознавал бессмысленность веры в то, что мою судьбу могут определить эти мокрые мозолистые руки, но ведь я и пришел сюда, чтобы отдаться на волю бессмысленного случая, это вполне меня устраивало. Из-за двери донеслось лязганье ключа, который никак не хотел поворачиваться в каком-то замке, потом раздалось шуршание бумаги. Наконец дверь приоткрылась, в щель просунулось свернутое трубочкой предсказание.

— Вот, пожалуйста. — И дверь снова захлопнулась.

На бумаге еще остались мокрые следы от пальцев. Я развернул и прочитал. «Номер 14. Несчастье», — значилось там. А ниже:

В комментарии объяснялось, что смысл пророчества таков: берегись всевозможных напастей и тревог. Предсказание нисколько меня не испугало. Внизу, где были перечислены различные жизненные ситуации, я нашел пункт «Путешествие»: «В дороге жди несчастья. Опасней всего северо-запад».

Ну что ж, решил я, значит, путь мой лежит на северо-запад.

Поезд на Цуруга отправлялся в 6.55 утра. Подъем в храме был в половине шестого. Десятого ноября я прямо с утра оделся в студенческую форму, но это никому не показалось подозрительным. К тому же за последнее время все обитатели храма привыкли делать вид, что не замечают моего существования. Разбредясь по окутанному предрассветными сумерками храму, монахи и послушники занялись обычной утренней уборкой, на которую отводился один час.

Я подметал храмовый двор. Замысел мой был прост: сбежать прямо отсюда, не обременяя себя поклажей, — р-раз, и меня нет, меня унесли духи. Помахивая метлой, я не спеша продвигался по усыпанной гравием дорожке, которая смутно белела в полумраке. Еще чуть-чуть — и метла упадет наземь, я испарюсь, и в серых сумерках останется одна лишь эта дорожка. Да, именно так и произойдет мое исчезновение.

Вот почему не стал я прощаться с Золотым Храмом. Необходимо было, чтобы я сгинул в мгновение ока, перестал существовать для всего, что меня здесь окружало, в том числе и для Кинкакудзи. Ритмично работая метлой, я стал постепенно двигаться по направлению к воротам. Сквозь переплетения сосновых веток было видно, как мерцают в небе утренние звезды.

Сердце билось все сильнее. Пора! Слово это звенело в воздухе, трепетало крылышками у самого моего уха. Пора бежать, бежать от постылых будней, от тяжких оков Прекрасного, от прозябания и одиночества, от заикания, от ненавистной этой жизни!

Метла выпала из моих рук — естественно и закономерно, словно срывающийся с ветки плод; метла канула в темную траву. Я осторожно прокрался к воротам, вышел на улицу и пустился бежать со всех ног. К остановке подошел первый трамвай. В вагоне было всего несколько пассажиров, — судя по виду, рабочих. Яркий электрический свет омывал мое лицо, и мне казалось, что никогда еще не бывал я в таком светлом и радостном месте.

Я помню свое путешествие до мельчайших деталей. Куда держать путь, я уже решил. В том городке я однажды побывал — еще гимназистом, на экскурсии. Однако теперь, когда цель была близка, мной все сильнее овладевало возбуждение, вызванное побегом и обретенной свободой; казалось, что поезд сейчас умчит меня в какие-то неведомые дали.

Дорога была мне знакома, она вела в те края, где я появился на свет, но даже ржавый, дряхлый вагон и тот представлялся мне сегодня необыкновенным и свежим. Вокзальная суета, свистки паровоза, даже хриплое рычание вокзального громкоговорителя, разрывавшее утреннюю тишину, — все вызывало единое постоянное крепнущее чувство; мир представал передо мной в ослепительно поэтическом сиянии. Взошло солнце и разделило длинную, широкую платформу на секторы света и тени. В самых незначительных мелочах видел я тайные знаки и предвестия судьбы, на милость которой отдавался: в стуке грохочущих по платформе каблуков, в треске разорвавшегося ремешка на сандалии, в монотонном дребезжании звонков, в корзинке с оранжевыми мандаринами, которую тащил мимо вокзальный торговец.

Все сливались воедино, усиливая одно чувство: уезжаю, трогаюсь в путь. Вот платформа церемонно и торжественно поплыла назад. Я смотрел на нее и видел, как бесчувственный, плоский бетон озаряется отблеском движения, отъезда, расставания…

Я доверял поезду. Конечно, это звучит нелепо, но как иначе мог я ощутить, что невероятное свершилось и я наконец удаляюсь прочь от Киото. Сколько раз по ночам прислушивался я к паровозным гудкам — за стеной храмового сада проходила железная дорога. И вот я сам сижу в одном из тех поездов, что днем и ночью, в одни и те же часы пробегали где-то невообразимо далеко от меня. Как же это было странно!

За окном вагона показалась река Ходзугава, когда-то давным-давно вдоль этих берегов я проезжал с больным отцом. Здесь, к западу от гор Атаго и Араси, видимо изменявших направление воздушных потоков, был совсем другой климат, чем в Киото. С октября по декабрь от реки каждый вечер в одиннадцать поднимался густой туман и до десяти часов утра обволакивал всю местность плотной пеленой. Туман плыл над землей, в нем почти не бывало просветов.

Над полями клубилась зыбкая дымка, жнивье отливало бледно-зеленой плесенью. По межам были разбросаны редкие деревья с высоко обрезанными ветвями. Тонкие стволы надежно защищал толстый слой соломы (у здешних крестьян это называется «паровая клетка»), и одинокие силуэты, один за другим выраставшие в тумане, были похожи на призраки живых деревьев. А иногда на почти неразличимом, размытом фоне полей возле самого окна вдруг на миг отчетливо возникала какая-нибудь огромная ива, слегка покачивая висячими влажными листьями.

В момент отправления поезда моя душа трепетала от радости, теперь же в памяти вставали лица тех, кого я прежде знал и кого не было уже в живых. Невыразимая нежность охватила меня, когда я стал думать об отце, Уико и Цурукава. Неужели я способен испытывать любовь только к мертвым? — подумалось мне. О, насколько проще любить мертвых, чем живых!

В полупустом вагоне третьего класса сидели те самые живые, любить которых так непросто; они болтали, дымили сигаретами, швыряли на пол кожуру от мандаринов. На соседней скамейке громко беседовала о своих делах компания пожилых людей — кажется, служащих какой-то общественной организации. Они были одеты в поношенные, висевшие мешком пиджаки, а у одного из рукава торчал клок оторвавшейся полосатой подкладки. В который раз поразился я тому, что заурядность с возрастом ничуть не ослабевает. Эти загорелые, морщинистые, широкие лица, эти охрипшие от пьянства голоса являли собой чистейший образец, квинтэссенцию человеческой заурядности.

Они обсуждали, с кого можно получить пожертвования в фонд их организации. Один из стариков, совершенно лысый, не принимал участия в общей беседе, а без конца с флегматичным видом тер руки желтым от частых стирок платком.

— Безобразие какое, — пробормотал он. — Вечно от этой паровозной копоти все руки черные. Ну что ты будешь делать!

— Как же, как же, — обратился к нему сосед. — Вы ведь по этому поводу в газету жаловались, правильно?

— Ничего я не жаловался, — покачал головой лысый. — Но вообще-то это безобразие.

Против воли я прислушивался к их разговору — дело в том, что они без конца поминали Золотой Храм и Серебряный Храм. Вот уж с кого непременно следует потребовать взносов, так это с храмов, — таково было единодушное мнение. Даже Серебряный Храм — и тот гребет деньги лопатой, а что уж говорить о Золотом. Доход Кинкакудзи никак не меньше пяти миллионов иен в год, а много ли денег надо дзэн-буддистской обители — ну, там, плата за воду и электричество, туда-сюда, двухсот тысяч на все расходы с лихвой хватит. А остальные денежки известно, на что идут: послушники на холодном рисе сидят, а преподобный что ни день по веселым кварталам шикует. Да еще и налогом их не облагают! Прямо государство в государстве. Нет, с таких надо три шкуры драть!

Лысый старик, все вытиравший платком ладони, дождался, пока в разговоре наступит пауза, и изрек:

— Эх, какое безобразие.

Его слова прозвучали окончательным приговором. На руках лысого не было и пятнышка копоти, наоборот, они прямо сияли белизной, словно только что разрезанная редька. Казалось, что не живая кожа, а лайковые перчатки.

Как это ни странно, но я впервые услышал, что говорят миряне о нашей обители. До сих пор я общался только с монахами, ведь и в университете учились такие же послушники и будущие священники, как я; мы никогда не обсуждали между собой храмовые дела. То, что я услышал от соседей по вагону, нисколько меня не удивило. Все было сущей правдой. Нас действительно кормили одним холодным рисом. Настоятель действительно частенько наведывался в веселый квартал. Но мысль о том, что эти старики могут точно так же обсудить и разобрать мои поступки, заставила меня содрогнуться от отвращения. Сама мысль, что обо мне можно толковать их словами, была невыносимой. Для этого подходили только мои слова. Не следует забывать, что, даже увидев Учителя с гейшей, я не испытал и тени праведного негодования.

Поэтому разговор пожилых служащих недолго занимал мои мысли, их слова растаяли, оставив после себя едва заметный душок заурядности и легкий привкус ненависти. Мои идеи не нуждались в «общественной поддержке». Я не собирался втискивать свои мысли и чувства в тесные рамки, доступные пониманию общества. Я уже говорил и повторяю снова: основой самого моего существования была убежденность, что я недоступен ничьему пониманию.

Вдруг дверь вагона распахнулась, и в проходе появился разносчик, расхваливая сиплым голосом товары, что лежали у него в корзине. Я вспомнил, что с утра ничего не ел, и купил коробочку с завтраком: какую-то зеленоватую лапшу, явно приготовленную не из риса, а из водорослей.

Туман рассеялся, но небо оставалось хмурым. К подножию горы Таба лепились дома; местные жители выращивали на здешних скудных почвах бумажные деревья и занимались производством бумаги.

Майдзурская бухта. Это название волновало меня точно так же, как прежде, сам не знаю отчего. Все мое детство, проведенное в деревне Сираку, слова «Майдзурская бухта» обозначали для меня близкое, но невидимое море, в них звучало предчувствие моря.

Впрочем, невидимую эту бухту отлично можно было рассмотреть с вершины горы Аоба, чьи склоны начинались сразу за деревней. Дважды взбирался я на самый верх. Помню, во второй раз на рейде военного порта стояла вся Объединенная эскадра. Наверное, корабли собрались вместе и теперь покачивались на якоре посреди сверкающих просторов бухты, готовясь к выполнению какого-то секретного задания. Существование эскадры вообще было окружено такой таинственностью, что иногда я даже сомневался, а есть ли она на самом деле. Вот почему флот напомнил мне стаю редких птиц, знакомых по названию и фотографиям, но никогда не виденных в жизни; не зная, что за ней наблюдают человеческие глаза, стая села на воду и наслаждалась купанием в бухте, охраняемая бдительным и грозным вожаком…

Голос проводника заставил меня очнуться от воспоминаний: поезд приближался к станции «Западный Майдзуру». Прежде здесь бросались к выходу многочисленные матросы, поспешно вскидывая на плечи поклажу. Теперь же с места кроме меня поднялись всего несколько мужчин, сильно смахивавших на дельцов черного рынка.

Все тут переменилось. Майдзуру превратился в иностранный порт: на каждом углу угрожающе пестрели указатели на английском языке. По улицам толпами ходили американские военные.

Низко нависло небо, уже дышавшее зимой, по широкой улице, ведущей к военному порту, гулял холодный соленый ветер. Но пахло не морем, а чем-то неживым — ржавым железом, что ли. Море вонзалось узким, похожим на канал языком в самую сердцевину города; от безжизненной воды, от вытащенного на скалы военного катерка веяло миром и покоем, но слишком уж все стало чистеньким, вылизанным и гигиеничным; некогда исполненный мужественной силы и энергии порт теперь напоминал огромный госпиталь.

Здесь я не собирался знакомиться с морем поближе, если, конечно, меня ради забавы не столкнет с пирса в воду какой-нибудь американский джип. Пожалуй, как думается мне сейчас, в побуждении бежать из обители таился и зов моря, но не этой укрощенной, искусственной бухты, а тех буйных свободных волн, что бились о скалы мыса Нариу в далеком-далеком детстве. Да, меня звало ярое, грубое, вечно злое море западного побережья.

Именно поэтому конечной целью моего путешествия я выбрал городок Юра. Песчаные пляжи, на которых летом теснятся купальщики, давно опустели; теперь там никого — только берег и море, столкнувшиеся в мрачном единоборстве. От Западного Майдзуру до Юра было три ри, и мои ноги еще смутно помнили эту дорогу.

Надо было идти на запад, вдоль отлогого берега бухты, потом пересечь железнодорожные пути, преодолеть перевал Такидзири и спуститься к реке Юрагава. Перейдя на другой берег по мосту Огава, следовало повернуть на север, а затем держаться реки, пока она не выведет к устью.

Я вышел за городскую окраину и зашагал по дороге…

Когда ноги отяжелели от усталости, я спросил себя: «А что там есть, в этом Юра? Зачем бреду я туда, каких ищу доказательств? И чему? Ведь там ничего нет — только берег и волны Японского моря». Но ноги упрямо несли меня вперед. Мне надо было дойти — все равно куда. Название городка, в который я держал путь, ничего для меня не значило, но странное, почти аморальное по своей силе мужество родилось в моей душе — я был готов встретить любую судьбу лицом к лицу.

Временами сквозь облака ненадолго проглядывало неяркое солнце, и тогда росшие вдоль дороги могучие дзельквы манили меня отдохнуть под сенью их раскидистых ветвей, но что-то подсказывало мне: нельзя терять времени, нужно спешить.

К широкой пойме реки не было пологого спуска, Юрагава вырывалась на равнину внезапно, из горной расщелины. Но здесь бег ее обильных голубых вод замедлялся, и она не спеша, словно нехотя, текла под хмурым небом к морю.

Я перешел по мосту на другой берег, дорога здесь была безлюдной. Иногда мне попадались мандариновые плантации, но ни одной живой души я так и не увидел. Даже когда я проходил мимо деревушки Кадзуэ, мне встретился лишь одинокий пес, высунувший из высокой травы черную лохматую морду.

Мне было известно, что неподалеку находится главная местная достопримечательность — развалины усадьбы знаменитого злодея древности Даю Сансе, но я, не задерживаясь, прошел мимо, достопримечательности меня не интересовали, да и смотрел я все время в другую сторону, на реку. Там был большой остров, заросший бамбуком. Ветви низко клонились под ветром, хотя на берегу было тихо и безветренно. На острове уместилось довольно большое заливное поле, но сейчас никто на нем не работал, только у самой воды спиной ко мне застыла фигура с удочкой в руке.

Я так давно уже не встречал людей, что испытывал к рыболову теплое, почти родственное чувство.

«Похоже, лобанов ловит, — подумал я. — А если так, значит и до устья недалеко».

В это время бамбук зашелестел еще пуще, заглушив журчание воды, и над ним повисла какая-то прозрачная пелена — наверное, дождь. Песок на острове потемнел от влаги, а тем временем полило и на моем берегу, Я мок под холодными струями, на островке же дождь успел кончиться. Рыболов не двинулся с места, так и сидел, скрючившись над водой. Наконец тучу унесло.

Заросли мисканта и высокие осенние травы на каждом повороте дороги заслоняли обзор, но я знал, что до устья уже рукой подать. Холодный морской ветер задул мне в лицо.

У самого устья по речной шири было разбросано несколько пустынных островков. До моря оставалось совсем недалеко, соленая вода, наверное, уже пыталась растворить в себе поток, но река пребывала в безмятежном спокойствии, ничем не намекая на свой близкий конец. Я подумал, что так же незаметно умирает лежащий без сознания человек.

Горло реки было неожиданно узким. Море, вбиравшее и поглощавшее пресноводный поток, лежало, сливаясь с мрачным нагромождением облаков в единую темную массу.

Для того чтобы ощутить прикосновение моря, я должен был еще немного побродить по берегу, насквозь продуваемому порывистым ветром с полей. Ветер рисовал свои узоры по всему огромному северному морю. Поля были пустынны, и вся нерастраченная мощь воздушных потоков предназначалась только этим волнам. Таково зимнее море здешних краев — слитое с небом, подавляющее и почти невидимое.

Вдали слоились пепельно-серые волны, а прямо напротив устья плавала диковинная шляпа-котелок — остров Каммури, заповедное обиталище редчайших птиц; до него было восемь ри.

Я шел через поле. Огляделся по сторонам. Какие унылые, заброшенные места!

В этот миг что-то очень важное открылось моему сердцу. Вспыхнуло — и погасло, прежде чем рассудок успел уловить смысл. Я остановился и немного постоял, но ледяной ветер выдувал прочь все мысли. Я снова зашагал ему навстречу.

Тощие поля перемежались каменистыми пустошами, травы наполовину высохли, там же, где зелень еще уцелела, она жалась к земле, измятая и похожая на мох. Земля здесь была перемешана с песком.

Раздался низкий дрожащий звук. Потом я услышал голоса — в тот самый миг, когда, повернувшись на минуту спиной к ветру, взглянул на пик Юрагатакэ.

Я осмотрелся, пытаясь понять, где люди. Узкая тропинка петляла меж невысоких скал, спускаясь к морю. Я увидел, что там ведутся работы по укреплению берега. У кромки прибоя валялись бетонные опоры, Похожие на кости, их свежая белизна ярко выделялась на тусклом фоне песка. Услышанный мной странный вибрирующий звук оказался шумом работающей бетономешалки. Несколько красноносых рабочих с любопытством оглядели мою фигуру в студенческой тужурке, когда я проходил мимо. Я тоже посмотрел на них, этим контакт между членами семьи человечества и ограничился.

Берег врезался в море острым конусом. Приближаясь по песку к линии прибоя, я ощущал озарение жгучей радости; мелькнувшее молнией, а затем погасшее озарение с каждым моим шагом делалось все ближе. Ветер обжигал меня холодом, руки совсем закоченели без перчаток, но какое это имело значение!

Вот оно, настоящее Японское море! Здесь источник всех моих несчастий и черных мыслей, моего уродства и моей силы. Дикое, неистовое море. Волны катились к берегу одна за другой, между ними пролегали глубокие пепельные впадины. Над мрачным простором громоздились тяжелые, замысловатые тучи. Массивные и бесформенные, они были обрамлены холодной и легкой как перышко каймой, а в самой их гуще призрачно серел кусочек серо-голубого неба. Вдали над свинцовыми волнами вставали черно-красные скалы мыса. В этой картине были слиты воедино движение и неподвижность, беспрестанное шевеление темных сил и застывшая монолитность металла.

Мне вдруг вспомнились слова Касиваги, сказанные в день нашего знакомства. Он говорил, что самые кошмарные зверства и жестокости зарождаются в ясный весенний день, когда вокруг зеленеет подстриженная травка и ласково светит солнце.

Сейчас я стоял над яростным морем, в лицо мне дул злой ветер. Не было здесь ни зеленого газона, ни весеннего солнца. Но дикая эта природа была куда ближе моему сердцу, чем сияние тихого и ясного дня. Здесь я ни от кого и ни от чего не зависел. Ничто мне не угрожало.

Можно ли назвать жестокими овладевшие мной в этот миг думы? Не знаю, но всколыхнувшееся в моей душе чувство озарило меня изнутри, высветило значение явившегося мне на поле откровения. Я не пытался охватить его рассудком, а просто замер, ослепленный сиянием идеи. Мысль, никогда прежде не возникавшая у меня, набирала силу и разрасталась до неохватных размеров. Уже не она принадлежала мне, а я ей. Мысль была такова: «Я должен сжечь Золотой Храм».

Глава 8

Я шел, не останавливаясь, до железнодорожной станции «Танго-Юра». Когда-то, еще в гимназии, наш класс совершил экскурсию по тому же маршруту и вернулся отсюда в Майдзуру на поезде. Дорожка, ведущая к станции, была почти безлюдна — городок существовал за счет недолгого курортного сезона, а на остальную часть года вымирал.

Я решил остановиться в маленькой пристанционной гостинице, носившей длинное название «Гостиница „Юра“ для любителей морского купания». Приоткрыв стеклянную дверь, я крикнул: «Есть тут кто-нибудь?» — но ответа не дождался. Слой пыли на ступеньках, закрытые ставни, темнота внутри — все говорило о том, что гостиница давно стоит пустая.

Я обошел дом вокруг и позади него обнаружил маленький садик с увядшими хризантемами. Наверху был установлен бак для воды, от него тянулся шланг душа — видимо, летом, возвращаясь с пляжа, постояльцы смывали здесь песок, приставший к телу.

Чуть поодаль стоял домик, в котором, очевидно, жила семья владельца гостиницы. Сквозь закрытую дверь гремело радио, включенное на полную мощность. Громкие звуки гулко отдавались в доме, и казалось, что он тоже пуст. Я поднялся в переднюю, где валялось несколько пар обуви, подал голос и подождал. Опять никого.

Тут я почувствовал, что сзади кто-то стоит. Я заметил это по тени на ящике для обуви, которая вдруг едва заметно шевельнулась, — солнце еле-еле просвечивало сквозь облака.

На меня смотрела расплывшаяся от жира женщина с узенькими, терявшимися в складках глазками. Я спросил, можно ли снять комнату. Она отвернулась и, ни слова не говоря, зашагала к гостинице.

Я поселился в маленькой угловой комнатке второго этажа, обращенной окном в сторону моря. Женщина принесла небольшую жаровню, и дым очень скоро сделал застоявшийся запах плесени невыносимым — комната слишком долго была заперта. Я распахнул окно и подставил лицо северному ветру. Над морем облака все водили свой неторопливый грузный хоровод, не предназначенный для зрителей. Облака двигались, словно следуя каким-то бесцельным импульсам самой породы. Но кое-где сквозь белую пелену непременно проглядывали кусочки неба, маленькие голубые кристаллы чистого разума. Моря не было видно.

Стоя у окна, я обдумывал свою идею. Почему мне пришло в голову сжечь Золотой Храм, а, скажем, не убить Учителя, спрашивал я себя.

Мысль уничтожить настоятеля иногда возникала у меня и прежде, но я прекрасно понимал тщетность подобного акта. Ну убью я его, а что толку — обритая голова и проклятое бессилие будут являться мне вновь и вновь, выползая откуда-то из-за ночного горизонта.

Нет, живые существа не обладают раз и навсегда определенной однократностью жизни, присущей Золотому Храму. Человеку дана лишь малая часть бесчисленных атрибутов природы; пользуясь ею, он живет и размножается. Вечное заблуждение — пытаться уничтожить кого-нибудь бесследно при помощи убийства, думал я. Контраст между существованием Храма и человеческой жизнью несомненен: может показаться, что человека убить очень легко, но это ошибка, над ним ореол вечной жизни; в то же время красоту Золотого Храма, представляющуюся несокрушимой, вполне можно стереть с лица земли. Нельзя вывести с корнем то, что смертно, но не так уж трудно истребить нетленное. Как люди до сих пор не поняли этого? Честь открытия, несомненно, принадлежала мне. Если я предам огню Золотой Храм, объявленный национальным сокровищем еще в конце прошлого века, это будет акт чистого разрушения, акт безвозвратного уничтожения, который нанесет несомненный и очевидный урон общему объему Прекрасного, созданного и накопленного человечеством.

От этих мыслей я даже пришел в игривое расположение духа. «Сожжение Храма даст невероятный педагогический эффект, — весело думал я. — Я продемонстрирую человечеству, что простая аналогия еще не дает права на бессмертие. Если Храм благополучно простоял на берегу Зеркального пруда пять с половиной столетий, это вовсе не гарантирует, что он будет пребывать там и дальше. Глядишь, люди наконец забеспокоятся, уяснив, что все так называемые самоочевидные аксиомы, которые они себе напридумывали, в любой миг могут оказаться несостоятельными».

Вот-вот, именно так. Наше существование поддерживается за счет определенных сгустков времени. Представьте себе, что столяр сделал выдвижной ящик для стола. Через десятилетия и века время кристаллизуется, приняв форму этого ящика, подменяет его собой. Небольшой кусочек пространства поначалу был занят вещью, но постепенно предмет как бы вытесняется сгустившимся временем. На смену материальному объекту приходит его дух. В начале средневековой книги волшебных преданий «Цукумогами» есть такое место:

Мой поступок откроет человечеству глаза на бедствия, приносимые «Духами скорби», и спасет от них людей. Я превращу мир, где существует Золотой Храм, в мир, где Золотого Храма нет. И суть Вселенной тогда коренным образом переменится…

Все большая радость охватывала меня. Падение и крах окружавшего меня, маячившего перед моими глазами мира были близки как никогда. Косые лучи заходящего солнца легли на землю, и мир, несущий в себе Золотой Храм, вспыхнул в их сиянии, а затем медленно, но неумолимо, словно шуршащий меж пальцев песок, стал рассыпаться…

Моя жизнь в гостинице «Юра» продолжалась три дня. Конец ей положила хозяйка — встревоженная моим упорным нежеланием выходить куда-либо из номера, она привела полицейского. Увидев человека в мундире, входящего в комнату, я поначалу испугался, что мой план раскрыт, но тут же понял всю нелепость своего страха. Отвечая на вопросы, я сказал правду: что решил немного отдохнуть от храмовой жизни. Показал студенческое удостоверение и немедленно сполна расплатился за гостиницу. Позвонив в Рокуондзи и убедившись, что я не солгал, полицейский решил отнестись ко мне по-отечески и объявил, что лично доставит беглеца в обитель. Он даже переоделся в штатское, чтобы «не повредить моему будущему».

Пока мы ждали поезда на станции, полил дождь, укрыться от которого на перроне было негде. Полицейский отвел меня в станционную контору, с гордостью пояснив, что начальник и прочие служащие — его друзья. Меня неугомонный страж порядка представил им как своего племянника, приезжавшего из Киото навестить дядю.

Я подумал, что понимаю психологию революционера. Этот провинциальный полицейский и начальник станции сидели у раскаленной докрасна железной печки и весело болтали, ничуть не подозревая о надвигающемся перевороте всей их жизни, о неминуемой и близкой гибели существующих порядков. «Храм сгорит, — рассуждал я, — да-да. Храм сгорит, и мир этих людей переменится, все их извечные устои перевернутся вверх дном, нарушится расписание поездов, утратят силу законы!»

Они и понятия не имели, что рядом с самым невинным видом греет руки будущий преступник — эта мысль изрядно меня веселила. Один из железнодорожных служащих, молодой жизнерадостный парень, громко рассказывал, какой фильм пойдет смотреть в ближайший выходной. Картина — закачаешься, говорил он, жалостная до жути, но действия тоже хватает. Надо же, в следующий выходной он пойдет в кино! Этот юноша, крепкий и пышущий здоровьем — не то что я, — посмотрит свою картину, потом, наверное, переспит с женщиной и вечером, довольный, спокойно уснет.

Он без конца сыпал шутками, поддразнивая начальника станции, тот беззлобно отругивался. Парень ни минуты не сидел на месте — то ворошил угли в печке, то писал мелом на доске какие-то цифры. Снова соблазн жизни, зависть к живущим пытались взять меня в плен. Ведь я тоже мог бы жить, как он — не поджигать Храм, а уйти из обители, навек распрощаться с монашеством…

Но темные силы с новой мощью всколыхнулись в моей душе и увлекли меня за собой. Я должен сжечь Кинкакудзи. Когда я свершу это, начнется невероятная, удивительная жизнь, скроенная специально по моему заказу.

Зазвонил телефон. Поговорив, начальник станции подошел к зеркалу и аккуратно надел фуражку с золотым кантом. Потом откашлялся, расправил плечи и, словно выходя на сцену, шагнул на мокрую после дождя платформу. Вскоре послышался шум поезда, скользившего по рельсам прорубленного в скалах пути. Стук колес далеко разносился во влажном воздухе.

Мы прибыли в Киото без десяти восемь, и полицейский в штатском довел меня до ворот Рокуондзи. К вечеру сильно похолодало. Когда черные стволы сосновой рощи остались позади и угловатая громада ворот нависла над самыми нашими головами, я увидел, что у входа стоит мать. Она ждала возле знакомой грозной таблички, гласившей, что «несоблюдение вышеуказанного карается законом». В свете фонаря казалось, будто каждый волос на растрепанной голове матери стоит дыбом и что голова эта совсем седая. Маленькое личико под сбившейся прической было неподвижным.

Щуплая фигурка матери вдруг стала раздуваться прямо у меня на глазах и достигла исполинских размеров. За ее спиной в открытых створках ворот чернела тьма храмового двора; на этом зловещем фоне мать, одетая в видавшее виды кимоно, которое поверху было подпоясано ветхим златотканым поясом, показалась мне похожей на труп.

Я остановился, не решаясь подойти к ней ближе. Непонятно было, откуда она здесь взялась. Это потом я узнал, что, обеспокоенный моим исчезновением, настоятель известил о случившемся мать, которая, страшно перепугавшись, немедленно приехала в Рокуондзи и оставалась тут до самого моего возвращения.

Полицейский подтолкнул меня в спину. По мере приближения к воротам силуэт матери сжимался, приобретая свои обычные очертания. Уродливо искаженное лицо смотрело на меня снизу вверх.

Интуиция никогда меня не обманывала. Глядя в маленькие, хитрые, глубоко запавшие глазки, я подумал, что моя ненависть к матери вполне оправданна. Уже одно то, что эта женщина повинна в моем появлении на свет, вызывало ненависть; мучительное же воспоминание, о котором я уже говорил, отдаляло меня от матери и делало месть ей невозможной. Но невозможно было и оборвать связующие нас нити.

Теперь же, видя это лицо, искаженное материнским горем, я вдруг почувствовал, что отныне свободен. Сам не знаю почему, но внезапно я ощутил, что матери никогда уже не удастся запугать меня.

Она всхлипнула, сдавленно простонала, а потом слабо ударила меня по щеке.

— Неблагодарный! Бесстыжий!

Полицейский молча наблюдал, как мать осыпает меня пощечинами. В разбросанных пальцах не было силы, ногти ударялись о мою щеку мелким градом. Даже сейчас лицо матери сохраняло приниженное, молящее выражение. Я отвел глаза. Наконец она угомонилась и уже совсем другим тоном спросила:

— А деньги? Где ты деньги достал на такую поездку?

— Деньги? У товарища занял.

— Не врешь? Ты их не украл?

— Ничего я не крал.

Мать облегченно вздохнула, словно это было единственное, что ее беспокоило.

— Точно? Значит, ты ничего уж такого ужасного не натворил?

— Нет.

— Ох, ну тогда еще ладно… Попросишь прощения у святого отца. Я уже умоляла простить тебя, но ты должен убедить его, что раскаялся. Святой отец милосерден, он не станет тебя наказывать. Но учти, если ты не возьмешься за ум, твоей бедной матери останется только умереть. Так и знай! Ты меня в гроб загонишь, если не образумишься. Помни, ты должен стать большим человеком… А теперь иди и умоляй отца настоятеля простить тебя.

Она пошла вперед, мы с полицейским последовали за ней. Мать забыла даже поздороваться с моим спутником.

Я смотрел ей в спину, на слегка отвисший пояс кимоно. Почему мать мне так отвратительна? — думал я. Надежда — вот в чем дело. Ее уродует постоянно живущая в ней надежда, непобедимая, словно угнездившаяся в грязной коже чесотка, что без конца выходит наружу мокнущей красной сыпью.

Наступила зима. Моя решимость крепла день ото дня. Я без конца откладывал осуществление своего замысла, и бесконечные эти проволочки ничуть мне не надоедали.

В течение последующего полугодия меня мучило совсем другое. В конце каждого месяца ко мне приставал Касиваги, сообщал мне, сколько набежало процентов на мой долг, и, грязно ругаясь, требовал уплаты. Деньги ему возвращать я не собирался. А чтобы не встречаться с кредитором, достаточно было просто не ходить в университет.

Пусть никого не удивляет, что, приняв столь роковое решение, я не терзался сомнениями, не колебался и не пытался отказаться от своей идеи. Нерешительность и переменчивость исчезли без следа. Все полгода мой взгляд оставался неподвижным, прикованный к некой точке в будущем. Наверное, в этот период я впервые узнал, что такое счастье.

Прежде всего, моя жизнь в обители стала легкой и приятной. Раз решив, что Золотому Храму суждено погибнуть в огне, я перестал обращать внимание на неприятности, ранее казавшиеся мне невыносимыми.

Словно больной, готовящийся к скорой смерти, я был приветлив и любезен со всеми, ничто не могло лишить меня душевного равновесия. Я примирился даже с природой. Всю зиму по утрам я с глубокой симпатией наблюдал за пушистыми птичками, прилетавшими клевать ягоды падуба.

Ненависть к Учителю — и та оставила меня! Я разом освободился и от него, и от матери, и от многого другого. Однако я был не настолько глуп, чтобы поверить, будто обретенное мной благополучие означает, что мир вдруг переменился — сам по себе, безо всякого вмешательства с моей стороны. Любое событие и явление можно извинить, если смотреть на него с точки зрения конечного результата. Именно такими глазами смотрел я на жизнь — на этом да еще на сознании того, что конечный результат зависит только от меня, и зиждилась моя свобода.

Идея сжечь Кинкакудзи возникла у меня неожиданно, но она пришлась моей душе впору, словно сшитый на заказ костюм. Казалось, что именно к этому и стремился я всю свою жизнь. Во всяком случае, с того дня, когда отец впервые привел меня к Золотому Храму, — еще тогда семя упало в мое сердце, чтобы со временем взойти и расцвести. Подросток увидел творение, с красотой которого не могло сравниться ничто на земле. Вот она, причина, по которой я стал поджигателем!

17 марта 1950 года я закончил подготовительное отделение университета Отани. Два дня спустя мне исполнился двадцать один год. Итоги трех лет обучения были поистине впечатляющими; из семидесяти девяти студентов я вышел семьдесят девятым, мне же принадлежал и рекордно низкий балл — сорок два по-японскому. Я прогулял двести восемнадцать часов из шестисот шестнадцати, то есть более трети всех занятий. Несмотря на это, меня благополучно перевели на основное отделение — университетское начальство руководствовалось буддийской доктриной милосердия, и неуспевающих из Отани не отчисляли. Настоятель молча наблюдал за моими достижениями.

Я продолжал пропускать лекции. Прекрасную пору поздней весны и начала лета я провел, бродя по буддийским и синтоистским храмам, — благо платы за вход там не требовали. Я ходил и ходил — сколько выдерживали ноги.

Помню один из тех дней. Я шел по улице мимо храма Месиндзи и вдруг увидел впереди себя студента, бредущего той же рассеянной походкой, что и я. Он свернул в старую табачную лавку, и я увидел в профиль его лицо под козырьком форменной фуражки.

В глаза мне бросились насупленные брови, резкие, угловатые черты и очень белая кожа. На фуражке красовалась эмблема Киотоского университета. Студент краешком глаза взглянул в мою сторону, и меня словно накрыло густой тенью. Я интуитивно почувствовал, передо мной еще один поджигатель.

Было три часа дня. Время, малоподходящее для поджога. Над асфальтом мостовой порхала бабочка. Вот она подлетела к табачной лавке и села на увядшую камелию, сиротливо торчавшую в вазе. Лепестки белого цветка по краям потемнели, будто опаленные огнем. Улица была пуста, время на ней словно остановилось.

Не знаю, с чего я решил, что студент готовит поджог. Почему-то я был уверен, что это поджигатель. Он специально выбрал самое трудное время, разгар дня, и теперь твердо идет к намеченной цели. Там куда он направляется, — огонь и уничтожение, а позади остаются поверженные в прах устои. Так думал я, глядя на маячившую впереди напряженную спину в студенческой тужурке. Именно так в моем представлении должна была выглядеть спина поджигателя. Обтянутая черным сержем, она казалась мне преисполненной гнева и несчастья.

Я замедлил шаг, решив следовать за студентом. Я смотрел на эту фигуру — левое ее плечо было заметно ниже правого — и не мог отделаться от ощущения, будто вижу самого себя со спины. Студент был красивее меня, но я не сомневался, что та же смесь одиночества, злосчастия и опьянения Прекрасным направила его по моему пути. Чувство, что передо мной разворачивается картина моего будущего свершения, все крепло.

Подобные фантазии легко возникают в мае, когда так светел день и так тягуч прозрачный воздух. Я раздвоился, и вторая моя половина, имитируя предстоящее деяние, показывала, как все будет, когда я решусь привести свой замысел в исполнение.

На улице по-прежнему не было машин, да и прохожие словно под землю провалились. Впереди показались величественные Южные ворота храма Месиндзи. Широко распахнутые створки обрамляли богатый и многообразный мир — моему взору открылся вид на Зал Гостей, на густой лес колонн храма, на черепицу крыши, на сосны и еще на аккуратный квадрат ярко-синего неба, усыпанный мелкими облачками. По мере приближения к воротам мир, заключенный в них, расширялся, вбирая в себя каменные дорожки, пагоды и многое-многое другое. Я знал, что если пройти под широким сводом этих таинственных ворот, то окажется, что они поглотили весь бескрайний небосвод и все бесчисленные облака. Вот он, истинный храм, подумал я.

Студент вошел в ворота. Обойдя стороной Зал Гостей, он остановился перед главным зданием, возле пруда, в котором цвели лотосы. Постоял немного, поднялся на каменный китайский мостик, соединявший берега пруда, и, задрав голову, стал смотреть на храм. Его-то он и хочет поджечь, решил я.

Храм действительно был великолепен и вполне заслуживал чести погибнуть в огне. В такой ясный день пожар заметят не сразу. Лишь когда клубы дыма потянутся вверх, тая в себе невидимые языки пламени, лишь когда задрожит и исказится голубой небосклон, все поймут, что произошло.

Студент подошел к самому храму, а я, чтобы не спугнуть его, прижался к стене. Был час, когда в обитель возвращаются нищенствующие монахи, на мощенной камнем дорожке как раз появились три мужские фигуры с широкими соломенными шляпами в руках. Согласно уставу, нищенствующие монахи до самого возвращения в свои кельи должны смотреть только под ноги и не могут разговаривать друг с другом. Молчаливая троица прошла мимо меня и, свернув направо, исчезла за углом.

Студент нерешительно топтался у стены храма. Наконец он прислонился к одной из деревянных колонн и достал из кармана купленные недавно сигареты, все время беспокойно озираясь. Я догадался, что он хочет зажечь огонь, притворяясь, будто, прикуривает. Вот студент сунул в рот сигарету, нагнул голову и чиркнул спичкой.

Я увидел маленький прозрачный огонек. Думаю, что и сам студент не смог бы определить, какого цвета это пламя, — солнце заливало храм с трех сторон, оставляя в тени лишь мою, восточную. Огонь жил всего какое-то мгновение. Потом курильщик отчаянно затряс рукой, и спичка погасла. Этого ему показалось мало, он бросил спичку на каменную ступеньку и еще притоптал ботинком. Со вкусом затянувшись, студент повернул назад: прошел по китайскому мостику, миновал Зал Гостей и неторопливым шагом направился к Южным воротам, за которыми смутно виднелась улица. Я остался наедине со своим разочарованием…

Оказывается, никакой это был не поджигатель, а самый обыкновенный студентик. Наверное, не знал, чем себя занять, вот и вышел прогуляться.

Я наблюдал за его поведением с самого начала и до самого конца, все в нем теперь было мне неприятно: и то, как боязливо озирался он по сторонам — не потому, что собирался устроить поджог, а просто зная, что на территории храма курить запрещено; и то, как мелко, чисто по-школярски, радовался он своей проделке; а больше всего то, с какой тщательностью топтал он уже погасшую спичку, — тоже мне «защитник цивилизации». Из-за этой самой цивилизации крошечный огонек спички находился под строжайшим контролем. Студентик явно считал себя лицом, ответственным за спичку, гордился тем, как надежно и старательно защищает от огня общество.

То, что со времени революции Мэйдзи[33] старинные храмы в Киото и его окрестностях больше не гибнут от пожаров, тоже следует отнести за счет «благ» этой пресловутой цивилизации. Если и загорится где-нибудь, сразу тут как тут пожарные: локализуют, рассекают, контролируют. Раньше было иначе. Например, храм Тионъин в 3 году эры Эйкее[34] выгорел дотла, да и в последующие века не раз становился жертвой огня. В 4 году эры Мэйтоку[35] произошел большой пожар в храме Нандзэндзи, уничтоживший главное здание, Зал Закона, Алмазный Зал и Дом Большого Облака. Во втором году Гэнки[36] в пепел обратился храм Энрякудзи. В 21 году Тэмбун[37] сгорел в огне междоусобной войны храм Кэндзиндзи. В 1 году Кэнте[38] выгорел храм Сандзюсангэндо. В 10 году Тэнсе[39] погиб в пламени храм Хоннодзи…

В минувшие века от одного пожара до следующего было рукой подать. Тогда огонь не рассекали на части, не подавляли с такой легкостью; один очаг пожара протягивал руку другому, и иногда они сливались в единое море пламени. Такими же, наверное, были и люди. Начавшийся пожар всегда мог воззвать к своим собратьям, и его голос непременно бывал услышан и подхвачен. Храмы горели по чьей-то неосторожности, загорались от соседних строений, пылали в военных вихрях. В летописях ничего не говорится о преднамеренных поджогах, но это и понятно: если бы в древние времена и родился мой единомышленник, ему было бы достаточно просто затаиться и ждать своего часа. Рано или поздно любой храм непременно сгорал. Пожары были обильны и неукротимы. Только выжди — и огонь обязательно вспыхнет, сольется с соседним, и вместе они сделают за тебя всю работу.

Поистине чудо, что Кинкакудзи избежал всеобщей участи. Пожары были в порядке вещей, разрушение и отрицание являлись непременными составляющими бытия, все возведенные храмы неминуемо сгорали — одним словом, принципы и законы буддизма безраздельно господствовали на земле. Если и случались поджоги, то акт этот настолько напоминал призыв к стихийным силам природы, что летописцам и в голову не приходило отнести свершившееся на счет чьей-то злой воли.

Тогда миром управлял хаос. Но и ныне, в 1950 году, сумятицы и содома хватает. Так почему же, если в прежние смутные времена храмы сгорали один за другим, в теперешнюю, не менее лихую годину Кинкакудзи должен уцелеть?

Хоть я и перестал посещать занятия, в библиотеку ходил по-прежнему часто. И вот как-то в мае столкнулся на улице с Касиваги, от которого давно уже прятался. Я поторопился пройти мимо, но мой бывший приятель, весело улыбаясь, заковылял вдогонку. Мне ничего не стоило убежать от хромого калеки, и именно поэтому я остановился.

Касиваги, тяжело дыша, поравнялся со мной и схватил за плечо. Помнится, шел шестой час, занятия в университете уже закончились. Выйдя из библиотеки, я специально, чтобы не наткнуться на Касиваги, прошел задами, выбрав окольную дорогу между западной стеной и крайним из бараков. Здесь был пустырь, росли дикие хризантемы, валялись пустые бутылки и бумажки. Стайка мальчишек, тайком пробравшихся на территорию университета, играла в мяч. От их звонких голосов безлюдные аудитории казались еще более унылыми — через разбитые окна барака виднелись ряды пустых пыльных столов. Я как раз миновал пустырь и уже вышел к главному корпусу, когда наткнулся на Касиваги. Остановились мы возле сарайчика, гордо именуемого «студией», — там проходили занятия кружка икэбаны. За университетской оградой начиналась аллея камфарных лавров, тень от их крон накрывала крышу «студии» и ложилась на стену главного корпуса. Красные кирпичи весело пунцовели в предвечернем свете.

Запыхавшийся от спешки Касиваги прислонился к этой стене, на хищном его лице трепетала тень от листвы. А может быть, иллюзию подвижности создавал красный фон, столь мало подходивший к этим резким чертам.

— Пять тысяч сто иен, — объявил Касиваги. — Общий итог на конец мая. Смотри, с каждым месяцем расплатиться будет все труднее.

Он вытащил из нагрудного кармана тщательно сложенную расписку, которую всегда носил с собой, развернул и сунул мне под нос. А потом, видимо, испугавшись, что я вырву вексель у него из рук, снова сложил его и поспешно спрятал назад в карман. Я успел разглядеть лишь отпечаток моего большого пальца, ядовито-красный и безжалостно отчетливый.

— Гони денежки и поживее. Тебе же, дураку, лучше будет. Расплачивайся, как хочешь, хоть из своей платы за обучение.

Я молчал. Мир находился на краю гибели, а я должен отдавать долги? Я заколебался, не намекнуть ли Касиваги на грядущее деяние, но вовремя удержался.

— Ну, что молчишь? Заикаться стесняешься? Чего уж там, я и так знаю, что ты заика. Стена, — он постучал кулаком по освещенному солнцем кирпичу, ребро ладони окрасилось красной пылью, — стена, и та знает. Весь университет об этом знает. Что ж ты молчишь?

Я молча смотрел ему в лицо. В этот момент мяч, которым перебрасывались мальчишки, отлетел в нашу сторону и упал как раз между нами. Касиваги наклонился, чтобы подобрать его. До мяча было с полшага, и я со злорадным интересом стал наблюдать, как придвинется к нему Касиваги на своих искалеченных ногах. Непроизвольно мой взгляд скользнул вниз. Касиваги с невероятной быстротой уловил это едва заметное движение. Он стремительно разогнулся и взглянул на меня в упор. Всегда холодные глаза его сверкнули жгучей ненавистью.

Подбежавший мальчишка подобрал мяч и умчался прочь.

— Ладно, — процедил Касиваги. — Раз ты со мной так, то предупреждаю: через месяц я еду домой, и перед этим я вытрясу из тебя свои деньги. Так и знай.

В июне занятия по основным предметам закончились, и студенты стали потихоньку собираться домой, на каникулы. Десятое июня — этот день я не забуду никогда.

С самого утра накрапывал дождь, а вечером начался настоящий ливень. Поужинав, я сидел у себя в келье и читал. Часов в восемь кто-то прошел по коридору от Зала Гостей к Большой библиотеке. Это был один из тех редких вечеров, которые настоятель проводил в обители. Похоже, гость направлялся к нему. Но звук шагов показался мне каким-то странным — словно дождевые капли барабанили по дощатой двери. Ровно и чинно семенил впереди послушник, а за ним медленно и тяжело шествовал гость — пол громко скрипел под его шагами.

Темные анфилады комнат Рокуондзи были заполнены шумом дождя. Ливень словно ворвался в окутанные мраком бесчисленные залы и коридоры. И на кухне, и кельях, и в Зале Гостей все звуки утонули в рокоте дождя. Я представил, как небесный поток заливает Золотой Храм. Немного приоткрыв седзи, я выглянул наружу. Внутренний дворик был покрыт водой, в огромной луже блестели черные спины камней.

В дверь моей кельи просунулась голова послушника — того, что поселился в храме не так давно.

— К Учителю пришел какой-то студент по имени Касиваги, — сообщил он. — Говорит, что твой друг.

Меня охватила тревога. Молодой очкастый послушник, в дневное время работавший учителем в начальной школе, повернулся, чтобы идти, но я удержал его. Мысль, что придется сидеть одному, мучаясь догадками о разговоре в Большой библиотеке, была мне невыносима.

Прошло минут пять. Потом послышался звон колокольчика из кабинета настоятеля. Резкий звук повелительно ворвался в шум дождя и тут же затих. Мы переглянулись.

— Это тебя, — сказал послушник.

Я медленно поднялся.

На столе настоятеля лежала моя расписка с красным оттиском пальца. Учитель показал на нее и спросил меня, стоявшего на коленях у порога кабинета:

— Это твой отпечаток?

— Да, — ответил я.

— Что же ты вытворяешь?! Если твои безобразия не прекратятся, я выгоню тебя из храма. Заруби себе на носу. Ты уже не первый раз… — Настоятель замолчал, видимо не желая продолжать этот разговор при Касиваги, и добавил: — Я заплачу твой долг. Можешь идти.

Тут я впервые взглянул на Касиваги. Он чинно сидел с самым невинным выражением лица. На меня он не смотрел. Каждый раз, когда Касиваги совершал очередную гнусность, его лицо светлело, словно приоткрывались самые сокровенные глубины его души. Один я знал за ним эту особенность.

Я вернулся к себе. Послушник уже ушел. Яростно грохотал ливень; я чувствовал себя совсем одиноким и — свободным.

«Я выгоню тебя из храма», — сказал настоятель. Впервые слышал я от него такие слова, такую недвусмысленную угрозу. И вдруг понял: решение о моем изгнании Учителем уже принято. Я должен спешить.

Если б не донос Касиваги, настоятель нипочем бы не проговорился, и я снова отложил бы исполнение своего замысла. Я испытал нечто вроде благодарности к бывшему приятелю — ведь это его поступок дал мне силы приступить к задуманному.

Ливень и не думал стихать. Несмотря на июнь, было зябко, и моя крошечная келья в тусклом свете лампочки имела вид заброшенный и бесприютный. Вот оно, мое жилище, из которого вскоре, вполне вероятно, я буду изгнан. Ни одного украшения, края выцветших соломенных матов пола почернели и растрепались. Заходя в темную комнату, я вечно задевал их ногами, но так и не удосужился заменить настил. Огонь пылавшей во мне жизни был бесконечно далек от каких-то там соломенных матов.

Тесная комнатка с наступлением лета пропитывалась кисловатым запахом моего пота. Мое тело, тело монаха, пахло точно так же, как тело обыкновенного юноши, — смешно, не правда ли? Его испарения впитывались в дощатые стены, черную древесину толстых столбов, стоявших по углам кельи. Звериный смрад молодого тела сочился из всех щелей старинного дерева, покрытого патиной веков. Все эти доски и колонны казались мне каким-то животным, неподвижным и пахучим.

По коридору загрохотали уже знакомые шаги. Я встал и вышел из кельи. Касиваги замер на месте, словно механическая игрушка, у которой кончился завод. Во дворе, за его спиной, высоко вздымала свой потемневший от влаги «нос» сосна «Парусник», на которую падал свет из окна настоятельского кабинета. Я улыбнулся Касиваги и с удовлетворением отметил, что на его лице впервые промелькнуло нечто, напоминающее страх.

— Ты ко мне не зайдешь? — спросил я его.

— Ты чего это? Никак, пугать меня вздумал? Странный ты тип.

В конце концов он согласился войти и боком, весь скрючившись, уселся на предложенный ему тощий дзабутон[40]. Не спеша обвел взглядом комнату. Гул дождя закрыл от нас весь внешний мир плотной завесой. Струи хлестали по настилу открытой веранды, временами капли звонко ударяли по бумажным седзи.

— Ты на меня зла не держи, — сказал Касиваги. — В конце концов сам виноват… Ну и будет об этом.

Он достал из кармана конверт со штемпелем храма Рокуондзи и вынул оттуда купюры, три новехоньких бумажки по тысяче иен каждая.

— Свеженькие совсем, — заметил я. — Наш настоятель чистюля, каждые три дня гоняет отца эконома в банк менять мелочь на банкноты.

— Гляди, всего три тысячи. Ну и скупердяй ваш преподобный. Говорит, товарищу под проценты в долг не дают. А сам прямо лопается от барышей.

Разочарование приятеля доставило мне немало радости. Я от души рассмеялся, и Касиваги присоединился к моему смеху. Однако мир между нами воцарился ненадолго. Касиваги оборвал свой смех и, глядя куда-то поверх меня, спросил, словно отрезал:

— Думаешь, я не вижу? По-моему, приятель, ты вынашиваешь кое-какие разрушительные планы, а?

Я с трудом выдержал его тяжелый взгляд, но почти сразу понял, что под «разрушительными планами» он имеет в виду нечто совсем иное, и успокоился. Ответил я, не заикаясь:

— Нет. Какие там еще планы.

— Да? Нет, ей-богу, чудной ты парень. Более странного экземпляра в жизни не встречал.

Эта реплика несомненно была вызвана дружелюбной улыбкой, не исчезавшей с моих губ. Я подумал, что Касиваги нипочем не догадаться о той благодарности, которую я к нему испытываю, и мои губы расползлись еще шире. Самым дружеским тоном я спросил:

— Что, домой едешь?

— Ага. Завтра. Проведу лето в Санномия. Ну и скучища там…

— Теперь не скоро в университете увидимся.

— Какая разница, все равно ты на занятия носа не кажешь. — Касиваги расстегнул пуговицы студенческого кителя и зашарил рукой во внутреннем кармане. — Вот, смотри, какой я тебе на прощанье подарочек принес. Ты ведь обожал своего дружка, верно?

Он бросил на стол несколько писем. Увидев на конвертах имя отправителя, я вздрогнул, а Касиваги небрежно обронил:

— Почитай, почитай. Память о Цурукава.

— Вы что, с ним были друзья?

— Вроде того. Я-то был ему другом. На свой манер. А вот он себя моим другом не считал. Тем не менее душу выворачивал наизнанку именно передо мной. Я думаю, он не обидится, что я даю тебе его письма, как-никак три года уже прошло. Да и потом, ты был с ним ближе всех, я давно собирался показать тебе его признания.

Все письма были написаны незадолго до гибели Цурукава, в мае сорок седьмого. Оказывается, в последние дни своей жизни мой друг писал из Токио Касиваги чуть ли не ежедневно. Надо же, а я не получал, от него ни строчки. Это несомненно была рука Цурукава — я узнал его детский квадратный почерк. Я испытал легкий укол ревности. Подумать только, Цурукава, такой ясный и прозрачный, оказывается, втайне от меня поддерживал тесную связь с тем самым Касиваги, о котором столь дурно отзывался, осуждая мою с ним дружбу.

Я стал читать тонкие, убористо исписанные листки почтовой бумаги, разложив письма по датам. Стиль был ужасен, мысль писавшего без конца перескакивала с одного на другое, и уследить за ней было непросто. Но от неуклюжих строк веяло таким страданием, что, читая последние письма, я физически ощущал всю глубину испытываемых Цурукава мук. Я не мог удержаться от слез, в то же время не переставая поражаться тривиальности этих терзаний. Всему причиной была самая обычная любовная история: неискушенный в житейских делах юноша влюбился в девушку, жениться на которой ему запрещали родители. Быть может, Цурукава преувеличивал свою трагедию, но одно место из последнего письма потрясло меня:

Письмо обрывалось на ноте отчаяния, и мне в Душу впервые закралось страшное подозрение.

— Неужели… — выдохнул я. Касиваги кивнул:

— Да. Он покончил с собой. Я просто уверен в этом. Историю про грузовик придумали родители, чтобы соблюсти приличия.

Страшно заикаясь — на сей раз от гнева, — я спросил:

— Ты ему ответил на последнее письмо?

— А как же. Но мой ответ опоздал.

— И что ты ему написал?

— «Не умирай». И больше ничего.

Я замолчал. Моя уверенность в том, что чувства не способны меня обмануть, оказывается, была ошибочной.

Касиваги нанес последний удар:

— Ну как? Твой взгляд на жизнь переменился? Все разрушительные планы долой?

Я понял, почему Касиваги именно сегодня, три года спустя, дал прочитать мне эти письма. Но, хоть потрясение и было велико, воспоминание о пятнах солнца и тени, рассеянных по белоснежной рубашке юноши, который лежал в густой летней траве, не стерлось из моей памяти. Образ друга через три года после его гибели коренным образом переменился, но, как это ни парадоксально, все те чувства, которые, как мне казалось, навек умерли вместе с Цурукава, теперь возродились и приобрели особую реальность. Я верю в воспоминания, но не в их смысл, а в глубинную их суть. Вера эта так велика, что, не будь ее, весь мир, кажется, раскололся бы на куски… Касиваги, снисходительно поглядывая на меня, любовался результатами хирургической операции, проведенной им в моей душе.

— Ну? Чувствуешь, как у тебя в сердце что-то дало трещину и рассыпалось? Мне невмоготу смотреть, как мой друг живет, неся в душе такой хрупкий и опасный груз. Я сделал доброе дело, избавил тебя от этой ноши.

— А что, если не избавил?

— Брось! Ты как ребенок, который проиграл, но не желает это признавать, — насмешливо улыбнулся Касиваги. — Я забыл объяснить тебе одну очень важную вещь. Мир может быть изменен только в нашем сознании, ничему другому эта задача не под силу. Лишь сознание преобразует мир, сохраняя его неизменным. Вселенная навсегда застыла в неподвижности, и одновременно в ней происходит вечная трансформация. Ну и что толку, спросишь ты. А я тебе отвечу: человеку для того и дано сознание, чтобы вынести все тяготы жизни. Зверю подобное оружие ни к чему, он не считает жизнь источником тягот. Это прерогатива человека, она и вооружила его сознанием. Только бремя от этого не стало легче. Вот и вся премудрость.

— И нет способов облегчить бремя жизни?

— Нет. Если не считать смерть и безумие.

— Ерунда, — воскликнул я, рискуя себя выдать, — вовсе не сознание преобразует мир! Мир преобразуют деяния! Деяния — и больше ничего!

Касиваги встретил мою взволнованную реплику своей обычной холодной, словно наклеенной, улыбкой.

— Так-так. Вот мы уже и до деяния дошли. Но тебе не кажется, что красота, которой ты придаешь столько значения, только и жаждет сна и забвения под надежной защитой сознания? Красота — это тот самый котенок из коана. Помнишь котенка, прекраснее которого не было на свете? Монахи двух келий потому и перессорились, что каждому хотелось взять кошечку под опеку своего сознания, покормить ее и уложить бай-бай. А святой Нансэн был человек действия. Он рассек котенка пополам и швырнул наземь. Помнишь Дзесю, который положил себе на голову сандалию? Итак, что же он хотел этим сказать? Он-то знал, что красоте надлежит мирно почивать, убаюканной сознанием. Но штука в том, что не существует личного, индивидуального сознания. Это — море, поле, одним словом, общее условие существования человечества. Думаю, что именно это хотел сказать Дзесю. А ты у нас теперь выступаешь в роли Нансэна, так, что ли?.. Красота, с которой ты так носишься, — это химера, мираж, создаваемый той избыточной частью нашей души, которая отведена сознанию. Тем самым призрачным «способом облегчить бремя жизни», о котором ты говорил. Можно, пожалуй, сказать, что никакой красоты не существует. Сказать-то можно, но наше собственное сознание придает этой химере силу и реальность. Красота не дает сознанию утешения. Она служит ему любовницей, женой, но только не утешительницей. Однако этот брачный союз приносит свое дитя. Плод брака эфемерен, словно мыльный пузырь, и так же бессмыслен. Его принято называть искусством.

— Красота… — начал я и зашелся в жестоком приступе заикания. Помню, в этот миг у меня в голове промелькнуло подозрение, вне всякого сомнения нелепое, что в моем заикании повинно преклонение перед Прекрасным. — Красота — теперь злейший мой враг!

— Враг?! — изумленно поднял брови Касиваги. Но удивление, промелькнувшее на его лице, тут же сменилось обычным выражением философского довольства. — Скажите, какие метаморфозы. Если ты так запел, придется мне подкрутить окуляры своего сознания.

Наш дружеский, как в старые времена, спор продолжался еще долго. Дождь лил и лил. Касиваги рассказывал мне о Санномия и морском порте в Кобэ, где я никогда не бывал. Он говорил об огромных судах, уходящих летом в океанское плавание, и еще о многом другом. Слушая его, я вспоминал Майдзуру. И впервые мы, двое нищих студентов, в чем-то сошлись: никакое сознание и никакое деяние, решили мы, не сравнится с наслаждением уплыть по волнам в неведомые дали.

Глава 9

Вероятно, не случайно всякий раз, когда я заслуживал суровой кары, настоятель вместо наказания меня чем-то поощрял. Через пять дней после того, как Касиваги приходил за своим долгом, Учитель вызвал меня и вручил деньги: плату за первый семестр — 3400 иен, 350 иен на трамвай и 550 иен на книги и канцелярские принадлежности. Деньги за первый семестр действительно полагалось вносить перед летними каникулами, но после истории с Касиваги я не думал, что настоятель сочтет нужным идти на этот расход, а если и уплатит, то не через меня, а почтовым переводом.

То, что доверие это показное, я понимал, наверное, даже лучше, чем сам настоятель. Было в этих безмолвных благодеяниях Учителя что-то схожее с его мягкой розовой плотью. Обильное, насквозь фальшивое мясо, доверяющее тому, что непременно предаст, и предающее то, что взывает о доверии; это мясо недоступно разложению, оно беззвучно разрастается все шире и шире, тепленькое и розоватое…

Точно так же, как при появлении в гостинице «Юра» полицейского я испугался, что мой замысел раскрыт, теперь я затрепетал от ужаса, вообразив, будто настоятель обо всем догадался и специально дает мне денег, чтобы лишить меня только-только обретенной решимости. Я чувствовал, что, пока у меня есть такая сумма, я не наберусь мужества сделать последний шаг. Деньги надо было как можно скорее растратить. А это не такая уж простая задача для человека, никогда не имевшего за душой ни гроша. Мне нужно было спустить деньги очень быстро и притом еще каким-нибудь особо предосудительным способом, чтобы Учитель зашелся от ярости и немедленно прогнал меня из обители.

В тот день я дежурил на кухне. Моя миски после «спасительного камня», я рассеянно посматривал на пустую столовую. Возле выхода высилась лоснящаяся от черной копоти колонна, на которой висел свиток с заклинанием:

Мне показалось, что в выцветшем листке бумаги томится бледный призрак плененного огня. Я увидел, как некогда веселое и могучее пламя побелело и сжалось, запертое древним заклинанием. Поверят ли мне, если я скажу, что в последнее время образ огня вызывал у меня самое настоящее плотское желание? Впрочем, что ж тут удивительного — все мои жизненные силы были обращены к пламени. Мое желание придавало огню сил, и, чувствуя, что я вижу его сквозь черную твердь колонны, он нежно поднимался мне навстречу. Как хрупки и беззащитны были его руки, ноги, грудь!

Вечером 18 июня я, спрятав деньги за пазуху, потихоньку выбрался из храма и направился в квартал Китасинти, более известный под названием Пятой улицы. Я слышал, что там берут недорого и охотно привечают послушников из окрестных храмов. От Рокуондзи до Пятой улицы было пешком минут тридцать-сорок.

Вечер выдался душный, луна неярко светила сквозь тонкую завесу облаков. На мне были штаны цвета хаки и свитер, на ногах — деревянные сандалии.

Пройдет всего несколько часов, и, одетый точно так же, я вернусь в обитель, но откуда эта уверенность, что под прежним обличьем будет скрываться новый человек?

Мне было необходимо сжечь Золотой Храм для того, чтобы я мог нормально жить, но мои действия напоминали приготовления к смерти. Я направился в бордель, словно обычный юнец, собирающийся покончить с собой, но прежде решивший непременно расстаться с невинностью. Ничего, мне можно было не беспокоиться, визит к проститутке — не более чем своего рода подпись на заранее заготовленном бланке; даже утратив невинность, я «новым человеком» не стану.

Все, теперь в решающий момент между мной и женщиной не возникнет Кинкакудзи, как это неоднократно случалось прежде. В сторону мечты, я больше не надеюсь за счет женщины вступить в контакт с жизнью. Цель моего существования твердо определена, и все предшествующие действия — лишь мрачная и жестокая формальность.

Так говорил я себе, и мне вспомнились слова Касиваги: «Шлюхи отдаются клиентам, не испытывая к ним любви. Им наплевать: будь ты старик, бродяга, раскрасавец или кривой — да хоть прокаженный, если это у тебя на роже не написано. Большинство мужчин такое равноправие устраивает в самый раз, и первую свою женщину они покупают за деньги. Только мне эта демократия не подходила. Чтобы меня принимали так же, как здорового и нормального, — да ни за что на свете, думал я, нипочем не унижусь до такого…»

Воспоминание неприятно кольнуло меня. Но все же я не калека, как Касиваги. Пусть я заикаюсь, но, в конце концов, мое уродство не выходит за рамки обычной непривлекательности. Тут же мной овладело новое идиотское опасение: а вдруг, глядя в мое некрасивое лицо, женщина инстинктивно различит на нем печать прирожденного преступника? Я даже остановился. Голова шла кругом от беспорядочных мыслей, и мне уже самому было непонятно: то ли я собираюсь лишиться невинности, чтобы недрогнувшей рукой спалить Золотой Храм, то ли я решился на поджог, желая расстаться с проклятой невинностью. Вдруг, безо всякой связи, в ушах у меня прозвучал красивый буддийский оборот «тэмпо-каннан» — «напасти, грозящие миру», и я продолжил свой путь, бессмысленно бормоча в такт шагам: «тэмпо-каннан, тэмпо-каннан»…

Вскоре яркие вывески баров и салонов патинко[41] остались позади, и я оказался на тихой, темной улочке. Через равные промежутки на домах горели белые бумажные фонари.

С той самой минуты, когда я выбрался за ворота храма, мне грезилось, что где-то на этой улице, прячась от всех, живет чудом спасшаяся Уико. Эта фантазия придавала мне мужества.

Решившись поджечь Золотой Храм, я словно вернулся в светлую и чистую пору детства. Так отчего бы, думал я, мне не повстречать вновь тех людей, которых я знал на заре жизни.

Казалось бы, только теперь начинал я жить, но, странное дело, с каждым днем меня все сильнее одолевало предчувствие несчастья, временами мерещилось, что завтра я умру, и я начинал молиться, умоляя смерть пощадить меня до той поры, пока я не сделаю свое дело. Я вовсе не был болен. Просто день ото дня ноша ответственности и разом смешавшихся параметров моего существования давили мне на плечи все сильнее.

Накануне, подметая двор, я занозил указательный палец — даже такая малость испугала меня не на шутку. Мне вспомнилось, как умер поэт, уколов палец о шип розы. Обычному человеку подобная смерть не грозит. Но я теперь стал личностью выдающейся и драгоценной, поэтому любая мелочь могла оказаться для меня роковой. К счастью, ранка не загноилась, и сегодня, даже нажимая на нее, я уже почти не чувствовал боли.

Разумеется, перед походом на Пятую улицу я принял все необходимые гигиенические предосторожности. Накануне я специально сходил в дальнюю аптеку, где никто меня не знал, и приобрел пачку неких резиновых изделий. Присыпанная каким-то порошком тонкая пленка имела цвет мрачный и болезненный. Вечером я решил опробовать свое приобретение. В моей келье, где на стене висел календарь Киотоского туристического агентства и нарисованная красным карандашом карикатура на Будду, где лежала раскрытая книга с дзэнскими сутрами, а на измочаленных татами валялись грязные носки, мне явился новый символ — гладкий и серый, он напоминал зловещее изваяние Будды, лишенное носа и глаз. Зрелище было отвратительным, я почему-то вспомнил древний изуверский обычай, дошедший до наших времен только в преданиях, который назывался «отсекновение беса»…

Итак, я свернул на тихую улочку, освещенную вереницей бумажных фонарей.

Здесь было больше сотни домов, построенных по единому образцу. Я слышал, что хозяин этого квартала иногда прячет беглецов, скрывающихся от правосудия. Говорили, у него есть специальный звонок, нажав на который, он извещает все заведения Пятой улицы о появлении полиции.

Дома были двухэтажные, возле каждой двери чернело зарешеченное оконце. Вытянулись ровной полосой старые черепичные крыши, влажно блестя в лунном свете. Вход в заведение прикрывала неизменная темно-синяя штора, на которой белой краской было написано название здешнего района «Нисидзин». В дверях сидели хозяйки в белых передниках и, высовываясь из-за шторы, вглядывались в прохожих.

Я не испытывал ни малейшего предвкушения удовольствия. Казалось, что я отринут законом, отбился от людей и бреду по пустыне, устало передвигая ноги. Желание сдавливало мне колени, я чувствовал его уродливый горб.

«Я должен, просто обязан истратить здесь все деньги, — твердил я себе. — Хотя бы плату за университет. Тогда у настоятеля появится отличный повод выгнать меня вон».

Я не отдавал себе отчета в том, что в моей логике есть странное противоречие: если я действительно так думал, это означало, что Учитель дорог моему сердцу.

Видимо, основной наплыв посетителей начинался позже — на улице было совсем пусто. Стук моих сандалий разносился на весь квартал. Монотонные, зазывные голоса хозяек словно повисали в душном и влажном воздухе июньской ночи. Я вспомнил, как вскоре после войны смотрел с вершины горы Фудосан на город, и подумал, что в том море огней таился и этот квартал.

Ноги вели меня к месту, где скрывалась Уико. Возле перекрестка я увидел вывеску с надписью «Водопад» и, не задумываясь, откинул синюю штору. Я оказался в небольшой комнате, пол которой был выложен плиткой. Сбоку со скучающим видом, словно дожидаясь поезда, сидели три женщины. У одной, одетой в кимоно, шея была обмотана бинтом. Остальные две были в европейском платье. Та, что с краю, спустив чулок, лениво почесывала лодыжку. Уико здесь не было. Это меня успокоило.

Женщина, чесавшая ногу, услышав мои шаги, подняла голову, будто собака, которую окликнул хозяин. У нее было круглое, немного припухшее лицо, наивно, как на детском рисунке, раскрашенное белым и красным. Она смотрела на меня как-то очень доброжелательно — другого слова я не подберу. Как будто мы на секунду встретились взглядами где-нибудь на людном перекрестке и сейчас навсегда разойдемся. Эти глаза отказывались видеть желание, приведшее меня сюда.

Раз Уико здесь не было, меня устраивала любая из женщин. Суеверное чувство говорило мне, что, если я стану выбирать или ждать чего-то необыкновенного, меня вновь ждет неудача. Проститутка лишена права выбирать себе клиента, так пусть и я буду в том же положении. Нельзя ни в коем случае допустить, чтобы в происходящем присутствовала хоть малая доля красоты — страшной силы, лишающей человека воли.

— Кто из девочек вам больше нравится? — спросила хозяйка.

Я ткнул пальцем в ту, что чесала ногу. Наверное, ее укусил комар, их тут было полно. Благодаря этому укусу между мной и женщиной возникла невидимая связь. Маленькая боль дала проститутке право стать в будущем важным свидетелем…

Она встала, подошла ко мне, растянула рот в улыбке и дотронулась до рукава моего свитера.

Поднимаясь по темной лестнице на второй этаж, я думал об Уико. Как же она может отсутствовать в такую минуту моей жизни? Раз Уико здесь нет сейчас, значит, я уже никогда и нигде не смогу ее найти. Она покинула этот мир — просто и обыденно, словно отправилась помыться в баню за углом.

Даже когда Уико была еще жива, мне казалось, что она свободно переходит из одного мира в другой и обратно. В ту трагическую ночь она то отвергала все окружающее, то вновь сливалась с ним воедино. Возможно, и смерть явилась для нее лишь временным превращением. Лужица крови на полу галереи храма Конго была, наверное, столь же эфемерна, как пятнышко пыльцы, остающееся после бабочки, которая заночевала на вашем подоконнике. Утром вы отворили окно — и бабочка упорхнула.

Посередине второго этажа находилась открытая терраса, окруженная старинной резной балюстрадой. Между перилами были протянуты веревки, на которых сушились красные нижние юбки, трусики, ночные рубашки. В темноте развешенное нижнее белье было похоже на человеческие силуэты.

Из какой-то комнаты доносился поющий женский голос. Он был ровен и мелодичен. Иногда, отчаянно фальшивя, песню подхватывал мужчина. Внезапно пение оборвалось, недолгое молчание — и взрыв пронзительного женского хохота.

— Ох уж эта Акико, — сказала хозяйке моя избранница.

— Вечно одна и та же история. — Хозяйка недовольно повернулась к заливистому смеху квадратной спиной.

Меня провели в крошечную убогую комнатку. В углу стояла тумбочка, на которой красовались две статуэтки: пузатый бог изобилия Хотэй и кошка, призывно манящая лапой. На стене висел календарь и длинный перечень правил. Свет давала тусклая лампочка. Через открытое окно с улицы были слышны шаги искателей ночных удовольствий. Хозяйка спросила, на ночь я или на время. Если на время, то это стоит четыреста иен. Я попросил принести сакэ и закуски.

Хозяйка ушла, но проститутка не сделала ни шага в мою сторону. Она подошла ко мне лишь после того, как принесли сакэ. Я увидел у нее на верхней губе красное пятнышко. Наверное, расчесала еще один укус, предположил я. А может быть, просто смазалась помада.

Не стоит удивляться, что в столь ответственный момент своей жизни я так дотошно разглядывал любую мелочь. Во всем, что меня окружало, я пытался усмотреть доказательство грядущих наслаждений. Я словно изучал гравюру — малейшие детали на ней были аккуратно пропечатаны, но все они находились на одинаковом от меня расстоянии, изображение оставалось плоским.

— По-моему, я тебя уже видела, — сказала женщина, сообщив, что ее зовут Марико.

— Нет, я раньше тут не был.

— Тебе видней. Вишь, как руки-то трясутся.

Я заметил, что мои пальцы, держащие чашку с сакэ, действительно дрожат.

Хозяйка, разливавшая сакэ, усмехнулась:

— Если он не врет, считай, Марико, тебе сегодня повезло.

— Это мы скоро увидим, — небрежно обронила Марико, но в ее тоне не было и тени чувственности. Ее душа, как мне казалось, держалась в стороне от тела, словно ребенок, тихо играющий сам по себе вдали от шумной детворы. Марико была одета в бледно-зеленую блузку и желтую юбку. Ногти сияли красным лаком, но только на больших пальцах — наверное, она взяла лак на пробу у кого-нибудь из подруг.

Наконец мы перешли из комнатки в спальню. Марико наступила одной ногой на постель, расстеленную поверх татами, и дернула за шнур торшера. Яркими красками вспыхнуло пестрое покрывало из набивного шелка. Спальня была обставлена куда лучше, чем «гостиная», в стене имелась даже токонома, где стояли дорогие французские куклы.

Я неуклюже разделся. Марико привычным жестом накинула на плечи розовый халатик и сняла под ним платье. У изголовья стоял кувшин с водой, и я жадно припал к нему. Услышав бульканье, Марико, не оборачиваясь, засмеялась:

— Ишь, водохлеб какой!

Когда мы уже лежали в постели лицом к лицу, она легонько тронула меня кончиком пальца за нос и, улыбаясь, спросила:

— Ты что, правда в первый раз?

Торшер едва освещал темную спальню, но это не мешало мне смотреть во все глаза. Для меня наблюдение — лучшее доказательство того, что я живу. Но сегодня я в первый раз видел так близко от себя глаза другого человека. Законы перспективы, управлявшие моим видением, нарушились. Посторонний человек безо всякой робости вторгался в мой мир, я чувствовал тепло чужого тела, вдыхал аромат дешевых духов; вскоре это нашествие поглотило меня всего, без остатка. Впервые прямо у меня на глазах мир другого человека сливался с моим.

Для этой женщины я был просто безымянным представителем породы мужчин. Я и помыслить не мог, что меня можно воспринимать таким образом. Сначала я снял одежду, но следом меня лишили и всех последующих, покровов — заикания, непривлекательности, бедности. Это, безусловно, было приятно, но я никак не мог поверить, что такие чудесные вещи происходят со мной. Физическое наслаждение существовало где-то вне меня. Потом оно оборвалось. Я тут же отодвинулся от женщины и лег подбородком на подушку. Обритая голова мерзла, и я слегка похлопал по ней ладонью. Вдруг нахлынуло чувство заброшенности, но плакать не хотелось.

Потом, когда мы отдыхали, лежа в постели, Марико рассказывала мне о себе. Кажется, она была родом из Нагоя. Я слушал вполуха, а сам думал о Золотом Храме. Но мои мысли о нем были сегодня рассеянными и абстрактными, они утратили страстность и глубину.

— Приходи еще, — сказала Марико. Я подумал, что она, наверное, на несколько лет меня старше. Ее потная грудь была перед самыми моими глазами. Настоящая плоть, и не собирающаяся оборачиваться Золотым Храмом. Я робко дотронулся до нее пальцами.

— Что, никогда раньше не видал?

Марико приподнялась и, опустив голову, слегка тронула одну из грудей, словно приласкала маленького зверька. Плоть нежно заколыхалась, и я вдруг почему-то вспомнил закат в Майдзурской бухте. Переменчивость уходящего за горизонт солнца и переменчивость колеблющейся плоти странным образом слились в моем восприятии. На душе у меня стало спокойно, когда я подумал, что, подобно заходящему солнцу, которое непременно скроется в пене вечерних облаков, эта грудь вскоре исчезнет с моих глаз, погребенная в темной могиле ночи.

На следующий день я снова пришел в «Водопад» к Марико. И дело было не только в том, что денег оставалось еще предостаточно. Первый опыт физической любви оказался настолько убогим по сравнению с рисовавшимися мне райскими картинами, что я просто обязан был попробовать еще раз, чтобы хоть немного приблизиться к образу, который существовал в моем воображении. Такова уж моя натура: все действия, совершаемые мной в реальной жизни, становятся лишь верным, но жалким подобием фантазий. Впрочем, фантазии — не то слово, я имею в виду внутреннюю память, питаемую источниками моей души. Меня всегда преследовало чувство, что любые события, происходящие со мной, уже случались прежде, причем были куда ярче и значительней. То же самое я ощущал и сейчас: мне казалось, что где-то когда-то — только теперь уже не вспомнить где и когда (может быть, с Уико?) — я испытал несравненно более жгучее чувственное наслаждение. Оно стало первоисточником всех моих удовольствий, и с тех пор реальные радости плоти — лишь жалкие брызги былого блаженства.

Ощущение было такое, будто некогда мне выпало счастье увидеть божественный, ни с чем не сравнимый заход солнца. Разве я виноват, что с тех пор любой закат кажется мне блеклым?

Вчерашняя женщина обращалась со мной, словно я был обычным человеком из толпы. Поэтому сегодня я прихватил с собой одну книжку, купленную за несколько дней до того у букиниста. Называлась она «Преступление и наказание», ее написал итальянский криминалист восемнадцатого века Беккариа. Я прочитал несколько страниц и бросил — обычная для восемнадцатого века смесь просветительских идей и рационализма. Но на проститутку интригующий заголовок мог произвести впечатление.

Марико встретила меня той же улыбкой, что и вчера. Казалось, событий минувшей ночи и не бьшо. Опять она смотрела на меня приветливо, но безразлично, словно на случайное лицо в толпе на перекрестке. Впрочем, ее тело и было чем-то вроде перекрестка.

Мы сидели втроем — я, Марико и хозяйка — и пили сакэ. Сегодня я чувствовал себя уже не так скованно.

— Правильно чашку держите, — одобрительно сказала мне хозяйка, — задней стороной к себе. Молодой, а обхождение знаете.

— А настоятель не заругается, что ты каждый день повадился сюда ходить? — спросила вдруг Марико и, поглядев на мое изумленное лицо, рассмеялась: — Тоже мне загадка. Сейчас все парни с чубами ходят, а раз стриженный под ноль — ясно, что монах. У нас тут много вашего брата перебывало, кое-кто теперь в большие бонзы вышел… Послушай, хочешь, я тебе спою?

И Марико вдруг затянула популярную песенку про девушку из порта.

Во второй раз, в обстановке, ставшей уже привычной, все произошло легко и просто. Я даже испытал определенное удовольствие, но оно было далеко от воображавшегося мне райского наслаждения. Скорее, я чувствовал самоуничижительное удовлетворение при мысли о том, что предаюсь низменным страстям.

Затем Марико с видом старшей сестры прочла мне целую лекцию, чем окончательно погубила все жалкие зачатки удовольствия.

— Ты не больно-то шляйся по таким местам, — поучала меня Марико. — Не доведет тебя эта жизнь до добра. Я же вижу, ты парень хороший, серьезный. Вот и занимайся своим делом. Конечно, я рада, что ты ко мне ходишь, но… Ну, в общем, ты понимаешь, что я хочу сказать. Ты мне вроде как младший братишка.

Наверное, Марико почерпнула эту речь из какого-нибудь бульварного романа. Произносилась она, конечно, не всерьез, а с намерением произвести на меня впечатление. Марико, несомненно, надеялась, что я расчувствуюсь, оценив ее благородство. А уж если бы я разрыдался, она вообще была бы на седьмом небе от счастья.

Но я не доставил ей этого удовольствия, а просто взял и, ни слова не говоря, сунул ей под нос «Преступление и наказание».

Марико старательно полистала книжонку, но, быстро утратив интерес, швырнула ее на подушку и тут же о ней забыла.

Мне хотелось, чтобы Марико каким-то образом ощутила предчувствие грядущих роковых событий, услышала голос судьбы, сведшей ее со мной. Она должна была хоть как-то почувствовать свою причастность к надвигающемуся крушению Вселенной. В конце концов, это не может быть ей безразлично, подумал я. И, не в силах справиться с собой, сказал то, о чем должен был молчать:

— Через месяц… Да, не позже… Через месяц мое имя будет во всех газетах. Тогда ты вспомнишь обо мне.

Когда я замолчал, меня всего трясло от возбуждения. Но она встретила мое признание взрывом хохота. Грудь ее заколыхалась; пытаясь сдержать смех, Марико закусила рукав халата, но, взглянув на меня, снова прыснула и уже не могла остановиться. Думаю, она сама не смогла бы объяснить, что ее до такой степени развеселило. Наконец Марико успокоилась.

— Что смешного я сказал? — задал я дурацкий вопрос.

— Ой, ну ты трепач. Ну, врать здоров!

— Я не вру!

— Ладно, брось. Ох, насмешил! Чуть не лопнула. Ой, трепач! А с виду серьезный, нипочем не догадаешься! — снова залилась Марико. Может быть, причина ее смеха была совсем проста — ее рассмешило то, как я заикаюсь от волнения? Так или иначе, она не поверила ни единому моему слову.

Не поверила. Наверное, если бы у нее перед самым носом разверзлась земля, она бы тоже не поверила. Кто знает, может быть, эта женщина уцелеет, даже когда рухнет весь мир. Марико верила лишь в те вещи, которые укладывались в ее сознании. А мир, по ее разумению, рухнуть никак не мог, ей подобное и в голову не приходило. Этим Марико напоминала Касиваги. Она и была женской разновидностью Касиваги, только без склонности к умничанью.

Говорить нам больше было не о чем. Марико сидела, выставив голые груди, и тихонько напевала. Ее мурлыканье сливалось с жужжанием мух. Одна назойливая муха все кружила у нее над головой, а потом села ей на грудь — Марико только пробормотала: «Фу, как щекотно», но сгонять муху не стала. Та словно прилипла к коже. К моему удивлению, это прикосновение не внушало Марико ни малейшего отвращения.

По крыше застучал дождь. Казалось, что туча повисла только над нашими головами. Шум капель был лишен объемности, дождь словно специально забрел на эту улицу и решил на ней задержаться. Так же как и я, звук дождя был отрезан от беспредельности ночи, он вжался в тесный кусочек пространства, вырезанный из темноты серым светом торшера.

Муха — спутница гниения, думал я. Значит ли это, что в Марико происходит процесс гниения? Может быть, и ее недоверчивость — признак этого недуга? Категоричный, абсолютный мир, в котором живет Марико, и визит мухи — я не мог понять, в чем связь между двумя этими явлениями.

Вдруг до меня дошло, что Марико уснула. Спящая женщина была похожа на труп, а на ее круглой груди, освещенной торшером, неподвижно застыла муха, будто тоже внезапно погрузилась в спячку.

Больше в «Водопад» я не ходил. Моя цель была достигнута. Теперь оставалось только дать настоятелю понять, что я истратил плату за обучение, и понести долгожданную кару.

Однако я ни единым словом не намекал Учителю, что деньги растрачены. Я считал, что признаваться ни к чему — настоятель и так должен был обо всем догадаться.

Сам не пойму, почему я все продолжал верить в могущество Учителя и надеялся почерпнуть в нем силы. Отчего необходимо было увязывать последний шаг с изгнанием из обители? Я ведь уже говорил, что давным-давно понял, насколько беспомощен наш преподобный.

Через несколько дней после второго похода в публичный дом я вновь убедился, что правильно оценивал святого отца.

В то утро, еще до открытия храмовых ворот, настоятель отправился на прогулку в сторону Кинкакудзи, что само по себе уже было редкостью. Мы, послушники, подметали двор. Учитель похвалил нас за усердие и, шелестя своей свежей белой рясой, стал подниматься по каменным ступенькам лестницы, ведшей к храму Юкатэй. Я поначалу подумал, что он направляется в чайный павильон отдохнуть и очистить душу.

Раннее солнце еще было окрашено в резкие цвета рассвета. Плывшие в голубом небе облака отливали пурпуром, словно покраснев от стыда.

Закончив подметать двор, монахи ушли в главное здание, один я отправился в обход Большой библиотеки — надо было привести в порядок дорожку к храму Юкатэй.

С метлой в руке я поднялся по каменной лестнице наверх. Деревья не успели обсохнуть после прошедшего накануне дождя. На кусты выпала обильная роса, ее капли вспыхивали на солнце алым, и казалось, что ветки, несмотря на раннее лето, уже усыпаны ягодами. Розовой сеткой пламенела потяжелевшая от влаги паутина.

С волнением смотрел я вокруг — все земное приобрело цвета неба. И капли, лежавшие на листьях, тоже упали с небес. Листва вся сочилась влагой, словно насквозь пропитанная сошедшей сверху благодатью. Пахло свежестью и гнилью — земля принимала и расцвет и гниение.

Как известно, к храму Юкатэй примыкает Башня Северной Звезды. Но это не то знаменитое сооружение, что некогда было построено здесь по приказу сегуна Ёсимицу. В прошлом веке башню перестроили, придав ей округлые очертания чайного павильона. В храме Учителя не оказалось. Значит, он в башне.

Мне не хотелось встречаться с настоятелем один на один, поэтому я крался по дорожке пригнувшись — живая изгородь должна была заслонить меня от глаз преподобного.

Дверь в Башню Северной Звезды была открыта. В токонома висел на своем обычном месте свиток работы художника школы Маруяма. Под картиной стоял резной ковчежец сандалового дерева, почерневший за века, что миновали с тех пор, как его вывезли из Индии. Разглядел я и полки тутового дерева в стиле Рикю, и расписные ширмы. Однако Учителя что-то не было видно. Я непроизвольно приподнялся, пытаясь получше рассмотреть помещение.

В самом темном углу, возле колонны, я увидел что-то белое, похожее на большой сверток. Приглядевшись, я вдруг понял, что это настоятель. Коленопреклоненный, он скрючился на полу, опустив голову и прикрывая лицо рукавами белой рясы.

Тело Учителя застыло в неподвижности. Я смотрел на эту окаменевшую фигуру, целый вихрь чувств поднялся в моей душе. Сначала я решил, что настоятелю вдруг стало плохо, что его скрутил приступ какой-то болезни. Первым побуждением было поспешить ему на помощь. Однако я не тронулся с места. Ни малейшей любви к Учителю я не испытывал; может быть, уже завтра запылает подожженный мной Храм, так зачем же я буду проявлять лицемерное участие, рискуя к тому же заслужить благодарность преподобного, которая может ослабить мою решимость?

Но вскоре я понял, что Учитель не болен. Он напоминал спящее животное, настолько низменна, настолько лишена достоинства и гордости была его поза. Присмотревшись получше, я заметил, что белые рукава слегка подрагивают, казалось, невидимая тяжесть придавила Учителя к полу.

Что же на него давит, подумал я. Страдание? Или ощущение собственного бессилия?

Мой слух различил притушенное бормотание, будто настоятель еле слышно читал сутры, но слов разобрать я не мог. Оказывается, душа Учителя жила своей собственной темной жизнью, о которой я не имел ни малейшего представления. По сравнению с этой мрачной бездной все мои мелкие злодейства и пороки были настолько ничтожны, что я почувствовал себя уязвленным.

И вдруг я понял. Настоятель лежал на полу в позе, получившей название «ожидание во дворе». Так, преклонив голову на свой дорожный мешок, должен ожидать ночи бродячий монах, которому запретили войти в храм. Велико же, значит, смирение Учителя, если он, обладатель столь высокого сана, подвергал себя унизительному обряду, предназначенному для монахов низшего ранга. Я не мог понять, чем вызвано такое невероятное самоуничижение. Неужели смирение Учителя, покорно и приниженно мирящегося с чуждыми его естеству пороками и сквернами мира, сродни смирению травы, листьев и паутины, послушно погружающихся в цвета рассветного неба?

«Это же делается для меня!» — внезапно догадался я. Да-да, именно! Он знал, что я должен подметать здесь дорожку, и специально разыграл этот спектакль! Сознавая собственное бессилие, Учитель изобрел невиданный, смехотворный способ, не произнеся ни единого слова, разбить мне сердце, вызвать во мне сострадание, заставить меня смиренно склонить колени!

Глядя на униженно ожидающего Досэна, я едва не поддался чувству. Не стану скрывать, я был близок к тому, чтобы полюбить Учителя, хоть и отрицал изо всех сил саму возможность подобной любви. Но мысль о том, что я присутствую на спектакле, специально разыгранном в мою честь, поставила все на свои места. Сердце мое стало еще тверже, чем прежде.

Именно в этот миг я решил, что мне нет нужды ждать изгнания из храма. Отныне я и Учитель были обитателями двух обособленных миров и никак повлиять друг на друга не могли. Ничто теперь не стояло у меня на пути. Не к чему было дожидаться сигнала извне, я имел право определить час свершения сам.

Яркие краски восхода поблекли, небо заволокло тучами, и свежий солнечный свет больше не озарял влажную зелень листвы. Учитель не менял своей нелепой позы. Я отвернулся и быстро зашагал прочь.

25 июня началась война в Корее. Мое предчувствие надвигающегося конца света оказалось верным. Надо было спешить.

Глава 10

Вообще-то первый шаг на пути к достижению цели я уже сделал. На следующий же день после визита на Пятую улицу я выдернул из заколоченной северной двери Золотого Храма два гвоздя.

В первом ярусе Кинкакудзи, Гроте Прибоя, имелось Два входа — восточный и западный. Обе эти двери были двустворчатыми. По вечерам старик экскурсовод запирал западную изнутри на задвижку, а восточную снаружи на замок. Однако мне было известно, что в Храм можно проникнуть и без ключа. С северной стороны, сразу за макетом Храма, находилась еще одна дверь, которой уже много лет никто не пользовался. Она вся рассохлась, и вытащить те шесть или семь гвоздей, которыми она была приколочена к косяку, ничего не стоило. Гвозди так расшатались, что легко вынимались голыми пальцами, — вот я и вытащил два на пробу. Свою добычу я завернул в бумажку и спрятал поглубже в ящик стола. Прошло несколько дней. Никто не обратил внимания на исчезновение из заколоченной двери пары гвоздей. Вечером двадцать восьмого я незаметно вставил их на место.

В тот день, когда я увидел коленопреклоненного Учителя и решил всецело положиться только на свои собственные силы, я отправился в аптеку, что находилась неподалеку от полицейского участка Нисидзин, и купил мышьяку. Сначала аптекарь подал мне маленький пузырек таблеток на тридцать, но я попросил побольше и за сто иен купил бутылочку со ста таблетками. В соседней скобяной лавке я приобрел за девяносто иен складной нож в футляре.

Я немного походил перед ярко освещенными окнами полицейского участка. В дверь торопливо вошел инспектор, на нем была рубашка с открытым воротом, в руке — портфель. Никто не обращал на меня внимания. Никто не обращал на меня внимания все двадцать лет моей жизни, так что ничего странного в этом не было. Моя персона еще не представляла никакой важности. Я был одним из миллионов и десятков миллионов людей, которые тихо существуют себе в нашей Японии, ни у кого не вызывая ни малейшего интереса. Обществу нет дела до того, жив такой человек или умер, но в самом факте его существования есть что-то успокаивающее. Вот и инспектор был настолько спокоен на мой счет, что прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону. Красный свет фонаря освещал надпись «Полицейский участок Нисидзин». Один из иероглифов выпал, и вместо него зияло пустое место…

На обратном пути в храм я думал о своих покупках, они будоражили мне душу.

Хотя нож и яд я купил на случай, если надо будет себя убить, настроение было приподнятое, словно я только что женился и теперь обзаводился домашним скарбом для новой, семейной жизни. Вернувшись в келью, я все не мог насмотреться на свои сокровища. Я вынул нож из футляра и лизнул лезвие. Оно затуманилось, а язык ощутил холод металла и странный, слегка сладковатый привкус. Сладость шла откуда-то из сердцевины тонкой полоски стали, из самой ее сути. Отчетливость формы, синий блеск металла, похожий на гладь моря… Еще долго ощущал я на кончике языка чистую сладость стали. Постепенно ощущение ослабло. Я с вожделением стал думать о том дне, когда все мое тело допьяна изопьет этой манящей сладости. Небо смерти представлялось мне таким же ясным, как и небо жизни. Мрачные мысли унеслись куда-то прочь. В мире не было места страданию.

Вскоре после войны в Золотом Храме установили новейшую пожарную сигнализацию. Стоило воздуху нагреться до определенной температуры, и в канцелярии храма Рокуондзи тут же срабатывал аварийный сигнал. Вечером 29 июня экскурсовод сообщил, что сигнализация не работает. Я случайно зашел на кухню и услышал, как старик рассказывает о поломке отцу эконому. Я решил, что это знак, ниспосланный мне небом.

На следующее утро отец эконом позвонил на завод-изготовитель и попросил отремонтировать систему. Простодушный экскурсовод сам мне об этом рассказал. Я прикусил губу. Оказывается, минувшей ночью мне был дан редчайший шанс, а я его упустил!

Вечером пришел рабочий. Все обитатели храма окружили его и с любопытством наблюдали, как он возится с сигнализацией. Однако ремонт затянулся. Рабочий не столько чинил, сколько качал головой и цокал языком, и постепенно зрители стали расходиться. Ушел и я. Теперь мне оставалось только ждать пробного аварийного звонка, который разнесется по всей территории храма, извещая о завершении ремонта и крушении всех моих надежд… Я ждал. Храм окутали мягкие сумерки, рабочий зажег фонарь. Сигнала все не было. Наконец ремонтник прекратил работу и ушел, сказав, что закончит завтра.

Однако назавтра, первого июля, он так и не появился. Особого беспокойства в храме это не вызвало — куда, в конце концов, было торопиться?

Вечером тридцатого я снова отправился в магазин и купил сладких булочек и вафель с мармеладной начинкой. Я и прежде частенько сюда наведывался, чтобы купить на свои скудные карманные деньги немного хлеба, — слишком велики были интервалы между монастырскими трапезами. Но сегодня меня пригнал сюда не голод. Не собирался я и начинять сладости мышьяком. Просто снедавшее меня беспокойство требовало какого-то действия.

Я возвращался с бумажным пакетом в руке и думал о том, как странно все устроено — что может быть общего между этими жалкими булками и тем поступком, на который толкает меня мое бесконечное одиночество… Временами сквозь низкие облака проглядывало солнце, и старую улицу словно обволакивало жарким туманом. По спине потаенной холодной струйкой стекал пот. Страшная вялость охватила меня.

Булка и я. Какая между нами связь? Каких бы высот ни достигал мой дух, готовясь к Деянию, вечно заброшенный и одинокий желудок все равно потребует своего. Собственные внутренности казались мне облезлым, прожорливым псом, не желающим слушаться хозяина. О, как отчетливо я сознавал: душа может сколько угодно стремиться к возвышенному, но эти тупые и скучные органы, которыми набито мое тело, будут стоять на своем и мечтать о пошлом и обыденном.

О чем мечтает мой желудок, я знал. О сладкой булочке и вафле. Душа могла грезить о неземной красоте алмазов, но брюхо упрямо требовало теста… Представляю, как обрадуются этим треклятым булкам люди, которые будут ломать головы, тщетно пытаясь уразуметь мои мотивы. «Смотрите-ка, он хотел есть! — воскликнут они облегченно. — Хоть что-то в нем было человеческое!»

И вот день настал. Первое июля 1950 года. Как я уже сказал, рабочий не явился, и было ясно, что сегодня сигнализацию не отремонтируют. К шести часам вечера последние сомнения исчезли: экскурсовод позвонил на завод еще раз, и ему ответили, что сегодня, к сожалению, у них слишком много вызовов, но завтра ремонт непременно будет закончен.

В этот день Кинкакудзи посетило около ста человек, но к шести часам территория храма опустела — до закрытий оставалось всего полчаса. Поговорив по телефону, старый экскурсовод стоял возле кухни и рассеянно смотрел на огород; его работа была закончена.

Моросил мелкий дождь. Он с самого утра то начинал накрапывать, то переставал. Дул легкий ветерок, и было не так душно, как обычно по вечерам. На огороде мокли грядки с тыквами, влажно чернела земля на участке, где в прошлом месяце посадили бобы.

У старика экскурсовода была привычка, когда он о чем-нибудь задумывался, двигать подбородком. При этом его плохо подогнанные вставные челюсти пощелкивали. Каждый день он повторял посетителям одно и то же, но из-за этих разболтанных челюстей понимать его шамканье становилось все труднее. Сколько раз ему говорили, чтобы он сходил к протезисту, но старик ни в какую. Он стоял, смотрел пустым взглядом на грядки и бормотал что-то себе под нос. Пошевелит губами, щелкнет челюстью, потом опять невнятно зашамкает. Наверное, ворчит из-за ремонта, подумал я.

Я прислушивался к этому бормотанию, и мне казалось, будто экскурсовод сетует на то, что теперь ничего уже не починить и не исправить — ни его вставных зубов, ни поврежденной сигнализации.

Вечером настоятеля посетил гость, что случалось не часто. Это был преподобный Дзэнкай Куваи, настоятель храма Рюходзи в префектуре Фукуи — когда-то они с Досэном вместе учились в духовной академии. С ними учился и мой отец.

Как только преподобный Дзэнкай прибыл в Рокуондзи, тут же позвонили Учителю, которого, конечно же, в храме не было. Он ответил, что вернется через час. Гость намеревался провести у нас денек-другой.

Я помнил, с каким удовольствием отец всегда рассказывал о Дзэнкае, к которому относился с уважением и любовью. И по облику, и по характеру отец Куваи являл собой классический образец дзэн-буддистского монаха, мужественного и сурового. Ростом он был почти шесть сяку, лицо загорелое, брови густые. Его зычный голос рокотал, словно раскаты грома.

Один из послушников зашел в мою келью и передал, что отец Дзэнкай желает со мной побеседовать, пока не вернулся Учитель. Я заколебался, опасаясь, не разгадают ли мой замысел ясные и проницательные глаза святого отца.

Преподобный Дзэнкай сидел в Зале Гостей и попивал принесенное экономом сакэ, закусывая чем-то постным. Прислуживал ему один из монахов, но теперь он удалился, и подливать сакэ гостю стал я. За моей спиной была тьма и бесшумно моросящий дождь, так что картина перед отцом Дзэнкаем открывалась не из веселых: мое угрюмое лицо, а за ним — унылый, мокрый двор.

Но святой отец был не из тех, кого смущают подобные пустяки. Он видел меня впервые, но говорил просто и спокойно. Как ты похож на отца. Гляди-ка, ты совсем уже взрослый. Какое несчастье, что твой отец умер так рано.

В Дзэнкае была естественность, которой не хватало Учителю, и сила, которой не обладал мой отец. Почерневшая от солнца кожа, широкий нос, мохнатые сдвинутые брови делали Дзэнкая похожим на грозную маску Обэсими из театра Но. Это лицо никак нельзя было назвать красивым — слишком уж чувствовалась в нем внутренняя сила, она так и вылезала наружу, нарушая гармонию черт. Острые скулы напоминали скалистые вершины, из тех, что изображают художники Южной школы.

Но, несмотря на грозный облик и грохочущий бас, в Дзэнкае угадывалась подлинная, неподдельная доброта. Доброта его не имела ничего общего с тем, что люди обычно вкладывают в это понятие, а была сродни гостеприимной щедрости ветвей какого-нибудь раскидистого лесного дерева, готового принять под свою сень усталого путника. Грубая, бесхитростная доброта. Беседуя с преподобным Дзэнкаем, я все время был настороже — боялся, что моя решимость не выдержит соприкосновения с этой всеобъемлющей силой. У меня на минуту даже закралось подозрение, не нарочно ли Учитель вызвал в храм преподобного Дзэнкая, но я тут же отмел эту нелепую мысль — станет святой отец тащиться аж из Фукуи в Киото из-за какого-то монашка. Нет, настоятель храма Рюходзи был здесь случайным гостем, он станет всего лишь свидетелем невиданной доселе катастрофы.

Белый фарфоровый кувшинчик, вмещавший почти два го[42] сакэ, опустел, и я, поклонившись настоятелю, отправился на кухню принести еще. Когда я нес обратно кувшин, наполненный горячим сакэ, странное побуждение овладело мной. Я никогда и ни с кем не стремился достичь взаимопонимания, но тут вдруг страстно захотелось, чтобы отец Дзэнкай — да, да, именно он! — меня понял. Наливая гостю сакэ, я взглянул на него, и по лихорадочному блеску моих глаз он сразу заметил произошедшую во мне перемену.

— Что вы обо мне думаете, святой отец? — спросил я.

— Что думаю? По-моему, парень ты серьезный и прилежный. Погулять, наверное, тоже не дурак. Денег, правда, у всех сейчас маловато, не то что раньше. Эх, помню, и куролесили же мы в твои годы с Досэном и твоим покойным отцом!

— Значит, по-вашему, я самый обыкновенный?

— Нет ничего плохого в том, чтобы выглядеть обыкновенным. Ты и будь обыкновенным, глядишь, и люди станут к тебе лучше относиться.

Отец Дзэнкай был лишен тщеславия. Священников высокого ранга вечно просят высказать суждение о чем-нибудь — от произведений искусства до человеческих характеров. Обычно они отвечают уклончиво и иносказательно, боясь ошибиться и выставить себя на посмешище. За словом в карман они, конечно, не лезут, у них всегда наготове какой-нибудь дзэнский афоризм, но понять его можно и так, и этак. Преподобный Дзэнкай был из другого теста. Он говорил то, что видел и чувствовал, — это я сразу понял. Он не пытался обнаружить в предметах какой-либо тайный смысл помимо того, который сразу открывался его сильному и ясному взгляду. Был смысл — хорошо, нет — и ладно. И вот что больше всего покорило меня в преподобном Дзэнкае: глядя на что-нибудь или на кого-нибудь (в данном случае на меня), он не стремился увидеть нечто, доступное одному ему, а смотрел как бы глазами всех людей сразу. В примитивном мире объективно существующих предметов святой отец и не пытался обнаружить глубокий смысл. Я понял то, к чему призывал меня настоятель Рюходзи, и на душе вдруг стало очень спокойно. До тех пор, пока я остаюсь обыкновенным в глазах других, я и на самом деле обыкновенен, и какой бы странный поступок я ни совершил, моя заурядность останется при мне, словно просеянный сквозь веялку рис.

Мне казалось, что я небольшое скромное деревце, растущее возле преподобного Дзэнкая.

— Скажите, святой отец, значит, нужно совершать только те поступки, которых ожидают от тебя окружающие?

— Вряд ли это у тебя получится. Но если ты и выкинешь что-нибудь неожиданное, люди лишь слегка изменят свое мнение о тебе, и вскоре ты снова станешь для них привычным. Человек забывчив.

— Но кто долговечнее — я, каким меня видят люди, или тот я, каким я сам представляюсь себе?

— Недолговечны и тот и другой. Сколько ни пытайся продлить их век, рано или поздно всему наступает конец. Когда мчится поезд, пассажиры неподвижны. Когда поезд останавливается, пассажиры приходят в движение. Все имеет конец — и движение, и неподвижность. Последняя из всех неподвижностей — смерть, но кто знает, нет ли и у нее своего конца?

— Загляните в мою душу, — попросил я. ~ Я не таков, каким вам кажусь. Прочтите истинную мою суть.

Святой отец отхлебнул из чарки и внимательно посмотрел на меня. Огромное и темное молчание, похожее на мокрую от дождя черную крышу храма Рокуондзи, навалилось на меня. Я затрепетал. Отец Дзэнкай вдруг рассмеялся — неожиданно весело и звонко:

— К чему мне заглядывать в твою душу? Все написано у тебя на лице.

Я почувствовал, что понят, понят до самых глубин моего существа. Впервые я ощутил себя чистым и опустошенным. И в эту вновь образовавшуюся пустоту неудержимым потоком хлынуло мужество, необходимое для совершения Деяния.

В девять часов вернулся наш настоятель. Как обычно, в сопровождении трех монахов он обошел территорию храма. Все было в порядке. Учитель присоединился к своему другу; в половине первого ночи монахи проводили гостя в опочивальню. Затем Учитель принял ванну, называемую в обители «погружением в воды». Наконец, к часу ночи, когда отстучал своей колотушкой ночной сторож, в храме воцарилась тишина. За окном по-прежнему беззвучно накрапывал дождь.

Я сидел на разобранной постели и ждал, когда жизнь в храме утихнет. Ночь становилась все плотнее и тяжелее, казалось, это древняя тьма давит на стены моей кельи.

Я попробовал сказать что-нибудь вслух. Как обычно, слово никак не хотело срываться с моих губ — словно в темноте роешься в мешке, набитом вещами, и все не можешь достать единственно нужную. Тяжесть и густой мрак моего внутреннего мира были под стать окружавшей меня ночи, и слово шло откуда-то из черных глубин со скрежетом и натугой, как полная бадья из колодца.

«Уже скоро, — подумал я. — Еще немного терпения. Ржавый ключ превосходно откроет дверь, отделяющую мой внутренний мир от внешнего. И тогда откроется простор, вольный ветер загуляет туда и обратно. Тяжелая бадья, слегка покачиваясь, поднимется из черной дыры колодца, и моему взору откроется бескрайняя ширь, рухнут стены потаенной кельи… Еще чуть-чуть, и весь этот мир будет в моих руках…»

Целый час просидел я в полной темноте, чувствуя себя счастливым. Мне казалось, что с самого рождения не испытывал я такого блаженства.

Внезапно я поднялся на ноги. Прокрался к задней двери Большой библиотеки, надел, стараясь не шуметь, соломенные сандалии и пошел через дождь по направлению к мастерской. Там не было ни бревен, ни досок, только пахло мокрыми опилками. Здесь хранились связки соломы. Обычно отец эконом закупал сразу по сорок штук, но сейчас я обнаружил в сарае всего три.

Забрав их с собой, я вернулся к главному зданию. На кухне было тихо. Но когда я проходил под окнами покоев отца эконома, в уборной вдруг зажегся свет. Я пригнулся.

Из-за дощатой стены раздалось покашливание. Да, это был эконом. Потом донесся шум льющейся струйки, он очень долго не кончался.

Боясь, что солома отсыреет под дождем, я прикрывал ее телом. Заросли папоротника, в которых я прятался, колыхались под дуновением ветра. В сыром воздухе запах уборной чувствовался отчетливей. Наконец эконом кончил мочиться. Послышался глухой удар о деревянную перегородку — старика, наверное, шатало спросонья. Свет в окошке погас. Я подхватил связки соломы и двинулся дальше.

Все мое имущество состояло из корзины, в которой лежали предметы нехитрого обихода, и ветхого чемоданчика. Я собирался предать все свои вещи огню. Одежду, записи и разные принадлежавшие мне мелочи я упаковал заранее. Я предусмотрел все до тонкостей: те предметы, которые могли загреметь при переноске, и те, что не сгорели бы в огне — чашки, пепельницу, чернильницу и прочее, — я засунул в подушку. Еще надо было сжечь тюфяк и два одеяла. Весь этот багаж я потихоньку вытащил на улицу. Затем отправился к Золотому Храму — открыть заколоченную дверь.

Гвозди вышли из гнилой древесины легко, словно из земли. Дверь накренилась, я подпер ее плечом. Мокрое, трухлявое дерево нежно коснулось моей щеки. Дверь была гораздо легче, чем я думал. Я приподнял ее и отставил в сторону. Внутри Храма чернела густая тьма. Дверной проем оказался совсем узким, и войти можно было только боком. Я зажег спичку и шагнул в черноту. Впереди возникло чье-то лицо, и я содрогнулся от ужаса, но тут же понял, что это мое отражение в стеклянной призме, прикрывавшей макет Кинкакудзи.

Я остановился и долго рассматривал его, хотя медлить было нельзя. По миниатюрному Храму, словно луной освещенному моей спичкой, метались тени, затейливая деревянная конструкция трепетала в тревоге. И снова мир погрузился во мрак — спичка погасла.

Красная точка тлела на полу, и — странное дело — я непроизвольно затоптал ее, как тот студент, которого я принял за поджигателя в храме Месиндзи. Я снова чиркнул спичкой. Прошел мимо Зала Сутр, мимо трех статуй Будды и остановился перед ящиком для пожертвований. Сверху он был забран деревянной решеткой, на ней дрожали тени, и казалось, что это рябь на воде. За ящиком возвышалась деревянная статуя сегуна Ёсимицу Асикага, считающаяся национальным сокровищем. Сегун был изображен в монашеском облачении с длинными и широкими рукавами, в руках он сжимал скипетр. В просторном вороте рясы тонула маленькая наголо обритая голова с широко раскрытыми глазами. Глаза вспыхнули в темноте огнем, но я не испугался. Изваяние действительно было жутковатым, но я чувствовал, что власть этого сегуна, который засиделся в здании, некогда построенном специально для него, осталась где-то там, в глухой древности.

Я открыл дверь в Рыбачий павильон. Как я уже говорил, она отпиралась изнутри. Меня встретили дождь и темнота, но все же под открытым небом было светлее, чем в Храме. Дверь заговорщицки заскрипела ржавыми петлями, и с легким порывом ветра в Кинкакудзи ворвался синий ночной воздух. «Ох, Ёсимицу, Ёсимицу, — думал я, бегом возвращаясь к Большой библиотеке. — Все свершится прямо у тебя на глазах. Прямо перед носом у слепого, давно умершего свидетеля».

В кармане штанов что-то побрякивало на бегу. Спички. Я остановился, вынул коробок и засунул в него салфетку. Бутылочка с мышьяком, и нож, завернутые в платок, лежали в другом кармане. Их я упаковал как следует.

В карманах свитера у меня лежали булка, вафли и сигареты. С этим все тоже было в порядке.

Теперь предстояло выполнить чисто механическую работу. В несколько заходов я перенес весь свой багаж от задней двери Большой библиотеки в Храм и свалил его в кучу перед статуей Ёсимицу. Сначала я притащил москитную сетку и матрас. Потом два одеяла. В третий заход — чемоданчик и корзину, в четвертый — солому. Все три вязанки я уложил поверх сетки и тюфяка. Сетка, по моему разумению, должна была загореться легче всего, и я растянул ее пошире, накрыв остальные вещи.

Напоследок я сходил за узлом с негорючими предметами. Их я отнес на берег Зеркального пруда. Совсем рядом белел островок Ёхаку, над головой, укрывая меня от дождя, склонились ветви сосен.

Поверхность пруда, в которой отражалось затянутое облаками небо, смутно мерцала во мраке. Пруд так густо зарос водорослями, что казался продолжением суши, и лишь редкие блики выдавали присутствие воды. Дождь был слишком мелким, чтобы тревожить сонную гладь. Над ней повисла пелена из мелких капель, и создавалось ощущение, что пруд уходит куда-то в бесконечность.

Я подобрал с земли камешек и бросил его в воду. Оглушительный всплеск словно разорвал ночное безмолвие. Я весь сжался, будто пытаясь погасить гулкое эхо.

Стоило мне окунуть в воду руку, как к ней тут же прильнули скользкие водоросли. Сначала я опустил на дно металлическую палку от москитной сетки. Затем сунул в воду пепельницу, словно хотел ее сполоснуть, и разжал пальцы. Чашки и чернильница последовали за пепельницей. Все, вода свое дело сделала. У моих ног лежала только подушка, в которой я нес вещи. Теперь оставалось бросить и ее в груду, сваленную перед изваянием Ёсимицу. И поджечь.

Внезапно я почувствовал, что страшно голоден. Этого и следовало ожидать — тело предало меня. В кармане лежали булочка и вафли, оставшиеся со вчерашнего дня. Я вытер мокрые руки о свитер и начал жадно есть, не различая вкуса. Желудку не было дела до вкуса, он кричал, требуя насыщения, и я поспешно запихивал сласти себе в рот. Сердце чуть не выскакивало из груди. Утолив приступ голода, я зачерпнул из пруда воды и запил свою трапезу.

…До Деяния оставался всего один шаг. Длительная и кропотливая подготовка была закончена, я стоял на самой кромке, и оставалось только кинуться в бездну. Еще одно маленькое усилие — и цель будет достигнута.

Пропасть, отделявшая меня от Деяния, была столь велика, что без труда поглотила бы мою жизнь, но я об этом не задумывался.

В этот момент я был всецело поглощен созерцанием Кинкакудзи, я навсегда прощался с ним.

Храм едва различимо темнел во мраке, его контуры угадывались с трудом. Казалось, что в том месте просто немного сгустилась чернота ночи. Лишь напрягая зрение, мог я разглядеть силуэт Храма Очищения Водой, Грота Прибоя, сужение третьего яруса, вереницу стройных колонн… Но изящество линий, некогда так волновавшее мне душу, растворилось в темноте.

Однако, по мере того как в душе оживала память о Прекрасном, знакомый образ все отчетливей вырисовывался на фоне ночи. В этой сумрачной форме для меня таилась вся красота мироздания. Память воскрешала одну за другой волшебные черты, они начинали источать сияние, и постепенно Золотой Храм предстал передо мной целиком, залитый странным свечением, не похожим ни на свет дня, ни на свет ночи. Никогда еще Храм не являлся мне в столь ослепительном великолепии всех своих линий. Я будто обрел особый дар видения, присущий только слепым. Подсвеченный собственным сиянием, Кинкакудзи стал прозрачным, и я без труда различал и фрески на потолке Грота Прибоя, и потускневшую позолоту стен Вершины Прекрасного. Причудливые детали внешней отделки смешались с внутренним убранством покоев. Одним взглядом мог я охватить во всей полноте нюансов симметрии и контраста простой рисунок общей композиции и сложное переплетение ее составных частей, раскрывающих основную тему. Два нижних яруса, Храм Очищения Водой и Грот Прибоя, хоть и не были похожи, но имели одинаковую ширину и находились под одним и тем же навесом крыши; они напоминали пару схожих сновидений или два близких воспоминания о чем-то необычайно приятном. Существуй они по отдельности, им бы не удержаться в памяти, но так один дополнял и поддерживал другого, и сновидение становилось явью, а воспоминание о приятном обретало прочность архитектурной конструкции. Однако выше Храм внезапно сжимался, и сон, казалось, превратившийся в несомненную реальность, вновь обращался химерой, подчиняясь возвышенной философии мрачной и величественной эпохи. А высоко над крытой дранкой крышей застыл бронзовый феникс, вперившись взглядом в вечную беспросветную ночь.

Но и этого было мало зодчему. С западной стороны он пристроил к Храму Очищения Водой маленький и невзрачный Рыбачий павильон. Древний строитель вложил всю силу своего эстетического видения в этот акт. вопиющего нарушения симметрии. Пристройка являла собой метафизическое противопоставление основной конструкции. Нависший над прудом павильон был совсем мал, но он создавал ощущение бегства, отрыва от сердцевины Кинкакудзи. Мне он представлялся птицей, вырвавшейся на волю из клетки Храма, — птица взмахнула крылами и взметнулась над прудом, устремившись к бренному, суетному и земному. Рыбачий павильон — это мост из мира упорядоченности в мир хаоса и чувств. Именно! Душа Золотого Храма начинается отсюда, с этого оборванного посередине моста; образовав трехъярусную структуру, композиция возвращается к исходной точке, и здесь душа Храма вырывается на волю. Мощная чувственная сила, таящаяся в водах пруда, — это тот источник, из которого родился Кинкакудзи; она создала гармоничное и безупречное в своем совершенстве здание, но не смогла существовать в нем и через мост Рыбачьего павильона снова вернулась в пруд, на родину, в бескрайнее море чувств. Мне и прежде всякий раз, когда над Зеркальным прудом дрожал утренний или вечерний туман, казалось, что здесь обитает могучая чувственная сила, создавшая прекрасный Храм.

А красота вбирала в себя все мелкие столкновения, противопоставления и контрасты и властвовала над ними! Точно так же, как тщательно, иероглиф за иероглифом, выписывают золотой краской на темно-синей бумаге священные сутры, был воздвигнут в вечной кромешной тьме Золотой Храм; и теперь невозможно уже определить, что такое Прекрасное — то ли сам Храм, то ли пустота беспросветной ночи, в которую Храм погружен. Может быть, то и другое вместе? И часть, и целое; и Кинкакудзи, и окружающая его тьма. Я почувствовал, что тайна красоты Золотого Храма, мучившая меня так долго, наполовину раскрыта. Если очень внимательно рассматривать каждую из составных частей чуда — колонны, резные перильца, двери, фигурные оконца, загнутые утлы крыши… Храм Очищения Водой, Грот Прибоя, Вершину Прекрасного, тот же Рыбачий павильон… отражение Храма в пруду, островки, сосны, даже лодочный причал — ни одна из деталей не будет законченной и прекрасной, но каждая окажется предвестницей красоты всех прочих компонентов. Здесь не найти спокойствия завершенности. Составные части не ведают совершенства, они — лишь переход к гармонии целого, лишь обещание очарования, что таится где-то рядом, по соседству. Одно обещание прекрасного наслаивается на другое, и все эти предвестья не существующей на самом деле красоты и образуют главную суть Кинкакудзи. Посулы не несут в себе ничего, кроме пустоты. Пустота, Ничто и есть основа Прекрасного. Незавершенность каждого из компонентов сулит не красоту, а Пустоту, и в преддверии этой Пустоты затейливый деревянный каркас Храма трепещет, словно драгоценное ожерелье, колеблемое ветром.

И все же Кинкакудзи был вечно и неизменно прекрасен! Отзвук этой красоты слышался мне отовсюду. Эхо Храма звучало во мне всегда — непрекращающимся звоном в ушах, и я давно привык к этому гулу. С чем бы его сравнить, этот звук? С перезвоном золотого колокольчика, не умолкающего вот уже пять с половиной столетий? Или с пением струн бива?..

Что произойдет, если этот звук оборвется?..

Страшная усталость навалилась на меня. Фантастический Кинкакудзи все еще сиял, заслоняя реальный Храм, окутанный ночной тьмой. Перила первого яруса смиренно жались к кромке воды, а балюстрада Грота Прибоя, вознесенная вверх деревянными опорами в стиле Тэндзику, горделиво парила над прудом. Углы крыши, подсвеченные смутными бликами, тревожно подрагивали во мраке. Близость искрящейся под солнцем или луной воды всегда придавала Храму подвижность и трепетность. Игра живого света как бы освобождала Кинкакудзи от пут застывшей формы, и он обретал природу вечно подвижной субстанции — ветра, воды или пламени.

Нет, Храм все-таки был прекраснее всего на свете! Я знал, откуда взялась эта внезапная усталость. Прекрасное в последний раз давало мне бой, вновь, как прежде, пыталось обрушить на мои плечи бремя бессилия. Опустились руки, стали ватными ноги. Только что меня отделял от Деяния всего один шаг, и вот я снова оказался отброшенным назад.

«Я все подготовил, осталось совсем чуть-чуть, — забормотал я. — Ведь я уже представил себе Деяние, пережил его в своем воображении, так, может быть, этого достаточно? Все равно ничего изменить не удастся… Наверное, прав был Касиваги. Мир невозможно изменить действием, это под силу только сознанию. Иногда сознание способно очень точно копировать действие. Мой разум именно таков. Эта разновидность сознания и делает всякое действие невозможным… Не потому ли и готовился я так тщательно к Деянию, что в глубине души знал: совершать его на самом деле вовсе не обязательно?.. Нет, в самом деле. Действие было бы сейчас совершенно излишне. Оно существует вне всякой связи с моей жизнью и моей волей, оно стоит передо мной, словно холодный стальной станок, ожидающий пуска. Между мной и действием нет ничего общего: я — здесь, а там уже что-то другое, не имеющее ко мне отношения… Почему же я должен перестать быть собой и превратиться в это самое другое?»

Я прислонился к сосне. Холодное и влажное прикосновение коры подействовало на меня магически. Я почувствовал, что эта леденящая неподвижность и есть я сам. Мир застыл в вечной неизменности, в нем не было места желаниям, и всеобъемлющее удовлетворение сошло на меня.

«Какая мучительная усталость, — подумал я. — Жар, и вялость, и не слушаются руки. Несомненно, я болен».

Кинкакудзи сверкал в ночи. Я вспомнил, как в пьесе театра Но «Бродячий монах» слепой Сюнтокумару любуется пейзажем. В вечной тьме ему вдруг является картина захода солнца в заливе Нанива, и слепой ясно видит синее, безоблачное небо, островки и скалы, освещенные вечерней зарей…

Странное оцепенение сковало меня, неудержимым потоком хлынули слезы. Я готов был стоять здесь до самого утра, пока кто-нибудь меня не обнаружит. И я не скажу ни слова в свое оправдание…

Я много говорил о том, что воспоминания обладают способностью лишать человека силы, но это не совсем так. Иногда внезапно возникшее воспоминание может дать могучий живительный импульс. Прошлое не всегда тянет назад. В нем рассыпаны немногочисленные, но мощные пружины, которые, распрямляясь, толкают нас в будущее.

Тело мое застыло в оцепенении, но в душе бродили какие-то смутные воспоминания. Какие-то знакомые слова то всплывали в памяти, то уходили вновь. Вот-вот готовы были зазвучать, но, не успев, затихали. Эти слова звали меня, делались все слышнее, они должны были придать мне сил.

«Смотри по сторонам, и назад смотри, и убей всякого, кого встретишь», — вдруг отчетливо услышал я первую строчку. Знаменитое место из «Риндзайроку»! Слова полились без запинки: «Встретишь Будду — убей Будду, встретишь патриарха — убей патриарха, встретишь святого — убей святого, встретишь отца и мать — убей отца и мать, встретишь родича — убей и родича. Лишь так достигнешь ты просветления и избавления от бренности бытия».

Магические слова сняли с меня заклятие бессилия. Все мое тело налилось мощью. Голос рассудка еще твердил, что Деяние мое будет тщетным, но проснувшуюся во мне силу это не пугало. Пусть тщетным, именно поэтому я и должен его совершить!

Я поднял подушку, зажал ее под мышкой и поднялся на ноги. Взгляд мой обратился к Храму. Сияние Кинкакудзи меркло на глазах. Исчезли во мраке перильца балюстрад, растаяли колонны. Погас блеск воды в пруду, и тут же потухли блики на изгибах крыши. Ночь поглотила детали, и Золотой Храм превратился в неясный черный силуэт…

Я обежал Кинкакудзи с севера. Ноги уверенно несли меня, я ни разу не споткнулся в темноте. Ночь расступалась передо мной, указывая путь.

Я ворвался в Храм со стороны Рыбачьего павильона, через дверь, оставленную открытой. Швырнул с размаху подушку в груду вещей, сваленных перед статуей.

Сердце радостно трепетало в груди, влажные пальцы мелко дрожали. Спички отсырели — первая не пожелала загораться, вторая сломалась. Лишь третья вспыхнула в сложенных ковшиком ладонях.

Я уже забыл, куда бросил связки соломы, и принялся высматривать их в темноте. Когда я их обнаружил, как раз догорела спичка. Я присел на корточки и чиркнул двумя спичками сразу. Пламя осветило сухие стебли соломы, по ним заметались причудливые тени, и крошечный огонек пополз по первой из связок. Повалил дым, и пламя скрылось в его клубах, но тут же взметнулось совсем в другой стороне, пробежав по москитной сетке. Все словно ожило вокруг.

В эти мгновения мой мозг работал трезво и спокойно. Надо было беречь спички. Я осторожно зажег еще одну, подпалил вторую связку соломы и отнес ее в другой угол. Вид поднявшегося пламени радовал мне душу. Во всей обители никто не умел так ловко разжигать костры, как я.

По стенам Храма Очищения Водой заплясали огромные тени. Три священных изваяния — Амида, Каннон и Сейси — озарились багровым светом. Вспыхнули искрами глаза Ёсимицу, за его спиной тоже заколыхалась черная тень.

Я почти не ощущал жара. Увидав, как занялся ящик для пожертвований, я с облегчением подумал, что теперь, кажется, все в порядке!

Я совсем забыл о ноже и мышьяке! Вдруг возникла мысль покончить с собой в охваченной пожаром Вершине Прекрасного. Пятясь от пламени, я поднялся по узкой лестнице на второй этаж. Меня не удивило, что дверь в Грот Прибоя была незаперта, — старик вечно забывал закрыть ее.

Дым полз за мной по пятам. Сотрясаясь от кашля, я кинул прощальный взгляд на расписной потолок и на статую Каннон, приписываемую великому Кэйсину. Грот Прибоя затягивало дымом. Я поднялся еще выше и толкнул дверь, ведущую в третий ярус.

Она не подалась. Вход в Вершину Прекрасного оказался запертым на ключ.

Я заколотил по двери кулаками. Наверное, поднялся страшный грохот, но я ничего не слышал. Я бил и бил в закрытую дверь, мне казалось, что кто-то сейчас откроет ее изнутри. Первоначально я устремился в Вершину Прекрасного, чтобы там умереть, но теперь, когда огонь подобрался совсем близко, я уже сам не понимал, почему так яростно рвусь туда, чего ищу за этой дверью — гибели или спасения. Там, за преградой, находилась всего-навсего обычная тесная комнатка. Я прекрасно знал, что позолота ее стен давно облупилась, но в этот миг мне грезилось, будто золото уцелело и по-прежнему украшает Вершину Прекрасного. Не могу передать, до чего жаждал я проникнуть в эту залитую ослепительным сиянием комнату! Только бы попасть туда, только бы попасть в этот золотой чертог, думал я.

Я колотил в дверь изо всех сил, бился о нее с разбегу плечом, но она стояла незыблемо.

Грот Прибоя уже весь был в дыму. Снизу доносилось потрескивание огня. Я начинал задыхаться и чувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Но, давясь кашлем, я продолжал штурмовать неприступную дверь.

Наконец я со всей ясностью понял, что Вершина Прекрасного отказывается меня принять. Я не колебался ни секунды — повернулся и, низко пригнувшись, бросился вниз по лестнице. В густых клубах дыма я скатился на первый этаж, пробежал сквозь самый огонь и через западный выход выскочил из Храма наружу, но не остановился, а понесся сломя голову дальше, вперед, куда глаза глядят…

Я бежал и бежал. Не знаю, сколько длился этот безумный бег, не помню, что было вокруг. Судя по всему, я миновал башню Кехоку, промчался под северными воротами, потом мимо храма Меодэн и взлетел вверх по тропинке, сквозь заросли бамбука и кусты азалий, на гору Хидаридаймодзи. Во всяком случае, именно там, под сосной, повалился я на траву, не в силах унять бешеного сердцебиения. Гора Хидаридаймодзи высилась прямо к северу от Храма.

Меня привели в чувство встревоженные крики птиц. Одна из них пронеслась прямо над моим лицом, отчаянно хлопая крыльями. Я лежал навзничь и смотрел в ночное небо. Огромная птичья стая с криком носилась над верхушками сосен, редкие искры алели во тьме, поднимаясь все выше и выше.

Я приподнялся и посмотрел вниз. Странные звуки доносились оттуда. Словно разом взрывались сотни шутих. Или захрустела суставами сразу целая толпа людей.

Самого Храма с вершины горы было не видно — лишь дым и длинные языки пламени. Над деревьями плыли бесчисленные искры, казалось, что вокруг Кинкакудзи поднялся вихрь из золотой пыли. Я сел, скрестив ноги, и долго смотрел на эту картину.

Окончательно придя в себя, я увидел, что все мое тело покрыто ожогами и ссадинами, кое-где сочилась кровь. На костяшках пальцев, которыми я колотил в запертую дверь, запеклась кровавая корка. Как дикий зверь, ушедший от погони, я стал зализывать раны. Сунув руку в карман, я наткнулся на замотанные в тряпку пузырек с мышьяком и нож. Размахнувшись, я швырнул их куда-то вниз.

В другом кармане мои пальцы нащупали пачку сигарет. Я закурил. На душе было спокойно, как после хорошо выполненной работы. Еще поживем, подумал я.

Глава первая

Я очень долго пытался доказать окружающим, что помню момент своего рождения. Взрослые всякий раз поначалу смеялись, а потом решали, что я над ними издеваюсь, и смотрели на бледного мальчика с совсем недетским лицом неодобрительно и укоризненно. Если это были какие-нибудь малознакомые люди, бабушка, боясь, что ее внука сочтут за идиота, резким голосом приказывала мне пойти куда-нибудь поиграть.

Все еще посмеиваясь, взрослые обычно пускались в какие-нибудь научные рассуждения. Стараясь выражаться попроще, чтобы ребенок понял, они понемногу распалялись. Младенец рождается с закрытыми глазами, говорили они. Но если даже и с открытыми, все равно его память не способна удержать увиденное. «Ну как, понял?» — спрашивали взрослые, похлопывая по плечику все еще сомневающегося ребенка. Тут они обычно спохватывались, вообразив, что попались на удочку маленького шутника. С детьми надо держать ухо востро. Чертенок наверняка подлавливает нас, чтобы спросить про «это самое». Сейчас пролепечет своим невинным голоском: «А откуда я родился? И почему?»

Поэтому в конце разговора взрослые всякий раз умолкали и смотрели на меня с какой-то непонятной оскорбленной улыбкой.

На самом деле их подозрения были совершенно безосновательны. Я вовсе не собирался расспрашивать их про «это». Да и потом, мне в голову бы не пришло расставлять взрослым какие-то ловушки — я слишком боялся вызвать их неудовольствие.

И все же, невзирая на все насмешки и разъяснения старших, я твердо знал, что помню миг своего рождении. Может быть, мне рассказал кто-то из присутствовавших при родах, а я потом об этом забыл? Или виной всему мое своевольное воображение? Как бы то ни было, одна картина так и стоит у меня перед глазами. Это край тазика, в котором купали новорожденного. Тазик был совсем новый, из отполированного свежего дерева; изнутри я видел, как на его бортике ослепительно вспыхнул луч света — яркий, золотой, и всего в одном месте. Лившаяся в тазик вода пыталась слизнуть этот золотой блик, но так и не сумела. Наоборот, вода вокруг меня, то ли отражая луч, то ли вобрав его, и сама заискрилась огоньками, по ней прошла мелкая сияющая рябь.

Самый сильный аргумент против подлинности этого воспоминания состоит в том, что я родился не днем, а в девять часов вечера. Так что никакого солнца в тот момент сиять не могло. Надо мной подшучивали, говоря, что это, наверное, был свет электричества, но я без труда отмахивался от соображений здравого смысла и по-прежнему оставался непоколебим: пусть это было хоть глубокой ночью, все равно край тазика вспыхнул золотым сиянием. И я был твердо уверен, что видел тот яркий луч не когда-нибудь, а именно сразу после своего рождения.

А родился я через два года после Великого землетрясения [43]. За десять лет до этого события мой дед, губернатор одной из колоний, был вынужден подать в отставку [44]: чтобы замять один крупный скандал, он взял на себя вину своего подчиненного. (Я не приукрашиваю эту историю — в жизни не встречал человека, который с таким абсолютным, идиотским доверием относился бы к окружающим, как мой дед.) И с тех пор дела нашей семьи со стремительным, я бы даже сказал, каким-то залихватским ускорением покатились под гору. Чудовищные долги, опись имущества, продажа имения — чем хуже шли денежные дела семейства, тем болезненнее воспалялось тщеславие его членов, словно одержимых некоей темной силой.

Вот почему на свет я появился в запущенном наемном особняке, расположенном в далеко не самом престижном районе столицы. Этот дом, с мрачными, закопченными стенами, стоял на склоне холма; с одной стороны в нем было два этажа, с другой — три. Вид он имел довольно заносчивый и нелепый: помпезные железные ворота, широкие газоны, гостиная размером с буддийский храм. В особняке было множество плохо освещенных комнат и целых шесть служанок. Всего под этим скрипучим, как старый сундук, кровом жили десять человек: дед, бабушка, мои родители и прислуга.

Причина злосчастий нашего семейства коренилась, с одной стороны, в неуемном предпринимательском пыле деда, а с другой — в вечных болезнях и безрассудной расточительности бабушки. Дед то и дело увлекался какими-то сумасшедшими проектами, которые подсовывали ему всякие сомнительные приятели, и отправлялся за тридевять земель в погоне за золотым дождем. Бабушка, происходившая из старинного рода, относилась к своему супругу с ненавистью и презрением. Нрава она была неустойчивого, но душу имела поэтическую — с некоторым налетом безумия. Хроническая невралгия постепенно подтачивала ее нервную систему, одновременно придавая еще большую остроту ее уму. Допускаю, что приступы депрессии, мучившие бабушку вплоть до самой смерти, были следствием тех страданий, которые доставлял ей дед своими похождениями в более молодые годы.

Вот в какой дом привел мой отец хрупкую и очаровательную невесту, мою будущую мать.

Утром 14 января 1925 года у нее начались схватки. А в девять часов вечера она разродилась хилым младенцем, весившим немногим более двух килограммов. На седьмой день ребенка нарядили в розовое фланелевое белье, шелковое кимоно с узорами; и дед в присутствии всех домочадцев торжественно написал мое имя на свитке, который поместил в семейный алтарь — токонома.

Волосы у меня долго оставались светло-золотистыми. Их натирали оливковым маслом до тех пор, пока они не почернели. Отец с матерью жили на втором этаже, и на сорок девятый день бабушка забрала меня у них, заявив, что таскать ребенка по лестнице вверх-вниз опасно. Таким образом, моя кроватка оказалась в вечно закупоренной комнате бабушки, где пахло старостью и болезнью. Там я и рос.

Когда мне был год, я упал с третьей ступеньки лестницы и расшиб себе лоб. Бабушка была в театре Кабуки, и, радуясь свободе, мать с гостившими у нас двоюродными братьями и сестрами отца устроили шумное веселье. Когда мать пошла за чем-то на второй этаж, я побежал за ней следом, наступил на край ее кимоно и упал.

В театр срочно позвонили. Вернувшаяся бабушка остановилась в дверях, опираясь на палку, и пристально поглядела в лицо вышедшему ее встречать отцу. Потом медленно, чеканя каждый слог, спросила странно спокойным голосом:

— Он умер?

— Нет.

Тогда бабушка величественно и уверенно, словно жрица в храм, вошла в дом…

В новогоднее утро — мне тогда шел пятый год — я внезапно ощутил приступ тошноты, и меня вырвало чем-то кофейно-коричневым. Домашний доктор, осмотрев меня, заявил, что не ручается за мое выздоровление. Меня всего истыкали уколами камфары и глюкозы. Пульс не прощупывался. Через пару часов собрались все домашние посмотреть на мое мертвое тело…

Сшили саван, принесли мои любимые игрушки, приехали родственники.

Еще через час я вдруг обмочился. Старший брат матери, сам доктор, воскликнул: «Он выживет!» Появление мочи означало, что сердце снова заработало. Вскоре я обмочился вновь. Щеки у меня постепенно порозовели от света возвращавшейся жизни.

Эта болезнь — она называлась «самоинтоксикация» — стала хронической. Раз в месяц она непременно навещала меня, то в легкой форме, то в тяжелой. Неоднократно случались опасные приступы. Со временем я научился различать по первым признакам приближающегося кризиса, близко он подведет меня к смерти или не очень.

Примерно к этому периоду относится мое первое, уже несомненное, воспоминание; его странная тень доставила мне немало страданий.

Я не помню, кто в тот день вел меня за руку — мать, няня, горничная или тетя. Не помню и время года. Предвечернее солнце неярко освещало дома на холме. Женщина — какая-то женщина — вела меня за руку вверх по улице, мы возвращались домой. Навстречу нам кто-то спускался, и моя провожатая, сильно потянув меня за ладонь, освободила проход. Мы остановились.

Эта картина бесчисленное количество раз воскресала в моей памяти, приобретая все новые и новые оттенки смысла, по мере того как я сосредоточенно размышлял над ней. Из всей сцены, мутной и размытой, мне совершенно ясно и отчетливо запомнилось лишь одно: этот кто-то, спускавшийся нам навстречу. Еще бы — ведь то было первое из видений, терзавших и преследовавших меня всю жизнь.

По улице спускался молодой парень. Через плечо он нес две деревянные бадьи для нечистот, голова его была обмотана грязным полотенцем, румяные щеки сияли свежестью, глаза ярко блестели. Парень ступал осторожно, чтобы не расплескать свой груз. Это был золотарь. Он был одет в облегающие синие штаны и матерчатые рабочие тапочки. Я, пятилетний, смотрел на незнакомца во все глаза. Тогда впервые я ощутил притяжение некоей силы, таинственный и мрачный зов — хотя, конечно, и не мог еще уяснить значение произошедшего. То, что сила эта в первый раз предстала передо мной в облике золотаря, весьма аллегорично. Ведь нечистоты — символ земли. Эта сама Мать Земля поманила меня своей недоброй любовью.

Меня охватило предощущение того, что в мире есть страсти, обжигающие не меньше огня. Я смотрел на золотаря снизу вверх и вдруг подумал: «Хочу быть таким, как он». И еще: «Хочу быть им».

Отчетливо помню, что больше всего меня привлекли две вещи. Во-первых, синие в обтяжку штаны. И, во-вторых, ремесло этого парня. Штаны плотно облегали его ноги и нижнюю часть туловища. Тело под ними жило и двигалось, приближаясь мне навстречу. Я ощутил прилив невыразимой любви к этим узким штанам — сам не понимая почему.

А что до его ремесла… В тот миг во мне родилось жгучее желание вырасти и стать золотарем. Я мечтал об этом с таким же пылом, как другие мальчишки мечтают сделаться великими полководцами. Отчасти причиной моего решения были синие штаны, но, конечно, не только они. Было и еще нечто, странным образом зревшее во мне по мере того как усиливалось желание стать золотарем.

Я чувствовал в этом ремесле какую-то особую скорбь, именно к этой испепеляющей скорби меня и влекло. Я очень осязаемо, даже чувственно ощущал трагичность работы золотаря. Мне мерещилось в ней и самоотвержение, и безразличие ко всему на свете, и родство с опасностью, и удивительная смесь тщетности жизни с жизненной силой. Все эти качества совершенно покорили пятилетнего мальчика. Наверное, я неправильно представлял себе ремесло золотаря. Скорее всего, мне рассказывали про какую-то совсем другую профессию, а я перенес услышанное на того парня, пораженный его нарядом. Другого объяснения быть не могло.

Поэтому неудивительно, что со временем мной овладели иные мечты. Сначала я хотел стать водителем «цветочного трамвая» (так назывались разукрашенные трамваи, ездившие по улицам в дни праздников), потом — контролером в метро. А все потому, что мне чудилось в их работе нечто «трагическое», нечто такое, о чем я не имел понятия, от чего я был навечно отстранен. Вот, например, контролер метро: разве не веяло ароматом трагедии от того, как дисгармонировала его синяя, украшенная золотыми пуговицами форма с резким запахом резины и мяты, которыми постоянно несло тогда из подземки? Я был просто уверен, что жизнь человека, вынужденного находиться среди такого запаха, непременно «трагична». Итак, у меня было собственное определение «трагического»: нечто, происходящее в недоступном мне месте, куда стремятся все мои чувства; там живут люди, никак со мной не связанные; происходят события, не имеющие ко мне ни малейшего отношения. Я отторгнут оттуда на вечные времена; и эта мысль наполняла меня грустью, которую в мечтах я приписывал и той, чужой, жизни, тем самым приближая ее к себе.

Мое детское увлечение «трагическим» было, наверное, предчувствием грядущего несчастья: мне предстояла жизнь одинокого изгнанника.

Вот еще одно из моих первых воспоминаний.

Я научился читать и писать в шесть лет. А ту книжку с картинками прочесть я еще не мог, — значит, мне было лет пять.

Из всех многочисленных книжек, имевшихся в нашем доме, я полюбил только одну, да и в той всего лишь одну-единственную картинку. Когда я разглядывал ее, долгий и скучный день пролетал незаметно. Если же кто-то ко мне приближался, я чувствовал непонятный стыд и поспешно переворачивал страницу. Назойливая опека нянек и горничных выводила меня из себя. Мне хотелось рассматривать эту картинку с утра до вечера, день за днем, и так всю жизнь. Каждый раз, когда я раскрывал заветную книгу, мое сердце сжималось; но лишь одна страница действовала на меня подобным образом, остальные я проглядывал равнодушно.

На картинке была изображена Жанна д'Арк с поднятым мечом, верхом на белом коне. Конь свирепо раздувал ноздри и бил о землю мощным передним копытом. На серебряных доспехах Жанны д'Арк был какой-то красивый герб. Сквозь забрало виднелось прекрасное лицо — лицо серебряного рыцаря, который, занеся меч высоко-высоко в синее небо, мчался навстречу Смерти или, во всяком случае, навстречу чему-то злобному и опасному. Я был твердо убежден, что в следующий миг воин погибнет. Мне казалось: если очень быстро перевернуть страницу, то непременно увидишь картинку, на которой рыцарь лежит уже убитый. Кто их знает, эти книжки с картинками, — вдруг есть какая-то хитрость, позволяющая заглянуть в то, что случилось дальше…

Но однажды моя няня совершенно случайно открыла книгу именно на этом месте (я исподтишка наблюдал за ней) и спросила:

— А ты знаешь, кто тут изображен?

— Нет.

— Наверное, ты думаешь, это — мужчина? А вот и нет, это — женщина. Она переоделась в мужской наряд и отправилась воевать, чтобы спасти свою страну.

— Женщина?!

Я был сражен. Тот, кого я считал мужчиной, вдруг превратился в женщину. Во что же можно верить, если такой прекрасный рыцарь оказывается женщиной? (У меня и поныне вид женщины, переодетой в мужское платье, вызывает глубокое, необъяснимое отвращение.) Как долго и сладко мечтал я о гибели рыцаря, и вот такое жестокое разочарование! Это была первая месть реальности, испытанная мною в жизни.

Годы спустя, я прочел у Оскара Уайльда строки, воспевавшие смерть прекрасного рыцаря:

А книгу про Жанну д'Арк после того случая я ни разу больше не раскрыл. Даже не прикасался к ней.

Гюисманс [45] пишет в романе «Там, внизу» о Жиле де Ре, назначенном по приказу короля Карла VII телохранителем к Жанне д'Арк: этот человек, вскоре совершивший «самые утонченные преступления и изысканнейшие жестокости», сделался мистическим злодеем под воздействием невероятных чудес, которые сотворила его госпожа. На меня Орлеанская Дева подействовала иначе (я испытывал к ней глубочайшую неприязнь), но и в моей жизни она сыграла немаловажную роль.

И еще одно воспоминание.

Это запах пота. Он подгоняет меня вперед, влечет, манит, я совершенно покорен им…

Я прислушиваюсь и слышу глухой, неясный звук, мерный и грозный гул. Потом трубит труба, доносится, постепенно приближаясь, простая и странно жалобная песня. Я тяну горничную за собой, тороплю — хочу, чтобы она отвела меня к воротам и подняла повыше.

Мимо нашего дома проходили солдаты, возвращавшиеся с учений. Военные любят малышей, и мне всякий раз доставались в подарок пустые патронные гильзы. Бабушка запрещала их брать, говорила, что это опасно, поэтому удовольствие еще и усугублялось чувством нарушения табу. Какого мальчишку не привлекает топот тяжелых сапог, вид грязных гимнастерок, лес винтовочных стволов?! Но меня манило не это, и даже гильзы были не главным, — меня влек запах пота.

Солдатский пот, похожий на аромат прилива, золотистого морского воздуха, проникал в мои ноздри и пьянил меня. Наверное, это было первым запомнившимся обонятельным ощущением в моей жизни. Конечно, мое возбуждение еще не было эротическим, просто я страстно, неистово завидовал судьбе солдата — трагизму его ремесла, близости к смерти, тому, что он увидит дальние страны.

…Таковы были первые, и весьма необычные, картины и образы, запечатленные моей памятью. Они обладали совершенством и с самого начала жизни не покидали меня. В них было все. Они стали источником, из которого в дальнейшем произошли и мое сознание, и все мои поступки.

С ранних лет мое отношение к человеческой жизни полностью совпадало с августинианским постулатом предопределенности [46]. Несмотря на все бессмысленные, тщетные сомнения — а они продолжают терзать меня и поныне, — я ни разу не отклонился от своего детерминизма, почитая любые колебания за духовный соблазн. Можно сказать и так: мне вручили меню, в котором значился перечень всех моих бед, еще до того, как я научился читать. Оставалось лишь повязать салфетку и садиться за стол. Вот и странную эту книгу я, верно, пишу оттого, что так с самого начала обозначено в моем меню.

Детство — это сцена, на которой время и пространство переплетены. Мне, например, представлялись совершенно равнозначными и одинаково существенными и новости внешнего мира, о которых я слышал от взрослых — извержение вулкана или какой-нибудь военный мятеж; и наши семейные происшествия — ссоры или приступы бабушкиной болезни; и вымышленные события, разворачивавшиеся в мире моих фантазий. Вселенная представлялась мне не более сложной, чем игрушечный дом из кубиков, и я сомневался, что пресловутое «общество», членом которого мне со временем предстояло стать, окажется увлекательнее и ярче мира моего воображения. Так, незаметно для меня самого, наметилась одна из детерминант моей жизни. Я боролся с ней всеми силами, и оттого мои разнообразные фантазии с самого начала обретали привкус отчаяния, до странности всепоглощающего, а потому похожего на пламенную страсть.

По ночам, лежа в постели, я видел, как во мраке возникает и разрастается некий сияющий город — город удивительно тихий, преисполненный света и загадочности. На лицах обитателей я видел печать тайны. Они возвращались по домам в полночь, в их словах и жестах я распознавал потайной язык, вроде того, каким пользуются масоны. В облике жителей моего города читалась такая ослепительная усталость, что смотреть на нее глазам было больно. Казалось: если мне удастся дотронуться до этих людей, на моих пальцах останется серебряная пыль, как от прикосновении к рождественской маске, и я тогда смогу понять, в какие цвета раскрашивает ночной город своих жителей.

Итак, ночь приоткрыла передо мной свой занавес. И я увидел сцену, где выступала знаменитая иллюзионистка той эпохи Тэнкацу Секекусай. (Она как раз гастролировала тогда в Токио. Через несколько лет в том же самом театре я видел выступление иллюзиониста Данте, куда более сложное и грандиозное. Но ни оно, ни даже представление гамбургского цирка Хагенбека на Международной выставке не произвело на меня подобного впечатления.) Тэнкацу неторопливо прохаживалась по помосту; ее пышное тело было облачено в одеяние великой блудницы из Апокалипсиса. Держалась актриса с особой надменностью, присущей лишь фокусникам и аристократам-изгнанникам; от нее исходило какое-то печальное очарование, она казалась романтической героиней. И все это удивительным, меланхолическим образом гармонировало с вульгарным, фальшивым великолепием ее наряда, с кричащей косметикой, как у дешевой певички, с толстым слоем пудры, покрывавшей все ее тело до самых кончиков пальцев, с многочисленными браслетами, усыпанными поддельными самоцветами. Точнее говоря, изящный рисунок тени, отбрасываемой дисгармонией, рождал совершенно по-особому гармоничное сочетание.

Я смутно понимал, что мечта стать таким, как Тэнкацу, по самой своей сути отлична от мечты стать водителем «цветочного трамвая». Главное различие состояло в том, что в ремесле иллюзионистки начисто отсутствовала «трагичность». Можно было хотеть превратиться в Тэнкацу и при этом не испытывать мучительного чувства, в котором влечение смешивалось со стыдом.

И вот однажды, с отчаянно бьющимся сердцем, я прокрался в комнату матери и открыл шкаф, где хранились ее наряды.

Я вынул самое роскошное и яркое кимоно, взял парчовый пояс с расписным узором из алых роз и обмотал его вокруг талии на манер турецкого паши. На голову я повязал крепдешиновый платок. Когда я встал перед зеркалом и увидел, что этот импровизированный головной убор делает меня похожим на пирата из «Острова сокровищ», я весь засветился от возбуждения. Однако до совершенства было еще далеко. Следовало всего себя, до кончиков ногтей, разукрасить так, чтобы свершилось таинственное перевоплощение. Я засунул за пояс ручное зеркальце и слегка припудрил лицо. Потом вооружился длинным серебристым фонариком, старомодной металлической авторучкой и разными другими сверкающими предметами, попавшимися мне на глаза.

И лишь после этого с самым торжественным видом ворвался к бабушке. Там, не в силах сдержать безумный восторг, я закружился по комнате, повторяя:

— Я — Тэнкацу! Я — Тэнкацу!

Кроме больной бабушки там была мать, кто-то из гостей и сиделка, но я никого не видел. Меня возбуждало то, что на созданную моими руками Тэнкацу смотрят чужие глаза, и я собой любовался. Но внезапно взгляд мой упал на лицо матери — она сидела бледная и какая-то растерянная. Когда наши взгляды встретились, она отвела глаза.

И я понял. Я все понял и залился слезами.

Что же я понял в тот миг, или, вернее, что меня заставили понять? Наверное, впервые мне открылось то, что будет занимать так много места в более поздние годы моей жизни — раскаяние в еще не совершенном преступлении. Или я извлек другой важный урок: сколь убогим и нелепым выглядит одиночество в глазах любви? И уяснил обратную сторону этого открытия: мне суждено вечно отвергать любовь?

Сиделка схватила меня за руку, утащила в соседнюю комнату и грубо, деловито содрала с меня наряд Тэнкацу — словно цыпленка ощипала.

Моя страсть к маскараду еще более усилилась, когда я познакомился с кинематографом. Это продолжалось лет до десяти.

Однажды я в сопровождении мальчика, прислуживавшего у нас в доме, отправился смотреть музыкальный фильм «Фра-Дьяволо». Исполнитель главной роли носил камзол с кружевными манжетами, произведший на меня неизгладимое впечатление. Как мне хотелось обрядиться во что-нибудь подобное! Когда я сказал своему сопровождающему, что с удовольствием надел бы такой же пудреный парик, подросток презрительно засмеялся. А ведь я знал, что он иногда забавляет служанок, изображая перед ними княжну Яэгаки [47].

Вслед за фокусницей Тэнкацу моими думами завладела Клеопатра. Как-то в снежный зимний день, перед самым Новым годом, один друг нашей семьи, врач, после долгих упрашиваний с моей стороны взял меня с собой в кино.

Народу в зале по случаю приближающегося праздника было совсем мало. Мой спутник немедленно уснул, положив ноги на спинку переднего ряда. И я, совершенно зачарованный, остался наедине с Клеопатрой. Вот царица египетская въезжает в Рим; она сидит в затейливом паланкине, который несут многочисленные рабы. Вот ее скорбные глаза, веки которых сплошь зачернены тушью. А ее не поддающиеся описанию одежды! И еще: ее полуобнаженное янтарное тело, когда Клеопатра поднимается с персидского ковра…

Я стал разыгрывать царицу египетскую тайком от взрослых (я уже отлично знал сладость запретного) перед младшими братом и сестрой. Чем так влекли меня эти женские одеяния, чего я от них ожидал? Много позднее я узнал, что той же страстью грешил порочный Гелиогабал [48], один из позднеримских императоров, монарх-декадент, ниспровергший древних богов Рима.

Вот я и рассказал о предвестиях моей грядущей жизни. Напомню: речь шла сначала о золотаре, Орлеанской Деве и солдатском поте, а потом о Тэнкацу и Клеопатре.

Теперь я должен поведать еще об одном.

В детстве я обожал читать сказки и прочел их несметное количество, но должен сказать, что появляющиеся в них принцессы никогда мне не нравились. Мне нравились только принцы. Особенно те, которые погибали или были обречены на злую судьбу. Я вообще любил читать про юношей, которых в сказке убивают.

Я еще и сам не понимал, отчего это. Почему из всех сказок Андерсена самую глубокую тень в мою душу заронила одна — «Розовый эльф»? В ней злодей огромным ножом убивает прекрасного юношу в тот самый миг, когда тот целует розу, полученную в дар от своей возлюбленной. А потом злодей еще и отрубает несчастному голову… И из сказок Оскара Уайльда мне больше всего полюбилась одна — «Рыбак и его душа», где волны выбрасывают на берег труп юного рыбака, сжимающего в мертвых объятиях русалку.

Разумеется, нравилось мне многое и из таких вещей, которые любят обычные дети. У Андерсена, например, я часто читал сказку «Соловей», с удовольствием рассматривал комиксы. Но сердце мое неудержимо тянулось туда, где царили Смерть, Ночь и Кровь.

Меня постоянно преследовали видения, в которых присутствовали «сраженные принцы». Объяснит ли мне кто-нибудь когда-нибудь, отчего образ юного принца в восхитительно облегающих лосинах, принца, обреченного на жестокую смерть, вызывал такой восторг в моей детской душе?

Я помню одну венгерскую сказку с замечательными цветными картинками, выполненными на удивление реалистично. Одна из них надолго завладела моим сердцем.

Там был принц, одетый в черные рейтузы, розовый кафтан с золотой вышивкой, синюю мантию с алым подбоем и опоясанный зеленым с золотом ремнем. Голову его венчал такой же золотисто-зеленый шлем, на боку висел ярко-красный меч, за спиной — зеленый кожаный колчан со стрелами. В левой, одетой в белую перчатку, руке принц сжимал лук, а правой опирался о ствол могучего дерева. С величаво-меланхоличным выражением лица юноша смотрел вниз, прямо в пасть ужасного дракона, готового на него наброситься. В чертах принца читалась решимость встретить смерть. Если б ему суждено было выйти из схватки победителем, разве был бы я до такой степени заворожен этой картиной? К счастью, принц был обречен.

Но, увы, гибель его оказалась не окончательной. Для того чтобы спасти сестру и жениться на прекрасной волшебной принцессе, он должен был семь раз вынести испытание смертью. Но во рту у принца имелся заветный алмаз, благодаря которому он всякий раз воскресал и в конце концов добился своего счастья. На моей любимой картинке изображалась его первая смерть — испытание пастью дракона. Потом принца схватит гигантский паук, который пронзит его тело отравленным жалом и «пожрет без остатка». Еще герою сказки предстояло утонуть, сгореть в огне, быть искусанным осами и змеями, свалиться в яму, «утыканную бесчисленными и острыми саблями», пасть под «дождем из огромных камней».

Гибель в пасти дракона описывалась весьма красочно и подробно: «Дракон тут же жадно впился в принца клыками. Разрываемому на мелкие кусочки юноше было невыносимо больно, но он терпел муку, пока чудовище не изжевало его целиком. Тут принц вдруг ожил, тело его срослось, и он выскочил из драконьей пасти! И не было на нем не единой царапины. А дракон бухнулся оземь и издох».

Я прочел этот абзац раз сто, не меньше. Но предложение «И не было на нем ни единой царапины» казалось мне серьезной ошибкой, которую непременно следовало исправить. Автор допустил тут огромный промах, он меня предал — так я думал.

И в конце концов я сделал замечательное открытие: оказалось, что можно закрыть пальцами совсем небольшой кусочек текста, и сказка станет идеальной: «Дракон тут же жадно впился в принца клыками. Разрываемому на мелкие кусочки юноше было невыносимо больно, но он терпел муку, пока чудовище не изжевало его целиком. Тут принц вдруг… бухнулся оземь и издох».

Взрослому подобная цензура показалась бы абсурдом. Да и сам юный своенравный цензор отлично видел противоречие между тем, что чудовище изжевало принца целиком, и тем, что он потом «бухнулся оземь и издох», но не желал отказываться ни от первого, ни от второго.

Я часто с наслаждением воображал, как погибаю в бою или падаю, сраженный рукой убийцы. И в то же время я панически боялся смерти. Бывало, доведу горничную до слез своими капризами, а на следующее утро смотрю — она как ни в чем не бывало подает мне с улыбкой завтрак. Я видел в этой улыбке скрытую угрозу, дьявольскую гримасу уверенности в победе надо мной. И я убеждал себя, что горничная из мести замыслила меня отравить. Волны ужаса раздували мне грудь. Я не сомневался, что в пище отрава [49], и ни за что на свете не прикоснулся бы к ней. А после завтрака, вставая из-за стола, смотрел в лицо горничной с торжеством: что, мол, съела? Я воображал, что она глядит на остывший, невыпитый бульон вне себя от горя — ведь ее коварный замысел разгадан.

Бабушка запрещала мне играть с соседскими мальчишками, во-первых, опасаясь за мое слабое здоровье, а во-вторых, не желая, чтобы я учился у них всяким гадостям. Поэтому участницами моих игр были няньки, служанки, да еще три жившие неподалеку девочки, специально отобранные бабушкой. Малейший шум — хлопанье дверьми, звук игрушечной трубы, громкая возня — немедленно вызывали у хозяйки дома невралгию в правой коленке, так что играть приходилось только в тихие девчоночьи игры. Посему я с большей охотой проводил время в одиночестве, читая, складывая кубики, рисуя или предаваясь фантазиям. Позднее, когда родились сестра и брат (которых, как меня, не отдали на попечение бабушки), отец позаботился о том, чтобы они росли свободно и привольно. Но я уже не завидовал их шумным забавам.

Другое дело, когда я попадал в гости к своим кузинам. Там от меня требовалось, чтобы я вел себя «как положено мальчику». Помню один случай. Это было весной того года, когда я начал ходить в школу, мне шел седьмой год. Я гостил в доме своей двоюродной сестренки — назовем ее Сугико. Моя тетка так расхваливала меня: какой я стал большой и взрослый, — что польщенная бабушка позволила мне попробовать блюдо, которое считалось для меня запретным. Страшась приступов моей самоинтоксикации, бабушка почему-то решила, что мне нельзя есть «рыбу с голубой чешуей». Поэтому мне всегда подавали камбалу, карпа либо палтуса, у которых мясо белого цвета. Картофель я получал только в виде жиденького пюре. Мне запрещалось есть соевые сладости — только тоненькие бисквиты, вафельки и галеты. На десерт я получал протертое яблоко и несколько долек мандарина. Вот почему первую в своей жизни «рыбу с голубой чешуей» (это был желтохвост) я ел с огромным удовольствием. Ее вкус казался мне чудесным, ибо в нем я ощущал сладость «взрослости»; но вместе с тем было и смутно тревожное, тяжелое чувство — я боялся становиться взрослым; мне и сейчас делается не по себе, когда я ем эту рыбу.

Сугико была крепким, жизнерадостным ребенком. Когда ночью меня укладывали спать к ней в комнату, моя кузина, едва коснувшись головой подушки, сразу же засыпала, словно отключалась. Я же, вечно мучавшийся бессонницей, лежал и смотрел на нее со смесью легкой зависти и восхищения.

В гостях у Сугико мне предоставляли куда больше свободы, чем дома. Здесь не было воображаемых соперников, только и думающих, как отобрать меня у бабушки (то есть моих родителей), поэтому она со спокойной душой позволяла мне резвиться на воле. Дома же я постоянно был обязан находиться в поле ее зрения.

Но на время обретаемая свобода не приносила мне радости. Я чувствовал себя, как человек, поднявшийся с постели после тяжелой болезни: все его движения скованны и неуверенны, он делает их словно по обязанности. Куда с большим удовольствием выздоравливающий улегся бы обратно в кровать. И потом, в доме Сугико считалось само собой разумеющимся, что я буду вести себя как самый нормальный мальчишка. И я начинал играть роль «нормального мальчишки», к которой мое сердце вовсе не лежало. Примерно тогда я понял одну вещь: когда я являю окружающим свою подлинную суть, они почитают это лицедейством, когда же я разыгрываю перед ними спектакль, люди считают, что я веду себя естественно.

Именно роль «нормального мальчишки» заставила меня предложить Сугико и еще одной нашей кузине: «Давайте играть в войну!» Вообще-то для девочек игра была не самая подходящая, и обе амазонки отнеслись к моей идее без особого энтузиазма. Должен сказать, что игру в войну я затеял из-за превратного представления о том, каким должен быть «нормальный мальчишка»: гонять девчонок и не давать им спуску.

И вот в доме и во дворе началась скучная, никому из участников не интересная игра в войну. Сугико засела в кустах и изображала пулемет: «Та-та-та-та». Я решил, что пора положить этому занудству конец, и кинулся обратно в дом. Пулеметчица побежала за мной, не прекращая «стрелять». Тогда я схватился за грудь и рухнул на пол.

— Ты чего? — испугались кузины.

Не двигаясь и не открывая глаз, я ответил:

— Я убит в бою.

Как приятно это было — представлять себя лежащим навзничь. Невыразимый восторг охватил меня от одной фантазии, будто я застрелен и умираю. Я подумал, что, случись со мной такое, я бы, наверное, даже боли не чувствовал…

Детство, детство…

Мне вспоминается образ, который можно назвать символом тех лет. Он олицетворяет для меня сегодня все мое детство. Именно в тот миг оно, готовое меня покинуть, прощально взмахнуло рукой. У меня тогда возникло странное ощущение: будто мой внутренний отсчет времени прекратился, время хлынуло волной и вдруг замерло перед этой картиной, вбирая в себя людей, движения, звуки; когда точная копия будет составлена, оригинал растворится в глубинах времени, а мне на память останется портрет, точный макет моего детства. У каждого, наверное, хранится в памяти какое-нибудь событие, ставшее символом ранних лет жизни. Только в большинстве случаев воспоминание это бывает нечетким, как бы смазанным, его и событием-то не назовешь.

А случилось вот что. Однажды, во время летнего праздника, в ворота нашего дома снежной лавиной ворвалась шумная церемониальная процессия.

Бабушка попросила организаторов, чтобы ради старухи с больными ногами и ее маленького внука праздничное шествие прошло по нашей улице и завернуло к нам во двор. Обычно процессия следовала другим путем, но каждый год этот маршрут немного менялся, так что старейшина праздника согласился, а потом шествие мимо нашего дома постепенно вошло в традицию.

Все домашние, и я в том числе, стояли во дворе. Витые железные ворота были широко распахнуты, свежевымытые каменные плиты мостовой сияли чистотой. Неровный гул барабанов понемногу приближался.

Вскоре послышалось и пение; размеренное и заунывное, оно прорывалось сквозь крики и шум; я мог разобрать лишь отдельные слова, но песня явно заключала в себе главный смысл всего этого суетного и хаотического действа. Песня прославляла вульгарность единения человека с вечностью и еще ту грусть, которую несет в себе это единение, достигаемое смешением набожности и распущенности. Слились воедино все звуки: звон медных колец на церемониальном шесте священника, глухой рокот барабанов, вопли парней, тащивших носилки с алтарем. Сердце мое колотилось так сильно, что я едва мог дышать. (С тех пор радостное нетерпение для меня не столько сладостно, сколько мучительно.) Священник, несший церемониальный шест, был в маске лиса-оборотня [50]. Золотые глаза этого мистического зверя смотрели прямо на меня, их взгляд завораживал. Я схватился за рукав кого-то из домашних и вдруг ощутил, что в ликовании, которое вызывает во мне все это зрелище, есть нечто почти пугающее. Я уже готов был бежать оттуда. Именно тогда сформировалось мое отношение к жизни: когда я слишком страстно чего-то жду, когда мое воображение заранее разукрашивает грядущее событие сверх всякой меры, в конце концов получается вечно одно и то же: наступает долгожданный миг — и я убегаю прочь.

Мимо пронесли оплетенный соломенными веревками сундук для пожертвований; толпа ребятишек, весело толкаясь, протащила детский алтарь; и вот показался главный алтарь, величественный черно-золотой о-микоси. Я еще издалека увидел золотого феникса, венчавшего алтарь; священная птица ослепительно вспыхивала, как бы покачиваясь на людских волнах, и мою душу охватило какое-то странное беспокойство. Вокруг алтаря воздух сгустился, там царило ядовитое тропическое безветрие. Ленивым, жарким, порочным облаком клубилось оно над голыми плечами молодых носильщиков. А внутри о-микоси, за мишурой красно-белых шнуров, перилец, блестевших черным лаком и позолотой, за плотно закрытой золоченой дверцей, таился куб кромешной тьмы; в такт движениям толпы этот прямоугольный кусок ночной пустоты покачивался вправо, влево, вверх, вниз, безраздельно властвуя над безоблачным летним полуднем.

Алтарь приблизился к нам. Тащившие его парни были одеты в одинаковые цветные куртки, распахнутые на их голых телах; носильщики двигались так беспорядочно, что казалось, будто о-микоси напился пьян. Ноги парней заплетались, глаза словно бы и не смотрели ни на что земное. Один, с веером распорядителя в руке, бегал вокруг носильщиков и подбадривал их зычными криками. Временами алтарь угрожающе накренивался, и тогда все тонуло в едином оглушительном вопле толпы.

Тут кто-то из домашних, наверное, забеспокоился: не двинется ли под воздействием некоего порыва вся эта дикая толчея в нашу сторону. Кто-то крикнул: «Осторожно!» Меня вдруг дернул за руку тот взрослый, за кого я держался, и куда-то потащил. Мы бегом промчались через двор, взбежали на второй этаж, и то, что было дальше, я видел уже с балкона. Затаив дыхание, я смотрел, как толпа со своим черным алтарем беснуется перед нашим домом.

Я долго размышлял потом, стараясь понять, что за сила управляла этими людьми? Но все-таки не понял, почему несколько десятков горланящих парней вдруг разом, будто подчиняясь единой воле, ринулись в наши ворота.

Толпа с упоением растоптала все, что росло в саду. Скучный, давно надоевший мне двор совершенно преобразился. После пьяных метаний алтаря из стороны в сторону там не уцелело ни одного кустика. Я так и не проникся смыслом случившегося. На празднике самые разнообразные звуки временами как бы поглощали друг друга, и мне казалось, что в наш дом поочередно заглядывали то застывшее безмолвие, то бессмысленный грохот. Точно так же запечатлелись в моей памяти и цвета: золотой, алый, лиловый, зеленый, желтый, синий, белый перемешались, слились воедино, и в этой гамме господствовали то золотые тона, то синие.

Но ярче всего мне запомнились не звуки и не цвета, а нечто совсем другое, повергшее меня в ужас и перевернувшее всю мою душу. То были лица носильщиков алтаря — на них застыла маска такого неистового, развратного опьянения жизнью!..

Глава вторая

Мне было двенадцать лет, и я вот уже целый год страдал, — как страдает ребенок, которому досталась удивительная и непонятная игрушка.

Игрушка эта иногда вдруг набухала и всем своим видом намекала, что, если научиться с ней обращаться, возможны какие-то очень интересные игры. Но инструкции к ней не было, и всякий раз, когда игрушка выказывала желание вовлечь меня в свои забавы, я терялся. Иногда от унижения и нетерпения мне хотелось ее разломать. Но в конце концов я уступал этой своенравной мучительнице, в чьем облике таилась какая-то сладкая тайна, и просто пассивно наблюдал — что будет дальше.

Со временем я стал прислушиваться к игрушке более спокойно, желая понять, куда она меня зовет. И тогда я обнаружил, что у нее есть свои определенные склонности, свое внутреннее устройство. Склонности эти постепенно выстраивались в единую цепочку: детские фантазии; загорелые тела юношей на пляже; пловец, которого я видел в бассейне; смуглый жених одной из моих кузин; мужественные герои приключенческих романов. Прежде я заблуждался, полагая, что мое влечение к подобным вещам имеет чисто поэтическую природу.

Кроме того, моя игрушка поднимала голову каждый раз, когда я представлял себе смерть, кровь и мускулистое тело. У паренька, прислуживавшего в нашем доме, я тайком брал иллюстрированные журналы, на красочных обложках которых были изображены кровавые поединки, молодые самураи, делающие харакири, и солдаты, падающие на бегу, прижав ладони к окровавленной груди. Встречались в журналах и фотографии молодых борцов сумо — неименитых и еще не успевших заплыть жиром… При виде подобных картинок игрушка немедленно оживлялась, проявляя все признаки любопытства. Возможно, точнее было бы назвать это не «любопытством», а «любовью» или, скажем, «требовательностью».

Когда связь этих событий стала мне ясна, я начал стремиться к наслаждению уже сознательно, намеренно. Возникла система отбора и подготовки. Если мне казалось, что картинка в журнале недостаточно красочна или выразительна, я брал цветные карандаши, перерисовывал ее на лист бумаги, а дальше уже подправлял, как хотел. Так появились рисунки цирковых атлетов, корчащихся от удара штыком в грудь, и разбившихся канатоходцев с расколотым черепом и залитым кровью лицом. Свои «жестокие картинки» я прятал в самом дальнем углу книжного шкафа и, помню, иногда, сидя в школе на уроке, переставал слышать учителя и замирал от ужаса при одной мысли, что кто-то из домашних найдет мой тайник. Однако уничтожить их не решался — слишком уж привязалась к ним моя игрушка.

Так и жил я со своей капризной игрушкой день за днем, месяц за месяцем, не имея представления не то что о главном предназначении этого инструмента, но даже о вспомогательной его функции, которую со временем я стал называть своей «дурной привычкой».

А в жизни нашей семьи тем временем происходили перемены. Мы оставили особняк, в котором я появился на свет, и теперь семейство, разделившись пополам, проживало в двух домах [51], расположенных неподалеку друг от друга. В одном жили бабушка, дедушка и я, во втором мои родители, брат и сестра. Отец уехал в служебную командировку за границу, побывал в разных европейских странах, потом вернулся обратно. Вскоре после этого они с матерью опять переехали на новое место. Воспользовавшись поводом, отец наконец-то потребовал, чтобы меня вернули родителям. Произошло расставание с бабушкой (отец назвал эту сцену «современной трагедией»), и я оказался в родительском доме. Теперь до особняка, где жили бабушка и дедушка, путь был не очень близким: несколько остановок на электричке, а потом еще и на трамвае. Осиротевшая бабушка день и ночь рыдала, сжимая в руках мою фотокарточку. Я был обязан раз в неделю ночевать у нее в доме, и, если мой визит почему-либо срывался, с ней происходил припадок. Так в двенадцать лет я обзавелся страстной шестидесятилетней возлюбленной.

Вскоре отец был переведен работать в Осаку, куда уехал один, без семьи.

Однажды из-за простуды я не пошел в гимназию и сидел у отца в кабинете, с интересом рассматривая альбомы, привезенные из-за границы. В особенности меня покорили греческие скульптуры из итальянских музеев. Эти черно-белые фотографии волновали меня больше, чем прочие репродукции обнаженной натуры. Скорее всего, объяснялось это очень просто: скульптуры выглядели более живыми.

В тот день я впервые держал в руках нечто подобное. Отчасти это объяснялось тем, что отец, вечный скупердяй, прятал дорогие альбомы подальше, чтобы дети не хватали их грязными руками (еще он не хотел, чтобы я разглядывал там голых женщин, — о, какое заблуждение!); да потом, я и сам не очень интересовался живописью, не ожидая от нее такого наслаждения, какое доставляли мне иллюстрированные журналы.

Итак, я сидел и перелистывал справа налево страницы альбома, их оставалось уже совсем немного. И вдруг взору моему открылся образ, созданный специально для меня и давно меня дожидавшийся.

Это была репродукция «Святого Себастьяна» кисти Гвидо Рени [52], из картинной галереи генуэзского Палаццо-Россо.

Святой Себастьян был привязан к черному кривому стволу дерева; за его спиной виднелся по-тициановски мрачный фон: темный лес, вечернее небо, тусклый ландшафт. Обнаженное тело божественно прекрасного юноши было прижато к дереву, но кроме веревок, стягивавших высоко поднятые руки, других пут видно не было. Бедра святого Себастьяна прикрывал кусок грубой белой ткани.

Я догадался, что это какой-то христианский мученик. Однако в творении Гвидо Рени, мастера позднего Ренессанса и последователя эклектизма, даже чисто христианский сюжет обрел аромат язычества. Тело Себастьяна, не уступавшего красотой самому Антиною, прекрасно; на нем не видны следы истязаний, как у других святых, над ним не властна старость. Оно излучает лишь сияние молодости, красоты и наслаждения.

Это ослепительно белое тело, оттененное мрачным, размытым фоном, светоносно. Мускулистые руки преторианца, привыкшие владеть луком и мечом, грубо заломлены над головой; запястья их стянуты веревкой. Лицо поднято вверх, широко раскрытые глаза созерцают свет небесный, взгляд их ясен и спокоен. В напряженной груди, тугом животе, слегка вывернутых бедрах — не конвульсия физического страдания, а меланхолический экстаз, словно от звуков музыки. Если б не стрелы, впившиеся одна слева, под мышку, другая справа, в бок, можно было бы подумать, что этот римский атлет отдыхает в саду, прислонившись спиной к дереву.

Но стрелы глубоко вонзились в его напряженную, юную, благоуханную плоть, обожгли ее пламенем невыносимой муки и невыразимого наслаждения. Нет потоков крови, как на других картинах святого Себастьяна, да и стрелы всего две; их мирные грациозные тени легли на мрамор кожи мученика, словно тени ветвей на ступени античной лестницы.

Естественно, все эти мысли и наблюдения относятся к более позднему времени. Когда же я увидел картину впервые, всего меня охватило просто какое-то языческое ликование. Кровь закипела в жилах, и мой орган распрямился, будто охваченный гневом. Казалось, он вот-вот лопнет от чрезмерной раздутости; на сей раз он настойчиво требовал от меня каких-то действий, клял хозяина за невежество и возмущенно задыхался. И моя рука неловко, неумело задвигалась. Тут из самых глубин моего тела стремительно поднялась некая темная, сверкающая волна. И не успел я прислушаться к новому ощущению, как волна эта разлетелась брызгами, ослепив и опьянив меня.

Немного придя в себя, я с испугом огляделся по сторонам. За окном шелестел клен, пятна света и тени от его листвы покрывали весь письменный стол: учебники, словари, альбомы, тетради, чернильницы. И повсюду — на золотом тиснении книжного корешка, на обложке словаря, на стенке чернильницы — лежали белые мутные капли. Одни лениво и тяжело стекали книзу, другие тускло поблескивали, как глаза мертвых рыб. К счастью, альбом я успел прикрыть ладонью — чисто инстинктивно, — и репродукция не запачкалась.

Это была моя первая эякуляция, а заодно и первый опыт, случайный и неуклюжий, моей «дурной привычки».

Магнус Хиршфельд [53] помещает изображения святого Себастьяна на первое место среди всех произведений скульптуры и живописи, пользующихся особым расположением гомосексуалистов. Это очень интересное наблюдение. Оно свидетельствует о том, что в большинстве случаев у гомосексуалистов, в особенности прирожденных, склонность к однополой любви сочетается и замысловатым образом переплетается с садистскими импульсами.

Согласно преданию, святой Себастьян родился в середине III века, стал трибуном преторианской гвардии и отдал жизнь за христианскую веру, не дожив и до тридцати лет. В год его гибели (288 г. христианской эры) правил император Диоклетиан. Этот монарх выдвинулся наверх из самых низов, добился всего собственными руками и слыл человеком не жестоким, но его соправитель Максимилиан отличался лютой ненавистью к новой вере. Известно, что он повелел казнить юного африканца Максимилиануса, отказавшегося исполнять обязанности солдата, ибо они противоречили христианскому пацифизму. Точно так же умертвил он центуриона Марцеллуса, упорствовавшего в верности Христу. Вот при каких обстоятельствах встретил свою мученическую кончину святой Себастьян.

Когда стало известно, что трибун преторианцев втайне исповедует запрещенное вероучение, посещает заточенных в темницы христиан и склоняет к своей религии римлян, включая самого римского градоправителя, Диоклетиан велел предать смутьяна смерти. Утыканное стрелами, брошенное палачами тело забрала одна благочестивая вдова, дабы предать прах убиенного земле. Тут обнаружилось, что в праведнике еще теплится жизнь. Вдове удалось выходить Себастьяна, но, едва встав на ноги, он снова бросил вызов императору и его языческим богам, после чего был забит до смерти палками.

Историю о воскрешении Себастьяна после расстрела, конечно же, следует отнести к категории «чудес». Разве может человек, пронзенный таким количеством стрел, остаться в живых?

Для того чтобы читатель лучше понял, сколь неистово чувственная радость овладевала мною при мысли о святом Себастьяне, приведу здесь неоконченное произведение в прозе, которое я написал несколько лет спустя.

Зима. Я учусь во втором классе гимназии средней ступени [56]. Все мы, гимназисты, уже давно привыкли к длинным брюкам, привыкли обращаться друг к другу попросту, на «ты». В начальных классах учителя требовали, чтобы мы величали соучеников «господин такой-то» и даже в летнюю жару носили гольфы до колен. Помню, какое это было счастье — перейти с коротких штанишек на брюки и больше не возиться с тугими и неудобными гольфами. Привыкли мы и ко многим другим удовольствиям гимназической жизни: издеваться над преподавателями, поочередно устраивать товарищам угощение в буфете, к шумным играм в соседней роще (она по этому случаю переименовывалась в «джунгли»), к веселому пансионному существованию. Из всех этих прелестей мне была незнакома только последняя. Несмотря на то что каждому гимназисту средней ступени полагалось год, а то и два прожить в пансионе, чрезмерно заботливые родители, ссылаясь на мое слабое здоровье, добились для меня исключения. На самом деле, полагаю, им просто хотелось оградить меня от «дурного влияния».

Таких, как я, ходивших на уроки из дому, было всего несколько. В последнем семестре нашего полку прибыло — появился еще один вольнопосещающий, которого звали Оми. Его выгнали из пансиона за какие-то безобразия. До того момента я не обращал на Оми особенного внимания, а тут, когда на него легло клеймо «хулигана», я вдруг почувствовал, что он мне необыкновенно интересен, прямо глаз от него не могу отвести.

Однажды ко мне, пыхтя и сияя счастливой улыбкой, подбежал мой приятель, мальчик толстый и добродушный. Он всегда необычайно оживлялся, если узнавал какой-нибудь любопытный секрет.

— А что я знаю! — выпалил он.

Я немедленно покинул уютное место возле теплой батареи и отвел толстяка в коридор. Мы встали около окна, из которого была видна площадка для стрельбы из лука, продуваемая всеми ветрами. У этого подоконника чаще всего и происходили самые интимные наши беседы.

— А Оми-то… — Тут мой приятель смешался и густо покраснел.

Он вообще был очень смешной — помню знаменитую фразу, сказанную им в пятом классе начальной школы, когда разговор зашел об «этом самом»: «Уверяю вас, — заявил он. — Все это полная чушь, и ничего такого на свете не бывает. Уж я-то знаю». В другой раз, когда отца одного нашего соученика разбил паралич, толстяк посоветовал мне держаться от этого мальчика подальше, чтобы не заразиться.

— Ну, чего ты — язык проглотил? — поторопил я его. — Что Оми?

Дома меня заставляли разговаривать вежливо и безо всяких «словечек». Зато уж в гимназии я отводил душу.

— Я точно узнал. У этого Оми… было! — выдохнул приятель.

Это известие походило на правду. Оми сидел в классе не то второй, не то третий год, был старше всех нас, более развитым физически, и лицо его светилось какой-то особенной юношеской силой, что тоже отличало Оми от одноклассников. Держался он всегда заносчиво и насмешливо. Все на свете вызывало у него только одно чувство — презрение. Оми презирал отличников за то, что они отличники; учителей за то, что они учителя; полицейских за то, что они полицейские; студентов за то, что они студенты; служащих за то, что они служащие.

— Неужели? — ахнул я.

Мне почему-то вспомнилось, как на занятиях по военному делу Оми ловко управлялся с разборкой и чисткой винтовки. Из всех преподавателей его любили только учитель гимнастики и военный инструктор — Оми так лихо командовал своим взводом.

— А ты думал! — осклабившись так хорошо знакомой всякому гимназисту непристойной улыбочкой, хихикнул толстяк. — Вот почему у него эта штука такая здоровенная. Не веришь? Можешь сам убедиться. Вот будем в «похабника» играть — цапни его.

«Похабником» называлась традиционная забава, пользовавшаяся огромной популярностью у первых и вторых классов средней ступени. Это повальное увлечение больше походило не на игру, а на какую-то заразную болезнь.

Выглядела она таким образом. Где-нибудь на перемене, когда кругом было полно народа, надо было выследить какого-нибудь зазевавшегося растяпу, молниеносно подскочить к нему и ухватить за определенное место. Если номер удавался, озорник отскакивал на безопасное расстояние и начинал вопить:

— Ого-го! Ну у тебя и штуковина!

Я уж не знаю, каковы были истинные мотивы участников этой игры, но считалось, что вид приятеля, испуганно ронявшего на пол тетради и учебники и хватавшегося обеими руками за причинное место, необычайно забавен. Однако, скорее всего, с помощью оглушительного хохота гимназисты пытались избавиться от стыда, тайно терзавшего каждого из них. Глядя на залившегося краской товарища и покатываясь со смеху, они испытывали облегчение, ибо могли безнаказанно поглумиться над собственным чувством стыда.

Всякий, кто становился жертвой подобного нападения, почему-то непременно кричал с возмущением:

— Ах ты, похабник!

И хор голосов радостно подхватывал:

— Ах он, похабник! Ах он, похабник!

Оми был признанным мастером этой игры. Атаки его были стремительны и почти всегда успешны. Я даже подозревал, уж не мечтают ли жертвы втайне подвергнуться нападению Оми. Вокруг него постоянно кружили «мстители», но у них ничего не выходило: Оми всегда держал одну руку в кармане и при покушении немедленно прикрывался двойным щитом: одной ладонью — в кармане, изнутри, другой — снаружи.

Сообщение толстяка посеяло в моей душе некие семена, проросшие ядовитой травой. До той поры я играл в «похабника» безо всякой задней мысли, как и многие прочие. Но поразительная весть привела к тому, что в моем мозгу пресловутая «дурная привычка», которую я подсознательно выделял в особую сферу — это была моя и только моя жизнь, — вдруг соединилась с игрой в «похабника», то есть с жизнью общественной, которую я делил с другими. Вот почему слова «цапни его» проникли мне в самую душу и наполнились смыслом, недоступным пониманию ни толстяка, ни прочих моих наивных товарищей.

С этого дня я не участвовал больше в любимой гимназической игре. Мне страшно было представить себе, как я стану нападать на Оми; и многократно страшнее вообразить, как Оми бросится на меня. Как только возникала опасность очередной игры в «похабника» (а этот порыв рождался внезапно, безо всякого видимого повода, как бунт или мятеж), я поспешно отходил в сторону и смотрел на Оми немигающим взглядом…

Мы все находились под чарами Оми, хоть сами об этом не догадывались.

Взять хоть историю с носками. В ту эпоху господствовала доктрина военизированного образования, не обошедшая стороной и нашу гимназию. В большом ходу был завет генерала Эноки молодому поколению: «Простота и мужество», — а посему школьное начальство запрещало нам носить яркие шарфы и носки. Шарф вообще считался нежелательным предметом одежды; рубашка полагалась непременно белая, а носки черные или, на худой конец, темные. Один лишь Оми щеголял в белоснежном шелковом шарфе и пестрых, разноцветных носках.

Этот первый нарушитель табу превосходно умел придавать своим проступкам вид бунтарства. Он рано понял, что мальчишки весьма падки на прелести этого красивого слова. Оми в присутствии своего приятеля, нашего военного инструктора (этот унтер из деревенских ходил у него чуть ли не в оруженосцах), намеренно неторопливо обматывал вокруг шеи белый шарф и поднимал воротник усыпанной золотыми пуговицами шинели на манер Наполеона.

Как известно, толпа в своем бунтарстве лишь бездумно следует чьему-то примеру. А посему мы, остальные, стремясь вкусить запретный плод мятежничества, но при этом по возможности избежать расплаты, дальше вольностей с носками так и не пошли. Я не был исключением.

По утрам, перед началом занятий, мы обычно сидели верхом на партах и болтали о том о сем. Тот, кто в этот день набрался смелости явиться в гимназию в фривольных носках с каким-нибудь невиданным узором, садился на парту, как бы случайно подтягивая брюки повыше. Тут же раздавались восхищенные стоны:

— Ух ты, вот это носочки! Класс!

Более выразительного слова, чем «класс», мы просто не знали. Когда оно звучало, у всех перед глазами возникало надменное лицо Оми, хотя тот неизменно появлялся в аудитории лишь в последнюю минуту, перед самым построением.

Однажды утром, после долгого снегопада, я торопился в гимназию. Мне накануне позвонил один из приятелей и сказал, что сегодня будет большое сражение. Я всегда плохо сплю, если назавтра ожидается нечто из ряда вон выходящее, а потому встал в то утро ни свет ни заря и сбежал из дома раньше обычного.

Снегу выпало не так уж и много — он едва доходил до верха ботинок. В этот предрассветный час заснеженный город казался не похорошевшим, а, наоборот, каким-то особенно жалким. Улицы словно замотали свои раны и язвы грязноватым бинтом. Ведь раны улицы — это и есть ее красота.

Когда электричка подъезжала к станции, где находилась гимназия, я увидел из окна еще почти пустого вагона, как над крышами заводского района восходит солнце. И пейзаж наполнился радостью и цветом. Унылая шеренга фабричных труб и скучный ряд однообразных строений задрожали от страха, когда утреннее солнце высветило напяленную миром ликующую снежную маску. Именно на таких заснеженных театральных сценах разыгрываются трагедии: восстания и революции. И лица людей, бледные от сияния окружающей белизны, делаются похожими на лица заговорщиков.

Я еще совсем не далеко ушел от станции, проходил мимо конторы транспортной компании, а с крыш уже закапала талая вода. Мне почудилось, что это падают вниз брызги солнечного света. С отчаянными криками бросались они навстречу гибели, вниз, прямо в слякоть грязного, истоптанного ногами бетонного тротуара…

В школьном дворе снег лежал нетронутым. Раздевалка еще была закрыта, и я пошел прямо в нашу классную комнату, которая располагалась на первом этаже. Распахнув окно, я стал смотреть на присыпанную снегом рощу. С заднего двора гимназии через рощу к учебному корпусу вела дорожка, и я увидел цепочку следов, тянувшуюся по ней к самому окну нашего класса, а потом сворачивавшую влево, к лабораторному флигелю.

Значит, меня кто-то опередил? Кто-то прошел через задние ворота, заглянул в окно пустой аудитории, увидел, что там никого нет, и отправился дальше.

Но почти никто из учеников не приходил в гимназию через рощу — всего несколько человек. И среди них Оми, про которого болтали, будто он ночует у женщины, живущей где-то в той стороне. Но это не мог быть Оми — ведь тот всегда появлялся перед самым звонком, не раньше. И в то же время следы были такие большие. Никто, кроме Оми, у нас не носил обуви подобного размера.

Я высунулся из окна, вгляделся в отпечаток ноги и увидел сквозь снег черную, вызывающе свежую землю. От следов исходила какая-то уверенная, могучая сила, неодолимо притягивавшая меня. Я испытал неудержимое желание рухнуть головой вниз и зарыться лицом в эти следы. Но, как обычно, мои неуклюжие мышцы помешали осуществлению страстного желания. Когда я, бросив ранец на стол, с трудом карабкался на подоконник, мне пришлось навалиться на его каменную поверхность всем телом, и пуговицы глубоко впились в мою хилую грудь. Я испытал острую боль — смешанное ощущение горести и наслаждения. Боль прошла не сразу; спрыгнув вниз, я еще чувствовал ее волнующий отзвук, предвещавший неведомые опасности. Мне удалось попасть точнехонько в заветные следы.

Оказалось, что их размер не настолько уж больше моего. Я не учел, что большинство гимназистов (и я в том числе) носили галоши, считавшиеся тогда особым шиком. Увы — судя по всему, тут ходил не Оми. И все же меня тянуло пройти по этому черному следу, хоть тревожное чувство и подсказывало, что в конце пути меня ожидает разочарование. Возможно, дело здесь было не только в надежде увидеть Оми, — любопытство и обида подбивали меня посмотреть, кто же истоптал снег первым, кто нарушил его тайну.

Тяжело дыша, я отправился по цепочке, шагая из следа в след. В одних виднелась черная блестящая земля, в других сухая трава, грязный слежавшийся снег или камень мощеной дорожки. Вскоре я обнаружил, что двигаюсь широким, смелым шагом. Так ходил Оми.

Я свернул за угол лабораторного флигеля и вышел на освещенный снегом холмик, за которым располагался стадион. Трехсотметровый эллипс беговой дорожки слился с игровым полем — их прикрыла ровная пелена сверкающего снега. На дальнем краю стадиона росли две гигантские дзельквы [57], — их по-утреннему длинные тени придавали заснеженному пространству асимметрию и неправильность, без которых не бывает подлинного величия. Сочетание голубого небесного фона, снежного сияния и косого солнечного света делало деревья как-то неестественно, по-пластмассовому точеными, с ветвей то и дело осыпалась вспыхивавшая золотом белая пыль. Все вокруг безмолвствовало, все еще спало — и корпуса пансиона, и роща — и потому я слышал, как падает с дзелькв снежная осыпь.

В первый миг я, ослепленный этим сияющим простором, ничего не разглядел. Снежный пейзаж чем-то напомнил мне свежие руины. Было нечто античное в том, как этот ложно траурный ландшафт тонул в бескрайнем искрящемся свете.

А потом на краю этого мертвого города я разглядел огромные, метров по пять, буквы, прочерченные по снегу. Сначала гигантское О, дальше М и еще дальше незаконченное И.

Все-таки это был Оми. Цепочка следов вела через поле к О, от О к М, а от М к самому Оми, который, обмотанный белым шарфом, с засунутыми в карманы пальто рукавами сосредоточенно вытаптывал в снегу букву И. Его тень с восхитительным высокомерием тянулась через белое поле, параллельно теням двух гигантских дзелькв.

Щеки мои горели огнем. Я слепил снежок и кинул в Оми, но не добросил. Однако тот, закончив букву И, поднял глаза и увидел меня.

— Э-ге-гей! — закричал я.

Почему-то я был уверен, что мое появление вызовет у Оми недовольство, но все же, охваченный страстным порывом, заорал во все горло и побежал под горку, на стадион.

И тут случилось чудо — зычным голосом, в котором явно звучало дружеское расположение, Оми проорал в ответ:

— Осторожно! Смотри на буквы не наступи!

Сегодня он определенно казался не таким, как обычно. Оми никогда не учил домашних заданий, учебники так и лежали в его шкафчике, в гимназической раздевалке, а он являлся на занятия налегке, руки в карманах, — причем всегда с неподражаемой точностью: скинет пальто, встанет в шеренгу, и в тот же миг звонок. А в это утро Оми пришел ни свет ни заря, разгуливал в одиночестве по школьной территории и даже улыбнулся своей грубоватой улыбкой мне, несчастному молокососу, которого прежде и взглядом не удостаивал! О, как долго я ждал и надеялся увидеть его улыбку, этот ряд молодых белых зубов!

Но чем ближе подходил я к улыбающемуся Оми, тем слабее становился порыв, заставивший меня кричать и бежать через все поле. Я вдруг осознал одну вещь и разом скис. Он потому и улыбался, что я застал его врасплох, я его понял, и созданный мною образ прежнего Оми рассыпался.

Когда я увидел вытоптанные в снегу огромные буквы О-М-И, то не столько разумом, сколько интуитивно постиг всю глубину его одиночества. Мне стало ясно то, чего, возможно, не понимал и сам Оми, — почему в это снежное утро его потянуло сюда в такую рань…

Если б мой кумир сейчас снизошел до какого-нибудь пошлого оправдания (вроде: «Сегодня у нас снежное сражение, вот я и пришел пораньше»), я бы лишился чего-то очень для меня важного, и эта утрата была бы несравнимо болезненней, чем ущерб, нанесенный гордости Оми. Вот почему я поспешил прийти ему на помощь и сказал первым:

— Вряд ли сегодня удастся в снежки поиграть. Маловато все-таки снегу выпало.

Лицо Оми приобрело равнодушное выражение. Скулы его затвердели, в брошенном на меня взгляде читалось легкое презрение. Он изо всех сил пытался уверить себя в том, что я — жалкий сосунок, и от этого усилия в глазах его зажглись недобрые огоньки. Оми был благодарен мне за то, что я ни словом не обмолвился о буквах, но в то же время старался подавить в себе это чувство. Как сладко было мне наблюдать за этой внутренней борьбой!

— Чего ты в вязаных перчаточках ходишь, как дитя малое, — фыркнул он.

— Взрослые тоже носят такие, — возразил я.

— Эх ты, бедолага. Поди и не знаешь, что такое настоящие кожаные перчатки. Вот, гляди. — И он внезапно потер своей мокрой от снега перчаткой по моей щеке. Я отшатнулся. Щека вспыхнула нестерпимым чувственным пламенем, словно помеченная огненным тавром, Я почувствовал, как прозрачен и ясен взгляд моих глаз, устремленных на Оми.

Именно в тот миг я в него и влюбился.

Это была первая в моей жизни любовь, если, конечно, ко мне применимо столь прямолинейное слово. Причем любовь моя явно и недвусмысленно основывалась на физическом желании.

С каким нетерпением ждал я наступления лета, когда мог представиться случай увидеть Оми раздетым. У меня была страстная, заветная мечта — посмотреть на его «здоровенную штуку».

В моей памяти, как два электропровода, спутались две истории, связанные с перчатками. Кроме тех, кожаных, я часто вспоминаю еще пару белых парадных перчаток, и уже сам не знаю, какое событие произошло в действительности, а какое плод моей фантазии. К грубоватому облику Оми, пожалуй, больше подошли бы кожаные перчатки, хотя, может быть, по контрасту он лучше смотрелся бы в белых.

Я сказал «грубоватый облик», — и перед моими глазами встает самое заурядное лицо, лицо юноши, чувствующего себя одиноким среди мальчишек. Оми не был у нас в классе самым высоким, но зато никто не мог с ним сравниться ладностью фигуры. Наша гимназическая форма, имитировавшая мундир морского офицера, на узких ребячьих плечах смотрелась довольно убого, и лишь одному Оми она была впору. В этом синем наряде он так и излучал мужественную силу и чувственность. Уверен, что не я один с завистью и обожанием смотрел на эту великолепную мускулатуру, проступавшую под тонкой саржевой тканью.

Лицо Оми постоянно выражало какое-то угрюмое превосходство. Наверное, это было следствием уязвленной гордости. Я воображал, что провалы на экзаменах, изгнание из пансиона и прочие удары судьбы воспринимались им как олицетворение некой загадочной и всевластной силы. Что это была за сила? Мне смутно грезилось, что ее породило зло, живущее в душе Оми, который пока и сам не догадывается, какой мощный заговор против него зреет в его собственном сердце.

Лицо у Оми было смугловатое, круглое, с надменно выступающими скулами, небольшим, но мясистым, хорошей формы носом, точеной линией рта и мужественным подбородком; одного взгляда на эти черты хватало, чтобы почувствовать, как мощен и стремителен ток крови в теле Оми. Под таким обличьем могла скрываться только дикая, неукрощенная душа. Разве можно было ожидать от человека с подобным лицом какой-то насыщенной внутренней жизни? Но зато он наверняка обладал непостижимым совершенством, когда-то доступным людям, но оставленным ими в далеком прошлом.

Иногда Оми от нечего делать подходил и заглядывал мне через плечо в книгу — а книги я читал все больше мудреные и моему возрасту мало подходившие. Я немедленно с извиняющейся улыбкой захлопывал книгу. Не от смущения, нет. Я боялся, что, затеяв разговор о литературе, Оми продемонстрирует полное невежество и тем самым нанесет ущерб собственному совершенству, так мало им сознаваемому. Мне не хотелось, чтобы этот Одиссей заплутал в пути и забыл свою родную Итаку.

Во время уроков, на занятиях гимнастикой я не сводил с Оми глаз и постепенно сотворил для себя его идеальный образ. Даже сейчас, оглядываясь назад, я не могу обнаружить в том прекрасном образе ни единого изъяна. Я знаю, что в подобном повествовании следовало бы изобразить какие-нибудь милые недостатки или забавные привычки того, кого любил, — от этого персонаж станет живее, но что поделаешь: моя память ничего в этом роде не сохранила. Зато в ней запечатлелось многое другое, и эти воспоминания бесконечно многообразны, расцвечены тончайшими нюансами. Благодаря Оми я нашел определение человеческому идеалу, я обнаружил все признаки совершенства в его бровях, лбе, глазах, носе, ушах, щеках, скулах, губах, подбородке, шее, кадыке, цвете лица, коже, в его мощных руках и груди.

Взяв за основу эти абсолютные критерии, я путем тщательного отбора разработал целую систему ценностей. Из-за Оми я бы никогда не смог полюбить человека умного и образованного. Из-за Оми меня ни за что не привлек бы юноша, носящий очки. Из-за Оми я проникся любовью к физической силе, полнокровию, невежеству, размашистой жестикуляции, грубой речи и диковатой угрюмости, которая присуща плоти, не испорченной воздействием интеллекта.

…Надо сказать, что эта бескомпромиссная шкала делала исполнение моего желания логически невозможным, хотя нет на свете ничего более логичного, чем плотский импульс. Однако стоило мне наладить с предметом моих вожделений контакт на интеллектуальном уровне, добиться взаимопонимания, как тут же физическое желание испарялось. Малейшие признаки интеллекта в партнере заставляли и меня перейти на язык рассудочности. Любовь — чувство обоюдное: тебе нужно от любимого то же, что ему от тебя; вот почему, ожидая от партнера полного невежества, я и сам испытывал жгучую потребность в полном отказе от разумности, я поднимал мятеж против интеллекта. А восстание такого рода было заведомо обречено на поражение. Со временем я научился наблюдать за обладателями моего идеала, здоровой плоти без малейших признаков духа — уличными хулиганами, моряками, солдатами, рыбаками, — с безопасного отдаления, не вступая с ними в разговоры, сохраняя баланс страсти и хладнокровия. Наверное, мне следовало бы поселиться где-нибудь на южных островах, где я не понимал бы язык туземцев. Недаром во мне с детских лет живет тоска по неистовому тропическому лету.

Но вернусь к перчаткам. У нас в гимназии было заведено в дни торжеств надевать белые перчатки. Мне достаточно их натянуть, щелкнуть меланхолично поблескивающими перламутровыми пуговицами на запястьях, расправить три многозначительно выстроченные складки с внешней стороны — и в памяти сразу воскресает сумрачный актовый зал, вкус печенья сиосэ, которое раздавали гимназистам по окончании церемонии, и еще удивительная метаморфоза, непременно происходившая в день праздника: он всегда начинался солнечно и звонко, а потом вдруг как бы давал трещину и рассыпался.

Та история произошла зимой, очевидно, в День основания Империи [58]. Почему-то Оми опять пришел в гимназию необычно рано. До построения оставалось еще немало времени.

Мы, второклассники, оккупировали школьную игровую площадку, предварительно прогнав оттуда первоклассников, — эта процедура неизменно доставляла нам жестокое удовольствие.

Кроме бревна, на площадке ничего примечательного не было, а толкаться на бревне мы считали забавой детской и нас недостойной. Но поиграть все же хотелось, и изгнание мелюзги как бы придавало нашей возне вид не вполне серьезный, — мол, просто дурачимся. Первоклассники сбились кучкой и с почтительного расстояния наблюдали за нашей игрой, а мы, чувствуя на себе взгляды, старались вовсю. Игра заключалась в том, чтобы столкнуть соперника с подвешенного на цепях бревна.

Никто не мог сравниться ловкостью с Оми: он прочно стоял на бревне и без труда сбрасывал на землю всякого, кто вступал с ним в единоборство. Как он был похож сейчас на загнанного в угол убийцу! Уже несколько наших одноклассников вспрыгнули на бревно, но моментально слетели вниз, не в силах противостоять Оми; весь снег вокруг был истоптан ногами побежденных. После очередной победы Оми ликующе сцеплял над головой руки в белых перчатках, как боксер после матча, и сиял триумфальной улыбкой. Первоклашки уже позабыли о своей обиде и приветствовали победителя громкими криками.

Я же не сводил глаз с белых перчаток Оми. До чего отважны и безупречно точны были его движения! Так наносит удар лапами молодой хищник. Белые перчатки рассекали зимний воздух, подобно стрелам с белым опереньем, и безошибочно разили соперника прямо в грудь. Иной раз поверженному противнику даже не удавалось спрыгнуть, и он летел в снег кубарем. В такой миг Оми и сам удерживал равновесие с трудом; балансируя на скользком от инея бревне, он отчаянно взмахивал руками — словно корчился в муках. Но гибкая поясница неизменно выручала его, и вновь Оми делался похож на отбивающегося от преследователей злодея.

А бревно невозмутимо и мерно покачивалось из стороны в сторону…

Меня вдруг охватила тревога, мучительное, невыразимое беспокойство. Это было как приступ головокружения от качки на бревне, но ведь я-то стоял на земле. Головокружение мое было чисто духовного свойства — я чувствовал, как под натиском рискованных движений Оми теряю свое внутреннее равновесие. Удержать его я не мог, ибо во мне столкнулись две противоположные силы: инстинкт самосохранения и другой, более глубокий и мощный импульс, стремящийся нарушить мой душевный баланс. Я знаю, что это была за сила: люди подчас отдаются ей, сами о том не подозревая, она влечет их к самоубийству.

— Ну что же вы? — крикнул Оми. — Одни слабаки, что ли, собрались? Кто следующий?

Он стоял на раскачивающемся бревне, уперев руки в белых перчатках в бока. Кокарда на его гимназической фуражке вспыхивала золотом в лучах утреннего солнца. Никогда еще я не видел его таким прекрасным.

— Я следующий!

Мне пришлось точно рассчитать миг между биениями моего сорвавшегося с цепи сердца, чтобы произнести эти два слова. Так бывает всякий раз, когда я уступаю желанию.

Мне казалось, что встать на бревно меня толкнул не внезапный неодолимый порыв, а это было чем-то предопределенным. В более поздние годы я не раз совершал решительные поступки и даже временами сам впадал в заблуждения, считая себя человеком волевым.

Я поставил ногу на бревно, и все вокруг закричали:

— Брось, куда тебе! Он тебя мигом сшибет!

Ставя на бревно вторую ногу, я чуть не поскользнулся, и зрители возбужденно зашумели.

Оми дурачился, делал вид, что с трудом удерживается на ногах, а сам манил меня пальцем, затянутым в перчатку. Мне почудилось, что это какое-то смертоносное, острое оружие, готовое вонзиться в мое тело.

Несколько раз наши с ним белые перчатки ударились друг о друга, и каждый раз я чуть не падал — так сильна была его рука. Оми, похоже, хотел натешиться вдоволь и не торопился спихнуть меня наземь. Он дразнил меня, высовывая язык, испуганно взмахивал руками и причитал:

— Ой, пропал я, бедный! Ты такой сильный! Горе мне, горе! Ой-ой-ой, сейчас упаду!

Мне было невыносимо смотреть, как этим глупым шутовством он, сам того не ведая, разрушает свою красоту. Отступая под его натиском, я невольно отводил глаза.

Тут Оми резко толкнул меня справа, я пошатнулся, взмахнул рукой, и по чистой случайности мои пальцы наткнулись на его белую перчатку. Я вцепился в нее намертво, чувствуя сквозь ткань прикосновение его руки.

В этот миг наши взгляды встретились — всего на секунду, не более. Но с лица Оми разом исчезло дурашливое выражение, а глаза поразительным образом посерьезнели. В них мелькнуло что-то подлинное, беспримесное — но не враждебность и не ненависть. Впрочем, возможно, я себе это напридумывал и ничего особенного во взгляде Оми не было, просто он почувствовал, что вот-вот потеряет равновесие. Но я безошибочно понял: Оми ощутил молниеносный импульс, переданный моими пальцами, и прочел в моем взгляде, что я люблю его, только его одного на всем белом свете.

А затем почти одновременно мы оба свалились с бревна.

Подняться мне помог Оми. Он грубовато дернул меня за руку, поставил на ноги и, ни слова ни говоря, принялся отряхивать грязь с моей одежды. У него на локтях и перчатках тоже посверкивал снег, смешанный с черными крупицами земли.

Я посмотрел на Оми снизу вверх с немым упреком. Тогда он взял меня за руку и повел прочь.

У нас в классе, где все знали друг друга с начальной школы, было заведено ходить друг с другом за руку, а то и в обнимку. Тут как раз раздался звонок на построение, и одноклассники потянулись за нами следом. Они не придали значения случившемуся — наше с Оми падение с бревна означало для них лишь конец забавы, которая уже начинала надоедать, да и внезапная близость недавних соперников, очевидно, не показалась им странной.

Но я шел, опираясь на руку Оми, и ощущал себя на вершине блаженства. Я привык считать, что в любом наслаждении есть привкус несчастья, — виной тому мое от рождения слабое здоровье; однако сейчас я чувствовал лишь упоение неистовой силой, лившейся в мое тело от соприкосновения наших рук. Мне хотелось идти так бесконечно, до самого края Земли.

Однако в актовом зале Оми как ни в чем не бывало выпустил мою руку и встал на свое место в шеренге. И даже не оглянулся. Во время начавшейся потом церемонии я без конца посматривал то на свои запачканные перчатки, то на грязно-белые перчатки Оми, стоявшего через четыре человека от меня.

Я никогда не пытался подвергнуть свою безоглядную любовь к Оми рациональному осмыслению, как, впрочем, и нравственному анализу. Едва начинал работать мозг, чувство мое сразу отключалось. Если бывает на свете любовь, которая приходит, уходит и вновь приходит, не претерпевая ни малейших изменений, то именно к этому разряду следует отнести мое чувство. Всякий раз я смотрел на Оми как бы «первым взглядом», я бы даже сказал «первобытным взглядом». Это была бессознательная попытка четырнадцатилетней души защитить свою цельность от коррозии.

Я спрашиваю себя, уместно ли здесь слово «любовь»? Наверное, да — ибо, невзирая на всю свою примитивность и непостоянность, она тоже ведала и падение, и разложение. Падения эти были горше и безысходнее всех любовных падений в мире, а абсолютность разложения превосходила своей злокачественностью все формы декаданса.

И все же мое чувство к Оми, первая в моей жизни любовь была поистине невинна, как невинно плотское желание птички, таящееся под пушистым покровом перьев. Мной владела не жажда обладания, а искушение, соблазн в самом чистом своем выражении.

На занятиях, особенно если урок был скучен, я только и делал, что разглядывал профиль Оми. Я еще не знал, что любви домогаются, что любовь дарят, а потому довольствовался пассивным созерцанием. Для меня любовь представлялась всего лишь хитроумной сетью, сотканной из маленьких загадок, остающихся без разгадки. Мне и в голову не приходило, что мое обожание может обрести взаимность.

Однажды — это было в третьем классе, весной — из-за небольшой простуды я пропустил день занятий, а когда наутро пришел в гимназию, то узнал, что накануне наш класс проходил медосмотр. Меня и еще нескольких гимназистов, отсутствовавших в предыдущий день, отправили в медицинский кабинет.

В углу комнаты горела газовая печь, голубой огонек был почти невидим в ярком солнечном свете. И совсем не пахло особенным розоватым ароматом сладкого молока, обычно возникающим в помещении, где толпится множество голых подростков. В кабинете стоял только запах дезинфекции. Зябко поеживаясь, мы снимали рубашки.

Один мой одноклассник, тощий и тоже без конца болевший простудами, встал на весы. Глядя на его хилую, бледную спину, поросшую детским пушком, я вдруг встрепенулся. Ведь я так долго мечтал увидеть Оми обнаженным! И вот, по собственной глупости, упустил такой великолепный шанс! Ничего не поделаешь, придется теперь ждать другого случая.

Я почувствовал, что краска отлила от моего лица. Горькое сожаление пронзило ледяным ознобом все тело и выступило на нем гусиной кожей. Почесывая уродливые следы от прививок на своих тощих плечах, я угрюмо смотрел в пространство. Тут подошла моя очередь. Весы казались мне эшафотом, который подведет черту под моей жизнью.

— Тридцать девять пятьсот, — отрапортовал ассистент, из военных фельдшеров, школьному врачу.

— Тридцать девять пятьсот, — повторил тот, записывая в мою карточку. — Надо же, даже до сорока кило не дотянул.

Я уже давно привык, что каждый медосмотр превращается для меня в сплошное унижение. Но в этот раз мне было немного легче: хорошо хоть рядом нет Оми, и он не видит моего позора. Это утешительное чувство на миг так завладело мной, что на душе стало даже радостно…

— Следующий, — нетерпеливо подтолкнул меня ассистент, но я не ответил ему ненавидящим взглядом, как в предыдущие разы.

Все это время я смутно предчувствовал, чем именно закончится моя первая любовь. Возможно, это тревожное предчувствие и составляло главную прелесть моих душевных терзаний.

Это случилось в самом начале лета. Бывают такие образцово-показательные дни, являющиеся как бы генеральной репетицией наступающего лета. Прибывает инспектор нового сезона и проверяет, все ли в порядке, готовы ли люди и их одежда к солнцу и жаре. И мы обряжаемся в легкие рубашки, чтобы продемонстрировать свою готовность.

Но я, несмотря на жаркий день, был, как всегда, простужен — страдал бронхитом. Вместе с одноклассником, у которого болел живот, мы отправились к школьному врачу, чтобы он разрешил нам на уроке гимнастики быть «наблюдателями» (так назывались ученики, которые освобождались от занятий спортом, но все равно должны были там присутствовать).

Получив соответствующую бумажку, мы не торопились возвращаться в спортивный зал, шли нога за ногу. Справка от врача оправдала бы любое опоздание, а сидеть и смотреть, как другие занимаются гимнастикой, было невыносимо скучно.

— Уф, жарища! — сказал я, снимая гимназическую куртку.

— Ты что! — замахал руками одноклассник. — У тебя же простуда! Еще подумают, что ты симулянт.

Я поспешно накинул куртку обратно.

— Мне-то можно, — ухмыльнулся он. — У меня ведь брюхо болит. — И с наслаждением расстегнул мундир.

Войдя в раздевалку, мы увидели на вешалках не только куртки и брюки, но даже нижние рубашки. Весь наш класс, человек тридцать, был на улице, вокруг металлической перекладины. Там, под открытым небом, среди золотого песка, сияло яркое солнце, не то что в сумрачном зале. Меня, как всегда в подобных случаях, охватила досада на собственное хилое здоровье, и я присоединился к одноклассникам, давясь сердитым кашлем.

Наш невзрачный преподаватель выдернул у нас из рук справки об освобождении, даже не взглянув на них.

— Та-ак, теперь переходим к упражнениям на перекладине, — объявил он. — Оми, ну-ка покажи, как это делается.

Я услышал, как одноклассники зашумели, подзывая Оми. Тот, как это нередко с ним бывало во время занятий, куда-то запропастился. Не знаю, чем он там занимался, но вот и теперь Оми появился не сразу. Он не спеша вышел из-за тенистого дерева. Над ним трепетала вспыхивающая на солнце листва.

При одном взгляде на Оми сердце мое бешено заколотилось. Он был без рубашки, в одной гимнастической майке без рукавов. По контрасту со смуглой кожей белизна майки казалась просто ослепительной. Эту белизну и свежесть можно было буквально вдыхать — даже издали. Сквозь майку гипсовым барельефом проступали выпуклые грудные мышцы и соски.

— Подтягиваться, что ли? — с ленивой уверенностью переспросил он.

— Ага. Давай, — кивнул преподаватель.

Тогда Оми с изящной небрежностью, которую так любят изображать юноши атлетического сложения, наклонился, разгреб песок, зачерпнул повлажнее и натер ладони. Потом, энергично потирая руки, выпрямился и снизу вверх посмотрел на перекладину. В глазах его горела решительность богоборца; на миг в них отразились облака и майское небо, потом лицо Оми приобрело презрительно-холодное выражение. Одним рывком его тело взметнулось вверх, и мощные руки (о, как пошла бы им татуировка в виде якоря!) вцепились в стальной стержень.

Весь класс восторженно ахнул. Каждый из нас, заглянув себе в душу, убедился бы, что его восхищает не сила Оми, а его молодость, расцвет жизни, его превосходство над всеми нами. И еще всех поразила обильная поросль, открывшаяся под мышками у Оми. Мы, мальчишки, впервые видели, чтобы в таком месте столь густо росли волосы, похожие на пучки буйной летней травы, которой мало заполонить весь сад — она норовит пробиться еще и меж каменными плитами двора. Так и у Оми волосы росли не только под мышками, но и переходили на грудь. Два эти оазиса черной растительности сверкали на солнце, и белая кожа вокруг казалась белоснежным песком пустыни.

Оми стал подтягиваться; на его плечах и руках мощными летними тучами вздулись бугры мышц, погрузив подмышки в глубокую тень; грудь, касаясь перекладины, подрагивала.

Нас всех подавило это зрелище неистовой, бессмысленной жизненной силы. Ее было слишком много, агрессивной, бьющей через край, совершенно бесцельной — она существовала исключительно ради себя самой. Такое ее изобилие угнетало. Могучая сила жизни без ведома самого Оми прокралась в его тело, замыслив овладеть им, отстранить, раздавить хозяина, а затем неудержимым потоком хлынуть наружу. Когда жизни столь много, она подобна болезни. Плоть, пораженная недугом этого рода, может существовать на свете лишь с одной-единственной целью: быть принесенной в жертву какой-нибудь безумной идее. Другим заразам такое тело не подвержено, и в глазах обычных людей, одолеваемых всевозможными болезнями, оно выглядит живым укором…

Мои одноклассники непроизвольно подались назад.

Я испытывал те же чувства, что все, но с одним существенным различием. С самого начала этой сцены, как только я увидел густую поросль под мышками у Оми, у меня произошла эрекция, отчего лицо мое залилось краской стыда. Я боялся, что другие заметят этот горб сквозь мои легкие летние брюки. Но не только это обстоятельство мешало мне наслаждаться долгожданным зрелищем. Когда моя давняя мечта осуществилась и я наконец увидел тело своего кумира, во мне родилось неожиданное чувство совершенно иного свойства.

То была зависть.

Оми спрыгнул с перекладины, имея вид человека, закончившего благородное, возвышенное дело. Услышав, как его ноги ударились о песок, я зажмурил глаза и тряхнул головой. Я сказал себе, что больше не люблю Оми.

Да, то была зависть. Причем такая страстная, что из-за нее я решил отказаться от любви.

Именно тогда во мне зародилась потребность в суровом, спартанском самовоспитании. (Вот и эту книгу я пишу, следуя той же цели).

К примеру, меня мучило то, что я совершенно не умел смотреть людям прямо в глаза, — причиной тому, очевидно, моя болезненность, и преувеличенная забота, которой я был окружен с детства. Теперь я решил «закалять характер». В качестве упражнения я взял себе за правило в вагоне электрички или трамвая впиваться злобным взглядом в лицо кого-нибудь из пассажиров, все равно кого. Большинству людей надоедало меряться взглядами с бледным, хилым подростком, и они отводили глаза в сторону — без малейших признаков испуга. Мало кто отвечал мне столь же свирепой гримасой. И всякий раз, когда пассажир отворачивался, я считал, что одержал победу. Так постепенно я и в самом деле научился смотреть людям в глаза…

Решив, что с любовью покончено, я и думать о ней забыл. И совершенно напрасно. Разве можно было забыть о самом интересном из проявлений любви — об эрекции? Она уже долгое время возникала и исчезала как бы сама по себе, да и связанная с ней «дурная привычка», которой я в одиночестве нередко предавался, тоже являлась актом неосознанным. Хоть я не хуже своих сверстников был осведомлен о физиологической стороне жизни, мне до сих пор не приходило в голову страдать из-за того, что я не такой, как все.

Я понимал, что мои вожделения ненормальны и даже неправильны, что моим товарищам они несвойственны. Поразительная вещь: я запоем читал всякие романтические истории и любил фантазировать о любви между мужчиной и женщиной, о браке, о семье — совсем как неопытная юная барышня. Я выбросил страсть к Оми в мусорную яму неразгаданных загадок, так и не попытавшись задуматься всерьез над ее значением. Это сегодня я пишу «любовь», «страсть», а в те времена я не придавал своему чувству такого значения. Мне и в голову не приходило, что мои фантазии могут быть напрямую связаны со всей моей судьбой.

Однако некий безошибочный инстинкт все же заставлял меня стремиться к одиночеству. Это стремление принимало форму неясного, мучительного беспокойства — я ведь, кажется, уже писал, что с самого раннего детства, когда задумывался о предстоящей взрослой жизни, испытывал смутный страх. Поэтому ощущение того, что я расту, вызывало у меня тяжелое, тревожное чувство. А рос я, увы, быстро: мне покупали брюки навырост, чтобы можно было понемногу удлинять их, отпуская манжеты. И каждый год, как во всякой семье, на стене помечали карандашом, на сколько я вырос. Это происходило в гостиной, в присутствии домашних, и все радовались, все надо мной подшучивали. Я тоже изо всех сил изображал веселье. А сам внутренне сжимался, ибо знал: когда я стану таким же большим, как взрослые, мне суждено столкнуться с неведомой страшной опасностью. Ужас перед будущим еще более развивал во мне способность к фантазированию, а фантазии заставляли вновь и вновь предаваться «дурной привычке». И причиной всему была неотступная тревога…

— Ты не доживешь и до двадцати, — дразнили меня приятели, имея в виду мою слабость и болезненность.

— Как вы можете говорить такие ужасные вещи, — горько улыбался я, но сердце мое сжималось от сладостного, сентиментального чувства.

— Давай пари заключим! — предложили мне однажды.

— Я ставлю на то, что доживу, — ответил я. — Другого выбора у меня нет. А ты ставь на то, что я умру.

— Ладно, — со свойственной подросткам жестокостью сказал предложивший пари. — Только учти — ты проиграешь.

У меня, как и у других моих ровесников, в отличие от Оми, волосы под мышками еще не появились, наметился только какой-то мягкий пушок. Я прежде и внимания на эту часть своего тела не обращал. Но после того урока гимнастики растительность под мышками стала для меня настоящим фетишем.

В ванной я подолгу простаивал перед зеркалом. Оно безжалостно и неприязненно отражало мое голое тело. Я верил, что когда-нибудь превращусь из гадкого утенка в прекрасного белого лебедя. Только в моем случае развязка намечалась иная, чем в сказке про героического утенка. Я смотрелся в зеркало, мечтая о дне, когда мои плечи и грудь станут такими же, как у Оми. Но жестокое стекло показывало мне чахлые руки, торчащие ребра, и сердце мое покрывалось ледяной коркой сомнения. Это было даже не сомнение, а мазохистская уверенность; голосом божественного откровения она шептала мне: «Никогда ты не будешь таким, как Оми».

На гравюрах эпохи Гэнроку [59] нередко можно увидеть изображение влюбленных пар, где кавалеры неотличимы от дам. Идеал человеческой красоты, запечатленный античной скульптурой, тоже близок к чему-то среднему между мужчиной и женщиной. Не заключена ли в этом одна из тайн любви? Не содержится ли в основе этого чувства недостижимое, но страстное желание стать точь-в-точь таким, как предмет твоей страсти? Быть может, в недостижимости подобного стремления — корень трагического противостояния, заставляющего людей подступаться к этой задаче с другой стороны: они, наоборот, преувеличивают различия между мужчиной и женщиной, вступая в сложные, кокетливые игры. Если влюбленным и удается достичь сходства, оно бывает лишь мгновенным и иллюзорным. Девушка становится все более смелой, юноша все более робким, они движутся навстречу, на миг соединяются в одной точке и тут же проносятся мимо, удаляясь прочь друг от друга.

Вот какова тайна, содержащаяся в любви, и вот почему я называю любовью зависть к Оми, заставившую меня отказаться от него. Взамен прежнего предмета страсти я полюбил то, что делало меня «похожим на Оми»: маленькие темные точечки, медленно намечавшиеся у меня под мышками…

Наступили летние каникулы. Я всегда ждал их с нетерпением, но они неизменно оказывались подобием театрального антракта, когда не знаешь, чем себя занять, или пира, на котором кусок не лезет в горло.

С тех пор как ребенком я переболел легкой формой чахотки, врачи запретили мне находиться под прямым ультрафиолетовым излучением. Мне нельзя было загорать на пляже больше тридцати минут. Всякий раз, когда я нарушал это табу, приходилось расплачиваться приступами лихорадки. Я был освобожден от занятий в бассейне и до сих пор так и не умею плавать. Мое позднейшее увлечение морем, созревшее во мне постепенно и со временем занявшее очень важное место в моей душе, родилось — я уверен — именно из неспособности плавать.

Но в ту пору я еще не ведал о необоримом соблазне, которое таит в себе море. Мы — я, мать и брат с сестрой — отправились на побережье, просто чтобы как-то скоротать летние каникулы, сезон, совершенно мне чуждый, но все же манивший неведомыми искушениями…

Я и не заметил, как оказался на вершине утеса один.

Еще недавно мы, дети, бегали по пляжу внизу, среди камней, выискивая выброшенных на берег рыбешек. Так мы добрались до подножия утеса. Добыча наша была невелика, и брат с сестрой уже начали скучать. Тут за нами явилась служанка — отвести назад, к матери, которая лежала на песке под зонтиком. Я почему-то заупрямился, не пошел и вот сидел в одиночестве на утесе.

Послеполуденное солнце мириадами неслышных шлепков похлопывало по поверхности моря, и весь залив горел нестерпимо ярким сиянием. Вдали, наполовину утонув за горизонтом, застыли величавые летние облака, похожие на грустных и молчаливых пророков. Их мощные мышцы белели алебастром.

Людей на этом просторе не было — лишь несколько яхт да рыбацких лодок медленно, как бы нерешительно, ползали по морю. Невесомая тишина царила над миром. Ветерок шептал мне на ухо что-то игривое и загадочное, трепеща легкими стрекозиными крылышками. Берег был окаймлен невысокими плоскими камнями; крутых утесов, вроде того, на котором сидел я, насчитывалось всего два-три.

Вдали возникла и заскользила к берегу волна, похожая на диковинную зеленую опухоль. Камни в полосе прибоя странно замахали руками белых брызг, словно зовя на помощь. Впрочем, вид при этом у них был вполне довольный, они напоминали бакены, загоревшиеся мечтой сорваться с привязи и устремиться в вольное плавание. Однако зеленая опухоль пренебрегла ими и, не теряя скорости, помчалась прямо к пляжу. Что-то там проснулось и встало в полный рост под ее зеленым капюшоном. Тогда распрямилась и сама волна, а над ее гребнем обнажился, сверкнув, широкий и острый топор океана. И вот голубое лезвие гильотины ухнуло вниз, взметнув фонтан белой крови. Отсеченная голова волны покатилась назад, а следом рухнуло и обезглавленное тело, в его зеркале на миг отразилась чистейшая синева неба — как в глазах умирающего… Скрывшиеся было под белой пеной камни теперь, когда волна подалась прочь, вновь обнажились и засверкали. Я видел, как по ним снуют раки-отшельники и как недвижно приникли к ним крабы.

Ощущение одиночества и мысли об Оми слились воедино. Я размышлял так: жизнь связала Оми по рукам и ногам, наполнив его существование одиночеством; мне давно мечталось сравняться с Оми в этом ощущении; и вот теперь, наедине с необъятным океаном, я чувствую нечто очень сходное, — стало быть, надо сполна насладиться своим одиночеством, как умел это делать он. Я должен один исполнить две роли — свою и Оми. Но сначала необходимо было найти между нами хоть какую-то точку соприкосновения. И тогда я смогу проникнуться ощущением одиночества, которого сам Оми, возможно, и не сознает; я смогу оказаться на месте Оми и испытать блаженство этого одиночества; в результате же я достигну осуществления своей давней мечты: счастье смотреть на Оми превратится в счастье быть им.

С тех пор как я оказался во власти чар Святого Себастьяна, у меня появилась такая привычка (я и поныне от нее не избавился): стоило мне оказаться без одежды, как я тут же непроизвольно заламывал руки за голову, хотя мое тщедушное тело весьма мало походило на атлетическую фигуру мученика. И потом я непременно заглядывал себе под мышки, чувствуя, как меня охватывает непонятное возбуждение.

Тем летом у меня под мышками наметились темные волосы. Конечно, до Оми мне было далеко, но все же у нас с ним наконец появилось нечто общее. Отчасти мое возбуждение объяснялось этим, но еще больше меня волновали сами подмышки. В день, когда ноздри мне щекотал легкий бриз, а голые плечи и грудь освещало яркое солнце, над безлюдным морским простором я впервые предался «дурной привычке» прямо под синим небом. И объектом моего желания стали собственные подмышки.

Потом нахлынула странная, щемящая грусть. Одиночество испепеляло меня безжалостней жгучего солнца. Синие шерстяные трусы неприятно липли к животу. Я медленно спустился с утеса и побрел по мелководью. Мои ноги, омываемые прибоем, были похожи на мертвые белые ракушки; они ступали по дну — по камешкам и скорлупкам, а вокруг крутились миниатюрные водовороты. Я присел на корточки и позволил волне, с диким оханьем разлетевшейся на куски, ударить меня на излете в грудь и окатить облаком брызг.

Когда волна откатилась, я снова был чист. Бесчисленные семена, исторгнутые моим телом, умчались прочь, море унесло их с собой, вместе с мириадами микроорганизмов, семенами водорослей, икринками…

Наступила осень, начался новый семестр. Оми в гимназии не появился. На доске объявлений висел приказ о его отчислении.

Все наши тут же стали говорить о нем всякие гадости, — словно подданные только что скончавшегося тирана. У одного он занял десять иен и не вернул, у другого отобрал дорогую иностранную авторучку, третьего чуть не задушил. Каждому нашлось что рассказать о злодеяниях Оми, — я просто бесился от ревности, ибо со мной ничего подобного мой былой кумир не проделывал. Немного утешало лишь одно обстоятельство: никто толком не знал, за что его исключили. Даже самые пронырливые ученики, которые всегда в курсе всех событий, так и не смогли разнюхать, в чем дело. А учителя лишь загадочно усмехались на наши расспросы и отвечали, что Оми совершил «ужасный проступок».

Но я-то не сомневался, что это был за проступок. Оми, конечно же, стал участником какого-нибудь обширного заговора, о целях которого не догадывался и сам. К этому Оми толкнуло зло, живущее в его душе, то зло, что было смыслом его существования, его судьбой. Разве могло быть иначе?

«Зло» это теперь рисовалось мне иначе, чем прежде. Оно заставило Оми вступить в члены подпольной организации, огромного секретного общества, ведущего сложные, хитроумные операции во имя служения некоему неведомому божеству. Он посвятил себя новой религии, пытался обращать в нее других, но был выдан предателем и тайно казнен. На рассвете его отвели на лесистый склон, раздели донага, завернули за голову руки, прикрутили их веревкой к дереву… Первая стрела вонзилась ему в бок, вторая впилась под мышку.

Мысли мои неслись дальше. Я вспоминал, как похож был Оми на святого Себастьяна, когда взялся обеими руками за стальную перекладину на уроке гимнастики…

В четвертом классе средней ступени я заболел. Лицо мое приобрело мертвенно-бледный оттенок, руки стали какого-то травяного цвета. Когда я поднимался по лестнице, то всякий раз был вынужден садиться и собираться с силами, чтобы идти дальше. Где-то в области затылка сгущался белый туман, клубился там, не в силах вырваться наружу, и норовил затащить меня в обморок.

Домашние отвели меня к врачу, и он поставил диагноз: малокровие. Доктор был другом семьи и человеком веселым. Когда мои спросили его, что это за болезнь такая, он сказал: «Давайте-ка я вам лучше прямо по учебнику прочту». Родители сидели напротив него, а я был рядом и мог заглянуть в книгу.

— Значит, так, — начал врач. — Причины заболевания. Оно может быть вызвано глистами. Возможно, это как раз наш случай… надо будет анализ кала сделать. M-м… Хлороз [60] к нам не относится — это у девочек…

Тут врач пропустил одну строчку — я это видел — и, причмокивая губами, закрыл книгу. Но я успел прочитать, что малокровие может быть вызвано еще одним обстоятельством. Онанизмом. Я почувствовал, как от стыда бешено заколотилось сердце. Врач понял, в чем причина моего недуга!

Мне стали делать инъекции мышьяка. За месяц этот кровевосстанавливающий яд излечил меня.

Но никто не догадывался, что мое малокровие состояло в тайной связи с обуревавшей меня жаждой крови.

Быть может, именно врожденная нехватка собственной крови породила во мне мечты об обильном кровопролитии. Мечты эти еще более иссушали мои жизненные соки, в результате чего жажда крови усиливалась. Я жил в мире фантазий, губительных для плоти. Плоть слабела, но зато многократно крепла и закалялась сила моего воображения. В ту пору я еще не слышал о книгах де Сада, и мои кровожадные фантазии (я называл их «Театром убийств») питались сценами из «Камо грядеши» [61], где на арене Колизея казнили первых христиан. На сцене этого театра молодые гладиаторы расставались с жизнью, чтобы доставить мне удовольствие. Смерть там была кровавой, но непременно обставлялась строгим церемониалом. Меня необычайно интересовали всевозможные способы и орудия казни. Дыба и виселица оставляли меня равнодушными — им не хватало кровопролития. Не очень я любил пистолеты и вообще огнестрельное оружие. Чем более варварским, примитивным было орудие убийства, тем лучше: стрела, кинжал, копье. Жертвы чаще всего поражались в живот — так они страдали дольше и мучительней. Несчастные обязательно издавали душераздирающие стоны, полные страдания, тоски и бесконечного одиночества. И тогда во мне просыпалась радость жизни, разгорался некий потаенный огонь, и стон моего наслаждения сливался с криками умирающих. Должно быть, такую же свирепую радость испытывал первобытный человек, охотясь на зверя.

Меч моего воображения истребил несчетное количество греческих воинов, аравийских белых рабов, варварских принцев, гостиничных боев, официантов, уличных хулиганов, офицеров и цирковых атлетов. Я был подобен кровожадному дикарю, не знающему, что такое любовь, и потому выражающему свою неистовую страсть единственным ведомым ему способом — убийством. Я склонялся над павшими и впивался поцелуем в их еще трепещущие губы. Однажды, в порыве вдохновения, я изобрел собственную машину для казни: рельсы, на одном конце которых устанавливается распятие, а с другой стороны накатывается деревянный щит, утыканный острыми клинками. Я воображал некую фабрику казней, где сверлильные станки терзали человеческие тела, а алый сок стекал в банки, подслащивался и потом отправлялся на продажу. Сколько мучеников со скрученными за спиной руками погибло на арене Колизея, воссозданного фантазией тихого гимназиста!

Аппетиты мои росли, и однажды я придумал сцену, ужаснее которой, по моему разумению, и быть не могло. В качестве жертвы я избрал одного соученика, крепкого юношу, занимавшегося плаванием.

Подземелье. Все готово для таинственного банкета: на столе, покрытом белоснежной скатертью, горят свечи в вычурных канделябрах; возле тарелок разложены серебряные ножи и вилки. Вазы с гвоздиками. Все как на обычном банкете. За исключением одного — середина стола пуста. Очевидно, туда должны поставить какое-то гигантское блюдо.

— Не готово еще? — спрашивает меня один из приглашенных.

Лица его я не вижу, оно расплывается в полумраке, но голос торжественный и явно старческий. Лица гостей вообще как бы подернуты дымкой. Ярко освещена лишь поверхность стола, и белые руки сидящих нетерпеливо теребят посверкивающие ножи и вилки. Негромкий гул голосов, сливающихся в неясный фон. Иных звуков на этом зловещем сборище не слышно — разве что изредка пронзительно скрипнет стул.

— Еще минутку терпения, — прошу я.

Воцаряется гробовое молчание. Гости явно недовольны задержкой.

— Пойду посмотрю, как там дела, — объявляю я. Встаю, направляюсь к двери, заглядываю в кухню. В углу — каменные ступени лестницы, ведущей наружу.

— Не готово? — спрашиваю я у шеф-повара.

— Сейчас-сейчас, — сердито бормочет он в ответ, нарезая какие-то овощи. На широченном кухонном столе пусто.

Со стороны лестницы доносится веселый смех. В кухню входит еще один повар, ведя за собой моего одноклассника. Он в брюках и расстегнутой на груди синей рубашке с короткими рукавами.

— А-а, это ты, — небрежно приветствую я его.

Он спускается по ступенькам, засунув руки в карманы, и озорно улыбается. В это время зашедший ему за спину шеф-повар внезапно стискивает моему приятелю горло. Тот отчаянно пытается высвободиться.

Наблюдая за борьбой, я говорю себе: «Это что, прием дзюдо? Похоже на то… Как он называется?.. Ну, когда сзади за горло… Ничего, он не умрет. Только сознание потеряет…»

В железных тисках мощных рук шеф-повара юноша быстро слабеет, тело его обмякает. Повар легко подхватывает его и раскладывает на кухонном столе. Его помощник ловко снимает с лежащего рубашку, часы, брюки, и вот мой одноклассник остается совершенно голым. Он раскинулся на спине, свесив голову набок. Я наклоняюсь и со вкусом целую его в губы.

— Может, спинкой кверху перевернуть? — спрашивает шеф-повар.

— Нет, так нормально, — отвечаю я.

Мне хочется, чтоб было видно широкую грудь, похожую на янтарный щит.

Второй повар снимает с полки огромное овальное блюдо как раз в человеческий рост. Вид оно имеет необычный: по краю в нем проделаны маленькие отверстия — пять с одной стороны и пять с другой.

— Раз-два, взяли! — дружно крякают повара и перекладывают юношу на блюдо.

Довольно насвистывая, они накрепко привязывают тело, пропуская шнурок сквозь отверстия. По всему видно, что дело это для них привычное. Потом красиво обкладывают лежащего со всех сторон листьями салата. Сбоку пристраивают разделочный нож и большую вилку.

— Раз-два, взяли! — снова хором вскрикивают повара и поднимают блюдо.

Я распахиваю дверь в столовую.

Нас встречает торжественная тишина. Блюдо водружается посередине ослепительно белой скатерти. Я возвращаюсь на свое место во главе стола, высоко поднимаю разделочный нож и вилку. Спрашиваю:

— С какого места начнем?

Все молчат, лишь подаются лицами к блюду.

— Наверное, отсюда, — решаю я и вонзаю вилку прямо в сердце связанному.

В лицо мне ударяет фонтан крови. Ножом я аккуратно отрезаю от груди тонкий ломтик мяса…

От малокровия я вылечился, но от «дурной привычки» избавиться так и не сумел.

В гимназии я не мог отвести глаз от молодого учители геометрии. Говорили, что раньше он работал тренером по плаванию; у него был зычный голос и обожженное солнцем лицо рыбака. Помню, как-то зимой я сидел на его уроке, засунув левую руку в карман (было зябко), и списывал с доски в тетрадь условия задачи. Но вскоре взгляд мой устремился на самого учителя, рука писать перестала. Он прохаживался по классу, молодым громким голосом поясняя задачу.

Чувственность уже всецело подчинила себе мою повседневную жизнь. Я смотрел на учителя и представлял его в виде обнаженного Геракла. Когда он повернулся спиной, стер тряпкой с доски написанное и стал выводить какие-то формулы, я вообразил, как под его пиджаком перекатываются могучие мышцы бурделевского Геракла, натягивающего лук [62]. И не смог удержаться — предался «дурной привычке» прямо во время урока.

На перемене, низко опустив затуманенную голову, я вышел в коридор. Ко мне подошел одноклассник, в которого в ту пору я был тайно и безнадежно влюблен. Как и Оми, он был второгодником.

— Ты вчера навещал семью Катакуры, да? — спросил предмет моей неразделенной страсти. — Ну как там?

Катакура учился с нами в одном классе; это был тихий, ласковый мальчик, болевший чахоткой и в конце концов умерший. Накануне как раз состоялись похороны. Приятели говорили, что в гробу Катакура выглядит кошмарно — лицо как у самого дьявола, поэтому я подождал, пока тело кремируют, и лишь потом явился к родителям покойного с соболезнованиями.

Я не нашелся что ответить и лишь буркнул:

— Да ничего особенного. Его уже кремировали.

Но мне хотелось сказать своему любимому что-нибудь приятное, и потому я добавил:

— Ах да, чуть не забыл. Мать Катакуры просила передать тебе привет. Говорит, чтобы ты навещал ее почаще, а то ей тоскливо.

— Дурак ты, — фыркнул он и толкнул меня кулаком в грудь — сильно, но беззлобно.

Щеки его совсем по-детски залились стыдливым румянцем, а в устремленных на меня глазах впервые появилось что-то дружеское, словно у нас с ним была некая общая тайна.

— Ну ты дурак, — снова повторил мой кумир. — У, скотина ты этакая. Еще улыбочку такую похабную состроил!

Я не сразу понял, что он имеет в виду. С полминуты я просто глупо улыбался, довольный, что наконец ему угодил. Потом меня осенило. Мать Катакуры, молодая вдова, была стройной и красивой.

Настроение испортилось — ведь моя непонятливость объяснялась не тупостью, а тем, что наши с ним интересы столь разительным образом отличались. Я ощутил всю глубину разделившей нас бездны, и мне стало очень горько от этого естественного, но запоздалого открытии. Мне сделалось противно, когда я вспомнил, что выдумал привет от матери Катакуры без всякой задней мысли, желая лишь подольститься к своему обожаемому красавцу. Моя детская невинность была отвратительна, как отвратителен след засохших слез на мордочке ребенка. Как устал я в миллионный раз задавать себе один и тот же вопрос: почему я не могу оставаться таким, каков я есть? Я был сыт по горло самим собой — собой, губившим собственное тело, умудряясь при этом сохранять полнейшую невинность! Мне казалось, что старание и прилежание (словечки-то какие!) способны меня спасти. Я не догадывался, что отвращение мне внушает сама настоящая жизнь, а вовсе не какие-то там фантазии.

Настоящая жизнь торопила, подталкивала меня: скорее начинай жить. Быть может, то была вовсе и не моя жизнь, но я все же подчинился зову и, тяжело волоча ноги, побрел вперед.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Все говорят, что жизнь подобна театру. Но для большинства людей это не становится навязчивой идеей, а если и становится, то не в раннем детстве, как у меня, — уже тогда я был твердо убежден в непреложности этой истины и намеревался сыграть отведенную мне роль, ни за что не обнаруживая своей подлинной сути. Моя убежденность подкреплялась крайней наивностью и отсутствием жизненного опыта, хотя где-то в глубине души таилось смутное подозрение — а вдруг остальные живут иначе? Нет, уверял я себя, все люди вступают в жизнь точно так же. Я оптимистично полагал, что стоит закончиться спектаклю, и занавес закроется сам собой. В этой вере меня поддерживала и убежденность в том, что я непременно умру молодым. Со временем, однако, моему оптимизму, а точнее мечте, предстояло вынести жестокий удар.

Чтобы меня поняли правильно, скажу сразу: я пока говорю вовсе не о пресловутой «самоидентичности», а о материи куда более простой — о чувственном желании. Только о нем, и больше ни о чем.

В школе жизни я был врожденным двоечником, но мне тоже хотелось переходить из класса в класс, а потому я разработал свою систему, знакомую каждому бездарю: на экзаменах нужно списывать правильный ответ у товарищей и делать вид, что решил все задания сам. Нередко этот нехитрый способ, еще более примитивный и недостойный, чем пользование шпаргалкой, оказывается вполне действенными. Экзамен сдан, двоечник переходит в следующий класс. Однако занятия здесь ведутся уже на новом уровне сложности, а ведь бедняга не понял и более простого материала. Он сидит на уроках, вроде бы слушает учителя, но уразуметь ничего не может. Перед несчастным тупицей два пути: либо махнуть на все рукой и пропадать, либо прикидываться и дальше, будто наука дается тебе. Выбор определяется даже не тем, сколько мужества и сколько слабости в тебя заложено природой, а тем, какого свойства эти мужество и слабость. Каждое из решений может объясняться и первым из этих качеств, и вторым; и в любом случае присутствует неистребимое, почти поэтическое пристрастие к праздности.

Однажды возле школьного забора я догнал группу одноклассников, громко обсуждавших последнюю сплетню: один из наших соучеников (его поблизости не было) якобы влюбился в кондукторшу автобуса, на котором ездил в гимназию. Затем разговор принял более общий характер — можно ли найти что-либо привлекательное в женщине, работающей кондуктором? И тогда я нарочито небрежным тоном, деля слова, произнес:

— А как же форма? Она так облегает тело…

Разумеется, прелести автобусной кондукторши меня совершенно не интересовали. Я сказал про форму по аналогии, к тому же мне, как всякому подростку, хотелось казаться взрослее, циничнее и искушеннее, чем я был на самом деле.

Эффект моих слов превзошел все ожидания — ведь компания состояла сплошь из одних отличников, мальчиков тихих и благовоспитанных. Послышались реплики такого рода:

— Ну ты и типчик!

— Сразу видно, что ты по этой части мастак!

— Какой же ты бесстыжий!

Наблюдая за бурной реакцией своих невинных товарищей, я думал, что лекарство оказалось чересчур сильнодействующим. Наверное, следовало произнести эти слова иным тоном, не так вызывающе — получилось бы куда солиднее. Надо быть хитрее.

Когда пятнадцатилетний подросток чувствует, что его внутренний мир устроен иначе, чем у сверстников, ему очень легко впасть в заблуждение — решить, что он взрослее и умнее, а потому и мыслит по-другому. На самом деле это не так. Просто моя тревога, моя неуверенность заставили меня раньше других задуматься над устройством своего сознания. Причем самокопание порождало в моей душе лишь хаос, и дальше нелепых догадок дело не шло. Стефан Цвейг пишет: «Дьявольское начало есть в каждом человеке; это беспокойство, побуждающее нас вырваться за пределы своего „я“, стремиться к бесконечному… Словно сама природа почерпнула из недр древнего хаоса неистребимый ген непокоя и заразила им нашу душу». Этот «ген непокоя» вносит в нашу жизнь напряжение, вселяет в нас «жажду сверхчеловеческого, сверхчувственного». Пока же сознанию отводится роль разъяснения и примечания к чему-то главному, человек может обходиться и без сознания.

Итак, тело кондукторши не таило для меня ни малейшего соблазна, но с помощью знакомой аналогии и небольшой хитрости я добился того, что заставил своих товарищей покраснеть от стыда, а втайне испытать столь свойственное их возрасту эротическое возбуждение. Когда я понял это, меня пронзило мстительное ощущение своего над ними превосходства.

Но мысль моя на этом не остановилась и увела меня дальше, к серьезному заблуждению. Чувство превосходства тешило меня недолго и оказало дурную услугу. Я рассуждал следующим образом.

В части моего сознания зародилось самодовольство, я как бы опьянел оттого, что опережаю своих сверстников, и дурман этот распространился на все мое существо. Однако та область сознания, что опьянела первой, первой же и протрезвилась, в то время как душа в целом еще находилась во власти хмеля. Не отдавая себе отчета в этом обстоятельстве, я решил, что рассудок мой теперь ничем не замутнен; я отверг идею своего превосходства и в ослеплении уверил себя, что я такой же, как другие. На этом я не остановился, пошел дальше: если я такой же, то, значит, я ничем от других не отличаюсь (именно здесь проявилось действие дурмана, окутавшего большую часть моего сознания). И еще дальше: они все такие же, как я. Вот что имел я в виду, когда говорил о хаосе, в который ввергало меня неустанное самокопание… Я сам себя гипнотизировал. И с тех пор этот безрассудный, лживый, я бы даже сказал, дурацкий самообман (в глубине души я и сам понимал его химеричность) на девять десятых заполнил мое существование. Вряд ли кто может соперничать со мной по части внушаемости.

Читателю, должно быть, понятно, почему именно из моих уст вырвалось циничное замечание о кондукторше. Причина и в самом деле очевидна, один лишь я ее не понимал. В отличие от своих одноклассников я не терзался тайным вожделением по женскому телу, а потому не ведал и стыда. Вот как все просто.

Чтобы вы не думали, будто все эти аналитические рассуждения — плод моего нынешнего знания о себе, приведу отрывок из повести, которую писал в пятнадцать лет.

Итак, моя машина самообмана набирала обороты… Ранней юности свойственно (и в этом ее беда) верить в то, что достаточно избрать своим кумиром Дьявола, и он исполнит все твои желания.

Как бы то ни было, настало время сделать шаг навстречу реальной жизни. Какими предварительными знаниями о ней я располагал? Я прочел невероятное количество романов, проштудировал том «Энциклопедии половой жизни», рассматривал с приятелями порнографические открытки, в походе у костра слушал «неприличные истории» — довольно невинного, впрочем, свойства. Вот, пожалуй, и весь баланс моих знаний. Но зато мной владело жгучее любопытство, лучший спутник для долгого путешествия. Оснащенный своей «машиной самообмана», я готов был отправиться в путь.

Благодаря старательному чтению романов я в доскональности знал, что именно должен говорить и чувствовать мой сверстник, вступая на дорогу жизни. Я никогда не жил в пансионе, в обществе других детей, не занимался в спортивной секции; к тому же в нашей привилегированной гимназии было полным-полно ханжей и снобов — после того, как мы переросли невинную игру «в похабника», «низменные проделки» стали считаться дурным тоном. Прибавьте еще мою невероятную скрытность и замкнутость — стоит ли удивляться, что я понятия не имел об истинных помыслах и желаниях своих товарищей?! Зато я твердо знал, что теоретически должен чувствовать и думать подросток, находясь наедине с собой.

Моих ровесников (с которыми, кроме уже упомянутого жгучего любопытства, меня ничто не объединяло) как раз посетила невеселая пора созревания. Мальчишки постоянно думали только об одном, исходили прыщами, а их одурманенные мозги порождали на свет Божий невероятное количество сладеньких стишков о любви. Одни медицинские энциклопедии утверждали, что онанизм наносит непоправимый ущерб психике и здоровью; другие успокаивали — ничего особенно ужасного. Мальчишки больше верили последним и самозабвенно предавались рукоблудию. Но ведь и я тоже! Обманывая сам себя, я помнил только об этом чисто внешнем сходстве, совершенно не учитывая различия в природе наших вожделений.

Я заметил, что само слово «женщина» действовало на моих товарищей возбуждающе. По краске стыда, заливавшей их лица, я догадывался, когда именно произносят они его мысленно. Однако для меня слово «женщина» звучало не более соблазнительно, чем «карандаш», «автомобиль» или «метла». Во время беседы я иногда попадал впросак, как в случае с матерью Катакуры, и чувствовал, что говорю со своими сверстниками на разных языках. Они, впрочем, относились ко мне снисходительно — я у них слыл за «поэта». Но мне вовсе не хотелось быть поэтом (отчасти потому, что эта людская разновидность без конца путалась с женщинами), поэтому, желая не отставать от одноклассников, я научился имитировать их реакции.

Я не знал тогда, что отличен от них не только душевным своим устройством, но и в некоторых внешних, физиологических проявлениях. К примеру, достаточно было любому из них увидеть фотографию голой женщины (оставлявшую меня абсолютно равнодушным), и у подростка моментально происходила эрекция. Зато образы, возбуждавшие меня (каждый из них тщательно отбирался моим извращенным воображением), — скажем, статуя ионического юноши — не способны были бы обратить на себя их внимание.

Во второй главе своего повествования я не случайно столько внимания уделил феномену эрекции. Дело в том, что мой самообман в немалой степени строился на полнейшем невежестве в этом вопросе. Ведь ни в одном из описаний романтического поцелуя, которыми изобиловали прочитанные мной любовные романы, не говорилось о том, что в момент лобзания у мужчины происходит эрекция. Это ведь естественно — в романах о таком не пишут. Но даже в медицинской энциклопедии не было ни слова о связи эрекции с поцелуем. Я пребывал в твердой уверенности, что сие явление наблюдается либо непосредственно перед совокуплением, либо во время эротических фантазий. Поэтому я ничуть не сомневался: в нужный момент эрекция случится сама собой, безо всякого влечения к женщине, — как естественный дар небес. Где-то в тайниках души копошился червь сомнения, нашептывавший, что именно со мной, единственным из всех людей, этого как раз может и не произойти. Смутные подозрения такого рода были источником постоянного беспокойства, одолевавшего меня по самым разным поводам. Хоть раз, предаваясь своей «дурной привычке», представил я себе женские прелести — пусть бы из научного интереса? Нет, ни разу. И при этом, хотите верьте, хотите нет, я относил подобное упущение на счет своей лености!

Я не знал одной очень важной вещи. Все прочие подростки по ночам видели во сне женщин — тех самых, кого они днем встретили на улице. Перед их взором прекрасными медузами, плавающими по волнам ночного моря, колыхались девичьи груди. Некая часть женской анатомии, шевеля влажными губами, пела нескончаемые песни, словно сладкоголосая сирена…

Неужто виновата одна только леность, вновь и вновь спрашивал я себя. Я всегда был у жизни прилежным и старательным учеником, но все мое усердие расходовалось на защиту этой иллюзии: да, я просто слишком ленив, и больше ничего. Веря в это, я мог ощущать себя в безопасности.

Для начала я решил собрать воедино все свои воспоминания и переживания, связанные с женщинами. Коллекция получилась весьма скудная.

Например, такой эпизод. Мне было лет тринадцать-четырнадцать. Мы большой компанией провожали отца, уезжавшего в служебную командировку в Осаку, и на обратном пути с вокзала все родственники зашли к нам домой. Среди них была моя троюродная сестра Сумико, девушка девятнадцати лет.

Передние зубы у нее были крупноватые, но зато удивительно белые и ровные. Она, очевидно, прекрасно знала это и сама, ибо все время, по поводу и без повода, улыбалась, сверкая своими ослепительными зубами. Они едва заметно выдавались вперед, и это придавало улыбке какое-то особое очарование. Легкий дефект, как бы намек на дисгармонию, капелькой терпких духов приправлял безупречность лица и фигуры, делал красоту кузины немного пряной и оттого еще более совершенной.

Вряд ли чувство, которое вызывала во мне Сумико, можно было назвать любовью, но во всяком случае она мне нравилась. Я еще с самого раннего детства любил исподтишка наблюдать за ней. Помню, как-то раз я целый час просидел с ней рядом, просто глядя, как она вышивает по шелку.

Мать, тетя и остальные вышли из гостиной в другую комнату, а мы с Сумико остались. Возбуждение после шумных проводов еще не прошло. Мы молчали. Почему-то я чувствовал себя очень усталым.

— Ой, как же я устала, — зевнула Сумико, прикрыв рот изящными белыми пальчиками, и еще несколько раз похлопала себя по губам, словно выполняя какой-то магический ритуал. — А ты, Кими [63], не устал?

Тут она неожиданно закрыла лицо рукавами кимоно и опустила голову мне на колени. Устроилась поудобнее, лицом кверху, и затихла.

Мои форменные брюки чуть не засияли от гордости — ведь им выпала честь стать подушкой дли затылка Сумико! Я вдыхал аромат ее духов и пудры, а Сумико смотрела куда-то в сторону ясными усталыми глазами. Помню, я был в полном замешательстве…

Вот, собственно, и все. Мои колени еще долго помнили восхитительную тяжесть головки Сумико. Роскошное было чувство, хоть совсем и не эротическое, — как будто ощущаешь тяжесть ордена на груди.

Вот еще одно воспоминание. По дороге из гимназии домой я часто встречал в автобусе одну бледную девушку, чье холодное и неприступное лицо пробуждало во мне интерес. Она всегда сидела, глядя в окно с видом скучающим и высокомерным. Обращали на себя внимание ее полные, но какие-то очень жесткие губы. Когда я входил в автобус и видел, что девушки нет, мне уже чего-то не хватало. Вскоре я поймал себя на том, что заранее волнуюсь — окажется она в автобусе или нет. Наверное, это и есть любовь, подумал я.

Я не имел ни малейшего представления о том, как связаны друг с другом любовь и чувственное желание. Дьявольский соблазн, исходивший от Оми, мне в ту пору и в голову не пришло бы назвать любовью. Кстати говоря, именно в тот период, когда я полагал, что люблю бледную девушку, я заглядывался и на шофера автобуса, грубоватого парня с сияющими от бриллиантина волосами. По наивности и невежеству я не усматривал здесь никакого противоречия. Когда я смотрел на молодого шофера, меня охватывало мучительно-тягостное, удушающе-неодолимое чувство; во влечении же к бледной девушке было что-то искусственное, нарочитое, непрочное. Обе эти чисто созерцательные влюбленности превосходно уживались во мне, ничуть друг другу не мешая.

Читатель, безусловно, скажет, что во мне начисто отсутствовали и нравственная чистота, свойственная ранней юности, и то, что называется «духовностью». Можно было бы, конечно, объяснить этот дефект присущим мне от природы неистовым любопытством, плохим спутником нравственности, — если бы мое любопытство не было сродни отчаянной любви, которую испытывает к жизни тяжело больной человек, если бы в глубине души я не был твердо уверен в безнадежности этой страсти… Именно такое сочетание — на уровне подсознания — уверенности и отчаяния придавало моим чувствам и желаниям необычайную остроту.

Несмотря на свой нежный возраст, я не представлял себе, что такое платоническая любовь. Было ли это моим несчастьем? Возможно. Но что значат для меня обычные человеческие несчастья? Смутная тревога, которую вселял в меня зов плоти, привела к тому, что я стал невосприимчив ко всему, не связанному с чувственностью. На самом деле мой интерес по своей сути был не так уж далек от духовного импульса, именуемого «жаждой знаний», но я уверял себя, что мной владеет один лишь голос тела. Со временем я даже проникся убеждением, что обладаю душевным устройством законченного развратника. Поэтому, оставаясь физически невинным, я воображал себя человеком бывалым и искушенным. У меня был такой вид, будто я сполна вкусил женской любви и пресытился ею.

К этому периоду относится мое страстное увлечение идеей Поцелуя. Теперь я понимаю, что этот нехитрый ритуал стал для меня тогда своего рода фетишем, символом успокоения и пристанища, к которым стремилась моя душа. Но юношей я ошибочно почитал свою одержимость Поцелуем за проявление полового инстинкта, а подобная иллюзия требовала наложения на собственную душу изрядного слоя грима. Втайне я чувствовал, что играю с самим собой в нечестную игру, но от этого лицедействовал еще усерднее. И все же сегодня я спрашиваю себя: неужто возможно, чтобы человек до такой степени самозабвенно изменял своей природе — хотя бы на одно только мгновение?

Если так не бывает, чем объяснить загадочное устройство нашей души, подчас заставляющее стремиться к тому, чего нам на самом деле не хочется? Меня можно было назвать антиподом человека нравственного, который, наоборот, не стремится к тому, чего ему очень хочется. Значит ли это, что моя новая идея была верхом безнравственности? Но для столь внушительного определения она представлялась слишком непритязательной… Быть может, я вообще совершенно неправильно оценивал свои мотивы и был всего-навсего пленником условностей? Придет время, и я уже не смогу уходить от ответов на эти вопросы.

С началом войны по стране прокатилась волна ханжеского стоицизма. Достигла она и стен нашей гимназии. С каким нетерпением ждали мы дня, когда станем старшеклассниками и наконец получим право носить длинные волосы! Увы, этим надеждам не суждено было осуществиться. Ушли в прошлое и вольности с яркими носками. Все больше уроков отводилось под военную подготовку; что ни день появлялись очередные новшества, одно нелепее другого.

К счастью, наша гимназия имела долгую и славную традицию устраивать показуху, ничего не меняя по сути. Поэтому реформа системы школьного образования нашу повседневную жизнь переменила не так уж сильно.

Прикомандированный к гимназии армейский полковник оказался человеком разумным, да и его помощники — прапорщики Дубина, Курносый и Сюсю (последний получил такое прозвище за свой северный пришепетывающий выговор) — быстро сориентировались в ситуации. Директор гимназии, из отставных адмиралов, обладал нравом мягким, даже женственным, но зато имел хорошие связи при дворе, а потому мог себе позволить держать нейтральную линию и ни во что не ввязываться.

Тем временем в моей жизни происходило кое-что новое — я научился курить и пить вино. Точнее, делать вид, что курю, и прикидываться, будто с удовольствием выпиваю. Военная пора делала всех нас по-особенному сентиментальными. Казалось, что в двадцать, самое позднее в двадцать пять лет каждому из нас суждено умереть; на более поздние времена никто планов не строил. Поэтому к жизни мы относились необычайно легко. Она представлялась нам похожей на соленое озеро, которое по прошествии двадцати лет само собой обезвоживается, и тогда густо просоленная вода выталкивает тело плавающего на поверхность.

Я тоже считал, что до финального акта осталось недолго, и разыгрывал свой моноспектакль с неослабевающим старанием. Каждый день я говорил себе: «Все, завтра начинаю свое путешествие в настоящую жизнь». Но поход без конца откладывался, год шел за годом, и ничего не менялось. Быть может, то была счастливейшая пора моей жизни. Всегдашняя тревога никуда не исчезла, но отступила на задний план; меня переполняли мечты и желания; завтрашний день манил своими неведомыми синими небесами. Я фантазировал о радостях и опасностях предстоящего путешествия, о чудесном преображении, которое со мной непременно произойдет, о прекрасной невесте, о грядущей славе. Мечты были аккуратно рассортированы и разложены, как вещи в чемодане — путеводители, полотенца, зубная щетка и паста, свежие рубашки, носки, галстуки. Все вызывало во мне какую-то детскую радость, даже война. Я по-прежнему верил, что не почувствую боли, когда упаду, сраженный пулей. Предвкушение смерти наполняло мое существо трепетом неземной радости. Мне казалось, что я владею всем миром. И неудивительно — человек больше всего увлечен путешествием, когда готовится к нему. Он богат мечтами и ожиданиями, но стоит отправиться в путь, и начнутся разочарования — богатство будет растрачено. Вот почему путешествия всегда так бесплодны.

В конце концов моя страстная мечта о Поцелуе сконцентрировалась на вполне определенной паре губ. Возможно, причиной тому было желание придать своей заветной идее более пристойный вид. Я уже говорил, что Поцелуй никак не связывался у меня с чувственным желанием, я заставлял себя верить, что одно неотрывно от другого. Иными словами, за влечение к женщине я принимал свое неистовое желание обладать этим недоступным мне видом вожделения. Я попросту не хотелбыть собой, и этим страстным, но неосуществимым желанием пытался подменить инстинкт, рождающийся в нормальном человеке самым естественным образом.

У меня завелся один приятель, с которыми мы неплохо ладили, хотя говорить друг с другом нам было почти не о чем. Этого недалекого и легкомысленного парня, учившегося со мной в одном классе, звали Нукада. Скорее всего, он подружился со мной из вполне практических соображений — чтоб я помогал ему учить немецкий язык, который Нукаде никак не давался. Этот предмет у нас появился совсем недавно, а я всегда относился к чему-то новому с энтузиазмом, поэтому считался по немецкому лучшим учеником. Возможно, Нукада интуитивно угадал, до какой степени мне отвратительна репутация отличника, который чем-то похож на монашка или студента-богослова; мне же всегда ужасно хотелось прослыть отчаянным хулиганом и это при том, что ярлык отличника как нельзя лучше оберегал и защищал меня от разоблачения. Дружба с Нукадой тешила мое самолюбие — даже самые отъявленные хулиганы в гимназии относились к нему с завистливым почтением. И еще я чувствовал, что Нукада, как медиум на спиритическом сеансе, способен связать меня с потусторонним миром женщин.

Первым посредником такого рода для меня был Оми. Но в те времена я еще не разучился быть самим собой и просто числил это качество своего кумира в ряду прочих его совершенств. С Нукадой дело обстояло иначе — он вызывал во мне такое жгучее любопытство именно потому, что казался идеальным «медиумом». Вероятно, это объяснялось еще и тем, что он был некрасив.

Однако вернемся к уже упомянутым губам. Они принадлежали старшей сестре Нукады, которую я встретил у него дома.

Эта двадцатичетырехлетняя красотка, конечно же, обращалась со мной как с ребенком. Наблюдая, как за ней увиваются многочисленные ухажеры, я понял, что не могу рассчитывать на успех у женщин.

Тогда-то до меня и дошло, во-первых, что мне никогда не суждено стать таким, как Оми, и, во-вторых, что чувство, породившее во мне подобное желание, и называется «любовь».

Тем не менее я остался убежден, что влюблен в сестру Нукады. Как и положено нормальному гимназисту моего возраста, я бродил вокруг дома «той, которую любил»; часами торчал в близлежащем книжном магазине, дожидаясь, когда она выйдет на улицу; стискивал в объятьях подушку, представляя, что это моя избранница; без конца рисовал контур ее губ и вслух разговаривал сам с собой, словно совсем потерял рассудок от страсти.

И что же все это мне дало? Вымученные потуги разыграть влюбленного приводили к тому, что я постоянно находился в состоянии какого-то странного, отупляющего изнеможения. Сердце мое отлично чувствовало фальшь неустанных самоуверений, будто я сгораю от любви к женщине, и протестовало по-своему — непреходящей злокачественной усталостью. А душевное утомление таило в себе опасный яд. Временами от всей этой натужной суеты на меня накатывали приступы такой тоски, что избавиться от нее можно было лишь отдавшись во власть фантазий совсем иного рода. И тут происходило чудо: я оживал на глазах, становился самим собой и воспламенялся, рисуя себе разные причудливые картины. Возбуждение, вызванное этим пламенем, проходило не сразу, обретало абстрактный характер, и вскоре я, умелый интерпретатор, убеждал себя, что сгораю от любви к сестре Нукады… Так я обманывал себя вновь и вновь.

Меня могут упрекнуть, что мой рассказ слишком изобилует отвлеченными рассуждениями и беден описаниями. Отвечу на это, что вовсе и не собирался рисовать внешнюю канву своей жизни, ибо она ничем не отличалась от бытия любого другого подростка. Если исключить некий участок души, заключавший в себе мою постыдную тайну, я ничем не отличался от своих нормальных сверстников — как внешне, так и внутренне. Представьте себе самого обычного гимназиста, причем отличника: в меру любознателен; в меру честолюбив; немного замкнут, но это следствие склонности к размышлениям; легко краснеет, как всякий юноша, недостаточно красивый, чтобы пользоваться успехом у девушек; запоем читает книги. Остается добавить, что этот гимназист все время думает о женщинах, что грудь его пылает огнем, что он постоянно изводит себя бесплодными терзаниями. Что может быть проще и прозаичнее подобного описания? Так не сетуйте, если я опускаю все эти скучные, шаблонные подробности. Нет ничего бесцветнее и тоскливее этого периода в жизни среднего, нормального юноши — а именно такую роль я играл, поклявшись хранить верность неведомому постановщику своего спектакля.

Если в прежние времена меня тянуло лишь к подросткам, бывшим несколькими годами старше, то теперь меня стали волновать мальчики из младших классов. Впрочем, и они были уже в возрасте моего незабвенного Оми. Эта переориентация сопровождалась изменением более глубинного свойства. Разумеется, как и прежде, я хранил свои пристрастия в тайне, но раньше в моей любви преобладала тоска по грубости и силе, теперь меня влекли изящество и нежность. Я рос, и во мне естественным образом зрела потребность любить и оберегать существо более юное, чем я.

По классификации Хиршфельда, гомосексуалисты делятся на две категории: андрофилы, тянущиеся к мужчинам старшего возраста, и эфебофилы, которых привлекают лишь мальчики и юноши. Я ощущал явную склонность к эфебофилии. «Эфебами» называли греческих юношей в возрасте от восемнадцати до двадцати лет, проходящих военную выучку. Слово это происходит от имени Гебы, жены бессмертного Геракла, дочери Зевса и Геры. Геба, наполнявшая нектаром кубки обитателей Олимпа, считается богиней юности.

В первый из старших классов нашей гимназии недавно поступил очень красивый семнадцатилетний юноша — белолицый, с нежной линией рта и точеными бровями. Я знал, что его зовут Якумо. Прекрасный облик новичка не оставил меня равнодушным.

И вот этот Якумо, сам о том не ведая, стал делать мне чудесные подарки. Дело в том, что звеньевые выпускного класса (в том числе и я) должны были поочередно дежурить — то есть проводить утреннее построение и поверку перед гимнастикой, а также послеобеденное «боевое занятие» с классами. («Боевым занятием» у нас назывался ежедневный ритуал, в ходе которого гимназисты сначала полчаса делали строевые упражнения, а потом серпами срезали траву на газонах или рыли бомбоубежище.) Каждую четвертую неделю выпадала моя очередь дежурить. В теплое время года гимнастику и строевые упражнения полагалось делать «с голым торсом» — даже наша чопорная гимназия вынуждена была подчиняться спартанскому духу времени.

Утром дежурный звеньевой поднимался на возвышение, проводил поверку и отдавал приказ: «Раздевайсь!» Гимназисты снимали куртки и рубашки, а дежурный уступал место на возвышении инструктору по гимнастике, командовал «Смирно!» и бежал на свое место в строй — выпускной класс всегда стоял в самой последней шеренге. Тут полагалось быстро раздеться и делать гимнастику вместе со всеми — утренние обязанности дежурного считались исполненными.

Поначалу я леденел от ужаса при одной мысли, что мне придется громогласно отдавать команды, но вскоре я сообразил, что весь этот строгий ритуал разработан словно специально по моему заказу, и уже с нетерпением ждал очередной недели дежурства. Ведь я мог спокойно, на совершенно законном основании, любоваться полуобнаженным телом Якумо, сам при этом оставаясь одетым и не выставляя напоказ свою тщедушную анатомию.

Якумо обычно стоял прямо перед возвышением, в первом или втором ряду, щеки его розовели нежным румянцем. Грудь моего Гиацинта [64] тяжело вздымалась — он прибегал на построение в последнюю минуту и не успевал отдышаться. Очаровательно отдуваясь, Якумо рвал на груди пуговицы кителя, выдергивал из брюк полы белой рубашки, а я стоял прямо над ним и упивался зрелищем его нежного тела, обнажаемого с такой восхитительной небрежностью. Кто-то из моих приятелей сказал мне однажды: «Ты чего все время вниз смотришь? Трусишь на виду у всех стоять?» От этого невинного вопроса я прямо оцепенел.

Но приблизиться к розовому телу юного красавца мне было не суждено.

Летом всех старшеклассников на неделю отправили в военно-морское инженерное училище, на практику. И вот однажды всех нас отвели в бассейн, на занятие по плаванию. Плавать я не умел, а потому, сославшись на расстройство желудка, попросил освободить меня от урока. Но капитан, проводивший занятие, заявил, что солнечные ванны — лучшее лекарство от всех болезней, и заставил симулянтов вроде меня тоже раздеться. Тут я увидел, что и Якумо — среди освобожденных от плавания. Он стоял, сложив мускулистые руки на загорелой груди, грелся на солнышке и задумчиво покусывал белыми зубами нижнюю губу — как будто дразнился. Поскольку вся симулянтская братия собралась в одном месте, под деревом, я без труда подобрался к Якумо поближе и впился глазами в его стройную талию и нежно вздымающийся в такт дыханию поджарый живот. Мне вспомнились строки Уитмена:

Но я не осмелился заговорить с Якумо — мне было стыдно своих тощих рук и цыплячьей груди.

В сентябре сорок четвертого, то есть за год до конца войны, я окончил гимназию, где прошла большая часть моей жизни, и поступил в университет. Отец настоял, чтобы я учился на юридическом факультете, — моего мнения на сей счет никто не спрашивал. Впрочем, я не возражал, пребывая в твердой уверенности, что вскоре меня все равно призовут на войну, где мне суждено быть убитым, а мой дом и моя семья непременно погибнут во время очередного воздушного налета.

Студенческая форма досталась мне по наследству от одного призывника — так тогда было принято. Я пообещал, что, когда наступит время уходить в армию мне, я верну студенческий мундир его домашним.

Я до смерти боялся воздушных налетов, но при этом думал о своей неминуемой гибели со сладостным предвкушением. Ведь я уже говорил, что будущее всегда представлялось мне тяжким испытанием. Жизнь с самого начала давила на меня бременем Чувства Долга. Было ясно, что ноша эта выше моих сил, но Жизнь вновь и вновь корила меня за пренебрежение долгом. О, каким наслаждением было бы подставить Жизни подножку, именуемую смертью! В военные годы вошло в моду упоение гибелью на поле брани, и я сочувствовал этому поветрию всей душой. Если б мне посчастливилось пасть «смертью героя», столь мало приличествующей моей скромной особе, я бы лежал себе в могиле и злорадно посмеивался над одураченной Жизнью. Однако если раздавался рев сирены, я быстрее всех мчался в бомбоубежище.

Где-то в доме дребезжало расстроенное пианино.

Я был в гостях у жившего по соседству приятеля, который в скором времени должен был поступить в офицерское училище. Его звали Кусано, и я высоко ценил нашу дружбу, ибо в старших классах он был единственным, с кем я мог разговаривать о возвышенных материях. Надо сказать, что мне всегда было трудно обзаводиться друзьями. Тем нелепее и непростительнее импульс, заставлявший меня иногда наносить этим так мучительно устанавливаемым отношениям непоправимый ущерб.

Я спросил:

— Кто там играет? По-моему, не очень складно выходит.

— Это сестренка, — ответил Кусано. — Учитель задал ей гаммы разучивать.

Мы немного послушали. Поскольку моему другу предстояло вскоре покинуть отчий дом, он, вероятно, не просто слушал игру на пианино, а мысленно прощался с утомительным, временами несносным, но таким красивым образом жизни, который называется «повседневностью».

В звуках пианино было что-то трогательное, как в домашнем печенье, испеченном неопытной хозяйкой по кулинарной книге.

— А сколько ей лет? — не удержался я.

— Семнадцать. Она после меня самая старшая.

Я представил себе полудетские пальцы, робко касающиеся клавиш, и саму семнадцатилетнюю девушку — мечтательную, еще не успевшую осознать собственную красоту. Мне хотелось, чтобы она разучивала свои гаммы целую вечность.

И моя просьба была услышана. С того дня миновало пять лет, но у меня в ушах и поныне звучит голос расстроенного пианино. Много раз я уверял себя, что это галлюцинация; мой разум, моя слабость смеялись над столь нелепым самообманом. И все же те гаммы заняли прочное место в моей душе, стали для меня голосом судьбы, рока (я не имею в виду зловещий оттенок, которым обладает это последнее слово).

Совсем незадолго до того дня я уже задумывался о странном смысле слова «судьба». В день церемонии окончания гимназии наш директор, старенький адмирал, повез меня на своем автомобиле во дворец, на аудиенцию к императору [65]. Глядя на меня своими слезящимися глазками, старик сетовал, что я отказался поступать в офицерское училище, а решил дожидаться призыва. Он говорил, что с моим слабым здоровьем мне не выдержать солдатской жизни.

— Мне это известно, — ответил я.

— Нет, молодой человек, вы так говорите по незнанию. Да чего уж теперь — все равно поздно. Такова уж, видно, ваша судьба.

Последнее слово он произнес по-английски, и я не сразу понял.

— Что?

— Destiny. Такова уж твоя destiny, — повторил адмирал с напускным равнодушием, боясь показаться сентиментальным стариком.

Сестру Кусано я видел и раньше, но мельком, — у них в семье был принят весьма строгий тон, не то что в доме Нукады, и при виде постороннего все три девочки немедленно удалялись, оставляя позади себя легкий шлейф из застенчивых улыбок.

Теперь, когда до отъезда моего товарища оставались считанные дни, мы стали бывать друг у друга гораздо чаще, остро ощущая надвигающуюся разлуку. После эпизода с гаммами я держался со старшей из его сестер очень скованно. Мне было неловко смотреть ей в глаза и обращаться к ней напрямую, словно я ненароком выведал какую-то ее тайну. Когда она приносила нам с Кусано чай, я опускал взгляд и смотрел лишь на ее легко переступающие ноги. В те времена большинство женщин носили штаны или бесформенные шаровары, поэтому непривычный вид девичьих ножек поражал меня своей красотой.

Впрочем, не подумайте, будто я испытывал в этой связи какое-то чувственное волнение. Вовсе нет. Я уже говорил, что прелести противоположного пола в этом смысле оставляли меня совершенно равнодушным. Мне, например, и в голову не пришло бы воображать сестру Кусано голой. Но при этом я всерьез мечтал о любви к женщине. Когда же опустошающая усталость, о которой я уже говорил, гнала эти мечты прочь, я испытывал гордость, считая, что рассудок преобладает у меня над чувствами. Вымученность и холодность своих умопостроений я принимал за пресыщенность видавшего виды ловеласа, ощущая удовлетворение от собственной «взрослости». Со временем мои душевные перепады обрели строгую цикличность и отработанностью своей механики напоминали торговый автомат: бросаешь монету — и тут же выскакивает конфетка.

Я решил влюбиться в какую-нибудь девушку, отказавшись от физического желания. Наверное, это был наиабсурднейший замысел за всю историю человечества. Сам о том не подозревая, я взялся совершить в теории любви поистине коперниковский переворот (прошу у читателя прощения за такое сравнение — ничего не поделаешь, люблю громкую фразу). Тем самым я становился адептом платонической любви, о которой в ту пору еще не слыхивал. Я поверил в нее всей душой, искренне и чисто, хотя, знаю, тут есть противоречие со сказанным выше. Может быть, именно в чистоту-то я и поверил? Может быть, это ей я поклялся в верности? Но к этому мы еще вернемся.

Если временами казалось, что я разочарован в платонической любви, причиной тому был мой рассудок, склонный сводить все к плотскому чувству (которое на самом деле отсутствовало). Это — и еще пресловутая усталость, вызванная болезненным желанием воображать себя взрослым. Иными словами, виной подобных колебаний было мое извечное беспокойство.

Война близилась к концу. Мне шел двадцать первый год. На исходе зимы всех студентов нашего университета отправили работать на авиационный завод. Большинство моих соучеников встали к станкам, а самых хилых, вроде меня, посадили в канцелярию. Но армейскую медкомиссию я все-таки прошел, получив категорию «ограниченно годен», и со дня на день ждал призывной повестки.

Авиационный завод располагался на широкой, окутанной желтой пылью равнине. Чтобы пересечь его территорию из конца в конец, требовалось минут тридцать, не меньше. Кругом кипела лихорадочная деятельность — ведь на заводе работали тысячи людей. Я стал одним из них, получив свой регистрационный номер (4409) и удостоверение временного служащего (№ 953).

Гигантское это предприятие представляло собой мистический организм, трудившийся не ради прибылей, а ради чудовищной Пустоты. Очевидно, именно поэтому каждая смена начиналась с ритуального патриотического камлания [66]. В жизни не видел более странного завода. Новейшая технология, современнейшая организация производства, слаженная работа множества талантливых людей были направлены на одну-единственную цель — службу смерти. На заводе производили штурмовики «зеро», предназначенные для эскадрилий камикадзе, а посему огромное предприятие напоминало храм какой-то неутомимой и зловещей секты; его стены беспрестанно оглашались душераздирающим скрежетом, грохотом и стенаниями. Я не представлял себе, что столь грандиозный ритуал может осуществляться без некой религиозной цели. Во всяком случае, заводское начальство так важно носило свои толстые животы, что вполне сошло бы за жрецов. Время от времени раздавался вой сирены, извещая о часе богослужения, о черной мессе этого зловещего культа.

В канцелярии начиналась суматоха. Служащие с тревогой спрашивали друг друга, по-деревенски растягивая гласные: «Что случилось-то, а-а?»

Репродуктора у нас в комнате не было. Вскоре появлялась секретарша из приемной директора и объявляла: «Несколько эскадрилий вражеских самолетов движутся в нашем направлении!» Затем по заводской трансляционной сети передавали приказ отправить студенток и школьников в бомбоубежище. Сотрудники медслужбы обходили цеха и отделы, раздавая красные бирки со штампом «Жгут наложен в …часов …минут». Если кто-то будет ранен, бирку положат ему на грудь после остановки кровотечения.

Минут через десять поступал новый приказ: всем покинуть рабочие места и отправляться в бомбоубежище.

Мы подхватывали ящики с важной документацией и поспешно волокли их вниз, в подземное хранилище. Потом предстояло еще снова подняться наверх и бежать через широкий плац — догонять рабочих, со всех ног несшихся к главным воротам. Толпа людей в касках и шлемах выбегала на желтое песчаное поле шириной метров восемьсот. На противоположном его конце был невысокий лесистый холм, весь изрытый противовоздушными щелями. Туда-то и устремлялась по двум окутанным пылью дорогам молчаливая, злая и слепая толпа — прочь от смерти, туда, где нас ждали ямки, вырытые в красной глинистой земле. Ямки эти никого защитить не могли, но лучше было спрятаться в них, чем оставаться во владениях Смерти.

В один из редких выходных я заехал домой и той же ночью получил телеграмму: 15 февраля мне предписывалось явиться на призывной пункт.

В свое время отец рассудил, что в городе таких хилых призывников, как я, полным-полно, поэтому лучше, если медицинскую комиссию я буду проходить не в Токио, а в сельской местности, где официально была прописана наша семья, — глядишь, и удастся отвертеться от армии.

И действительно, я немало повеселил врачей, когда едва оторвал от пола мешок с рисом, который крепкие деревенские парни шутя поднимали на вытянутых руках десять раз. Тем не менее я был признан «ограниченно годным». И вот теперь мне предстояло служить в захолустной части, среди грубых и невежественных людей.

Мать плакала навзрыд, да и отец заметно сник. У меня новость тоже, прямо скажем, энтузиазма не вызвала, но я как-никак надеялся на героическую смерть, а потому уверил себя, что все складывается наилучшим образом.

В поезде мне стало худо — я еще на заводе сильно простудился. Когда же я добрался до дома знакомых (свою землю в родных краях наше обанкротившееся семейство давно продало), то и вовсе слег с высокой температурой. Но хозяева меня усиленно лечили, пичкали жаропонижающими лекарствами и отправили-таки на призывной пункт.

Там действие таблеток кончилось, и меня снова бросило в жар. Я стоял перед призывной комиссией в чем мать родила, словно выставленный на всеобщее обозрение зверь, переступал с ноги на ногу и все время чихал. Молоденький военный врач принял хрипение моих простуженных бронхов за легочные шумы. Я еще и нарочно преувеличил свое болезненное состояние, после чего был отправлен на анализ крови. Из-за высокой температуры результат получился убийственный: врач объявил, что у меня туберкулез, и велел немедленно возвращаться домой.

Выйдя из ворот части, я припустился бегом по склону холма, у подножия которого располагалась деревня. Стоял ветреный зимний день. Как и на заводе во время тревоги, ноги проворно несли меня прочь от опасности — неважно куда, лишь бы подальше от смерти…

В ночном поезде сквозь разбитые окна дул холодный ветер. Я трясся в ознобе и маялся головной болью. Куда теперь ехать, спрашивал я себя. В родительский дом, где царят тревога и страх? Из-за отцовской нерешительности наша семья все никак не могла эвакуироваться и оставалась в Токио. Неужели придется вернуться в этот город, исполненный мрачной тоски? К людям, словно стадо баранов, без конца блеющим одно и то же: «А может, обойдется? А может, обойдется?» Или податься в заводское общежитие, к чахоточным студентам с их унылыми, безвольными лицами?

Отошедшая деревянная обшивка сиденья елозила под моей спиной в такт покачиванию вагона. Я подумал: а вдруг в наш дом попадет бомба и мы все погибнем? Закрыл глаза, представил себе эту картину. Невыразимое омерзение охватило меня — нет ничего отвратительнее соединения смерти с обыденностью. Даже кошка, чувствуя приближение смерти, уползает в какой-нибудь укромный угол, чтобы никто не видел, как она умирает. Меня затошнило от одной мысли, что я увижу гибель своей семьи или сам умру у нее на глазах. Когда я представил себе, как Смерть наносит визит всему семейству, как мать, отец, дети, охваченные единым предсмертным чувством, обмениваются последними взглядами, мне показалось, что по аляповатости, пошлости и безвкусице эта картина не уступит какой-нибудь литографии из цикла «Семейный мир и уют». Нет, я хотел умереть иначе — ясно и светло, среди чужих людей. Но не об античной гибели на манер Аякса Теламонида [67], желавшего «умереть под бескрайним небом», я мечтал. Мне грезилось нечто вроде непроизвольного, как бы случайного самоубийства. Так гибнет юная, еще совсем глупая лисица, безмятежно бегущая по горной тропе — прямо на охотника…

Разве не идеальную возможность именно так встретить смерть дала бы армейская служба? Ведь я сам рвался на войну! Зачем же тогда я так искусно врал о своих болезнях военному врачу? Зачем сказал, что у меня уже полгода держится невысокая температура, немеют плечи, случается кровохарканье, а не далее как минувшей ночью я проснулся весь в поту? (Еще бы — ведь накануне я наглотался аспирина.) Почему, когда врач объявил меня негодным к военной службе, я стиснул губы, чтобы они не расплылись в счастливой улыбке? Почему я вприпрыжку помчался прочь от полковых ворот? Разве не была разрушена моя заветная мечта? Ведь мне следовало бы не бежать, а брести, уныло повесив голову и едва переставляя ноги.

Вряд ли моя грядущая жизнь будет столь чудесной, чтобы ради нее стоило отказываться от прекрасной возможности умереть, каковую предоставляла мне армия. Я сам не понимал, какая сила заставила меня со всех ног мчаться подальше от казармы. Неужто я все-таки хочу жить? Причем жить бессмысленно, неосознанно, словно сломя голову несясь к противовоздушной щели. В этот миг во мне зазвучал некий новый голос, сказавший, что на самом деле я никогда не хотел расставаться с жизнью. Меня захлестнула волна стыда. Это было болезненное осознание, но я не мог больше себя обманывать: вовсе не желание смерти влекло меня, когда я мечтал об армии. Меня толкал туда мой чувственный инстинкт. А подкрепляла его присущая каждому человеку первобытная вера в чудо — в глубине души я твердо знал, что погибнет кто угодно, только не я…

Каким же мучительным стало для меня это открытие! Куда приятнее было бы считать, что Смерть не приняла, отринула меня. Сколь сладостно и мучительно было бы представлять себя человеком, от которого отвернулась даже Смерть! С такой же напряженной, но совершенно безучастной концентрацией нервной энергии работает, оперируя больного, хирург. Какого изысканного, почти кощунственного наслаждения я себя лишил!

Наш университет что-то там не поделил с авиационным заводом, и в конце февраля всех студентов отозвали. В марте мы должны были ходить на лекции, а в апреле отправиться по трудовой мобилизации на другой завод.

Но в последних числах февраля вражеская авиация совершила на Токио массированный налет — чуть ли не тысяча бомбардировщиков. После этого стало ясно, что лекций в марте не будет. Так в самый разгар войны я получил целый месяц ненужных, бесполезных каникул. Ощущение было такое, будто мне подарили отсыревшую хлопушку. Но подобный ни на что не годный подарок был мне куда приятнее, чем что-нибудь скучное и практичное, вроде лишнего мешка сухарей. Именно такого бестолкового дара и следовало ожидать от моей альма-матер. Как это было приятно — получить шикарно-бессмысленный подарок в такие времена!

Через несколько дней после того, как я оправился от своей простуды, позвонила мать Кусано. Мой приятель служил неподалеку от города М., и она хотела, чтобы 9 марта я поехал туда вместе с ней — у курсантов будет первое свидание с родными.

Я охотно согласился и сразу же отправился навестить семью моего друга, чтобы обговорить детали предстоящей поездки. В ту пору из-за налетов самым безопасным временем суток считался промежуток от наступлении сумерек до восьми часов вечера.

В доме Кусано только что закончили ужинать. Отца у них не было — он умер. Меня пригласили к очагу, около которого уже сидела хозяйка и трое ее дочерей. Тут меня наконец познакомили с той, что играла на пианино. Ее звали Соноко.

Так же звали одну знаменитую пианистку, и я не удержался от ехидной шутки по этому поводу. Восемнадцатилетняя Соноко залилась краской (это было видно даже в тусклом электрическом освещении) и ничего не ответила. Я помню, что на ней была красная кожаная куртка.

Утром 9 марта я стоял на перроне, дожидаясь мать и сестер Кусано. За железнодорожными путями бригада рабочих крушила лавочки, предназначенные на снос во избежание пожаров. Звонкий грохот разрушения далеко разносился в свежем воздухе ранней весны. Кое-где среди развалин жизнерадостно белели обнажившиеся деревянные доски.

Было холодно. Последние несколько дней сирена воздушной тревоги ни разу не раздавалась. Воздух сделался полированно-прозрачным и, казалось, натянулся тонко-тонко, того и гляди порвется. Как струна. И тогда раздастся громкий и щемящий стон. Вокруг царила безмятежная гулкая пустота, как на концерте за несколько мгновений до взмаха дирижерской палочки. Даже в лучах холодного солнца, освещавшего перрон, ощущалось что-то вроде предчувствия музыки.

Тут я увидел, как по лестнице спускается Соноко, одетая в голубое пальто. Она вела за руку младшую из сестер, следя, чтобы та как следует ставила ноги на ступеньки. Еще одна девочка, лет пятнадцати, которой явно наскучило столь медленное продвижение, скакала по лестнице то вверх, то вниз, не торопясь спускаться на перрон.

Соноко, кажется, меня еще не заметила. Я же видел ее как на ладони. Никогда еще девичья красота так не затрагивала мое сердце. Мне сдавило грудь, я почувствовал себя словно очищенным. Читатель вряд ли мне поверит — ведь может показаться, что между выдуманной, искусственной любовью к старшей сестре Нукады и этим сдавившим мне грудь восторгом никакой разницы нет. Читатель спросит: что же это на сей раз я не подверг свои чувства безжалостному анализу, как прежде?

Если вы и в самом деле так недоверчивы, значит, писательство утратило всякий смысл. Неужто вы думаете, что я пишу из прихоти, как Бог на душу положит, — лишь бы было складно? Уверяю вас, это не так: я очень точно помню, что Соноко пробудила во мне новое чувство, которого прежде я не испытывал. Это было раскаяние.

Когда до перрона оставалось всего несколько ступеней, она меня наконец заметила, и на ее разрумянившемся от холода лице просияла улыбка. Большие черные глаза из-за припухлых век, всегда казавшиеся немного сонными, блеснули, словно Соноко хотела этим взглядом мне что-то сказать. Она велела средней сестре взять младшую за руку, а сама побежала мне навстречу, грациозная и невесомая, как солнечный луч.

Она спешила ко мне, и это было похоже на приближение утра. Соноко не имела ничего общего с женской плотью, о которой я столько лет насильно заставлял себя думать. Вот почему во мне даже не шевельнулась всегдашняя призрачная надежда. Я инстинктивно угадал, что Соноко какая-то совсем другая, и был этим озадачен. С чувством глубочайшего смирения я понял, что недостоин ее, но в этом ощущении почему-то не было ничего унизительного. Я смотрел на приближающуюся Соноко, и душа моя разрывалась от грусти. В жизни ничего подобного не испытывал. Грусть была такой острой, что вонзилась куда-то в самые глубины моего существа.

До сей минуты я взирал на женщин с синтетическим, пластмассовым чувством, соединявшим в себе детское любопытство и фальшивое вожделение. И вот один-единственный взгляд — и мое сердце впервые содрогнулось от неведомой, необъяснимой скорби, не имевшей никакого отношения к моему обычному камуфляжу. Я знал, как называется это чувство: раскаяние. Однако разве я совершил какое-то преступление? Или — хоть это и звучит абсурдно — бывает раскаяние, предшествующее преступлению? Может быть, появление Соноко заставило меня пожалеть о том, что я вообще существую? А вдруг охватившая меня скорбь — это предчувствие преступления?

Но Соноко уже стояла передо мной. Она поклонилась, увидела, что я не реагирую, и поклонилась снова, еще старательней.

— Мы заставили вас ждать, да? Мама и бабуля… — тут Соноко покраснела, стыдясь, что у нее сорвалось это детское слово, — еще не все собрали. Они немножко опоздают. Так что подождите еще чуть-чуть. — Она поправилась: — То есть, я хочу сказать, извините, но придется еще чуточку подождать. А если они задержатся, мы поедем и встретимся с ними прямо там, на вокзале, хорошо?

Соноко выпалила все это, волнуясь и запинаясь, и потом глубоко вздохнула. Она была девушкой довольно крупной, почти с меня ростом. У нее была замечательная, просто точеная фигура и очень стройные ноги. По-детски круглое ненакрашенное личико казалось символом невинной души, еще не обучившейся искусству косметики и грима. Губы немножко шелушились и от этого краснели еще ярче.

Отчаянно смущаясь, мы обменялись несколькими ничего не значащими фразами. Я изо всех сил старался изображать веселого и остроумного кавалера, за что сам себе был ненавистен.

Несколько раз у перрона останавливались поезда, скрежеща тормозами, и вновь уносились прочь. Станция была не из больших, пассажиров здесь садилось и выходило совсем немного. Всякий раз подъехавшие вагоны на время заслоняли ласковое весеннее солнце. Когда же они отбывали, солнечные лучи с такой нетерпеливой нежностью опять касались моих щек, что я вздрагивал.

Все это было слишком роскошно: и обильный свет, лившийся с небес, и ощущение абсолютной душевной наполненности, — и поэтому мне показалось, что сейчас непременно произойдет что-нибудь ужасное. Например, начнется налет, и прямо в нас попадет бомба. Даже совсем маленькое, короткое счастье было нам не к лицу. Да, у нас вошло в дурную привычку считать, что за самый крохотный кусочек блаженства непременно придется расплачиваться, причем дорогой ценой. Вот о чем я думал, стоя напротив Соноко и произнося какие-то неловкие, пустые слова. Наверное, и она испытывала примерно то же самое.

Ее мать и бабушка все не появлялись, поэтому в конце концов мы сели в одну из электричек и доехали до вокзала.

Там, в толчее и суматохе, нас окликнул один знакомый — некий господин Оба, сын которого служил вместе с Кусано. Это был пожилой банкир в строгом костюме и фетровой шляпе — в годы войны так уже почти никто не одевался. Его сопровождала дочь, которую, как выяснилось, Соноко хорошо знала. Меня почему-то безмерно обрадовало то, какой некрасивой выглядела эта девушка рядом с Соноко. Что означала моя радость? Я смотрел, как Соноко весело берет подругу за руку, как они болтают о всякой ерунде, и явственно видел в каждом ее движении печать ослепительной снисходительности — безошибочной приметы красоты, делающей юную девушку похожей на взрослую женщину.

Вагон, в котором мы ехали, оказался совсем пустой. Как бы по чистой случайности, мы с Соноко сели напротив друг друга, возле окна.

Банкир, кроме дочери, прихватил с собой еще и горничную. Я сразу сообразил: их трое да нас шестеро — на двух скамьях не поместимся, один будет лишним. Полагаю, что и Соноко это сообразила. Поэтому, усаживаясь отдельно от всех, мы обменялись озорной улыбкой.

Наш островок образовался самым естественным образом. Мать и бабушка Соноко, будучи дамами благовоспитанными, сели напротив Оба и его дочери. Младшая сестренка, которой хотелось попасть к окну, но при этом держаться поближе к маме, заняла следующую скамью. Средняя сестра присоединилась к ней, и девочки сразу же затеяли возню, а горничная сочла своим долгом сесть рядом, чтобы приглядывать за шалуньями. Нас с Соноко от всей этой компании отделял ряд облезлых скамей.

Поезд еще не успел тронуться с места, а господин Оба уже твердо взял руль беседы в свои руки. Его негромкий женственный голос не утихал ни на секунду. Слушательницам оставалось только кивать и поддакивать. Даже бабушка, особа весьма энергичная и сама большая любительница поговорить, как-то сникла. Так что дамы были при деле — они едва поспевали ахать и смеяться в нужных местах. Дочь банкира сидела тихо и рта не раскрывала. Наконец поезд отправился.

Когда вокзал остался позади, в вагон сквозь пыльные стекла хлынуло солнце, сначала осветив все царапины и выбоинки на оконной раме, а потом перелившись на наши с Соноко колени. Мы сидели молча, прислушиваясь к болтовне банкира. Временами уголки ее губ трогала легкая улыбка, и я тут же начинал улыбаться сам. Наши взгляды встречались, но Соноко сразу же делала вид, будто увлечена разглагольствованиями господина Оба; ее весело и оживленно блестевшие глаза ускользали от моих.

— Нет уж, если надо будет умирать, я отправлюсь на тот свет в своем обычном костюме, — говорил банкир. — Умирать в этом нелепом гражданском кителе [68] и обмотках цвета хаки? Нет уж, увольте! Что это за смерть? Я и дочке запрещаю в штанах ходить. Если суждено, пусть погибнет в платье, как приличествует порядочной девушке.

— Ах, ах, — кудахтали дамы.

— И вот еще что — уже на другую тему. Когда соберетесь эвакуироваться, сообщите мне. Я помогу вам с багажом. Трудно обходиться без мужчины в доме. Так что милости прошу, не стесняйтесь.

— Большое спасибо.

— Мы приобрели складское помещение на горячих источниках в Т., и все служащие банка отправляют туда свой скарб. Место совершенно безопасное, уверяю вас. Можете и пианино туда перевезти.

— Огромное вам спасибо!

— Кстати говоря, командир вашего сына — очень порядочный человек, вам повезло. А вот про командира моего мальчика рассказывают, что он забирает себе часть передач, которые привозят курсантам родственники, представляете? Дикость какая! Говорят, наутро после дня свиданий у него всегда расстройство желудка.

Дамы захихикали.

Соноко опять неуверенно улыбнулась. Она достала из сумки книжку и принялась читать. Я немного расстроился, но мне было интересно, что это за книга.

— Что вы читаете?

С улыбкой Соноко показала мне обложку — словно веер перед лицом распахнула. Я прочел заглавие: «Ундина» [69].

Я услышал, как сзади кто-то встал. Это мать Соноко направилась к своим расшумевшимся младшим дочерям. Я решил, что под этим предлогом она хочет сбежать от разговорчивого банкира, но не угадал. Госпожа Кусано взяла обеих шалуний за руки и отвела к нам с Соноко.

— Возьмите этих негодниц в свою компанию, пожалуйста, — попросила она.

Госпожа Кусано была женщиной красивой и изящной. Иногда на ее лице появлялась мягкая, невыразимо печальная улыбка. Вот и в этот раз я прочел в ее улыбке грусть и тревогу. Когда она отошла, мы с Соноко переглянулись. Я вынул из кармана блокнот, вырвал страничку и написал: «Ваша матушка настороже».

— Что это вы пишете? — с любопытством спросила Соноко, наклонившись ко мне.

Я вдохнул детский запах ее волос. Прочитав записку, она густо, до самой шеи покраснела и потупила глаза.

— Или я не прав?

— Придумаете тоже…

Наши глаза встретились, и мы поняли друг друга. Я почувствовал, как у меня вспыхнули щеки.

— Соноко, что он написал? — потянулась к записке младшая сестренка.

Соноко поспешно спрятала листок. Средняя сестра, похоже, сообразила, в чем дело, обиженно надула губы и с преувеличенной строгостью обрушилась на малышку за невежливость.

После этого у нас с Соноко разговор пошел легче. Она рассказала мне и про свою школу, и про любимые книжки, и про брата. Я же в свойственной мне манере стремился перевести разговор на более отвлеченные темы. Как известно, это первый шаг в тактике обольщения. Когда мы углубились в беседу и перестали обращать внимание на девочек, те потихоньку улизнули на свое прежнее место. Госпожа Кусано, улыбаясь, покачала головой и водворила своих неудачливых маленьких соглядатаев обратно на боевой пост.

Когда все мы добрались до города М., неподалеку от которого находилось училище, было уже поздно. В гостинице мне пришлось делить номер с господином Оба.

Когда мы остались вдвоем, банкир разразился пространной антивоенной речью. Весной 1945 года подобными высказываниями удивить кого-либо было трудно; признаться, они уже успели мне порядком надоесть. Но деваться было некуда — пришлось выслушать и про керамическую компанию (господин Оба держал там свои капиталы), которая закрылась якобы на ремонт, а на самом деле готовится к массовому производству мирной продукции, и о тайных переговорах, которые ведутся при посредничестве Советского Союза, и о многом другом.

А мне больше всего хотелось побыть в одиночестве и разобраться в своих мыслях и чувствах. Наконец банкир снял очки (без них его лицо казалось странно распухшим), погасил лампу, пару раз тихонько всхрапнул и мирно засопел. Я же погрузился в раздумья, прижавшись щекой к новому колючему полотенцу, которым — вместо наволочки — была обмотана подушка.

К угрюмому раздражению, охватывающему меня всякий раз, когда я остаюсь наедине с самим собой, прибавилась острая скорбь, впервые возникшая утром, при виде Соноко, и теперь возродившаяся с неменьшей силой. Я очень отчетливо сознавал фальшивость каждого произнесенного за день слова, каждого сделанного жеста. По опыту мне уже было известно, что лучше сразу признать себя виновным во лжи, чем мучиться, решая, какой из моих поступков истинен, а какой притворен. Подобное самообличение даже действовало успокаивающе. Я лежал в постели и в который уже раз пытался понять, в чем же суть человеческой жизни, каково устройство человеческой души? Эти нескончаемые терзания были совершенно бесплодны.

Я изводил себя вопросами. Что испытывал бы на моем месте другой юноша? Как бы чувствовал себя нормальный человек? И доставшийся мне маленький кусочек счастья растаял без следа.

Лицедейство, о котором я уже писал, сделалось неотъемлемой частью моей натуры. Это перестало быть актерством. Постоянные потуги изобразить себя нормальным человеком привели к тому, что та доля нормальности, которая была дарована мне природой, оказалась разъедена ржавчиной, и со временем я стал и эту, естественную, часть своей души считать притворством. Иначе говоря, я превратился в человека, который не верит ни во что, кроме лжи. Я желал, чтобы мое чувство к Соноко тоже было притворством, но, как знать, не маскировало ли это желание искреннюю потребность моей души в любви? Я настолько запутался в себе, что даже разучился поступать вопреки собственной природе…

Мысли подобного рода еще долго не давали мне спать. А потом откуда-то из ночи донеслось знакомое завывание, сулившее беду и в то же время полное для меня смутного очарования.

Банкир проснулся и спросил:

— Что, опять тревога?

— Кажется, да, — промямлил я.

Но сирена выла где-то очень далеко.

Мы встали в шесть часов, потому что время свиданий в училище приходилось на раннее утро.

Встретив в умывальной комнате Соноко, я спросил:

— Слышали ночью сирену?

— Нет, — удивилась она.

Младшим сестрам это показалось очень забавным, и они принялись подшучивать над Соноко.

— Все-все проснулись, одна Соноко ничего не слышала! — захихикала средняя.

Маленькая подхватила:

— Я тоже проснулась, сразу проснулась. А Соноко знай себе храпит.

— Ага, да еще как! Громче сирены!

— Врете вы все! — залилась краской Соноко. — Докажите, что я храпела! Смотрите у меня, врушки!

У меня тоже была младшая сестра, но только одна, поэтому я всегда завидовал шумным семьям, в которых много девочек. Я слушал шутливую перебранку трех сестер, и мне казалось, что это олицетворение высшего земного счастья. От этого сердцу стало еще больнее.

За завтраком тоже говорили о воздушной тревоге — первой за нынешний месяц. Поскольку сирена была предварительной, все были настроены оптимистично, решили, что ничего страшного не произошло. Да хоть бы где-то и бомбили — меня это совершенно не трогало. Пусть даже в мое отсутствие сгорит родительский дом со всей семьей в придачу, какое мне дело?

Я вовсе не был каким-то особенным изувером. Просто у всех нас в ту пору заметно ослабла сила воображения, ибо каждый день могло случиться что-нибудь такое, до чего не додумалась бы и самая изощренная фантазии. Куда легче было вообразить себе гибель родственников, чем представить, что витрины Гин-дзы вновь наполнятся рядами бутылок с иностранными этикетками, а вечернее небо засияет отблесками неоновых реклам. Вот почему фантазия выбирала более доступные картины. Картины эти могут показаться жестокими, но, поверьте, виной тому была вовсе не душевная черствость. Леность и апатия души — и больше ничего.

Когда мы вышли из гостиницы, я начисто забыл о роли трагика, которую разыгрывал наедине с собой ночью, и превратился в галантного кавалера: отобрал у Соноко сумку и понес сам. Я сделал это демонстративно, на виду у всех. Знал, что Соноко растеряется, и ее замешательство, на самом деле вызванное неожиданностью моего поступка, будет всеми истолковано как смущение перед матерью и бабушкой. Тогда и у нее самой возникнет ощущение, будто между нами есть какая-то близость, которую ни к чему выставлять напоказ.

Моя маленькая хитрость сработала. После того как я взял у Соноко сумку, она сочла своей обязанностью идти со мной, а не со своей подругой. Разговаривая с Соноко, я поглядывал на нее со странным чувством. Пыльный и порывистый весенний ветер уносил прочь беззащитные звуки ее голоса, удивительно чистого и нежного. Я подвигал плечом, ощущая вес сумки Соноко. Отчего мне было так тяжело — не из-за сумки же? Я чувствовал себя преступником, скрывающимся от правосудия.

Вскоре бабушка Соноко начала ворчать, что до города далеко идти и она устала. Банкир вернулся на станцию и каким-то чудом умудрился нанять два автомобиля, которые и доставили нас на место.

— Ну, здорово. Давненько не виделись.

Я пожал Кусано руку. Его ладонь была жесткой и шершавой, как панцирь краба.

— Что это у тебя с рукой?

— Впечатляет, да? — хохотнул Кусано.

Вид у него был довольно жалкий, как у всякого новобранца. Он вытянул вперед руки, чтоб я полюбовался тем, какие они мозолистые, исцарапанные, обмороженные и грязные. Они и в самом деле стали похожи на клешни краба, даже такие же влажные и холодные.

Это зрелище напугало меня — встреча с жизнью реальной всегда действовала на меня подобным образом. Я смотрел на руки Кусано с инстинктивным ужасом: эти беспощадные пальцы норовили проникнуть в самую мою душу, чтобы обвинить и покарать меня. Я боялся, что от них ничего не утаишь, лицедейство здесь не поможет. И тут существование Соноко обрело новый смысл — оно должно было стать латами и кольчугой моей хрупкой совести, уберечь ее от этих безжалостных рук. Я сказал себе: ты просто обязан ее полюбить во что бы то ни стало. Это чувство проникло в самую глубину моей души и укоренилось там еще прочнее, чем ощущение стыда и греховности происходящего…

Не подозревающий о моих терзаниях Кусано весело сказал:

— Теперь в бане и мочалки не надо — намыливай ладонь да три.

Его мать жалобно вздохнула. Рядом с ней я поневоле чувствовал себя бесцеремонным чужаком, вторгающимся в жизнь семьи. Поймав на себе взгляд Соноко — без сомнения, брошенный ненароком, — я виновато опустил голову. Мне почему-то захотелось попросить прощении — сам не знаю, за что.

— Пойдемте-ка наружу, — предложил Кусано, смущенно и грубовато подтолкнув мать и бабушку к выходу.

На высохшей траве плаца группками расположились курсанты с приехавшими родственниками и друзьями. Все ели и пили. Как я ни пытался обнаружить в этой картине что-то значительное и красивое, у меня ничего не вышло. Мы тоже сели вокруг Кусано. Уплетая за обе щеки сласти, он замычал и глазами показал мне в сторону Токио. Училище располагалось на холме, за ним раскинулись мертвые поля, дальше — равнина, на которой темнели дома города М., а еще дальше сходились две невысокие горные гряды. Где-то в той стороне, под навесом холодных и темных мартовских туч, находился Токио.

— Там вчера ночью все небо было красное. Прямо кошмар! — дожевав, сказал Кусано. — Надеюсь, с твоими все в порядке, а? Ужас что творилось — такой бомбежки [70] еще не бывало.

Говорил один Кусано, остальные молчали. С очень значительным видом он сказал матери и бабушке, чтобы они немедленно эвакуировались из Токио, иначе он от беспокойства за них спать по ночам не сможет.

— Хорошо-хорошо, — успокоила его бабушка. — Обещаю тебе, что мы немедленно оттуда уедем.

Она извлекла из-за пояса кимоно блокнот, серебряный карандашик размером с зубочистку и с решительным видом начала что-то писать.

На обратном пути все сидели в вагоне хмурые и печальные. Даже господин Оба, с которым мы встретились на станции, рта не раскрывал. Всеми владело чувство, обычно таящееся в глубине сердца, — любовь к близкому человеку или, как еще говорят, «к своей плоти и крови». Ехавшие со мной в поезде встретились кто с сыном, кто с братом, кто с внуком, и это свидание вывернуло наружу все то, что обычно остается сокрытым. Но взаимное обнажение друг перед другом своего сердца лишь привело к показному, бессмысленному кровотечению души. Меня же все еще преследовало видение многострадальных рук Кусано.

Уже наступили сумерки, когда мы наконец приехали на вокзал, где должны были пересесть на электричку.

И тут перед нашими взорами предстали последствия вчерашней бомбежки. Пешеходный мостик над железнодорожными путями был весь заставлен носилками с ранеными. Они лежали, закутанные в одеяла, и пустым, ничего не выражающим взглядом смотрели куда-то в пространство. Я видел женщину, с мерностью маятника качавшую на руках тельце ребенка. Еще помню девушку, которая спала, положив голову на плетеный короб; в волосах у нее были обгоревшие искусственные цветы.

Мы шли по мостику целые и здоровые, но никто не бросал на нас обвиняющих взглядов. На нас вообще не смотрели. Тут никто ни с кем не разговаривал. Мы не существовали для этих людей, были для них какими-то бесплотными тенями, ибо беда обошла нас стороной.

Я почувствовал, как в моей душе разгорается огонь. Эта выставка несчастий вселила в меня мужество, сделала сильным. Я испытывал тот подъем, то возбуждение, которые становятся причиной революций.

На глазах у этих людей пламя сожрало все, что составляло смысл их жизни. Человеческие отношения, любовь, ненависть, рациональность, имущество — все сгорело в огне. И пытаясь погасить, уничтожить пожар, люди истребляли не пламя, а человеческие отношения, любовь, ненависть, рациональность и, разумеется, имущество. Подобно матросам тонущего корабля, которые обретают право убивать своих товарищей, чтобы самим занять место в шлюпке. Человек, погибший, спасая из огня свою возлюбленную, убит вовсе не пожаром — он убит той, которую любил. И мать, сгоревшая в пламени, чтобы жил ее сын, уничтожена не пламенем: ее убийца — собственный ребенок. В той отчаянной схватке сцепились все исходные, абсолютные истины человеческого существования.

Захватывающий спектакль, участниками которого стали эти люди, оставил на их лицах следы смертельной усталости. Мое сердце наполнилось горячей, радостной уверенностью. Впервые в жизни — пусть всего на несколько мгновений — я избавился от своей извечной тревоги; жизнь других людей перестала меня страшить! Я чуть не закричал от полноты чувств.

Понимай я себя тогда чуть-чуть лучше, обладай я хоть какой-то мудростью, — возможно, мне удалось бы в тот момент разгадать загадку реальной жизни. Но пылкое воображение помешало мне, сыграло со мной злую шутку; моя вновь обретенная уверенность ушла на другое — я решительно обнял Соноко за талию. Может быть, именно тот короткий жест и открыл мне, что слово «любовь» лишено всякого смысла.

Мы шли вдвоем впереди всех по темному мостику. Соноко не произнесла ни слова…

Когда же мы оказались в вагоне электрички, на удивление ярко освещенном, Соноко взглянула на меня своими черными, лучистыми глазами, и я прочел в них растерянность и мольбу.

На кольцевой линии вагон наполнился токийцами, еще не пришедшими в себя после вчерашней бомбежки. В воздухе запахло гарью. Пассажиры разговаривали громче обычного, хвастались друг перед другом невероятными опасностями, которых им удалось избежать. Они тоже были похожи на революционеров. Толпа излучала мятежный дух — мощный, радостный, агрессивный.

Попрощавшись со всеми, я вышел на своей станции. Вернул Соноко сумку и зашагал по темным улицам, все время напоминая себе, что руки мои пусты. Только теперь я понял, какую важную роль играла эта сумка. Она была моими кандалами. Я ведь не могу обходиться без кандалов, без какого-нибудь тяжкого груза — иначе поднимет голову моя совесть.

Домашние были живы, здоровы и даже спокойны. Токио — очень большой город, и наш район не бомбили.

Я обещал дать Соноко что-нибудь почитать и через несколько дней после поездки отправился к ней с визитом. Вы без труда можете себе представить, какого рода чтение подбирает двадцатилетний юноша для восемнадцатилетней девушки. Мысль, что я поступаю точно так же, как самый обыкновенный молодой человек, доставила мне чрезвычайное удовольствие.

Соноко не оказалось дома, она куда-то вышла, и я дожидался ее в гостиной. Внезапно весеннее небо покрылось пепельными тучами, полил дождь. В сумрачную комнату вошла Соноко, дождевые капли поблескивали у нее в волосах. Она села в глубокое кресло, стоявшее в самом темном углу, и обхватила себя за плечи. По ее губам блуждала едва различимая улыбка. Сквозь полумрак я видел, как под ее красной кофточкой опускаются и поднимаются два холмика.

До чего же робко, то и дело прерываясь, начинался наш разговор! Мы впервые оказались наедине. В поезде я держался куда свободнее, но там это было легче — с соседней скамьи доносилась болтовня банкира, рядом возились младшие сестры Соноко. Теперь же у меня ни за что не хватило бы смелости написать ту дерзкую записку. Я держался еще застенчивей, чем обычно. Для меня раскованность — эхо возможность быть серьезным, и мне казалось, что Соноко я могу не бояться. Но как же моя маска? Ведь я собирался разыгрывать абсолютно «нормальную» любовь?! При этом я чувствовал, что любви к этой очаровательной девушке вовсе не испытываю. Однако мне было хорошо рядом с ней.

Дождь кончился, и в гостиную проникло заходящее солнце. Глядя, как сияют в его лучах глаза и губы Соноко, я еще болезненнее ощутил свою беспомощность перед такой красотой. На душе сделалось горько, а Соноко вдруг показалась мне каким-то призрачным, эфемерным созданием.

— Вот взять нас с вами… — запинаясь, говорил я. — Кто знает, сколько нам отпущено? Сейчас как завоет сирена, прилетит самолет и сбросит бомбу прямо на этот дом…

— Это было бы замечательно. — Соноко рассеянно теребила край своей клетчатой юбки, но тут вдруг подняла лицо, и я увидел нежный светящийся пушок на ее щеке. — Нет, правда… Представляете, мы тут сидим, а с неба бесшумно планирует самолет и бросает бомбу. Вот было бы здорово!.. Вы так не думаете?

Она, похоже, сама не поняла, что эти слова — признание в любви.

— Да, это было бы… неплохо, — как можно небрежнее ответил я. Если б она только знала, сколь страстно мечтал я о подобной смерти.

Теперь я понимаю, что наш разговор был по-своему комичен. В мирные времена такие признания делают только люди, давно и всей душой любящие друг друга.

Чтобы скрыть смущение, я сказал с напускным цинизмом:

— Сейчас эпоха всеобщих расставаний. Кого разлучает жизнь, кого смерть. Это уже становится скучным. Вам не кажется? Сегодня разлука тривиальна, а оригинальна как раз встреча. Она почти как чудо… Разве не чудо, что мы с вами сидим вдвоем и разговариваем?

— Да, мне тоже… — Тут Соноко смешалась и не закончила. А потом сказала очень серьезно и спокойно: — Знаете, нам ведь тоже суждено скоро расстаться. Бабушка хочет, чтобы мы скорее эвакуировались. Как вернулись, в тот же день послали телеграмму в деревню, тете, — чтобы сняла для нас дом. Она сегодня звонила, сказала, что ничего найти не смогла, но мы можем пожить у нее. Говорит, вместе веселей. А бабушка пообещала, что через два-три дня приедем…

Я не нашелся что сказать. Меня самого поразило, какой болью отозвалось это известие в моем сердце. Мне было так хорошо с Соноко. Я считал само собой разумеющимся, что мы еще долго будем вместе — много дней, а то и месяцев: что все останется как есть. Слова Соноко стали двойным ударом, двойным разочарованием. Во-первых, они означали, что наша встреча — не более чем химера, а мое счастье — чистейшей воды иллюзия; и еще я понял, что, если бы мы даже не расставались, отношения между мужчиной и женщиной не стоят на месте, — детская мечта оставить все как есть совершенно нереальна.

Я очнулся, и пробуждение мое было мучительным. Почему, почему нельзя, чтобы все так и оставалось, спросил я себя. Вновь, как в детстве, мне хотелось задать вопросы, на которые не было ответа. Кто и за что возложил на нас, людей, непонятную обязанность разрушать все вокруг, постоянно изменять окружающий мир, доверяться мимолетным случайностям? Может быть, тяжкий этот долг и называется «реальной жизнью»? Или он касается одного меня? Во всяком случае, лишь я один в полной мере ощущал весь груз этого бремени.

— Значит, вы уезжаете… Что ж, все равно и мне скоро пришлось бы покинуть Токио.

— А вы куда собрались?

— В конце марта нас снова отправят на какой-нибудь завод. Мы там пробудем весь апрель.

— Это, наверное, опасно, да? Ведь заводы бомбят.

— Да, опасно, — ответил я, уже не в силах скрывать отчаяние, и сразу после этого ушел.

Весь следующий день я провел в благодушно-расслабленном состоянии, ибо мне не нужно было больше заставлять себя полюбить Соноко. Я пел песни, подбрасывал в воздух ненавистные учебники по юриспруденции и пребывал в необычайно жизнерадостном настроении.

Эта не свойственная мне эйфория продолжалась до самого вечера. Спал я в ту ночь глубоким и крепким сном младенца. Разбудил меня ставший уже привычным вой сирен. Все наше семейство, ворча и жалуясь, отправилось досыпать в бомбоубежище. Бомбежки так и не было — через какое-то время прозвучал отбой. Я стряхнул дрему, подхватил каску, термос и первым выбрался наружу.

Зима сорок пятого никак не хотела кончаться. Весна подбиралась к ней на мягких, как у леопарда, лапах и так и этак, но зима была сера и непробиваема, словно решетка зверинца. Ночью в свете звезд весь мир мерцал льдом и инеем.

По дороге домой я смотрел сквозь листву вечнозеленых деревьев вверх, на расплывчатые пятнышки звезд. Пар моего дыхания смешивался с морозным воздухом. Внезапно я сделал открытие, обрушившееся на меня неимоверной тяжестью: я уже люблю Соноко и жизнь без нее не стоит теперь для меня и ломаного гроша. Внутренний голос сказал мне: если сумеешь, лучше забудь ее. И тут же я ощутил приступ глубинной, переворачивающей душу скорби — как в то утро, когда я смотрел на спускающуюся по лестнице Соноко.

Я почувствовал, что не выдержу такой муки, и в отчаянии топнул ногой.

И все же у меня хватило силы воли продержаться еще целые сутки.

Вечером третьего дня ноги сами принесли меня к дому Соноко. У ворот возились какие-то рабочие в спецовках. Во дворе лежали длинные соломенные тюки, перевязанные грубыми веревками. От этого зрелища у меня сжалось сердце.

В прихожей меня встретила бабушка. Все вокруг было заставлено свертками, ящиками и мешками, готовыми к отправке. Под ногами хрустела стружка. По слегка смущенному лицу бабушки я сразу понял, что повидаться с Соноко мне не дадут. Тогда, словно рассыльный из книжной лавки, я достал несколько заранее приготовленных любовных романов и сказал:

— Вот. Передайте, пожалуйста, от меня Соноко-сан.

— Большое вам спасибо, — ответила старуха, даже не предлагая позвать внучку. — Завтра вечером мы эвакуируемся в деревню. Все устроилось очень удачно, так что мы сможем уехать гораздо раньше, чем думали. Дом мы сдаем господину Т., здесь будет общежитие для служащих его компании. Жаль с вами расставаться, молодой человек. Мои внучки успели вас очень полюбить. Ну да вы приезжайте к нам погостить. Вот устроимся там и непременно напишем вам письмо. Так как, приедете?

Бабушка у Соноко была дама благовоспитанная и умела говорить приятные вещи. Но слова ее казались мне такими же ровными, гладкими и ненастоящими, как ее фальшивые зубы. И потому я ответил лишь:

— Что ж, всем вашим желаю самого наилучшего.

Произнести имя Соноко у меня не хватило духу.

И тут, словно уловив исходившие от меня колебания, на верхней площадке лестницы появилась Соноко. В одной руке она держала большую шляпную коробку, в другой — стопку книг. Соноко стояла прямо под окном, и волосы ее зажглись под солнцем огненным нимбом.

— Подождите меня, я сейчас! — крикнула Соноко так пронзительно, что бабушка даже вздрогнула.

Потом Соноко повернулась и убежала по лестнице на верхний этаж. Я со злорадным интересом посмотрел на встревоженное лицо старухи. Впрочем, та моментально взяла себя в руки и сказала, что, к сожалению, не может пригласить меня в дом, поскольку все перевернуто вверх дном. После чего удалилась.

Почти сразу же появилась раскрасневшаяся Соноко. Она молча прошла в прихожую, обулась и лишь потом сказала, что хочет меня проводить. Голос ее звучал так повелительно, что я внутренне весь затрепетал. Я наблюдал за ней, растерянно теребя в руках студенческую фуражку. Моя душа словно приподнялась на цыпочках и испуганно замерла. Касаясь друг друга плечами, мы вышли наружу. До ворот шагали молча. Внезапно Соноко остановилась и нагнулась, чтобы поправить узел на шнурке. Это заняло почему-то много времени — я приблизился к воротам и ждал там, глядя на улицу. Разумеется, Соноко просто хотела, чтобы я прошел вперед, но откуда мне было знать повадки и милые хитрости восемнадцатилетних девушек?

Вдруг она прикоснулась сзади своей мягкой грудью к моему локтю. Я уверен — Соноко сделала это непреднамеренно, просто не рассчитала скорость, как тормозящий на полном ходу автомобиль.

— Вот… держите… — прошептала она, уколов мне ладонь уголком жесткого конверта.

Мои пальцы хищно сжались, словно я хотел раздавить пойманного птенца. Конверт — самый обыкновенный, из тех, что любят школьницы, — показался мне невероятно тяжелым. Я взглянул на него боязливо, украдкой, как на нечто недозволенное.

— Не сейчас, потом, — шепнула Соноко задыхающимся, сдавленным голосом, будто едва удерживаясь от хохота.

— А куда послать ответ? — спросил я.

— Я написала там… внутри. Наш адрес в деревне…

Странное дело: я вдруг почувствовал, что сцена расставания доставляет мне удовольствие. Оно чем-то напоминало самый захватывающий момент игры в прятки, когда водящий, отвернувшись, считает, а остальные разбегаются, чтобы спрятаться. Такова уж моя натура — я способен радоваться самым неожиданным вещам. В силу этой врожденной извращенности, я иногда совершаю поступки, которые всем (даже мне) кажутся мужественными, хоть на самом деле причиной им моя трусость. Очевидно, это — компенсация, утешительный приз, достающийся тем, кого не привлекает ни одна из обычных радостей жизни.

Мы простились с Соноко у станции. Разошлись, даже не пожав друг другу руку.

Я был на седьмом небе от счастья — как же, первое в жизни любовное письмо. Не хватило терпения дождаться, пока доеду домой; разорвал конверт прямо в вагоне, не обращая внимания на других пассажиров. Из конверта выскользнула целая стопка ярких иностранных открыток, которые обожают собирать гимназистки.

Внутри оказался и сложенный вдвое листок голубой почтовой бумаги, украшенный изображением Волка и Красной Шапочки из диснеевского мультфильма. Письмо было написано аккуратными, как в прописях, иероглифами.

«Огромное Вам спасибо за книги. Я прочла их с большим интересом. Очень надеюсь, что, несмотря на все бомбежки, вы останетесь живы и здоровы. Из деревни напишу Вам еще. Мой адрес… (тут следовал адрес деревни). Открытки — скромный знак моей благодарности».

И это любовное письмо?! Рано же я торжествовал… Я, почувствовав, что бледнею, засмеялся. Что на такое письмо ответишь? Все равно как на открытку с каким-нибудь официальным поздравлением…

Однако за полчаса, потребовавшиеся, чтобы добраться домой, я придумал оправдание своему желанию все-таки написать ответное письмо. Ведь воспитание, полученное Соноко, не могло научить ее составлять любовные послания, сказал я себе. Она впервые писала мужчине. Наверное, мучилась, несколько раз начинала заново. Сама бессмысленность письма неоспоримо свидетельствовала об этих терзаниях и несла в себе наиглубочайший смысл.

Тут мои мысли приняли иное направление. Я разъярился и в сердцах швырнул об стенку злополучный учебник по праву. «Какой же ты никчемный, жалкий тип! — сказал я себе. — Ты хочешь, чтобы девушка сама взяла инициативу, сама призналась тебе в любви. Почему бы тебе не действовать порешительней? Я знаю, причина твоих колебаний — преследующее тебя странное, непонятное беспокойство. Зачем тогда вообще понадобилось ходить к ней? Вспомни, когда тебе было четырнадцать, ты был нормальным, таким же, как все. И в шестнадцать лет ты еще мог спокойно смотреть в глаза своим сверстникам. Что же стряслось теперь, когда тебе исполнилось двадцать? Когда-то твой приятель сказал, что ты не доживешь до двадцати, но он ошибся: ты жив и даже раздумал искать смерть на войне. Скажите какие страдания из-за письма восемнадцатилетней девочки, еще сущего ребенка! Это в твоем-то возрасте? О, как многого ты достиг, кретин несчастный! В двадцать лет получаешь первое в жизни любовное письмо! Может, ты сбился со счету, и тебе на самом деле не двадцать, а гораздо меньше? Ведь ты даже ни разу никого не поцеловал! Безнадежный неудачник — вот ты кто!»

В разгар подобных самообличений во мне зазвучал новый голос — темный и настойчивый. Он был сбивчив, взволнован и совершенно искренен — я не привык разговаривать с собой так честно и так просто. Вот что он мне сказал.

«Ты бормочешь о любви? Ладно, пусть так. Но, признайся, разве женщины вызывают в тебе хоть какое-то физическое желание? Ты похвалялся перед собой, что Соноко — единственная девушка, не пробуждающая в тебе „грязных помыслов“. Неужто ты забыл, что за всю жизнь у тебя не вызывало „грязных помыслов“ ни единое существо женского пола? Как ты вообще смеешь лепетать о „грязных помыслах“? Разве ты когда-нибудь мечтал о голом женском теле? Разве ты воображаешь себе Соноко обнаженной? Ведь тебе, большому знатоку и любителю аналогий, известно, что нормальный юноша твоих лет, посмотрев на любую женщину, сразу же мысленно начинает ее раздевать… Ты хочешь знать, почему я тебе все это говорю? Пусть тебе ответит твое сердце. Ну-ка, примени свою хваленую логику, проведи еще одну аналогию. Вчера ночью, перед сном, ты кое-чем занимался, помнишь? Можешь называть этот ритуал своей вечерней молитвой — неважно. Убеждай себя, что сей заурядный языческий обряд широко распространен, что, мол, все так делают. Привыкнешь — даже приятно, да и от бессонницы лечит лучше всякого снотворного. Ладно, дело совсем в другом. Скажи, разве в тот момент ты думал о Соноко? Уж на что я привык ко всяким твоим причудам, и то не устаю поражаться диковинности твоих фантазий.

Когда днем ты ходишь по улицам, то все время пялишься на юных солдат и матросов. Я знаю, какие тебе нравятся — совсем зеленые, обожженные солнцем, без всяких признаков интеллекта и с наивно-припухлыми губами. Стоит тебе увидеть такого, и твои глаза сразу жадно шарят по его фигуре. Может, ты решил оставить юриспруденцию и стать портным? Нет, приятель, вовсе не ради снятия мерки ощупываешь ты взглядом этих крепких, незатейливых львят. Скольких из них ты раздел догола в своем воображении хотя бы за один-единственный вчерашний день? У тебя в мозгу подвешена невидимая папка, этакий гербарий, где ты коллекционируешь своих обнаженных эфебов, чтобы во время „языческого обряда“ было из кого выбрать очередную жертву. Вспомни омерзительную фантазию прошлой ночи.

Ты подвел свою обнаженную жертву к каменному столбу странной шестигранной формы. Потом достал из-за спины веревку и прикрутил юношу к камню. При этом тебе непременно было нужно, чтобы несчастный кричал и отбивался. Вкрадчиво ты во всех подробностях описал ему уготованную казнь. На губах твоих играла загадочно-невинная улыбка. Затем ты извлек из кармана острый нож, подошел к жертве вплотную и нежно пощекотал острием кожу стянутой веревками груди. Юноша отчаянно закричал, забился, пытаясь уклониться от безжалостного клинка. Сердце его бешено колотилось от ужаса, голые ноги судорожно трепетали. Медленно, очень медленно ты всадил жертве нож в грудь. Вот что ты натворил, чудовище! Несчастный выгнулся, словно натянутый лук, в его предсмертном вопле звучало бескрайнее одиночество, а мышцы пронзенной груди мелко-мелко дрожали. Клинок вошел в тело уверенно и деловито, словно в собственные ножны. Вспенилась свежая кровь, заструилась вниз по стройному бедру.

Экстаз, который ты испытывал в тот миг, был настоящим, сильным, человеческим чувством. Ты достиг той нормальности, о которой все время мечтаешь. Твое возбуждение ничем не отличалось от возбуждения обыкновенного здорового мужчины, а что причина была иной, значения не имело. Сердце твое наполнилось мощной, первобытной радостью. Варварский восторг охватил все твое существо. Глаза заблестели, забурлила кровь, ты наполнился силой и жизнью — всем тем, чему поклоняются дикие племена. Даже после семяизвержения языческий гимн, звучавший в твоей душе, стих не сразу; ты не испытал и тени печальной усталости, которая охватывает мужчину после соития с женщиной. Ты весь светился от порочности и одиночества. Древняя могучая река, сохранившаяся где-то в тайниках твоей памяти, несла тебя на своих волнах. Кто знает, быть может, по какому-то труднообъяснимому капризу судьбы у тебя в подсознании возродилась дикая и свирепая чувственность далеких предков, управляющая твоими страстями и желаниями? Но ты не замечаешь этого, ибо вконец изолгался и погряз в суете. Зачем тебе — тебе, вкусившему высшего наслаждения, какое только может быть доступно человеку, — нужны пошлейшие вздохи о любви и духовности?

Лучше ты вот что сделай. Отправляйся к Соноко и прочти ей диссертацию по своей экзотической науке. Что-нибудь высокоумное, — скажем, „О функциональной зависимости кровотечения от рельефа туловища эфеба“. И объясни ей, что речь идет о любимом тобой стройном, юном, мускулистом торсе и о причудливой кривой, которую описывает струйка крови, стекая меж выпуклых мышц. Не забудь упомянуть, что лучше всего смотрится кровавый узор, имитирующий какой-нибудь естественный контур — петляющую по равнине речку или узловатость коры старого дерева.

Верно ли я говорю?» — спросил голос.

«Верно», — ответил я.

И все же мой склонный к самоанализу разум устроен таким затейливым образом, что я всегда ухожу от окончательной дефиниции — как лист Мебиуса [71], склеенная в перекрученном состоянии полоска бумаги. Ведешь пальцем по внешней поверхности, а она вдруг оказывается внутренней. И наоборот. Когда я стал взрослее, бег моих мыслей и чувств по этому замкнутому кругу несколько замедлился, но в двадцать лет от головокружительных метаний по «листу Мебиуса» у меня темнело в глазах. А к концу войны, когда казалось, что вот-вот рухнет весь мир, скорость вращения многократно возросла, и я уже с трудом удерживался на ногах. Причины, следствия, противоречия перекрутились в один тугой узел, и у меня не было времени распутывать все эти нити. Я лишь видел вертящийся вокруг меня стремительный хоровод парадоксов.

Целый час терзался я подобными мыслями, а результат был таков: решил написать Соноко какой-нибудь хитроумный ответ.

Зацвела сакура. Никому не приходило в голову любоваться этим зрелищем. Во всем Токио, наверное, только студенты с моего факультета имели достаточно свободного времени, чтобы обращать внимание на подобную ерунду. Несколько раз один или в сопровождении приятелей я отправлялся в парк, где вокруг пруда росли сакуры.

В тот год они цвели как-то по-особенному пышно. Возможно, так казалось потому, что не было обычных красно-белых тентов для публики и столиков с угощением, не гуляли праздные толпы, не продавали воздушных шаров и вертушек — деревца стояли в прекрасной наготе, обрамленные лишь зарослями вечнозеленых кустов. Никогда еще не видел я, чтобы природа проявляла такую безрассудную, такую бескорыстную, такую великолепную щедрость. Мне даже сделалось не по себе — а что, если природа решила вновь завоевать весь земной шар? Не мог же столь ослепительный расцвет происходить просто так, без всякой цели! В буйстве всех этих красок — и в желтизне опавших лепестков, и в зелени травы, и в свежей черноте стволов, и в пугающей белизне цветов, согнувших своей тяжестью тонкие ветви, — мне виделось нечто зловещее. Это был просто какой-то пожар красок!

Я помню, как мы прогуливались по газону: слева деревца, справа пруд — и вели нескончаемый идиотский спор на юридическую тему. В то время я любил посещать лекции профессора И., ведшего курс международного права, — меня привлекал их комизм. С неба на нас сыпались бомбы, а профессор как ни в чем не бывало разглагольствовал о Лиге Наций. Я слушал его с любопытством, словно он читал лекции об игре в маджонг [72] или шахматы. Мир! Вечный мир! Наваждение какое-то. Словно звучит где-то вдали колокольчик, и никак не можешь разобрать: то ли вправду звонит, то ли примерещилось.

— Однако эта проблема упирается в неоспоримость права на наследование недвижимости, — говорил один из моих приятелей, высокий и смуглый парень, приехавший в Токио из деревни. Он был освобожден от армии, ибо, несмотря на свой цветущий вид, находился в последней стадии чахотки.

— Да хватит о ерунде болтать, — прервал его другой. Этот был так болезненно бледен, что диагноз угадывался сразу.

— В небе летают бомбардировщики, а на земле по-прежнему царит Закон, — рассмеялся я. — Прямо идиллия — слава горняя и покой дольний.

Из нас троих один я не был «чахоточником». Правда, я считался «сердечником». В то время человеку обязательно нужен был либо орден на груди, либо подходящий недуг.

Внезапно из-за ближнего дерева послышался шорох, и мы замерли от неожиданности. На нас уставился молодой парень, тоже явно застигнутый врасплох. Он был в засаленной спецовке и деревянных сандалиях. О его возрасте можно было догадаться разве что по блеску коротко остриженных волос, видневшихся из-под пилотки. Грязное, небритое лицо, немытая шея, промасленные руки — все свидетельствовало об унылом, изнурительном труде, для которого молодости и старости не существует. Из-за плеча парня боязливо выглянула девушка. Стянутые в тугой узел волосы, гимнастерка цвета хаки, новые, еще не успевшие запачкаться бесформенные шаровары. Мы сразу поняли, что эти двое работают на трудовом фронте и сбежали со смены, чтобы тайком встретиться, а заодно полюбоваться цветущими вишнями. Должно быть, услышав наши шаги, парочка решила, что это полицейский патруль, и до смерти перепугалась.

Убедившись в своей ошибке, влюбленные окинули нас недружелюбным взглядом и скрылись в зарослях. Дальше мы шли молча.

Цветение сакуры еще не набрало полной силы, когда наш факультет опять закрылся. Всех студентов отправили работать в военно-морской арсенал, находившийся на берегу залива С. Примерно в это же время мать с младшим братом и сестрой переехала в маленький загородный дом, принадлежавший дяде. Отец остался в нашем токийском доме один, если не считать слуги — юного, но практичного не по годам гимназиста. Когда не удавалось достать риса, хозяйственный паренек варил отцу и себе кашу из протертых бобов — блюдо весьма неаппетитного вида. Практичность слуги проявлялась и в том, что, пользуясь частыми отлучками отца, он потихоньку перетаскал из нашей кладовки весь скудный запас консервов.

Моя служба в арсенале была не слишком тяжелой. Я работал в тамошней библиотеке, и, кроме того, время от времени меня подключали к бригаде тайваньских подростков, рывших большой подземный туннель, где предполагалось разместить цех по производству запчастей. Я очень подружился с этими чертенятами — им всем было лет по двенадцать-тринадцать. Они учили меня своему языку, а я в качестве платы за уроки рассказывал им сказки. Мальчишки были абсолютно уверены, что тайваньские боги уберегут их от бомбежек и благополучно вернут домой. Прожорливость этих малолетних землекопов достигала фантастических размеров. Один ловкач из их числа умудрился стащить целый мешок риса да еще овощи прямо из-под носа у часового. Бригада устроила пир: зажарили все это в машинном масле. Меня пригласили разделить трапезу, но я вежливо отказался, боясь, что рис будет по вкусу напоминать болты и гайки.

За месяц, прошедший после моего первого письма Соноко, наша переписка приобрела более интимный характер. Наедине с листом бумаги я чувствовал себя очень смелым. Помню, как-то утром (только что прозвучала сирена отбоя после воздушной тревоги) я, вернувшись к себе в библиотеку, увидел на столе письмо от Соноко и стал его читать. У меня задрожали руки, хмельно загудело в голове. Несколько раз я повторил вслух одну строчку: «Как мне Вас не хватает…»

Отсутствие Соноко придавало мне мужества. Находясь вдали от нее, я мог чувствовать себя вполне «нормальным». Я, так сказать, временно исполнял обязанности «нормального». Отдаленность во времени и пространстве придают человеческому существованию несколько абстрактный характер. Поэтому чувство к Соноко естественным и гармоничным образом соединилось с моими специфическими плотскими желаниями, на самом деле не имевшими к ней ни малейшего отношения. Я не усматривал в этом слиянии никакого противоречия и день ото дня укреплялся в своем благодушном заблуждении.

Я чувствовал себя совершенно свободным. Жизнь была восхитительна. Ходили слухи, что американцы вскоре высадят десант и сотрут наш арсенал с лица земли, но мысли о гибели не пугали меня. Наоборот, жажда смерти охватила мою душу с куда большей силой, чем прежде. О, я жил тогда настоящей, полной смысла жизнью!

Как-то в субботу, во второй половине апреля, я получил увольнительную и отправился домой, в Токио. Хотел взять кое-какие книги и тут же уехать к матери за город. Но поезд еле полз — то тревога, то отбой, то снова тревога, — и я отчаянно продрог. У меня начался озноб, потемнело в глазах, потом навалилась тяжелая, жаркая усталость. Симптомы были мне хорошо знакомы — приступ тонзиллита. Добравшись до отцовского дома, я велел слуге приготовить постель и сразу лег.

Через какое-то время снизу донесся пронзительный женский голос, иглой впившийся в мои пылающие жаром виски. Кто-то поднялся по лестнице, торопливо прошел коридором, дверь отворилась. С трудом разомкнув веки, я увидел перед постелью край кимоно.

— Ты что это разлегся, лентяй несчастный!

— А-а, Тяко… Привет.

— Что значит «привет»?! Да мы с тобой лет пять не виделись!

Это была Тиэко (домашнее прозвище Тяко), моя дальняя родственница, лет на пять старше меня. Последний раз я встречался с ней во время ее свадьбы. В прошлом году ее муж погиб на фронте, и кто-то из знакомых, помнится, рассказывал, что с тех пор Тяко ведет себя довольно странно — уж больно весела и не проявляет ни малейших признаков скорби.

Я смотрел на Тиэко с немым изумлением, думая, что большой белый искусственный цветок, украшавший ее прическу, лучше бы убрать.

— Я зашла, думала с Тацу поговорить (моего отца зовут Тацуо), — защебетала гостья. — Мне нужно помочь с багажом. Собралась вот в эвакуацию. Тацу недавно сказал папе, что может это устроить. Вроде бы знает какую-то хорошую транспортную контору.

— Отец сегодня вернется поздно. Но это неважно…

Я с беспокойством смотрел на слишком алые губы Тиэко. Этот ядовитый цвет резал мне глаза и еще более усиливал головную боль.

— Слушай… Тебе прохожие на улице не делают замечания, что ты в военное время ходишь такая размалеванная?

— Какой ты стал большой! Уже обращаешь внимание на женскую косметику? А когда лежишь в постели, кажешься еще совсем ребенком.

— Тяко, шла бы ты отсюда.

Но она, дразня меня, наклонилась еще ближе. Я не хотел, чтобы она видела мою пижаму, и закутался в одеяло по самое горло. Вдруг Тиэко протянула руку и коснулась моего лба. Ее ладонь обожгла меня холодом, и это было приятно.

— Ой, какой ты горячий! Температуру мерил?

— Тридцать девять.

— Нужно лед прикладывать.

— Нет у нас никакого льда.

— Ничего, я что-нибудь придумаю.

Тиэко проворно выбежала из комнаты, широкие рукава ее кимоно жизнерадостно взметнулись. Вскоре на лестнице вновь раздались шаги, и Тиэко уселась у изголовья с весьма довольным видом.

— Я отправила вашего мальчишку за льдом.

— Спасибо, — ответил я, глядя в потолок.

Тиэко взяла с подушки книгу; ее рукав дотронулся до моей щеки, и мне захотелось прижаться лицом к прохладному шелку. Я чуть было не попросил Тиэко об этом, но передумал. Сгущались сумерки.

— Куда же он запропастился, сорванец?

Больные очень остро чувствуют течение времени: реплика Тиэко явно была преждевременной — я сразу это отметил. Через две-три минуты она снова сказала:

— Что же он так долго? Чем он там занимается?

— Ничего не долго! — нервно крикнул я.

— Рассердился? Ух ты мой бедненький! А ты закрой глазки. Ишь как сердито в потолок уставился — того и гляди дырку там прожжешь.

Я прикрыл веки. Они показались мне тяжелыми и горячими. Что-то вновь коснулось моего лба, и совсем близко я ощутил прерывистое дыхание. Непроизвольно я отстранился и зачем-то простонал. Жаркое дыхание придвинулось ближе, и внезапно к моим губам прижалось нечто твердое и маслянистое. Глухой звук — это столкнулись наши зубы. Мне было страшно открыть глаза. Две холодные руки стиснули мои щеки.

Когда Тиэко наконец отодвинулась, я приподнялся на постели. В полумраке мы настороженно смотрели друг на друга. Я знал, что обе сестры Тиэко слывут весьма легкомысленными особами. Очевидно, в ее жилах пылал тот же чувственный огонь. Но я тоже горел огнем — от температуры — и потому ощутил странную близость к этой женщине. Я сел повыше и сказал: «Еще».

Мы целовались до возвращения слуги. При этом Тиэко все время шептала: «Только поцелуй, больше — ни-ни».

Мне трудно сказать, испытывал ли я тогда физическое возбуждение. Я читал, что любой новый опыт сам по себе является эротическим переживанием, поэтому бессмысленно пытаться анализировать мои первые впечатления. Возможно, чувственность в моих ощущениях и присутствовала, но была вызвана хмельным безумием самой ситуации.

Впрочем, этот вопрос меня не волновал, главное — я стал «мужчиной, познавшим поцелуй». Целуясь с Тиэко, я все время думал о Соноко. Так любящий брат, которого угощают чем-нибудь особенно вкусным в гостях, жалеет, что с ним нет младшей сестренки. С тех пор я мечтал только об одном — поцеловать Соноко. Это была первая моя ошибка, имевшая весьма серьезные последствия.

Мысли о Соноко постепенно окрасили мои воспоминания о первом поцелуе в довольно неприглядные цвета. Уже на следующий день, когда Тиэко позвонила и предложила встретиться, я сказал, что вынужден немедленно возвращаться в арсенал. Даже на прощальное свидание не явился, хоть и обещал. При этом я вовсе не склонен был объяснять свою странную холодность тем, что поцелуи не доставили мне какого-либо удовольствия. Нет, я уверил себя, что, будь на месте Тиэко та, кого я люблю, все вышло бы иначе. Тогда впервые я стал использовать любовь к Соноко как отговорку и оправдание…

Как и положено юным влюбленным, мы с Соноко обменялись фотографиями. Я получил письмо, в котором сообщалось, что моя карточка помещена в медальон и отныне всегда будет у Соноко на груди. Она же прислала мне снимок такого размера, что он даже в карман не влезал — хоть специальный портфель заводи, если хочешь постоянно иметь его при себе. Пришлось носить фотографию в узелке. А во время увольнительных я возил ее с собой в Токио, чтобы не дай Бог не сгорела, если арсенал станут бомбить.

Однажды, когда я возвращался из дому на службу, началась воздушная тревога. Поезд остановился, в вагоне выключили свет. Потом сообщили, что пассажирам следует немедленно покинуть состав. Я стал шарить в темноте по багажной сетке, но узелок исчез — его стащили. Будучи человеком суеверным, я не на шутку встревожился и сказал себе, что нужно как можно скорей увидеться с Соноко.

Ночью 24 мая была бомбежка, по разрушительности не уступавшая мартовской. Как и предыдущая, она придала мне решимости. Очевидно, наши с Соноко отношения питались миазмами всеобщей беды, подобно тем химическим соединениям, которые могут существовать лишь при наличии в них серной кислоты.

Мы, рабочие, сидели в своих противовоздушных щелях, вырытых у подножия холмов, и смотрели, как над Токио полыхает алое зарево. Временами, при особенно мощном взрыве, облака над городом окрашивались в ярко-голубой свет и делались похожими на чистое небо в солнечный день. И это среди ночи… Прожектора беспомощно шарили по небу, словно маяки, указывающие путь вражеским самолетам. Если им и удавалось поймать в перекрестье своих лучей бомбардировщик, они просто вели серебряную птичку по небу, галантно передавая ее своим собратьям, расположенным ближе к городу. Зенитный огонь был совсем слаб и не слишком докучал американским «Б-29».

С такого расстояния невозможно было отличить наш истребитель от вражеского бомбардировщика, но тем не менее всякий раз, когда алое небо прочерчивал падающий самолет, зрители громогласно ликовали. Самое большое рвение проявляли подмастерья и ученики. Они расположились в своих щелях, как в театральных ложах, — аплодировали, ободряюще кричали. Я подумал, что, когда смотришь издали, в общем-то, неважно, чей самолет сбит, свой или чужой. Такая уж это штука — война…

Наутро, едва рассвело, я ушел из казармы. Полдороги пришлось пройти пешком — железная дорога не работала, через пролом в путепроводе были перекинуты доски.

Оказалось, что среди огромного пепелища наш квартал каким-то чудом остался нетронутым. По случайности, мать с братом и сестрой именно вчера решили заехать домой и как раз угодили под бомбежку. Тем не менее вид у них был вполне жизнерадостный. Они устроили пир в честь своего чудесного избавления — достали из погреба последнюю уцелевшую коробку фасолевой пастилы.

Моя сестра, превратившаяся к шестнадцати годам в сущего чертенка, вошла ко мне в комнату и бесцеремонно спросила:

— А я знаю, а я знаю. Ты в кого-то втрескался, точно?

— С чего ты взяла?

— Да уж знаю, и все тут.

— Ну а тебе-то что?

— Ничего. Когда свадьба будет?

От этих слов я вздрогнул. Так чувствует себя убийца, которому случайный встречный, ничего не подозревая, рассказывает о его собственном преступлении.

— Не будет никакой свадьбы.

— Это непорядочно. Заморочил девушке голову, а жениться не хочешь, да? Ух, какие вы, мужчины, все негодяи!

— Если ты немедленно не уберешься, я в тебя чернилами брызну.

Но и после того, как сестра убежала, я все не мог успокоиться, говорил себе: «Ведь действительно, на свете есть еще и женитьба. Семья, дети. Как же я мог об этом забыть? Или только делал вид, что забыл? Нет, я просто полагал, что такая прозаическая вещь, как семейная жизнь, в военную пору существовать не может. Ну а вдруг женитьба принесет мне огромное, невообразимое счастье? Такое… такое, что каждый волосок на теле затрепещет от восторга?..»

Эта мысль окончательно укрепила меня в безрассудной решимости поскорее увидеться с Соноко. Что это было — любовь? Или же необъяснимое влечение к опасности, рискованное любопытство, которое страстно, неудержимо толкает нас навстречу тому, чего мы больше всего страшимся?

Соноко и ее родные в письмах уже несколько раз приглашали меня в гости. Я написал, что не хочу злоупотреблять гостеприимством их родственницы, поэтому нельзя ли снять для меня комнату в гостинице? Соноко попробовала заказать номер в какой-нибудь из окрестных гостиниц, но все они либо были заняты эвакуированными из столицы учреждениями, либо там жили немцы, интернированные после капитуляции Германии.

А я мечтал именно о гостиничном номере. Мне казалось, что осуществление моих давних фантазий совсем близко. Сказывались и пагубные последствия прочитанных любовных романов. Меня манила стезя Дон-Кихота. Ведь в его эпоху многие увлекались чтением рыцарских романов, но лишь одному безумному идальго взбрело в голову претворить литературу в жизнь. Разве не был я похож на Дон-Кихота?

Гостиница. Уединенный номер. Запертая на ключ дверь. Задернутые шторы. Робкое сопротивление. Молчаливое согласие начать любовную битву… В этих условиях у меня обязательно получится, не может не получиться! На меня непременно снизойдет нормальность, словно божественное откровение с небес. Заклятье рассеется, я стану другим человеком, настоящим мужчиной, я преображусь. Я сумею без колебаний заключить Соноко в объятия и обрушить на нее всю мощь своей любви. Как по мановению волшебной палочки, исчезнут сомнение и страх, и я от всего сердца скажу: «Я люблю тебя!» А после того, как чудо свершится, мы будем разгуливать по улицам, невзирая на любую бомбежку, и я крикну во все горло: «Смотрите — это моя любимая!»

Человек романтического склада относится ко всему интеллектуальному с тайным подозрением; именно в этом корень абсурдного увлечения, называемого мечтательностью. Ошибаются те, кто считает мечты игрой интеллекта. Нет, мечты — нечто противоположное, это — бегство от разума.

Моим грезам о свидании в гостинице не суждено было осуществиться. Соноко написала, что свободных номеров нет и не будет, поэтому мне все же придется остановиться в доме ее тети. После нескольких повторных приглашений я наконец согласился. И тут же на меня снизошло спокойствие, похожее на полный упадок сил. Сколько ни пытался я уверить себя, что глубоко разочарован таким оборотом дела, мне это не вполне удалось.

Двенадцатого июня я отправился в путь. Дисциплина у нас в арсенале вовсю хромала — увольнительную получить ничего не стоило. Вагон поезда был грязен и почти пуст. Почему-то все поезда военного времени (за исключением того, в котором ехали мы с Соноко) запомнились мне обшарпанными и неприглядными. Трясясь на жестком сиденье, я с чисто детским упрямством повторял: «Не уеду оттуда до тех пор, пока не поцелую ее». Однако в моей решимости не было и тени той гордости, которую ощущает человек, сумевший справиться с собственным малодушием на пути к заветной цели. Я чувствовал себя воришкой, отправляющимся на кражу. Вот именно — трусливым воришкой, которого главарь шайки насильно заставил пойти на дело. Я должен был испытывать счастье — ведь мне отвечали взаимностью, но от этого угрызения совести делались еще сильнее. Может быть, на самом деле я нуждался в чем-то совсем ином, — скажем, в явном и несомненном несчастье.

Соноко представила меня своей тете. Я изо всех сил старался произвести благоприятное впечатление. Мне казалось, что я читаю во взглядах родственниц Соноко недоумение: «Что она нашла в этом субъекте, в этом чахлом студентике? Неужели в нем можно усмотреть что-нибудь привлекательное?»

Желая всем им понравиться, я избрал иную тактику, чем во время памятного путешествия на поезде: занимался с младшими девочками английским, безропотно выслушивал бабушкины рассказы о том, как она жила в Берлине, и так далее. Удивительная вещь — в такие минуты Соноко становилась мне куда ближе, чем во время встреч наедине. В присутствии ее бабушки или матери мы позволяли себе обмениваться многозначительными взглядами. Сидя за обеденным столом, мы незаметно прижимались друг к другу коленями. Соноко с увлечением предавалась этой игре. Бывало, когда бесконечные бабушкины истории начинали нагонять невыносимую скуку, Соноко садилась за спиной рассказчицы на подоконник (за окном были зеленая листва и затянутое тучами небо), приподнимала двумя пальцами висевший на шее медальон и покачивала им, глядя на меня. Я смотрел на ее грудь, так ослепительно белевшую в низком вырезе платья, что глазам было больно. А улыбка Соноко заставляла меня вспомнить о «распутной крови», красившей румянцем щеки Жюльетты [73]. Юным девушкам присущ совершенно особый вид бесстыдства, не имеющий ничего общего с развратностью зрелых женщин. Это невинное бесстыдство пьянит, как свежий весенний ветерок. Оно похоже на не очень приличный, но при этом вполне безобидный порыв, — например, когда неудержимо хочется пощекотать прелестного ребенка.

В такие мгновения я хмелел от восторга. Я и сам не заметил, как вплотную приблизился к счастью — запретному плоду, которого всегда избегал. Меланхолично и настойчиво оно манило меня к себе. Временами мне казалось, что Соноко — бездонная пропасть, разверзшаяся под моими ногами.

До конца моей увольнительной оставалось два дня, а главная задача — поцеловать Соноко — так и не была выполнена.

Окрестные холмы затянуло влажным туманом (стоял сезон дождей). Я сел на велосипед и поехал на почту, якобы для того чтобы отвезти письмо. В дневное время Соноко должна была находиться на работе (она служила в каком-то учреждении, чтобы избежать мобилизации на трудовой фронт), но мы договорились, что после обеда она сбежит из конторы и мы встретимся на почте.

Я катил мимо теннисных кортов, уныло темневших за мокрой и ржавой решеткой. Меня обогнал отчаянно крутивший педали немецкий мальчик — я только успел заметить золотистые волосы и очень белые, блестевшие от дождя руки.

Пока я ждал Соноко на почте, погода немного прояснилась. Дождь прекратился. Просветление было временным — тучи не рассеялись, а лишь окрасились в платиновый цвет.

У стеклянной двери остановился велосипед Соноко. Она совсем запыхалась — вымокшие плечи поднимались и опускались в такт частому дыханию. На разрумянившемся лице сияла улыбка. «Пора! Ату ее!» — сказал я себе, ощутив азарт охотничьего пса, увидевшего добычу. Я должен был исполнить свой долг, даже если меня подбивал на это сам дьявол. Мы поехали рядом по главной улице. Потом свернули в рощу, где росли пихты, клены и березы. С ветвей падали звонкие капли. Волосы Соноко восхитительно развевались по ветру, а ее крепкие ноги пружинисто вертели педали. Она казалась мне самим олицетворением Жизни. Мы доехали до заброшенной площадки для игры в гольф, сошли с велосипедов и пошли пешком по мокрой дорожке.

Я был взволнован и напряжен, как новобранец. «Вон те деревья как раз то, что нужно, — сказал я себе. — Там замечательная тень. Сколько до них еще — шагов пятьдесят? Значит, шагов через двадцать надо будет с ней о чем-нибудь заговорить — чтобы создать непринужденную обстановку. Последние тридцать шагов поболтаем о чем-нибудь несущественном… Итак, пятьдесят шагов. Потом кладем велосипеды на землю. Любуемся горным пейзажем. Обнимаю ее за плечи и говорю: „Прямо как сон, правда?“ Она мне отвечает какую-нибудь ерунду, я сжимаю ее плечи сильнее, притягиваю ее к себе. Как целоваться, я знаю, — спасибо Тиэко научила».

Я самозабвенно разыгрывал роль. Любовь и желание в спектакле не участвовали.

И вот Соноко наконец оказалась в моих объятиях. Она взволнованно дышала, лицо раскраснелось, глаза были зажмурены. Я видел, как прелестны ее по-детски припухлые губы, но по-прежнему не испытывал ни малейшего возбуждения. Однако надежда еще жила во мне — а вдруг в момент поцелуя нормальность и неподдельная страсть проснутся во мне сами собой? Механизм придет в движение, и никакая сила не сможет его остановить.

Я приложил свои губы ко рту Соноко. Прошла секунда. Никаких ощущений. Две секунды. Ничего. Три секунды… Мне стало все ясно.

Отодвинувшись, я посмотрел на Соноко трагическим взглядом. Если б она сейчас заглянула в мои глаза, то прочла бы в них любовь — не поддающуюся определению, находящуюся за гранью обычных человеческих чувств. Но Соноко ничего не видела; от стыда и удовольствия она крепко закрыла глаза, сделавшись похожей на хорошенькую куколку.

Я молча взял ее за руку — осторожно, как тяжелобольную, — и повел назад, к велосипедам.

Надо было бежать. И немедленно. Я изображал необычайную веселость, чтобы окружающие не догадались, какая паника охватила мою душу. Очевидно, я перестарался: во время ужина мое сияющее фальшивым счастьем лицо и бросающаяся в глаза рассеянность Соноко привлекли всеобщее внимание.

Соноко выглядела еще более юной и свежей, чем обычно. Она всегда казалась мне похожей на красавицу из сказки, а теперь и вела себя точь-в-точь как положено классической влюбленной. Каждое движение ее наивной души было мне понятно; отчаянно разыгрывая жизнерадостность, я думал только об одном: я не имею права прикасаться к этому прекрасному цветку. Стоит ли удивляться, что, одолеваемый подобными мыслями, я был неважным собеседником. Госпожа Кусано даже спросила, не заболел ли я. Соноко решила, что ей хорошо известна причина моего поведения, и, чтобы подбодрить меня, многозначительно покачала заветным медальоном. Этот знак говорил: «Не волнуйся, все в порядке». Поневоле мои губы расплылись в улыбке.

Взрослые наблюдали за этой немой сценой полуудивленно-полувстревоженно. Догадавшись, что эти дамы сейчас мысленно рисуют себе картину нашего с Соноко совместного будущего, я затрепетал от ужаса.

На следующий день мы вновь отправились на площадку для игры в гольф. Я заметил безмолвных свидетелей вчерашних объятий — растоптанные нашими ногами желтые полевые цветы. Их мертвые стебли уже успели пожухнуть.

Привычка — вещь пугающая. Пришлось целоваться вновь, невзирая на все муки, испытанные мной накануне. На сей раз поцелуй был чисто братским. И поэтому он показался мне еще более аморальным.

— Когда мы снова увидимся? — спросила Соноко.

— Ну, если американцы не высадят десант и не уничтожат наш арсенал, то следующую увольнительную можно будет получить где-нибудь через месяц, — ответил я, от всей души надеясь, что враг высадится именно в нашем заливе, студентов заставят взять в руки оружие и все мы погибнем. Или, того лучше, что на нас сбросят какую-нибудь невиданную мощную бомбу. Таким образом, я, можно сказать, предвидел грядущую ядерную бомбардировку.

Мы спускались по освещенному солнцем склону. Две березы, похожие на нежных сестер, дружно отбрасывали на траву свои тонкие тени.

— А что ты привезешь мне в следующий раз? — спросила Соноко, глядя под ноги.

— Ну что я могу оттуда привезти? — пожал я плечами, делая вид, будто не понял смысл вопроса. — Разве что неисправный самолет или грязную лопату?

— Я не имею в виду что-то материальное.

— Да? — смешался я и, не найдя что сказать, залепетал: — Что же ты имеешь в виду? Прямо загадка. Попробую на обратном пути ее разгадать.

— Попробуй, — ответила она как-то очень строго и спокойно. — И обещай, что приедешь не с пустыми руками.

Соноко с таким нажимом произнесла слово «обещай», что мне не оставалось ничего другого, кроме как попытаться обратить все в шутку. Я предложил сцепить мизинцы, как делают дети, когда произносят торжественную клятву. Мы исполнили этот обманчиво невинный ритуал, но сердце мое сжималось от страха, совсем как в детстве, когда я верил, что у нарушившего слово мизинец непременно сгниет и отвалится. Ведь на самом деле я отлично понимал, какого подарка ожидает от меня Соноко — пресловутого предложения руки и сердца. Мне стало очень страшно, я испытывал безотчетный ужас ребенка, который боится ночью один пойти в уборную.

Вечером перед сном в дверь моей комнаты заглянула Соноко и капризным тоном спросила, не могу ли я задержаться еще на денек. Я смотрел на нее с недоумением и молчал. После того как рухнул краеугольный камень, на котором зиждились все мои расчеты, я перестал понимать, какого рода чувства вызывает во мне Соноко.

— Так уж обязательно именно завтра? — спросила она.

— Обязательно, — с наслаждением ответил я.

Во мне опять заработал отлаженный механизм самообмана. Наслаждение мое объяснялось очень просто — я радовался, что убегаю от опасности; однако я нашел иную трактовку: уверил себя, что упиваюсь своей вновь обретенной властью над Соноко.

Самообман был последней соломинкой, за которую я мог ухватиться. Человеку, получившему ранение, хочется как можно быстрее остановить кровотечение, и он не склонен привередничать по поводу чистоты бинтов. Примерно так же действовал и я: самообман должен был прекратить потерю крови, пока я не доберусь до больницы для более основательного лечения. Свой арсенал, на самом деле не такой уж страшный, я изобразил Соноко безжалостной казармой, где опоздавшего из отпуска немедленно отдают под трибунал.

Утром, перед отъездом, я все разглядывал Соноко — так смотрят на пейзаж, который вряд ли суждено увидеть вновь.

Все было кончено, и я это понимал, хоть остальные считали, будто все еще только начинается. Мне и самому стоило большого труда не поддаться атмосфере настороженно-нежного внимания, которым окружили меня женщины семьи Кусано.

Очень тревожило меня спокойствие Соноко. Она помогала мне укладывать вещи, проверила, не забыл ли я что-нибудь, потом вдруг застыла у окна и стала смотреть куда-то вдаль. День опять выдался хмурый и серый — единственным цветным пятном была зеленая листва. Я увидел, как закачалась одна из ветвей — не иначе белка пробежала. В позе Соноко ощущались безмятежная уверенность и еще по-детски упрямое ожидание. Выйти из комнаты, ничего не сделав и не сказав, было невозможно — все равно что оставить дверцы шкафа нараспашку. Будучи человеком аккуратным, я физически не мог так поступить. Поэтому я подошел к Соноко и ласково обнял ее сзади за плечи.

— Ты ведь приедешь, правда? — без тени сомнения спросила она. В ее голосе звучала глубокая вера — даже не в меня, а во что-то незыблемое и важное. Плечи Соноко совсем не дрожали, лишь грудь вздымалась чуть чаще обычного.

— Да, наверное… Если буду жив.

Меня чуть не стошнило от собственных слов. С каким наслаждением я произнес бы что-нибудь более приличествующее мужчине моего возраста. Например: «Обязательно приеду! Никакие препятствия меня не остановят! Не волнуйся и жди. Я приеду, и ты станешь моей женой!»

В моих мыслях и чувствах то и дело наступает разлад, причем весьма любопытного свойства. Что заставило меня промямлить это позорное «да, наверное…»? Не мой характер и не моя натура, а нечто более глубинное, находящееся как бы вне моей компетенции, — то, за что я не отвечаю. При этом я всю жизнь до комичного старательно пытался разобраться и навести порядок в сфере, за которую, если воспользоваться тем же выражением, я в ответе. С детства я повторял себе, что лучше умереть, чем быть безвольным, слабым человеком, который сам не знает, чего ему нужно от жизни, и, не умея никого любить, хочет, чтобы любили его. Я мог бы предъявлять подобные запросы к той своей половине, что была мне подотчетна. Но там, куда моя власть не распространялась, любые усилия воли оказывались безрезультатными.

Например, в то утро силы самого Самсона не хватило бы, чтобы сдвинуть меня с места, заставить вести себя с Соноко достойно, по-мужски. Я видел, что предстаю перед ней человеком малодушным и жалким — именно таким, каким меньше всего хотел бы быть. От этого отвращение к себе многократно усилилось, я ощутил всю никчемность и ничтожность своего существования, от моего самомнения камня на камне не осталось. Я пришел к выводу, что не обладаю ни волей, ни характером. Да, моя хваленая воля оказалась мифом. Впрочем, нелепо и чересчур самонадеянно было требовать от нее так много. Ни один нормальный человек не может подчинять все свои поступки одной лишь воле. Поэтому, даже будь я самым разнормальным, все равно мне не дано было бы знать: действительно ли мы с Соноко созданы друг для друга. А может, мы все равно не нашли бы счастья? Так что ответ, вероятнее всего, был бы тем же самым: «Да, наверное…»

Но я не прибег даже к такому элементарному повороту мысли, чтобы хоть как-то утешить себя. Казалось, мне нравится заниматься самоистязанием. На самом деле уловка подобного рода весьма распространена: тот, кто загнан в угол, любит воображать себя персонажем трагедии, находя в этом своеобразное успокоение…

Соноко тихо сказала:

— Не бойся. Тебя не убьют и не ранят. Я каждый вечер буду молить за тебя Христа. Знаешь, еще не было случая, чтобы мои молитвы оставались неуслышанными.

— Ты религиозна? Вот чем объясняется такое удивительное спокойствие. Даже жуть берет.

— Почему?

Она подняла на меня свои мудрые черные глаза. Встретившись с этим невинным и чистым, как утренняя роса, взглядом, в котором не было и тени сомнения или подозрения, я растерялся и не нашелся что ответить. Мне хотелось растрясти эту девочку, пробудить ее от безмятежного сна, но вышло наоборот — глаза Соноко сами разбудили что-то, дремавшее в моей душе.

В это время зашли попрощаться ее сестры, которым пора было в школу.

— До свидания. — Самая младшая непременно хотела пожать мне руку. Когда же я протянул ладонь, девочка просто пощекотала ее и вприпрыжку умчалась прочь. Я видел, как она бежит по улице, размахивая красным ранцем, и как на его золотых пряжках ярко вспыхивают солнечные лучи, просеянные сквозь листву.

Бабушка и мать Соноко пошли с нами на станцию, так что прощание получилось скомканным и несколько прохладным. Все шутили и делали вид, что ничего особенного не происходит. Наконец пришел поезд. Я сел у окна. Мне хотелось только одного — чтобы вагон скорее тронулся.

Внезапно я услышал звонкий голос, окликавший меня откуда-то сбоку. Это была Соноко — я сразу узнал. Но никогда еще ее свежий голос не взывал ко мне так громко, издалека. Когда этот ясный звук солнечным лучом проник в мою душу, я резко обернулся и увидел, что Соноко каким-то образом проникла через служебный вход на платформу и стоит у самой решетки, огораживавшей перрон. Кружева блузки, выбившись из-под клетчатой куртки, взволнованно трепещут на ветру. Широко раскрытые блестящие глаза смотрят на меня. Поезд тронулся, но я успел разглядеть, что полные губы Соноко зашевелились, словно она повторяла какое-то слово. А потом она скрылась вдали.

Соноко! Соноко! Покачиваясь в вагоне, я без конца повторял это имя. Оно казалось мне неким магическим заклинанием. Соноко! Соноко! На сердце делалось все тяжелее. «Соноко» — это слово терзало, казнило меня, я ощущал болезненную усталость. Невыразимая, какая-то прозрачная мука, природу которой я и сам не понимал, изводила меня. Она была столь мало похожа на обычные человеческие чувства, что я даже не сразу испытал боль. С чем бы ее сравнить? Представьте, что ярким и солнечным полуднем вы ждете выстрела сигнальной пушки, всегда раздающегося ровно в двенадцать. Но вот полдень миновал, а пушка промолчала, и вы тщетно всматриваетесь в синее небо, ощущая смятение и ужас: а что, если на всем белом свете вы — единственный, кто не услышал выстрела?

«Все кончено, кончено, кончено», — бормотал я, похожий в эти минуты на малодушного ученика, провалившегося на экзамене. Конец! Пропал! Я неправильно вычислил «икс»! Ах, если бы не эта ошибка, дальше все пошло бы как надо! Алгебраические задачи, которые задает жизнь, нужно решать методом дедукции, как это делают все остальные, а не умничать, выдумывая собственные способы! Единственный из всех учеников я выбрал метод индукции — и вот «сгорел».

Я так метался на своей скамье, что две сидевшие впереди женщины несколько раз оглядывались на меня с беспокойством. Одна из них была в синей форме Красного Креста. Вторая, бедно одетая крестьянка, судя по всему приходилась медсестре матерью. Почувствовав на себе их взгляды, я сердито посмотрел на дочку — это была толстая краснощекая девица. Она смутилась и капризно сказала матери:

— Ой, я такая голодная!

— Что ты, рано еще.

— Ну, ма-ама, говорю тебе: есть хочется.

— Что с тобой будешь делать…

Мать сдалась и вытащила деревянную коробку со скудным завтраком — нас в арсенале и то лучше кормили. Там был лишь вареный рис и два ломтика редьки. Однако медсестра уплела это незавидное угощение с аппетитом. Никогда еще пристрастие людей к поглощению пищи не казалось мне таким нелепым. Я потер глаза. Диагноз был ясен: моя реакция означала, что я начисто утратил всякое желание жить.

К вечеру я добрался до загородного дома, где обитала моя семья. Впервые я всерьез задумался о самоубийстве. Но затея эта показалась мне сначала необычайно утомительной, а затем — даже комичной. Во-первых, я от природы так устроен, что не умею признавать себя побежденным. Ну а кроме того, смерть в те дни и без того собирала со своих полей небывало щедрый урожай. Можно было выбрать смерть на любой вкус: хочешь — под бомбами, хочешь — «при исполнении служебного долга», хочешь — от эпидемии, хочешь — в бою, хочешь — под колесами какого-нибудь грузовика, хочешь — попросту от какой-нибудь хвори. Мое имя наверняка уже занесено судьбой в один из этих списков. А разве кончает с собой тот, кто приговорен к смертной казни? Нет, к самоубийству эпоха явно не располагала. Хорошо бы так подгадать, чтобы меня убили, думал я. По сути дела, мысли такого рода были равнозначны надежде на то, что кто-нибудь (или что-нибудь) воскресит меня к жизни.

На второй день после того, как я вернулся в арсенал, пришло страстное письмо от Соноко. В нем звучала искренняя, неподдельная любовь. Я почувствовал укол ревности — так выращенная жемчужина завидует естественности жемчужины натуральной. Да мыслимо ли, чтобы мужчина испытывал ревность к чувству любящей его женщины?..

Проводив меня, Соноко села на велосипед и поехала на службу. Вид у нее был такой странный, что коллеги спрашивали, уж не заболела ли она. В работе Соноко постоянно делала ошибки, а в обеденный перерыв, вместо того чтобы ехать домой, свернула к той самой площадке для игры в гольф. Растоптанные нами цветы все еще желтели в траве. Потом туман начал рассеиваться, и Соноко увидела, как склон вулкана вспыхивает на солнце золотисто-коричневым цветом. Но из горного ущелья выползла мрачная туча, и ветви двух березок, двух нежных сестер, затрепетали от недоброго предчувствия.

Вот что происходило в то самое время, когда я трясся в вагоне и думал только об одном — как бы сбежать от любви, которую взрастил собственными руками.

И все же были минуты, когда мне удавалось утешить себя жалким, но не столь уж далеким от истины оправданием: если я в самом деле люблю Соноко, то просто обязан бежать от нее куда глаза глядит.

Я писал ей письма, стараясь не быть холодным, но в то же время и не дать нашей любви дальнейшего развития. Примерно через месяц Соноко написала, что ее брату вновь разрешили свидание с родными и что вся семья собирается к нему в училище, которое переехало в один из пригородов Токио. Слабость характера не позволила мне уклониться от встречи. К тому же, невзирая на твердую решимость избегать свиданий с Соноко, я чувствовал, что меня к ней тянет, и не мог противиться этой силе.

Я предстал перед Соноко совершенно переменившейся, а она осталась такой же, как прежде… Теперь я уже не смел разговаривать с ней в шутливом тоне. Все, конечно, заметили произошедшую перемену, но, очевидно, сочли мой насупленный вид свидетельством серьезности намерений.

В разговоре Кусано с самым добродушным видом обронил фразу, приведшую меня в трепет:

— Скоро получишь от меня одно очень важное письмо. Так что не вешай носа.

Письмо пришло через неделю, в выходной, который я проводил со своими. С дружеской откровенностью Кусано писал мне своим характерным детским почерком:

«…Все домашние только и говорят что о вас с Соноко. Мне поручили быть чрезвычайным и полномочным послом. Дело вроде бы несложное, но я хочу знать, что ты об этом думаешь. Наши в тебя верят, а Соноко — больше всех. Мать, по-моему, уже подсчитывает, на какой день свадьбу назначить. Ну, о свадьбе говорить, наверно, рановато, но вот с помолвкой на вашем месте я бы поспешил.

Впрочем, возможно, все это лишь наши домыслы. Ты-то сам как настроен? Мои готовы встретиться с твоими родителями, чтобы все как следует обсудить. Только, пожалуйста, не думай, будто тебя собираются женить насильно. Просто напиши мне все как есть, начистоту, чтобы я не тревожился понапрасну. Если даже ты ответишь „нет“, я не разозлюсь и не обижусь. Наша дружба от этого не пострадает. Конечно, я был бы очень рад услышать твое „да“, но, повторяю еще раз, отказ меня не обидит. Главное — будь со мной искренен и честен. Не чувствуй себя обязанным или связанным… Одним словом, напиши мне, как друг другу».

Я онемел от ужаса. Потом воровато огляделся по сторонам — не видел ли кто из родственников, что я читаю письмо.

Случилось нечто, представлявшееся мне совершенно невозможным. Оказывается, — кто бы мог подумать! — семья Кусано относилась к войне совсем иначе, чем я. Я слишком ее романтизировал, — в конце концов, я ведь был всего лишь двадцатилетним студентом, выросшим в военные годы и работавшим на оборонном предприятии. Однако выяснилось, что, несмотря на все грозные несчастья, магнитная стрелка человеческих устремлений нисколько не отклонилась от своего обычного направления. Почему я не замечал этого раньше? Разве до недавнего времени сам я не грезил любовью?

Я перечитал письмо. На моих губах появилась странная, неопределенная улыбка. В груди приятно защекотало от самого банального чувства: я был выше этих людей, я победил их. В объективном смысле я мог считать себя счастливым, и никто не посмел бы меня за это упрекнуть. Однако у меня есть право пренебречь счастьем.

Хотя в глубине моей души царили тревога и невыразимая печаль, я пыжился изо всех сил, кривя губы в иронической усмешке. Надо перепрыгнуть через одну маленькую канавку, и все встанет на свои места, говорил я себе. Достаточно взглянуть на события нескольких последних месяцев иными глазами. Все это был вздор и сущая чепуха. Я вовсе не любил девчонку по имени Соноко. Так — испытывал к ней интерес вполне определенного свойства (ох, как же я умел себя обманывать!), ну и пошутил немного с девочкой. Я имею полное право от нее отказаться — один поцелуй еще ничего не значит.

«Я не люблю Соноко!» — твердо решил я и преисполнился ликованием.

Все вышло наилучшим образом. Сохраняя полнейшее хладнокровие, я соблазнил юную девицу, а когда она втрескалась в меня не на шутку, бросил ее и даже не оглянулся. Вот какой роковой мужчина из меня, оказывается, получился! Большой же путь я прошел с тех пор, когда считался тихим и благонравным отличником.

Как мог я так себя дурачить? Ведь я отлично знал, что настоящий соблазнитель не бросил бы свою жертву, не достигнув цели. Но я упрямо закрывал на это глаза, — похожий на вздорную бабу, не желающую видеть того, что может ее расстроить.

Теперь оставалось только придумать какой-нибудь ловкий способ отвертеться от этого брака. Действовал я решительно и целеустремленно, словно ревнивец, задумавший расстроить свадьбу своей любимой с другим мужчиной.

Я распахнул окно и громко позвал мать.

В залитом неистовым сиянием огороде росли помидоры и баклажаны, вызывающе подставляя солнцу свои пожухлые листья. Светило жгло раскаленными лучами толстые, мясистые стебли. Темная, буйная жизнь растительного мира ежилась и сжималась, придавливаемая к земле жаром и светом. За огородом была роща, из-за деревьев которой мрачно выглядывала синтоистская [74] молельня. Еще дальше, в невидимой отсюда лощине, проходила железная дорога; время от времени земля начинала мягко подрагивать — это мимо проносилась электричка, и провода потом долго, уныло раскачивались, поблескивая на солнце. Фоном для пейзажа служили пузатые летние облака, многозначительно и одновременно бессмысленно ползавшие по небу.

В ответ на мой зов над грядкой поднялась большая соломенная шляпа с голубой лентой. Это была мать. Вторая шляпа, принадлежавшая ее брату, не шелохнулась, словно подсолнух с подломленным стеблем.

От деревенской жизни мать загорела, и я издалека увидел, как на ее посмуглевшем лице блеснули белые зубы. Пронзительным, по-детски тонким голосом она крикнула:

— Чего тебе? Иди сам сюда, если я тебе нужна!

— У меня важное дело! Подойди-ка на минутку!

Мать медленно, с недовольным видом подошла к окну, поставила на подоконник корзину со зрелыми помидорами и спросила, в чем дело.

Я не стал показывать ей письмо, а просто обрисовал ситуацию вкратце. Зачем я ей все это говорю, думал я. Сам себя, что ли, пытаюсь убедить? Ровным тоном, сохраняя невозмутимое выражение лица, я перечислял причины, по которым этот брак представлялся мне несвоевременным. Во-первых, моей жене будет трудно ужиться под одной крышей с отцом, человеком нервным и раздражительным. А жить отдельно по нынешним временам мы не сможем. Потом, наша семья так консервативна и старомодна, не то что раскованное и беззаботное семейство Кусано. Вряд ли мои родители найдут общий язык с родственниками Соноко. А что касается меня, то я не готов в столь юном возрасте брать на себя такую ответственность. Рано мне еще жениться.

Я надеялся, что мать энергично поддержит мои сомнения. Но она повела себя иначе, не утратив своей обычной рассудительности и терпимости.

— Что-то я тебя не пойму, — пожала плечами мать, не проявляя особенного беспокойства. — Ты-то сам как настроен? Ты любишь эту девушку или нет?

— Ну, как тебе сказать… — Я замялся. — Я, в общем-то, серьезных намерений не имел. Хотел немного поразвлечься. А она приняла все за чистую монету. Вот теперь сам не знаю, как выпутываться…

— В этом случае все очень просто. Нужно устранить недоразумение как можно скорее — так будет лучше для вас обоих. Ведь твой друг пока только спрашивает, что ты по этому поводу думаешь, верно? Ну и ответь ему четко и ясно… Слушай, я пойду, а? Мы ведь уже все обсудили?

— Все, — вздохнул я.

У калитки мать вдруг остановилась и, мелко семеня, бросилась бегом обратно к дому. Теперь ее лицо выглядело встревоженным.

— Ты это… с Соноко… — Мать взглянула на меня каким-то новым, странным взглядом: так женщина смотрит на незнакомого мужчину. — Может быть, у вас уже… Может быть, вы уже…

— Не говори глупостей, — фыркнул я. Никогда в жизни я еще не смеялся с такой горечью. — Дурак я, что ли? Думаешь, я начисто лишен чувства ответственности?

— Ну хорошо, хорошо. Я просто так, на всякий случай. — Мать немного стушевалась, но заметно просветлела. — Для того мы, матери, и существуем, чтоб за своих детей переживать. Ладно-ладно, я тебе верю.

В тот вечер я написал Кусано о своем отказе, но так уклончиво и витиевато, что самому противно стало. Мол, его вопрос для меня — полная неожиданность, я еще не созрел для подобного решения и все такое прочее.

Наутро по дороге в арсенал я занес свое послание на почту, чтобы отправить его заказным. Мои руки так тряслись, что приемщица взглянула на меня с явным подозрением. Я зачарованно смотрел, как она своими запачканными пальцами берет с моей ладони письмо и деловито шлепает по нему штампом. Мое несчастье было как бы официально зарегистрировано, и в этом мне почудилось нечто утешающее.

Теперь американцы бомбили в основном маленькие и средние города. Опасность на время отступила. В студенческой среде стало модно рассуждать о капитуляции. Один из молодых доцентов позволял себе довольно смелые высказывания на эту тему, явно стремясь завоевать популярность среди студентов. Глядя, как довольно морщит он свой короткий носик, излагая подрывные, скептические идеи, я думал: нет, приятель, уж меня-то ты не проведешь. Правда, и фанатичные идиоты, все еще твердившие о войне до победного конца, симпатий у меня тоже не вызывали. Мне было абсолютно безразлично, чем эта война закончится — победой или поражением. Я хотел только одного — родиться заново.

Однажды у меня вдруг резко поднялась температура, и я решил отлежаться дома. Я метался в постели, глядя воспаленными глазами на расплывающийся потолок, и, словно молитву, повторял имя Соноко. Потом мне стало немного лучше, и тут до столицы дошла весть о Хиросиме.

Я понял, что времени почти не остается. Все говорили только об одном: следующий удар будет нанесен по Токио.

Помню, как я без конца бродил по улицам, одетый в белые шорты и белую рубашку. У прохожих были удивительно светлые лица — люди дошли до последней черты, когда бояться уже нечего. Но время шло, а ничего не происходило. Мир стал похож на воздушный шарик, который раздули сверх всякой меры — вот-вот лопнет. Однако он все не лопался. Так прошло дней десять. Казалось, еще чуть-чуть, и все мы сойдем с ума.

Как-то днем в небе появились тонкие, не похожие на бомбардировщики самолеты и, не обращая внимания на вялый огонь зениток, сбросили на город листовки. В них говорилось, что Японии предложено капитулировать.

Вечером к нам за город прямо со службы приехал отец. Он сел на краю веранды и сказал:

— А листовки-то не врут. — И показал английский оригинал обращения, раздобытый из какого-то верного источника.

Я взял листок в руки и с первого взгляда, еще даже не успев прочитать текст, понял: свершилось. До капитуляции мне дела не было. Но произошло нечто куда более ужасное — я понял, какие страшные времена меня теперь ожидают. Хочу я или не хочу, но уже с завтрашнего дня начинается та самая «обычная жизнь», в возможность которой я столь долго отказывался верить. Обычная жизнь — от одного этого словосочетания меня бросило в дрожь.

Глава четвертая

К моему удивлению, пугавшая меня обычная жизнь не торопилась начинаться. Взамен воцарилось состояние всеобщего смятения, и люди думали о пресловутом «завтрашнем дне» еще меньше, чем во время войны.

Вернулся из армии мой знакомый, у которого я одалживал студенческий мундир, — пришлось отдать. Однако я тешил себя иллюзией, что, сменив наряд, освобожусь от воспоминаний и вообще от прошлого.

Умерла младшая сестра. Обнаружилось, что я, оказывается, умею плакать, — это подействовало на меня успокаивающе. Я узнал, что Соноко сосватана и обручена с каким-то мужчиной. Вскоре после похорон моей сестры они справили свадьбу. Можно ли назвать облегчением чувство, которое я испытал при этом известии? Безусловно, я пытался уверить себя, что очень рад такому исходу. Что может быть естественнее подобного финала — ведь это я ее бросил, а не она меня?

С давних пор я приучил себя трактовать любые удары судьбы как великую победу моей воли и разума. Временами моя спесь граничила с безумием. При этом в упоении собственным хитроумием было что-то подловатое и недоделанное — так ликует самозванец, волей случая оказавшийся на королевском троне. И невдомек несчастному болвану, что расплата за глупую удачу и бессмысленный деспотизм неотвратима и близка.

Весь следующий год я пребывал в смутно-оптимистическом настроении. Учил свою юриспруденцию, с постоянством заведенного механизма курсировал из дома в университет и обратно. Никто не обращал на меня внимания, и я платил окружающим той же монетой. На лице моем теперь постоянно блуждала отрешенно-мудрая улыбка молодого монашка. Я и сам не знал — жив я или уже умер. Казалось, я забыл обо всем на свете. Даже о своей несбывшейся мечте совершить естественное, ненарочитое самоубийство — самоубийство войной.

Истинная боль никогда не ощущается сразу. Она похожа на чахотку: когда человек замечает первые симптомы, это значит, что болезнь уже достигла едва ли не последней стадии.

Однажды я стоял у прилавка книжного магазина (в последнее время появлялось все больше новых изданий) и листал переводную книжку в дешевом бумажном переплете. Это был сборник эссе какого-то французского автора. Вдруг в глаза мне бросилась одна строчка. Охваченный нехорошим предчувствием, я тут же захлопнул книгу и положил ее на место.

Наутро, по дороге в университет, повинуясь безотчетному импульсу, я внезапно завернул в магазин и купил-таки этот сборник. На лекции по гражданскому праву я достал книжку и, прикрыв ее тетрадью с конспектами, отыскал ту страницу. Когда я перечитал злополучную строку, она произвела на меня еще более тягостное впечатление, чем накануне.

«…Сила женщины определяется степенью страдания, которой она способна покарать своего возлюбленного».

В университете я сблизился с одним из студентов. Он был из семьи известных кондитеров. На первый взгляд он казался обычным, скучным зубрилой. Однако глядя на его фигуру, такую же тщедушную, как и моя, и выслушивая его иронически-циничные суждения о жизни и людях, я чувствовал, как мы с ним похожи. Но мой цинизм был лишь средством самозащиты и способом пускать окружающим пыль в глаза, не более. У моего же нового приятеля пренебрежительное отношение к жизни было явно неподдельным и зиждилось на глубочайшей уверенности в самом себе. «Откуда у него эта уверенность?» — недоумевал я. Довольно скоро мой друг безошибочно определил, что я — еще девственник, и с видом превосходства, к которому, впрочем, примешивалась доля снисходительного презрения к себе, признался: он частенько посещает бордель.

— Если захочешь последовать моему примеру, дам телефончик, — предложил он. — Да и компанию могу составить.

— Учту, — ответил я. — Наверное, скоро уже созрею. Вот только решимости поднакоплю.

Вид у него был одновременно и смущенный, и горделивый. Очевидно, он думал, что отлично понимает мои чувства, и вспоминал собственную стыдливую нерешительность в аналогичной ситуации. Мне стало не по себе. Как бы я хотел, чтобы его представления о моих нынешних чувствах совпадали с подлинными моими переживаниями…

Целомудрие — разновидность эгоизма, в основе которого лежит все то же физическое желание. Однако путь даже к такому убежищу оказался для меня закрыт — слишком уж неистовы были мои тайные вожделения. В то же время страсть воображаемая, выдуманная — примитивное и чисто абстрактное любопытство к женскому полу — могла дать мне холодную свободу, не нуждавшуюся в морализировании. Любопытство не ведает этики. Возможно, это самая безнравственная из человеческих страстей.

Втайне я занялся смехотворными упражнениями: подолгу смотрел на открытки с голыми женщинами и прислушивался к себе — не проснется ли желание. Естественно, ничего не происходило. Тогда я пробовал натаскивать себя по-другому: начинал предаваться своей «дурной привычке», пытаясь на первом этапе избавиться от своих обычных фантазий, а на следующем вообразить себе женщину в какой-нибудь непристойной позе. Иногда мне казалось, что получается. Но сердце не обманешь — оно чувствовало тщетность этих усилий и безнадежно сжималось.

Наконец я решил — будь что будет — и позвонил своему приятелю. Мы договорились встретиться в ближайшее воскресенье, в пять часов. Была середина января второго послевоенного года.

— Решился наконец? — засмеялся мой друг, когда я изложил свою просьбу.

— Ну и молодец. Обязательно приду. Только смотри не струсь в последний момент.

Его смех еще долго звучал у меня в ушах. Я сумел лишь слабо и вымученно улыбнуться. Но в душе все же теплилась какая-то надежда. Или, вернее сказать, мистическое суеверие. Это было весьма опасное чувство. Чаще всего люди ввязываются в рискованное предприятие, поддаваясь суетному голосу тщеславия. Вот и я пустился в эту авантюру, побуждаемый ложным стыдом: как же, ведь мне двадцать два года, а я — все еще девственник!

Кстати говоря, я отважился на столь решительный шаг как раз в день своего рождения…

Мы встретились в кафе. Обменялись изучающими взглядами. Мой приятель отлично понимал, что в такой ситуации и напрасная серьезность, и веселая развязность одинаково неуместны, а потому молчал и лишь пускал струйки табачного дыма. Потом сделал несколько критических замечаний по поводу поданных нам пирожных. Не дослушав, я сказал:

— Наверное, ты и сам понимаешь, что человек, оказывающий такого рода услугу, становится или другом на всю жизнь, или заклятым врагом.

— Не пугай меня. Сам знаешь, я — не из храбрецов. На роль заклятого врага вряд ли сгожусь.

— Восхищен столь безжалостной оценкой собственной персоны, — ответил я ему в тон.

— Однако приступлю к делу, — с важным и ответственным видом заявил он.

— Для начала нужно как следует дерябнуть. Новичку являться туда трезвым не рекомендуется.

— Нет, пить не буду, — произнес я, чувствуя, как холодеют щеки. — Ни в коем случае. Поддавать для храбрости — это не мой стиль.

Дальше все было так; темный трамвай, такой же темный вагон электрички, незнакомая станция, незнакомая улица, какие-то бараки, женские лица в мерцающем свете лиловых и красных огней. Клиенты молча прогуливались вдоль заведений, мягко и неслышно ступая по размокшей от оттепели грязи.

Я не испытывал и тени вожделения, — лишь смутную тревогу, не позволявшую повернуть обратно. Так капризничающий ребенок требует полдника, хотя ему вовсе не хочется есть.

— Слушай, хватит выбирать. Мне все равно, — сказал я, чувствуя, что еще немного — и побегу прочь от этих с придыханием зовущих женских голосов: «Иди ко мне. Ко мне, красавчик…»

— Нет, в это заведение не стоит. Там девки сомнительные. Сюда хочешь? Господи, ну и рожу ты выбрал. Ладно, здесь хоть по крайней мере сравнительно безопасно.

— Плевать мне на рожу.

— Ну смотри. А я для контраста возьму вон ту, смазливенькую. И чтоб без претензий потом, уговор?

При нашем приближении обе женщины разом, как по команде, встали. Потолок в заведении был низкий, я почти касался его головой. Долговязая баба широко улыбнулась мне, обнажив десны и золотые коронки. Потом, что-то приговаривая на северном диалекте, отвела в маленькую комнатку.

Из чувства долга я обнял проститутку за талию. Хотел было поцеловать, но она захихикала, тряся толстыми плечами:

— Придумал! Помаду сотрешь! Вот как надо-то, гляди.

Проститутка широко раскрыла рот, и меж размалеванных губ и золотых зубов показался толстый, как палка, язык. Я тоже высунул свой. Наши языки соприкоснулись…

Вряд ли вы меня поймете, если я скажу, что иногда бесчувствие бывает мучительней самой острой боли. Но все мое существо содрогнулось от невыносимого физического страдания — и при этом я ровным счетом ничего не ощущал… Моя голова упала на подушку.

Десять минут спустя стало окончательно ясно, что я безнадежен. От стыда у меня дрожали колени.

Я уверил себя, что мой приятель ни о чем не догадался, и несколько дней даже пребывал в странно приподнятом настроении, словно человек, пошедший на поправку после тяжкой болезни. Вернее, как тот, кто ощущал признаки неизлечимого недуга, изводился мучительными подозрениями и вот наконец узнал, как называется его болезнь. Он отлично понимает, что испытываемое им облегчение недолговечно, но предчувствует: впереди его ожидает более прочное и основательное умиротворение, зиждущееся на безнадежности и обреченности. Вот и я тоже с нетерпением ждал окончательного, последнего удара, а стало быть — окончательного, последнего удовлетворения.

В течение следующего месяца я много раз встречался со своим приятелем в университете, но мы избегали разговоров о том вечере. Однажды он явился ко мне в сопровождении одного нашего общего знакомого, считавшегося большим знатоком по женской части. Тот любил хвастаться, что нет на свете бабы, которую он не «сделал» бы за пятнадцать минут.

Вскоре наша беседа свернула в неизбежное русло.

— Я прямо замучился. Ничего с собой поделать не могу, — сказал покоритель женских сердец, со значением глядя мне в глаза. — Завидую тем, у кого импотенция, ей-богу! Посылает же Господь людям такое счастье!

Увидев, как я переменился в лице, мой приятель поспешил перебить его, чтобы сменить тему:

— Ты мне обещал книгу о Марселе Прусте. Интересная?

— Еще какая! Оказывается, Пруст был содомитом и путался со своими лакеями.

— Кем-кем он был? — переспросил я, делая вид, будто не знаю этого слова. Таким по-детски беспомощным способом я хотел изобразить полнейшую невинность, а заодно выведать — известно ли им о моем тайном позоре.

— Ну, содомитом. Гомосексуалистом. Не знаешь, что ли?

— Кто, Пруст? Впервые слышу, — дрожащим голосом ответил я.

Ни в коем случае нельзя было показывать свое смятение — сразу догадаются. Однако попытка прикинуться невозмутимым столь явно и постыдно провалилась, что мне стало страшно. Мой приятель наверняка все понял. Во всяком случае, он старательно избегал смотреть мне в лицо. Или мне это показалось?

Этот мучительный визит продолжался до одиннадцати часов вечера. Всю ночь я не сомкнул глаз. Долго плакал навзрыд, а потом, как обычно, на выручку пришли мои кровавые фантазии. И я обрел утешение в этих чудовищных видениях, самых близких и верных моих друзьях.

Нужно было как-то развеяться. Я стал бывать у одного старого знакомого, где часто собирались гости — приятно провести время и поболтать о чем-нибудь пустом и незначительном. Я отлично понимал бессмысленность подобного досуга, но ощущал себя на этих светских сборищах куда лучше и свободнее, чем в студенческой компании. У моего знакомого бывали стильные девицы, молоденькие, совсем недавно вышедшие замуж дамы, одна оперная певица, восходящая звезда фортепьянного искусства и так далее. Гости танцевали, выпивали, играли в разные немудрящие игры с легким эротическим оттенком, — например, в жмурки. Иногда веселье продолжалось до рассвета.

Под утро все выбивались из сил, и иногда кто-нибудь засыпал прямо во время танца. Тогда, чтобы встряхнуться, мы затевали новую игру: разбрасывали по полу подушки, и, когда пластинка останавливалась, танцующим парам полагалось по двое плюхаться на ближайшую подушку. Тот, кому не хватило места, должен был в качестве штрафа исполнить какой-нибудь номер. Всякий раз, когда пластинка останавливалась, начинался страшный переполох — все толкались, женщины постепенно переставали обращать внимание на приличия. Помню, как самая хорошенькая из девиц шлепнулась на подушку так стремительно, что юбка задралась у нее чуть не до пояса, а она, слегка захмелевшая от вина, лишь беззаботно расхохоталась. Ляжки у нее были белые-пребелые.

В прежние времена я, продолжая свое извечное лицедейство, поступил бы так же, как обыкновенный юноша, стыдящийся своей возбудимости, — то есть отвел бы глаза. Но с того памятного вечера что-то во мне переменилось. Без малейшего стыда — я имею в виду стыд по поводу собственного бесстыдства — я уставился на эти белые ляжки, словно на какой-то неживой предмет. От напряжения защипало в глазах. Моя боль сказала мне: «Ты — не человек. Тебя нельзя и близко подпускать к другим людям. Ты — гнусное и ни на что не похожее животное».

К счастью, близилось время государственных экзаменов, и неизбежная, иссушающая мозг зубрежка отнимала все мои телесные и душевные силы, давая передышку от страданий. Однако продолжалось это недолго. С того проклятого вечера моя жизнь наполнилась ощущением бессилия, в душе царило уныние, и все валилось у меня из рук. С каждым днем я испытывал все более острую потребность доказать себе, что я — не абсолютный импотент и хоть на что-то годен. Если не сумею, думал я, то незачем и жить. Но я был лишен возможности осуществить свои извращенные мечты. В стране, где я жил, нечего было и думать о воплощении в жизнь даже самой скромной из моих фантазий.

Наступила весна, и мной овладело безумное раздражение, которое я скрывал под маской невозмутимого спокойствия. Казалось, сама природа прониклась к моей особе враждебностью, нарочно хлеща меня по лицу пыльными ветрами. Если мимо на большой скорости проносился автомобиль, я мысленно кричал вслед: «Почему ты меня не сбил?!»

Я с наслаждением изводил себя зубрежкой и спартанской жизнью. В перерывах между занятиями я выходил прогуляться и не раз замечал, что прохожие с недоумением поглядывают на мои налитые кровью глаза. Окружающим казалось, что я тружусь в поте лица. На самом же деле я постигал науку жизни без будущего, где властвуют безволие, распущенность и непреходящая усталость. Но вот однажды, в конце весны, когда я ехал в трамвае, сердце мое заколотилось так стремительно и часто, что я едва не задохнулся.

С противоположной стороны прохода сидела Соноко. Я отчетливо увидел детские брови и серьезные лучистые глаза, в которых читалась невыразимая нежность. Я чуть не вскочил с места, но тут пассажир, стоявший в проходе, продвинулся вперед, я смог разглядеть девушку напротив как следует и убедился, что ошибся. Это была не Соноко.

Однако сердце билось все так же часто. Легче всего было бы объяснить свое волнение неожиданностью или даже чувством вины, но отчего на душе сделалось чисто и светло? Это было то самое незабываемое чувство — я сразу его угадал, — что охватило меня в памятное утро 9 марта, когда я увидел Соноко, спускавшуюся по лестнице на перрон. Даже привкус пронзившей душу скорби был совершено тем же.

Теперь я уже не мог заставить себя вычеркнуть из памяти мучительное воспоминание, и в течение нескольких последующих дней оно волновало меня все сильней и сильней. Я говорил себе: «Нет, не может быть! Ты уже не любишь Соноко. Ты вообще не способен любить женщину». Эти мысли, еще вчера бывшие моими верными и преданными союзниками, сегодня изменили мне и вызывали лишь чувство протеста.

Так в моей душе свершился новый мучительный переворот, в результате которого к власти пришли старые воспоминания — те самые, что два года назад я отбросил, сочтя пошлыми и незначительными. Подобно забытому незаконнорожденному сыну, они внезапно предстали передо мной до неузнаваемости выросшими и возмужавшими. В них не было ни слащавой приторности, в которую мне случалось впадать в период общения с Соноко, ни делового практицизма, с каким позднее я покончил со своим чувством. Они представляли собой абсолютное страдание в беспримесном и незамутненном виде. О, если бы речь шла о позднем раскаянье, я бы вынес муку, — слава Богу, эта тропа протоптана многими предшественниками. Но нет, то было не раскаянье, а боль совсем иного рода: будто стоишь у окна, смотришь вниз и не можешь оторвать взгляда от режущей глаза линии, что делит залитую слепящим солнцем улицу на зону света и зону тени.

Как-то в начале лета, дождливым и пасмурным днем, я отправился по делу в квартал Адзабу, где прежде почти не бывал. Сзади меня окликнули. Я обернулся — Соноко. Увидев ее, я испытал гораздо меньшее потрясение, чем в трамвае, когда по ошибке принял за нее другую. Наша случайная встреча показалась мне совершенно естественной, будто я заранее знал, что она произойдет. Да, я знал, что рано или поздно этот миг настанет.

Соноко была одета очень скромно — никаких украшений, если не считать кружев на воротничке; платье в цветочек, узором похожее на обои. Став замужней женщиной, она ничуть не изменилась. Очевидно, Соноко только что получила по карточкам паек — она несла ведро, и еще одно такое же тащила шедшая рядом старая служанка. Соноко отправила старуху вперед, и мы отстали, замедлив шаг.

— А ты похудел.

— К экзаменам готовлюсь…

— Понятно. Смотри не надорвись, а то заболеешь еще.

Мы немного помолчали. Свернули на уцелевшую после бомбежек улицу Ясики. Сквозь облака проглянуло тусклое солнце. Из двора вышла мокрая утка, переваливаясь и отчаянно крякая, пересекла дорогу и плюхнулась в канаву с водой. Я чувствовал себя совершенно счастливым.

— Что ты сейчас читаешь? — спросил я

— «О вкусах не спорят» Танидзаки [75]. И еще…

— А книгу А. ты читала?

Я назвал роман, о котором тогда много говорили.

— Это с голой женщиной?

— С какой женщиной? — не понял я.

— Ну, там еще голая женщина на обложке. Гадость какая!

Два года назад Соноко ни за что не произнесла бы вот так запросто «голая женщина». Конечно, мелочь и ерунда, но я очень болезненно ощутил, что передо мной уже не прежняя чистая девушка. На углу Соноко остановилась.

— Вот я почти и дома.

Мне было горько расставаться, и, чтобы скрыть свои чувства, я опустил глаза и заглянул в ведро. Там лежала паста конняку [76]. Цветом она напоминала кожу хорошо загоревшей на море женщины.

— Нельзя держать конняку на солнце. Испортится, — сказал я.

— Ни за что. Я же понимаю весь груз своей ответственности, — фыркнула Соноко.

— Ну, до свидания.

— Ага. Всего тебе хорошего.

Она отвернулась и пошла прочь, но я ее окликнул. Спросил, бывает ли она в родительском доме. Соноко беззаботно ответила, что как раз собирается туда в ближайшую субботу.

И лишь оставшись один, я понял одну очень важную вещь: Соноко явно не затаила на меня зла. Почему она меня простила? Может ли быть что-нибудь более оскорбительное, чем такое великодушие? Я решил, что нужно встретиться с ней еще раз. Пусть она меня снова оскорбит, — возможно, это облегчит мои страдания.

Я ждал субботы с мучительным нетерпением. Мой старый друг Кусано, учившийся в Киото, очень кстати приехал проведать родных, так что предлог для визита выдумывать не пришлось.

Мы сидели у него в комнате и разговаривали. Вдруг я услышал звуки, поначалу показавшиеся мне наваждением: кто-то играл на пианино. Но уже не по-ученически, а уверенно, полнозвучно и стремительно, с блеском.

— Кто это?

— Соноко. Пришла проведать, — ответил ни о чем не подозревавший Кусано.

В моей душе с мучительной ясностью один за другим воскресли образы прошлого. По доброте душевной Кусано избегал всяких упоминаний о своем неудачливом сватовстве и моем витиеватом отказе. А мне так хотелось поговорить на эту тему! Если бы я узнал, что Соноко тогда тоже страдала — хотя бы совсем чуть-чуть, — то не чувствовал бы себя столь одиноко в своем несчастье. Но мои отношения с Кусано и Соноко успели зарасти временем, словно сорной травой; любые душевные излияния стали невозможны — в них неизбежно ощущалась бы фальшь, нарочитость и неловкость.

Звуки пианино оборвались.

— Привести ее? — спросил Кусано.

Он вышел и вернулся вместе с Соноко. Сначала разговор зашел о каких-то знакомых ее мужа, служившего в Министерстве иностранных дел. Мы все трое изображали веселость, то и дело смеялись.

Потом моего приятеля зачем-то позвала мать, и мы с Соноко остались вдвоем, как в былые времена.

Она стала с гордостью рассказывать, как благодаря усилиям ее мужа дом семьи Кусано удалось спасти от реквизиции. Прежде я любил слушать, как Соноко чем-нибудь хвастается: у нее это получалось очень невинно, по-детски, и в то же время женственно и мило. Я всегда считал, что излишняя скромность, как, впрочем, и излишняя заносчивость, женщине не к лицу. Соноко удавалось держаться как раз посередине.

— Знаешь, — вдруг тихо сказала она, — я давно хочу тебя кое о чем спросить. Почему мы не поженились? Когда брат сообщил мне о твоем отказе, я почувствовала, что ничего не понимаю в этой жизни. День за днем думала, думала, но так и не нашла ответа. Я и сейчас не понимаю, почему так вышло…

Соноко отвернулась, — и я увидел, что на щеке ее выступил сердитый румянец, — и каким-то механическим голосом спросила:

— Я тебе не нравилась, да?

От этого прямого, в лоб, вопроса, который кому-то мог бы показаться сухим и деловитым, я на миг ощутил трепет неистовой радости. Но низменное ликование почти сразу же сменилось ощущением боли. К давней моей муке еще прибавилась горечь уязвленного самолюбия: оказывается, и через два года после «заурядного любовного приключения» (ведь именно так я его классифицировал) сердце саднило все так же сильно. Я хотел обрести свободу и по-прежнему не мог.

— Ты действительно ничего не знаешь о жизни, — сказал я. — В этом твое очарование. Но мир устроен таким образом, что люди, любящие друг друга, не всегда могут соединиться. Примерно об этом я и написал в письме твоему брату. Кроме того… — Я понял, что сейчас скажу нечто очень немужское, и хотел было замолчать, но не удержался: — Кроме того, я ведь не писал, что отказываюсь от брака. Просто все произошло так неожиданно, мне было только двадцать лет, я едва поступил в университет… И вот, пока я пытался разобраться в своих чувствах, ты взяла и выскочила замуж.

— И не жалею об этом. Муж меня любит, я его тоже. Я счастлива, о лучшем и мечтать не приходится. Вот только иногда… Я знаю, это дурно, но иногда вдруг начинаю воображать себе, какой бы я была, сложись жизнь иначе. Сразу все запутывается, и я ловлю себя на том, что вот-вот скажу такое, чего говорить нельзя… И думаю о том, о чем не имею права думать. Мне делается страшно. Но муж всегда приходит мне на помощь. Он обращается со мной очень бережно, как с малым ребенком.

— Я знаю, что это прозвучит самодовольно, но признайся: ты ведь ненавидишь меня в такие минуты? От всей души ненавидишь, да?

Бедная Соноко и понятия не имела, что означает слово «ненависть». Она надула губки и серьезно ответила:

— Это уж думай себе как хочешь.

— Давай встретимся еще раз, — выпалил я. — Вдвоем — только ты и я. Тебе нечего опасаться. Я просто хочу еще раз увидеть твое лицо. Даже говорить ничего не буду — у меня нет на это прав. Можем вообще рта не раскрывать. Всего полчаса, а?

— Ну, встретимся, и что? А потом ты скажешь: давай еще раз. У меня свекровь дотошная. Всегда спрашивает — куда иду, когда вернусь. Какие уж тут встречи. Хотя… — Соноко запнулась. — Человеческая душа так странно устроена. Поди в ней разберись…

— Не разберешься! Однако ты ничуть не изменилась. Нельзя ко всему относиться так серьезно! Смотри на вещи проще, — отчаянно врал я. — Не рефлексируй.

— Это мужчинам так можно. А замужней женщине нельзя. Вот будет у тебя жена — сам поймешь. Как бы серьезно я к вещам ни относилась, мне все кажется, что надо бы еще серьезней…

— Ты прямо как старшая сестра — жизни меня учишь.

Но тут вернулся Кусано, и разговор прервался.

Во все время беседы с Соноко меня одолевали жгучие сомнения. Клянусь Богом — я совершенно искренне хотел встретиться с ней вновь. Но ничего чувственного в этом желании не было. Зачем же тогда понадобилось мне просить о свидании? Ведь страсть, лишенная своей плотской основы, не может не быть самообманом! А если она даже истинна, то все равно пламя ее должно быть хилым, ибо раздувается напоказ, через силу. Страсти без физического желания не бывает, — это явный и несомненный абсурд!

Но позже мне пришла в голову другая мысль. Если человеческая страсть обладает силой, позволяющей ей воспарять над многими несуразностями, то не способна ли она возвыситься и над собственной абсурдностью?

С той памятной, решающей ночи я старался избежать любого контакта с женщинами. Ни разу не коснулся женских губ (а о пробуждавших во мне истинную страсть губах эфеба и говорить нечего). Иной раз мое упорное нежелание поцеловать кого-нибудь из родственниц граничило с невежливостью.

Потом настало лето и еще неистовее, чем весна, принялось изводить меня одиночеством. Жара необычайно воспалила мои телесные порывы — я горел и извивался, как в огне. Чтобы облегчить страдания, я был вынужден предаваться «дурной привычке» до пяти раз на дню.

На многое мне открыл глаза Хиршфельд, рассматривающий половое извращение как обыкновенное явление чисто биологического порядка. Я узнал, что события роковой ночи были совершенно естественны и стыдиться тут нечего. Мое тайное увлечение эфебами, так и не перешедшее в стадию практического гомосексуализма, обладало всеми характерными признаками, перечисленными ученым. Оказывается, у немцев мой недуг довольно распространен. Яркий пример подобного извращения — дневник Августа Платена [77]. Называет ученый и Иоганна Винкельмана [78]. А среди великих художников итальянского Возрождения такие же склонности, как у меня, проявлял сам Микеланджело.

Однако никакие научные разъяснения не могли дать мне душевного покоя. В моем случае извращению никак не удавалось воплотиться на практике; оно оставалось всего лишь темным импульсом — беспомощным и тщетно взывающим к рассудку. Я вожделел своих соблазнительных эфебов, но дальше фантазий дело не шло. Выражаясь языком тривиальным, моя душа все еще принадлежала Соноко. Я скептически отношусь к средневековой теории борьбы духа и плоти, но все же воспользуюсь этими терминами: совершенно очевидно, что дух и плоть во мне существовали раздельно. Любовь к Соноко воплощала тоску по нормальности, по всему духовному и непреходящему.

Но столь простым объяснением обойтись вряд ли удастся. Сфера чувств не признает стабильности и порядка. Подобно рассеянным в эфире частицам, чувства предпочитают жить собственной жизнью, свободно паря и находясь в постоянном движении…

Прошел целый год, прежде чем мы с Соноко пробудились. Я благополучно сдал государственные экзамены, получил диплом, стал работать в министерстве. Раз в два-три месяца мы встречались — то как бы случайно, то по какому-нибудь пустяковому поводу. Свидания наши всякий раз происходили среди бела дня и продолжались час-два, не больше. Мы встречались, говорили о какой-нибудь ерунде и расходились — только и всего. Никто бы не усмотрел в моем поведении что-нибудь предосудительное. Соноко тоже вела себя очень сдержанно — разве что изредка вспомнит тот или иной эпизод из прошлого либо осторожно пошутит по поводу нашей нынешней ситуации. Наши отношения нельзя было назвать «романом». Да, собственно, и слово «отношения» казалось не очень подходящим. Разговаривая, мы оба думали только о том, как бы поестественнее закончить свидание.

Но меня такое положение дел совершенно устраивало. Я не уставал благодарить (судьбу, Бога — сам не знаю кого) за волшебное богатство этой не желавшей прерываться связи. Каждый день мои мысли были заняты Соноко, а во время встреч я испытывал счастливое умиротворение. Свидания вносили в мою жизнь восхитительное волнение и симметрическую ясность, мое существование обретало хрупкую, но кристально чистую гармонию.

Но, повторяю еще раз, прошел год, и мы пробудились. Оказалось, что мы — давно уже не в детской, а в комнате для взрослых, где двери, открывающиеся лишь наполовину, полагается чинить. Вот и наши отношения напоминали такую дверь — следовало с ней что-то сделать, чтобы она открылась до конца. И еще выяснилось, что взрослые, в отличие от детей, не умеют играть в однообразные, нескончаемые игры, а наши с Соноко свидания были неотличимы одно от другого, как тасуемые карты.

Я получал от этой связи особое, только мне понятное, совершенно аморальное наслаждение. По своей утонченности оно превосходило обычные радости порока, было изысканным и омерзительным, как медленнодействующий яд. Я аморален по самой своей природе — это главный закон моего существования. Поэтому безупречно нравственные отношении с замужней женщиной, афиширование собственной порядочности — одним словом, маска добродетельного человека — приносили мне тайную радость, несомненно, сатанинскую по своей сути.

Мы с Соноко как бы держали в руках нечто эфемерное, газообразное: если веришь в существование этой ноши — она есть, не веришь — она исчезнет. На первый взгляд, нести столь невесомый груз — дело нетрудное; но если бы вы знали, какого мастерства и точного расчета требует подобное занятие! Искусственным путем я синтезировал в этом магическом пространстве то, что называл «нормальностью», а бедную Соноко обманом втянул в опаснейшую игру — удерживать на весу воздушную, почти химерическую любовь. Она стала соучастницей, так ничего и не поняв. Впрочем, наверное, именно в силу неведения ее помощь оказалась столь эффективной. Однако со временем даже Соноко смутно начала чувствовать притягивающую силу этой безымянной, но ясно ощутимой опасности, так мало похожей на обычные незамысловатые опасности повседневной жизни.

Как-то в конце лета мы встретились в ресторане «Золотой петух». Соноко только что вернулась с горного курорта. Я сразу же сказал ей, что собираюсь уволиться из министерства.

— Что ж ты будешь делать?

— Там видно будет.

— Вот так сюрприз! — сказала она и больше ни о чем расспрашивать не стала: таковы были негласные правила разработанной нами игры.

Соноко сильно загорела, и кожа в вырезе ее платья утратила всегдашнюю ослепительную белизну. На пальце у нее было кольцо с несоразмерно крупной жемчужиной, печально затуманившейся от влажной духоты. Слушая голос Соноко — тонкий, печальный и немного вялый, — я подумал, что его мелодия как нельзя лучше соответствует настроению позднего лета.

Какое-то время мы вели пустой и неискренний разговор, без конца возвращавшийся к одному и тому же, как бы прокручивавшийся на холостом ходу. Иногда — возможно, от жары — мне казалось, что я подслушиваю чужую беседу. Думаю, мы оба испытывали ощущение человека, не желающего пробуждаться от приятного сна, но уже пересекшего границу яви, — теперь чем усерднее будет он манить к себе сон, тем окончательней тот удалится. Я чувствовал, как острое беспокойство пробуждения смешивается с бесплодной сладостью уходящего сна и раковой опухолью разъедает наши души. Болезнь поразила одновременно нас обоих, словно действовала по заранее разработанному плану. Но первый симптом был неожиданным — нам стало весело. И я и Соноко принялись наперебой сыпать шутками.

Загар и модная высокая прическа несколько изменили облик Соноко, но лицо ее по-прежнему дышало спокойной безмятежностью, ощутимой и в детских бровях, и в нежно блестящих глазах, и в припухлых губах. Я заметил, что проходившие мимо нашего столика женщины непременно задерживали на Соноко взгляд. Появился официант с серебряным подносом, на котором красовался большой ледяной лебедь, весь уставленный вазочками с мороженым. Соноко, сверкнув жемчужиной, щелкнула застежкой сумки.

— Тебе со мной скучно? — спросил я.

— Зачем ты так говоришь? Вовсе нет.

В ее голосе я уловил странную усталость. Или лучше сказать «обворожительную усталость»? Соноко отвернулась к окну и стала смотреть на залитую солнцем улицу. Потом медленно проговорила:

— Я иногда перестаю понимать, зачем мы с тобой встречаемся. Но всякий раз снова прихожу…

— И все же наши встречи — не бессмысленный минус. Скорее — бессмысленный плюс.

— Между прочим, у меня есть муж. Так что никаких «бессмысленных плюсов» тут быть не должно. И каких-либо других «плюсов» тоже.

— Нелегкая математика, верно?

Я понял, что Соноко наконец приблизилась к вратам сомнения, начала понимать, что двери не могут открываться лишь наполовину. Должно быть, в нашем с Соноко совместном душевном пространстве важное место отводилось стремлению к упорядоченности.

Да и сам я еще был далек от возраста, когда человек уже ничего не хочет менять в своей жизни.

Я видел неопровержимое доказательство тому, что мое извечное, не поддающееся определению беспокойство передалось Соноко; возможно, только оно нас с ней и объединяло. Начав говорить, она уже не останавливалась. Я старался не мешать, но губы сами произносили какие-то пустые, ничего не значащие слова.

— Что с нами будет, если все это так и останется? — спрашивала Соноко.

— Мы сами загоняем себя в угол, из которого уже не выбраться.

— Ну почему же. Я отношусь к тебе с большим уважением, и нам стыдиться нечего. Нормальные дружеские встречи, ничего особенного.

— Да, все правильно. До сих пор так и было, и я признаю, что ты вел себя как человек благородный. Но что будет дальше? Ведь я еще не сделала ничего плохого, а мне по ночам уже снятся всякие страшные, кошмарные сны. Это Господь карает меня за то, что произойдет в будущем.

Жесткое, неумолимое слово «будущее» заставило меня вздрогнуть.

— Если мы не остановимся, нам обоим будет плохо, — продолжала Соноко. — И тогда уже ничего не исправишь. То, чем мы с тобой занимаемся, называется «игра с огнем».

— Что ты имеешь в виду под «игрой с огнем»?

— Ну… разные вещи.

— Разве мы с огнем играем? В лучшем случае — с водой.

Она даже не улыбнулась. Всякий раз, когда в разговоре наступала пауза, Соноко плотно, добела сжимала губы.

— Мне начинает казаться, что я — нехорошая, страшная женщина с больной психикой. Я замужем и даже во сне не должна думать о других мужчинах. Ведь я решила осенью совершить обряд крещения.

Соноко, должно быть, сама плохо понимала, что говорит, полуопьяненная звуком собственного голоса. В ее вялом, многословном признании я уловил подсознательную, по-женски парадоксальную потребность говорить вещи, которых говорить нельзя. Но у меня не было права ни радоваться, ни печалиться по этому поводу.

На что я мог претендовать, от чего мог отказаться — ведь я даже ни чуточку не ревновал Соноко к ее мужу.

Поэтому я просто молчал. Меня повергал в отчаяние вид собственных рук, слабых и мертвенно-бледных, несмотря на летнее солнце.

— А сейчас? — спросил я.

— Что «сейчас»? — Соноко потупила взор.

— О ком ты думаешь сейчас?

— О муже, конечно…

— Чего же тебе тогда бояться? Можно и без крещения обойтись.

— Нельзя… Мне страшно. До дрожи страшно.

— И сейчас?

— Сейчас?..

Соноко подняла на меня свои серьезные глаза, и я прочел в них вопрос — только не знаю, к кому он был обращен. Никогда в жизни не видел ничего прекраснее этих глаз — глубоких, немигающих, покорных судьбе. Звонким и чистым ключом в них било неподдельное чувство. Я окончательно утратил дар речи. Порывисто наклонился через стол и ткнул в пепельницу только что зажженную сигарету. Узкая ваза с цветами опрокинулась и залила скатерть водой.

Пришел официант, навел на столе порядок. Смотреть, как он вытирает тряпкой вымокшую скатерть, было неприятно. Нам с Соноко сделалось тоскливо. Мы воспользовались этим маленьким происшествием, чтобы пораньше уйти. На улице меня охватило раздражение: там было шумно и людно, по тротуару прогуливались влюбленные парочки — крепкие, здоровые, с обнаженными руками. Мне казалось, что я презираем всеми и каждым. Презрение обжигало мою кожу горячее летнего солнца.

Еще тридцать минут, и мы расстанемся. Внезапно мне захотелось раскрасить эти последние полчаса густыми и яркими масляными красками. Не знаю, что мною владело — то ли горечь расставания, то ли нервное возбуждение, отчасти напоминавшее порыв страсти. Мы как раз проходили мимо танцевального зала — из репродукторов неслись бешеные звуки румбы. Я вспомнил строчку из какого-то стихотворения:

…И танец этот нескончаем.

Как дальше — забыл. Кажется, это из Андре Сальмона [79]. Я предложил Соноко полчаса потанцевать, и она согласилась, хоть никогда прежде в подобных заведениях не бывала.

Танцплощадка была переполнена, — наверное, многие служащие из близлежащих контор приходили провести здесь обеденный перерыв и не очень торопились обратно на службу. В лицо нам ударила горячая волна. Вентиляция почти не работала, тяжелые шторы были опущены, чтобы не проникал солнечный свет, и в зале царила влажная духота, а в лучах прожекторов густым туманом плясали пылинки. Какого рода публика тут собирается, стало ясно сразу — стоило лишь вдохнуть запах пота, плохих духов и дешевой помады. Я уже пожалел, что привел Соноко в такое место. Но отступать было поздно, и хочешь не хочешь пришлось пробираться сквозь танцующую толпу.

Вентиляторы вращали лопастями так лениво, что не возникало ни малейшего движения воздуха. Парни в гавайских рубашках и наемные танцовщицы отплясывали румбу, прижимаясь друг к другу потными лбами. Грим и пудра на лицах девушек сбились комками и стали похожи на воспаленную сыпь. Платья вымокли от пота, вид у них был еще более омерзительный, чем у давешней скатерти. Тут обливались потом все — и танцующие, и не танцующие. Дыхание Соноко стало частым и прерывистым.

Мы решили выйти подышать свежим воздухом. Арка, украшенная потрепанными искусственными цветами, вывела нас во двор, и мы сели на грубые стулья. Здесь действительно воздух был почище, но от раскаленного солнцем бетонного пола даже в тени исходил невыносимый жар. Во рту стоял клейко-сладкий вкус кока-колы. Мне показалось, что Соноко тоже ощутила гнет презрения, которое обрушивал на нас окружающий мир. Мы оба сидели и молчали. Молчание давило на нас все сильнее, и мы стали озираться по сторонам.

У стены стояла, уныло обмахиваясь платочком, раскормленная девица. Оркестр яростно заиграл квик-степ. Посреди двора стояли горшки с какими-то чахлыми кривыми растениями. Никто из вышедших передохнуть не отважился сесть на солнце, зато все стулья, расположенные в тени, были заняты.

Впрочем, нет — двое парней со своими подружками уселись на самом солнцепеке и, не обращая внимания на зной, принялись болтать и гоготать. Одна из девушек неумело курила, картинно отставив пальцы и давясь кашлем после каждой затяжки. И она и ее приятельница были одеты в нелепые платьица без рукавов, явно перешитые из летних кимоно. Руки у девушек были обветренные, словно у рыбачек, и в комариных укусах. Каждую из незамысловатых шуток своих кавалеров подружки встречали заливистым хохотом. Казалось, этой компании совершенно не мешает жар солнечных лучей, изливавшийся прямо на их головы. Один из парней был в гавайской рубахе, с бледным недобрым лицом и мощными ручищами. На губах его блуждала похабная улыбочка. Он то и дело шутливо тыкал свою соседку пальцем в грудь, что всякий раз вызывало у нее новый взрыв веселья.

Но мое внимание привлек не он, а второй — смуглый юноша, лет двадцати двух, с грубоватыми, но правильными чертами лица. Он снял рубашку и обматывал вокруг талии посеревший от пота широкий матерчатый пояс. Парень проделывал это медленно и тщательно, что не мешало ему участвовать в общем разговоре и хохотать вместе с остальными. Голая, бугристая от мускулов грудь была посередине рассечена глубокой ложбиной, тянувшейся вниз, через весь живот. Рельефные полоски мышц, горизонтально прочерчивавшие тело, напоминали толстые канаты. Каждый новый слой грязной ткани стягивал этот горячий и гладкий торс все туже и туже. Загорелые плечи сияли так, словно их обмазали маслом, а из подмышек выбивались густые черные волосы, отливавшие золотом в ярком солнечном свете.

При виде этого парня — особенно когда я разглядел на его груди татуировку в виде пиона — меня охватил неистовый порыв чувственности. Пылающим взглядом я впился в варварски грубое, неизъяснимо прекрасное тело. Юноша запрокинул голову к солнцу и расхохотался. Я увидел могучие мускулы его шеи и весь затрепетал, не в силах оторвать глаз от этого зрелища.

О Соноко я забыл и думать — мои мысли были заняты совсем другим. Я воображал, как парень идет полуголый по залитой солнцем улице, встречает врагов из соперничающей банды и получает удар острым ножом в живот. По грязному полотняному поясу расплывается красивое пятно крови. Потом окровавленное тело кладут на снятую с петель дверь и приносят сюда, к танцзалу…

— Осталось пять минут, — раздался тонкий и печальный голос Соноко.

Я удивленно обернулся.

В этот момент что-то находившееся внутри меня с неистовой силой раскололось надвое. Так упавшая с неба молния раскалывает живое дерево. Я явственно услышал грохот — это рассыпалось здание, возведенное мной в душе с таким тщанием и трудом. Один миг — и моя жизнь превратилась в какое-то ужасающее небытие. На минуту зажмурив глаза, я заставил себя вспомнить о холодном как лед чувстве долга.

— Всего пять минут? Зря я тебя сюда привел. Ты на меня не сердишься? Такой женщине, как ты, — не место среди этой вульгарной публики. Я слышал, что администрация этого танцзала не сумела договориться с местными бандами, и сюда повадилась ходить всякая шпана, не платя за вход.

Но, в отличие от меня, Соноко и не взглянула на парней и их подружек. Ее с детства приучили не видеть того, на что барышне и даме смотреть не полагается. Рассеянный взгляд Соноко был устремлен на потные спины тех, кто стоял и наблюдал за танцующими.

Мне показалось, что здешняя атмосфера произвела какую-то неуловимую химическую реакцию в сердце Соноко, на детских губах которой появилось предвестие улыбки. Она как бы заранее радовалась тому, что сейчас скажет.

— Слушай, а можно тебе задать один смешной вопрос? У тебя вообще было? Наверняка ведь было, правда?

Я ощутил неимоверную усталость. Но сработала какая-то уцелевшая душевная пружина, заставившая меня быстро ответить:

— Конечно… К моему глубокому сожалению.

— А когда?

— Прошлой весной.

— С кем?

Меня поразила наивная изысканность этого вопроса. Соноко и в голову не пришло, что я мог иметь связь с кем-то из женщин не ее круга.

— Имени назвать не могу.

— Ну скажи, с кем!

— Не спрашивай.

В моем голосе неожиданно прозвучала такая неподдельная мольба, что Соноко обескуражено замолчала. Я думал только об одном — лишь бы она не заметила, каким бледным стало мое лицо.

Но пришло время расставаться. Из динамиков лились звуки слащавого и сентиментального блюза, обволакивая нас и не давая пошевелиться. Наконец, мы оба почти одновременно взглянули на часы.

Было уже действительно пора. Я встал и обернулся к стульям, стоявшим на солнцепеке. Там никого не было, — очевидно, парни со своими подружками ушли танцевать. На столике осталась лужица от пролитого напитка, грозно и ослепительно сверкавшая в лучах солнца.

Глава первая

Утадзима — островок небольшой и по населению, и по размерам. В окружности едва достигает одного ри, а живет на нем около тысячи четырехсот человек.

На острове есть два красивых места.

Первое — храм Хатидай на северо-западе самой высокой горы острова, с великолепным видом на бухту Исэ.

На севере лежит полуостров Тита, а на северо-востоке — полуостров Ацуми. На западе, со стороны рисовых наделов на склонах горы Удзи, виднеется городок Ёккаити.

Если подняться по каменной лестнице до ворот, охраняемых заморскими каменными львами, то примерно на двухсотой ступени, как в стародавние времена, перед нашим взором предстанет бухта Исэ. Раньше символами ворот были две сосны на подходе к храму. Они так и назывались — «сосны тории». Их ветви живописно обрамляли морской пейзаж, но несколько лет назад деревья высохли.

Когда сосновые ветви покрываются новой хвоей, весенняя морская трава окрашивает прибрежные воды в красновато-коричневый цвет. В это время года с северо-запада непрерывно дует муссон, поэтому здесь довольно прохладно, чтобы любоваться красотами.

В храме Хатидай поклоняются богу Ватацуми. Рыбаки издревле верили в бога морей. Они приносят в храм дары и молятся, чтобы море было спокойным, а корабли — невредимыми.

В храме хранится шестьдесят шесть медных зеркал, среди которых — зеркало восьмого века. В Японии сохранилось всего шестнадцать зеркал эпохи Рикутё. На обратной стороне выгравированы лесные звери — бурундуки и олени. Предание гласит, что в древности звери пришли на Японские острова из лесов Персии, преодолев континенты и моря.

Еще одно красивое место на острове — маяк недалеко от вершины Восточной горы.

Внизу под обрывом, в узком проливе Ирако, соединяющем Тихий океан с бухтой Исэ, непрестанно шумит морское течение. В ветреную погоду волны пролива грохочут бурно, неистово. Через пролив тянется полуостров Ацуми. На его пустынном каменистом побережье, на мысе Ирадзаки, стоит маленький безлюдный маяк.

С этого маяка Тихий океан виден как на ладони. Если кинуть взгляд на северо-восток, через залив Ацуми, особенно в те дни, когда дует сильный западный ветер, можно любоваться, как на рассвете во всем своем великолепии возвышается, затмевая другие горы, Фудзияма. Когда через пролив Ирако в порты Нагоя и Ёккаити заходят пароходы, смотритель маяка, едва взглянув в подзорную трубу, тотчас распознает названия судов.

Сейчас в объектив его подзорной трубы попало грузовое судно. Два матроса, переминаясь с ноги на ногу, разговаривают друг с другом.

Через некоторое время в порт входит английское судно. В трубу отчетливо видны две крохотные фигуры, кидающие на верхней палубе кольца.

Смотритель маяка сидит в сторожке за столом и записывает в вахтенный журнал время прихода и отхода судов, их курс и позывные. Сведения эти он передает телеграммой в порт, грузовладельцам.

После полудня солнце заходит за Восточную гору и маяк погружается в тень. В ясном небе высоко над морем кружит коршун.

Сначала он слегка выгибает одно крыло, как бы ощупывая воздух, затем — другое. Кажется, что он собирался спуститься, но передумал, отпрянул назад и, расправив, словно паруса, крылья, взметнулся ввысь.

На закате из деревни вышел молодой рыбак с огромным палтусом в руке. Он торопился на маяк.

Юноше, высокому и стройному, было всего восемнадцать лет, он только в позапрошлом году закончил школу. Мальчишеское лицо, губы обветренны, нос — как у всех жителей острова. Правда, он не был таким смуглым, как сверстники, а карие глаза его были ясными. К одаренности это не имело никакого отношения, да и в школе он не блистал успехами. Просто он рыбачил, и море высветлило его глаза.

Сегодня он целый день проходил в рыбацкой одежде — в штанах и грубом свитере, доставшихся в наследство от покойного отца.

Юноша прошел через опустевший школьный двор, поднялся по склону горы, где стояло водяное колесо. Каменная лестница вывела его на задворки храма Хатидай. На ветках персиковых деревьев в сумерках белели цветы. До маяка отсюда неспешным шагом — минут десять.

Дорога была крутой. Люди, не привыкшие ходить по ней, спотыкались даже днем, однако юноша мог бы ловко перешагивать через камни и сосновые корневища даже с закрытыми глазами. Вот и сейчас, задумавшись, он ни разу не споткнулся.

Катер «Тайхэй», на котором работал юноша, вернулся в порт Утадзимы только на закате. Каждый день хозяин катера заводил мотор и вместе с юношей и еще одним пареньком отправлялся на лов. Сегодня они вернулись в порт, перегрузили улов в кооперативную лодку, потом вытащили катер на берег. По пути домой юноша решил заглянуть на маяк, потому и прихватил для смотрителя рыбину. Над побережьем смеркалось, раздавались возгласы рыбаков, которые вытаскивали на берег свои лодки.

К стоявшей на песке массивной деревянной раме соробан прислонилась незнакомая девушка — отдыхала. Когда на берег лебедкой вытащили моторку, на дно лодки стали укладывать снасти, которые нужно было отвозить по частям в Камигату. Девушка отнесла раму, вытерла лоб. Ее щеки пылали. Холодный западный ветер становился порывистым. Девушка подставляла ему раскрасневшееся лицо. Казалось, она наслаждается ветром, раздувающим ее волосы. На ней был ватник без рукавов, на руках — грязные перчатки, а цвет лица — здоровый, как у других женщин. Ее глаза были ясными и спокойными. Она пристально смотрела на море, над которым в уже черневших облаках медленно угасало солнце.

Юноша напряженно пытался припомнить ее лицо. На Утадзиме все жители знают друг друга, поэтому чужого человека видно с первого взгляда. Однако по одежде не скажешь, что девушка не из их деревни. Она стояла в стороне, глядя на море, — только этим и выделялась среди других женщин.

Юноша нарочно прошел рядом с девушкой. Он разглядывал незнакомку почти в упор, словно ребенок, нашедший любопытную вещицу. Девушка не удостоила его вниманием — лишь хмуро смотрела на море.

Удовлетворив свое любопытство, юноша быстро пошел дальше. Он поднимался по горной дороге к маяку, а сам по-прежнему думал о незнакомке. Только сейчас его щеки вспыхнули от стыда.

Он постоял среди сосен, окинул задумчивым взглядом море, прислушался, как грохочет внизу прибой. Луна еще не взошла, море темнело. Из суеверия он обошел Ведьмину гору стороной. У местных жителей бытовало поверье, что здесь живет злой дух в облике женщины. Наконец юноша увидел в окнах сторожки яркий свет. В деревне теперь всегда было темно — генератор давно вышел из строя.

Из благодарности он часто приносил рыбу смотрителю маяка. Два года назад он мог провалиться на выпускных экзаменах. Его мать познакомилась с женой смотрителя, когда ходила собирать сосновую хвою вблизи маяка. Она пожаловалась, что едва сводит концы с концами, а тут еще сына могут оставить на второй год. Женщина поговорила с мужем, тот встретился со своим приятелем — директором школы. Парню повезло, и экзамены он сдал.

Юноша окончил школу, подался в рыбаки. Обласканный смотрителем и его женой, он часто приносил им на маяк что-нибудь из улова.

Дом смотрителя был казенным, и при нем имелся небольшой огород. Дальше начиналась выщербленная бетонка, что вела прямиком на маяк. За стеклянной дверью кухоньки двигалась тень хозяйки. Видимо, готовит ужин. Юноша окликнул ее с улицы, и хозяйка открыла дверь.

— А, Синдзи-сан!

Юноша молча протянул рыбу, хозяйка взяла ее и громко сказала:

— Отец, Кубо-сан рыбу принес!

Из дальней комнаты послышался добродушный голос смотрителя:

— Спасибо, спасибо! Заходи, Синдзи-кун!

Юноша нерешительно остановился на пороге. Палтус уже лежал на большой эмалированной тарелке. Рыба слабо шевелила жабрами, из которых по белому костистому телу сочилась кровь.

Глава вторая

На следующее утро Синдзи снова вышел в море с рыбаками. Небо еще было затянуто белой предрассветной дымкой.

Чтобы добраться до места лова, обычно уходило около часа. На парне был свитер, поверх него — черный резиновый передник; на ногах — резиновые сапоги до колен, на руках — резиновые перчатки. Он стоял на баке и, всматриваясь в Тихий океан под серым утренним небом, вспоминал вчерашний вечер: как возвращался домой с маяка, как укладывался спать.

…Мать и младший брат, дожидаясь его возвращения, сидели у печки в маленькой кухоньке с тусклой лампой под потолком. Младшему брату исполнилось двенадцать. Их отец погиб от пули в последний год войны, и, пока Синдзи не стал рыбаком, мать одна содержала семью, зарабатывая на жизнь ловлей жемчуга и губки.

— Уцунага-сан обрадовался?

— Да, очень! Приглашал зайти на чашечку какао.

— Что такое какао?

— Что-то вроде супа из красной фасоли.

Мать ничего не понимала в кухне. Она умела приготовить сасими, разные соленья, сварить или поджарить неразделанную рыбину. На тарелке лежал сваренный целиком морской петух, пойманный сыном. На зубах Синдзи скрипел песок — мать плохо промыла рыбу.

Синдзи надеялся, что за ужином мать проговорится о той незнакомке с побережья. Однако мать была не из тех, кто любит жаловаться на житье и слушать сплетни односельчан.

После ужина он повел младшего брата в деревенскую баню, где тоже мог услышать что-нибудь о девушке. Время уже было позднее, и в бане плескалось несколько человек. Вода в офуро была грязной, в помещении эхом отдавались низкие грубые голоса. Начальник почты и бригадир рыболовецкой артели сидели в офуро и дискутировали о политике. Братья молча кивнули им и пристроились с краю. Сколько ни прислушивался Синдзи к разговору, они ни единым словом не обмолвились о незнакомке. Вскоре младший брат вылез из офуро. Синдзи поплелся за ним, спросив, что за спешка. Брат без обиняков признался, что сегодня стукнул бригадирского сына по голове, когда они сражались на мечах, и тот разревелся.

Синдзи обычно засыпал легко, стоило лишь положить голову на подушку, но этой ночью его что-то грызло, и он несколько раз просыпался. Он никогда в жизни ничем не болел, поэтому подумал: «Не захворал ли?»

На следующее утро его вновь охватило странное беспокойство. Однако за привычной работой, которой Синдзи отдавался всеми силами, он не заметил, как успокоился вновь. Перед ним простиралось бескрайнее море. Работал движок, катер мелко трясло. Резкий утренний ветер хлестал юношу по щекам.

Огни маяка на обрывистом правом берегу уже погасли. В проливе Ирако пенились волны, ярко-белые брызги долетали до деревьев, окутанных весенним утренним туманом. Катер «Тайхэй» мягко пересекал морской водоворот. За рулем стоял опытный бригадир. Если бы через пролив проходило большое судно, пришлось бы идти узким фарватером между двумя подводными рифами, над которыми всегда бурлят и пенятся волны. В этом месте стоит много ловушек на осьминога. На волнах покачивались поплавки.

На Утадзиме большей частью промышляют осьминога. Путина начинается зимой и закапчивается весной, в неделю весеннего равноденствия. Вода в бухте Исэ холоднеет, осьминог уходит на глубину в Тихий океан. Больше ловить нечего.

С тихоокеанской стороны острова была отмель. Опытные рыбаки знали на ощупь каждый участок морского дна и промышляли там, как в собственном огороде.

— Морское дно мутное, а мы как слепые массажисты, — говорили они.

Они выбирали направление по компасу или ориентировались по горам на отдаленном мысе. По расположению лодок определяли рельеф морского дна, где стояли сотни ловушек. Веревками их привязывали к поплавкам, и те покачивались на поверхности. И бригадир, и рулевой были опытными рыбаками, поэтому вся тяжесть работы ложилась на их плечи. Синдзи вместе с напарником тоже старался как мог.

От морских ветров лицо бригадира Оямы Дзюкити огрубело. Загар проникал даже в глубокие морщины, в изрезанные руки въелась грязь. Бригадир держался спокойно, смеялся редко, никогда не повышал голоса, если сердился или отдавал распоряжения.

Если во время лова переходили на другое место, Дзюкити заводил мотор обеими руками, весел из воды не вынимал. В открытом море рыбаки иногда подплывали друг к другу перекинуться парой слов. На новом месте Дзюкити убавил скорость и кивнул Синдзи, чтобы тот смотал приводной ремень на валик. Пока катер шел на малой скорости между буями, оба юноши по очереди вытаскивали линь с ловушками и наматывали его на шкив. Если отяжелевший от воды линь постоянно не перехватывать, он может выскользнуть из рук и уйти под воду, поэтому требовался крепкий напарник. Сквозь облака на горизонте пробивались слабые лучи солнца. Вытянув над водой длинные шеи, плавали бакланы. Все скалы на южной стороне Утадзимы побелели от их помета.

Ветер усилился, похолодало. Синдзи наматывал линь на шкив, глядя в темно-синее море. Казалось, парня переполняла энергия. Шкив продолжал крутиться. Линь был прочным и холодным, от него во все стороны летели ледяные брызги. Вскоре появились ловушки цвета красной глины. Если ловушки оказывались пустыми, его напарник Тацудзи проворно выплескивал из них воду и, почти не касаясь шкива, снова стравливал линь в море.

Синдзи стоял на носу катера и, широко расставив ноги, вытягивал из моря ловушки. Улова не было ни в одной. Юноша напрягался изо всех сил, однако и море не уступало — возвращало пустые ловушки, словно в насмешку.

Они прошли уже метров двести. Синдзи тянул линь, Тацудзи выливал из ловушек воду. Дзюкити оперся о весло и молча наблюдал за работой парней.

Спина у Синдзи стала мокрой. Капельки пота блестели у него на лице, щеки горели. Постепенно солнце стало рассеивать облака.

Не глядя на море, Тацудзи складывал ловушки вверх дном. Когда Дзюкити остановил шкив, Синдзи бросил взгляд на ловушки, впервые за все время. Тацудзи пошарил в одной деревянной палкой, но оттуда ничего не выпало. Он потыкал еще раз. Нехотя, словно спросонья, изнутри выскользнул осьминог и присел, подогнув щупальца. Хлопнула крышка садка рядом с машинным отделением. И первый осьминог шумно обрушился на дно.

Катер «Тайхэй» промышлял осьминогов до полудня. Поймали всего пять штук. Ветер унялся, выглянуло солнце. «Тайхэй» пересек пролив Ирако и вернулся в бухту Исэ. Ловить здесь было запрещено, но рыбаки все-таки не гнушались порыбачить тайно.

Обычно ловили так: в ряд цепляли на линь крепкие крючки и прочесывали морское дно, словно граблями. Лини со множеством крючков прикрепляли параллельно друг другу к канату, который опускали в море. За один раз они поймали четыре плосколоба и три «морских языка». Синдзи голыми руками снимал рыбу с крючков. Сначала плосколоб белым брюхом плыл на поверхности, но через мгновение шлепнулся на палубу и замарал ее кровью. В гладеньких глазах рыбы, упрятанных под кожные складки, и на мокром черном туловище отражалось голубое небо.

Настало время второго завтрака. Дзюкити расположился на люке машинного отделения и стал готовить сасими из только что пойманного плосколоба. Разделил его на троих на крышке алюминиевой коробки для завтрака, из бутылочки полил мясо соевым соусом. Трое рыбаков взяли коробочки с завтраком: вареный ячмень с рисом и три кусочка маринованной редьки. Лодку слегка покачивало на волнах.

— Знаете, старик Тэруёси Мияда снова вызвал к себе дочь?

— Нет, не знаю!

— Я тоже не слыхал!

Юноши повернули головы. Дзюкити продолжал:

— У старика Тэруёси четыре дочери и один сын. Три дочери уже замужем, а четвертая, красавица, была ныряльщицей на Старом мысе, на полуострове Сима. Но единственный сын старика, Мацу, умер в прошлом году от какой-то болезни в груди. А жена у него умерла еще раньше. После этого Тэруёси так осунулся. Вот он и пригласил Хацуэ к себе жить и даже собирается принять зятя под свою крышу. Хацуэ выросла красавицей. Видная девушка. А вам она как, парни? Поженихаться не хотите?

Синдзи и Тацудзи переглянулись и рассмеялись. Загар на лицах парней не мог скрыть их смущения.

Когда бригадир рассказывал о дочери Тэруёси, Синдзи представлял ту незнакомку на берегу. «Я же беден», — подумал он и поник духом. Он не мог позволить себе даже мечтать о дочери богатого старика Тэруёси. В деревне старик славился седой бородой, которая часто тряслась от его гнева. Тэруёси владел большими грузовыми судами «Весенний ветер» и «Утадзима» — они работали во фрахте на грузовой линии «Ямакава».

Синдзи размышлял здраво. Он понимал, что ему, восемнадцатилетнему парню, еще рано думать о девушках. В городе у молодежи много сомнительных соблазнов, но на острове не было ни игральных автоматов, ни питейных заведений. Даже ни одной официантки не водилось. Поэтому все мечты юноши были бесхитростны. Он мечтал о своей парусно-моторной лодке, на которой будет вместе с братом заниматься прибрежными перевозками.

Вокруг Синдзи простиралось безбрежное море, но фантазии в нем оно не будило. Море для рыбаков — что земля для крестьян. Правда, вместо рисовой рассады и ячменя там шелестели пенные волны, словно молодая поросль на вспаханных землях. На море проходила вся жизнь рыбаков.

На горизонте, пылавшем вечерними облаками, появился неизвестный океанский лайнер. Именно на нем теперь остановился потрясенный взгляд Синдзи. Корабль шел из дальних неведомых стран, о которых юноша никогда и не помышлял. Знания юноши об огромном мире были сродни далеким смутным раскатам грома.

Синдзи сидел на корме скрестив ноги. Его голова была повязана белым полотенцем. Рядом сушилась маленькая морская звездочка. Он отвел взгляд от алевших на горизонте облаков.

Глава третья

В тот вечер Синдзи отправился на очередное молодежное собрание. Раньше молодежные пансионы назывались ночлежками, но теперь их переименовали. Однако по-прежнему многие молодые люди предпочитают собираться всей компанией по ночам в убогих комнатенках на побережье, а не ночевать у себя дома. О чем они там только не говорят — о гигиене и образовании, о спасении тонущих кораблей и подъеме затонувших, о фестивале львиных масок на Дне поминовения усопших. В общем, молодежь примеряет на свои плечи заманчивые тяготы взрослой жизни.

В закрытых ставнях свистел морской ветер, время от времени неожиданно вздрагивала лампа, и свет в комнате мигал. Казалось, ночное море вплотную подступает к общежитию: волны прилива грохотали совсем близко, заглушая разговор ребят. Иногда на их веселых лицах, освещенных тусклой лампой, возникало беспокойство, но оно вскоре сменялось бравадой.

Вошел Синдзи. Под лампой на корточках сидел паренек — товарищ подстригал его ржавой машинкой. Синдзи улыбнулся, присел на пол у стены и обхватил руками колени. Как обычно, он молча слушал беседы друзей.

Молодежь хвасталась сегодняшним уловом, громко смеялась, без всякого стеснения отпуская крепкие словечки. Кто-то самозабвенно читал журнальную подшивку за прошлый месяц.

Другой парень с интересом разглядывал комиксы. Если юмор не доходил до него сразу, его не по возрасту большая и костлявая рука придавливала эту страницу, и спустя минуты три он взрывался от хохота.

Сплетничали о незнакомке. Один паренек с кривыми зубами рассмеялся во весь рот:

— А знаете, что говорят о Хацуэ…

Синдзи не расслышал… Обрывки слов, шепот. Смех заглушил все подробности. Его сердце неприятно задело одно лишь насмешливое упоминание имени девушки. В груди екнуло, щеки зарделись. Только это и выдало какое-то внутреннее напряжение. Он продолжал сидеть молча, не шевелясь. Настроение испорчено. Синдзи приложил ладони к щекам. Такие горячие — словно чужие. Эти разговоры ранили его самолюбие, и негодование распаляло щеки еще сильней.

Все ждали, когда придет Ясуо Кавамото, девятнадцатилетний вожак молодежной ячейки. Он родился в зажиточной семье, и у него имелся талант увлекать за собой людей. С ранних лет он знал, как произвести впечатление, как выглядеть значительным. На собрания он всегда приходил с опозданием.

Решительно открылась дверь — пожаловал пухлый Ясуо. Лицо его раскраснелось. По всему чувствовалось, что он унаследовал питейную лавку отца. Тонкие брови придавали его лицу хитроватое выражение, хотя в подлости Ясуо никогда не уличали. Он говорил правильно и красиво.

— Прошу прощения за опоздание. Итак, приступим. Сегодня обсудим, чем будем заниматься в следующем месяце, — произнес он, усаживаясь за стол и раскрывая тетрадь.

Ясуо почему-то торопился или, может быть, нервничал.

— На повестке дня у нас следующие мероприятия. Во-первых — создать общество почитания стариков. Во-вторых — для укладки сельской дороги необходимо организовать транспортировку строительного камня. Кроме того, деревенское собрание обратилось к нам с просьбой помочь выкопать канаву для истребления мышей. Этой работой будем заниматься все вместе в штормовые дни, когда нельзя выходить в море. Что касается крысиного яда, то о нем беспокоиться не стоит — его достаточно. Пусть только попробуют эти господа убежать за границу дренажной системы!

Все рассмеялись.

— Ну и дела! — произнес кто-то.

Прежние плановые мероприятия — лекции по гигиене, которые читал школьный врач, и состязание в красноречии — были выполнены. После новогодних праздников молодежь, пресыщенная всяческими торжествами и вечеринками, неохотно принимала новые затеи.

После сообщения вожака начались критические выступления по поводу коллективного издания «Необитаемый остров» — печатного органа молодежной организации. Один книгочей, пытаясь отразить нападки противников, завершил свою речь цитатой из Верлена:

— Кто такой Верлен?

— Выдающийся французский поэт.

— Понятно, что французский! Меня интересует, к какому течению он принадлежал?

На этом очередное собрание закончилось. Ребята по привычке препирались друг с другом. Вскоре председатель ячейки поспешил домой. Синдзи не понял, куда он так торопится, и спросил у кого-то.

— Разве ты не в курсе? — ответил тот. — Старик Тэруёси Мияда собирает застолье. Его дочь вернулась.

Синдзи на вечеринку никто не приглашал. Сначала он шел домой с другом, оживленно болтая обо всякой чепухе, но вскоре, как обычно, оказался один. Его путь лежал вдоль побережья до лестницы к храму Хатидай. На склоне громоздились дома. Свет горел только в доме Мияды. Лампы у всех хозяев были одинаковыми. Признаков большого веселья не наблюдалось. Юноша представлял себе, как чувствительное пламя освещает лицо девушки, ее спокойные брови; слегка вздрагивает тень от длинных ресниц на ее щеках…

Синдзи подошел к нижним ступеням, бросил взгляд на белую каменную лестницу под выщербленной тенью сосен. Его гэта стучали деревянными подошвами. У храма не было видно ни одной человеческой тени. У священника свет уже погасили.

На одном дыхании преодолев двести ступеней и оказавшись перед храмом, юноша благочестиво склонил голову. Его грудь тихо вздымалась. Он бросил десятийеновую монету в ящик для пожертвований. Немного подумав, опустил еще одну. Потом хлопнул в ладони, и храм отозвался эхом. Юноша стал молиться:

— Боги, молю вас о спокойном море, хорошем улове, о процветании деревни! Мне еще мало лет, так помогите мне набраться опыта и мастерства. Когда-нибудь мне придется выходить в море самостоятельно, поэтому дайте мне хорошую лодку, хорошую погоду, тихое море! Сохраните от болезней милую матушку и младшего брата! Оберегите маму от опасностей, когда она снова будет погружаться в морские глубины, чтобы ее не схватила судорога! И еще, может быть, не вовремя, но есть у меня одна просьба к вам, мои боги: помогите мне встретить девушку, красивую и хорошего нрава! Например, как дочка старика Тэруёси Мияды…

Поднялся ветер, разбудил сосны. Ветви всполошились. Ветер ворвался во мрак храма. Из глубины донеслось величественное эхо, словно сам бог моря одобрительно отзывался на молитвы юноши.

Синдзи запрокинул голову к звездному небу, глубоко вздохнул. У него мелькнула страшная догадка:

— А вдруг боги рассердятся на такую своевольную молитву и нашлют на меня небесную кару?

Глава четвертая

Прошло полтора месяца. Дни стояли ветреные. Ревели и высоко вздымались волны, разбиваясь о портовую дамбу. Море вскипало белыми пенистыми гребнями.

Потом прояснилось. Однако из-за сильного ветра рыбаки продолжали «сушить весла». Мать велела Синдзи забрать хворост, который она собрала на вершине сопки, у развалин военного наблюдательного пункта. Мать приготовила там вязанку хвороста и перетянула ее красным лоскутом. До полудня молодежь возила строительный камень, и только после работы Синдзи пошел за хворостом.

Взвалив на спину носилки, он вышел из дому. Дорога лежала мимо маяка. Когда Синдзи обходил стороной Ведьмину гору, неожиданно унялся ветер. Юноше показалось, что ветер заигрывает с ним. Дом смотрителя стоял погруженный в полуденный сон. Из сторожки доносилась музыка по радио, сам смотритель сидел за столом. Синдзи запыхался, пока взбирался по крутому склону. Сквозь ветви сосен виднелись горы.

Вблизи не было ни людей, ни собак. Местные жители поклоняются богу Убусунагами — покровителю этих земель. Наделы на склонах здесь неширокие, поэтому рабочий скот не используется. Из домашней живности крупнее кошек никого не держат. Лениво помахивая хвостами, кошки прохаживались по вымощенным улочкам между рядами домов или отсиживались в тени.

Юноша поднялся на вершину. Это было самое высокое место на острове, но травы и вечнозеленый кустарник закрывали вид. Из-за кустарника доносился шум волн. Травой поросла даже дорога, сбегавшая отсюда на юг, к развалинам наблюдательного пункта. Чтобы добраться до него, предстояло пройти немало.

Вскоре в сосновой роще среди дюн показалось трехэтажное железобетонное сооружение. Белые развалины грозно возвышались среди безмолвного пейзажа. Люди не любили бывать в этих местах. Раньше на балконе второго этажа стоял солдат с биноклем. Когда орудия пристреливали по мишеням на средней горе напротив пролива Ирако, он проверял результаты попаданий и докладывал в штаб. Так протекала солдатская служба до середины войны, а потом со склада неизвестно куда стало пропадать продовольствие. Солдаты всю вину сваливали на лис да оборотней.

Юноша заглянул на первый этаж здания. Там лежала целая груда сосновых веток. Видимо, первый этаж когда-то приспособили под кладовую. Окно с неразбитым стеклом было довольно маленьким. В слабом свете Синдзи приметил вязанку с хворостом. К одной веточке была прицеплена красная тряпица с его именем — «принадлежит Кубо». Иероглифы были намалеваны неумелой рукой.

Синдзи перевязал хворост, положил на носилки. Поклажу взвалил на спину. Он давно здесь не бывал. Жалко возвращаться, не осмотрев здание, поэтому Синдзи снова положил вязанку на пол и поднялся по железобетонным ступенькам.

Наверху послышался слабый звук, будто на камни упала деревяшка. Юноша насторожился. Все тихо. Вероятно, померещилось. Он поднялся по лестнице. В широком окне без рамы и стекол виднелось пустынное море — оно заполняло весь оконный проем. Балкон оказался без железной решетки. На закопченных стенах белели неприличные солдатские надписи.

Синдзи поднялся на третий этаж. Задержал взгляд на разрушенном постаменте. В прежние времена здесь поднимали государственный флаг. На этот раз всхлипы раздались отчетливо. Кто-то плакал. На ногах у Синдзи была спортивная обувь, и он стремительно поднялся наверх, беззвучно вошел в комнату.

И не столько испугался неожиданно возникшей перед ним фигуры, сколько обомлел от удивления. Ведь это Хацуэ! Вся в слезах, она остолбенела от страха. Синдзи не поверил собственным глазам — такая негаданная и счастливая встреча! Они настороженно, с любопытством обменивались взглядами, как два зверька, что встретились в лесу и ждут друг от друга нападения. Синдзи опомнился первым:

— Тебя зовут Хацуэ?

Девушка кивнула. И только спустя некоторое время на ее лице отразилось удивление: «Откуда этому парню известно мое имя?» Но она, кажется, вспомнила юношу, его серьезные черные глаза, пристальный взгляд…

— Не ты ли это плакала?

— Я.

— А чего плакала?

Синдзи спрашивал, словно полицейский.

Вопреки его опасениям девушка торопливо заговорила. Она объяснила, что жена смотрителя по просьбе деревенских девушек открыла кружок по этикету. А она пошла сегодня на первое занятие, но решила сократить путь, стала подниматься на гору Ураяма, подвернула ногу и вдобавок ко всем неприятностям заблудилась.

На их головы упала тень птицы. Сокол-сапсан. Синдзи решил, что это добрая примета. Через некоторое время к нему вернулось мужское самообладание, а язык, застрявший во рту узлом, развязался. Дорога домой лежала мимо маяка, и он предложил девушке проводить ее. Та улыбнулась, не подумав даже вытереть слезы. Ее лицо просветлело, словно небо после дождя.

На Хацуэ были черные шерстяные штаны, красный свитер, красные бархатные таби и гэта. Девушка и юноша поднялись наверх, подошли к бетонному краю крыши. Глядя на море, девушка спросила:

— Что это за здание?

Синдзи остановился поодаль, облокотившись на парапет.

— Это наблюдательный пункт. Отсюда солдаты следили за тем, куда летят снаряды, — пояснил он.

С южной стороны острова было безветренно — мешали горы. Тихий океан, купавшийся в лучах солнца, лежал как на ладони. Над обрывом росли сосны, под ними выступали белые скальные отроги. Прибрежные воды из-за бурых водорослей казались темными. Бурные волны взметали белые брызги вокруг высокой скалы. Синдзи показал на нее пальцем и сказал:

— Вон там Черный остров. Смотри, как волны уносят инспектора Судзуки! Он всегда там рыбачит.

Синдзи был необыкновенно счастлив — с минуты на минуту ему предстоит провожать девушку до самого дома смотрителя. Всем своим нутром он ощущал, как приближается это мгновение.

— Ну, я пойду, пожалуй, — сказала девушка.

Синдзи, не обронив ни слова, с изумлением посмотрел на Хацуэ. На ее красном свитере наискось через всю грудь красовалась черная полоса. Хацуэ ее тоже заметила: грязную полосу оставил бетонный парапет. Склонив голову, она похлопала по свитеру ладонью. Синдзи с восторгом наблюдал за ее движениями. Казалось, колышутся не девические груди, а забавляются друг с другом два маленьких зверька. Юноша взволнованно следил за мягкими и упругими движениями. Грязь исчезла.

Синдзи пошел впереди, Хацуэ следом. Он слышал, как цокот гэта девушки за его спиной эхом раздается в стенах развалин. Вдруг между вторым и первым этажами звуки ее шагов затихли. Синдзи обернулся. Девушка смеялась.

— Что такое?

— Я замаралась, а ты еще чернее!

— Что такое?

— Да ты почернел на солнце!

Юноша рассмеялся и живо пустился вниз по лестнице. Он едва не ушел с пустыми руками и улыбкой на губах, но вовремя вспомнил о материнской вязанке хвороста.

Только по дороге на маяк Синдзи впервые назвал себя по имени — и то после того, как девушка спросила. Он шел впереди с вязанкой сосновых веток за плечами, она — чуть позади. Назвав себя, он попросил не упоминать его имя и вообще не рассказывать о встрече с ним посторонним. Синдзи хорошо знал, какими болтливыми бывают односельчане. Хацуэ обещала помалкивать. У них были основания остерегаться деревенских жителей, которые страсть как любили почесать языки и могли всякого наговорить об их случайной встрече. Теперь их связывала эта тайна.

Синдзи молчал всю дорогу — в его голове ни разу не возникла мысль назначить девушке свидание. Наконец они добрались до горы, на которой возвышался маяк. Юноша объяснил девушке, как спуститься к дому смотрителя, и, решив вернуться окольной дорогой, сказал, что здесь они расстанутся.

Глава пятая

До встречи с девушкой невзрачная и бедная жизнь юноши была вполне спокойной, затем все изменилось. Синдзи стал задумчивым. Его терзала мысль, что он нисколько не заслуживает внимания Хацуэ. Прежде он не болел ни корью, ни другими болезнями, был здоровым парнем — мог даже проплыть пять раз вокруг острова и уверенно побеждал своих товарищей в борьбе, — однако он робел перед Хацуэ, не помышляя о том, как привлечь к себе ее внимание.

С тех пор они больше не встречались. Каждый раз, возвращаясь с рыбалки, он рыскал глазами по побережью, замечая иногда ее фигуру. Старательный, всегда занятый работой, он никогда не находил свободной минуты, чтобы хоть словом перекинуться с той девушкой, что когда-то одиноко и задумчиво смотрела в морскую даль, облокотившись на соробан. Вскоре мысли о ней стали утомлять его. В тот день, когда Синдзи решил больше не терзаться размышлениями о девушке, он вновь мельком увидел ее на берегу среди рыбаков.

В больших городах, в отличие от Утадзимы, молодежь познавала уроки любовных отношений по книгам и фильмам. Синдзи же часто вспоминал тот случай, когда остался с девушкой наедине. Те минуты, пока они шли от развалин наблюдательного пункта к маяку, казались ему самыми драгоценными. Впрочем, на ум не приходило ни одной мысли о том, как должен себя вести в подобной ситуации юноша. В глубине души остался осадок недовольства собой или раскаяния: он упустил шанс совершить что-то очень важное.

Приближалась годовщина смерти отца. Всей семьей они собрались на кладбище. Синдзи каждый день уходил в море, а младший брат — в школу. Они решили навестить могилу до того, как оба уйдут по своим делам. Мать взяла цветы и ароматические свечи, и они втроем вышли из дому. Дверь осталась незапертой — на острове никогда не случалось краж.

Кладбище находилось на окраине поселка, на невысоком утесе над морем. Волны прилива подмывали его. Бугристый склон был весь заставлен каменными надгробиями. Из-за рыхлой песчаной почвы некоторые могилы просели или наклонились набок.

Они вышли еще затемно. Со стороны маяка немного посветлело, а над поселком и портом еще нависала ночь. Синдзи шел впереди с бумажным фонариком. Младший брат тащился следом за матерью, держась одной рукой за ее рукав. Протирая сонные глаза, он канючил:

— Сегодня на завтрак хочу четыре охаги.

— Что ты, можно только две! А то еще живот заболит!

— Хочу четыре колобка! — выпрашивал тот.

Рисовые колобки «охаги», которые готовили на День поминовения и День небесного воина,[81] от обычных колобков отличались величиной. Они были такого размера, что впору класть под голову вместо подушки.

Над могилами веял прохладный утренний ветерок. Где-то над океаном занимался рассвет, но прибрежные воды были еще темны в глубокой тени острова. Скорей бы уж бухта Исэ в ложбине гор вышла из мрака.

Каменные надгробия стояли в тусклом предутреннем свете, словно белые парусники на якоре. Кладбище напоминало порт: паруса обвисли, отяжелели и окаменели. Эти паруса никогда больше не наполнит ветер. Вечное безветрие приковало их к этим берегам. Якоря впились глубоко в грунт, их никогда не поднимут из темных глубин.

Все встали перед отцовской могилой, мать поставила цветы, чиркнула спичкой. Ветер погасил пламя. Она сожгла несколько спичек, прежде чем задымились ароматические свечи. Затем велела сыновьям молиться, а сама стала причитать у них за спинами.

В поселке ходила присказка: «Женщина в упряжке, бонза погоняет». Однажды умерла старуха. Ее тело на кооперативной лодке повезли на остров Тоси для судебно-медицинской экспертизы. В трех милях от Утадзимы на них налетел бомбардировщик «В-24». Он бросал бомбы и стрелял из пулемета. В тот день штатный механик остался на берегу, а его заменял неопытный парень. Двигатель постоянно глох. Когда его заводили, поднимались клубы дыма — хорошая мишень для вражеского самолета…

Отец Синдзи стоял рядом с трубой в тот момент, когда ее разнесло вдребезги. У второго рыбака вырвало из орбит глаза, и он умер мгновенно. Третьему изрешетило пулеметной очередью легкие. У четвертого оторвало ноги. Еще одному вывернуло ягодицы, он тоже мгновенно умер от потери крови.

На палубе и в трюме образовалось кровавое озеро. Поверх крови растекался керосин из пробитого топливного бака. Один член экипажа лежал в луже лицом вниз с растерзанными бедрами. Четверо других спаслись — спрятались в холодильнике, в носовом трюме. Человек, стоявший на капитанском мостике, в панике полез через иллюминатор и, на свою беду, застрял в нем.

Из одиннадцати человек команды погибли трое рыбаков, однако ни единая пуля не попала в труп старухи, лежавший на палубе под рогожей. После смерти отца его лодку в море выпускать запретили.

— Отцу тогда было очень страшно, — сказал Синдзи, оглядываясь на мать. — Ведь взрывные волны бьют по голове даже под водой.

Чтобы ловить рыбу на глубине в открытом море под постоянным обстрелом, нужно обладать немалым мастерством и мужеством. У ловцов, как у бакланов, должно быть хорошее дыхание. Они дышат через бамбуковый шест, замаскированный птичьими перьями.

— Страшно-то страшно. Что поделать? Он ведь был рыбак…

Заговорили об отъезде Хироси на экскурсию через десять дней. В его возрасте Синдзи хлебнул нищеты: раньше не могло быть и речи о подобном путешествии. Однако сейчас из его заработанных денег они собрали небольшую сумму на дорожные расходы для брата.

После кладбища Синдзи сразу направился к берегу готовить катер. Мать вернулась домой, взяла завтрак и принесла сыну до отхода в море.

Юноша поспешил на катер. По дороге он услышал обрывки разговора:

— Говорят, Ясуо Кавамото женится на Хацуэ и будет жить в доме ее отца.

У Синдзи заколотилось сердце, в глазах потемнело.

В тот день ловили осьминогов.

До возвращения в порт Синдзи почти ни с кем не разговаривал: погрузился в работу на целых одиннадцать часов. Его молчание ни у кого не вызывало подозрений — он всегда был таким.

На обратном пути, как обычно, к их кооперативному катеру пристало несколько частных лодок, которые называли торговыми. Перекупщики скупали осьминога и всякую рыбу оптом. На металлической чаше весов бился большеголовый морской карась, сверкая чешуей на закатном солнце.

Деньги рыбакам платили каждые десять дней. Синдзи и Тацудзи с бригадиром отправились в контору. За десять дней они поймали около ста пятидесяти килограммов. Чистая прибыль с вычетом комиссионных за продажу, технический износ, а также десяти процентов зарплаты, которые перечислялась в сберегательную кассу, составила 27917 йен. От бригадира Синдзи получил на руки четыре тысячи йен. В начале путины это считалось хорошим заработком.

Юноша, облизнув палец, тщательно пересчитал купюры, расписался в ведомости и спрятал деньги поглубже в карман, под свитер, затем молча откланялся и вышел. У хибати сидели профсоюзный босс и бригадир — они хвастались друг перед другом портсигарами из прибрежной сосны.

Синдзи собирался сразу же вернуться домой, однако ноги невольно свернули к побережью, над которым уже опустились сумерки. Там как раз вытаскивали на берег последнюю шлюпку. Один мужчина крутил лебедку, а второй, усилий которого явно не хватало, помогал тянуть канат. Две женщины, положив счеты под лодку, присоединились к ним, но лодка все равно шла туго. Смеркалось, и поблизости не было видно даже школяров, готовых кинуться подсобить рыбакам. Синдзи решил помочь.

В этот момент одна девушка подняла голову и взглянула на него. Хацуэ! Еще сегодня утром его сердце сжималось от боли. У него пропало желание снова видеться с нею, однако он продолжал идти ей навстречу. Даже в сумерках было заметно, как раскраснелось ее лицо, на лбу сияли капельки пота. Она напряженно смотрела, как вытягивают лодку, ее зрачки тускло поблескивали. Синдзи не мог отвести от нее глаз. Не сказав ни слова, он взялся руками за канат. Тот мужчина, что стоял у лебедки, громко крикнул:

— Взяли! Раз, два!

Руки у Синдзи были сильными — лодка тотчас сдвинулась с места и стала скользить по песку на берег. Женщины забрали с песка свои счеты.

Лодку вытянули, Синдзи пошел домой и уже не видел, что происходило дальше. Хотел было оглянуться, но удержался.

Синдзи открыл раздвижные двери. Пол покрывали красновато-коричневые татами, освещенные тусклым светом. Младший брат лежал на животе под лампой и читал учебник. Мать возилась у плиты. Синдзи прилег на пол прямо в резиновых сапогах.

— С возвращением! — воскликнула мать.

Синдзи нравилось отдавать деньги матери — обычно он протягивал их молча, в свертке. Мать притворялась, что совсем забыла о дне выплаты, сын тоже делал удивленное лицо. Он засунул руку под свитер, нащупал карман. Денег не было. Пощупал другой карман, поискал в штанах. Видимо, выронил на берегу. Не сказав матери ни слова, он выбежал наружу.

После его ухода кто-то постучал в дверь. Мать вышла: в темноте стояла незнакомая девушка.

— Синдзи дома?

— Только что пришел и сразу же куда-то побежал.

— Вот это я нашла на берегу. Здесь написано его имя.

— Ах, правда! Большое спасибо! Наверное, Синдзи пошел искать.

— Я пойду скажу ему.

— Еще раз огромное спасибо.

На побережье было уже совсем темно. Отражения скудных огней островов Тоси и Суга тихо покачивались в море. Вдоль берега, уткнувшись носом в море, выстроились в ряд рыболовецкие суда. В небе ярко мерцали звезды.

Хацуэ увидела силуэт Синдзи. В тот же миг он, нагнувшись, скрылся за лодкой. Кажется, он ее не заметил. Они встретились в тени первой лодки. Юноша застыл, его взгляд был рассеянным.

Девушка объяснила, что деньги она отнесла матери и пришла предупредить его об этом. Она рассказала, как нашла его дом, расспрашивая людей и всякий раз показывая им его сверток.

Юноша успокоился, вздохнул с облегчением. Он улыбнулся, обнажив белые зубы, и те блеснули в темноте. Девушка дышала тяжело. До берега она почти бежала. «Так вздымаются на море волны», — подумал юноша, глядя на ее грудь. С его души вдруг упала тяжесть — впервые за целый день. Юноша осмелел.

— Это правда, что Ясуо Кавамото собирается на тебе жениться? — бесцеремонно спросил он.

Хацуэ рассмеялась. Она заливалась смехом, пока не начала задыхаться. Синдзи хотел остановить ее, но не посмел, а потом догадался положить ей на плечо руку. Продолжая смеяться, девушка повалилась на песок. Нет, его тяжелая рука здесь ни при чем.

— Кто это тебе сказал?

Синдзи присел рядом на корточки, пожал плечами.

Девушка пришла в себя, серьезно посмотрела ему в глаза. И вдруг снова расхохоталась. Синдзи, не отводя взгляда, переспросил:

— Это правда?

— Что неправда, то неправда!

— Я сам слышал эти слухи.

— Нет, неправда!

Оба сидели в тени лодки, обхватив руками колени.

— Ну и насмешил ты меня! Чуть не умерла со смеху, — сказала девушка, прижимая к груди руку.

Саржевое рабочее платье в полоску было просторным и колыхалось на ее груди свободно.

— Аж сердце заболело, — вновь произнесла она.

— Болит?

Синдзи невольно положил руку ей на грудь.

— Если слегка прижать, то становится лучше, — ответила девушка.

В груди у Синдзи громко заколотилось сердце. Они почти прикасались щеками, ощущая жар друг друга. Оба пахли одинаково — морем. Их обветренные сухие губы соприкоснулись, немного солоноватые на вкус. «Как морская трава», — подумал Синдзи и мгновенно отпрянул. Он поднялся, взволнованный первым поцелуем. Синдзи зарделся от стыда.

— Завтра после рыбалки я понесу рыбу смотрителю маяка, — оправившись от смущения, объявил он, глядя на море.

— Я тоже завтра к нему пойду, — ответила девушка, не оборачиваясь.

Они разошлись по разные стороны лодки. Синдзи собрался домой, но девушка из-за лодки так и не вышла. Ее тень упала на песок.

— Ага, вот ты где! — воскликнул юноша.

И в тот же миг стремительно, словно сорвавшаяся с цепи собака, Хацуэ в грубом полосатом платье выскочила и помчалась вдоль берега со всех ног. Вскоре она скрылась из виду.

Глава шестая

На следующий день после работы Синдзи пошел на маяк, прихватив для смотрителя пару небольших рыбешек окодзэ. Им в жабры он продел прут. Пройдя мимо храма, Синдзи вспомнил, что забыл поклониться и поблагодарить бога за милость к нему, поэтому вернулся совершить обряд.

Помолившись, он глубоко вздохнул и взглянул на залив. Над ним уже взошла луна. Облака, словно древние божества, проплывали над морем.

Он ощущал гармонию природы, не задумываясь о ней. Казалось, невидимая часть этой божественной природы вошла в него вместе с воздухом и растеклась по всему молодому телу, а шумный прибой огромного моря совпал с ритмом бегущей в его жилах крови. Эти ритмы наполняли его жизнь изо дня в день. В другой музыке Синдзи не нуждался.

На вид рыба, которую он нес, была уродливой: над глазами у нее торчали шипы. Она была еще жива, но не шевелилась. Синдзи раздвинул ей челюсти, рыба дернула хвостом. Синдзи немного убавил шаг, решив, что на свое первое свидание идет слишком быстро.

Хацуэ полюбилась смотрителю маяка и его жене с первых дней, как стала посещать домашний кружок по этикету. Девушка никогда не молчала, считая, что это нелюбезно; все время заливалась смехом, и при этом было заметно, как ее щеки заливает румянец. Она была воспитана, с хорошими манерами, всегда первой спешила ополоснуть чашку после чаепития и помогала хозяйке прибраться на кухне.

У супругов была дочь — она училась в Токио, в университете, и приезжала домой только на каникулы, поэтому они принимали деревенских девушек, что навещали их довольно часто, как собственных дочерей. Они искренне отзывались на все их беды, радовались их удачам.

Смотрителем маяка хозяин работал уже лет тридцать. Внешне он казался суровым. Когда деревенские мальчишки из озорства подкрадывались к маяку, он набрасывался на них с криками — голос у него был громкий, но красивый. Мальчишки боялись смотрителя, однако человеком он был добродушным. Живя одиноко, вдали от всех, супруги полностью утратили представление о человеческом зле. На маяке гостей встречали радушно. У них бывали посетители из самых отдаленных мест, порой не всякий приходил с добрым намерением, однако супруги приветливо встречали каждого, и это отогревало самые ожесточенные сердца. Хозяин частенько говаривал: «У зла короткие ноги, все равно оно дальше добра не уйдет».

Его жена была тоже доброй женщиной. Раньше она учительствовала в сельской школе. За годы жизни на маяке она прочитала немало книг, ее голова была напичкана просто энциклопедическими знаниями. Она бывала в Милане, в «Ла Скала»; едва не стала актрисой в Токио, но однажды вывихнула правую ногу. После долгих споров с мужем она все-таки настояла на том, чтобы стать простой домохозяйкой, и ушла в заботы о нем: то подшивала ему носки, то стряпала что-нибудь. Когда приходили гости, болтала с ними без умолку. Среди деревенских жителей она славилась красноречием. Однако некоторые, не чуравшиеся совать нос в чужие дела, сравнивали ее со своими молчаливыми женами и сочувствовали смотрителю маяка, уважавшему супругу за эрудицию.

Их казенная квартира состояла из трех просторных комнат. Они сияли чистотой. В столовой на стене висел календарь судовой компании, в ирори никогда не скапливалась зола.

В одном углу гостиной стоял столик. Когда не было дочери, его украшала французская кукла; там же, переливаясь на свету, стоял пустой стакан для карандашей из зеленого стекла. За домом у них была установлена даже ванна гоэмон, которая раньше подогревалась машинным маслом, а потом старый обогреватель заменили газовым. У них даже голубенькое ручное полотенце в уборной всегда было свежевыстиранным — не в пример другим домам.

Большую часть дня смотритель проводил возле печи, покуривая латунную трубку. Днем маяк не горел. В сторожке сидел только молодой помощник — наблюдал за прохождением судов.

В тот день в кружке по этикету занятий не было. Ближе к вечеру пришла Хацуэ с гостинцем — завернутым в газету трепангом. На ней были темно-синяя юбка и красный свитер; поверх бежевых хлопковых чулок — красные носки.

Когда она вошла, хозяйка скороговоркой произнесла:

— А вот к синей юбке лучше бы надеть черные носки, Хацуэ-сан.

— Хорошо, — ответила Хацуэ, слегка покраснев.

Она присела на пол возле печи. Вначале возникла неловкость, но хозяйка сумела сгладить ее. В ее речи не звучал тот учительский тон, с каким она говорила на лекциях в кружке. Но когда она прямо спросила: «Есть ли у тебя любимый друг?» — то заметила, как девушка смутилась. Даже хозяин однажды задал бестактный вопрос.

Наступал вечер, и смотритель с женой в два голоса настойчиво предлагали ей поужинать с ними вместе. Хацуэ отказывалась, мол, дома ждет старый отец; но все-таки вызвалась похлопотать на кухне. Она сидела с потупленным взглядом, пунцовая от смущения, и не притронулась даже к сладостям, которые поставили перед ней. Выйдя на кухню, Хацуэ вздохнула с облегчением. Она резала трепанга, напевая народную песню. На острове ее часто исполняли во время праздника «Бон».[82] Бабушка научила ее этому напеву только вчера: «Комод, сундук, футляр для ножниц, подождите, я еще вернусь…»

— Я до сих пор не выучила этой песни, хотя живу на острове третий год, а ты, Хацуэ-сан, уже распеваешь! — воскликнула хозяйка.

— В Оидзаки есть похожая песня, — сказана Хацуэ.

Снаружи послышались шаги.

— Здравствуйте! — раздался из сумерек голос.

Хозяйка выглянула за двери кухни.

— Никак в гости пожаловал, Синдзи-сан? Опять с рыбой! Большое спасибо! Хозяин, Кубо-сан принес рыбу!

— Всегда спасибо! — ответил смотритель маяка, поднимаясь от печи. — Входи, входи, Синдзи-кун!

Синдзи и Хацуэ переглянулись, пока хозяева приветствовали гостя. В тот момент, когда Синдзи улыбнулся девушке, хозяйка неожиданно обернулась и перехватила взглядом их улыбки.

— Вы друг друга знаете? Ну конечно! В такой маленькой деревушке! Тем лучше, заходи, Синдзи-сан! Кстати, из Токио от Тиёко пришло письмо. Она спрашивает о твоем здоровье. Кажется, ты ей нравишься. Скоро она приедет на весенние каникулы. И ты заходи в гости.

Синдзи занес было ногу, чтобы войти, но при этих словах споткнулся на пороге. Хацуэ отвернулась к раковине и больше не оборачивалась. Юноша попятился, чтобы уйти. Его удерживали, но он отказался заходить, поклонился издали и пошел обратно.

— Отец, слышишь, оказывается, Синдзи-сан у нас застенчивый, — посмеиваясь, сказала хозяйка.

В доме звучал только ее смех. И хозяин, и Хацуэ молчали.

Синдзи поджидал Хацуэ в том месте, где дорога сворачивала на Ведьмину гору. Оттуда было видно, как тусклые лучи закатного солнца упали на маяк. И хотя тень от сосен добавляла темных красок в вечернюю палитру, море все еще плескалось в последних отсветах заката. Сегодня над заливом впервые подул восточный ветер. Он дул весь день, однако даже с наступлением сумерек холод не чувствовался. Ветер умирал за Ведьминой горой. Сквозь облака прозрачным одеянием безмятежно струился свет.

На противоположной стороне, охватывая порт Утадзимы, в море вытянулся небольшой мыс. Пенились белые волны — будто пожимали плечами. Время от времени они накидывались на окраину мыса и разбивались. В окрестностях мыса было светлее всего. На его вершине, широко расправив ветви, росла красная сосна. Закатное солнце освещало ее всю. Юноша пристально посмотрел вдаль, его глаза тоже озарились светом. Вдруг сосна потемнела. Через некоторое время высоко в небе почернели облака, и над окраиной Восточной горы проклюнулась первая звезда.

Синдзи услышал, как со стороны дома смотрителя раздался цокот каблуков по каменным ступеням. Мелкие шаги приближались. Синдзи спрятался, решив из озорства напугать Хацуэ. Чем ближе были ее шаги, тем сильнее его охватывало волнение, и вместо того, чтобы напугать ее, он стал насвистывать песенку, которую напевала Хацуэ. «Если восток затянет облаками…»

Выйдя на поворот дороги, огибавшей Ведьмину гору, Хацуэ прошла мимо Синдзи, сделав вид, что не заметила его. Синдзи пустился следом.

— Эй, послушай! Эй!

Девушка не оборачивалась. Юноша молча шел за ней. Дорога становилась круче, сосны отбрасывали глубокую тень. Девушка освещала дорогу маленьким карманным фонариком. Когда она замедлила шаг, Синдзи немного обогнал ее. Вдруг раздался слабый крик какой-то птицы. Луч света выхватил ее из темноты — она перелетала от сосны к сосне. Юноша быстро оглянулся, затем обнял девушку.

Получилось неловко. Он не сказал ни слова — ему было просто стыдно за то, что он сначала спрятался, насвистывал, подавая знаки, а потом кинулся преследовать ее. В собственных глазах он выглядел хулиганом. Со вчерашнего дня его переполняла нежность. Синдзи, словно старший брат, принялся бережно отряхивать соринки с одежды девушки. Смущение прошло. Хацуэ, положив на его крепкие плечи руку, по-детски взглянула на него и обронила фонарик.

Потом наклонилась. Фонарик лежал позади, веером отбрасывая свет поверх выстилавшей землю хвои. Тусклый луч охватывали глубокие сумерки.

— Вот! Он позади нас, — рассмеялась девушка.

— На что ты рассердилась? — спросил Синдзи без обиняков.

— Из-за Тиёко!

— А-а!

— Это ничего не значит?

— Конечно ерунда!

Они шли плечом к плечу, Синдзи держал в руке фонарик. Словно лоцман, он тщательно освещал опасную дорогу.

— Когда-нибудь я заработаю много денег и куплю себе моторку с парусом. Мы с младшим братом будем перевозить дерево с Кисю и уголь с Кюсю. Тогда и матушке моей жить станет легче. А когда состарюсь, вернусь на остров доживать свои дни. Где бы я ни плавал, по каким бы морям ни ходил, я никогда не забуду родного острова. Ведь у нас здесь так красиво! Все жители Утадзимы это говорят. Здесь и жить можно спокойно, и люди самые счастливые на свете — всегда помогают друг другу в беде. После войны уже никто не вспоминает о нашем острове. Какие бы ни наступали времена, у нас не приживаются скверные обычаи. Видимо, само море оберегает нас. От него только добро, а людей оно делает мужественными, открытыми и невероломными. Даже воришка и тот становится честным и трудолюбивым человеком.

Конечно, не все в его речи звучало убедительно и логично. Порой он говорил сумбурно, а иногда становился удивительно красноречив. Хацуэ ничего не отвечала, лишь поддакивая его словам. Ей совсем не было скучно, она доверчиво слушала его, соглашалась с ним, и это радовало парня. Такую серьезную речь естественно было бы завершить благодарением богу моря, но юноша не стал этого делать намеренно, а возможно, и по легкомыслию. В глубокой тени деревьев на дороге им никто не встретился. Синдзи ни разу не взял Хацуэ за руку, у него даже не возникло мысли ее поцеловать. То, что случилось с ним вчера ночью на берегу, было сродни порыву ветра — настолько неожиданно и неподвластно их воле, что они оба не успели ничего понять. Как могло с ними такое случиться? Кое-как они договорились о встрече на стрельбище в следующий выходной после обеда.

Они вышли на задворки храма. Хацуэ ахнула. Синдзи остановился позади. Вся деревня светилась огнями. Похоже на начало какого-то ослепительного и безмолвного праздника. Яркое и ровное свечение нисколько не походило ни на пожар, ни на закопченные фонари. Как бы воскресая из ночной темноты и вздымаясь на волнах, деревня плыла в непроглядном мраке. Наконец исправили и подключили электрогенератор.

На окраине деревни их пути разошлись. Хацуэ спускалась по каменным ступеням, впервые освещенным уличными фонарями.

Глава седьмая

Настал день, когда Хироси, младший брат Синдзи, вместе с классом отправился в путешествие в Осаку и Токио. Экскурсия была запланирована на шесть дней, с пятью ночевками. Школьники, прежде никогда не покидавшие остров, были счастливы увидеть большой мир острова Хонсю. Они пришли в восторг от повозки эндзабуро.

— Ого! Какая большая собака тащит за собой уборную! — кричали они.

Многое, что воочию увидели на экскурсии школяры с далекого островка, было известно им только по картинкам из учебников или по рассказам взрослых. Сколько бы они ни напрягали воображение, трудно было представить и электричку, и высокие здания, и метро, и кинотеатры.

Настоящие, а не воображаемые диковины большого города ошеломили их. Теперь на целый год унылой островной жизни хватит разговоров о столичных поездах, шумно проносящихся туда и обратно, о толпах людей…

Перед отъездом на экскурсию в храме Хатидай распродали много оберегов. Сами ни разу не бывавшие в больших городах, родители отправляли своих чад в столицу как на погибель. Экскурсия казалась им авантюрным приключением, хотя их собственная повседневная работа на море была куда опаснее и рискованнее.

Мать Хироси проявила небывалую щедрость: из двух яиц приготовила дорожный завтрак — сильно пересоленный омлет. Положила в портфель фрукты и карамель, однако припрятала их так, чтобы гостинцы можно было найти с трудом.

Из рейсовых катеров ходил только «Камикадзе»,[83] что отправлялся с острова в час дня. Катер тарахтел, как старое корыто. Капитан не любил, когда нарушались установленные порядки. Он прекрасно знал, что если прибудет в Тобу намного раньше отхода поезда, то даром потратит время и деньги. С трудом, однако, он поддался уговорам отчалить пораньше, потому что среди школьников был и его сын.

Школьники с флягами и ботинками на шее заполнили и палубу, и каюты катера «Камикадзе». На пирсе толпились родители — их строгие наставления еще больше пугали учителей, возглавлявших экскурсию. В деревне на острове Утадзима мнение родителей всегда было весомым. Под их влиянием некоторые преподаватели, на кого ложилось клеймо «коммунистов», были вынуждены покинуть остров, другие же продвигались по служебной лестнице, становились завучами или получали звание старшего учителя. Особенной любовью пользовались многодетные женщины.

Погожим весенним днем вскоре после полудня катер тронулся в путь, и родители наперебой стали выкрикивать имена своих чад. На всех школьниках были одинаковые фуражки. Дождавшись, когда лица провожающих стали неразличимы, дети закричали:

— Придурки! Свиньи!

Все дети были в черной униформе. Издалека ярко поблескивали золотые пуговицы и кокарды.

Вернувшись с пирса, мать присела на пол в пустой тихой комнате. В доме даже днем было сумрачно. При одной мысли, что скоро сыновья повзрослеют и начнут уходить в море, мать разрыдалась.

Высадив школьников в порту Тоба на острове Жемчужном, катер вновь обрел свой провинциальный и беззаботный вид. Команда готовилась к возвращению на Утадзиму. На старой паровой трубе, накрытой деревянным ведром, и на крупной рыбе в садке, прицепленном за причал возле носа катера, играли солнечные блики, отраженные волнами. Перед катером высилась серая стена склада с белой надписью «Лед».

В стороне от людей на краю причала, держа в руках сумочку, стояла дочь смотрителя маяка. Тиёко давно не навещала остров и мало общалась с местными жителями. На ней был скромный темно-коричневый костюм, отчего ее лицо без пудры казалось еще неприметнее. Люди находили ее привлекательной, хотя порой в ее взгляде сквозила неприветливость, отчего лицо ее делалось довольно унылым.

Тиёко считала себя некрасивой, поэтому почти всегда пребывала в угрюмом настроении. За годы учебы в токийском университете она стала образованной и воспитанной девушкой. Однако мысль, что она вовсе не красавица, словно бы отпечаталась на ее лице. От этой мысли, которую Тиёко постоянно пестовала в себе, в ее характере развились гордость и самонадеянность, и девушка стала походить на тех, кто никогда не сомневается в своей красоте.

Ее отец, человек добрый, сам того не ведая, давал пищу ее угрюмым мыслям. Он всегда жаловался гостям, что дочь унаследовала от него некрасивые черты. Из соседней комнаты она слышала его откровенные разговоры. «Ну, конечно же, дочь взрослая, на выданье, не красавица, потому страдает. Не без моей вины. Видно, судьба такая».

Кто-то тронул Тиёко за плечо. Она обернулась. На нее смотрел Ясуо Кавамото в кожаной куртке, блестевшей на солнце. Он улыбался:

— С возвращением! На весенние каникулы?

— Да, вчера закончились экзамены.

— А-а, значит, потянуло на домашние хлеба! Накануне по просьбе отца Ясуо ездил по кооперативным делам в управление префектуры, переночевал у родственников в Тобе, которые держали небольшую гостиницу, и сегодня возвращался на Утадзиму. Он был одногодком Тиёко, вращался в обществе, умел говорить по-столичному. В его веселых глазах Тиёко читала: «Эта девушка мне интересна». От такой догадки она съежилась и сникла еще больше. Тиёко очень хотелось взглянуть в глаза мужчины, который скажет: «Я тебя люблю» — как говорят в кино или романах. Но вместо этих слов, разрушив ее мечтания, с палубы катера «Камикадзе» раздался грубый мужской голос:

— Эй! Прихвати футон!

Вскоре она увидела, как подошел какой-то мужчина и взвалил на плечо украшенный арабесками большой сверток, прежде лежавший на причале в тени склада.

— Катер уже отправляется, — сказал Ясуо.

Перепрыгнув с причала на катер, он подал Тиёко руку. Его ладонь была тяжела, словно железо. Руки токийских мужчин намного мягче. Она представила, какое должно быть рукопожатие у Синдзи — тот никогда не подавал ей руки. Заглянув в люк, она увидела в полутемной каюте какого-то человека. С белым полотенцем на шее он лежал на татами. В тот же миг его очки блеснули солнечным светом, ослепив ее.

— Лучше посидеть на палубе. Хоть и прохладно, все равно.

Ясуо и Тиёко спрятались от ветра за капитанский мостик. Они присели на палубу, прислонившись к бухте каната.

— Ну-ка, приподымите свои задницы! — велел молодой и нагловатый помощник капитана, вытаскивая из-под них доску, заслонявшую вход в каюту.

Краска на капитанском мостике облупилась до древесины. Капитан ударил в колокол, и «Камикадзе» отчалил.

Они отошли от дребезжавшего старого движка и стали смотреть на медленно удалявшийся порт Тоба. На мгновение в голове Ясуо образ Тиёко слился с женщиной, тайно предлагающей себя за деньги. Однако он прогнал эту бесстыдную мысль. В деревне сплетничали о его связях с женщинами. Впрочем, он никогда не хвастался и уклонялся от таких разговоров, поэтому о нем пошла молва как о человеке лицемерном.

Тиёко мысленно загадала: «Если эта чайка сейчас взлетит выше башни фуникулера, то…»

В Токио она не ввязывалась ни в какие авантюрные затеи. Каждый раз, возвращаясь на свой остров, она грезила, чтобы с ней приключились такие события, которые как-то изменили бы ее мир. Катер удалялся от Тобы, высокая башня уменьшалась, и чайка могла легко взлететь над ней. Однако башня все еще возвышалась над островом. Тиёко засекла время на ручных часах с красным кожаным ремешком.

«…Если через тридцать секунд чайка взлетит над башней, меня будут ожидать прекрасные события!» — загадала она. Прошло пять секунд. Одинокая чайка, сопровождавшая катер, внезапно взметнулась ввысь и раскинула крылья высоко над башней.

— Что нового на острове? — спросила Тиёко с улыбкой.

По левому борту катера проплыл остров Сакатэ. Ясуо раздавил о палубу сигарету, догоревшую до самого фильтра.

— Ничего особенного. Вот десять дней назад случилась авария, отключили генератор, в деревне снова зажигали лампы. Теперь все наладили.

— Знаю, мама писала.

— Ах вот как? Ну, что еще сказать, какие новости?

Глядя на море, залитое весенним солнцем, он прищурил глаза. В десяти метрах от них к порту промчался катер управления государственной безопасности.

— Да, вот еще. Вернулась дочь Мияды Тэруёси. Ее зовут Хацуэ. Надо сказать, такая красавица!

— А-а!

При слове «красавица» на лицо Тиёко набежало темное облако. Его слова она воспринимала как упрек в свой адрес.

— Тэруёси, кажется, имеет на меня виды. Я ведь второй сын, и в деревне уже поговаривают, что меня сватают за его дочь.

Они миновали остров Суга, и вскоре показались пейзажи большого острова Тоси. Здесь, вблизи двух островов, в самую тихую погоду слышно, как поскрипывают на волнах деревянные суденышки рыбаков. Время от времени выныривали из волн бакланы. В открытом море показалась скальная гряда. Отмель. Ясуо нахмурился и отвел взгляд в сторону. Отмель напоминала о позоре рыбаков с Утадзимы. С давних пор они боролись за право ловить рыбу на этой отмели, но сейчас там промышляли только рыбаки с острова Тоси.

Тиёко и Ясуо встали с палубы. Поверх низкого капитанского мостика они смотрели, когда на морском горизонте появится их остров. Впереди, словно таинственный шлем, стал вырастать Утадзима. Волны качнули катер, вместе с ним наклонился и шлем…

Глава восьмая

Рыбаки выходили в море ежедневно. На второй день после отъезда школьников на остров налетела такая сильная буря, что пришлось прекратить промысел. Редкие деревья сакуры, начавшие было цвести, разом облетели.

Накануне под вечер внезапный сырой ветер нагнал тучи, небо затянуло будто тяжелой парусиной. В море пошла мертвая зыбь, прибрежные птицы подняли крик, щетинохвостки и другие насекомые старательно прятались где-нибудь повыше. Среди ночи поднялся сильный ветер, полил дождь; море грохотало; в небе раздавался свист, словно кто-то забавлялся на свирели.

Лежа в постели, Синдзи прислушивался к этим звукам. Он понимал, что сегодня в море выходить не будут. Из-за непогоды, вероятно, нельзя будет починить ни снасти, ни сети, а еще отсрочат войну с мышами, запланированную молодежным собранием.

Как заботливый сын, чтобы не разбудить спящую мать, он не вставал с постели, терпеливо ожидая, когда в окне забрезжит свет. Весь дом сотрясался, звенели окна. Где-то с пронзительным звоном пролетел жестяной лист. На Утадзиме при больших домах и бедных, одноэтажных в помещении с земляным полом слева на входе обычно размещается уборная, а справа — кухня. В тишине предрассветного сумрака дома безмятежно плавал затхлый и стылый запах отхожего места — единственный полновластный хозяин в доме, пока снаружи разбойничал неистовый ветер.

Ранний свет из окна дома напротив падал на стену земляного амбара. Синдзи поднял взгляд: стекая с карниза, дождь шумно струился по стеклам.

Синдзи любил выходить в море. Еще совсем недавно он ненавидел выходные дни, лишавшие его приработка, а сейчас принял вынужденный простой, как долгожданный праздник. Однако праздник этот был украшен не флагами, не золотой мишурой, а свистом ветра в ветвях и шумом штормового моря.

Юноше надоело ждать рассвета. Он вскочил с постели, натянул свитер, кое-как отыскав темный вырез для головы, затем влез в брюки. Через некоторое время проснулась мать. Увидев темный мужской силуэт у светлеющего окна, она спросила:

— Кто здесь?

— Это я.

— Напугал! И сегодня выходишь в такой шторм?

— Нет, отдыхаем.

— Ну, чего? Коль непогода, отсыпался бы, как другие.

Мать проснулась окончательно. Она вновь не узнала сына, приняла его за незнакомого мужчину. Синдзи громко напевал, что было мало на него похоже. Он делал зарядку, руки доставали потолок.

— Дом развалишь! На улице ураган, да еще ты руками размахался, — ворчала мать. Что-то странное происходит с ее сыном.

Синдзи то и дело посматривал на закопченные часы на стене. Он ни капельки не сомневался, что девушка сдержит слово и придет на свидание, несмотря на грозу. Юноше не хватало воображения, чтобы чем-то занять тягостные минуты ожидания. Когда терпение подошло к концу, он накинул резиновый плащ и пошел к морю. Казалось, оно хочет заглушить его мысли: ревущие волны вздымались и с грохотом падали на пристань. Вчера передали штормовое предупреждение, поэтому все суда заблаговременно вытянули на берег. Граница моря и суши отодвигалась в глубь острова, огромные волны били в берег невиданно близко от построек. Здания подтапливало. Когда мутные воды откатывались, казалось, что море обнажает дно. Брызги волн, смешанные с дождем, заливали лицо Синдзи, сбегая по горячей переносице. Горько-соленый привкус воды напомнил ему о губах Хацуэ. Тучи неслись галопом, светлые прогалины молниеносно заполнялись кромешной теменью. Он чувствовал, что где-то высоко-высоко, за плотными облаками, не пропускающими лучи, — ясное безмятежное небо. Однако ощущение было мимолетным. Синдзи, завороженный небесными превращениями, не обратил внимания на волну, что накатила ему под ноги, замочив ремешки гэта. В глубоком следе сандалии осталась маленькая раковина персикового цвета. Ее только что принесло сюда волной. Он подобрал ракушку и стал внимательно рассматривать. Совершенная форма с тонкими изящными краями без единой щербинки. Юноша спрятал ракушку, решив подарить ее при встрече девушке.

Сразу после второго завтрака он засобирался. Перемывая посуду, мать пристально посмотрела вслед сыну. Что гонит его на улицу в непогоду? У нее не хватило смелости прямо задать этот вопрос. Взглядом она проводила сына за порог. Мать жалела, что ей не суждено было родить девочку. Дочка помогала бы по дому и всегда была бы рядом.

Мужчины отправляются на промысел. Они снаряжают суда, возят товар в разные порты. Женщины мало выходят во внешний мир. Они хранят очаг, разводят огонь, ходят по воду, собирают морскую траву, а когда приходит лето, добывают жемчуг на морском дне. У многих ныряльщиц есть дети. Их мир не отличается от полутьмы подводного царства. И всегдашний полумрак в их доме, и тьма родовых мучений, и сумрак морского дна — все это знакомо и близко им.

Она вспомнила, как в позапрошлом году неожиданно прямо у костра упала замертво одна женщина — такая же вдова, как она сама. В то время она еще кормила грудью, но, несмотря на слабость, собирала на морском дне аваби. У женщины закатились глаза, и она повалилась, прикусив посиневшие губы. Когда ее тело предавали огню в сосновой роще, объятой вечерними сумерками, ныряльщицы сидели на земле на корточках и плакали — а ведь не были сентиментальными, чтобы предаваться пустой скорби.

После по деревне поползли странные слухи. Кое-кто из ныряльщиц стал побаиваться своего промысла. Говорили, что если кто-нибудь увидит на дне моря покойницу, она будет мстить этому человеку.

Мать Синдзи, посмеиваясь над россказнями, продолжала выходить в море, ныряла все глубже и возвращалась с самым богатым уловом. Ее совершенно не беспокоили разговоры о неведомом призраке.

…И даже воспоминания о покойнице ее нисколько теперь не тронули. Она была жизнерадостной женщиной, гордилась своим отменным здоровьем, а буря на улице была ей так же по душе, как и сыну. Мать закончила мыть чашки, отряхнула подол платья и, выставив ноги на тусклый свет под окном, скрипевшим под напором ветра, принялась внимательно их рассматривать. На плотных загорелых бедрах не было ни единой морщинки, словно их отполировали до жемчужного сияния. Красивые ноги зрелой женщины.

«А ведь могла бы родить еще троих детей или пятерых», — подумала она и испугалась собственных мыслей. Ее сердце дрогнуло. Одевшись, она почтительно взглянула на деревянную табличку с именем мужа.

Юноша поднимался по дороге на маяк. Дождевая вода неслась потоками, омывая ноги. Ветер свистел в соснах. Идти в резиновых сапогах было бы тяжело. Он шел, не раскрывая зонта. Дождь стекал по коротко остриженному затылку, по шее, попадал за шиворот. Юноша продолжал подниматься, ветер хлестал ему в лицо. Он даже не старался отворачиваться от него, будто бы желая убедиться, что его счастье сродни не только умиротворенной природе, но и безумству стихии.

Внизу сквозь сосновый лес проглядывало бурное пенное море. Волны вздымались до самой высокой скалы на окраине мыса. Когда он перевалил через Ведьмину гору, показался осунувшийся под ветрами одноэтажный домик смотрителя маяка с опущенными на всех окнах занавесками. Синдзи поднялся на маяк по каменной лестнице. Сегодня в сторожке никого не было. Заливая стекла на дверях, непрерывно барабанили дождевые струи. У закрытого окна стояла подзорная труба, как бы ошеломленная стихией. Сквозняк перелистывал разбросанные по столу бумаги и документы, трогал курительную трубку, касался фуражки службы управления государственной безопасности, календаря судовой компании с вычурной картинкой нового корабля, настенных часов и небрежно наколотых на гвоздь больших листов с правилами…

Пока Синдзи добрел до наблюдательного пункта на стрельбище, он промок до нитки, и одежда прилипала к телу. В самом здании было спокойно. Гроза не унималась. Здесь, на вершине, ветрам было где разгуляться. Под открытым небом они вели себя вольготно. Большие окна с трех сторон развалин нисколько не защищали от ветра, который врывался внутрь вместе с дождем, предаваясь неистовым пляскам. Со второго этажа открывался вид на Тихий океан, но горизонт померк под дождевыми облаками; выворачиваясь белопенной изнанкой, повсюду бесновались волны, сливавшиеся с темными дождливыми небесами в одно сплошное изодранное полотно, на котором рисовалась безграничная бушующая стихия.

Синдзи спустился по наружной лестнице. Он уже заглядывал на первый этаж, когда приходил за хворостом. Здесь можно было укрыться от ветра. Стекла в одном из крохотных окошек были выбиты. От груды соснового валежника, оставшегося с прежних времен, в закутках помещения сохранились несколько веточек и кучка хвои. «На темницу похоже», — подумал Синдзи, вдыхая плесневелый воздух. Теперь, укрывшись от дождя и ветра, он вдруг почувствовал, как холод стал пробирать его промокшее тело. Он громко чихнул.

Юноша снял дождевик, пошарил в штанах, где лежал коробок спичек, предусмотрительно захваченный перед уходом. Рыбацкая жизнь научила. Прежде чем он нащупал спички, под руку ему попала ракушка, которую он подобрал утром на берегу. Синдзи вынул ее из кармана и поднес к свету. Розоватая раковина засияла влажными красками. Довольный своей находкой, юноша снова спрятал ее в карман. Спички отсырели. Он сложил на бетонном полу хворост и сухие сосновые веточки из рассыпанной вязанки. Сначала помещение заполнил смрадный дым, а уж затем вспыхнул слабый огонек. Юноша присел рядом с костром, обхватив руками колени. Он ждал.

…Он продолжал ждать. Нисколько не беспокоился. Со скуки, чтобы убить время, он растягивал пальцами прорехи на черном вязаном свитере. Сырая одежда прилипала к нагому телу; прислушиваясь к порывам ветра, бушевавшего снаружи, Синдзи блаженствовал. Его счастья не омрачало ничто. Воображение юноши было бедным, поэтому любовные страдания обходили его стороной. А потом он уснул, уткнувшись головой в колени…

Открыв глаза, он увидел перед собой пылающий костер. Напротив вырисовывался смутный силуэт. Глаза Синдзи еще не привыкли к свету. «Не сон ли это?» — подумал юноша. Перед ним, потупив взор, стояла обнаженная девушка. Она сушила над костром белое нательное белье. Огонь освещал ее тело по пояс.

Синдзи понял, что это не сон. Он пошел на маленькую хитрость и стал наблюдать за девушкой сквозь чуть приоткрытые ресницы. Он не пошевелил ни одним мускулом, пока разглядывал ее грудь.

Ныряльщицы всегда отогревают мокрое тело у костра. Девушка разделась без колебания. Придя на свидание, она увидела тлеющий костер и спящего юношу. В тот же миг у нее, как у ребенка, возникла мысль быстренько просушить вымокшую одежду, пока Синдзи спит. Хацуэ вовсе не собиралась обнажаться перед мужчиной. Это был единственный костер, возле которого она могла отогреться.

Синдзи любовался обнаженной девушкой, запертой ураганом в развалинах крепости. Он догадался, что ее тело еще не познало мужских прикосновений.

Ее кожа не была белоснежной; но, не единожды омытая волнами, она сияла, как отполированная. Две маленькие упругие грудки с набухшими розовыми сосками тоже блестели. Они будто слегка отвернулись в разные стороны. Синдзи боялся спугнуть девушку, смотрел на нее сквозь тоненькую щелку между ресниц. Казалось, что девушка купается в отблесках пламени, играющих на бетонном потолке.

Его веки вздрогнули, и в тот же миг на его щеки упала длинная тень ресниц. Девушка быстро прикрыла грудь еще не просохшим бельем.

— Глаза зажмурь! — велела она.

Юноша повиновался. Однако, сообразив, что было бы неприлично притворяться спящим, он набрался мужества и открыл глаза, будто только что проснулся.

Хацуэ еще не успела накинуть на себя нижнее белье, мешкала. Вновь прозвучал ее невинный и повелительный голос:

— Закрой глаза!

Юноша продолжал сидеть с широко раскрытыми глазами. Ему, выросшему в рыбацком поселке, с детства была привычна женская нагота, однако он впервые увидел обнаженную девушку, в которую был влюблен. И все-таки ему было неловко оттого, что он застал Хацуэ обнаженной. Между ними возникла какая-то преграда. Он был не в силах произнести даже обычное приветствие, не говоря уже о том, чтобы как-то сблизиться с нею.

Он поднялся, словно прилежный школьник из-за парты. Они стояли друг против друга, их разделял костер. Юноша сделал слабое движение вправо, девушка тотчас подалась влево. Между ними пылал костер.

— Почему убегаешь?

— Так ведь стыдно!

Юноша не сказал ей, чтобы она оделась. Он спросил по-детски:

— Отчего же стыдно-то?

Она удивилась:

— Девушки всегда стыдятся наготы. Синдзи растерялся, не зная, как поступить.

Преодолевая сомнения, он молча стянул через голову свитер. Пока юноша раздевался, ему вдруг стало страшно: вдруг она сбежит от него? Он помедлил, стараясь не испугать девушку. Наконец Синдзи остался в одной набедренной повязке. Раздетым он выглядел намного привлекательней и не чувствовал стыда. Он заговорил увереннее:

— И теперь стыдно?

В его словах сквозил страх, но девушка не осознавала этого.

— Ага! — обронила она.

— Почему?

— Нагишом потому что!

Нагое тело юноши, освещенное пламенем костра, стало красным. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. Впиваясь глазами в игру пламени и теней на белье девушки, Синдзи, едва не касаясь кончиками пальцев огня, кое-как выдавил из себя:

— Раз ты разделась, то я тоже.

Девушка невольно улыбнулась. Что означала эта улыбка? Синдзи не заметил, как она улыбнулась, да и сама Хацуэ — тоже. Она отбросила назад белье, которым прикрывала грудь и живот. Юноша стоял изваянием, наблюдая, как девушка, прищурив сиявшие в отблесках пламени глаза, стала развязывать нижний пояс.

За окном вдруг поднялся сильный ветер. Вместе с ним припустил дождь, безумствуя над развалинами. Казалось, сам шумный океан подкатил к стенам крепости и в ярости бьется под окошками, точно дикий зверь. Девушка отскочила на три шага в сторону, но там не было выхода. Она прикоснулась голой спиной к закопченной бетонной стене.

— Хацуэ! — позвал юноша.

— Прыгай через костер! Давай же прыгай! — простодушно сказала девушка.

Юноша не стал мешкать. Он оттолкнулся и легко перелетел через костер. На его голом теле отражались языки пламени. И в следующее мгновение обнаженный юноша стоял перед девушкой. Его грудь легонько соприкоснулась с ее грудью. «Какие упругие!» — подумал юноша. Они обняли друг друга. Девушка ослабла и стала оседать наземь.

— Сосновые иголки колются, — прошептала она.

Юноша хотел постелить белье под спину Хацуэ, но та отвела его руку и высвободилась из объятий. Поджав колени, она скомкала белье и прикрылась им, похожая на ребенка, который ловит в траве кузнечика.

— Не надо, не надо! Девушка не может заниматься этим до замужества, — произнесла Хацуэ.

— Почему не может? — испуганно спросил юноша, обезоруженный ее словами.

— Нельзя! — спокойно и примирительно произнесла девушка. Она закрыла глаза. — Сейчас нельзя. Ведь я решила быть твоей женой, поэтому нельзя делать этого до свадьбы.

В глубине души Синдзи был мальчиком благочестивым, он избегал дурных поступков. Он не знал еще ни одной женщины, поэтому слова девушки прозвучали для него как откровение. Синдзи показалось, будто он прикоснулся к сути женского сердца. Юноша не стал принуждать девушку, однако его руки невольно обхватили ее. Они оба чувствовали, как дрожат их обнаженные тела. Долгий поцелуй не утолил их, он был мучительным, но спустя мгновение эта боль обернулась счастьем. Странным счастьем. В угасающем костре все еще потрескивал валежник, порывистый ветер грабителем врывался в окно, но этот шум не мог заглушить гулкое биение сердец влюбленных. Синдзи опьянел: хаотичный грохот прибоя и шум ветра смешались с его чувствами в единый порыв. Юношу переполняло счастье.

Он отстранился от девушки и произнес:

— Я сегодня нашел ракушку на берегу. Хочешь взглянуть?

— Да, очень! Покажи!

Синдзи вернулся туда, где бросил одежду, натянул штаны. Девушка тоже неспешно накинула на себя одежду. Так они чувствовали себя намного естественнее. Юноша вынул перламутровую раковину, показал девушке.

— Ах, какая красивая! — воскликнула она, любуясь, как пламя костра отражается в створках ракушки. — На коралл похожа. А заколку из нее можно сделать? — спросила она, прикладывая ее к волосам.

Синдзи присел на пол, наклонился к девушке. Одежда не стесняла их, они соприкоснулись губами, наслаждаясь долгим поцелуем…

…Они возвращались, а буря все не утихала. Синдзи не стал остерегаться встреч с односельчанами. Они миновали развилку, где расстались в прошлый раз, и спустились по дороге за маяком тс каменной лестнице. Ветер подгонял их в спину.

Тиёко вернулась на остров, под родительский кров, но мучительная скука стала одолевать ее уже на следующий день. Синдзи в гости не наведывался. На кружок по этикету собрались деревенские девушки. Среди них она увидела незнакомое лицо. Она догадалась, что это та самая девушка, о которой говорил Ясуо на катере. С его слов она знала, что на острове ее называют красавицей. И, на взгляд Тиёко, эта девушка была привлекательной, несмотря на простоватые черты лица. Ведь так считали окружающие! Обычно Тиёко была уверенной в себе — более или менее. Она охотно подмечала в других недостатки, но, в отличие от мужчин, трезво оценивала многоликую красоту других женщин.

От нечего делать Тиёко принялась изучать историю английской литературы и творчество поэтесс начала викторианской эпохи — Джин Ингелоу, Огюсты Уэбстер, Элис Мейнелл, Аделаиды Энн Проктер, Кристины Джорджины и других.[84] Она выписывала стихи и запоминала их наизусть. Тиёко была прилежной ученицей, зубрила все уроки, записывала в тетрадь каждое слово преподавателя. Она старалась еще больше, когда рядом была мать: та набиралась знаний от дочери. Тиёко поступила в университет по своему желанию. Отец, правда, сначала противился, но за дочь заступилась мать, чувствовавшая, как та в глубине души несчастна. Всю жизнь они скитались с одного острова на другой, с маяка на маяк, вот Тиёко и стала любознательной и мечтательной.

Ночью, когда разыгрался ураган, смотритель не спал. К своим обязанностям он относился добросовестно. Жена и дочь тоже не спали. Все коротали время за разговорами, поэтому на следующий день проснулись поздно. Завтракали они в полдень. Из-за бури весь день безвылазно просидели дома — делали уборку.

Тиёко полюбила Токио. Она любила этот город даже в дождливую погоду, когда не прекращали разъезжать автомобили, были переполнены электрички. Природа в городе была покорена, однако ее скудные клочки отчаянно сопротивлялись человеческому насилию. На острове было все наоборот: люди здесь жили в согласии с природой.

Тиёко устала читать, прислонилась лицом к стеклу. В такой дождь не выйдешь прогуляться. Дул унылый ветер, шел монотонный дождь. Шумели волны, и шум их был похож на нудные пьяные бормотания. Вдруг ни с того ни с сего Тиёко вспомнила слухи об одной сокурснице: поговаривали, что над ней надругался ее возлюбленный. Прежде эта девушка нахваливала своего мужчину перед подругами, восхищалась его благородством и элегантностью, но после той ночи открыла в нем эгоизм и жестокость. После этого происшествия она замкнулась.

…В этот самый момент Тиёко увидела, как Синдзи и Хацуэ спускаются по лестнице, сопротивляясь ветру.

Зная, что она вовсе не красавица, Тиёко утешалась тем, что безобразные лица тоже обладают своими достоинствами. Она считала, что зрелое лицо у некрасивых людей более выразительно, более эмоционально, чем у холодных красавиц. Это убеждение было крепким, как гипс.

Она отвернулась от окна. Родители расположились вокруг ирори: мать шила, отец покуривал трубку. Никто не замечал, что их дочь несчастна.

Тиёко снова склонила голову над столом, перевернула страницу в английской книжке. Она бубнила слова, не вникая в их смысл. Вдруг в ее воображении пролетела та самая чайка над башней на Тоба. Тиёко задумалась. Она ждала какого-то важного события.

Глава девятая

На остров пришла первая весточка — от Хироси: открытка с видом храма Киёмидзудэра.[85] Ее отправили из Киото срочной почтой, чтобы она успела прийти до возвращения экскурсантов. На обратной стороне стояла огромная фиолетовая печать в память о посещении храма. Еще не прочитав письма, мать стала сердито выговаривать:

— Какая расточительность! В этом возрасте дети еще не знают цену деньгам.

В открытке ничего не говорилось о достопримечательностях. Письмо читал Синдзи.

На последних строках мать разрыдалась. Положила письмо перед божницей и стала молиться за детей, за их успешное возвращение, за хорошую погоду. И Синдзи заставила. В тот момент она подумала, что младший сын, в отличие от старшего, который и писал, и читал из рук вон плохо, оказался весьма смышленым мальчиком. Именно эта мысль — что у нее подрастает умный ребенок — вызвала слезы умиления и радости. Она отправилась к родителям мальчиков показать письмо; затем пошла вместе с Синдзи в общественную баню, где встретила в клубах пара жену почтальона, и тотчас упала голыми голенями на пол, благодаря ее за вовремя доставленное письмо.

Синдзи закончил мыться раньше. Он стоял у входа в женское отделение и ждал мать. Под деревянным обшарпанным карнизом с надписями клубился пар. Ночь была теплой, море спокойным. В нескольких шагах от Синдзи стоял какой-то мужчина, задрав к карнизу голову. Засунув обе руки в карманы штанов, он ритмично постукивал по камню деревянной обувью. В темноте Синдзи различил на нем коричневую кожаную куртку. Он не помнил, чтобы кто-то еще носил на острове такие дорогие вещи, кроме Ясуо. Если Синдзи окликал его по имени, он вообще редко оборачивался. Синдзи рассмеялся. Ясуо сделал вид, что не слышит, и продолжал невозмутимо смотреть на карниз, а потом повернулся и пошел прочь. Синдзи решил не обращать внимания на зазнайство Ясуо, однако такая выходка показалась ему странноватой. Из бани вышла мать, и они отправились домой. Синдзи, как всегда, молчал.

В тот солнечный день после бури, когда Ясуо вернулся с моря, его неожиданно навестила Тиёко. Она сказала, что ходила за покупками в поселок вместе с матерью, которая по оказии зашла к председателю артели. Тиёко тоже решила заглянуть в дом Ясуо, жившего по соседству. Юноша весьма загордился. Весь вечер он предавался раздумьям по поводу визита Тиёко. На следующий вечер после бани Ясуо шел по деревенской дороге, и ему в глаза бросились развешанные на стенах домов графики водозабора.

На острове не хватало питьевой воды. В прошлом году колодец стал пересыхать, и в деревне из-за воды не прекращались ссоры. У истоков небольшой горной речки, что бежала через всю деревню по ступеням вдоль вымощенной улицы, выкопали единственный колодец. Во время «сливовых дождей»[86] или после сильных ливней, когда речка стремительно наполняется мутными потоками, женщины затевают большую стирку. На берегу поднимается шумная болтовня и перебранка. Тут же снуют дети, пуская самодельные деревянные кораблики по течению, что в засушливый сезон не могло бы унести и щепочки. В верховьях речки бьют родники. Дождевые потоки стекают по горным склонам, собираются в маленькие пруды. Других источников воды на острове не было.

Еще раньше местная администрация постановила брать воду по очереди — при этом график передвигался каждую неделю. За водой обычно ходили женщины. Во всей деревне только смотритель маяка накапливал и отстаивал дождевую воду в цистернах. Если очередь выпадала на ночное время, то некоторым семьям воды порой не хватало, и приходилось довольствоваться скудными запасами. Только спустя несколько недель очередь выпадала им на утренние часы, когда колодец снова заполнялся водой.

Графики водозабора обычно развешивали в людной части деревни. В списке на два часа ночи стояла фамилия Мияда. Стало быть, сегодня дежурит Хацуэ.

Ясуо прищелкнул языком. «Будь сейчас сезон на осьминогов, поднялся бы в любую рань ради такого дела!» — подумал он. Но в это время промышляли каракатиц. На место промысла нужно было идти через пролив Ирако; чтобы оказаться там до рассвета, ловцам приходилось вставать в три часа утра. В это время вся деревня просыпалась в готовила завтрак. Некоторые семьи, легкие на подъем, вставали и того раньше. В их домах дымились печи, разносился запах стряпни.

Хацуэ еще рано было идти за водой. Ясуо поклялся себе, что овладеет девушкой до выхода в море. Увидев график, он задумал подстеречь Хацуэ. В тот вечер, когда возле бани Ясуо встретил Синдзи, его стала жечь такая ненависть, что он забыл даже о собственном достоинстве. Вернувшись домой, он заглянул в столовую. Отец и старший брат пили сакэ, слушая по радио какое-то заунывное повествование в стиле «нанивабуси». Зайдя к себе в комнату на втором этаже, Ясуо тотчас задымил сигарой.

Его мысли текли в одном направлении. Он думал, что Синдзи уже притронулся к Хацуэ, что он, вне всякого сомнения, уже не девственник. На собраниях молодежной лиги этот паренек всегда сидит тихоней; внимательно, с улыбкой выслушивает мнения других; по нему видно, что он наверняка познал женщину. Вот какой хитрец! В глазах Ясуо честный и прямодушный юноша выглядел осквернителем девушек.

В постели Ясуо пощипывал себя за бедра, чтобы не заснуть, хотя нужды в этом вовсе не было. Распаляя ненависть, ему не давала покоя одна мысль о том, что его опередили.

У Ясуо были наручные часы со светящимся циферблатом, которыми он любил прихвастнуть перед друзьями. В этот вечер он залез в постель в свитере и брюках. Часы тоже были на руке. Время от времени он прикладывал циферблат к уху или смотрел на светящиеся цифры. Кажется, он стал пользоваться у местных девушек успехом только из-за этих часов.

В час двадцать ночи он выскользнул из дому. Ночью шум волн слышался особенно отчетливо. Светила ясная луна. Деревня спала. У центральной дороги горели только два фонаря — один на пристани, другой у колодца на косогоре. Кроме рейсового катера, на пристани стояли рыбачьи суда. Мачты были недвижимы, ни в одном доме не горел свет. Крыши под толстой черепицей ночью выглядели пугающе; кроме них, в поселке имелись и оцинкованные крыши; некоторые дома покрывали тростником, и ночью они не казались такими страшными.

На ногах у Ясуо были кеды. Он быстро и бесшумно поднялся по вымощенной камнем дороге, вскоре миновал вишневую аллею на школьном дворе. Недавно здесь расширили стадион, а вокруг него посадили выкопанные в горах деревья. Один саженец сакуры повалило ветром, его черный ствол на краю песочницы освещала луна.

По каменной лестнице Ясуо поднялся вдоль реки, затем пошел на плеск источника. Свет фонаря очерчивал контуры колодца. В расщелине между поросшими мхом скалами стоял каменный резервуар. Он наполнялся чистой родниковой водой; переливаясь через гладкие мшистые края не стремительным потоком, а еле-еле, словно скудное подаяние, вода напоминала тонкий слой красивой прозрачной глазури. Где-то в роще прокричал филин. Ясуо притаился за фонарем. Из кустов, мелко-мелко хлопая крыльями, выпорхнула пичуга. Парень прислонился к толстому стволу вяза, не спуская глаз с циферблата.

Хацуэ появилась в начале третьего. Она шла через школьный двор, на плечах — коромысло с ведрами. Лунное сияние очерчивало ее фигуру. Несмотря на то что ходить за водой по ночам никому не доставляло радости, все выполняли свои обязанности сами. Хацуэ была выносливой девушкой — все-таки ныряльщица. По ее походке не скажешь, что ночная работа ей в тягость. Она легко поднималась по лестнице, весело размахивая пустыми ведрами, словно ребенок.

Наконец девушка дошла до источника и опустила на землю ведра. Ясуо не отваживался выйти из своего укрытия. Он решил подождать, пока Хацуэ наберет воды, и приготовился выскочить в удобный момент. Левой рукой он держался за высокую ветку, мышцы застыли от напряжения. Парень окаменел. Девушка шумно черпала воду большими, чуть покрасневшими от холода руками. В воображении Ясуо рисовал ее крепкое тело.

На запястье руки — той самой, которой он держался за ветку, — негромко и отчетливо тикали часы, предмет его гордости. Из дупла на ветке, где обосновалось осиное семейство, вылезли встревоженные осы. Самая отважная выбралась наружу, перелетела на часы и, боязливо ощупывая их, ползала по холодному и скользкому стеклу циферблата. Следом послышалось жужжание: выполз жук-носорог, ошеломленный возней. Вероятно, он принял осу за своего противника и, бросившись обороняться, вонзился в запястье парня.

Ясуо вскрикнул, и Хацуэ резко обернулась. Она не стала поднимать шум, проворно сняла с коромысла ведра и взяла его наперевес, наклонившись вперед. Ясуо появился перед девушкой. На его лице была наглая ухмылка. Не меняя позы, Хацуэ сделала шаг назад, затем еще один. Ясуо глупо рассмеялся, желая все превратить в шутку:

— Что, испугалась? Подумала, что это оборотень, да?

— Это ты, Ясуо, что ли? В чем дело?

— Хотел напугать тебя, вот и спрятался.

— И что это тебе взбрело в голову шляться в такую рань?

Девушка не осознавала собственного очарования. Если бы она хоть раз задумалась о своей привлекательности, то сразу поняла бы его намерения. Хацуэ и впрямь поверила, что Ясуо спрятался только для того, чтобы напугать ее. Вдруг он схватился одной рукой за коромысло, а другой — за ее правое запястье. Кожаная куртка на нем скрипела и потрескивала.

Кое-как к нему вернулось самообладание. Ясуо пристально посмотрел в глаза девушки, представляя, как поступил бы Синдзи в этой ситуации, если бы захотел овладеть ею.

— Ха-ха! Твоя тайна всем известна. Синдзи все рассказал.

У Хацуэ вспыхнули щеки, перехватило дыхание.

— Руки убери! И что же ты услышал от него?

— Ну, не прикидывайся! Всем известно, что ты крутишь с ним любовь. Он успел обскакать меня.

— Выдумки все это — ничего у нас не было!

— Да все об этом знают, не только я! Во время шторма вас видели в горах. Чем вы там занимались? Вот тем же и со мной займешься! Ведь тебе это не впервой! Не все ли равно с кем?

— Не надо, отпусти!

Хацуэ попыталась вырваться из его рук, но Ясуо вцепился в нее накрепко. Он понял, что если упустит ее, то она непременно пожалуется отцу. А если он овладеет ею, то она уж точно ничего не посмеет рассказать. Ясуо был охоч до чтения исповедей падших женщин, истории которых частенько публиковались в дешевых столичных журнальчиках. Ему было бы сладостно причинить боль, о которой девушка не могла бы никому рассказать.

Ясуо кое-как повалил девушку на землю рядом с родником. Во время этой возни опрокинулось ведро с водой. Свет уличного фонаря освещал лицо девушки, ноздри ее раздувались, глаза закатились, волосы намокли, губы дрожали. По подбородку у Ясуо потекла слюна. Он прижался лицом к щеке девушки, чувствуя, как под ним вздымается ее грудь. Все больше и больше его охватывала похоть.

В этот момент он неожиданно вскрикнул. Наваждение прошло. В затылок его ужалила оса. Он вскочил и, махая руками, стал злобно отбиваться от насекомого. Пока он прыгал в сумасбродном танце, Хацуэ помчалась со всех ног к лестнице.

Ясуо не знал, что делать. Сначала в порыве гнева он хотел пуститься вдогонку за осой, чтобы прихлопнуть ее, но вспомнил о девушке и опешил. Как поступить? Он помчался за Хацуэ и, когда поймал ее, снова повалил на землю, но в тот же момент разъяренная оса опустилась на его ягодицу и глубоко вонзила жало сквозь ткань штанов.

Ясуо дернулся, Хацуэ вырвалась и скрылась за родником. Нырнув под ветви деревьев среди высоких папоротников, она подобрала на бегу камень. Занеся его обеими руками над головой, она кое-как отдышалась; затем огляделась. Хацуэ не понимала, как ей удалось спастись, ведь она не призывала на помощь богов. Однако, с опаской наблюдая из укрытия за насильником, который пританцовывал, как сумасшедший, на краю родника, она догадалась, что спаслась благодаря осе. Ясуо махал руками, отбиваясь от насекомого. Она заметила, как оса пролетела под фонарем, сверкнув золотистыми крыльями.

Наконец оса улетела. Ясуо остановился в нерешительности, вытер носовым платком пот. Он огляделся по сторонам: Хацуэ нигде не было видно. Ясуо приложил руки ко рту, как горнист, и боязливо, тихим голосом позвал девушку. Та нарочно пошелестела листьями папоротника, переминаясь с ноги на ногу.

— Эй, спускайся сюда, я ничего тебе не сделаю.

— Нет, лучше не стоит!

— Не бойся, я тебе ничего не сделаю. Иди же!

Он шагнул вперед, и девушка замахнулась камнем. Ясуо тотчас попятился.

— Чего тебе надо? Берегись!

Парень льстиво умолял девушку спуститься.

— Зачем мне к тебе идти? Все расскажу отцу!

Возникла пауза.

— Не надо, не говори!

— Тогда набери воды и тащи вместо меня до дому!

— Ты что, серьезно?

— Да!

— А старик-то небось сердиться будет.

Ясуо замолчал. Вот что по-настоящему смешно: в нем пробудилось нечто вроде чувства долга перед девушкой. Он поднял опрокинутые ведра, набрал в них воды, пропустил веревочные дужки через коромысло, положил его на плечи и пошел вперед. Пройдя немного, обернулся: девушка шла за ним по пятам. На ее лице не было и намека на улыбку. Ясуо остановится, Хацуэ тоже; Ясуо спустится на ступеньку, и девушка спустится на ступеньку.

Деревня спала, крыши казались влажными от лунного света. До рассвета было еще далеко, но в деревне тут и там раздавались крики петухов.

Глава десятая

Младший брат Синдзи вернулся на остров. Все матери вышли на причал встречать своих детей. Моросил дождь. Море занавешивала пелена. В ста метрах от берега из тумана стали вырисовываться очертания рейсового катера. Матери выкрикивали имена детей. С палубы махали фуражками и носовыми платками.

Катер причалил. Школьники, едва свидевшись с родными и не успев их порадовать, разбежались по друзьям. На людях они просто стеснялись быть ласковыми с матерями. Хироси вернулся домой — возбужденный и непоседливый. Он ни словом не обмолвился о достопримечательностях, рассказывал только о каких-то пустяках. Хироси пожаловался, что однажды ночью его разбудил один трусоватый приятель, который постучался в дверь, чтобы его проводили по малой нужде. На следующее утро Хироси с трудом проснулся.

Он не умел рассказывать о сильных впечатлениях. Ему вспоминались лишь какие-то мелкие события прошлогодней давности — например, как однажды они смеялись над учительницей, которая поскользнулась в коридоре, где полы были натерты воском. Куда исчезло все то, что еще недавно вызывало восторг и удивление: сияющие огни высоких зданий, неоновая реклама, проносящиеся мимо поезда и автомобили? Он вернулся в родной дом, где все оставалось по-прежнему: буфет для чайной посуды, настенные часы, алтарь, обеденный столик, трюмо. Мама. Очаг. Отсыревшие татами. В окружении привычных вещей мир вновь стал понятным без слов — вот только мама продолжала донимать его расспросами об экскурсии.

С минуты на минуту с моря должен был вернуться старший брат, и Хироси понемногу угомонился. Поужинал раньше матери и брата, после чего раскрыл тетрадь и наспех стал записывать впечатления. Мать и брат выслушали рассказ Хироси, остались довольными и больше не приставали к нему. Жизнь вернулась в прежнее русло. И буфет, и настенные часы, и мама, и старший брат, и старая закопченная печь, и шум моря — весь этот привычный мир — не нуждались в словах. В окружении этих вещей Хироси уснул крепким сном…

Заканчивались весенние каникулы. Хироси не пропускал ни одного дня, чтобы не побегать вдосталь. На острове ребятам было где разгуляться. Хироси с товарищами увлекся новыми играми. Они подражали вестернам, которые впервые увидели в кинотеатрах Киото и Осаки, носились вокруг бухты на полуострове Сима. Если где-то белели клубы дыма, значит, там расположилась их индейская стоянка.

В это время года на Утадзиме редко встречаются большие бакланы — только непрестанно распевают в кустах камышевки.[87] Горный перевал, что сразу за средней школой, местные жители прозвали Красный Нос. В любой день, даже самый погожий, там непрерывно свищут ветра. Если зимой кто-нибудь задерживается на этом перевале, то его нос моментально краснеет. И вот там, за перевалом, на южной оконечности мыса Красавицы проходили детские баталии.

Западное побережье мыса Красавицы состоит из сплошных известняков. Если идти вдоль берега, можно вскоре набрести на самое таинственное место острова — пещеры. Внутри грот постепенно разветвляется на три хода. Когда выходишь из кромешной темноты, ослепительно яркий свет бьет по глазам, и кажется, что на дне зрачков застаивается тьма. Однако выход из пещеры, что пронизывает весь мыс глубоко под землей, находится на восточном побережье. Во время прилива выход заливает водой.

Держа свечи обеими руками, ребята полезли в пещеру.

— Ой, страшно!

Хироси, Хадзимэ и Масару переглянулись. В пещеру они полезли отважно, но в полумраке им стало жутко. Всплески пламени покрывали их лица тенями, словно театральным гримом. Ни на одном лице еще не росла щетина.

Они вышли на поиски индейских сокровищ, якобы спрятанных в глубине пещеры. Возглавлял эту экспедицию Хадзимэ. Когда он поднялся во весь рост, вся его голова оказалась в липкой паутине.

— Смотрите, смотрите! Как у индейского вождя! — воскликнули почти в один голос его спутники.

Со свечами в вытянутых руках они стояли у мшистой стены, на которой были выцарапаны какие-то знаки.

Слышался грохот прилива, что свирепо бился о скалы, заливая ходы со стороны восточного побережья. Вся пещера рычала, рев воды разносился в стенах известнякового грота; рокот прибоя и эхо перекрывали друг друга. Ребята вдруг вспомнили легенду о том, что с давних пор в этот грот заплывают семь белых акул. Их охватил страх.

В своих играх подростки легко менялись ролями: они могли быть и «нашими», и «врагами». Когда Хироси и Масару назвали Хадзимэ вождем, тем самым они отвели себе второстепенные роли, от которых раньше отказывались. Теперь ребята вопрошали вождя о звуках в гроте. Хадзимэ напустил на себя важный вид и, скрестив ноги, присел под скалой, где горела свеча.

— Вождь, что означает этот страшный грохот?

— Это сердятся духи.

Хадзимэ выглядел торжественно.

— Что нужно сделать, чтобы утихомирить духов? — спросил Хироси.

— Надо принести дары и молиться.

Каждый подросток пришел со своим гостинцем — кому-то дала мать, кто-то стащил сам. Печенье сэмбэй и булочки с фасолевой начинкой мандзю возложили на скалу.

Двое спутников Хадзимэ расступились перед вождем, когда тот спокойным шагом прошел к алтарю, упал ниц на известняковые камни, воздел руки вверх и, непрестанно кланяясь, стал нараспев провозглашать тут же выдуманные заклинания. Хироси и Масару стояли на коленях позади вождя, покорно повторяя за ним странные слова. Хироси представлял себя одним из героев фильма. Он дрожал от холода, проникавшего через ткань его штанов на коленях.

Кажется, духи перестали гневаться; волны стихли. Ребята уселись в кружок и приступили к трапезе. И сэмбэй, и мандзю казались в десять раз вкуснее обычного. Прибой загрохотал сильнее прежнего. В устье грота высоко взметнулись белые брызги, которые в полумраке выглядели призраками. Море громыхало, заставляя содрогаться и пещеру, и подростков; самозваным индейцам, сбившимся в кучку, мерещилось, что они вот-вот опустятся на дно моря вместе с гротом.

Хадзимэ, Хироси и Масару перепугались. Вдруг ворвался ветер, пролетел понизу вдоль стены с надписью, всполошил пламя свечей. Одна свеча погасла, ребят охватил страх. Однако подростки храбрились и подтрунивали друг над другом. По негласным правилам игры, Хироси и Масару отводились роли трусоватых спутников индейского вождя. Эту роль им почти не нужно было играть.

— Ой, мне страшно! Вождь, почему духи рассердились?

Хадзимэ вернулся на каменный трон и, восседая на нем, как подобает вождям, сотрясался величественной дрожью. Его озадачивали настойчивые вопросы спутников, и он невольно вспомнил сплетни, которые последние дни люди нашептывали по всему острову. Без всякого злого умысла он решил ими воспользоваться. Хадзимэ откашлялся и важно произнес:

— Это из-за распутства! Из-за беззакония людей!

— Из-за чего? — переспросил Хироси.

— Хироси, разве ты не знаешь? Твой старший брат Синдзи вступил в прелюбодеяние с Хацуэ, дочерью старика Мияды. Вот почему духи гневаются!

Сообразив, что речь идет о бесчестии старшего брата, Хироси вне себя от ярости стал напирать на самозваного вождя:

— Куда это вступил Синдзи с Хацуэ? В какое такое деяние?

— Разве ты не знаешь? Вступить в прелюбодеяние — это когда мужчина спит с женщиной.

Больше Хадзимэ ничего не знал. Его слова были оскорбительны, поэтому Хироси, вспылив еще больше, налетел на Хадзимэ. Схватил его за плечи, ударил в скулу, но на этом драка закончилась — свечи упали со стены и погасли. Пещеру поглотил сумрак, мальчишки почти не различали друг друга. Хироси и Хадзимэ, стоя лицом к лицу, шумно пыхтели, пока не поняли, что эта ссора грозит им обоим большими неприятностями.

— Ну-ка прекратите! Убьётесь еще! — крикнул Масару, стараясь примирить товарищей.

Все трое чиркнули спичками, зажгли свечи, затем, почти не сговариваясь, поползли из пещеры. Их лица залил яркий солнечный свет. Они карабкались на вершину скалы, а по пути вновь успели подружиться. Теперь мальчишки шли по узкой тропинке, как ни в чем не бывало распевая песню о побережье Гори — одном из живописных мест острова.

На взморье возвышается огромная скала высотой примерно с двухэтажный дом. Ее называют островом Восемь Ярусов. На вершине скалы пышно разрослась изломанная ветрами приземистая сосна; оттуда махали руками какие-то озорники. Их было пять человек, и они что-то громко кричали. В ответ им ребята тоже стали размахивать руками. Вдоль тропинки между сосен кое-где цвели в траве красные цветы.

— Глядите, вон лодки! — сказал Масару, показывая на восток.

Там, в красивой бухточке Нива, неподвижно стояло три лодки. Рыбаки ждали прилива, чтобы войти в порт. Вода прибывала, и работа шла споро.

Взглянув в ту сторону, Хироси прищурил глаза от ярких вспышек света на волнах. Он вспомнил, что Хадзимэ сказал в пещере о его брате. На душе стало тягостно. И чем дальше, тем сильнее он чувствовал эту тяжесть на сердце.

Под вечер Хироси проголодался. Он вернулся домой, держась руками за пустой живот. Старшего брата еще не было. Мать одиноко сидела у печи, подбрасывала в нее валежник. Только в эти часы, когда по дому разносился горьковато-сладкий запах дров, охваченных шумным пламенем, запахи отхожего места исчезали. Хироси прилег на татами и раскинул руки:

— Мам, а мам?

— Что еще?

— Люди говорят, что Синдзи вступил в прелюбодеяние с Хацуэ. Что это значит?

Мать мгновенно отползла от печи и присела рядом с Хироси. В ее глазах вспыхнул огонек. С распущенными непричесанными волосами она выглядела страшновато.

— Хироси, кто тебе сказал такое? От кого ты слышал?

— Хадзимэ сказал.

— Все это отвратительные сплетни! Не надо повторять глупости о брате, он старше тебя все-таки и к тому же кормит всех нас!

Мать была весьма снисходительна к любовным забавам молодых. Она не выносила и обычных женских пересудов у костра, когда в сезон промысла ныряльщицы собираются вместе посудачить. Однако речь зашла о любовных приключениях ее сына, и она решила выяснить подробности. Ночью, когда Хироси уснул, она подошла к постели старшего сына и принялась шептать ему на ухо. Ее голос был низкий, но сильный.

— Ты слышал, что о Хацуэ поговаривают люди?

Синдзи покачал головой и покраснел. Мать смутилась, но не отстала от него.

— Ты спал с ней?

Синдзи снова покачал головой.

— Значит, это правда?

— Правда.

— Ну, хорошо. Что сделано, то сделано. А люди всегда болтливы. Не бери в голову.

…Не все шло хорошо. На следующий вечер мать Синдзи пошла в женский клуб на собрание, посвященное празднику Сёмэнконго.[88] Едва она вошла, как все женщины вдруг замолчали, сделав вид, будто они ни о чем не говорили. Понятно — сплетничали.

На следующий вечер Синдзи тоже посетил молодежное собрание в «ночлежке», где группа сверстников сидела за столом, ярко освещенным голой электрической лампочкой. Они что-то пылко обсуждали, но, завидев его в дверях, мгновенно оборвали разговор. Все замерли. Казалось, только шум прибоя плескался в убогой комнатенке, что дрейфовала по волнам без единой человеческой души. Синдзи прислонился спиной к стене, обхватил руками колени и, как всегда, сидел тихо. Вскоре все оживились. Как ни в чем не бывало ребята стали разговаривать уже на другую тему, а председатель молодежного кружка Ясуо, ко всеобщему удивлению, даже поклонился Синдзи из-за стола. Синдзи доверчиво ответил ему простой улыбкой.

Как-то в море на катере «Тайхэй» во время обеда Тацудзи выпалил:

— Синдзи, не сердись! Ясуо говорил про тебя что-то очень скверное.

Синдзи по-мужски промолчал, только усмехнулся. Катер мягко покачивало на весенних волнах. Спустя время бригадир Дзюкити, обычно молчаливый, вмешался в разговор.

— А, понятно, понятно! Ясуо просто-напросто ревнует! Этот мальчишка любит прихвастнуть своим отцом, да и вид у него какой-то дурацкий. А взгляните-ка на Синдзи — вон какой красавец! И любовник небось ого-го! Ясно дело, ревность взыграла. Синдзи, не принимай близко к сердцу! Если он будет досаждать, я за тебя вступлюсь.

…Сплетни, которые распускал Ясуо, обсасывали на каждом перекрестке маленького острова, однако до ушей старика Мияды они не доходили. И вот однажды вечером произошла стычка, разговоров о которой хватило на целый год. Это случилось в общественной бане.

На острове даже зажиточные семьи не обзавелись собственной ванной, поэтому Мияда Тэруёси, как и все, ходил в общественную баню. Входя в помещение, он надменно отбрасывал головой занавеску над входом, рывком снимал рубаху и швырял ее в корзину; иногда промахивался, рубаха и пояс разлетались в разные стороны. Презрительно взглянув на беспорядок, он громко щелкал языком и, захватив вещи пальцами ноги, опускал их в корзину. И хотя односельчане посмеивались над его выходками, у старика уже не было иной возможности продемонстрировать перед публикой, что в его пороховницах порох еще есть.

Впрочем, его старческое тело по-прежнему было привлекательным. Ноги и руки — крепкие, глаза — зоркие, а на голове стояли дыбом седые волосы. Бывало, что от рисовой водки его лицо краснело, и тогда он выглядел комично. Его крепкие мышцы, которым долгое время не находилось полезного применения, еще не утратили упругости; когда он играл ими, казалось, что в скалы бьются волны.

Тэруёси гордился своим положением на Утадзиме. Энергичный, грубоватый и неуступчивый по характеру, он разбогател внезапно. Его уважали зажиточные люди, но отнюдь не чиновники из муниципалитета. Вспыльчивый и непреклонный в свои старческие годы, он нередко бывал раздражительным и жестоким к людям. Ни один старожил острова не помнил в истории деревни большего хвастуна, чем этот самонадеянный старик, который, надо сказать, был опытным моряком и рыбаком. К тому же он славился удивительной природной смекалкой. Фигурой он был колоритной, его могли бы даже из бронзы отлить. Если бы не спесивый характер.

Тэруёси отодвинул сёдзи и вошел в офуро. В густых клубах пара призраками сновали голые люди. Плеск воды, приглушенные удары в деревянные бадьи, смех и вздохи эхом разносились под потолком.

Тэруёси не имел обыкновения ополаскивать тело перед тем, как окунуться в купальню. Прямо с порога он широким гордым шагом направлялся к лохани и опускал в нее ноги. Какой бы горячей вода ни была, он не придавал этому значения.

Он шумно влез в офуро, в лица людей полетели брызги. Те не возмутились, зная манеры Тэруёси, — только поприветствовали его кивками. Старик погрузился в воду до подбородка. Рядом намыливали друг друга двое молодых рыбаков. Они не заметили, как пришел старик, и без стеснения продолжали вслух перемывать ему косточки.

— Сдается мне, наш старик-то, Мияда, совсем выжил из ума. Его дочь попортили, а ему хоть бы хны!

— Ловок же этот Синдзи! Вроде бы ребенок, тихоня тихоней, а сливки успевает снимать!

Люди в купальне отвели глаза от Тэруёси, забеспокоились. Старик покраснел, словно его ошпарили кипятком. Он выскочил из купальни, вылил на себя два ведра воды. После чего подошел к обидчикам и одним махом плеснул им в физиономии холодной водой, а затем пихнул обоих в спину.

Парень с намыленным лицом и полузакрытыми глазами тотчас размахнулся, но, распознав в противнике старика Тэруёси, отступил назад. Старик схватил обоих парней за мыльные шеи, силой поволок к лохани. Столкнув парней лбами, он окунул их в воду и, продолжая крепко держать толстыми пальцами, принялся полоскать зубоскалов, словно белье. А потом, бросив злой взгляд на ошеломленных посетителей, старик поспешил из купальни немытым.

Глава одиннадцатая

Как-то во время обеда на катере «Тайхэй» бригадир Дзюкити вынул из портсигара сложенный в несколько раз листок бумаги и с ухмылкой протянул его Синдзи:

— На, возьми! И обещай, что не забудешь про работу, когда прочтешь!

— Что я, не мужчина, что ли? — ответил Синдзи.

— Хорошо! Вот это по-мужски! Сегодня утром я проходил мимо дома старика Тэруёси. Вдруг навстречу мне выскочила Хацуэ, всучила в руку какую-то бумажку и тут же убежала, не сказав ни слова. Ну, я и подумал, что это любовное письмо мне от молодой девушки! Сразу настроение поднялось, открываю его, а там… Что бы ты думал, Синдзи? Это тебя касается! Читаю и ничего не могу понять. Что за чушь? Хотел разорвать записку и чуть не выбросил ее в море, но вовремя опомнился. Нет, думаю, не годится. И вот принес тебе.

И бригадир, и Тацудзи рассмеялись, когда Синдзи брал письмо. Нерасторопными пальцами он осторожно развернул тоненький листик, стараясь не порвать его. Из складок почтовой бумаги в ладонь просыпались табачные крошки. Иероглифы плясали перед глазами. Несколько строк в начале письма были написаны авторучкой, дальше чернила стали иссякать, и письмо продолжалось тонким карандашом.

Синдзи обрадовался искреннему письму девушки, но вскоре загрустил. Разлука — вещь тяжелая. Его лицо то озарялось, то вдруг мрачнело, словно в ясный день на солнце набегали облака. Ему не понравилось, что Дзюкити прочитал его любовное письмо. Бригадир перечитал письмо вслух для Тацудзи — в той заунывной манере старинного сказания, какой обычно дома читал газеты. При этом в его голосе проскальзывали неприятные нотки, хотя невозможно было понять, намеренно это получалось или нет. Синдзи стало грустно. Ему казалось, что Дзюкити насмехается над чувствами его девушки.

Однако письмо тронуло и бригадира — он вздыхал и отводил взгляд в сторону. Вдруг полуденную тишину моря на сотни метров вокруг взорвало его громкое восклицание:

— Какая смышленая девушка!

Дзюкити стал донимать Синдзи расспросами. Посторонних в лодке не было, и юноша мало-помалу рассказал свою простую историю. Он не был искусным рассказчиком, все время повторялся, упускал самое главное. На сбивчивый рассказ ушла уйма времени. Бригадир, редко улыбавшийся даже во время обеденного перерыва, долго заливался хохотом, когда откровение Синдзи кое-как достигло кульминации. Его рассмешило, как двое влюбленных, прижимаясь голыми телами друг к другу, не смогли совершить самого главного дела.

— На твоем месте я бы не растерялся, непременно бы сделал ее! Что ж ты? Экая жалость! Если не познаешь женщину, ничего и не поймешь. Девчонка и впрямь неглупа, коль смогла выскользнуть из твоих рук. Притом что разговоров-то в деревне было сколько! Ну, ничего! Когда женишься, наверстаешь упущенное, будешь отрабатывать в день раз по десять.

Парни делали вид, что не понимают намеков, но Тацудзи прикидывался более искусно. Первая влюбленность не сделала Синдзи ранимым. Это свойственно только нервозной столичной молодежи. Его нисколько не смутил громогласный хохот бригадира — скорее отрезвил. Тихие волны покачивали лодку. На море во время работы он отдыхал душой.

Тацудзи поручили забирать письма из-под крышки кувшина каждое утро, когда будет спускаться по тропинке мимо дома Тэруёси по дороге в порт.

— Стало быть, ты со вчерашнего дня стал начальником почты! — вдруг произнес скупой на шутки Дзюкити.

Почту Синдзи теперь доставляли каждый день: теперь рыбакам было о чем посудачить во время обеденного перерыва. Письма девушки вызывали у всех и жалость, и возмущение. Второе письмо заставило всех негодовать сильнее всего. В нем подробно говорилось о том, как поздней ночью, около источника, Ясуо напал на Хацуэ, как принудил ее молчать и как сам же начал распространять по деревне грязные слухи, хотя девушка не выдала обидчика ни единым словом. Хацуэ не выдержала и все без утайки рассказала отцу после того, как он запретил ей встречаться с Синдзи. И все же отец не стал поднимать шум, преследовать Ясуо и более того — поддерживал приятельство с его семьей, захаживал к ним в гости. Хацуэ писала, как противно ей смотреть в глаза Ясуо, а в заключение добавила, что вовсе не держит на него зла, потому что хочет жить спокойно.

Тацудзи никогда не приходилось видеть разгневанного друга, и он тоже вспылил.

— Ничего не поделаешь, я всего лишь бедняк… — вздохнул Синдзи.

Прежде он не жаловался на свою бедность. Не столько из-за бедности, сколько от стыда, что он проявил слабость и пожаловался, глаза его заплыли слезами. Стараясь удержаться, юноша спрятал лицо. Мышцы его напряглись.

На этот раз Дзюкити не смеялся.

У него была привычка попеременно, через день, курить то табак, то папиросы. Сегодня настала очередь папирос. Раньше он набивал табаком латунную трубку и имел обыкновение постукивать ею о борт катера, отчего на ней образовалась небольшая вмятина; позднее он собственноручно выстрогал трубку из сосны.

Дзюкити отвернулся от напарников и, держа в зубах папиросу, молча смотрел на безмятежное море. Бухту сплошь затянуло туманом, вдали проступал только краешек мыса Мородзаки на полуострове Тита. Грубое, как рогожа, черное от загара, иссеченное глубокими морщинами лицо бригадира сияло глянцем. Его взгляд был острым, но глаза давно утратили юношеский блеск и, как бы ярко ни светило солнце, оставались тусклыми и суровыми.

Он продолжал молча попыхивать папиросой. Это умение терпеливо выдерживать паузу он обрел с возрастом, а также с рыбацким опытом.

— Ну, ваши замыслы мне понятны! Вы небось уже задумали поколотить этого Ясуо, не так ли? Если дойдет до битья, то, стало быть, этого не миновать. И все же плюньте вы на него, ребята! Я знаю, тебе сейчас тяжело, Синдзи, но наберись терпения, все уладится само собой. Ведь ты же рыбак все-таки, умеешь быть терпеливым. Правда — какая бы она ни была, даже безмолвная — все равно победит. И старик Тэру — тоже неглупый человек. В конце концов, он поймет, кто прав, а кто нет. Не трогайте этого негодяя, сила всегда за правдой.

С опозданием на день деревенские слухи дошли до служителя маяка. Эти слухи принесли вместе с почтой и провиантом. Известие о том, что старик Тэруёси запретил своей дочери встречаться с Синдзи, заставило Тиёко задуматься. В ее голове блуждали темные мысли. Она пыталась делать вид, будто бы ничего не знает, но когда Синдзи в очередной раз принес на маяк рыбу, Тиёко смутилась и не посмела поднять на него глаза. Ее родители, в свою очередь, тоже растерялись; они недоумевали, почему у дочери вдруг изменилось настроение.

Заканчивались весенние каникулы, пришел день отъезда Тиёко в столичный пансион. Ее изводило какое-то нелепое двойственное чувство: она не могла уехать в Токио без прощения Синдзи и не поделиться своей тайной. Она надеялась, что Синдзи и не будет особенно сердиться на нее, если она попросит у него прощения не объясняя, в чем виновата перед ним.

Накануне отъезда она напросилась на ночлег к начальнику почтового отделения, а на рассвете, когда рыбаки собираются выходить в море, поспешила на берег. Небо было усеяно звездами, начиналась рабочая суета. Рыбаки заносили на борт снасти, перекидывались шутками. В темноте белели только полотенца и носовые платки, повязанные на головы мужчин.

Тиёко шла в гэта, которые увязали в песке. Нога проваливались по самые щиколотки; когда она делала шаг, холодный песок осыпался по ее ступням. Никто не обращал на Тиёко внимания, каждый был занят своим делом. Перед этими людьми Тиёко было немного стыдно.

После захода луны стало еще темнее. Пристально всматриваясь в предрассветную темень, Тиёко рыскала глазами в поисках Синдзи. Все мужчины выглядели одинаково, их лица были неразличимы. Вдруг одна лодка покачнулась, волна захлестнула ее. Тиёко непроизвольно сделала шаг к этой лодке, затем негромко окликнула по имени молодого человека с белой повязкой на голове. Он как раз собирался запрыгнуть в лодку. Юноша обернулся. Точно, это был Синдзи. Тиёко узнала его по ослепительной белозубой улыбке.

— Я уезжаю сегодня, пришла попрощаться.

— Вот как! — произнес Синдзи и замолчал, не представляя, о чем говорить дальше. Кое-как он выдавил из себя: — Ну, прощай!

Зная, что Синдзи торопится, Тиёко тоже поспешила было уйти, ничего более не сказав, без признания. Она закрыла глаза, словно перед молитвой. В них по-прежнему стоял образ Синдзи. Она поняла, что пришла не за прощением, вовсе нет! Ее преследовали другие мысли. Она нуждалась в его утешении, не более того.

В чем же была вина Тиёко? Она была уверена, что родилась уродливой. Эта мысль, словно заноза, саднила ей сердце. Решительно повернувшись лицом к Синдзи, она неожиданно проговорилась о том, что всегда причиняло ей боль:

— Неужели я настолько уродлива, Синдзи?

— Чего? — переспросил он.

По его лицу невозможно было понять, о чем он думает.

— Что, разве мое лицо так уродливо?

Темень после захода луны скрадывала невзрачные черты Тиёко, желавшей хоть в этот час выглядеть немного привлекательной Море на востоке уже начинало белеть.

Синдзи не замедлил с ответом. Он спешил. Если бы ответ прозвучал запоздало, это ранило бы чувства девушки.

— Ты красивая! — выпалил он в тот момент, когда его руки уже уперлись в корму, а ноги пружинили, чтобы запрыгнуть в лодку. — Ты красивая! — повторил юноша.

Все знали, что Синдзи не способен на лесть. Просто на быстрый вопрос он дал такой же быстрый ответ. Лодка покачнулась, поплыла. Он весело помахал рукой. Вскоре на берегу никого не осталось, кроме счастливой девушки.

…В то утро попрощаться с Тиёко спустились с маяка ее родители; они заметили между собой, что их дочь как-то повеселела, на лице появился румянец. «С какой это стати дочь радуется возвращению в Токио?» — не без подозрения удивлялись супруги.

Когда от пристани отчалил рейсовый катер «Камикадзе», Тиёко осталась на палубе одна. Солнце припекало. Ощущение счастья, вдруг обретенного сегодня утром, переполняло ее. «Он сказал, что я красивая! Я ему нравлюсь!»

Она без устали повторяла: «Я не ослышалась, он действительно сказал, что я красивая! Мне этого вполне достаточно. На большее я не надеюсь. И вправду ведь сказал! Нет, не стоит мне надеяться на то, чтобы он еще и полюбил. Я счастлива только от одного его признания. Ведь у него уже есть любимая девушка. Что же я натворила, что же!.. Какое несчастье навлекла я на него из-за своей ревности! И это меня он назвал красивой, отблагодарил свою предательницу! Если не искупить своей вины, если у меня не хватит смелости ответить…»

Над волнами зазвучал красивый напев. Тиёко очнулась, огляделась. Из пролива Ирако навстречу им плыло множество лодок с поднятыми красными флагами. Это пели люди на лодках.

— Что это? — спросила она у молодого помощника капитана, наматывавшего швартов.

— Паломники. Плывут в Исэ, вон оттуда, из селений Энею и Якэцу, что на побережье залива Цуруга. В Тоба плывут. Рыбаки вместе с семьями вышли в море. Видишь флаги над макрельными лодками? На флагах названия лодок. Веселится народ, пьет да развлекается…

Вскоре быстроходные лодки паломников настигли «Камикадзе», стали отчетливо видны красные флаги над ними, все громче зазвучали подхваченные ветром песни.

Тиёко, как заведенная, повторяла про себя: «Он сказал, что я красивая…»

Глава двенадцатая

Весна заканчивалась. Деревья зазеленели, остров запестрел цветами, однако для хамаю пора цветения еще не настала. Эти цветы растут кустиками на скалах восточного побережья. Дети пошли в школу, некоторые женщины уже вышли на промысел: ныряли в студеное море, собирали ламинарию. В деревне на целый день многие дома оставались без присмотра — окна были открыты настежь, двери не запирались на ключ. Только пчелы вольготно хозяйничали в опустевших помещениях; со звоном врезались в зеркала и рассерженно кружили в поисках выхода.

Ничего дельного на ум Синдзи не приходило. Он ломал себе голову, на кого бы положиться, как устроить встречу с Хацуэ. Их любовные свидания случались редко, а когда случались, он умел скрывать свои чувства от посторонних. Не имея возможности встречаться с девушкой часто, Синдзи стал дерганым, хотя поклялся бригадиру держать себя в руках.

Он вынужден был работать без выходных. Каждый вечер на обратном пути с моря выжидал, пока на улице не останется ни души, и просто слонялся вокруг дома старика Тэруёси — он не был изобретателен.

Иногда окно на втором этаже распахивалось, и голова девушки высовывалась в ночь, но ее лицо, как назло, скрывала тень, хотя светила луна. Впрочем, зрение у юноши было острым, он смог бы разглядеть ее даже сквозь слезы. Из боязни перед соседями Хацуэ не отваживалась позвать юношу, да и Синдзи робел, пялился на нее молча, притаившись за каменной оградой вокруг небольшого рисового поля за их садом. В этих бесплодных свиданиях было больше горечи; однако полученное на следующий день через Тацудзи подробное послание вмиг окрыляло девушку, еще накануне подавленную и молчаливую. Ее голос оживлялся, плечи распрямлялись.

Синдзи тоже было тяжело после этих свиданий. Ночами, избегая людей, он бродил в одиночестве по острову. Он исходил его вдоль и поперек, пытаясь развеять печаль. Порой ноги доносили юношу до древнего захоронения принца Дэки на юге острова. Время стерло границы кургана. На его вершине росло семь сосен, между ними стояли невысокие ворота и небольшая молельня.

Предание о принце Дэки весьма скудно. Неизвестно, какому языку принадлежит это редкое имя. Однажды на празднике старого Нового года одна пожилая супружеская пара лет шестидесяти заглянула под крышку старинного сундучка. В нем среди прочих вещей они заметили скипетр или нечто похожее на скипетр, но никто не может достоверно сказать, имеют ли эти таинственные сокровища какое-либо отношение к принцу. Исстари говорили, что рожденные на этом острове дети, обращаясь к своим матерям, называли их «эя» — словом, которое привилось в языке местных жителей с тех пор, как малолетний сын принца, повторяя за отцом, переиначил на свой лад имя матери, которую звали Хэя.

Правда это или сказки, но предание говорит, что принц приплыл на остров на золотом корабле в незапамятные времена из неведомой далекой страны. Он взял в жены местную девушку, а когда умер, его похоронили в императорской усыпальнице. Память людей не сохранила даже предания о жизни принца. Его имя не встречается ни в одной драме. Вероятно, принц прожил на острове счастливо, раз о его жизни не было сложено даже повести, если эта легенда и вправду родилась из подлинных событий.

Кто знает, быть может, принц был ангелом, спустившимся с небес на неизведанные земли? Земная жизнь принца прошла незаметно для потомков, но его не покидало счастье и благоволение небес. О нем напоминает только курган, где погребено его тело.

С печалью в сердце юноша бродил вокруг молельни, а когда уставал, присаживался на траву и, обхватив колени руками, смотрел задумчиво и рассеянно на освещенное лунным сиянием море. Луна была в короне, назавтра ожидался дождь.

На следующее утро Тацудзи пришел забрать письмо; чтобы спрятанная под деревянную крышку кувшина бумага не промокла, ее накрывали перевернутым вверх дном металлическим тазиком. В обеденный перерыв, укрывшись дождевиком, Синдзи развернул письмо. Он разбирал иероглифы кое-как. Это письмо девушка писала сегодня утром, в постели — без света, на ощупь. Если бы она включила электричество, то отец что-нибудь заподозрил бы. Как правило, она писала днем, между домашних дел, но сочиненное вчера письмо показалось ей слишком длинным, и она порвала его; взамен прежнего утром пришлось наспех написать коротенькую записку, чтобы успеть опустить ее в «почтовый ящик» до отплытия рыбаков в море. В записке Хацуэ рассказала о своем счастливом сне. Ей явился дух-прорицатель, который будто бы узнал в Синдзи перевоплощенного принца Дэки и предсказал, что тот с радостью женится на ней и у них родится чудесный ребенок.

Девушка не знала, что прошлой ночью Синдзи забрел на курган принца Дэки. Юношу потрясло удивительное совпадение. Кажется, его молитвы услышаны. Он решил сегодня же вечером написать обстоятельное письмо, чтобы рассказать о совпадениях и объяснить сон девушки.

Синдзи стал зарабатывать деньги, матери больше не нужно было заниматься подводным промыслом. Море оставалось еще довольно прохладным. Теперь мать собиралась промышлять только в июне. Однако с каждым днем погода становилась все теплей, и мать, непоседливая и влюбленная в море женщина, уже не могла заниматься одними домашними хлопотами. На себя она никогда не тратила времени, даже если выпадала небольшая передышка.

Мать с болью в сердце наблюдала, как ее сын переживает свое несчастье. Еще три месяца назад он выглядел совершенно другим человеком, хотя и тогда был немногословен; но если раньше его лицо светилось юношеской радостью, то теперь оно померкло.

И вот однажды, вскоре после полудня, когда все вещи были перештопаны, в ее утомленной и рассеянной голове мелькнула неожиданная мысль: «Не похлопотать ли за сына, не помочь ли ему как-то справиться с бедой?» На дворе стояла поздняя весна, и хотя над островом простиралось безоблачное небо, солнце не жаловало теплыми лучами их жилище, заслоненное крышами соседских амбаров. С мыслью, что надо действовать, мать вышла из дому. У волнолома она остановилась посмотреть, как волны разбиваются о камни. И мать, и сын частенько приходили советоваться с морем, если возникала нужда поразмыслить о чем-то важном.

С причала свисала ловушка для осьминогов, одна сторона веревки уже подсохла на солнце. На побережье почти не было суденышек — лишь рыболовные сети растянуты для просушки. Вдруг из-за сети выпорхнула бабочка и по какой-то своей прихоти полетела к волнолому. Мать проводила ее долгим взглядом. Видимо, бабочка искала среди снастей, песка и бетона какой-нибудь свеженький цветок, потому и прилетела на побережье, быстро охладев к скудным поселковым цветам. В деревне и садов-то никто не разводил, если не считать огражденных камнями клумб, устроенных вдоль дорожек.

С наружной стороны волнолома, где всегда бурлили мутные волны, вздымавшие со дна ил и песок, вода была желтовато-зеленого цвета. При каждом накате волны эта муть разлеталась брызгами. Перепорхнув через волнолом, бабочка едва не намочила крылья, но вовремя взметнулась высоко над водой. «Какой забавный мотылек! — подумала мать. — Будто уточка…»

Ее занимала мысль о бабочке, которая, кажется, собиралась покинуть остров навсегда и, сопротивляясь порывам соленого ветра, поднималась все выше и выше. Ее слабенькие крылья с отчаянным мужеством бились против ветра, который время от времени внезапно утихал. И вот она взметнулась высоко над островом. Мать пристально следила за полетом, пока бабочка не превратилась в черную крапинку на ослепительном небе. Вскоре бабочка, очарованная бескрайней широтой и солнечным мерцанием моря, отчаявшись долететь до соседнего острова, очертания которого ей казались невероятно близкими, повернула назад к причалу; но на этот раз, утомленная перелетом, порхала над морем низко-низко. Затем присела передохнуть в тени подсохшей веревки, при этом ее крылья отбросили тень, похожую на толстый узел.

Мать не была суеверной женщиной, никогда не придавала значения ни приметам, ни знакам, но пока наблюдала за тщетными усилиями бабочки, ее сердце наполнилось мрачным предчувствием. «Какая глупенькая! — думала она. — Коль собралась на тот берег, лучше было б сесть на какое-нибудь судно». Она и сама-то уже много лет не покидала остров, да и надобности в этом не возникало.

Вдруг непонятно с чего сердце матери переполнилось отчаянной, безрассудной храбростью. Быстрым решительным шагом она покинула причал. Она была так занята своими мыслями, что даже не ответила на поклон односельчанки, тоже ныряльщицы. Та стояла в недоумении: «Куда же это Кубо спешит?»

Крепкие хозяйства, как у Мияды Тэруёси, на острове можно пересчитать по пальцам. Правда, его недавно отстроенный дом, покрытый черепицей, выделялся из ряда соседских всего-навсего новизной. Перед ним не стояли ворота, и двор не был вымощен камнями. Слева — уборная и выгребная яма, справа — летняя кухня. Эти стандартные постройки, словно львы по обеим сторонам ворот, делали его дом похожим на все остальные. Дом притулился на склоне, подвал из прочного бетона обустроили под погреб с оконцем, выходящим прямо на тропинку.

Возле дверей кухоньки стоял кувшин — в нем при желании мог разместиться взрослый человек. Деревянная крышка кувшина, под которой прятали письма, могла укрыть воду от мусора, но не от комаров и листоедов, которые летом проникали внутрь — на свою погибель.

Мать Синдзи нерешительно остановилась у дверей. Она не зналась с семейством Мияда. Если бы кто видел, что она наведалась к старику, по деревне пошли бы кривотолки. Мать огляделась: вокруг не было ни души. Во дворе копошились куры, за домом росли невзрачные кустики азалии. Из темно-зеленой листвы скромно выглядывало несколько цветочков.

Мать поправила рукой прическу: ветер спутал ее волосы. Она вынула из кармана целлулоидную расческу с выломанными зубцами и наспех причесалась. Мать Синдзи не пудрилась, ее лицо и шею покрывал загар. На ней было домашнее платье, поверх него — длинный залатанный фартук, достигавший сандалий, надетых на босу ногу. Ее ноги были сплошь покрыты порезами от донных ракушек. Ногти затвердели, стали острыми и загнутыми. Ее походка была решительной и твердой.

Она вошла в дом. На земляном полу в беспорядке стояло несколько пар деревянной обуви. Одна сандалия валялась кверху подошвой. В гэта с красным ремешком, судя по налипшему мокрому песку, недавно ходили на побережье. Было совершенно тихо, из уборной тянуло запашком. Во всех комнатах стояли сумерки, и только окно дальней комнаты было солнечным, будто его занавесили шафрановым платком.

— День добрый!

Мать замерла, подождала немного. Никто не отвечал. Она еще раз громко поздоровалась. На боковой лесенке появилась Хацуэ.

— А, тетушка! — воскликнула она.

На ней был фартук серого цвета, волосы перехвачены желтой лентой.

— Какая у тебя милая ленточка! — польстила женщина.

В эту девушку страстно влюблен ее сын! Мать придирчиво посмотрела на нее: лицо выглядело немного бледным — то ли от усталости, то ли от неприветливости. Черные зрачки у девушки были ясными и глубокими. Она смутилась и покраснела. Мать, женщина не робкая, пришла в дом Тэруёси поделиться своими переживаниями, пожаловаться на клевету, добиться позволения влюбленным встречаться. «Ведь ничего хорошего не получится, если родители не поговорят по душам, по-товарищески, о своих детях», — думала она…

— Отец дома?

— Дома.

— Передай отцу, что у меня есть к нему разговор.

— Хорошо.

Не зная, что подумать, девушка поднялась по лестнице. Мать присела на пороге. Она заждалась. «За это время, — подумала она, — можно было бы выкурить одну сигаретку». Пока она ждала хозяина, мужество покинуло ее сердце. Только сейчас она осознала, до какого сумасбродства довели ее собственные фантазии. Наконец послышался скрип лестницы — это спускалась Хацуэ. Она не стала сходить вниз, остановилась на полпути и, слегка наклонившись вперед, произнесла:

— Он передал, что не может встретиться с вами. Полумрак скрывал опущенное лицо девушки.

— Не может?

— Нет.

Отказ больно кольнул самолюбие женщины. Она почувствовала, как ее унизили, и пришла в ярость. Эта вспышка гнева вновь вселила в нее почти иссякшее мужество. В голове пронеслась вся ее долгая, полная лишений жизнь…

— Ну, хорошо! — воскликнула она, уже почти за порогом, едва не брызгая слюной. — Значит, он не хочет встречаться с бедной вдовой! Моя нога больше не переступит порог этого дома! Так и передай своему отцу! Никогда!

Матери не хотелось, чтобы сын узнал о ее злополучном посещении дома Мияда. Она невзлюбила Хацуэ, стала нелестно отзываться о ней, ни с того ни с сего ругать ее. В конце концов между сыном и матерью произошла стычка. Они не разговаривали весь следующий день и помирились только день спустя, когда мать неожиданно со слезами призналась сыну в том, что в доме Тэруёси ей было указано на дверь. О том, что мать приходила в гости, он уже знал из письма Хацуэ; правда, чтобы не расстраивать Синдзи, та умолчала о скандале, когда его мать с бранью покидала их дом; и мать об этом не говорила.

То, что матери отказали в гостеприимстве, задело самолюбие Синдзи, но он был мягкосердечным, поэтому смирился с унижением. Раньше он не скрывал от матери своих переживаний; однако наказал себе еще раз, что впредь никого больше не станет посвящать в свои отношения с Хацуэ — только мать и Тацудзи. И все-таки мать чувствовала себя одинокой и не находила покоя из-за этого скандала.

Наступил май, а свидеться с Хацуэ так и не удалось; выходные были не в радость — казалось, им не будет конца. Синдзи горевал все эти дни, но однажды Тацудзи принес письмо, которое воодушевило юношу.

После моря Синдзи переоделся в новую рубашку. Он не стал ничего объяснять матери, с любовью наблюдавшей за сыном. Эти сборы напомнили ей то дождливое утро, когда он собирался на свидание, невзирая на тайфун. Ему было невыносимо каждое мгновение разлуки, поэтому он выскочил из дому, едва мать и брат легли спать, хотя до одиннадцати было еще целых два часа.

«Скоротаю время в клубе», — подумал Синдзи. Из окон хибарки на побережье, где собиралась молодежь, сочился тусклый свет, слышался разговор. Синдзи остановился поодаль. Кажется, перемывали косточки ему.

Юноша вышел на мол, подставил лицо ночному бризу. Вдруг его охватило странное волнение, похожее на то, когда бригадир впервые упомянул имя девушки. Синдзи вспомнил силуэт белого корабля на пылавшем вечерними облаками горизонте. Юноша не знал, что это за корабль, и, пока любовался им на расстоянии, его сердце оставалось спокойным; но стоило представить себя членом его команды, отправляющейся в дальнее плавание, как на Синдзи волнами обрушились смятение, отчаянье, скорбь.

Вместо того чтобы ликовать от радости, он поник духом. Очевидно, сегодня вечером, когда они повстречаются, от него потребуется какое-то отважное решение. Какое? Тайно бежать? На острове не спрячешься! Если бежать на лодке, то где же ее найти? Ни лодки, ни денег у Синдзи, конечно, не было. Что же, так и скрываться? На острове были и другие тайные любовники, но Синдзи и Хацуэ были слишком молоды и упрямы, чтобы скрывать свои чувства. Ни на одно мгновение мысль о самоубийстве не возникла в голове юноши — ведь ему нужно содержать семью.

Всякое пришлось передумать Синдзи. Время прошло быстро. К своему удивлению, юноша, не склонный к долгим размышлениям, неожиданно обнаружил нехитрую пользу от этого занятия, а именно — скоротать время. Впрочем, Синдзи был парнем с характером, хоть и молодым, и враз прогнал из головы все свои мысли. Если бы от них был какой-нибудь прок, юноша наверняка втянулся бы в новую привычку к раздумьям, но от них сквозило откровенной опасностью.

Синдзи не обзавелся наручными часами. В них, собственно, не было никакой нужды. Он обладал удивительным даром — врожденным чувством времени, определяя его интуитивно или по звездам. Он не знал, как перемещаются светила, но ориентировался по их круговращению и днем, и ночью. Все его существование зависело от природных циклов, и немудрено, что он мало-мальски разбирался в их элементарных законах.

Синдзи сидел на ступеньках храмовой канцелярии. Настенные часы в доме давно пробили 10.30. Священник и его семья мирно спали. Юноша прислушивался к меланхоличному бою часов за оконными ставнями и считал удары. Когда пробило одиннадцать, Синдзи поднялся и пошел под сводами темных сосен, затем поднялся на двухсотую ступень лестницы. Все небо застилала тонкая пелена облаков. Луны не было видно, только изредка проклевывались звезды. Казалось, что белокаменные известняковые ступени, ниспадавшие величественным каскадом под ногами юноши, впитали все сияние нынешней ночи до самого крохотного проблеска. Все великолепие залива скрывала ночь, два полуострова — Тита и Ацуми — освещались блеклыми огоньками, а огни у подножия горы Удзи сливались в безудержный поток вдоль всего побережья.

Синдзи гордился своей новенькой рубашкой. Даже издали, на двухсотой ступени, ее необычайная белизна могла броситься в глаза какому-нибудь недоброжелателю. Слева и справа над сотой ступенью лестницы нависали сосновые ветви с их мохнатыми тенями. Вскоре у подножия лестницы появилась фигурка девушки. У юноши радостно заколотилось сердце. Раздавалось громкое эхо ее шагов: девушка торопилась и запыхалась.

Синдзи хотел броситься ей навстречу, но сдержался. Он терпеливо ждал, пока она поднимется наверх; кое-как удержался, чтобы не окликнуть ее по имени. Наконец он стал различать черты ее лица. На какой ступени она — на сотой? Вдруг позади нее раздался странный возглас. Кто-то звал девушку.

Хацуэ остановилась, ее грудь вздымалась. Из тени сосен появился отец и схватил дочь за руку. Завязалась перепалка. Синдзи наблюдал за ними сверху, замерев как вкопанный. Старик даже не обернулся в его сторону: крепко держа дочь за руку, он силой потащил ее вниз. Не зная, что делать, юноша продолжал неподвижно стоять наверху, словно истукан. Он ничего не понимал. Две фигуры спустились вниз, затем повернули налево и скрылись в темноте.

Глава тринадцатая

Сезон ловли жемчуга и моллюсков девушки-островитянки встречали с таким же волнением, как их городские сверстницы — школьные экзамены. Девочек приучали к морю с младших классов. Сначала они забавлялись тем, что доставали со дна моря камни, и так, шаг за шагом, учились навыкам ныряльщиц. Постепенно их беспечные забавы превращались в работу — утомительную, но не опасную. Девочки взрослели и каждый приход весны встречали с неохотой, а уже к началу лета начинали изрядно уставать.

Холод, судороги, удушье, резь в глазах, порезы на ногах, свинцовая тяжесть и вялость после погружении, внезапная паника, когда пальцы случайно касаются моллюска «гигантское ушко», — все это вспоминалось, мерещилось, бросало в жар, заставляло девушек метаться во сне и вскакивать с постели, вглядываться в пустоту ночи.

У взрослых замужних ныряльщиц все иначе. Всякий раз, перед тем как опуститься на дно моря, женщины распевают песни, смеются во все горло, громко болтают. Работа и развлечения у них — в едином ритме. Наблюдая за ними, молодые девушки, пока не уверенные в своих силах, спустя несколько сезонов, к своему удивлению, обнаруживали, что тоже стали опытными ныряльщицами.

Шестой и седьмой месяцы — сезон промысла. База ныряльщиц с Утадзимы разбита на восточном побережье Нива, на мысе Бэнтэн. Лето еще не пришло по-настоящему. В самый полдень, когда обычно жарко, на берегу развели костер. Южный ветер относил дым к кургану легендарного принца. Нива — это побережье с небольшой бухточкой, выходящей на Тихий океан. Высоко над морем проплывали летние облака.

И правда, эта небольшая бухточка чем-то напоминала сад, как бы оправдывая свое название. Вдоль всего побережья протянулись отполированные волнами известняковые скалы, которые обживали местные ребятишки, играя в индейцев. Небольшие выбоины на известняках крабы и насекомые приспособили для своих укрытий. Окружавшие скалы песчаники были белыми. На вершине одного утеса — того, что слева, как раз напротив моря, — буйно разрослись цветы хамаю: запрокинули белые головки расцветающих бутонов в синее-синее небо, словно спросонья.

Женщины, возбужденные весельем, сидели вокруг костра. Песок еще не настолько накатился, чтобы обжигать ноги, вода тоже была прохладной, поэтому, выскочив из моря и накинув на себя ватную одежду, женщины спешили погреться. Все громко смеялись, горделиво выставляли друг перед другом обнаженную грудь. Одна женщина приподняла свои груди обеими руками.

— Нет, нет! Так не пойдет! Руки опусти-ка, подруга! Ты нас не проведешь!

— Что ни говори, а грудь кого угодно проведет, хоть поддерживай ее руками, хоть нет!

Шутливо хвастаясь, у кого грудь красивее, женщины отдыхали. Их груди были сплошь загорелыми, без белых полосок. Не было видно даже синих прожилок вен. Их кожа никогда не покрывалась от ветра мурашками, на солнце она приобрела медовый оттенок, стала как бы полупрозрачной. Даже у сосков не было отчетливого контура — их естественный цвет, стушевываясь, сливался с цветом загорелой груди, обделенной запретной таинственностью.

Если у кое-кого груди и начали увядать, то лишь на сосках, похожих на огрубевшие виноградины. Однако у большинства они выглядели крепкими и упругими. Женщины трудились целыми днями под солнцем и без всякой стыдливости шутили, что их груди созревают, словно плоды.

У одной девушки левая грудь была больше правой. В кругу своих подруг она чувствовала себя неловко и стеснялась. Одна пожилая ныряльщица решила по доброте своей души утешить девушку:

— Да не переживай! Вот заведешь любовника, тот помнет тебя, и все будет в порядке.

Женщины засмеялись, но это не успокоило девушку.

— Неужели поможет, тетушка?

— Поможет-поможет! Была одна девушка с таким же изъяном, так мужчина, истинно тебе говорю, выправил ей грудь.

Мать Синдзи гордилась перед другими замужними женщинами своей грудью — такой цветущей в ее возрасте, словно она не познала ни страсти, ни страданий. Она не завидовала молодым, но восхищалась грудью Хацуэ. Сегодня мать впервые вышла на промысел, впервые близко познакомилась с девушкой. Они встретились взглядами и, несмотря на размолвку, поздоровались. Хацуэ не была словоохотлива, да и подходящего случая поговорить наедине не представилось. Впрочем, мать Синдзи держалась особняком и, кажется, не собиралась затевать разговоры. Сплетни о любовной связи ее сына с этой девушкой со временем поутихли, однако, разглядывая грудь Хацуэ, мать невольно вспомнила их. Несомненно, если бы она не познала мужчины, разве они были бы такими красивыми? Ее кожа — загорелая и шелковистая — не утратила родниковой прохлады; невысокие холмики, между которыми пролегла дышащая ароматом ранней весны ложбинка, венчали набухающие розоватые бутоны. Они выглядели так, будто только пробуждались: стоит дунуть ветерку и приласкать их, они тотчас явят всем свою скрытую красоту.

Когда одна пожилая женщина подставила ладони под ее грудь, словно под рукомойник, Хацуэ отпрянула в сторону. Все засмеялись.

— А ведь бабушка знает, чего хочет мужчина! — громогласно сказала женщина, потирая свои дряблые груди. — Кому-то по вкусу зеленые персики, а кому-то и маринованные.

Хацуэ прыснула. На ослепительно белый песок с ее головы упало несколько прядей зеленых морских водорослей, почти прозрачных на солнце.

Когда все присели обедать, из-за скалы вынырнула тень. То был мужчина — их давний знакомый, хорошо знавший заведенный порядок. Женщины подняли гвалт, побросали бамбуковые палочки, стали прикрывать груди. На самом деле их испуг был деланным. Человек был старым торговцем. Он каждый сезон приезжал на остров со своим товаром. Женщины над ним постоянно подтрунивали. На коробейнике были потрепанные штаны, белая рубашка с отложным воротником, а за плечами висела большая торба. Он опустил поклажу на камень, вытер пот.

— Ага, здорово я вас перепугал! Простите, простите! Ухожу, коль сюда нельзя, — подыгрывая женщинам, приговаривал торговец. Он прекрасно знал, чего им надо.

На побережье ныряльщицы, осмелев, выбирали товар, а затем торговец приносил его на дом. Женщины восхищались красочными нарядами: днем они казались еще ярче.

В тени скалы старый торговец раскрыл торбу. Женщины сгрудились вокруг, чтобы пощупать товар. Чего только там не было: и летнее кимоно, и домашнее платье, и детская одежда, и нижнее белье, и рубашки, и пояса какие пожелаешь.

Когда он откинул крышку набитой вещами деревянной торбы, женщины ахнули в один голос. Глаза их разбегались. Там были кошельки, дамские виниловые сумочки, ремешки для гэта, ленточки и броши.

— На что ни посмотришь, все хочется! — откровенно призналась одна молодая ныряльщица.

Все разом стали тыкать почерневшими пальцами, ощупывать товар, прицениваться, спорить между собой, подходит вещь или нет, шутливо выторговывать скидку «хотя бы в полцены».

Старик продал множество безделушек, кимоно, пояс и полотенце. Мать Синдзи купила за двести йен хозяйственную виниловую сумку, а Хацуэ — летнее кимоно молодежного покроя.

Старого торговца бойкий торг воодушевил. Он был таким худосочным, что из-под рубашки выпирали ребра. Седые короткие волосы на затылке обрамляли черную от загара шею, а на висках и под щеками выступили старческие пятнышки. У него были редкие, желтые от курева зубы; говорил он невнятно, поэтому женщинам приходилось напрягать слух и переспрашивать. Тогда он говорил громче. Когда он смеялся, его лицо судорожно искривлялось, при этом старик сильно махал руками. Впрочем, его привычки были известны женщинам, знавшим: торговец всегда готов пойти на уступки.

Проворными пальцами старик извлек из своего галантерейного короба три красивые дамские сумочки.

— Полюбуйтесь! Голубая сумочка — для молодухи, коричневая — для тетушки, черная — для старушки.

— Мне нравится вон та, что для молоденькой! — встряла в разговор одна пожилая женщина.

Все засмеялись. Торговец, пытаясь перекричать женский гомон, объявил:

— Цена одной новомодной виниловой сумочки — без запроса — восемьсот йен!

— Ох и дорогущая!

— А сколько с запросом?

— Я продаю по нормальной цене, за восемьсот йен, но один ридикюль отдам даром.

Все женщины наивно протянули руки. Торговец широким жестом отодвинул их в сторону.

— Только одна! Одна! Это приз от магазина «Оми» — в знак процветания вашей деревни. Каждая из вас может завладеть такой сумочкой. Если заслужит молодая девушка, то она получит голубенькую; если женщина постарше — коричневую…

Ныряльщицы глубоко вздохнули. Авось повезет кому-нибудь задаром получить сумочку за восемьсот йен. Кажется, торговец завоевал сердца женщин, а потому заговорил увереннее. Когда-то он был директором начальной школы, но из-за женщины потерял должность. Вспомнив о былом положении, он загорелся вновь проявить себя: решил устроить между женщинами состязания.

— Уж если состязаться, так на ваше благо, идет? Итак, будем добывать аваби. Тот, кто за час достанет больше всех моллюсков, получит от меня приз.

Под тенью соседней скалы он аккуратно расстелил платок и торжественно выставил подарки. По правде сказать, каждая вещица была не дороже пятисот йен, но в его глазах подарки вырастали в цене.

Сумочка для девушки была похожа на новенький кораблик небесно-голубого цвета. Сбоку на ней красовалась позолоченная пряжка, ярко блестевшая на солнце. Коричневая сумочка была сделана из искусственной кожи — под кожу африканского страуса. Элегантную черную сумочку, тоже напоминавшую кораблик, старик выставил для пожилых женщин. Мать Синдзи вызвалась раньше всех — она пожелала коричневую сумочку. Следующей в море пошла Хацуэ.

От берега отчалила лодка с восемью ныряльщицами. У руля стояла полноватая женщина — она не принимала участия в состязаниях. Хацуэ была самой молодой из всех. За нее болели другие молоденькие девушки. Лодка поплыла вдоль южного берега на восток.

Остальные ныряльщицы, окружив старого торговца, запели хором песни. Небо прояснилось, его синева отразилась в бухточке. Покрытые красными водорослями скалы издали можно было принять за поплавки, если бы волны не захлестывали их.

Волны у берега были высокими, солнечные лучи преломлялись в воде, играя тенями на каменистом дне, будто в калейдоскопе. Волны вздымались и разбивались о берег, — казалось, они тяжело вздыхают. Шум прибоя заглушал пение ныряльщиц.

Прошел час, на востоке появилась лодка. Восемь женщин с обнаженными грудями, усталые, облокачиваясь друг на друга, молча смотрели каждая в свою сторону. Они не замечали, что их мокрые и растрепанные волосы спутались с волосами соперниц. Чтобы согреться, две женщины сидели в обнимку. Груди покрылись гусиной кожей, а загорелые обнаженные тела при солнечном свете выглядели бледными: казалось, лодку нагрузили утопленницами. Лодка приближалась тихо. На берегу ее встретили радостными криками.

Женщины сошли с лодки и тотчас повалились на песок вокруг костра. Торговец обошел ныряльщиц, собрал корзинки с уловом, вслух пересчитал моллюсков.

— Больше всех у Хацуэ — двадцать! Второе место у Кубо — восемнадцать штук, — объявил он.

Победители — Хацуэ и мать Синдзи — переглянулись. Глаза у женщин были усталыми и красными. Самая опытная ныряльщица острова проиграла молодой, к тому же не местной.

Хацуэ молча поднялась и пошла к скале за призом. Взяв коричневую сумочку — ту, что для женщин средних лет, — она сунула ее в руки матери Синдзи. От радости у той вспыхнули щеки.

— Почему, почему мне? — воскликнула она.

— Я все время думала, как бы извиниться перед вами за грубость моего отца, и вот…

— Ай, какая молодчина! — воскликнул торговец.

Все тоже стали наперебой расхваливать девушку. Они требовали, чтобы мать взяла подарок. Мать аккуратно завернула сумочку в бумагу и, засунув сверток под мышку, выпалила:

— Большое спасибо!

Девушка улыбнулась. «Хорошую невесту все-таки выбрал мой сын», — подумала мать.

Глава четырнадцатая

Синдзи тосковал весь сезон «сливовых дождей». Переписка прекратилась. Старик Тэруёси нашел письма — вот почему он помешал свиданию в храме Хатидай и запретил дочери писать.

В один из дождливых дней на берег острова сошел капитан шхуны «Утадзима». Судно стояло на якоре в порту Тоба. Капитан прямиком направился в дом своего хозяина, оттуда — в дом Ясуо, под вечер посетил дом наставника Синдзи, бригадира Дзюкити. После чего наведался в дом самого Синдзи.

Капитану перевалило за сорок, у него было трое детей. Он был человеком крупным, гордился своей силой, однако по натуре был спокойным. В бога верил, принадлежал секте Хоккэсю[89] и на деревенском празднике поминовения, бывало, читал сутры вместо настоятеля храма. В экипаже его судна были женщины — их называли тетушками Модзи или тетушками Ёкохама. На стоянке в каком-нибудь порту капитан цеплял молоденькую девушку и отправлялся угощаться крепкими напитками. Другие женщины тщательно принаряжали избранницу капитана. Народ поговаривал, что в погоне за женскими прелестями его голова наполовину облысела. Этот недостаток капитан компенсировал головным убором — форменной фуражкой с золотым галуном. В ней он выглядел величественно.

Капитан начал свой разговор по-деловому, прямо с порога, едва представ перед Синдзи и его матерью. В деревне на острове жило сто семьдесят восемь мужчин, и все они практиковались на судах, начиная службу на камбузе. Вот и Синдзи уже достиг совершеннолетия, поэтому капитан предложил ему поступить на его судно учеником. Мать отмалчивалась. Синдзи ответил, что прежде должен посоветоваться с бригадиром. Капитан сказал, что Дзюкити уже согласился.

Во всем этом, однако, имелась какая-то странность. Ведь судно принадлежало старику Тэруёси, а он терпеть не мог Синдзи. Не было и смысла брать его в экипаж.

— Да нет же! Тэруёси знает, что ты мечтаешь купить лодку. Если ты запишешься, старик не будет против. Вот будешь работать не жалея сил, он тебя и возьмет!

Они зашли к бригадиру. Дзюкити поддержал капитана, но при этом посетовал, что без Синдзи команде «Тайхэй» будет трудно справляться с работой.

На следующий день молва донесла до Синдзи странные слухи: будто бы Ясуо тоже решил записаться на «Утадзиму» стажером. Правда, его решение было не добровольным, а вынужденным — иначе старик Тэруёси отказал бы ему в помолвке с Хацуэ. Синдзи опечалился, но все же не потерял надежды.

Перед отъездом Синдзи с матерью сходили в храм Хатидай, чтобы помолиться за благополучие в плавании. В дорогу он взял талисман. В назначенный день Синдзи, Ясуо и капитан отправились на «Камикадзе» в порт Тоба. Среди провожающих Ясуо была Хацуэ. Отца ее не было видно. Синдзи провожали только мать и Хироси.

Хацуэ старалась не глядеть в сторону Синдзи. Перед отходом катера она что-то шепнула на ухо матери Синдзи и сунула ей в руки небольшой бумажный пакет. Мать передала его сыну.

На катере Синдзи не смог его развернуть — рядом стоял капитан и Ясуо. Он смотрел, как удаляется остров. Вдруг юноша почувствовал, что охотно погашает остров, на котором родился и вырос и любимей которого у него ничего не было. Синдзи расставался с островом по доброй воле.

Вскоре очертания острова растаяли на горизонте, и юноша успокоился. Этот день отличался от обычных дней, когда он выходил в море, и хорошо, что вечером ему не нужно будет возвращаться домой. «Я свободен!» — воскликнул про себя юноша. Такая свобода была ему неведома раньше.

Над морем моросил дождь. Капитан и Ясуо легли на татами в темной каюте и уснули. С тех пор как они сели на катер, Ясуо не сказал Синдзи ни слова. Юноша посмотрел в забрызганный каплями дождя иллюминатор, затем развернул пакет. Там были оберег из храма Хатидай, фотография Хацуэ и письмо. Синдзи стал читать.

Он прочитал письмо, и мужество вновь вернулось к нему. Он вновь почувствовал себя сильным, все его мускулы напряглись. Ясуо еще спал. Синдзи влюбленно рассматривал фотографию девушки в свете иллюминатора. Хацуэ стояла под огромной сосной, а налетевший морской ветер развевал подол платья. Ее фигурка, облепленная белым летним европейским платьем, казалась обнаженной. И, словно этот морской ветер, на него нахлынули воспоминания…

Синдзи забыл о времени. Когда на фотографию упала тень медленно проплывавшего в дымке дождя острова Тоси, он нахмурился от досады. Стало грустно. Юноше уже было знакомо это странное чувство любви, что заставляет сердце томиться желаниями и страдать…

Когда катер прибыл в Тобу, дождь прекратился. В небе расступились облака, и сквозь прогалины проникли слабенькие золотисто-белые лучи. Среди множества рыбацких суденышек, стоявших на рейде, заметно выделялась шхуна «Утадзима». На влажной, сияющей на солнце палубе суетилось трое человек. С белой крашеной мачты падали, поблескивая, дождевые капли. Над трюмом склонился огромный кран. Экипаж судна еще не вернулся из увольнения.

Каюта для юношей размещалась по соседству с каютой капитана. Прямо над ней — камбуз и столовая на восемь татами. В каюте имелся рундук для вещей, вдоль стен по обе стороны крепились одна над другой шконки, на полу лежал коврик. Две шконки справа — верхняя и нижняя — были застелены, слева — только одна, главного механика. С потолка на ребят смотрели фотографии актрис.

Синдзи и Ясуо заняли верхнюю и нижнюю постели. Кроме механика в этой каюте спали первый и второй помощники капитана, боцман и матрос. Поскольку кто-то из них всегда стоял на вахте, шконок всем хватало. Капитан показал новоприбывшим понтонный мост, трюм, капитанскую каюту и столовую, после чего оставил ребят одних и велел отдыхать, пока не прибудет остальная команда. Юноши переглянулись. Ясуо выглядел уныло. Он первым пошел на примирение.

— Ну, ладно, будем друзьями! На острове всякое бывало, а теперь давай все забудем!

— Хорошо, — улыбнулся Синдзи.

Ближе к вечеру вернулся экипаж. Многие были земляками юношей, и те знали всех хотя бы в лицо. Дыша перегаром, моряки подтрунивали над новичками. Ребятам объяснили их ежедневные обязанности.

Шхуна снималась с якоря на следующий день в девять утра. Синдзи тотчас получил задание сиять на рассвете с мачты палубный фонарь, который вывешивался на время якорной стоянки. Всю ночь Синдзи почти не спал, поднялся до восхода солнца и, едва забрезжило, отправился на палубу снимать фонарь. Предрассветные лучи кое-как проникали сквозь изморось. Уличные фонари двумя шеренгами протянулись от порта до железнодорожной станции. С вокзала нагло прогудел паровоз.

По голой, мокрой и холодной мачте юноша вскарабкался наверх. Парус был свернут. Шла зыбь, и судно покачивалось. С первыми рассветными лучами, рассеянными туманной моросью, свет палубного фонаря поблек, стал молочно-белым. Синдзи потянулся рукой за фонарем. Фонарь сильно раскачивался на крюке, словно не желал покидать насиженное место. Под запотевшим стеклом мерцало пламя, дождевые капельки стекали на запрокинутое лицо юноши. «Интересно, в каком порту придется снимать этот фонарь в следующий раз?» — подумал Синдзи.

Шхуна «Утадзима», зафрахтованная «Японскими грузовыми перевозками», доставив на Окинаву лесоматериалы, возвращалась в Кобэ. Весь путь в оба конца занимал около полумесяца. Корабль заходил в Кобэ, пройдя через пролив Исэ; потом поворачивал на запад и шел проливом внутреннего моря в порт Модзи на карантин. Они шли на юг вдоль восточного побережья Кюсю, в порту Хинами префектуры Миядзаки получали разрешение на выход из гавани.

На южной оконечности Кюсю, на восточном побережье полуострова Осуми есть бухточка под названием Сибуси, в воды которой смотрит порт Фукусима. В порту происходила разгрузка и погрузка судна. Когда судно выходило из бухты в открытые воды, оно развивало такую скорость, что через двое или двое с половиной суток достигало берегов Окинавы.

В свободное от погрузки и разгрузки время члены экипажа валялись на татами в главной светло-зеленой каюте и крутили на портативном проигрывателе пластинки. Пластинок было раз-два и обчелся. Без конца звучали одни и те же песни — «Матрос», «Гавань», «Туман», «Воспоминания девушки», «Сакэ», «Южный Крест». Старая игла поскрипывала в бороздах заезженной пластинки, песни хрипели и шипели, а заканчивались вздохами и всхлипами. Главный механик если и выучивал какую-нибудь мелодию, то напевал ее беспрерывно весь рейс, правда в следующем уже не мог вспомнить ни единой ноты. У него было плохо со слухом. Стоило судну неожиданно покачнуться, игла сползала с виниловой пластинки, царапая поверхность.

Кроме того, ночи матросы проводили за бесконечными разговорами. Их споры о дружбе и привязанности, о любви, женитьбе и прочем, прочем, прочем тянулись часами. В конце концов победителем выходил самый упрямый спорщик. Ясуо вызывал восхищение у взрослых членов экипажа своей безупречной логикой и аргументацией. Как-никак он возглавлял на острове отделение молодежной лиги. Синдзи сидел молча, обхватив руками колени, с улыбкой слушая, что говорят другие. Иногда главный механик шептал капитану:

— Ну и простофиля же этот парень!

Жизнь на судне была весьма хлопотливой. Сразу же после подъема драили палубу, затем новичков заставляли делать всякую грязную работу. Ясуо то и дело отлынивал. Он считал, что с него хватит и служебных обязанностей. Вначале никто не замечал, что Ясуо ленится, потому что Синдзи всячески покрывал его. Но однажды утром Ясуо увильнул от уборки палубы, сделав вид, будто пошел по нужде в гальюн, а сам отправился в каюту отсыпаться. На брань боцмана Ясуо ответил заносчиво:

— Я, между прочим, когда вернусь на остров, стану зятем Тэруёси, и тогда хозяином этого судна буду тоже я!

Боцман опешил и, поразмыслив над перспективами этого парня, на всякий случай умерил свой гнев — перестал ругать Ясуо в глаза. Однако пожаловался на строптивого новичка капитану. В конце концов все это не пошло парню на пользу.

Синдзи, загруженный делами, не имел времени даже любоваться фотографией девушки ни перед сном, ни на вахте. Никто больше не видел этой фотографии даже краем глаза. И вот однажды она пропала. Не иначе стащил Ясуо — ведь это он хвастался своей скорой женитьбой на дочери старика Тэруёси. Синдзи решил выяснить и пошел на хитрость. Он спросил, не брал ли Ясуо с собой фотографии Хацуэ.

— Ага, брал, — выпалил Ясуо.

Так Синдзи поймал его на вранье. Он был счастлив, что фотография нашлась. Ясуо небрежно спросил:

— Ты тоже брал?

— Ты о чем?

— Фотографию Хацуэ…

— А, нет, я не брал!

Синдзи солгал. Произошло с ним это, кажется, впервые.

Шхуна «Утадзима» прибыла в Наху. После карантина судно вошло в гавань, встало под разгрузку. На якоре они простояли около трех суток. Из провинции в центральные районы страны перевозили металлическую стружку, которую загружали в закрытом порту Унтэн — на северной оконечности Окинавы, куда во время войны высадился американский военный десант. Чтобы войти в Унтэн, требовалась санкция властей.

Экипаж не получил разрешения сходить на берег. Довольствовались тем, что ежедневно глазели с палубы на плешивые горы пустынного острова. Во время оккупации все деревья на острове были сожжены американскими войсками — из страха перед неразорвавшимися снарядами. Пейзаж острова напоминал о недавних событиях в Корее. Рев истребителей, совершавших учебно-тренировочные полеты, не прекращался весь день. По широкой бетонированной трассе туда и сюда проезжало невесть сколько легковых, грузовых и военных автомобилей, сиявших на летнем субтропическом солнце. Новенькие, наспех построенные вдоль дороги казармы отсвечивали антрацитовым глянцем. Залатанные цинковым железом крыши разрушенных жилых домов уродливо торчали среди унылого островного пейзажа.

За агентом из местного отделения компании «Я. Г. П.» с борта сошел первый помощник капитана. Наконец на перегон судна пришло разрешение. Шхуна «Утадзима» вошла в порт, загрузилась стружкой. Тут получили сообщение о том, что на острова Окинавы надвигается тайфун. Чтобы убежать от него, судну следовало немедленно покинуть порт. Корабль двинулся прямо на Японию.[90]

С утра пошел мелкий дождь. Море сильно волновалось, подул юго-западный ветер. Почти тотчас исчезли из виду оставленные позади горы. Видимость была неважной, барометр падал. Они были в пути уже шесть часов. Волны становились все больше, атмосферное давление понижалось.

Капитан принял решение поворачивать обратно. Дождь метался в порывах ветра, все вокруг скрыла мгла. Через шесть часов обратного пути показались очертания гор Унтэн. Боцман, хорошо знавший прибрежный рельеф, стоял на баке. Гавань окружали коралловые рифы, а поскольку буи не устанавливали, проход судов между рифами был чреват опасностями.

— Стоп! Вперед! Стоп! Вперед! — раздавались команды.

Сбрасывая обороты, судно медленно проходило между рифами. Было шесть часов вечера. Еще один корабль — рыбацкая шхуна — прятался от надвигавшегося урагана за коралловым рифом. Он уже бросил якоря и закрепился канатами. Рядом встала «Утадзима». Все приготовились к тайфуну, нос каждого судна дополнительно крепился к рейдовым бакенам двумя канатами и двумя тросами.

На «Утадзиме» не было радиостанции, ориентировались исключительно по компасу. Все малейшие изменения курса тайфуна на капитанский мостик «Утадзимы» передавал начальник радиостанции соседней шхуны.

На ночь выставили смотровых — четыре человека на соседней шхуне и трое на «Утадзиме». Они наблюдали за тросами и веревками на тот случай, если те оборвутся. Во время бури бакены могли не удержать судно, а канаты — перетереться. Караульные занимались только тем, что смачивали канаты морской водой. В девять вечера на гавань обрушился ураганный ветер.

С одиннадцати часов вечера на вахте стояли Синдзи, Ясуо и еще один молодой матрос. Под напором ветра, прижимаясь к переборке, они кое-как передвигались по палубе. Брызги иглами вонзались в их щеки. Они с трудом могли устоять на ногах. Все железо на судне дребезжало и грохотало. Волны в заливе были небольшими, палубу не заплескивали, но вокруг все затуманило мельчайшими брызгами. Наконец смотровые выбрались на бак к ближайшему кнехту, от которого тянулись к бакену тросы, и уцепились за него руками.

Ночью за двадцать метров бакен казался чем-то смутно-белым. Когда ветер глыбой налетал на шхуну и волна махом вздымала ее на самый гребень, бакен нырял во мрак и совсем пропадал из виду. Скрипели и скрежетали тросы. Ветер свистел. Матросы держались за кнехт. Их глаза заливала соленая вода. В той беспредельной ночи, осаждавшей их ревом ветра и моря, порой возникало зловещее затишье.

Тросы и канаты натягивались струной, когда ветер, как безумный, швырял шхуну из стороны в сторону. Юноши впивались глазами в канаты, а потом молча переглядывались.

На какое-то время все стихло. Троицу охватил запоздалый страх. Вдруг, сотрясая воздух ужасным свистом, на них снова обрушился ветер. Рея раскачивалась. Не говоря ни слова, все трое уставились на канаты, чей пронзительный скрежет на мгновение перекрыл даже свист ветра.

— Смотрите! — воскликнул Ясуо.

Трос зловеще заскрежетал и, кажется, стал соскальзывать с кнехта. Матросы беспомощно наблюдали за происходящим. Последствия могли быть самыми чудовищными. Вдруг конец троса выскочил откуда-то из темноты, резко щелкнул, словно хлыст, затем хлопнулся о кнехт. Трос лопнул. Юноши лежали ничком, их едва не убило оборванным концом. Трос, словно подбитое животное, пронзительно взвизгнул, запрыгал в темноте по палубе и, описав в воздухе полукруг, замер.

Матросы побледнели. Они едва ли представляли, что с ними такое может произойти. Из четырех креплений, удерживавших шхуну, осталось три.

— Нужно доложить капитану, — крикнул Ясуо и бросился с палубы.

Он хватался руками за что придется, спотыкался и падал. Наконец добрался до капитанского мостика и доложил. Капитан, глядя на Ясуо с высоты своего большого роста, не повел и бровью:

— А, вот оно что! Ну, тогда придется воспользоваться брасом. По прогнозам, тайфун придет из-за перевала в час пополудни, поэтому сейчас самый подходящий момент отправить кого-нибудь вплавь до бакена и привязать к нему брас.

Оставив капитанский мостик второму помощнику, капитан вместе с первым пошли за Ясуо. Они взвалили на себя брас и еще один новый тонкий канат и шаг за шагом поволокли эту ношу на бак.

Во взгляде Синдзи и Ясуо стоял немой вопрос.

Капитан громко произнес:

— Нужен смельчак, чтобы привязать к бакену канат.

Все четверо молчали. Грохот ветра заполнил паузу.

— Ну, кто отважится? — выкрикнул капитан.

У Ясуо задрожали губы, голова втянулась в плечи. Вдруг раздался звонкий, уверенный голос Синдзи:

— Я пойду! — Он улыбался.

— Хорошо! Давай!

Синдзи выпрямился. Из ночного мрака на юношу налетел ветер, судно накренилось, однако Синдзи крепко держался на ногах. Он привык к болтанке на море еще с тех пор, как подался в рыбаки. В море его редко мутило, а если на душе и бывало паршиво, то в основном на земле. Он прислушался к реву ветра над головой, его лицо стало серьезным. Синдзи волновала и безмятежность природы, и ее полуденная дремота, и сумасшедшая неукротимая стихия.

Синдзи весь вспотел под дождевиком — и грудь, и спина были мокрыми, поэтому он сбросил с себя верхнюю одежду. Он стоял босиком, в одной белой майке с длинными рукавами.

Капитан приказал четверым привязать один конец каната к кнехту, а другой связать с тонким линем. Ветер мешал работе. Когда все было налажено, один конец линя капитан протянул Синдзи и прокричал ему в самое ухо:

— Обмотай вокруг тела и плыви! От бакена будешь держаться за канат.

Синдзи дважды обмотал линь поверх брючного ремня. Потом выпрямился и пристально посмотрел на море. Ему не было видно, как извивались и корчились внизу черные гребни волн, бившихся в порывах ветра и дождя о нос шхуны. Где-то во мраке скрывалось мятежное и бесноватое море. Непроглядная бездна клокотала водоворотами, возносилась и оседала. Синдзи вспомнил, что во внутреннем кармане штормовки осталась перепрятанная фотография девушки. Он набрался мужества и, став на край палубы, прыгнул в море.

Эти двадцать метров до бакена сначала казались непреодолимыми, но юноша ощущал, как в его руках прибавляются силы. Синдзи рассекал волны, будто кто-то бил его по плечам и подгонял невидимой палкой.

Его тело понесло течением, ноги барахтались, как ватные. И все же он не терял надежды ухватиться рукою за бакен. Когда его поднимало на гребень, он видел, что расстояние вовсе не сократилось. Синдзи задыхался и захлебывался, плывя изо всех сил. Мало-помалу огромные волны расступились, путь стал более или менее свободным. Он ринулся вперед — точно бур, вонзающийся в твердую скалу.

Наконец рука юноши коснулась бакена, но тотчас соскользнула. Вдруг его накрыло тяжеленной волной, едва не ударив грудью, и махом отбросило в сторону, но в следующее мгновение юноша исхитрился оседлать бакен. Синдзи глубоко дышал. Ветер бил по лицу, у него перехватило дыхание. Юноша растерялся, забыв, что ему нужно сделать.

Бакен раскачивало в темном море. Юноша прижался к железу, чтобы его не сорвало с бакена ветром, и принялся развязывать обмотанный вокруг тела линь. Мокрый узел поддавался с трудом.

Синдзи потянул за развязанную веревку. Он оглянулся назад — впервые за все время. На носу шхуны, рядом с кнехтом, застыли четыре фигуры. Вахтенные на соседней рыбацкой шхуне тоже пристально наблюдали за ним. Какие-то двадцать метров казались огромным расстоянием. Темные очертания двух шхун двигались синхронно: то взмывали вверх, то оседали.

Тонкий линь, обвисший из-за ослабевшего ветра, было сравнительно легко перехватывать руками. Синдзи наклонился вперед и навалился всей тяжестью тела на веревку так, что погрузился в воду. Он кое-как захватил конец браса, толстый даже для его широких и крепких ладоней, и принялся перебирать его руками.

Силы покидали Синдзи. Он пытался уцепиться за что-то ногами, но мешал ветер. Юноша напрягался изо всех сил, пока канат не начал выползать из воды. Тело Синдзи пылало жаром, лицо раскраснелось, в висках бешено пульсировала кровь. Наконец он перекинул канат, и работа пошла. Теперь на толстый канат можно было опереться. Синдзи сделал второй виток и легко затянул узел, после чего поднял руку: дело сделано.

Люди на шхуне хорошо видели, как он помахал. Юноша забыл о своей усталости, повеселел, вздохнул во всю грудь и нырнул в море. Теперь он плыл к шхуне.

На веревке, сброшенной с палубы, Синдзи подняли наверх. Капитан похлопал юношу по плечу широкой ладонью и приказал Ясуо проводить Синдзи в каюту. Матросы вытерли тело юноши. Едва добравшись до постели, он мгновенно уснул. Никакой грохот стихии не мешал ему спать.

На следующий день Синдзи открыл глаза и увидел на подушке лучи яркого солнца. В иллюминаторе каюты сияло безмятежное море, выглядывали голые сопки в лучах южного солнца и клочок чистого голубого неба…

Глава пятнадцатая

Шхуна «Утадзима» прибыла в порт Кобэ позднее запланированного. На праздник поминовения усопших в августе капитан вместе с Ясуо и Синдзи не поспевали. На борту «Камикадзе» они услышали новости из родных мест. Рассказывали, что на побережье острова выползла огромная черепаха. Ее забили на мясо, а кладку яиц забрали. Вышла целая корзина. Эти яйца сбывали по две йены за штуку.

Прибыв домой, Синдзи сначала сходил в храм Хатидай, оттуда тотчас пошел к Дзюкити. Его хорошо принимали и угощали. Синдзи никогда в жизни не приходилось пить, но на этот раз по настоянию хозяина он выпил несколько чашек рисовой водки. На третий день он снова вышел в море на бригадирской лодке.

Синдзи не распространялся о рейсе, зато капитан поделился с бригадиром Дзюкити всеми подробностями.

— Ну, ты молодчина, отличился!

— Пустяки!

Паренек слегка покраснел и ничего более не сказал. Те, кто знать не знал, каков он по натуре, думали, что парень полмесяца где-то бездельничал. Спустя некоторое время Дзюкити спросил его мимоходом:

— Что, от старика Тэруёси до сих пор ничего не слышно?

— Нет.

Никто не приставал к нему с разговорами о Хацуэ, и одиночество уже не тяготило юношу. Лето, изнывая от жары, влачило свои последние недели. Синдзи, умиротворенный спокойным морем, отдавался любимой работе, которая и по душе была ему, и пришлась впору по плечам, словно хорошо сшитый костюм. А другими заботами его сердце не жило.

Юноша не оставлял надежды заработать денег, чтобы стать независимым. Он вновь с волнением вспомнил тот белый пароход в море, который видел когда-то на закате дня. Однако сейчас он испытывал иное чувство. «Я знаю, куда он направляется, знаю, как живется там морякам, знаю их трудности…» — размышлял Синдзи.

Его сердце почему-то трогал уже не сам неизвестный пароход, немного утративший ореол таинственности, а влачившийся за судном длинный шлейф дыма. Дым этот напоминал ему о тяжелом канате, который он вытягивал из моря, выбиваясь из последних сил. Руки юноши невольно сжимались в кулаки.

Тот белый пароход уже не был для него ни далеким, ни неведомым. Синдзи по-мальчишески смотрел из-под пятерни на угасающие над морем вечерние облака…

Летние каникулы заканчивались, а Тиёко не приезжала. Жена смотрителя маяка ждала, когда вернется дочь. Она написала письмо. Ответ задерживался. Мать отправила еще одно. Дней через десять пришел ответ — прохладная отписка. В письме, не объясняя причин, Тиёко сообщала, что на летние каникулы домой не приедет.

Экстренной почтой мать отправила еще одно письмо — не меньше чем на десяти листах. В нем она слезно вымаливала, чтобы дочь приехала повидаться родителями. Седьмого числа пришло ответное письмо; времени до конца каникул оставалось совсем немного. Мать была крайне поражена письмом дочери. В тот день как раз вернулся Синдзи.

В письме Тиёко призналась матери, что в своп прошлый приезд во время тайфуна она увидела, как Синдзи и Хацуэ шли вместе, прильнув друг к другу. Они спускались по каменной лестнице — и это вовсе не праздные выдумки какого-то Ясуо! Тиёко считала себя виноватой в том, что пошли сплетни, и страдала от этой мысли. Она писала, что ей было бы неловко вот так вот бессовестно заявиться на остров, поэтому она решила не мешать счастью Хацуэ и Синдзи. Если же матушка возьмется уговорить старика Тэруёси, чтобы он не разлучал влюбленных, то она с легким сердцем вернется домой.

Тон письма испугал мать. «Как бы не приключилась беда с дочерью!» — подумала она. Нужно было срочно что-то делать. По книгам мать знала немало случаев, когда молодые девушки возраста Тиёко совершали самоубийство из-за сущих пустяков.

Она решила скрыть от супруга это письмо, а все проблемы уладить самостоятельно — как можно скорее до возвращения дочери. Не мешкая, мать переоделась в праздничный льняной костюм. Она вспомнила свое былое учительство в женской гимназии, когда ей приходилось проводить беседы с родителями на сложные педагогические темы. В ней снова проснулась воля.

Перед домом на обочине дороги, спускающейся в деревню, были разостланы циновки. На них сушились семена кунжута, красная фасоль, соя. Стояли солнечные дни позднего лета. Крохотные зеленоватые зернышки кунжута отбрасывали тень, похожую на крупные ячейки. Грубая циновка выглядела как новенькая. Вдалеке простиралось море, волны были спокойными.

В белых сандалиях жена смотрителя степенно спускалась по деревенской бетонке. Вдруг до нее донеслись веселые оживленные голоса и шлепки мокрого белья. Она огляделась. На берегу речушки у дороги шесть или семь женщин в простеньких платьях стирали белье. После праздника «Бон» редко кто выходил собирать бурые водоросли. В свободное время ныряльщицы устроили большую стирку. Мелькнуло лицо матери Синдзи. Мылом почти никто не пользовался, белье расстилали на плоских камнях и вытаптывали ногами.

— Ах, госпожа! Добрый день! Куда это вы? — воскликнули женщины, приветствуя ее поклонами. Их платья были подоткнуты, на голых загорелых бедрах играли блики речной воды.

— Да вот Мияду Тэруёси иду проведать.

С матерью Синдзи она не поздоровалась. Она поняла, что нелепо выглядит со своей затеей — сватать чужого сына.

Свернув с большой дороги, хозяйка маяка ступила на каменную лестницу, мшистую и скользкую. Река оказалась у нее за спиной. Она стала осторожно спускаться, украдкой поглядывая через плечо.

Мать Синдзи, стоявшая посреди речки, протянула ей руку. Хозяйка маяка сняла с босых ног сандалии, вошла в воду.

Женщины на противоположном берегу не сводили с них глаз.

И тут жена смотрителя маяка обратилась к матери Синдзи с вопросом. Чужих ушей избежать было все равно невозможно.

— Это правда, что говорят люди, будто Синдзи и Хацуэ?…

Глаза у матери Синдзи округлились.

— Синдзи любит Хацуэ.

— Да что вы говорите!

— Вот почему Тэруёси мешает им!

— Синдзи очень переживает.

— А Хацуэ что же?

Другие женщины внимательно прислушались, затем вмешались в их разговор. Ведь речь зашла о Хацуэ, которая еще раньше откровенно рассказала им обо всем. Женщины упрекали Тэруёси. А во время состязаний, которые устроил старик торговец, все они болели за девушку.

— Хацуэ тоже влюблена в Синдзи. Это правда, госпожа! Однако старик Тэруёси собирается взять этого бестолкового Ясуо в зятья. Какое самодурство, не правда ли?

— Положение серьезное! — произнесла мать Тиёко учительским тоном. — Вот и дочка моя прислала из Токио письмо, в котором настаивает, чтобы Хацуэ и Синдзи ни в коем случае не разлучали. Я поговорю с Тэруёси, однако не будет ли возражать мама Синдзи?

Женщина взяла из-под ног ночную рубашку сына, медленно отжала ее. Помолчала. Потом повернулась к хозяйке маяка и, низко склонив голову, произнесла:

— Будьте любезны, очень прошу вас…

Все женщины считали себя обязанными вмешаться. Они подняли переполох, словно утки, они шумели и галдели. Наконец решили вместе с хозяйкой маяка на переговоры с Тэруёси отправить целую делегацию. Хозяйка согласилась. Пять женщин, кроме матери Синдзи, быстро отжали белье и отправились домой. Они договорились встретиться на повороте по пути к дому Тэруёси.

Мать Тиёко стояла в темной прихожей дома Мияда.

— Добрый день!

Ее голос прозвучал молодо и уверенно. На приветствие никто не ответил. Женщины заглянули в прихожую. Их глаза горели от нетерпения. Мать Тиёко снова поздоровалась. Ее голос эхом отозвался в пустом доме.

Вскоре заскрипели ступеньки, появился Тэруёси в летнем кимоно. Видимо, дочери не было дома.

— А-а, хозяйка маяка! — пробормотал он, остановившись у дверей.

В его взгляде не было ни тени радушия. Седые волосы на голове были взъерошены, словно грива. Если бы на месте хозяйки оказался кто-нибудь другой, то сбежал бы уже давно, не дожидаясь приглашения. Жена смотрителя переборола в себе робость и произнесла:

— Вот зашла к вам в гости, хотела бы поговорить…

— Ну, раз такое дело, то проходите, пожалуйста!

Тэруёси повернулся к ней спиной и живо поднялся по лестнице. Он пригласил гостью в комнату на втором этаже, а сам присел перед стойками токонома. Он не был удивлен, когда следом в гостиную вошли еще пять женщин. Не обращая внимания на гостей, он уставился в распахнутое окно. Он обмахивался веером с рисунком красавицы, рекламирующей аптеку в Тобе.

Из окна виднелся порт Утадзимы. У дамбы были пришвартованы только две кооперативные лодки. Вдалеке, над заливом Исэ, стояли летние облака. Из-за того что снаружи было слишком светло, в комнате, наоборот, казалось сумрачно.

В нише висела гравюра бывшего губернатора префектуры Миэ: дерево с переплетенными корнями и петух с распущенным хвостом и гребнем. Перья птицы, которая на картине выглядела как живая, были выписаны детально. Черная гравюра излучала свет.

Жена смотрителя маяка присела у застеленного скатертью стола. Пять ныряльщиц в простеньких платьях прошли через бамбуковые шторы над входом и тихонько расселись по углам комнаты. Куда подевалась их прежняя храбрость?

Тэруёси молча повернул голову в другую сторону.

В комнате было душно. Над всеми нависла тяжелая послеполуденная тишина, жужжали большие зеленые мухи. Жена смотрителя маяка то и дело вытирала пот. Потом, прервав молчание, спокойно произнесла:

— Я хотела поговорить о вашей дочери, о Хацуэ, и о Синдзи Кубо…

Тэруёси снова отвернулся. Выдержав паузу, он произнес пренебрежительно:

— А-а, стало быть, о Хацуэ и Синдзи?

— Да.

Тэруёси впервые посмотрел на гостью и без тени улыбки сказал:

— Так ведь все уже решено. Хацуэ выходит за Синдзи замуж.

Женщины заволновались, вскочили с мест. Не обращая внимания на шум, Тэруёси продолжал:

— Сейчас Синдзи еще слишком молод, чтобы жениться, и все же я дал согласие. Вот повзрослеет — тогда… Я знаю, что его семье приходится нелегко, поэтому решил помогать его матери и младшему брату деньгами ежемесячно. Правда, об этом пока еще ни с кем не было речи. Вначале я очень сердился, хотел даже разлучить их, но потом, увидев, как переживает Хацуэ, пожалел об этом. И тут мне пришла в голову мысль. Я подумал: не посадить ли Синдзи и Ясуо на одну шхуну, чтобы узнать, каковы они в деле, — и попросил капитана приглядеться к ним. Капитан намекнул бригадиру Дзюкити, а уж тот посоветовал Синдзи записаться в команду моей шхуны. Синдзи приглянулся капитану. Этот парень отличился на Окинаве, и тогда я еще раз все взвесил и согласился с выбором дочери. В общем, это все… — И, повысив тон, добавил: — Сильный парень! Что силен, то силен. Лучшего парня на Утадзиме, видимо, не сыскать. А что касается его происхождения и состояния, то это уже не важно. Разве не так, хозяйка? Синдзи крепкий парень!

Глава шестнадцатая

Синдзи стал приходить в дом Мияда. Однажды вечером после лова он пришел в опрятной белой рубашке с отложным воротником и брюках, держа в каждой руке по большому морскому окуню, и, не заходя в дом, позвал Хацуэ.

Девушка тоже приоделась и ждала его. Они договорились, что сегодня объявят о своей помолвке, сходят поклониться в храм Хатидай, а затем отправятся на маяк.

На пороге появилась Хацуэ. На земляной пол прихожей упал вечерний свет. Девушка была в летнем кимоно, купленном когда-то у коробейника. Она нарядилась потому, что крупные узоры вьюнков на ткани были видны даже в сумерках. Ожидая девушку, Синдзи стоял на пороге, держась одной рукой за дверь. Когда вышла Хацуэ, он смущенно опустил глаза и, шаркнув ногой в гэта, пробурчал:

— Комаров тьма!

— И правда что.

Они радостно поднимались по каменной лестнице, перескакивая через ступеньки; добравшись до сотой, вспомнили с грустью, как поднимались в прошлый раз. Они охотно бы взялись за руки, если бы не рыба в руках у Синдзи.

Природа была благосклонна к ним. Достигнув вершины, влюбленные оглянулись на залив Исэ. На ночном небе высыпали крупные звезды, лишь над полуостровом Тита нависли низкие облака. Время от времени их раздирали беззвучные вспышки молний. Прибой не был шумным — издали слышалось спокойное сонное дыхание моря.

Пройдя между сосен, юноша и девушка вошли в простой храм, звонко хлопнули в ладоши. Их хлопки отозвались громким эхом, и влюбленные обрадовались. Они хлопнули еще раз. Хацуэ опустила голову, стала молиться. Синдзи залюбовался затылком девушки. Ее шея казалась еще белее, чем днем, — из-за воротника кимоно.

Молитва наполняла сердца влюбленных счастьем. Они просили богов о том, чтобы сбылись все их желания. Синдзи и Хацуэ молились долго. Они не сомневались, что боги покровительствуют им.

В канцелярии храма ярко горел свет. Синдзи позвал священника. Распахнулось окно, оттуда высунулась голова. Юноша завел беседу, умалчивая о важном деле, которое привело их в храм. Наконец он отважился и признался. Синдзи преподнес богам подарок — морского окуня. Священник взял рыбу, сердечно поблагодарил его и пообещал лично прийти к ним на свадьбу.

Выйдя на задний двор храма, молодые поднялись по дороге к сосновой роще. Ночью стало прохладно. Было совершенно темно, но цикады продолжали стрекотать. Дорога на маяк была крутой, и Синдзи взял девушку за руку.

— Я, это… — произнес Синдзи. — Собираюсь вот сдавать экзамены на судоводителя, стану первым помощником капитана. Лицензию можно иметь с двадцати лет…

— Вот оно что!

— Мы поженимся после того, как я получу лицензию.

Хацуэ ничего не сказала в ответ, только смущенно засмеялась.

Они обошли Ведьмину гору, за которой вскоре показались огни в доме смотрителя маяка. Когда молодые приблизились к дому, то увидели, как за стеклянной дверью двигается тень хозяйки — та готовила ужин. Синдзи окликнул ее.

Хозяйка открыла дверь и увидела в вечернем сумраке паренька с невестой.

— Ах, батюшки! Вдвоем пришли, рука об руку!

Юноша протянул рыбу. Помедлив, хозяйка взяла в обе руки морского окуня, громко воскликнула:

— Муж, а муж! Глянь, с каким прекрасным уловом пожаловал к нам Синдзи!

Смотритель маяка, ленивый, даже не удосужился выйти навстречу гостям. Лишь прокричал из комнаты:

— Завсегда спасибо! И поздравляю вас! Заходите в дом!

— Проходите, проходите, — вторила мужу хозяйка. — Завтра должна приехать Тиёко.

Синдзи не догадывался, что Тиёко неравнодушна к нему, что она из-за него переживает, поэтому пропустил слова ее матери мимо ушей.

Молодых силой усадили за стол, ужин затянулся почти на час. Когда они стали откланиваться, хозяин вызвался напоследок показать им маяк. Хацуэ на маяке никогда не бывала.

В первую очередь смотритель провел их в сторожку.

От казенного жилья пришлось пройти вдоль небольшого поля, только вчера засеянного редькой, затем подняться по бетонной лестнице.

В сторону сторожки бил луч прожектора, который двигался справа налево, точно столб тумана. Смотритель открыл дверь, первым вошел внутрь и зажег лампу. Огонь осветил аккуратно прибранный треугольный столик у подоконника; на нем — вахтенный журнал; напротив окна — треножник с подзорной трубой.

Смотритель распахнул окно, настроил подзорную трубу под рост Хацуэ.

— Красиво! — воскликнула девушка.

Она протерла рукавом линзу и еще раз посмотрела в окуляр.

Синдзи и так все хорошо видел, а потому стал рассказывать ей о фонаре, которым заинтересовалась девушка. Затем, не отнимая глаз от подзорной трубы, Хацуэ показала пальцем на юго-восток. Они насчитали там с десяток огней.

— Вон то, что ли? А, так это огни моторных лодок из префектуры Аити. Они ловят рыбу донным неводом.

В море горели огни судов, в небе мерцали звезды. Эти огни словно перемигивались друг с другом. Прямо напротив них, на мысе у пролива Ирако, светил прожектор маяка, за которым зажигались огни городка; а по левую сторону были едва заметны огоньки острова Синодзима.

Левее находился полуостров Тита, где на мысе Ямадзаки тоже горел маяк. Справа светились огни городка Тоёхама. В самом центре пылал красный фонарь дамбы. Еще правее, на вершине Большой горы, мерцал авиамаяк.

Хацуэ вскрикнула. В подзорной трубе появился огромный океанский лайнер. Невооруженным глазом его можно было рассмотреть с трудом, поэтому юноша и девушка по очереди наблюдали в подзорную трубу. Корабль двигался величаво.

На палубе отчетливо виделся застеленный белой скатертью стол. Вокруг не было ни одного человека.

Окна и переборки были выкрашены белой краской. Вероятно, там был ресторан. Вдруг в объективе появился мальчик-слуга в белом кителе…

Вскоре судно с зажженными зелеными огнями на носу и бизани прошло через пролив Ирако и скрылось из виду в Тихом океане.

Смотритель проводил гостей на маяк. На первом этаже грохотал электрогенератор. Сильно пахло машинным маслом. Все поднялись по узкой винтовой лестнице наверх. Комната выглядела сиротливо, и казалось, что луч света был ее единственным обитателем.

Остановившись у окна, юноша и девушка наблюдали, как луч бороздит справа налево шумящий темными волнами пролив Ирако. Смотритель догадался оставить молодых наедине и спустился по винтовой лестнице.

Стены этого маленького круглого помещения были обиты деревом. На латунных деталях механизма, работающего с прошлого столетия, играли блики. За толстой линзой горела стоваттная лампа. Свет расходился кругами по всей комнате и падал на спины влюбленных. «Динь, динь, динь, динь», — работал механизм.

Юноша и девушка чувствовали, как стали близки друг другу. Их щеки вспыхнули, едва не соприкасаясь… Внезапно перед ними возникла тьма. Луч прожектора переместился в сторону. Свет преломился в складках белой рубашки и белого кимоно на спинах юноши и девушки.

Синдзи подумал, что боги берегли их в дни тяжелых испытаний и в конце концов даровали любовь.

Вдруг, повернувшись к нему, Хацуэ рассмеялась. Она вынула из рукава маленькую ракушку цвета персика:

— Вот, помнишь это?

— Да, помню.

Синдзи улыбнулся. Он тоже достал из нагрудного кармана рубашки маленькую фотографию девушки и показал возлюбленной. Хацуэ лишь слегка прикоснулась к собственному снимку.

Она была горда, ее глаза сияли. Она думала, что Синдзи все-таки сумел сберечь ее фотографию. Юноша нахмурился. Он вспомнил, чего стоило ему это мгновение счастья.

Глава I

На днях Эцуко прикупила в универмаге Ханкю две пары полушерстяных носков. Одну темно-синего цвета, а другую — коричневого. Простенькие, одноцветные носочки. Ради них ей пришлось проехать почти через всю Осаку и выйти на последней станции Ханкю. Расплатившись за покупки, она тотчас отправилась в обратный путь, чтобы сесть на поезд и поехать домой. Ей было ни до кино, ни даже до чашечки чая, не говоря уже о легком завтраке. Больше всего на свете Эцуко не выносила уличной сутолоки.

Если бы она решилась куда-нибудь пойти, то ей достаточно было бы спуститься по лестнице на станцию Умэда и на метро доехать до станции Синсайбаси или Дотонбори. Впрочем, стоит выйти из универмага и пересечь перекресток, как сразу же окажешься у линии морского прибоя, атакующего в часы прилива окраины мегаполиса под оглушительные выкрики подростков, расположившихся на обочине дороги и наперебой зазывающих прохожих почистить обувь. Эцуко родилась и выросла в Токио, поэтому Осака была для нее чужой. Какой-то беспричинный страх охватывал ее в этом городе, населенном разношерстным людом: респектабельными коммерсантами, люмпенами, фабрикантами, биржевыми маклерами, уличными проститутками, наркоторговцами, служащими, мошенниками, банкирами, местными чиновниками, членами городского совета, певцами-сказителями «гидаю»[91], содержанками, прижимистыми женами, журналистами, странствующими актерами, официантками, чистильщиками обуви, — не они, не город порождал чувство страха в Эцуко, а, может быть, сама жизнь — та безграничная, переполненная обломками разных судеб, стихийная и грубая жизнь, обладающая свойством, словно море, неожиданно просветляться, приобретая голубовато-зеленый оттенок берлинской лазури.

Эцуко раскрыла сатиновую сумку для покупок и припрятала на самое дно носки. Вспышка молнии полыхнула в открытом окне. Вслед за молнией величественно прогремели раскаты грома. В магазине задрожали стеклянные витрины.

Налетел ветер и со всего маху опрокинул доску объявлений, на которой крепился листок с иероглифами: «Уцененные товары». Продавщицы кинулись закрывать окна. Помещение утонуло в сумраке, отчего казалось, что спираль в электролампе, которая горела даже в дневное время, накалилась еще ярче. Дождь, однако, не торопился.

У Эцуко вспыхнули щеки. Они начинали пылать неожиданно, без всякой причины, будто внутри у нее разгорался огонь. Однако это не было чем-то болезненным. Эцуко потрогала пылающие щеки, ощущая шероховатость ладоней, от природы нежных, но теперь мозолистых и грубых на вид. Щеки горели все сильнее.

В этот момент ей захотелось совершить что-то необычное. Например, выскочить на перекресток и смело окунуться в лабиринт городских улиц. Ее переполняло предчувствие счастья.

Что вселяло в нее эту решимость? Гром? Или купленные носки? Народ не прекращал толпиться между этажами. Эцуко бросилась вниз по лестнице. Она сбежала на второй этаж, со второго на первый, где находилась билетная касса. Она только мельком взглянула на происходящее снаружи. Ливень хлынул стеной. Наступая сплошным потоком, упругие струи дождя заливали тротуар, разбиваясь о мостовую.

Эцуко направлялась к выходу, и с каждым шагом к ней возвращалось обычное ее спокойствие. Она почувствовала усталость и легкое головокружение. Эцуко была без зонта, поэтому выходить на улицу не решилась. Да нет, не поэтому. Просто ушло ощущение восторга.

Остановившись у выхода, она проводила взглядом внезапно промчавшийся сквозь потоки дождя городской трамвай, который на мгновение заслонил дорожные знаки и магазинчики на противоположной стороне улицы. Дождь усиливался, рванулся к ее ногам, забрызгивая подол платья. Эцуко казалось, что люди нарочно жмутся к ней. Из всех толпившихся она была единственной, кто еще не промок. Ее окружали мужчины и женщины, — видимо, офисные сотрудники. Все они промокли до нитки. Одни недовольно ворчали, другие отшучивались, пытаясь сохранить достоинство, несмотря на жалкий вид. Все, задрав головы, смотрели в небо в проливном дожде. Эцуко тоже. Ее сухое лицо затерялось среди других мокрых лиц. Казалось, что трассирующие струи падали на их лица под чьим-то точным прицелом. Вдали грянул гром. В этом шуме закладывало уши и цепенело сердце. Время от времени ревели автомобильные гудки. Станционный громкоговоритель захлебывался обрывками фраз, изрыгая адские вопли вместо человеческой речи, — от всей этой какофонии можно было запросто сойти с ума.

Эцуко вышла из толпы, которая покорно ожидала, когда прекратится дождь, и присоединилась к длинной молчаливой очереди за билетами.

Станция Окамати на линии Ханкю — Такарадзука находится в тридцати или сорока минутах езды от центральной станции Умэда. Скорый поезд идет туда без остановок. Многие жители Осаки из-за бомбежек покинули город, расселяясь далеко в пригороде, в результате чего население города Тоёнака увеличилось после войны в два раза. Эцуко проживала в деревне Майдэн, в пригороде Тоёнака, префектуры Осака. Впрочем, если быть точным, Майдэн трудно было назвать деревней, но, чтобы купить хоть какой-то товар, да подешевле, нужно было ехать в Осаку, потратив на дорогу чуть больше часа. Эцуко отправилась туда за покупками как раз за день до праздника Осеннего Равноденствия. Ей хотелось купить для подношения на алтарь фрукты дзамбоа, любимые ее покойным супругом Рёсукэ. К сожалению, в универмаге они уже были распроданы. Движимая угрызениями совести или другими мотивами, она подумала было продолжить поиски в другом месте, но именно в этот момент дождь преградил ей путь. Других дел в городе у нее не было.

Эцуко вошла в пассажирский поезд до Такарадзуки, заняла свое место. За окном по-прежнему хлестал дождь. Стоящий рядом пассажир развернул вечерний выпуск газеты, и запах свежей типографской краски вывел Эцуко из задумчивости. Она украдкой посмотрела по сторонам. Ничего интересного.

Раздался свисток проводника. Тяжело и удрученно дрогнула между вагонами цепь. Глухое скре-жетание ее звеньев сопровождалось монотонными толчками. Поезд тронулся вперед. Это повторялось каждый раз, словно ритуал, когда поезд отходил от очередной станции.

Дождь прекратился. Эцуко повернула голову и посмотрела в окно, не отрывая глаз от потока солнечных лучей, рвущихся из облачных провалов к пригородным домам и улочкам. Казалось, к ним тянутся слабенькие и бледные ручонки.

Своей постоянной вялостью Эцуко походила на беременную. Даже ходила так же, сама этого не осознавая. Да и рядом с ней не было никого, кто желал бы исправить ее осанку. По этой походке ее узнавали издали.

Со станции Окамати она прошла воротами синтоистского[92] храма Хатиман, затем оживленными улочками Комати. Она шла так медленно, что, пока добралась до окраины, опустились сумерки.

В муниципальных домах зажигались огни. Чтобы миновать этот убогий поселок из сотни или более одинаковых крохотных домиков, сдаваемых за одинаковую арендную плату, был более короткий путь, который Эцуко почему-то всегда избегала. Если бросить случайный взгляд в окно, то можно везде увидеть типичную картину: дешевенький буфет для чайной посуды, низкий столик, радио, напольные муслиновые подушки; иногда в углу на столе привлечет внимание скудный ужин под теплой шапкой пара, — как это все раздражало Эцуко! Ее воображение рисовало совсем иные картинки благополучия, которые заслоняли от нее окружающую бедность.

Дорога уводила в темноту. Трещали цикады. Вечерняя заря, последний раз отразившись в лужах, угасла. Влажный смутный ветерок нырнул в рисовое поле, колосившееся по обе стороны дороги. Рисовые колосья, согбенные и понурые, отдавались порывам ветра.

Эцуко, преодолев большой крюк, типичный для деревенской местности, наконец-то вышла на тропинку, которая блуждала вдоль небольшой речки. Это были окрестности деревни Майдэн. Между речкой и тропинкой тянулись бамбуковые заросли. От этих мест вплоть до Нагаоки располагались плантации съедобного тропического бамбука — этим и славилась провинция. Тропинка сквозь бамбуковые заросли вела к деревянному мосту через речку. Эцуко перешла через мост, миновала дом бывшего землевладельца, прошла между кленами и фруктовыми деревьями, поднялась по неровным каменным ступенькам, окруженным изгородью из чайных кустов, и, раздвинув двери на веранду, вошла в дом Сугимото, который на первый взгляд казался великолепной загородной дачей, выстроенной рачительным хозяином. О бережливости и смекалке Сугимото говорили такие детали, как отделка дома дешевым грубоватым деревом в неприметных постороннему глазу местах. Из дальних комнат доносился громкий смех детей Асако, снохи Эцуко. «С чего это они так развеселились? Как можно так грубо смеяться?» — вяло подумала Эцуко и положила сумочку с покупками на стол.

Якити Сугимото приобрел землю в собственность, около десяти акров, в 1934 году, за пять лет до ухода в отставку из судовой компании Кансай. Он был сыном фермера-арендатора, который вел хозяйство в окрестностях Токио; учился и одновременно зарабатывал себе на жизнь. Закончив университет, он был принят на работу в судовую компанию Кансай и приписан в главный офис в Осаке, в Додзиме. Он женился на девушке из Токио и, хотя на всю жизнь остался в Осаке, троим сыновьям дал образование в токийских университетах. В 1934 году стал генеральным директором; в 1938 году — президентом. На следующий год ушел на пенсию.

Однажды супругам Сугимото случилось навестить могилу старинного друга на новом муниципальном кладбище, которое называлось Сад душ — Хаттори. Их очаровала окружающая этот сад холмистая местность. Тогда-то, поинтересовавшись названием, они впервые услышали о деревне Майдэн.

Присмотрев недорогой земельный надел на склоне горы, с фруктовым садом и прилегающими к нему зарослями бамбука и каштановой рощи, они в 1935 году построили скромную дачу. В том же году Якити нанял садовника для ухода за фруктовыми деревьями.

Но превратить эту дачу в место праздного времяпрепровождения, как того желали сыновья и его жена, им так и не удалось. В конце каждой недели они всей семьей выбирались на автомобиле из Осаки и занимались полевыми работами, якобы наслаждаясь солнцем. Кэнсукэ, старший сын Якити, слабовольный неумеха, изо всех сил противился здоровому увлечению отца. Его прямо-таки воротило от отцовских прихотей, однако он был вынужден, хоть и с великой неохотой, волочиться вслед за братьями на поле и мотыжить землю.

Среди деловых кругов Осаки в то время было немало людей, которые любили покопаться в земле. Врожденная скупость, обернувшаяся для жителей района Киото-Осака некой жизнеспасительной философией, не позволяла им зариться на знаменитые побережья вблизи горячих источников. Они возводили свои коттеджи в горных захолустьях, где земля и жизнь обходились недорого.

После отставки Якити Сугимото перебрался в Майдэн, где воздвиг себе цитадель на всю оставшуюся жизнь. Название деревни восходит, вероятно, к слову «майда», что означает «рисовое поле». Очевидно, в доисторические времена здесь плескалось море, в результате чего земли стали чрезвычайно плодородными. На десяти акрах этой земли Якити мог выращивать какие угодно овощи и фрукты. Одна семья арендатора и три нанятых помощника помогали обихаживать его земли. Через несколько лет персики Сугимото стали пользоваться на рынке особым спросом.

Военное лихолетье Якити прожил с застывшим на лице выражением тайной враждебности. Это была какая-то странная форма презрения по отношению к недальновидным горожанам, вынужденным терпеть нормированное распределение продуктов, покупать рис на черном рынке втридорога в отличие от предусмотрительного Якити, который мог поддержать свое существование, кормясь с собственной земли. Таким образом, все происходящее в его жизни вплоть до отставки с руководящего поста компании, которая была неизбежна и совершилась против его воли, выглядело как заранее продуманные им шаги; однако он болезненно переживал свое отлучение от дел, которое, как теперь казалось, было спровоцировано его собственной недальновидностью. Усталость и апатия свалились на него, словно на приговоренного к тюремному заключению. На его лице появилось выражение невосполнимой утраты. Среди бывших сослуживцев, которые не испытывали к нему неприязни и зависти, он позволял себе, как бы в шутку, небрежно высказываться о военщине. Еще больше он стал злословить, когда умерла его жена, заболевшая острой формой пневмонии. Новое лекарство, изобретенное врачами военного госпиталя и присланное другом из военного командования в Осаке, не оказало никакого лечебного эффекта, и даже наоборот: болезнь жены стала обостряться, и вскоре она умерла.

Якити сам возделывал землю, сам косил траву. Крестьянская кровь пробудилась в его жилах, а любовь к земле и садоводству обернулась страстью. Теперь никто за ним не приглядывал — ни жена, ни общество. Он без стеснения сморкался в два пальца. Его старческое тело, облаченное в чопорную жилетку с золотой цепочкой и в помочи, нелепые в его возрасте, вдруг обнаружило крестьянскую осанку, а на холеном лице проступили деревенские черты. Если бы подчиненные увидели его в таком облике, то с удивлением узнали бы, что в этом остром взгляде исподлобья, некогда заставлявшем их трепетать, скрывалась типичная натура стареющего крестьянина.

Одним словом, Якити впервые в жизни почувствовал себя собственником земли. Раньше он просто обладал строительным участком, а теперь, когда строительство было завершено, он перестал смотреть на свое хозяйство как на абстрактную часть собственности, наполнив это слово другим смыслом — «моя земля». В нем ожили инстинкты землевладельца, хотя о собственности он имел весьма общее представление. Кажется, именно земля давала ему надежду впервые почувствовать свою истинную значительность. Теперь стало ясно, что мутный источник его презрения к отцу и проклятий в адрес предков, которые никогда не владели ни одним акром земли, окончательно иссяк. И как типичный нувориш, Якити выстроил на территории храма Бодайдзи, на родине, претенциозную фамильную усыпальницу не столько из почтительности к предкам, сколько из желания отомстить им за их бедность. Он никак не мог представить себе, что первым, кто будет там погребен, станет его сын Рёсукэ. О, если бы он знал заранее о смерти сына, он бы воздвиг эту усыпальницу поблизости, в Хаттори!

Сыновья, наезжавшие в Осаку нечасто, были в полном недоумении от таких перемен, случившихся с отцом. В каждом из его сыновей — старшем Кэнсукэ, среднем Рёсукэ и младшем Юсукэ — сохранилась какая-то частица его характера, но в большей степени во всех них запечатлелся образ покойной матери, на которую легли все тяготы и заботы по воспитанию детей. Она происходила из среднебуржуазной токийской среды, знала нравы и пороки своего класса, потакала мужу в его стремлении пощеголять в высшем обществе, выдавая себя за делового человека со всеми повадками руководящего работника. Однако до самой смерти она не позволяла ему сморкаться в руку, ковырять в носу на людях, шумно хлебать суп, цокать языком, отхаркиваться и сплевывать мокроту в угли хибати, — одним словом, пресекала все дурные привычки, которые великодушно прощаются в обществе только так называемым великим людям.

Преображение Якити в глазах сыновей выглядело крайне нелепо, словно он напяливал на себя старый перелицованный халат. А сам он снова воспрянул духом, как в былые годы на службе в судовой компании Кансай, но на этот раз, утратив служебную учтивость и мягкость в обращении, приобрел чрезмерное самомнение. Он мог крепко выругаться не хуже крестьянина, когда тот гонится за воришкой, застигнутым на овощном поле.

В просторной гостиной красовался бюст самого Якити. Комната занимала площадь в двадцать татами. На стене висел его портрет кисти одного известного кансайского художника. И написанный маслом портрет, и бюст были не менее напыщенны, чем фотографии целого ряда президентов, помещенные на первых страницах объемного ежегодника, изданного к пятидесятилетию императорских компаний Японии.

Недопустимым в новом облике Якити сыновья находили и его смехотворное самолюбование, которое прямо-таки выпирало из монументальной позы бронзового бюста. С кастовым деревенским высокомерием, процветающим среди местных стариков, он позволял себе грязно ругать военное руководство. В этом злопыхательстве сыновья разглядели лицемерную позу критикана, которой он умело покупал уважение простодушных крестьян, искренне принимавших его слова за проявление истинного патриотизма.

По иронии судьбы именно старший сын, считавший отца невыносимым, раньше других сумел занять теплое местечко под папашиным крылом, где мог вести праздную жизнь откровенного бездельника. Из-за хронической астмы он избежал призыва на военную службу, однако, когда стало ясно, что ему не миновать трудовой повинности, отец, благодаря влиятельным связям, пристроил его на почтовое отделение в Майдэн. Вместе с женой Кэнсукэ перебрался в деревню. Естественно, трения между отцом и сыном были неизбежны, но Кэнсукэ с редким цинизмом ловко увертывался от давления отца.

Война разгоралась, всех троих помощников забрали на фронт. Один из них, родом из префектуры Хиросима, вместо себя направил на работу к Якити младшего брата, который едва успел закончить школу.

Паренька звали Сабуро. По желанию матери он принадлежал к дзэн-буддийской секте Тэнри. На большие праздники в апреле и октябре Сабуро, облачившись в белую накидку с иероглифами на спине: «Закон природы», покидал поместье, для того чтобы встретиться с матерью. В эти дни вместе с остальными верующими они совершали паломничество в Главный храм.

Эцуко положила сумочку с покупками на стол, прислушалась к звукам, гулявшим в сумерках комнат, как бы пытаясь предугадать, что происходит в доме. Оттуда доносился неумолчный детский смех. Прислушавшись хорошенько, она поняла, что ребенок не смеется, а плачет.

Мерцали сумерки. Вероятно, Асако, занятая приготовлением ужина, оставила его без присмотра. Асако была женой Юсукэ, который пропадал где-то в сибирском плену. Весной 1948 года она перебралась с двумя детьми под крышу свекра. Это было ровно за год до того, как Якити пригласил к себе овдовевшую Эцуко.

У нее была своя отдельная комната размером в шесть татами. Подойдя к ней, Эцуко удивилась, обнаружив проникающий из-за перегородки свет лампы. Ведь она никогда не забывала выключать свет. Эцуко раздвинула сёдзи.

За столом сидел Якити, углубившись в чтение. Он обернулся в сторону снохи. На его лице, казалось, мелькнул испуг. Краем глаза она заметила под его локтем красный кожаный переплет. Она тотчас узнала в нем собственный дневник.

— Добрый вечер! — оживленным, громким голосом произнесла Эцуко.

— А, с возвращением! Поздновато, — сказал Якити. — Совсем проголодался, пока ожидал тебя.

От скуки даже книгу взял почитать. — Незаметно подменив дневник он протянул книгу. Это был позаимствованный у Кэнсукэ зарубежный роман. — Что-то не по силам мне это чтение, не понимаю ни одного слова.

Якити был одет в поношенные спортивные штаны, в которых он работал на поле, и в военную рубашку. Поверх нее красовался старый жилет от костюма. Внешний вид Якити, чья показная скромность доходила до юродства, не менялся в течение многих лет. Если бы Эцуко знала, как он выглядел в годы войны, то заметила бы разительные перемены в его облике. Тело высохло, взгляд притупился, а плотно сжатые надменные губы обмякли. Когда он разговаривал, в уголках его рта, как у загнанной лошади, сбивалась белая пена.

— Фрукты так и не купила. Повсюду искала, нигде нет.

— Да-а, вот незадача!

Эцуко присела на татами, руки засунула за пояс. От ходьбы за поясом полыхало жаром, как в парнике. Она чувствовала, как струйки пота стекают по груди. Бывало, такой густой холодной испариной она покрывалась во сне ночью. Тогда воздух в комнате пропитывался запахом ее остывающего тела.

Всем телом она ощущала дискомфорт, будто была перетянута и связана веревками. Сидя на коленях, она вдруг завалилась на бок. Увидь ее в такой позе кто-нибудь из посторонних, о ней сложилось бы превратное мнение. Сколько раз Якити сам попадался на эту удочку, принимая ее выходки за кокетство! На самом деле все это происходило бессознательно: ведь она валилась с ног от усталости в буквальном смысле. Якити понимал это и никогда не упрекал ее.

Развалившись на полу, она снимала таби. На белых носках засохли пятна грязи. Подошва тоже была черной, как тушь. Якити, желая завязать разговор, сказал:

— Какие грязные, а?

— Да, дорога выдалась уж больно скверной.

— Дождь прошел, будь здоров! В Осаке, наверное, тоже хлестало?

— Да, я как раз стояла за покупками в Ханкю.

Эцуко вновь окунулась в воспоминания. Она все еще слышала оглушающий шум дождя, плотная дождевая завеса ниспадала с небес, укрывая весь мир.

Она переодевалась молча, не обращая внимание на Якити. Из-за слабого напряжения в сети лампочка горела очень тускло. Между Якити и Эцуко повисло молчание; и только шелк поскрипывал, словно какое-то ночное насекомое, когда она разматывала пояс на кимоно.

Якити не выносил продолжительного молчания. Он чувствовал в нем немой упрек. Сказав, что пойдет ужинать, он направился через коридор в свою комнату.

Эцуко, повязываясь на ходу повседневным поясом из Нагоя, подошла к столу. Одной рукой она закрепляла за спиной пояс, а другой лениво перелистывала страницы дневника. На ее губах появилась едва заметная ухмылка.

«Отец не знает, что это фальшивый дневник. Никто не знает, что это фальшивый дневник. Разве кто-нибудь может представить, как искусно обманывают люди собственное сердце?»

Эцуко открыла дневник на вчерашней странице и склонила голову над темными исписанными листами.

Сентябрь, 21. Среда.

День закончился, ничего не произошло. Последние деньки лета. Дышать стало легче. Голосами насекомых свиристит весь двор. Утром отправилась за мисо на распределительный пункт в деревню. Один тамошний ребенок подхватил воспаление легких. На его долю едва хватило пенициллина. Говорят, что помогло. Вроде бы чужие заботы, а на душе полегчало.

Чтобы жить в деревне, нужно иметь простое сердце. Худо ли, бедно, но на людях я тоже бываю простой. Кое-чему научилась. Я не скучаю. Перестала тосковать. О скуке теперь не вспоминаю. В последние дни мне тоже стало понятно то безмятежное настроение, какое испытывают крестьяне по завершении тяжелой страды. Я окутана щедрой отцовской любовью. Такое ощущение, будто я вернулась в прошлое, когда мне было лет пятнадцать или шестнадцать.

В этом мире, чтобы жить, вполне достаточно иметь простое сердце, безыскусную душу. А сверх того, кажется, ничего не нужно. Я так думаю. В этом мире нужны такие люди, которые умеют что-нибудь делать или хотя бы немного двигаться. В болоте городской жизни запросто можно погибнуть от торгашества и хитрости. Таково человеческое сердце. На моих руках выросли мозоли. Отец нахваливает меня. И вправду руки стали походить на руки. Я научилась сдерживать гнев, не впадаю в уныние. Эти ужасные воспоминания, воспоминания о смерти моего мужа, больше не изводят меня. Нынешней осенью солнечный свет умиротворяет меня как никогда, сердце переполнено такой терпимостью, что хочется благодарить каждого встречного.

Все время думаю о С. Она оказалась в такой же ситуации, как и я. Она также потеряла мужа. Я нашла в ней сердечного друга. Когда я думаю о ее несчастье, то утихает и моя собственная боль. Она вдова и поистине красивой, чистой, простой души человек. Конечно, она когда-нибудь выйдет замуж еще раз. Недавно я так хотела поговорить с ней не спеша, но ни в Токио, ни здесь не представилось случая встретиться. Если бы кто-нибудь передал письмо от нее, но…

«Инициалы, конечно, подлинные, но поскольку выданы за женское имя, то вряд ли догадаешься, кому они принадлежат. Имя С. довольно-таки часто мелькает в записях, однако беспокоиться не о чем. Доказательств-то нет никаких! К тому же для меня этот дневник всего лишь фальшивка. Ведь ни один человек не может быть искренним…»

Эцуко попыталась осмыслить свои истинные намерения, когда начинала вести дневник, но все слова казались ей неискренними. Мысленно она начала исправлять свои записи.

«Если я перепишу дневник, то навряд ли он станет правдивей».

Придя к такому умозаключению, она принялась переписывать дневник.

«Сентябрь, 21. Среда.

Закончился еще один мучительный день. Остается только удивляться, как мне удалось его пережить? Утром ходила в деревню за мисо на распределительный пункт. Один тамошний ребенок подхватил воспаление легких. На его долю едва хватило пенициллина. Говорят, что помогло. Ах, какое несчастье! Умер ребенок г-жи Оками. Вот чем обернулось ее злословие за моей спиной. И все-таки утешила, как могла. Жалкое, правда, утешение!

Чтобы жить в деревне, нужно иметь простое сердце. Все иначе в семействе Сугимото — хвастливые, слабовольные, продажные людишки. Из-за них жизнь в деревне превратилась в сплошное мучение. Я люблю простодушных людей. Мне кажется, что в мире нет ничего красивее, чем простота души и простота тела. Однако, когда я оказываюсь на краю бездны, которая отделяет меня от других, я бываю в таком отчаянии, что не знаю, как быть. Ведь как ни старайся, одна сторона медной монеты не обернется другой. Может быть, надо сделать отверстие в монете? Но не равносильно ли это самоубийству?

Я часто подходила к этой грани и была готова отказаться от своей жизни. Мой друг покинет меня. Он убежит куда угодно, хоть на край света. Я же останусь одна, погруженная в повседневную скуку.

А мозоли на моих пальцах слишком несущественны, чтобы думать о них».

Эцуко интуитивно старалась не задумываться глубоко о серьезных вещах. Тот, кто ходит босиком, в конце концов может пораниться. Чтобы выбраться куда-нибудь, необходимо прежде подобрать подходящую обувь. Вот так же хорошо бы иметь на всякий случай жизни рецепт, приготовленный по заказу! Эцуко бездумно перелистывала страницы, разговаривая сама с собой.

«И все-таки я счастлива. Да, я счастлива. Никто не может отрицать это. Во-первых, у них нет доказательств».

Она листала испещренные полутемные страницы дальше. Показались белые листы дневника. Она листала и листала. Вскоре дневник счастья целого года закончился…

Что касается трапезы, то в доме Суп мото водился странный обычай. Вся большая семья Сугимото делилась на четыре маленьких семьи: на втором этаже жили Кэнсукэ с женой, Асако и дети ютились на первом этаже, Якити и Эцуко занимали комнаты там же, только в противоположной части дома; в комнатах для прислуги раздельно жили Сабуро и Миё. В обязанности Миё входило приготовление риса отдельно для каждой семьи. Ели все по своим углам. Причина такого странного обычая коренилась в эгоизме Якити, который ежемесячно выделял двум семьям сыновей небольшую сумму на повседневные расходы. Он полагал, что на эту сумму можно ухитриться прожить целый месяц, однако сам он не находил оснований придерживаться режима экономии. Он принял под свой кров Эцуко (после смерти мужа она не знала, на кого опереться) только из-за того, что она умела хорошо готовить.

Якити отбирал для себя самое лучшее из урожая овощей и фруктов, а остальное распределял между семьями. Даже каштаны из рощи имел право собирать только он, Якити; при этом выбирал самые вкусные. Другим это не дозволялось, исключение было сделано только для Эцуко.

Кто знает, может быть, кое-какие тайные мысли руководили Якити уже в то время, когда он решил облагодетельствовать ее неслыханными привилегиями? Обычно домочадцы одаривались лучшей долей каштанов, лучшим виноградом, лучшим урожаем хурмы и клубники, лучшими персиками только за какие-либо особые заслуги.

Вскоре после того, как в доме Сугимото Якити поселилась Эцуко, ее особое положение превратилось в предмет зависти и ревности, а они в свою очередь повлекли за собой досужие предположения о том, что это неспроста. Злоязычные разговоры, которые слишком походили на правду, обиняками достигли ушей Якити и определенным образом повлияли на его поведение. Однако, когда эти подозрения стали подтверждаться, самим сплетникам стало трудно поверить в очевидное.

Что влекло молодую женщину, которая потеряла мужа почти год назад, к его отцу? Что принуждало вступать в физическую близость с ним? Ведь она еще очень молода, могла бы подумать о новом замужестве, вместо того чтобы хоронить вторую половину жизни. Ради чего она отдавала свое молодое тело старику, которому уже за шестьдесят? Конечно, она ему не кровная родственница. Если она делает это с ним из-за плошки риса, тогда понятно, нынче такое в моде.

Эцуко была окружена всевозможными домыслами словно изгородью, за которую было бы так любопытно заглянуть! А она, игнорируя любопытство посторонних, слонялась за этой изгородью, словно курица, потерявшая прошлогоднее зерно. Или умирала от скуки одиночества.

Кэнсукэ и его жена Тиэко ужинали в своей комнате на втором этаже довольно поздно. Тиэко вышла замуж за Кэнсукэ из интереса к его увлечению философией киников, которая предоставляла ей в разных жизненных ситуациях свободный выход, лазейку для бегства и укрытие от неурядиц. Она прекрасно видела, что Кэнсукэ крайне беспомощен и ленив, но никогда не испытывала разочарований в своем замужестве. Будучи разносторонне начитанной, она вышла замуж, когда молодые годы уже остались позади, с убеждением в том, что супружество есть одна из величайших глупостей этого мира. У них до сих пор сохранилась привычка на подоконнике под фонарем декламировать стихотворения в прозе Бодлера.

— Бедный наш старичок! В его годы страданья растут, как трава, — сказал Кэнсукэ. — Недавно проходил мимо комнаты Эцуко. Там горел свет, хотя она, кажется, еще не вернулась из города. Я на цыпочках прокрался в комнату, гляжу — а там наш папаша украдкой читает дневник Э-тян, с головой ушел в чтение. Читал с таким увлечением, что не замечал меня за спиной! Я позвал его. Так он чуть не подпрыгнул от испуга. Потом, едва придя в себя от позора, посмотрел на меня с такой злобой! Я с детских лет не помню такого свирепого взгляда. Всегда страшно было глядеть на него, когда он сердится. Потом он сказал: «Если ты проболтаешься Эцуко, что я читал ее дневник, я выброшу тебя и твою жену из этого дома, ясно?» Вот так.

— Интересно, чем его обеспокоила Эцуко, если он решился читать ее дневник? — спросила Тиэко.

Может быть, он заметил, что в последнее время Эцуко чем-то взволнована без всяких причин? Хотя навряд ли он догадывается, что она влюблена в Сабуро. Я так предполагаю. Все-таки она осторожная женщина, не станет записывать в дневник что ни попадя.

— Нет, что касается Сабуро, то я с трудом во все это верю, однако твоя наблюдательность всегда восхищала меня. Видимо, так оно и есть, как ты говоришь, ведь Э-тян — девушка себе на уме! Если хочешь что-нибудь сказать, то скажи, не скрывай; если хочешь что-нибудь сделать, то делай! Мы всегда поможем, разве не так?

— Бывает забавно, когда задумаешь одно, а выходит другое. Вот и наш старик потерял всякую гордость с тех пор, как в его доме поселилась Эцуко, — сказал Кэнсукэ.

— Да нет! Свое достоинство он растерял во времена земельной реформы, именно тогда он и пал духом.

— Верно. Я полагаю, ты права. Следует понимать, что наш отец был сыном крестьянина-арендатора и гордится тем, что владеет землей. Он говорил: «У меня есть земля!» Вот отчего он бывал заносчивым, словно выбившийся в унтер-офицеры солдат. Прежде чем стать полноправным землевладельцем, человеку, который никогда не имел собственной земли, приходится усвоить нелегкие уроки жизни: сначала он должен тридцать лет отдать службе в судовой компании, дослужиться до самых верхов, стать президентом. Отец находил какое-то удовольствие в том, чтобы этот процесс восхождения был украшен трудностями и их преодолением. В годы войны отец имел огромное влияние. Он поговаривал о неком Тодзё, старом хитроумном друге, который разбогател на акциях. Я почтительно выслушивал эти разговоры, когда еще был почтовым служащим. Те поместья, на которых землевладельцы проживали постоянно, как наш отец, послевоенная земельная реформа затронула меньше всего, не нанесла большого ущерба. Однако, когда реформа позволила таким мелким арендаторам, как Окура, приобрести земли по бросовым ценам и стать землевладельцами, — вот тогда-то он испытал сильнейшее потрясение. Он приговаривал частенько: «Если бы я знал заранее, что все будет складываться таким образом, то я бы не надрывался изо всех сил на протяжении тридцати лет!» Вот почему, глядя на людей, которые стали землевладельцами, не ударив палец о палец, отец решил, что разрушен смысл его существования. Эти мысли превратили его в немощного старика. Кажется, ему стала нравиться сама идея быть жертвой эпохи. А как он ожил, словно вернул себе молодость, когда в разгар депрессии его обвинили в военных преступлениях и сопроводили в Сугамо! Таким я его еще не знал.

— Что бы там ни говорили, — вступила Тиэко, — а Эцуко должна быть счастлива — ведь онане испытала на себе отцовского деспотизма. Сегодня она в настроении, завтра впадает в меланхолию! Сабуро, конечно, отдельная тема. Только одно уму непостижимо: как может женщина вступить в любовные отношения с отцом своего мужа? Во время траура по мужу! Такое в голове не укладывается.

— Бывало, и Рёсукэ высказывался на ее счет, мол, вопреки его ожиданиям она оказалась какой-то анемичной женщиной. Куда подует ветер, туда и наклонится ива. Так и она — ослепленная верностью, не заметила, что ее возлюбленный муж давно уже изменился, а она все цеплялась за него, будто ее пыльным ветром к нему прилепило.

Кэнсукэ был скептиком, считал, что любая теория познания уязвима, но при этом гордился своими способностями проникать в суть вещей.

Наступила ночь, все три семьи разбрелись по своим комнатам. Вечера проходили отчужденно. Асако была поглощена заботами о детях. Она укладывала их спать рано, ложилась вместе с ними и засыпала.

Кэнсукэ и его жена со второго этажа не спускались. Из их застекленного окна были хорошо видны вдалеке желтые песчаные россыпи огней поселка. До него простиралось рисовое поле, словно черная морская гладь. Казалось, что далекие огни принадлежат большому городу, расположенному на побережье острова; что там непрерывно и мощно пульсирует жизнь. Будто бы в этом городе происходит религиозное собрание, на котором множество народу переживает религиозный экстаз во время ритуального жертвоприношения, совершаемого хладнокровно, тщательно, мучительно долго, в полном молчании, при свете ламп. Хотя было совершенно очевидно, что тамошняя жизнь еще более уныла и еще более однообразна, чем в деревне. Когда Эцуко смотрела на огни поселка, сощурившись так, что они сливались в одно яркое пятно, то вряд ли ее охватывало чувство превосходства. Ей чудилось, что эти несметные огоньки излучает стая листоедов, облепивших ночью гниющее дерево.

Время от времени над ночными полями и садами эхом разносились свистки проходящего из Хаякю поезда. В такие мгновения казалось, что среди ночи разом выпустили на волю десятки исхудалы птиц, которые с голодным криком возвращаются в свои гнезда. Сигнальные свистки сотрясали ночной воздух, напоминая хлопки крыльев. В это время года отдаленные раскаты грома и бледно-синие вспышки молний частенько появляются и исчезают на окраине предрассветного неба.

По вечерам, после ужина, в комнату Якити и Эцуко уже никто не входил. Прежде, бывало, заглядывал Кэнсукэ убить часок-другой за разговором. Случалось, что и Асако с детьми наведывалась. Бывали вечера, когда они все вместе весело коротали время. Однако на лице Якити стала часто появляться едва скрываемая гримаса недовольства, поэтому посещения постепенно прекратились. Якити не терпел, когда ему мешали оставаться наедине с Эцуко.

В такие часы они позволяли себе заниматься всем, чем угодно. Иногда ночь напролет играли в шашки «го». Якити давал Эцуко уроки игры. Не умея ничего другого, он щеголял перед молодой дамой своим искусством, когда объяснял ей правила игры. И в этот вечер они разложили перед собой доску с шашками.

Эцуко то и дело ощупывала тонкими пальцами костяшки, вынимала их из шкатулки, поблескивая ногтями; восторгалась их тяжестью, при этом не отрывала глаз от доски, будто одержимая. Внешне она демонстрировала увлеченность игрой, но в действительности была просто очарована самим видом доски, ее правильной геометрией. Созерцая пересечения черных линий, она не могла ни о чем думать. Даже Якити терялся в догадках, отчего она впадает в такое неистовство. У него на глазах без всякого стеснения Эцуко предавалась бесстыдному веселью, так заливаясь смехом, что обнажались остренькие белые зубки.

Иногда она громко хлопала костяшкой по доске. Так натравливают охотничьего пса или ставят штамп. В такие минуты Якити, изподлобья тайком взглянув на лицо Эцуко, пресекал ее веселье вес ким замечанием:

— А ты не малой силы! Как у Мусаси Миа мото и Кодзиро Сасаки[93] на поединке в Ганрюсима.

Твердая поступь послышалась в коридоре — не похоже было, что это шла женщина. Шаг был и не легким, и не грузным — как у мужчины средних лет. Вслед за шагами в темном коридоре жалобно-жалобно поскрипывали половицы, словно кто-то, притаившись в ночи, непрерывно хныкав. Шаги приближались.

Эцуко, задержав указательный палец на шашке, замерла. Казалось, что эта костяшка была ее единст венно надежной опорой. Несмотря на дрожь в руке, она еще крепче прижимала пальцем шашку, делая вид, будто размышляет над следующим ходом. Одна ко думать там было не о чем, хотя свекор и не сомне вался в том, что она неподдельно увлечена игрой.

Двери раздвинулись. Сидя на коленях, через порог поклонился Сабуро.

— Спокойной вам ночи! — сказал он.

— А-а! — ответил Якити, не поднимая голо вы. Двинул шашку.

Эцуко пристально смотрела на его узловатые, уродливые, старые пальцы. На приветствие Сабу ро ничего не ответила. Даже головы не повернула. Сёдзи закрылись. Его шаги удалялись в проти воположном от спальни Миё направлении. Там, в западной части дома, находилась комнатка Са буро, размером всего в три татами.

Глава II

Дикий лай собак по ночам будил деревню. На задворках усадьбы была привязана к амбару Магги — старая сучка-сеттер. Когда свора бродячих псов пробегала через рощу, которая примыкала к фруктовому саду Сугимото, Магги становилась в стойку и, навострив уши, подымала протяжный вой, словно жаловалась на свое одиночество. Бро дячие собаки на мгновение замирали и отвеча ли сочувственным воем, сотрясавшим сухие листья бамбука. Эцуко спала чутко и сразу же просыпалась.

Еще не прошло и часа, как она вернулась в свою постель. Завтра утром она отоспится, — словно это вменялось ей в обязанность. Эцуко придумывала для себя задания, чтобы оправдать завтрашний день. Придумать бы что-нибудь про стенькое, привычное! Ведь без этого человек не сможет протянуть даже одного дня. Он идёт на маленькие добровольные жертвы: оставляет на до нышке бутылки сакэ, покупает билет в путешест вие или откладывает на завтра починку одежды — все это позволяет ему встретить рассвет. А чем жертвовала Эцуко? Ах да! Она собиралась пожертвовать двумя парами носков — парой темно-синих и парой коричневых. Она подарит Сабуро носки. Только этим подношением будет отмечен ее завтрашний день. Желания Эцуко были чисты и просты. Она выбирала их очень тщательно, словно набожная женщина. Держась за две тоненькие ниточки, синенькую и коричневую, она бездумно уносилась куда-то на воздушном шаре непостижимого «завтра» — мрачного и бездонного. Эцуко не была склонна к размышлениям. Именно на этой не-расположенности к размышлениям росло ее счастье; эта почва поддерживала ее жизнь.

Нетерпеливыми, сучковатыми и сухими пальцами Якити ощупал все молодое тело Эцуко. Из ее сна он крал один или два часа. Однажды приняв костлявые старческие ласки, женщине трудно уклониться от них в дальнейшем. Все тело Эцуко с тонкой, прозрачной и влажной кожей, еще более нежной, чем у личинки бабочки, с трудом высвобождающейся из сухой скорлупы, продолжало зудеть от его прикосновений.

Немного привыкнув к темноте, Эцуко оглядела комнату. Якити, как ни странно, не храпел. Его затылок, голый, словно ощипанная курица, был едва виден. Тиканье часов на полке напоминало о времени, а всхлипы сверчка возле постели — об огромном сумрачном мире. Если бы не эти скудные звуки, то могло показаться, что весь мир безвозвратно канул в ночи. Ночь наваливалась на оцепенелую от страха Эцуко, куда-то гнала ее, обреченную на беспамятство, уносила над холодной бездной, словно осеннюю муху.

Кое-как она приподняла голову. Створки шкафа, украшенные перламутром, отливали синевой. Веки слипались, она закрыла глаза. Память вернула ее в прошлое, к событиям полугодовой давности.

Вскоре после приезда в Майдэн она стала частенько прогуливаться в одиночестве. Деревенские острословы немедленно нарекли ее чудной. Эцуко не обращала внимания на разговоры и продолжала свои одинокие прогулки. Вот тогда-то деревенским соглядатаям бросилась в глаза странная походка — словно у беременной. Они пришли к заключению, что у такой женщины непременно должно быть сомнительное прошлое.

С того края владений Сугимото, где протекала речка, хорошо просматривался кладбищенский Сад душ — Хаттори. Сюда редко наведывались посетители, разве что в праздники равноденствия — Хиган. В полдень белокаменные надгробия, возвышающиеся друг над другом просторными террасами, отбрасывали на землю печальные тени. Кладбище, окруженное лесом на волнистых холмах, сияло чистотой дорогих надгробий. Кварцевые вкрапления на гранитных плитах поблескивали в лучах солнца.

Эцуко особенно любила прогуливаться по широким тропинкам между могил, наслаждаясь тишиной кладбища, над которым простиралось огромное безмолвное небо. Это совершенно белое прозрачное безмолвие, пронизанное ароматом трав и молодых листьев, внушало Эцуко чувство глубокого единства со всем миром.

Стояла пора роста трав. Эцуко бродила по берегу реки, собирая в отворот рукава полевые хвощи и звездчатки. В одном месте вешние воды, переполнив пологий берег реки, затопили пойменные травы. Здесь росла таволга. Речка пробегала под мостом — конечный пункт бетонной автотрассы, протянувшейся от Осаки до кладбищенских ворот, перед которыми раскинулась зеленая лужайка. Эцуко всегда обходила ее по кругу, предпочитая прогуливаться привычными тропинками. «Кем ниспослано это отдохновение? — удивлялась она. — Не похоже ли оно на отсрочку смертного приговора?»

Она прошла мимо детей, игравших мячом в вышибалу, и через некоторое время оказалась посреди поляны, отгороженной от реки изгородью. На этом участке кладбищенской земли еще не было могил. Эцуко хотела было присесть, но увидела лежащего на спине паренька, который увлеченно читал поднятую над головой книгу. Это был Сабуро. Тень упала на его лицо. Он настороженно приподнялся.

— А, госпожа Сугимото! — сказал он. В этот момент из нарукавного кармана Эцуко просыпались на его лицо хвощи и звездчатки. Застигнутый врасплох, Сабуро переменился в лице. Такая быстрая смена выражения развеселила Эцуко, наполнив ее чистой, освежающей радостью, словно она решила незамысловатое уравнение по математике. Сабуро же решил, что Эцуко подшутила над ним специально, засыпав его травой, но, взглянув на Эцуко, он понял, что она обронила травы случайно. Он мгновенно стал серьезным, глаза выражали извинение. Сабуро поднялся. Затем снова опустился на колени, помогая Эцуко собирать звездчатки.

«Я спросила его: „Чем ты занимаешься здесь?“» — вспоминала Эцуко.

— Книгу читаю, — ответил он, показывая томик рассказов о самурайских приключениях. И покраснел.

Его речь звучала как военные команды. Несмотря на свои восемнадцать лет, Сабуро еще не призывался на военную службу. Он вырос в Хиросиме, где говорят на диалекте, и поэтому старался произносить слова подчеркнуто отчетливо, чтобы не привлекать внимание своим выговором.

Без лишних расспросов Сабуро рассказал, что на обратном пути из деревни, куда он ходил на распределительный пункт за пайкой хлеба, решил немного полежать на лужайке, где Эцуко и повстречала его, отлынивающего от своих обязанностей. В его признании было больше заискивания, чем оправдания.

— Ладно, никому не скажу, — обещала Эцуко.

Она вспомнила, что расспрашивала его о разрушениях от ядерной бомбардировки Хиросимы. Он коротко ответил, что его родовое гнездо находится далеко от города, поэтому семья никаких потерь не понесла, но зато дом их родственников был уничтожен полностью. На этом тема разговора была исчерпана, а задавать вопросы Эцуко мальчик стеснялся.

«Когда я впервые увидела Сабуро, мне показалось, что ему, должно быть, лет двадцать, не меньше. Сейчас я не могу вспомнить, на сколько лет он выглядел в тот момент, когда я повстречала его на поляне перед кладбищем. Ситцевая рубашка, распахнутая на груди, несмотря на весеннюю погоду, была вся в заплатах, рукава закатаны по локоть. Возможно, что он скрывал таким образом прорехи на одежде, которые, видимо, смущали его. Зато руки у него были красивые. У городских мальчиков такие руки бывают только к двадцати пяти годам, не раньше. На загорелых, сильных руках густо-густо росли пушистые золотистые волоски. Кажется, он стыдился своей мужественности».

В глазах Эцуко при взгляде на Сабуро невольно мелькнула укоризна. Это немного портило ее, но по-другому она не умела смотреть. Ей было любопытно, догадался ли он, почему она так посмотрела? Нет, навряд ли. Он осознавал только одно: рядом с ним находится еще одна заботливая женщина, приехавшая в дом его заботливого хозяина.

«А что за голос у него! Гнусавый, глухой, мрачный, подростковый. Неразговорчивый. А если сподобится что-то сказать, то слова произносит так, будто дает клятву, цедя их по одному. Слова простые, тяжелые — как тутовые плоды…»

На следующий день, когда Эцуко встретила Сабуро вновь, то она уже смотрела на него без малейшего волнения. И даже без укора в глазах. Просто улыбка. Так что между ними ничего не произошло.

Однажды Якити попросил Эцуко починить брюки и пиджак, и которых он обычно работал на поле. Это было ровно месяц спустя после того, как она приехала. Она засиделась за штопкой допоздна — Якити торопил ее с работой. Он заглянул в комнату Эцуко в час ночи — в это время он обычно уже спал. Якити похвалил ее за усердие, перекинул через руку заштопанные вещи. Потом помолчал немного, раскуривая трубку.

— У нас тебе хорошо спится? — спросил он.

— Да, конечно! Здесь так тихо — не то что в Токио.

— Поди, обманываешь меня?

— По правде сказать, в последнее время я сплю не очень хорошо, — простодушно отвечала Эцуко. — Бывает настолько тихо, что порой невыносимо.

— Так дело не пойдет! Было бы лучше, если бы я не приглашал тебя, — грустно произнес Якити с обертонами былого директорского сарказма.

Когда Эцуко принимала приглашение Якити приехать в Майдэн, она предвидела, что ее будут ожидать беспокойные ночи. Вернее, она даже желала их. После скоропостижной смерти мужа она тоже стала грезить о собственной смерти — в точности как индийская вдова. Ее стремлением к смерти руководили довольно странные мотивы: она хотела пожертвовать своей жизнью не из-за смерти мужа, а из ревности к нему. При этом желаемая смерть должна была быть из ряда вон выходящей — растянутой во времени, медленной. Кто знает, может быть, в глубине ее чувства скрывалось стремление обрести нечто такое, что оградило бы ее от страха ревности? Похоже, это недостойное желание — такое же отвратительное, как желание мертвечины, — отдавало гнилым душком. Не копошились ли внутри ее желания жиреющие личинки алчности — бессмысленной алчности?

Смерть мужа… Перед ее глазами возникает отчетливая и подробная картина последних дней осени: к задним воротам инфекционного госпиталя подъезжает катафалк, чернорабочие подымают на плечи гроб; выходят из мертвецкой наружу, увлекая за собой сумрачный воздух, настоянный на трупном запахе, смешанном с плесенью и благовониями; по пути они задевают белые лепестки искусственного лотоса, который бесчувственно осыпает толстый слой пыли на влажные от еженощного окропления татами; протискиваются между обшарпанными лежаками для трупов; минуют божницу, перед которой выстроены в ряд деревянные таблички с именами усопших, словно в комнате ожидания, — вот из этой самой мертвецкой, водрузив на плечи гроб с телом ее мужа, поднимаются по бетонному пандусу чернорабочие. На подошвах армейских ботинок скрипят гвозди, напоминая зубовный скрежет. Вот отворяются двери мертвецкой во внутренний дворик госпиталя…

Эцуко и вообразить не могла, что хлынувший ослепительной снежной лавиной солнечный поток бывает таким сильным и волнующим. Солнечный свет, словно извергающийся горячий источник, стремительно затоплял окружающую местность, выплескиваясь из берегов ранних ноябрьских дней. Инфекционный госпиталь задворками был обращен к сожженному во время бомбардировок городу, расположенному в низине. Часть города была уже застроена новыми домами и покрыта деревянными каркасами строящихся домов, а другая часть сохраняла следы пожарищ, где в груде кирпича и мусора вольготно росла полынь. Ноябрьский солнечный свет безраздельно владел всем городом. По расчищенным между развалин дорогам сновали велосипедисты, поблескивая на солнце спицами. В этой перестрелке солнечных лучей, ослепляющих глаза, участвовало битое стекло пивных бутылок, в изобилии валявшееся в грудах мусора. И гроб, и следовавшая за ним Эцуко были повержены каскадом солнечного света.

Заработал двигатель катафалка. Эцуко поднялась в машину вслед за гробом. Занавески на окнах были опущены. До самого крематория она уже думала ни о смерти, ни о ревности. Ее мысли целиком захватил нестерпимо яркий солнечны; Она перебирала осенние цветы, вздрагивавшие на ее коленях. Там была одна хризантема, одна веточка колокольчика; была леспедеция и поникнишая от всенощного бдения космея. Колени и подол траурного платья были присыпаны желтой пыльцой. Что чувствовала она, когда солнечные лучи потоком хлынули на нее? Избавление?

Отчего?

От ревности?

От долгих бессонных ночей?

От приступов лихорадки мужа?

От госпиталя?

От ночного бреда?

От зловония?

От смерти?

Была ли ревность Эцуко к изобилию солнечного света, торжествующему на этой земле? Или ревность — единственное чувство, которое она могла испытывать на протяжении многих лет жизни, — возникала рефлекторно, по привычке? Чувство освобождения должно сопровождаться освежающим ощущением отстранения от всего-всего — кроме самой себя. Когда плененный лев выходит из клетки на волю, он, в отличие от львов, живущих на свободе, стремится в первое время захватить как можно большую территорию для охоты. Пока лев живет в клетке, он знает только два мира — мир клетки и мир вне клетки. И вот он на воле. Он ревет. Он мстит людям, готов растерзать их всех. Он недоволен тем, что не может приспособиться к миру, который перестал разделяться на два. Он не может понять, что живет в новой реальности… К этому миру у Эцуко не было ни малейшего интереса. Ее душа его игнорировала.

Эцуко почувствовала, что света для нее стало слишком много. Теперь полумрак катафалка казался ей намного приятней. В такт движению автомобиля в гробу двигалось мертвое тело мужа, издавая глухой звук. Вероятно, это ударялась о стенки гроба его любимая трубка, положенная вместе с ним. Ее следовало бы завернуть во что-нибудь. Эцуко приложила ладонь к покрывавшей гроб белой ткани — как раз к тому месту, откуда раздавался таинственный звук. И сразу все прекратилось, словно это нечто затаило дыхание.

Эцуко отодвинула край занавески. Вскоре она увидела, как стоящий впереди катафалк, сбросив на полпути скорость, въезжал на унылую бетонную площадь, по краям которой стояли скамейки для отдыха. Она увидела здание, очертаниями напоминающее огромную печь. Это был крематорий.

Вспоминая тот день, Эцуко решила: «Не мужа я приезжала кремировать, я сжигала там свою ревность».

Однако разве ревность может погаснуть, если даже останки покойного превратились в пепел? В некотором смысле ее ревность была подобна инфекции, передавшейся ей от мужа. Этот вирус поражает плоть, нервы, кости. Если бы она хотела, чтобы ее ревность сгорела дотла, то ей следовало бы войти в печь вместе с гробом. Другого выхода у нее не было.

Три дня Рёсукэ не появлялся дома, а потом у него вспыхнула лихорадка. И все же он пошел на работу. Рёсукэ не принадлежал к тем ловеласам, кто ради любовных интрижек берет свободный день. Он был просто не в силах возвращаться домой, где его ожидала Эцуко. Раз пять на дню она прибегала к ближайшему общественному телефону-автомату, но так и не решалась позвонить в фирму. Он обязательно поднял бы трубку, если бы она позвонила. Он никогда не грубил. А когда извинялся, был ласков и нежен, как котенок. Оправдываясь, он намеренно вставлял осакские словечки, нашептывал их. Но эта манера извиняться еще больше ранила Эцуко. Вместо извинений она была бы рада услышать от Рёсукэ какое-нибудь крепкое ругательство. Хотя на первый взгляд казалось, что с его губ вот-вот должно сорваться бранное словцо, приличествующее настоящему мужчине, в конце концов Рёсукэ умиротворенно и ласково вновь повторял старые обещания, которым невозможно было верить, но и сопротивляться Эцуко уже не могла. Конечно, было бы лучше, если бы в самый первый раз, когда стали доходить слухи, она воздержалась бы от телефонного звонка.

«Здесь неловко разговаривать… Вчера вечером, на Гиндзе[94], я встретил старого приятеля. Он уговорил меня сыграть с ним партию в мадзян[95]. Он занимает пост в министерстве торговли и промышленности. Мне неудобно было отказать. Что? Да, вернусь сегодня вечером. Я вернусь сразу после работы… Правда, на меня навалилась гора бумаг… Готовить ужин? На твое усмотрение — можешь готовить, а можешь не готовить. Все равно поужинаю еще раз, даже если не буду голоден. Ну ладно, мне пора. Тут г-н Кавадзи изнывает от нетерпения. Да, я понял. Понятно, понятно! Ну все, пока!»

Среди сослуживцев Рёсукэ слыл франтом, хотя пытался казаться простым парнем. А Эцуко ждала. Она продолжала ждать. Рёсукэ не возвращался. Когда он вернулся, они провели, вопреки обыкновению, странную ночь: Эцуко не упрекала его, не требовала объяснений. Она просто смотрела на мужа с тоской в глазах. Вот эта бессловесная грусть, какая сквозит во взгляде дворовой сучки, смотрящей на хозяина, вывела из себя Рёсукэ. То, ради чего томилась в ожидании его жена, выражали протянутые к нему руки — словно за милостыней, и молящий взгляд, в котором Рёсукэ уловил запах страха отверженной женщины; он инстинктивно понял, что их супружеские отношения превратились в почти голые уродливые кости, на которых мертвые куски плоти еще свидетельствовали о жизни былых чувств… Он флегматично повернулся к ней массивной спиной, притворился спящим. Однажды летней ночью Рёсукэ почувствовал сквозь сон, как жена прикоснулась губами к его телу. Он шлепнул ее по щеке. «Ах, бесстыдница!» — буркнул он сонным голосом, причмокивая языком. Ни один его мускул не дрогнул. Так от- махиваются от мошкары.

Все началось с того лета. Он получал удовольствие, когда Эцуко вспыхивала от ревности.

Эцуко стала находить в гардеробе мужа новые галстуки. Как-то утром Рёсукэ подозвал жену к трюмо и попросил повязать ему галстук. Эцуко охватили радость и волнение, она неумело возилась с узлом, из-за дрожи в пальцах она долго не могла завязать его. Наконец она справилась. Рёсукэ недовольно отошел в сторону, спросил: «Ну что? Красивый рисунок?»

— А? Ах, какая я стала невнимательная! Это новый, да? Вы его сами купили?

— Ну как я выгляжу? Да ладно тебе, ты заметила. Я знаю.

— Он идет вам.

— Он идет мне, еще бы!

Из выдвижного ящика Рёсукэ выглядывал как бы нарочно краешек носового платка, принадлежащего другой женщине. От него исходил сильный аромат духов. Они были отвратительны. Зловещий запах тубероз наполнял дом.

Фотографии незнакомой женщины, выставленные на столе Рёсукэ, она сожгла собственноручно — одну за другой, спичками. Рёсукэ продолжал ее провоцировать.

— Где мои фотографии? — спросил он, вернувшись домой.

Эцуко стояла перед ним — в одной руке мышьяк, а в другой стакан с водой. Со всего маху он выбил из ее рук и то и другое. От удара Эцуко повалилась на зеркало и сильно ушиблась.

О, какими страстными поцелуями и ласками разразился он в ту ночь! Их сокрушала любовь, словно неукротимый ветер в горах, — всю ночь. Вот такая ирония любви.

Эцуко пыталась отравиться в тот вечер второй раз — но Рёсукэ вернулся вовремя. Через два дня его скрутила болезнь. Через две недели он умер.

— Голова! Голова! Болит! — повторял Рёсукэ в прихожей, не в силах войти в дом.

Эцуко стала мнительной. Когда он вышиб у нее из рук мышьяк, она подумала, что он приходит домой, чтобы изводить ее. В тот вечер она не обрадовалась его возвращению. Ей не хотелось радоваться — эта радость унижала ее. Эцуко, опираясь руками о сёдзи, неприступно и холодно окинула высокомерным взглядом мужа, сидящего на полу в темной прихожей. Она чувствовала, как гордость вырастала в ней. Едва ли она могла откупиться от смерти этой гордостью, словно подачкой, но как-то незаметно мысль о смерти исчезла. — Что, засиделись за чашечкой сакэ? — спросила Эцуко.

Рёсукэ поднял голову, мельком взглянул на жену. Это был взгляд, каким обычно смотрела на него жена; взгляд, который вызывал в нем отвращение — он словно бы заразился этим преданным собачьим взглядом, тупым и воспаленным страстной надеждой, — так смотрят на хозяина домашние животные, измученные болезнью, не понимая, почему это происходит именно с ними. В глазах Рёсукэ было то же непонимание. Возможно, именно сейчас он впервые почувствовал в себе это нарастание беспокойства. То была болезнь. Но не только она была тому причиной.

С этих пор у Эцуко начались счастливые дни — всего шестнадцать коротких дней, зато все счастливые. О, как они были похожи, эти счастливые дни, на их свадебное путешествие! Только теперь Эцуко отправлялась вместе с мужем в страну под названием Смерть. Это путешествие изматывало душу и тело — как и свадебное. Оно сопровождалось страданием и страстью — не было ни пресыщения, ни усталости. Рёсукэ, словно молодая невеста, распластан на постели; его грудь обнажена; тело умело подыгрывает Смерти, в лихорадке отдаваясь кошмарным видениям. В последние дни, когда болезнь атаковала его мозг, он неожиданно подскочил на кровати, словно занимаясь гимнастикой. Из его рта вывалился пересохший язык, обнажились зубы, вымазанные, словно глиной, сочащейся из десен кровью. Он дико рассмеялся.

Точно так же он заливался смехом после их первой ночи, на рассвете, — в гостинице Атами[96]. Их комната была на втором этаже. Он отворил окно, взглядом окинул холмистую лужайку — там одна немецкая семья выгуливала огромную борзую. Держал собаку мальчик лет пяти или шести, и в этот момент мимо кустарников пробежала кошка. Собака рванулась за ней. Мальчик, забыв отпустить поводок, шлепнулся на газон. Рёсукэ от души рассмеялся. Собака волочила ребенка по земле. Рёсукэ хохотал без всякого стеснения. Эцуко никогда не видела, чтобы он так громко смеялся.

Эцуко тоже подбежала к окну. Ах, какое утро сияло над лугом! Живописная местность холмилась до самого побережья. Казалось, море плескалось на краю сада. Затем они спустились в вестибюль. Там на стенде стояли красочные путеводители. Над ними висело объявление: «Бесплатно». Проходя мимо, Рёсукэ выдернул один проспект. Пока они ожидали завтрак, он ловко сложил из него журавлика. Их обеденный стол находился у окна.

— Смотри! — произнес Рёсукэ и выпустил через окно в сторону моря бумажную игрушку.

Какая глупость!

Рёсукэ знал, как развеселить любую избалованную женщину. Это был один из сорока восьми приемов, которыми он владел. Следует заметить, что только тогда он, неистощимый на выдумки, по-настоящему забавлял Эцуко; только тогда он с удовольствием развлекал молодую жену. Это было так искренне, от души! В то время у Эцуко еще водились деньги — она была единственной наследницей отца. В придачу ей досталась еще одна семейная реликвия — их родословная, которая восходила к старинному известного военачальника эпохи феодальных войн. Эта реликвия добавляла ей необычности. Война закончилась, имущество обложили налогом. После смерти отца выяснилось, что Эцуко унасле-довала лишь обесцененные акции…

Однако что бы там ни было, а в то утро им ничто не мешало наслаждаться друг другом в гостинице Атами. Когда Рёсукэ заболел лихорадкой, они вновь стали одним целым. Сколько алчности и низости было в ее стремлении выжать до последней капли наслаждение из их трагического счастья! Это счастье выпало на долю Эцуко неожиданно. Она с таким надрывом ухаживала за больным мужем, что посторонним было неловко смотреть на это.

Требуется немало времени, чтобы выявить тиф. Вначале врачи думали, что это какое-то инфекционное заболевание слизистой. Головные боли не проходили, появилась бессонница, аппетита не было вовсе. Однако еще отсутствовали два характерных симптома ранней стадии тифа — резкие скачки температуры и аритмия. В первые два дня у него болела голова, во всем теле была слабость — однако жара еще не было. На следующий день после возвращения домой Рёсукэ не вышел на службу.

Он целый день провел дома, тихо перебирая свои вещи — словно ребенок, который пришел поиграть в чужой дом. Смутное беспокойство у Эцуко вызвало его полное бессилие, а также вспышка жара. Когда она вошла в его кабинет, Рёсукэ спал на татами, руки были раскинуты в разные стороны. На нем был домашний халат из темно-синей ткани в белый горошек. Он причмокивал губами, словно пробовал их на вкус. Ей показалось, что губы его распухли. Увидев Эцуко, он пробормотал: «Кофе не нужно». Она нерешительно остановилась.

— Поверни-ка вперед узел на поясе, а то давит сильно. Я не могу, — сказал он.

Долгое время Рёсукэ раздражался, когда руки Эцуко прикасались к нему. Он даже не позволял ей помогать одеваться. Что произошло с ним сегодня? Она поставила на столик чашку с кофе, опустилась на колени рядом с ним.

— Что ты задумала? Ты прямо-таки как массажистка, — сказал он.

Эцуко дотронулась до него, потянула за расхлябанный узел узорного пояса. Рёсукэ сделал попытку приподняться. Его грузное тело тяжело повалилось на хрупкие руки Эцуко, и ее запястья заломило от боли. И все-таки она жалела, что это продолжалось всего несколько секунд.

— Вы бы лучше легли в постель, а не лежали на полу. Давайте я постелю?

— Да ладно, не беспокойся. Мне удобно.

— А как температура? Кажется, поднялась.

— В норме по-прежнему.

Вдруг Эцуко совершила то, чему сама поразилась: она прикоснулась ко лбу мужа губами. Рёсукэ молчал. Его глаза тяжело двигались под сомкнутыми веками. Пористая кожа на лбу лоснилась от жира… Да, так. Вскоре появились характерные признаки тифа. Лоб охватил сухой жар, выступившие капельки пота высохли, он начал бредить. Его лицо почернело, стало землистым, как у покойника.

На следующий день, вечером, температура резко подскочила до 39,8. Он жаловался сначала на боли в пояснице, потом — на головные. В поисках прохладного места на подушке он не знал, куда приклонить голову, и метался по всей постели. Наволочка была измазана сальными волосами и перхотью. С этой ночи Эцуко стала прикладывать к его голове грелку с холодной водой. Есть он мог только жидкую пищу — да и то с трудом. Эцуко выжимала яблочный сок и через рожок поила мужа. Врач, вызванный на следующее утро, сказал, что у него обыкновенная простуда.

«Итак, он наконец-то вернулся ко мне, вот он — передо мной! Я смотрела на него, словно на обломки, выброшенные морем к моим ногам. Я наклонилась. Внимательно, подробно осмотрела из-\г/ченное тело, которое колыхалось на поверхности воды. Словно жена рыбака, я ежедневно выходила на берег моря — я жила одна и ждала. И вот однажды я обнаружила в заливе, среди скал, утопленника. Тело плавало на мелководье. Оно еще подавало признаки жизни. Не помню, сразу ли я вытащила его? Нет, не вытаскивала. У меня хватило духу только наклониться над телом. Я смотрела на него — страстно, без устали, пристально, бессонно, напрягая все силы. Набежала волна и накрыла полуживое тело. Послышался стон, потом еще раз. Из гортани вырвался хрип — не отрывая глаз, я продолжала следить до последнего горячего вздоха.

Я знала: если бы он выжил, то все равно покинул бы меня — уплыл бы, словно обломок, уносимый отливом в безбрежное море.

Всю страсть я вкладывала в заботу о нем. Это не имело никакой цели! Кто-нибудь знает об этом? Разве кто-нибудь знает, что мои слезы, пролитые в последние часы жизни мужа, были слезами расставания, слезами страсти, которая испепеляла меня день за днем?..»

Эцуко вспомнила день, когда увозили мужа: на носилках занесли в машину, заказанную по телефону, и отвезли в амбулаторию доктора внутренних болезней Коисигавы — Рёсукэ был с ним в приятельских отношениях; вспомнила, как сильно разругалась с девушкой (она видела ее на фотографиях Рёсукэ), которая через три дня после его госпитализации имела наглость заявиться в палату. Как она разнюхала? Услышала от кого-нибудь из сослуживцев? Да ведь никому же не сообщали. Или эти девки чуют болезнь по запаху, как сучки? Еще одна заявилась. Потом другая женщина приходила три дня подряд. И еще одна. Иногда они сталкивались друг с другом, бросали презрительные взгляды и расходились. Эцуко не хотела, чтобы кто-то посягал на их остров Двух Одиночеств. Первую телеграмму о критическом состоянии Рёсукэ она отбила в Майдэн в день его смерти. Она вспомнила, как обрадовалась, когда узнала диагноз. На втором этаже госпиталя располагались три палаты. В конце коридора было окно — убогое окно с видом на убогий городской пейзаж.

Запах креозолового масла заполнял коридор. Эцуко любила этот запах. Каждый раз, когда Рёсукэ впадал в короткое забытье, она ходила по коридору из конца в конец, глубоко вдыхая воздух, насыщенный запахом растворов и дезинфекции. Она не выходила на улицу, предпочитая дышать комнатным воздухом. Может быть, потому, что воздух в госпитале противостоял болезни и смерти, там пахло жизнью. Крепкий, резкий запах медикаментов приятно освежал, словно утренний ветерок.

В течение десяти дней температура у Рёсукэ держалась в пределах сорока градусов. Эцуко не отходила от больного мужа. Жар обволакивал его; Рёсукэ предпринимал мучительные попытки распеленаться, выкарабкаться из собственной жаровни. Словно лидер на финишной прямой в марафонском забеге, Рёсукэ раздувал ноздри, хватал воздух пересохшим ртом. Лежа в постели, он словно воплощал образ атлета, бегущего из последних сил — на дистанции со смертельным концом. А Эцуко была как бы из группы поддержки, подбадривала его: «Ну давай! Еще немного, давай!» Рёсукэ закатывал глаза, пальцами хватался за финишную ленточку — край шерстяного одеяла. Горячий, затхлый воздух вырывался из-под него наружу, словно из-под прелой травы запах спящего животного.

Совершая утренний обход, главный врач госпиталя осмотрел грудь Рёсукэ: она бурно вздымалась из-за порывистого дыхания. Когда врач прикоснулся к ней, то кожа, распираемая от жара, вытолкнула пальцы, словно горячая струя гейзера. Разве болезнь не активизирует жизненные силы организма? Затем главврач приложил к груди Рёсукэ стетоскоп из слоновой кости. От его давления кожа немного побледнела. Вдруг на ней вспыхнули мелкие розоватые крапинки.

— Что это такое? — спросила Эцуко.

— Это, как вам сказать, — нудным тоном начал объяснять доктор, но тут же сменил его на непринужденный и дружелюбный, — это розовая сыпь… От слова «роза» — цветы такие. Сыпь… Потом поясню.

Когда осмотр был завершен, доктор проводил Эцуко до двери и спокойно сказал: «Это тифозная лихорадка. Брюшной тиф. Мы наконец-то получили результаты анализа крови. Где мог Рёсукэ подхватить эту заразу? Он сказал, что во время командировки выпил из колодца воды. Такие вот дела… Все будет в порядке. Если сердце выдержит… Правда, диагноз немного запоздал, странный случай все-таки. Сегодня мы оформим документы, а завтра отправим в спецотделение. У нас здесь изолятор не предусмотрен».

Профессор, постукивая суставами суховатых пальцев по стене, на которой висел плакат с предупреждением о пожаробезопасности, напряженно ожидал, что женщина с темными кругами под глазами, изможденная еженощными бдениями рядом с больным супругом, разразится причитаниями и жалобами: «Доктор, прошу вас! Не отправляйте его, оставьте здесь! Если вы отправите его, то он умрет по дороге! Жизнь человека важнее закона. Доктор, не надо перевозить его в инфекционный госпиталь! Пожалуйста, позвольте определить его в изолятор вашего института. Доктор…»

Он, наученный опытом, со скучающим интересом ждал, что из уст Эцуко посыплются все эти затасканные слова. Эцуко молчала.

— Вы устали? — спросил доктор.

— Нет! — ответила она самоотверженно. Эцуко не боялась заразиться тифом. Вероятно, это была единственная причина, по которой она не подхватила инфекцию. Вернувшись к постели супруга, Эцуко села на стул и продолжила свое вязание. Приближалась зима. Она хотела связать мужу свитер до наступления холодов. В его палате по утрам уже было прохладно. Она скинула соломенную сандалию, потерла ногой щиколотку другой ноги, — на ногах у нее были белые таби.

— Уже выяснилось, чем я болен? — спросил Рёсукэ. Он дышал учащенно, голос был как у школьника.

— Да.

Эцуко поднялась, чтобы смоченным кусочком ваты увлажнить его губы, потресканные из-за постоянного жара. Вместо этого она прижалась к щеке мужа, которая заросла щетиной. Щеки Эцуко словно обожгло горячим песком.

— Все наладится! Эцуко тебя вылечит, непременно. Только не беспокойся. Если ты умрешь, то я умру тоже. (Ее никто не тянул за язык, чтобы давать фальшивые клятвы. Ведь свидетелей не было, а в Бога она не верила.) Это никогда не случится! Ты непременно, непременно выздоровеешь! Как сумасшедшая, Эцуко прижалась губами к потрескавшимся губам мужа. Из его рта, словно из подземного чрева, непрерывно струилось горячее дыхание. Своими губами Эцуко увлажнила губы мужа. Они были колючие, как шипы на розах, и измазаны кровью. Рёсукэ резко отвернулся от нее.

Ручка на двери, обмотанная марлей, пришла в движение, и дверь приоткрылась. Эцуко отпрянула от мужа. Заглянула медсестра и сделала глазами знак. Эцуко вышла. В конце коридора стояла женщина в меховом полупальто и длинной юбке. Она облокотилась на окно. Это была женщина с фотографии. С первого взгляда ее можно было принять за полукровку: красивые, ровненькие зубы — как вставные; широкие ноздри. В руках она держала букет цветов. Мокрая парафиновая бумага, в которую были завернуты цветы, прилипала к ее красным ногтям. Одна нога была немного отставлена назад. В этой позе таился порыв к движению. На вид ей было лет сорок: ее возраст выдавали легкие морщины, неожиданно выпорхнувшие из уголков глаз, словно из засады. А с первого взгляда ей можно было дать лет двадцать шесть.

— Здравствуйте! — сказала женщина с едва уловимым акцентом неясного происхождения.

Эцуко оценила ее взглядом: мужчины называют таких женщин таинственными незнакомками, а на самом деле кто они? Эта обыкновенная высокооплачиваемая ночная бабочка. И она была причиной стольких страданий! Однако сейчас Эцуко была не в состоянии привести к одному знаменателю, к одной причине, к одному субъекту все свои страдания — прошлые и нынешние. В какой-то момент боль Эцуко обрела самостоятельное бытие — отдельное от существования Эцуко (как это ни странно) — и стала развиваться сама по себе. Эта женщина, словно удаленный зуб, не вызывала у Эцуко ни малейшей боли. Подобно больному, который выздоровел после легкого недомогания, а теперь столкнулся лицом к лицу со своей смертью, Эцуко была растоптана одним только предположением, что эта женщина когда-то являлась причиной всех ее страданий.

Незнакомка вынула визитную карточку с мужским именем, сказала, что она пришла из фирмы, где работает ее муж, навестить больного сотрудника. На карточке стояло имя генерального директора фирмы. Эцуко ответила, что она не может сопроводить ее в палату больного, потому что врачи запретили пускать посетителей. По лицу женщины пробежала тень.

— Мой супруг просил меня навестить его и узнать о состоянии его здоровья.

— А мой супруг в таком состоянии, что ни с кем не может видеться.

— И все же если вы позволите увидеть его, то у меня будет что сказать супругу.

— Если бы ваш супруг пришел сам, то я бы позволила ему войти.

— Почему же моему супругу позволительно входить, а мне нет? Я не нахожу никаких оснований. Вы говорите так, что у меня возникают подозрения.

— Ну хорошо! Никому нельзя входить к нему! Теперь вы удовлетворены?

— Очень странно то, что вы говорите. Вы… вы его супруга? Вы супруга Рёсукэ?

— Я — единственная женщина, кто может называть его этим именем. Я его жена!

— Прошу вас, пожалуйста, не отказывайте. Я умоляю вас, позвольте мне только взглянуть! Вот — возьмите, пожалуйста, эту пустяковую вещь. Она украсит его изголовье.

— Благодарю вас!

— Госпожа Сугимото, можно увидеть его? Как он? Он серьезно болен?

— Никто не знает — выживет он или умрет, — ответила Эцуко, скривив губы.

— Ну раз такое дело, то я войду без вашего позволения, — надменно сказала женщина, отбросив приличия.

— Ну так ступайте же! Располагайтесь как у себя дома, если настаиваете! — сказала Эцуко, встав на пути. Потом через плечо произнесла: — Вы уже знаете диагноз?

— Нет.

— Тиф.

Женщина остановилась, ее лицо побледнело.

— Ти-и-иф? — прошептала она.

По ее виду Эцуко поняла, что ее собеседница глупа. Напуганная этим словом, она выставила себя заурядной бабой, которая, едва заслышав о туберкулезе, начинает приговаривать: «Избави бог, избави бог!» Эта женщина могла даже перекреститься! Такие они, содержанки! Что это она хвост поджала? Эцуко решительно распахнула перед ней дверь. От неожиданности женщина вздрогнула. Эта реакция обрадовала Эцуко. Более того — Эцуко предложила ей стул, придвинув его поближе к изголовью мужа.

Женщина боязливо вошла в палату — на попятный идти было поздно. О, с каким наслаждением выставляла Эцуко напоказ мужу эту женщину, охваченную страхом! Она скинула полупальто, но не знала, куда его положить. Как бы не подхватить какой-нибудь инфекции! Отдать в руки Эцуко тоже нельзя. Ведь она ухаживает за мужем, выносит посуду из-под него и всякое такое. Лучше бы не снимать пальто — так безопасней. Женщина снова накинула на плечи пальто, затем, отодвинув подальше стул, присела.

Эцуко назвала мужу имя, указанное на визитной карточке. Рёсукэ мельком взглянул в сторону посетительницы, но не произнес ни слова. Женщина скрестила ноги. Она была бледной и молчала.

Из-за ее спины Эцуко пристально следила за лицом мужа. Она, как медсестра, стояла на страже. Вдруг, чем-то обеспокоенная, Эцуко горько вздохнула: «А что если мой муж нисколечко не любит эту женщину? Стало быть, мои страдания были напрасны? Значит, мы просто дурачили друг друга пустыми забавами? Все это время я одна, как борец сумо, боролась с тенью противника? Если сейчас в глазах мужа не появится хоть малейший признак любви к этой женщине, то я не сойду с этого места! А если он не любил ни эту женщину, ни одну из тех троих, которым я отказала в свидании?.. Ах!.. Как мне быть? Какой жалкий финал!»

Рёсукэ, глядя в потолок, пошевелился под тяжелым одеялом — оно стало понемногу сползать с края кровати. Рёсукэ согнул ноги в коленях. Край одеяла сполз на пол. Женщина отпрянула, напрягшись. Она даже не протянула руки, чтобы поправить одеяло. Это сделала Эцуко, мигом подбежав к постели.

В эти несколько секунд Рёсукэ повернул голову в сторону посетительницы. Эцуко, занятая одеялом, пропустила это мгновение. Однако интуитивно она почувствовала, что муж и эта женщина обменялись взглядами — взглядами, в которых сквозило презрение к ней, Эцуко. Он, больной, почти при смерти, с высокой температурой, улыбнулся и подмигнул этой женщине.

Это была не интуиция, а скорее всего догадка, возникшая в тот момент, когда у мужа дернулась щека. И тогда Эцуко испытала чувство облегчения, недоступное пониманию тех, кто привык примитивно судить о вещах.

— У вас нет причины для беспокойства, вы поправитесь. Сердце у вас крепкое, как ни у кого, — с чувством произнесла женщина.

Ласковая улыбка расплескалась на заросшем лице Рёсукэ. Возникло неловкое молчание. Женщина мелодично рассмеялась.

Через несколько минут она ушла.

В эту ночь у Рёсукэ началось воспаление мозга. В комнате ожидания, внизу, на всю громкость играло радио. Оно транслировало какой-то визжащий джаз.

— Это невыносимо, — стонал Рёсукэ. — Я так страшно болен, а тут еще эта нелепая музыка, — с трудом говорил он, жалуясь на ужасные головные боли. Чтобы яркий электрический свет не резал глаза больному, лампочка в палате была занавешена платком. Эцуко встала на стул и собственноручно завязала муслиновый платок, не обращаясь за помощью к медсестре. Свет электролампочки, просачиваясь через ткань, отбрасывал на лицо Рёсукэ тень, придавая ему травянистый, нездоровый оттенок. Глаза, мерцающие слезами обиды, наливались кровью.

— Пойду-ка я вниз и выключу радио, — сказала Эцуко.

Она отложила вязанье, поднялась. Подойдя к двери, услышала за спиной страшный крик. Это был крик зверька, на которого наступили. Эцуко обернулась. Рёсукэ сидел на постели. Обеими руками он намертво вцепился в одеяло и, словно ребенок, беспокойно впился глазами в дверь.

На крик «прибежала сестра. Вдвоем они уложили Рёсукэ — словно он был складным стулом — в постель; помогли ему засунуть руки под одеяло. Больной не прекращал стонать, но был послушен. Через некоторое время, дико вращая глазами, он снова завопил:

— Эцуко! Эцуко!

В голову Эцуко пришла странная мысль: из всех женских имен он выкрикнул ее имя, но выкрикнул не по своей воле, а по ее воле, по ее внушению, именно ее имя он должен рапортовать так же отчетливо, как параграф в уставе, — в этом Эцуко была убеждена.

— Ну же, еще разок, позови!

Медсестра удалилась с докладом к доктору, когда Эцуко наклонилась над Рёсукэ и, требуя Произнести ее имя, схватила его за грудки и жестоко тряхнула. Задыхаясь, он снова подал голос:

— Эцуко! Эцуко!

Глубоко за полночь Рёсукэ стал выкрикивать бессвязные слова: „Темно! Темно! Темно! Темно!“ Он свалился с кровати, опрокинул стол. Бутылочки с лекарствами и рожок для питья с грохотом покатились по комнате. Ступая босыми ногами по осколкам, он оставлял кровавые следы. Три больничных служителя прибежали на шум и утихомирили больного.

На следующий день ему сделали укол успокоительного, тело положили на носилки и занесли в машину. Не таким уж легким он оказался. Шел дождь. От госпиталя до ворот, где ждала машина „скорой помощи“, его сопровождала Эцуко, раскрыв над ним зонтик.

Госпиталь инфекционных заболеваний. Когда Эцуко увидела, что машина приближается к этому унылому зданию, которое высилось по другую сторону железного моста, отбрасывая тень на выщербленный тротуар, ее лицо озарилось невольной радостью. Чему она радовалась? В этом здании она увидела образ своей одинокой жизни… Идеал ее жизни обретал конкретные очертания. Вот теперь-то никто не сможет проникнуть на ее Остров одиночества! Никто! Если кому и будет позволено там находиться, так только тем, для кого сопротивление вирусу является единственным смыслом существования.

Бред, ночное недержание, рвота, диарея, зловоние — вот что ожидает всякого, кто поселится на этой территории. Эта грубость и непристойность — единственная форма воспевания жизни. Оно не нуждается ни в законах, ни в моральных оправданиях. Там каждое мгновение, словно на рыбном рынке, воздух сотрясается от выкриков торговцев, предлагающих свой товар: „Живая! Живая! Живая!“ Это место похоже на вокзал: жизнь прибывала и отправлялась; приходила и уходила; высаживала одних пассажиров и подбирала свеженьких. Какое суматошное место! Безумное сборище тел объединяла простая форма жизни — вирус. И врач, и больной были олицетворением вируса, который свидетельствовал о невидимой жизни. Нередко на весах жизни человек и вирус уравновешивали друг друга. Там, где жизнь торжествует ради жизни, мелкие страстишки не выживают, — вот тогда всем распоряжается счастье. Оно, как известно, продукт скоропортящийся. Его необходимо потреблять сразу, пока не исчезло!

И Эцуко с небывалой страстью окунулась в жизнь, пропитанную смрадом и смертью. Муж постоянно мочился под себя. На следующий день после госпитализации она обнаружила в его испражнениях кровь. То, чего опасались, произошло — внутреннее кровотечение.

У него не спадала высокая температура, но, несмотря на это. он не терял в весе; цвет лица тоже не менялся. Лежа на жесткой кровати, он сиял румянцем — словно младенец. Для буйных выходок у него не было сил. Мрачный и апатичный, он держался обеими руками за живот или поглаживал грудь кулаками. Или обнюхивал пальцы, растопыренные перед ноздрями.

В неусыпном, застывшем взгляде Эцуко сосредоточилась теперь вся ее жизнь. Ее глаза, словно распахнутые окна, куда врывается беспощадный ветер и дождь, казалось, не закрывались целую вечность. Медицинский персонал с удивлением наблюдал, как лихорадочно и самоотверженно она ухаживает за мужем. Она спала в сутки часа два — и то вполглаза, не отходя от больного, вдыхая смрадный запах полуголого тела, урины. И даже в эти часы короткого сна ей приходилось вскакивать, когда он, словно падая во сне в глубокую пропасть, выкрикивал ее имя.

В качестве последней меры доктор рекомендовал переливание крови, но мимоходом намекнул на ее безнадежность. После переливания Рёсукэ сразу же утихомирился — он заснул. Медсестра принесла бланк. Эцуко вышла в коридор. Там стоял подросток в нахлобученной на голову охотничьей шляпе. Цвет его лица был нездоров. Он ждал. Увидев Эцуко, он снял шляпу и молча поклонился. На голове, над левым ухом, была хорошо заметна небольшая плешь. Глаза слегка косили, нос был сильно приплюснут.

— Что тебе? — спросила Эцуко. Подросток мял в руках шляпу, правой ногой шоркал по полу. Он ничего не сказал.

— А, вот это? — Эцуко указала на бланк. Мальчик кивнул.

Он получил деньги и повернулся к выходу. Эцуко смотрела ему вслед. Джемпер на спине был замызган. Она подумала, что кровь этого мальчика сейчас циркулирует в жилах Рёсукэ. „Разве она поможет Рёсукэ? Было бы лучше, если бы кровь продал взрослый мужчина. Грешно брать кровь у мальчика. А у взрослого разве не грешно?“ Мыслями Эцуко вновь возвращалась к больному мужу. „Хорошо бы продать излишек зараженной крови Рёсукэ — продать ее здоровым людям! И тогда Рёсукэ поправится, а здоровые — пусть заболеют. Вот это эффект будет от денег, ассигнованных городским бюджетом на содержание госпиталя инфекционных заболеваний! Нет, это не вернет здоровье Рёсукэ. Если он выздоровеет, то он сбежит от меня навсегда. Навсегда!“ Эцуко понимала, что этот мутный поток беспорядочных мыслей захлестывает ее сознание в полусне, в полубреду — так внезапно заходит солнце, и на землю падают сумерки. В вечернем небе плыли белые облака, вместе с ними поплыли окна, вытянутые в одну цепочку… Эцуко упала в обморок прямо в коридоре.

Это был легкий удар, вызванный малокровием. Ее принудили к кратковременному отдыху. Однако через четыре часа пришла медсестра. Она сказала, что Рёсукэ умирает.

Казалось, что он хотел что-то сказать, шевелил губами, но мешал кислородный ингалятор, который Эцуко придерживала руками. Что он хотел сказать — старательно, отчаянно, радостно, беззвучно?

„Изо всех сил я придерживала у его рта ингалятор. В конце концов мои пальцы стало сводить судорогой, плечи тоже занемели. Срывающимся на крик голосом я позвала на помощь: „Эй, помогите мне! Кто-нибудь! Быстрее!“ Подскочила перепуганная медсестра и перехватила из моих рук ингалятор. На самом деле я не устала. Просто я испугалась. Я испугалась беззвучных слов, которые пытался выговорить мой муж, обращаясь в пустоту, непонятно к кому… Может быть, это была новая вспышка ревности? Или это был страх, спровоцированный ревностью? Я не знаю… Однако если бы я потеряла контроль над собой, то я наверняка бы закричала: чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох сейчас же!“

Как-то глубокой ночью (его сердце еще билось, и ничто не предвещало остановки) два доктора шепотом переговаривались у кровати Рёсукэ: „Чем его еще можно поднять?“ Я проводила их переполненным ненавистью взглядом. После всего, что произошло, разве он не должен умереть? Той ночью произошла наша последняя битва.

В то время для меня не было разницы — почти не было — между счастьем супружеской жизни, которое могло бы быть, если он выздоровеет, и настоящим, реальным счастьем, которое я испытывала, несмотря на его безнадежное состояние. Так мне иногда казалось, что вместо зыбкого счастья я смогу обрести вполне конкретное, а вместо хрупкой жизни мужа лучше бы созерцать его реальную смерть. Мои надежды на выздоровление Рёсукэ крепли с каждым часом, но они были равнозначны моим мольбам о его смерти. Однако это тело, тело моего мужа, продолжало жить! Оно продолжало жить, чтобы предавать меня!

„Похоже, что у него идет кризис“, — сказал врач с надеждой в голосе. Во мне вновь поднялась волна ревности. Слезы упали на мою правую руку, которой я придерживала лицо Рёсукэ, но левая рука несколько раз пыталась отстранить от его рта кислородную трубку — в присутствии медсестры, дремавшей рядом на стуле. С наступлением ночи в комнате становилось прохладно. Бегущие огни неоновой рекламы и огни светофоров на станции Синдзюку[97] из глубины ночной темноты светили мне в глаза через окно палаты. Свистки поездов и едва слышный стук колес, смешиваясь с гудками проезжающих автомашин, раздирали воздух. Чтобы не мерзнуть, я накинула на плечи шерстяной платок. Если бы я убрала в этот момент кислородную трубку, то никто бы не заметил. Я не верю никаким свидетелям, кроме человеческих глаз. И все-таки я не смогла этого сделать. До самого рассвета обеими руками я держала трубку ингалятора. Какая сила удерживала меня от этого поступка? Любовь? Нет, только не она! Моя любовь приговорила его к смерти. На каком основании? Это не важно. Моему разуму достаточно было убедиться в том, что рядом нет свидетелей. Трусость? Отнюдь нет! В конце концов, я даже не боялась подхватить тифозную лихорадку. Я до сих пор не знаю, какая сила удержала меня.

Да и необходимости в смертоубийстве уже не было. Я это поняла перед рассветом, когда холод стал пронизывающим. Небо начинало светлеть. Уступая утренней заре, редели облака. Пламенные разрывы между ними как бы напоминали о суровом наказании небес. Вдруг я обратила внимание, что Рёсукэ стал дышать нерегулярно. Словно пресыщенный молоком материнской груди младенец, он неожиданно отвернул голову от кислородного ингалятора и, кажется, передавил трубку. Я не удивилась. Положив на подушку рядом с ним ингалятор, я вынула из-за пояса ручное зеркальце. Еще в детстве мне подарила его мама — она умерла, когда я была девочкой. Это было старинное зеркальце, украшенное с обратной стороны красной парчой. Я поднесла его ко рту Рёсукэ, но оно не запотело. Только припухшие губы Рёсукэ, окаймленные щетиной, отразились в нем отчетливо с застывшим невысказанным упреком…»

Эцуко приехала в Майдэн по приглашению Якити. Может быть, решение приехать в деревню основывалось на тех же мотивах, что привели ее когда-то в госпиталь инфекционных заболеваний? Не был ли приезд в Майдэн для нее подобным возвращению в госпиталь?

Разве атмосфера в доме Сугимото, где она вынуждена была жить, чем-то отличалась от атмосферы в госпитале? Казалось, что невыносимый дух разложения, который не давал возможности глубоко вздохнуть, держал Эцуко на невидимой цепи.

Это было как раз в середине апреля. Ночью в комнату Эцуко пришел Якити, чтобы поторопить ее с починкой одежды.

Тем вечером в подсобном помещении размером в восемь татами собрались все домашние — Эцуко, Кэнсукэ с женой, Асако с двумя детьми, а также Сабуро и Миё. Часов до десяти они мастерили пакеты для мушмулы. В этом году они немного запаздывали. Обычно они приступали к этой работе в начале апреля, но нынешний год выдался урожайным на бамбуковые побеги, поэтому на их заготовку потребовалось больше времени. Они торопились. Если мушмулу не завернуть в пакеты, то долгоносики могли проникнуть в плоды и высосать сок. Некоторые из плодов были величиной с большой палец. Сидя на коленях, каждый мастерил тысячи таких пакетов. Рядом лежала пачка старых журналов, посредине стрял общий для всех котелок с мучным клейстером. Соревнуясь друг с другом, все страшно торопились — если в журнале попадалась интересная страница, то не было ни секунды даже взглянуть на нее.

Во время таких поздних работ забавно было наблюдать за Кэнсукэ. Он ворчал, лицо кривилось от недовольства. Без нытья он не склеил ни одного пакета. Он все время бубнил: «Ненавижу! Да это же подневольный труд. Какое бессмысленное занятие! К чему все это? Отец, вон, уже ушел спать — раньше всех! Так оно и есть, будьте уверены. На него» это очень похоже. А почему мы должны покорно работать? А что, не поднять ли нам бунт? Если мы не будем бороться за повышение зарплаты и так далее, то отец обнаглеет совсем. Тиэко, ты хочешь получать в два раза больше? Мне, конечно, все равно ничего не перепадет, хоть дважды увеличивай зарплату. Ага, а вот и статейка, глянь — «Решимость японского народа в связи с революцией в Северном Китае». Поразительно! А с обратной стороны что? «Сезонное распределение в период военных действий».

Так, отвлекаясь на болтовню, Кэнсукэ с трудом склеивал два пакета, пока остальные делали по десять штук. Иногда казалось, что он намеренно мелет чепуху, чтобы под шумок скрыть собственное неумение — что было вполне очевидно для окружающих. Однако в глазах Тиэко он выглядел этаким героем-циником. Однажды примерив на себя шутовской наряд, он уже не мог от него избавиться. На самом деле Тиэко искренне гордилась мужем. Они оба славились умением щегольнуть острым словцом. Она была женщиной проницательного ума: чувствуя настроение мужа, Тиэко всегда разделяла его недовольство отцом, которого презирала в глубине души так же, как и муж. Время от времени она подбрасывала исподтишка готовые пакеты в стопку Кэнсукэ. Эта деликатность бросилась в глаза Эцуко, ее губы невольно скривились в ухмылке.

— Эцуко, как ловко у тебя выходит! — сказала Асако.

— Итак, перерыв! Подводим итоги! — скомандовал Кэнсукэ и стал обходить всех по кругу.

У Эцуко оказалось больше всех — триста восемьдесят пакетов. Ее рекорд на равнодушную Асако впечатления не произвел, только Сабуро и Миё были всерьез изумлены. Однако Кэнсукэ и его жена испытали легкое раздражение. Эцуко это почувствовала. Цифра, которая стала своего рода показателем ее жизнеспособности, уколола самолюбие Кэнсукэ. Он язвительно произнес: «Смотрите-ка, этими пакетами заработала себе на жизнь одна Эцуко. Не то что мы!»

Асако, поняв его слова буквально, спросила: «Эцуко, где ты наловчилась клеить пакеты?»

Мелкое деревенское тщеславие, из которого произрастали жалкие предрассудки этих людей, возомнивших себя респектабельным классом, вызывали у Эцуко лишь презрение. Выйдя из аристократической среды, она была беспощадна к таким выскочкам. Эцуко ответила намеренно заносчиво: «Было где научиться!»

Кэнсукэ и Тиэко переглянулись. В эту ночь предметом их пылкого разговора в постели стала генеалогия Эцуко, позволявшая ей быть высокомерной.

В то время Эцуко почти не замечала Сабуро, считая, что он недостоин ее внимания. Порой даже не могла вспомнить — как он выглядит? Это было вполне естественно. Не обронив ни слова, Сабуро усердно склеивал из бумаги пакеты своими нерасторопными пальцами. Время от времени он улыбался, слушая пустые разговоры семейства. Поверх его повседневной залатанной рубахи был накинут на плечи старый широченный пиджак, дарованный Якити. Почтительно склонив голову под тусклой лампой, он сидел на коленях в новеньких брюках цвета хаки.

Еще лет восемь или девять назад в доме Сугимото пользовались газовой лампой. Старожилы говорят, что от газовых ламп в домах было намного светлее. Потом провели электричество, но полагаться на него было совершенно невозможно: из-за слабого напряжения в сети стоваттная лампочка едва накалялась до сорока ватт. Даже радио можно было слушать только по ночам — да и то если позволяли метеоусловия.

И все-таки нельзя сказать, что Эцуко совсем не обращала внимание на Сабуро. Быстро и тщательно склеивая пакеты, Эцуко время от времени поглядывала на неуклюжие пальцы Сабуро. Эти грубые, толстые, старательные пальцы раздражали ее. Она посмотрела в другую сторону. Тиэко помогала мужу. В этот момент ей подумалось, что если она тоже станет помогать Сабуро, то это никому не покажется странным. Тем временем Миё, сидевшая рядом с Сабуро, закончила склеивать свою норму пакетов и принялась помогать ему. Увидев это, Эцуко успокоилась.

«В тот момент я успокоилась. Да, именно так. Никакой ревности или чего-то в этом роде у меня не было. Я почувствовала такую легкость, словно с моих плеч свалился груз ответственности. После этого я уже сознательно пыталась не смотреть в сторону Сабуро. Это было не так уж трудно. Я подражала, ему во всем — невольно, не видя его: он наклонится — и я наклонюсь, он молчит — и я молчу; он забудется, с головой уйдя в работу, — и я…»

И снова ничего не происходило.

Наступило одиннадцать часов. Все разошлись по своим комнатам. Что чувствовала она тогда, когда в первом часу ночи, попыхивая трубкой, Якити вошел в ее комнату, где она сидела за штопкой его одежды, зашел, чтобы спросить, хорошо ли ей спится в последнее время? Каждую ночь этот старик прислушивался к малейшему шороху из комнаты Эцуко — благо что их комнаты разделяет коридор. Словно одинокая мышь, он все ночи напролет был на страже, пока домашние тихо посапывали во сне; прислушивался, затаив дыхание: казалось, что она совсем рядом, близко-близко, родная… Его острый старческий слух, будто морская раковина, наполнялся и омывался чистотой и мудростью — разве не так? Считается, что острый слух у пожилых людей — в большей степени, чем обоняние, зрение или осязание, — является, как и у животных, признаком ума. Не потому ли Эцуко смогла разглядеть в Якити, в его заботливом отношении к ней, не только уродство?

Ну, при известном лицемерии, эти отношения можно было бы назвать любовью. Якити стоял за спиной Эцуко, перелистывая отрывной календарь на дверном косяке.

— Что такое? Будь аккуратней! На календаре прошлая неделя, — сказал он.

Эцуко слегка обернулась:

— Ах, извините!

— Извините? Нет, тебе не следует извиняться!

В его голосе звучали добрые нотки. Эцуко слышала, как он отрывал за ее спиной листки календаря. Звуки прекратились. Вдруг он обхватил Эцуко за плечи. Потом она почувствовала, как холодные пальцы — сухие, как бамбук — стали сползать на ее грудь. Она напряглась, но ничего не сказала. Хотела было вскрикнуть, но удержалась.

Чем объясняется эта покорность? Простым вожделением? Ленью? Или она не отвергала его притязания, словно изнемогающий от жажды путник, готовый припасть к любому застоявшемуся водоему? Вряд ли! Эцуко совсем не мучилась жаждой. Никогда ничего не желать — вот что было изначально в ее характере. Кажется, это всепоглощающее чувство самодостаточности, с которым она приехала в Майдэн, окрепло в ней в госпитале инфекционных заболеваний. Возможно, Эцуко утоляла не жажду — просто она инстинктивно наглоталась этой мутной воды, будто утопленник в заливе. То, что она ничего не желала, означало одно: она потеряла свободу выбора или свободу отречения. Если ты однажды решишь, что для утоления жажды у тебя нет иной возможности, кроме как осушить то, что попадется под руку, если даже это морская вода, то тебе ничего не остается…

Однако после этого инцидента ни один мускул не дрогнул на лице Эцуко, она не показала вида, что нахлебалась морской воды. До самой ее смерти, казалось, никто не понимал, что она тонет. Она не звала на помощь, будто собственной. рукой заткнула кляпом рот…

Вылазка в горы была запланирована на восемнадцатое апреля. Это называлось «любование цветами вишни». Обычно в этот день люди брали выходной, собирались всей семьей и отправлялись в горы, гуляя по склонам.

Все в доме Сугимото, кроме Якити и Эцуко, питались в это время одними бамбуковыми побегами. Их первый арендатор Окура доставал из амбара прошлогодний урожай бамбуковых побегов, грузил на велосипедную тележку и отвозил на рынок — там он продавал их, рассортировав на три категории. Остатки выметались вместе с мусором.

С апреля по май семейство Сугимото вынуждено было доедать прошлогодние запасы.

День, когда они отправились в горы, выдался замечательным. В дорогу взяли провиант и циновку. В деревенской школе были отменены занятия — старшая дочь Асако радовалась.

Эцуко вспоминала: «Мы провели чудесный весенний день. Он был похож на картинки из школьных учебников. Мы как будто бы сошли с этих картинок. Или воображали себя их персонажами. Всюду пахло навозом. Воздух трепетал от жужжания пчел и майских жуков. Солнечный свет и весенний ветерок — в их ослепительных потоках, сверкая белым оперением на брюшке, кувыркались ласточки…»

С утра все суетились в доме, были заняты приготовлениями к походу. Эцуко закончила укладывать суеи в коробочку для завтрака и стала наблюдать сквозь деревянную решетку окна за старшей дочерью Асако, которая в одиночестве играла возле каменных ступеней веранды. Она была одета в ярко-желтый — как цветы сурепки — жакет. Ее мать всегда отличалась отсутствием вкуса. Нобуко сидела на корточках, опустив голову. Чем занимается, эта восьмилетняя девчонка? Рядом на камне стоял чайник — над ним поднимался пар. Нобуко увлеченно следила за чем-то между каменными плитами.

«… Там был муравейник. Она заливала его горячей водой. Муравьи корчились в смертельных судорогах. Восьмилетний ребенок опустил между колен коротко остриженную голову. Не произнося ни слова, девочка наблюдала за агонией муравьев. Она покачивала головой, два кулачка подпирали щеки, волосы упали на лицо…»

Легкое, освежающее чувство охватило Эцуко, наблюдавшую это зрелище! Глядя на эту девочку, на ее оголенную маленькую спинку, она узнавала в ней себя. Она продолжала смотреть на нее, пока из кухни не раздался голос Асако, которая обнаружила исчезновение чайника. С этого дня Эцуко стала испытывать к этой восьмилетней девочке, уродившейся такой же некрасивой, как ее мать, чувство материнской любви или что-то похожее.

В самый последний момент перед уходом на пикник произошло маленькое препирательство — решали, кого оставить сторожить дом. В конце концов согласились, что предложение Эцуко разумно, и присматривать за хозяйством поручили Миё. Единодушие, с каким было принято предложение, Эцуко нисколько не обрадовало. Причина ее безразличия скрывалась неглубоко — ведь Эцуко поддержал Якити!

Когда семейство Сугимото, словно гусиный выводок, вышло на тропинку, которая вела от окраины их владений до соседней деревни, Эцуко поразилась внезапному открытию: все бессознательно выстроились друг за другом, как подсказывало чувство социальной иерархии. Это был животный инстинкт — как у муравьев, которые распознают чужаков из других муравейников по осязанию, по запаху; так же муравьиная королева распознает своих рабочих муравьев — и наоборот… Они не осознавали этого и не могли осознать. Или, может быть, для этого требовались более очевидные свидетельства?..

Вереница, однако, сформировалась непроизвольно: впереди шел Якити, за ним — Эцуко, следом шли Кэнсукэ и Тиэко, затем Асако и Нобуко (пятилетнего Нацуо оставили на попечение Миё), замыкал ряд Сабуро — он тащил на своих плечах расписной платок с провиантом.

Они пересекли заброшенный участок, на котором до войны у Якити был виноградник. Теперь треть этой площади была занята саженцами персиковых деревьев — они были в полном цвету. На остальных землях стояли три теплицы — скособоченные, с разбитыми тайфуном стеклами. Застоявшаяся дождевая вода наполняла железные ржавые баки. Виноградные лозы одичали, солома вспыхивала солнечными бликами…

— У, как заросло-то! Нынче, как только появятся свободные деньги, займемся ремонтом, — сказал Якити, постукивая толстой тростью по столбу теплицы.

— Отец, вы постоянно говорите об этом, — сказал Кэнсукэ. — Эти теплицы, вероятно, простоят еще целую вечность в таком виде.

— Значит, я вкладываю деньги в вечность, так, по-твоему?

— Нет, совсем не это я имел в виду! — вспыхнул Кэнсукэ. — Когда у вас появятся деньги, то на ремонт уйдет, как всегда, или очень много, или очень мало.

— Ах вот в чем дело! Точно так же я никогда не знаю, много или мало денег даю вам на расходы.

С этими разговорами они поднялись на вершину холма — там росли сосны, под ними цвели несколько горных вишен. Они насчитали всего пять деревьев.

Окрестные горы не могли похвастаться обилием сакуры, поэтому им ничего не оставалось, как расстелить свои узорные татами под кроной одною дерева с весьма сомнительным видом на другие. Когда семейство Сугимото, вытянувшись цепочкой, прибыло сюда, то под каждым деревом уже расположились местные крестьяне. Они почтительно кланялись, однако своих мест, как бывало раньше, не уступали.

Кэнсукэ и Тиэко стали перешептываться друг с другом, поглядывая на крестьян. Якити выбрал склон, откуда открывался более или менее приличный вид, и велел всем расстилать татами. Один из знакомых фермеров, мужчина лет пятидесяти, в клетчатом пиджаке и галстуке цвета персика, подошел к ним с бутылкой неочищенного сакэ и предложил выпить по чашечке по случаю праздника. Кэнсукэ равнодушно принял чашечку и выпил.

«Ну почему? — подумала Эцуко. Она смотрела на Кэнсукэ, ее мысли путались. — Почему Кэнсукэ принял из его рук это сакэ? Ведь он только что дурно говорил о нем. Если он просто хотел выпить, то в этом нет ничего странного. Так ведь он не хотел! Это было видно по его лицу. Ясно! Он сделал это в насмешку — в насмешку над человеком, который не догадывается, что над ним смеются за его спиной. Фу, какое бесстыдство! Что за радость похихикать исподтишка? Создает же Бог таких людей ради глупых забав».

Затем чашку сакэ приняла Тиэко — вслед за мужем, по его примеру.

Эцуко отказалась. Ее отказ выпить сакэ за компанию дал еще один повод для разговоров о ней как о заносчивой женщине.

Этот день оставил у нее приятное впечатление от семейного общения, во всяком случае Эцуко не находила повода для недовольства. Во-первых, она была удовлетворена внешне равнодушными отношениями между ней и Якити — они научились не выказывать превосходного настроения, сохраняя бесстрастное выражение лица. Во-вторых, она была довольна Сабуро — он не поддерживал застольного разговора, был скучным, помалкивал все время. В-третьих, ее устраивала сдержанность Асако, материнская заботливость которой не была слишком назойлива. В конце концов, даже Кэнсукэ и его жена, которые прятали свою враждебность под маской доброжелательности, не вызывали в ней неприязни.

Нобуко облокотилась на колено Эцуко, в руке которой были полевые цветы.

— Как называются цветы, тетя Эцуко? — спросила она. Эцуко не знала, поэтому обратилась к Сабуро.

Сабуро взял цветы, но тут же вернул их.

— Это воробейник, — сказал он.

Эцуко удивилась не странному названию цветов, а тому, как быстро он вернул ей букет. Чуткая на слух Тиэко вмешалась в разговор: «Этот парень только делает вид, что ничего не знает, а на самом деле он знает многое! Ну-ка спой песню Тэнри! Вы будете восхищены, он прекрасно все помнит».

Сабуро опустил голову, покраснел.

— Пожалуйста, спой! Что ты стесняешься? Спой же! — настаивала Тиэко, протягивая ему яйцо, сваренное вкрутую. — Смотри, возьми вот это. Спой для нас!

Сабуро взглянул на зажатое в руке яйцо. Колечко с дешевеньким камнем сверкнуло на ее пальце. В его черных, как у щенка, глазах отразился солнечный луч.

— Не надо мне яйца. А песню спою, — сказал он и смущенно улыбнулся.

— Вот эту — «Если взором окинуть весь мир…», — сказала Тиэко.

— А, «Если взором окинуть весь мир»?

Его лицо стало серьезным. Взгляд устремился вдаль — туда, где находилась деревня. Сабуро декламировал литанию секты Тэнри, словно зачитывал императорский указ:

— Во время войны это было под запретом, — произнес Якити. — Первые три стиха звучат так, словно в них заключается все Его таинство. По логике мысли во всяком случае. Вот почему, я думаю, информационное агентство не транслировало эту песню, — сказал он многозначительно.

Ничего интересного в этот день — в день их семейной вылазки в горы — не произошло.

Через неделю Сабуро взял три дня отпуска. Он брал их ежегодно в апреле, чтобы поехать в Тэнри для участия в фестивале, который проводился двадцать шестого числа. Там он собирался встретиться со своей матерью — обычно они останавливались в одной гостинице, а потом совершали паломничество в Главный храм.

Эцуко никогда не бывала в Тэнри, где стоял величественный храм, воздвигнутый на пожертвования прихожан и верующих со всей страны. Эта помощь называлась «кипарисовой верой». В центре храма помещается алтарь. Его называют чудесным. Рассказывают, что в последний день мира на него должна упасть небесная манна; если это будет зимой, то она упадет в виде снежных хлопьев, словно сноп солнечных лучей через окна на крыше храма, — кружась и танцуя на ветру.

В словах «кипарисовая вера» ясно слышатся звуки молитвы, радость труда, ощущается запах свежего дерева. Есть предание о старце, который, будучи не в силах выполнять тяжелую работу, помогал тем, что переносил землю в носовом платочке.

«Ну хватит об этом… За эти три коротких дня, пока не было Сабуро, во мне вызрело какое-то новое чувство, вызванное его отсутствием. Словно садовник, который после долгих трудов и забот испытывает радость, когда берет в ладони персик, наслаждаясь его тяжестью, я ощутила, как налились тяжестью мои руки, когда Сабуро отправился в отпуск, — эта тяжесть была сладостной. Сказать, что мне было одиноко в эти три дня, — значит солгать. Чувство, вызванное его отсутствием, было похоже на что-то тяжелое и ароматное. Это было наслаждение! Повсюду в доме, куда бы я ни заходила — в сад, на кухню, в мастерскую, в его спальню, — я везде ощущала его присутствие».

На окне спальни Сабуро проветривалось одеяло. Оно было из хлопчатобумажной ткани — тонкое, темно-синего цвета. Эцуко отправилась в конец огорода за китайской капустой и кунжутом для ужина. Окно спальни Сабуро выходило на юго-запад. После полудня в него заглядывало солнце, лучи проникали во все уголки комнаты. В глубине можно было видеть рваные фусума. Эцуко не решалась подойти ближе, чтобы заглянуть вовнутрь. Ее внимание привлек тонкий аромат, струящийся в лучах заходящего солнца, — это был запах щенка, растянувшегося во сне на солнцепеке. Несколько мгновений она рассматривала потертые и засаленные места, источавшие запах его кожи. Она брезгливо прикоснулась пальцем к одеялу — словно это было какое-то животное. Ткань, вздувшаяся от нагретого воздуха, податливо приняла ее прикосновение. Эцуко отпрянула. Она медленно спустилась по каменным ступеням, под тенью дубов, в сторону поля…

Наконец Эцуко вновь погрузилась в сон — желанный и сладостный.

Глава III

Опустело гнездо ласточек. Кажется, еще вчера они кружили около него.

Комната Кэнсукэ и его жены, расположенная на втором этаже, выходила окнами на восток и юг. Летом они любовались из восточного окна семейством ласточек, устроившим гнездо под навесом входной двери.

Эцуко зашла к ним, чтобы вернуть книгу.

— Что, ласточки уже улетели? — спросила она, глядя в окно.

— Ага. Раз ты здесь, посмотри — там вдали Осакский замок! Летом его почти все время скрывает туман, — сказал Кэнсукэ, лежа в постели с книгой. Он отложил ее в сторону обложкой вверх, затем широко отворил южное окно и пальцем указал на линию горизонта в юго-восточной стороне.

Когда смотришь отсюда на замок, то теряешься в догадках — возведен ли он на земле или парит в воздухе? Он словно бы не касается земли, плывет… В ясную погоду, когда воздух прозрачен, чудится, будто дух замка покидает каменное тело, приподнимается на цыпочки, чтобы оглядеться на все четыре стороны света: не видно ли чего-нибудь вдалеке? Эцуко казалось, что главная башня Осакского замка своими призрачными очертаниями напоминает остров.

«Там, наверное, никто не живет, — думала она. — Возможно, что настанет время, когда в пыльных комнатах этого замка поселится гость».

Мысль о том, что в замке никто не живет, нравилась ей. Ведь отправить туда кого-нибудь, даже мысленно, было бы слишком жестоко, а Эцуко так хотелось, чтобы все были счастливы.

— О чем ты задумалась, Эцуко-сан? О Рёсукэ? Или… — опросил Кэнсукэ, присаживаясь на подоконник. Его голос чем-то напоминал голос Рёсукэ, хотя они не были похожи. Ее так потрясло это сходство, что она неожиданно для самой себя сказала:

— Я сейчас думаю о замке — не живет ли кто в нем? — и сжала губы, чтобы не усмехнуться. Это спровоцировало Кэнсукэ на ироничное, с его точки зрения, замечание:

— Ага, все-таки Эцуко-сан еще любит людей, не так ли? Люди, люди, люди… Стало быть, ты вполне нормальная. А вот я нет! Мне далеко до тебя. Тебе нужно относиться к себе чуть бережней. Мне так кажется.

По лестнице поднималась Тиэко, держа в руках поднос, покрытый посудным полотенцем. Она ходила мыть тарелки и чайные чашки после позднего завтрака. Она придерживала какую-то коробочку и, не успев поставить, уронила ее на колени Кэнсукэ.

— Вот, еле-еле донесла!

— А-а, долгожданная микстурка!

Он развернул упаковку. Это была баночка с надписью: «Химроудс Паудэр» — американское лекарство против астмы, присланное его другом, который работал управляющим торговой фирмы в Осаке. Еще вчера Кэнсукэ жаловался на друга, что тот все не шлет лекарство. Казалось, оно уже никогда не придет. Эцуко хотела уйти, воспользовавшись моментом, но к ней обратилась Тиэко: «Я пришла, а ты, значит, уходишь? Удивляюсь я тебе».

«Мне вовсе не интересно, о чем вы будете здесь рассуждать в моем присутствии», — подумала Эцуко.

Кэнсукэ и его жена, как всякие скучные люди, вовсю пытались заботиться о других — по своим правилам. Любовь к сплетням и бесцеремонность — два отличительных свойства деревенских жителей — были очень свойственны этой парочке. В зависимости от обстоятельств, они виртуозно преображались то в благодушных доброжелателей, то в строгих критиков.

— Ну не раздражай меня, Тиэко! — морщился Кэнсукэ. — Я только что дал Эцуко хороший совет — вот она и ушла.

— Не надо оправдывать ее. У меня тоже есть парочка советов. Я хотела сказать ей, что я на ее стороне. Впрочем, мне кажется, я чем-то раздражаю Эцуко. Да, скорей всего так оно и есть.

— Ну давай же, иди следом. Скажи ей об этом! Словно спектакли из жизни молодоженов, эти нежные перебранки, устраиваемые от скуки Кэнсукэ и его женой в деревенской глуши и в отсутствие зрителей, были ежедневными и ежевечерними. Привыкнув к своим ролям, они неутомимо разыгрывали одно и то же — при этом у них никогда не возникало сомнения в своем амплуа. Они продолжали бы разыгрывать сцены из пьесы под названием «Влюбленные голубки» и в восьмидесятилетнем возрасте.

Эцуко молча повернулась к ним спиной и пошла к лестнице.

— Уже уходишь?

— Нужно выгулять Магги. Когда вернусь, загляну к вам еще раз.

— Ну и выдержка у тебя! — сказала Тиэко.

Было утро. В деревне никто не работал — обычное межсезонье. Якити отправился проверить грушевый сад, Асако вместе с Нобуко (в День осеннего равноденствия школьники не учились) пошла на деревенский распределительный пункт за детским питанием, взяв с собой и Нацуо. Миё бесшумно сновала из комнаты в комнату, занимаясь уборкой. Эцуко отвязала от дерева, что росло перед входом на кухню, цепь, на которой металась Магги. «Куда бы податься? Пойти по дороге, что ведет в Мино, и, сделав большой круг, прогуляться до соседней деревни?» — размышляла Эцуко. Якити рассказывал, что году в тридцать пятом как-то ему пришлось идти одному по этой дороге. На протяжении всего пути, пока он не вышел на шоссе, его преследовала лиса. Однако дорога заняла у него уйму времени — целых два часа! «Или до кладбища?.. Это слишком близко».

Магги продолжала метаться, дергая цепь, пока Эцуко не отпустила ее. Они вошли в каштановую рощу, наполненную звоном осенних цикад. Земля была усыпана солнечными бликами, из-под опавшей листвы торчали грибы сибатакэ. Здесь разрешалось собирать грибы только Эцуко и Якити. Порой он давал подзатыльник Нобуко, которая срывала для своих игр какой-нибудь грибок.

Каждый день межсезонья, наполненный вынужденным бездельем, наваливался на нее непомерной тяжестью, словно на больного, который, не зная причины заболевания, по предписанию врача должен проводить время в постели и набираться сил. Бессонница стала хронической. Чем могла она заполнить свою жизнь? Если жить, не думая о будущем, каждый монотонный день грозил превратиться в вечность. Если погрузиться в прошлое, то ее жизнь вновь наполнится страданиями. Над пейзажами, над межсезоньем проплывали мерцающие пустоты. Все это было похоже на чувства выпускника, навсегда лишенного каникул. Впрочем, будучи школьницей, Эцуко не любила летние каникулы — ей было тягостно оставаться наедине с собой. Она должна была сама гулять, сама открывать двери, сама наслаждаться солнцем. В школьные годы она никогда сама не надевала ни носков, ни платья. Теперь приходилось распоряжаться свободой по своему усмотрению, в свое удовольствие… Превратить городского жителя в раба праздности — что может быть крепче петли деревенского межсезонья?

При этом что-то не отпускало Эцуко. Жажда — она преследовала ее, как чувство долга. Это была жажда пьяницы: чтобы подавить рвоту, он требует подать стакан воды, но боится сделать глоток, чтоб его не стошнило.

Мягкий ветерок, едва шевеливший листья каштанов и напоминающий этим вкрадчивые манеры соблазнителя, усиливал это ощущение.

Со стороны дома арендатора доносились удары топора — рубили дрова. Через месяц или два начнется обжиг древесного угля. На окраине рощи была зарыта небольшая печь, в которой Окура каждый год заготавливал для Сугимото топливо.

Магги таскала хозяйку по всей роще, и волей-неволей Эцуко оживилась: походка, томная как у беременной, обрела легкость. Чтобы не зацепиться подолом кимоно за пеньки, она бегала, приподняв подол. Собака, увлеченная запахами, все время что-то вынюхивала. Она шумно дышала, ее ребра ходили ходуном. Они набрели на земляной холмик и остановились, приняв его за след крота. Вдруг Эцуко почуяла слабый запах пота и обернулась. Это был Сабуро. Собака прыгнула ему на грудь и принялась лизать в щеки. Одной рукой Сабуро придерживал на плече мотыгу, а другой дружески похлопывал собаку по спине, пытаясь успокоить ее. Собака не слушалась. Тогда он сказал: «Госпожа, возьмите Магги на цепь, пожалуйста!» Эцуко очнулась и пристегнула поводок.

В эти несколько мгновений забытья она завороженно следила за мотыгой, подпрыгивающей на левом плече Сабуро, пока тот старался угомонить собаку. По лезвию мотыги, измазанному присохшей землей, бегали матово-голубые отблески лучей, просочившихся сквозь листву. «Осторожно! Еще саданешь меня этим острием!» — подумала Эцуко. Отчетливо осознав грозящую ей опасность, она, к своему удивлению, ничуть не испугалась. — На какое поле ходил? — спросила Эцуко. Они стояли друг против друга. Если придется возвращаться вместе, Тиэко сможет увидеть их из окна своей комнаты. Поверни она обратно, и Сабуро ничего не останется, как пойти рядом. Быстро прикинув в уме это обстоятельство, Эцуко решила во время разговора не сходить с места.

— На баклажанное поле. Я хотел сначала собрать баклажаны, а потом обработать землю.

— Не лучше было бы сделать это следующей весной?

— Да, конечно, но сейчас у меня есть свободное время.

— Видимо, ты не можешь обойтись без работы ни дня.

— Да.

Эцуко пристально посмотрела на Сабуро, на его тонкую загорелую шею. Ей нравилось его трудолюбие. Он гордился, что работает не покладая рук, что не может расстаться со своей мотыгой. Кроме того, ей нравилось, что у нее и у этого юноши есть что-то общее — их обоих тяготит межсезонье. Эцуко случайно бросила взгляд вниз — он был обут на босу ногу в рваные спортивные ботинки.

«Интересно, что бы они подумали, эти люди, что злословят обо мне, если бы узнали, сколько переживала я по поводу этих носков? Деревенские шепчутся обо мне, наговаривают, что я распущенная женщина. Только вот сами они спокойно совершают поступки, которые гораздо непригляднее моих! А почему мне не позволено? Я ничего не прошу. Я только хотела, чтобы однажды утром, пока закрыты мои глаза, изменился бы весь мир. Вот-вот должно наступить это время — однажды утром, ясным утром. Это утро придет просто так, никто о нем не помолится, оно никому не будет принадлежать. Я мечтаю о мгновении, когда мои поступки обнажат ту часть моей натуры, которая ни о чем не просит. Это будут мелкие, незначительные, незаметные подвиги… Да, именно так. Прошлой ночью я почувствовала, что одна только мысль о том, что я подарю Сабуро две пары носков, утешает меня… Сейчас все по-другому. Если я подарю ему носки, то что же будет дальше? Он улыбнется, смутится и скажет: „Спасибо!“ Затем повернется ко мне спиной и уйдет как ни в чем не бывало. Я очень живо представила себе эту сцену — мне было жалко себя. Никому не дано узнать, сколько беспокойных месяцев я провела в мучительных раздумьях: что делать? как поступить? С конца апреля, когда проходил весенний фестиваль Тэнри, затем прошел май, июнь в затяжных дождях; июль, август — все невыносимо душное лето; сентябрь. Я хотела бы вновь пережить это непереносимое чувство, когда сообщили о смерти моего мужа. Вот это было счастье!»

И тут же Эцуко мысленно перебила сама себя: «И все-таки я счастлива. Кто скажет, что нет?»

Она медленно и значительно вынула из рукава две пары носков и протянула их юноше:

— Вот, возьми это! Я вчера купила их для тебя в Ханкю.

Сабуро подозрительно взглянул в глаза Эцуко. Возможно, ей это только показалось. Кроме удивления, в его взгляде не было ничего. Тут нет и тени сомнения. Он просто не понимал, почему эта женщина, которая всегда холодна к нему и к тому же старше по возрасту, ни с того ни с сего дарит ему какие-то носки. Вдруг он догадался, что его молчание невежливо. Он улыбнулся, вытер грязные руки сзади о штаны и взял носки. «Большое спасибо!» — сказал он и поклонился.

— Никому не говори, что получил их от меня! — сказала Эцуко.

— Слушаюсь! — ответил он, равнодушно сунул носки в карман штанов и удалился.

Вот и все, что произошло.

Со вчерашнего вечера Эцуко надеялась, что этот поступок как-то изменит ее жизнь. Неужели только этим все и кончится? Нет, конечно! Ведь это ничтожное событие тщательно планировалось, тщательно обдумывалось — целая церемония. Она ожидала, что именно с этого пустяка должно начаться в ней хоть какое-то преображение… Проплывет облако, потемнеет лик долины — и ландшафт обретает иной смысл. Так и в человеческой жизни бывают моменты, когда начинает казаться, что они вот-вот станут причиной перемен. Стоит только иначе взглянуть на вещи, и жизнь потечет в ином направлении. Эцуко была достаточно высокомерна, чтобы снизойти до веры в возможность перемен, которые происходят сами по себе. Никакая перемена не приведет к обновлению, пока человек не посмотрит на вещи взглядом дикого кабана… К этому Эцуко не была готова. Поскольку мы наделены человеческими глазами, то, с какой бы стороны мы ни смотрели на вещи, решение всегда будет одно и то же…

Этот день завершился непредвиденными хлопотами. Это был странный день. Эцуко прошла через каштановую рощу и вышла на речную дамбу, поросшую густой травой. Она оказалась у деревянного моста, который вел к землям Сугимото. Противоположный берег скрывался в зарослях бамбука. Эта речка встречалась с ручейком, который протекал вдоль Сада душ Хаттори, и, сливаясь с ним в единый поток, резко меняла направление, убегая на северо-запад, где простирались рисовые поля.

Магги выскочила на берег и, глядя на течение сверху, залаяла. Там по колено в воде стояла деревенская ребятня. Они ловили сетью серебряных карасей. Собака лаяла в ответ на улюлюканье детей, которые выкрикивали наперебой грязные слова в адрес молодой вдовы — они слышали их от родителей, злословивших за глаза. Дети не видели Эцуко, но предполагали, что она удерживает собаку на поводке. Когда фигурка Эцуко появилась на дамбе, они, размахивая корзиной для рыбы, взлетели на противоположный берег и бросились врассыпную в пронизанные солнечным светом бамбуковые заросли. Нижние листья бамбука покачивались в глубине прозрачной чащи, словно намекая, что там кто-то притаился.

Через некоторое время послышался велосипедный звонок. На мосту появился почтальон с велосипедом. Ему было лет сорок пять или больше. Среди жителей деревни у него была репутация попрошайки. Эцуко подошла к мосту и приняла от него телеграмму.

— Если у вас нет именной печати, то поставьте, пожалуйста, свою подпись, — сказал почтальон. Слово «подпись» он произнес на английский манер — «сайну». Даже в провинции это слово вошло в обиход. Эцуко вынула тоненькую шариковую ручку. Почтальон смотрел на нее не отрывая глаз.

— Что за ручка у вас?

— Шариковая. Дешевая.

— Чудная какая! Можно взглянуть?

Эцуко проявила щедрость — подарила ему шариковую ручку. Теперь, кажется, до конца своих дней он станет любоваться этой безделицей. Она поднялась по каменным ступеням, держа в руках адресованную Якити телеграмму. Эцуко улыбалась. Сколько трудностей претерпела она, прежде чем решилась подарить Сабуро две пары носков, а тут с такой легкостью отдала ручку этому почтальону-попрошайке! «Так и должно быть! Если бы не любовь, то люди ладили бы друг с другом. Если бы не любовь…»

В свое время Сугимото продали телефон и пианино «Bechstein» и вместо телефона пользовались телеграфом. Если телеграмма приходила в полночь, то в семье никогда этому не удивлялись, потому что по всем неотложным делам в Осаке с ними сообщались по телеграфу.

Прочитав известие, Якити онемел от радости. Это было послание от Кэйсаку Мияхары, министра. Раньше он занимал пост президента судовой компании Кансай, был младшим преемником Якити, но после войны занялся политикой. Он сообщал, что по дороге на Кюсю, куда он отправляется с предвыборной кампанией, у него будет полдня свободного времени, поэтому хотел бы остановиться минут на тридцать-сорок, чтобы повидаться с Якити. Удивляло то, что визит намечался на сегодня.

Изредка в комнате Якити принимались посетители — сотрудники сельхозкооператива. Вот и теперь в комнату вошел неряшливо одетый мужчина — по вопросу налогов и государственных поставок зерна. Он был в джемпере, висевшем на нем, словно домашнее кимоно на вате, и это несмотря на полуденную жару. Группа молодых людей жаловалась на правление кооператива, большинство членов которого якобы погрязло в коррупции. Они требовали проведения новых выборов нынешним летом. Обязанности этого мужчины, недавно выбранного в правление, сводились к тому, чтобы почтительно выслушивать старых землевладельцев. Он полностью полагался на их житейскую мудрость. Провинция находилась в сфере влияния консервативной партии, политика которой, казалось ему, соответствует духу времени.

Он видел, как Якити, читая телеграмму, не мог сдержать радость. Правленца распирало любопытство. Якити колебался: он не хотел сразу расставаться с тайной радостью, которая пришла ему в руки прямо на глазах посетителя. Однако он был не в силах удержаться — для пожилого человека очень вредно сдерживать свои эмоции.

— Эта телеграмма от министра, господина Мияхары. Он сообщает, что заедет к нам в гости, чтобы немного отдохнуть с дороги. Это неофициальный визит, поэтому прошу вас ничего не говорить односельчанам. Было бы неловко беспокоить его в это время. Я учился с Мияхарой-куном в одной школе. Он был, кажется, на год младше меня. Потом он поступил в судовую компанию Кансай — через два года после моего ухода на пенсию.

Мебель в гостиной комнате, давно забывшая, когда к ней прикасалась человеческая рука, своим унылым видом напоминала утомленную долгим ожиданием женщину. Покрытая белыми чехлами, она напоминала о необратимости течения времени. Однако именно в этой комнате Эцуко отдыхала душой. В ее обязанности входило открывать окна в девять часов утра в те дни, когда погода была ясной. Окна выходили на восток и сразу впускали в комнату лучи утреннего солнца, но сейчас они лишь слабо освещали бронзовый бюст Якити, блекло отражаясь на его щеках. Однажды утром, вскоре после приезда в Майдэн, Эцуко открыла окно нараспашку. Шумно хлопая крыльями, наружу выпорхнула стая бабочек. Эцуко была ошеломлена. Бабочки, очевидно, притаились внутри вазы с горчичными цветами и ждали момента, чтобы упорхнуть в окно.

Эцуко взяла в помощь Миё. Вдвоем они тщательно убирали комнаты, пуская в ход тряпку и щетку. Особенно тщательно был протерт от пыли стеклянный ящик, внутри которого находилось чучело райской птицы. Однако запах плесени, пропитавший мебель и деревянные стены, устранить было невозможно.

— Кажется, нам не вытравить этот запах! — сказала Эцуко, протирая полотенцем бюст. Миё ничего не сказала в ответ. Ни один мускул не дрогнул на лице этой деревенской девушки. Стоя на стуле, она протирала деревянную раму картины с каллиграфией.

— Какой ужасный запах! — вновь произнесла Эцуко, разговаривая сама с собой. И тут Миё повернулась к ней лицом.

— Да, и в самом деле ужасный! — сказала она. Эцуко рассердилась. Она размышляла о том, почему по-деревенски одинаково бесчувственные Сабуро и Миё вызывают в ней противоположные эмоции: если Сабуро утешает ей сердце, то Миё, наоборот, раздражает. Причина была в том, что у Сабуро с Миё было больше сходства, чем с ней. Именно это обстоятельство и раздражало Эцуко. Она села на стул, который, вероятно, сегодня вечером будет великодушно предложен министру. Едва Эцуко устроилась на нем, как лицо ее приобрело снисходительное выражение, оттененное состраданием, приличествующим государственному мужу, и как бы его великодушным взором Эцуко окинула комнату старинного друга, забытого всем миром. Министр, день которого расписан по минутам и по секундам, словно они были распроданы на валютной бирже, казалось, торжественно одаривает хозяина своим визитом — единственным подарком, которым он располагал.

— Оставьте! Не надо готовиться! Пусть останется как есть! — все повторял и повторял сияющий Якити. Визит высокопоставленного чиновника неожиданно вернул его к жизни.

— А что же вы не возвращаетесь к делам? Ведь уже прошло время этих послевоенных выскочек — они не смыслили в бизнесе. Теперь в правительство и в бизнес возвращаются профессионалы и богатое опытом старшее поколение.

Якити, услышав такие речи, расцвел, а его скептическая усмешка — постоянная маска самоуничижения — превратилась в ясную улыбку.

— Да кому нужна такая старая развалина? Я уже никуда не годен. Я еще могу изображать из себя крестьянина. Старым людям вроде меня, говорят, не стоит испытывать себя под холодным душем. Все, на что я способен, так это заниматься выращиванием декоративных деревьев. Однако мне не о чем сожалеть. Я вполне доволен собой. Я не знаю, следует ли говорить тебе это откровенно, но в наше время — я уверен — нет ничего более опасного, чем стоять на пути эпохи. Кто знает, как еще повернется мир, построенный на одних иллюзиях, не так ли? Если мир есть иллюзия, то иллюзией будет всякая конъюнктура и депрессия, война и перемирие. В этом иллюзорном мире живут и умирают люди. Да, люди умирают, но это естественно. Такова природа. Однако в таком иллюзорном мире разве найдется что-нибудь, ради чего стоило бы рисковать жизнью, а?

Рисковать жизнью ради иллюзий — не глупость ли это? А такие люди, как я, не могут работать без того, чтобы не выкладываться до конца. Нет, я не один такой! Коль скоро ты приступаешь к работе, то, не отдаваясь делу полностью, тебе ничего не сделать по-настоящему. Я так думаю. Те, кто старается быть активным в наши дни, просто не имеют такого дела, ради которого можно было бы пожертвовать своей жизнью. Это люди с. отравленной душой. Вот так. Пусть уж я, старый болван… Да и лет впереди у меня не так уж много… Не сердись на меня, это просто бравада. Я — старая развалина. Ополоски. Осадок на дне чашки после неочищенного сакэ. Вторично из меня ничего не выжать. Было бы жестоко…

В обходительности Якити чувствовался запашок льстивости, словно министру предлагали взятку, под которой подразумевалось не выгода, не слава, а то, что называется «уединением и покоем». Какая корысть была от этой взятки? Иначе говоря, затворничеству Якити даровалась высокая общественная оценка, чтобы откупиться от острых коготков, скрытых под опереньем на лапах старого ястреба, негодующего на весь белый свет.

Это были строки из классика китайской поэзии Ли Сао, любимые строки Якити, которые он собственноручно написал и поместил в рамку. Теперь это художество висит на стене в гостиной комнате. Для человека низкого происхождения это значительное достижение. Чтобы развить вкус к такому хобби, достаточно иметь врожденную эксцентричность, однако увлечение Якити каллиграфией не получило развития — утонченность редко увлекает людей из богатых семейств.

После обеда семья Сугимото была завалена работой. Якити все время приговаривал, что в помпезном приеме нет никакой необходимости. Однако было понятно, что если к его словам прислушаться и чего-то не сделать, то у него испортится настроение. Только Кэнсукэ тихонько сидел на втором этаже в одиночестве, уклоняясь от принудительных работ. На случай если гости захотят вечером перекусить, Эцуко и Тиэко приготовили рисовые колобки — их лепят на День осеннего равноденствия. Готовые колобки положили в коробочку, не забыв ни о секретаре, ни о шофере. Чтобы задавить петуха, пригласили госпожу Окура. На ней было легкое платье из аляповатой ткани в красных узорах. Когда она отправилась в курятник, двое детей Асако бросились вслед за ней, чтобы посмотреть, что там будет.

— Вернитесь. Сколько раз я говорила вам, что детям нельзя на это смотреть! — раздался из дома голос Асако.

Она не была хорошей хозяйкой, но этот недостаток с лихвой восполняла талантом воспитания детей в традициях мелкой буржуазии. Асако всегда сердилась, когда Нобуко приносила домой дешевые книги комиксов, взятые у дочери госпожи Окура. Взамен отобранных комиксов она давала дочери английскую книжку с иллюстрациями и пояснениями. В отместку Нобуко закрашивала лица принцев и принцесс зелеными красками.

— Эцуко вынула из шкафа лакированные чашечки в стиле Сюнкэй и поставила их на обеденный стол. Ожидая предсмертных криков петуха, она принялась протирать чашечки. Она протерла обеденный стол, покрывшийся испариной от ее дыхания. Янтарное лакированное покрытие прояснилось от дымки. На поверхности чашечки отразилось лицо Эцуко. Ее руки машинально двигались, а сама она в это время думала о злосчастном петухе.

Курятник примыкал к задним дверям кухни. На кривых, словно колеса, ногах вкатывается госпожа Окура. После полудня солнце освещало курятник лишь наполовину; из-за этого в дальних его уголках совсем темно. В глубине едва виднелись слабые очертания мотыг и лопат. Две или три оконные рамы, уже слегка подгнившие, были прислонены к стене. Рядом стояла плетеная корзина для перевозки земли, распылитель сульфата магния для уничтожения вредителей. Женщина присела на низкий колченогий табурет 'и крепко зажала между толстыми коленями петуха. Тут она вдруг заметила двоих детей — те наблюдали за происходящим и предвкушали интересное зрелище.

— Нельзя, нельзя сюда заходить! Ваша мама будет ругаться. Уходите! Это не для детских глаз.

Петух закричал. Куры, шнырявшие за пределами курятника, услышали крик сородича и тоже взволнованно закудахтали. Нобуко держала за руку маленького Нацуо. Они загораживали собой свет, их фигурки скрывались в тени — только глаза мерцали. Затаив дыхание, они завороженно следили за тем, как госпожа Окура, навалившись всей тяжестью на петуха, который пытался вырваться, изо всех сил схватила птицу обеими руками за шею.

Вскоре Эцуко услышала панический вопль петуха— нервный, безысходный, на последнем издыхании…

Гость не приезжал. Якити притворялся, что нисколько не утомлен ожиданием. Он старался скрыть беспокойство. Настало четыре часа пополудни. Клены отбрасывали глубокие тени. Якити нервничал — курил сигары одну за другой, что на него было совсем не похоже; потом, как ужаленный, помчался на поле, чтобы посмотреть — не направляется ли к дому Сугимото чиновничий лимузин. Эцуко вышла к воротам кладбища, где заканчивается шоссе. Она облокотилась на деревянные перила моста, посмотрела вдаль: дорога, делая плавный поворот, убегала за горизонт. С того места, где обрывалось асфальтовое покрытие автомобильной трассы, открывался прекрасный вид — колосились богатые рисовые поля, готовые к уборке урожая; за ними вырастали ровные ряды кукурузных стеблей; в мелких болотцах отражалась роща; стремительно пересекала пейзаж железнодорожная линия Ханкю; плутали проселочные дороги; змеились ручейки, — когда Эцуко все это охватила взглядом, у нее закружилась голова. Ей померещилось, что из-за поворота выехал лимузин, который вскоре должен остановиться около нее. Это была не просто фантазия — Эцуко ощущала себя накануне чуда! Если верить детям, то после обеда две или три машины приостанавливались у моста. Однако никто еще не подъехал.

«Ах да! Сегодня же День равноденствия! Чем мы были заняты сегодня? Все утро лепили охаги, затем укладывали их в коробочки и закрывали в шкаф, чтобы дети не съели. Мы были так заняты, что никто из нас не вспомнил об этом. Один раз я ходила на поклон к алтарю Будды. Как обычно, поставила ароматические свечи. Целый день провели в ожидании гостей, в беспокойстве о живых — а об усопших позабыли!»

Она увидела, как из ворот Сада душ Хаттори, оживленно разговаривая, выходила семья — обычная супружеская пара средних лет в окружении четырех детей. Среди них была девочка, одетая в школьную форму. Дети непрестанно забегали вперед или убегали назад. Эцуко пригляделась — они гонялись за кузнечиками. Победа присуждалась тому, кто больше всех их наловит, не заходя на лужайку. Над поляной сгущалась тьма. Могильные плиты, расположенные далеко за воротами, в глубине кладбища, которое скрывалось в густых зарослях кустарников и деревьев, тоже погружались во тьму, словно намоченные куски ваты. Только дальний склон холма, отведенный под кладбище, освещался вечерним солнцем — в последних лучах алели надгробия и вечнозеленые кустарники. Издали этот склон напоминал очертание лица, озаряемого тихими лучами.

Эцуко бросила снисходительный взгляд на супружескую пару. Те шли, увлеченно разговаривали на ходу, улыбались и, казалось, совершенно забыли о детях. Романтические измышления Эцуко сводились к однозначным выводам: супруг, очевидно, изменяет жене; жена, естественно, страдает из-за этого. Ага, вот замолчали! Очевидно, по одной из двух причин — или они ненавидят друг друга, или кому-то один из них надоел до смерти. Однако этот господин в стильном полосатом пальто и широких брюках, его супруга в фиолетовом костюме и с сумочкой в руках, откуда выглядывал термос, никакого отношения к романтическому вымыслу Эцуко не имели. Скорее всего они принадлежали к тому типу людей, которые забывают о романтических разговорах, не успев подняться из-за стола.

Когда супружеская пара подошла к мосту, женщина позвала детей. Она с тревогой оглядела дорогу — их нигде не было. В конце концов господин подошел к Эцуко и очень вежливо спросил:

— Извините, мадам, не подскажете ли дорогу к станции Окамати, линия Ханкю? Где нужно повернуть?

Пока Эцуко поясняла, как пройти через рисовые поля и поселок, супруги с удивлением следили за правильным токийским произношением, характерным для района Яматэ. Подошли дети, все четверо, и уставились на Эцуко снизу вверх. Мальчик лет семи протянул к ней кулачок и слегка разжал пальцы.

— Смотри! — сказал он.

Оттуда, пригибаясь на лапках, выкарабкивался ярко-зеленый кузнечик. В этот момент старшая девочка исподтишка ударила снизу по руке брата. От неожиданности ребенок разжал пальцы. Кузнечик выпрыгнул. Он приземлился, сделал один прыжок, затем второй, третий — и исчез в придорожных травах.

Дети сцепились, началась потасовка. Родители разняли их, молча поклонились Эцуко, и все семейство спокойным шагом удалилось по меже, заросшей густой травой.

Вдруг Эцуко почудилось, что долгожданный лимузин остановился на обочине дороги. Она обернулась, посмотрела кругом, но на шоссе не было ни единой машины. На дорогу наползала тень, сгущались сумерки.

Было пора укладываться спать, а гости так и не появились. Атмосфера в доме угнетала: все домочадцы, подражая молчаливому и раздражительному Якити, делали вид, что не теряют надежды на приезд гостей.

Ничто так не объединяло семью в этот вечер, как совместное ожидание. Казалось, все забыли о празднике. Якити тоже не произнес ни одного слова о Дне осеннего равноденствия. Он ждал. Все ждал и ждал. Приступы отчаяния сменялись уверенностью — точно так же в недавнем прошлом, забыв обо всем на свете, Эцуко ожидала возвращения мужа.

— Еще приедут. Конечно же приедут!

Казалось, что после этих слов уже наверняка никто не приедет. Даже Эцуко, которая хорошо понимала характер Якити, не предполагала, что за ожиданиями, переполнявшими его целый день, скрывается надежда на блестящую карьеру. Однако нас глубоко ранит не предательство того, на кого мы полагаемся, а скорее предательство того, кого мы презираем всей душой. Это было похоже на удар кинжалом в спину.

Якити жалел, что показал телеграмму работнику профсоюза. Теперь ему точно пришпилят ярлык никому не нужного старика. Сотрудник из вежливости помогал по пустякам. Он желал хоть одним глазом взглянуть на живого министра, поэтому настоял на том, чтобы остаться в доме Сугимото до восьми часов вечера. Так он стал свидетелем всего происходящего: нетерпения Якити, колких замечаний Кэнсукэ, участия всей семьи в подготовке к радушному приему высоких гостей, приближения ночи, сомнения, утраты надежды. События. — происшедшие в этот день, преподали Эцуко еще один урок: никогда ни на что не надеяться. В то же время она испытала странный прилив влюбленности в Якити. Она видела, как отчаянно он пытается противостоять страданию, вызванному ложными надеждами. С тех пор как она приехала в Майдэн, это чувство возникло у нее впервые. Вероятно, телеграмма была отбита ради забавы. Это мог быть кто-нибудь из многочисленных друзей Якити в Осаке — после банкета, в полупьяном задоре.

Исподволь Эцуко старалась быть ласковой с Якити. Чтобы ее участие не бросалось в глаза, она проявляла заботу о нем по-родственному, посемейному. Эцуко остерегалась вызвать в нем взаимную симпатию.

После десяти часов вечера Якити окончательно упал духом. Он вспомнил Рёсукэ. Впервые в жизни на него стало наползать унизительное чувство страха.

Его никогда не посещала мысль о греховности, а теперь она саднила где-то в уголке сердца. Эта мысль не отступала от него, наваливалась, угнетала, вызывая на языке горьковато-сладкий привкус. Ему казалось, что эта мысль обольщает его сердце, склоняет к какому-то поступку. Близкое присутствие Эцуко как бы подтверждало его смутные ощущения: в этот вечер она была необыкновенно красивой.

— В хлопотах и заботах провели еще один День равноденствия. Давай поедем вместе в Токио — на кладбище, на годовщину? — сказал Якити.

— Вы хотите взять меня с собой? — переспросила Эцуко, скрывая радость. Помолчав, она добавила: — Отец, не надо беспокоиться о Рёсукэ. Если бы он был сейчас жив, то все равно не был бы моим.

Следующие два дня выдались дождливыми. Солнце вышло на третий день, двадцать шестого сентября. С утра все были заняты стиркой. Эцуко вывешивала штопаные носки Якити. Если бы она купила ему новые носки, то он, вероятно, не был бы обрадован такому подарку. Вдруг ее осенило: «А что если Сабуро тоже вздумается простирнуть свои носки?» Сегодня утром она видела его по-прежнему без носков, в разбитых спортивных ботинках на босу ногу. Приветствуя госпожу, он старался улыбнуться как можно любезней. Его грязная лодыжка со следами свежих порезов травой выглядывала из старой обуви.

«Наверное, он приберег носки на случай, если сподобится куда-нибудь пойти. Хоть они не дороги вовсе, а бережет! Склад ума как у подростка — парень-то деревенский…»

Бельевая веревка была привязана к толстым дубовым веткам — дубы росли прямо перед кухней. Каждый сантиметр пеньковой веревки был занят. Западный ветер, пронизывая рощу каштанов, развевал сырое белье, хлопая им над головой Маггй. Посаженная на цепь, Магги несколько раз срывалась с насиженного места, замирала и порывисто лаяла — словно ее настигали воспоминания.

Эцуко ходила вдоль веревок, проверяя на ощупь белье — не высохло ли? Вдруг сильный порыв ветра со всего размаха залепил ей лицо мокрым белым фартуком. Получив звонкую пощечину, Эцуко залилась краской.

Куда подевался Сабуро?

Она закрыла глаза и вспомнила: грязные голые лодыжки, свежие царапины… Его дурные привычки, едва заметная улыбка, бедность, заношенная одежда — все это вызвало в ней умиление.

Какая притягательная бедность! Эцуко нравилось в нем именно это. Его бедность для Эцуко была тем же, чем женская стыдливость для мужчин.

«Может быть, он сидит в своей комнате и зачитывается самурайскими повестями?»

Эцуко прошла через кухню, вытерла мокрые руки о подол передника. У задних дверей кухни стоял мусорный ящик. Это был железный бак, куда Миё всегда выбрасывала остатки пищи и порченые овощи. Когда бак наполнялся, она вываливала содержимое в яму размером в два татами — там вызревал компост.

На выходе из кухни Эцуко случайно взглянула на мусорный бак и остановилась — из-под пожелтевшей зелени и рыбных костей торчала новенькая тряпица. Она узнала этот темно-синий цвет. Эцуко брезгливо поддела пальцем вещицу, пока никто не видел, и вытащила наружу. Это был носок. Под темно-синим носком показалась пара коричневых. Судя по внешнему виду, их даже не примерили — по-прежнему висела прикрепленная проволочкой торговая марка универмага. Несколько мгновений она бессмысленно стояла наедине со своей находкой, пока носки не выпали из ее рук на кучу отходов. Минуты две или три она была в замешательстве; потом быстро огляделась по сторонам и, словно женщина, зарывающая свой выкидыш, торопливо засунула две пары носков под желтую ботву овощей и рыбных костей. Тщательно вымыла руки. Она раздумывала, пока мыла руки, и продолжала раздумывать, когда вытирала их о передник. Не так-то просто было привести мысли в порядок. Как только Эцуко пришла в себя, первое, что она почувствовала, — это необъяснимую тошнотворную ярость. Когда Эцуко появилась перед окном спальни Сабуро, он переодевался % рабочую одежду. Увидев госпожу, Сабуро поспешно застегнул пуговицы на сорочке, почтительно поклонился. Пуговицы на рукавах еще не были застегнуты. Он вопросительно взглянул на Эцуко. Она молчала. Он застегнул пуговицы на рукавах. Эцуко продолжала молчать. Сабуро был поражен каменным выражением ее лица.

— Что случилось с твоими носками, что я подарила тебе на днях?

С виду Эцуко была ласковой, однако в ее нежном голосе даже посторонний человек различил бы грозную ноту. Гнев зарождался где-то глубоко в сердце. Причина гнева была необъяснима. Она распаляла себя всякими домыслами — иначе сам вопрос был бы невозможен.

В черных щенячьих глазах Сабуро было смятение. Он снова стал расстегивать только что застегнутый левый рукав.

— В чем дело? Почему не отвечаешь?

Эцуко облокотилась на подоконник. Она пристально, с вызовом смотрела на Сабуро. Гнев ее разгорался. Она испытывала прилив наслаждения. О, какое это было наслаждение! Прежде она и представить не Могла, что такое возможно. В ней разгоралось торжествующее чувство, она жадно всматривалась в грациозную загорелую шею, склоненную перед ней, в свежий порез бритвой на подбородке… Эцуко не замечала, как ее слова, ее голос все больше и больше переполнялся ласковой интонацией.

— Ну да ладно уж! Не робей. Просто я увидела их в мусорном баке… Это ты выбросил?

— Да, я, — ответил Сабуро без колебания. «Кто-то за всем этим стоит, иначе он выдал бы себя голосом».

За спиной Эцуко раздались всхлипы. Это была Миё. Она плакала, прикрывая лицо старым мышиного цвета саржевым фартуком, непомерно большим для ее роста.

— Это я выбросила! Это я выбросила!

— Что ты такое говоришь? И чего ты плачешь? При этих словах Эцуко бросила мимолетный взгляд на Сабуро. В его глазах вспыхнуло беспокойство, он хотел что-то сказать Миё. Грубо сорвав с лица Миё фартук, Эцуко опередила его. Под фартуком скрывалась перепутанная, раскрасневшаяся физиономия. Деревенская простушка. Заплаканное лицо выглядело уродливо. Или близко к этому. Ее щеки распухли от обиды, лиловели, словно переспелая хурма, вот-вот готовая лопнуть; бессмысленные зрачки расширены; нос сплющен; тонкие реденькие бровки… Из всего этого набора Эцуко раздражали только губы. Губы Миё были пухленькие, как алая подушечка для иголок, обрамленные пушком, словно персик. Прелестные губы, вздрагивающие от рыданий, поблескивающие от слез. Губы Эцуко были намного тоньше.

— В чем дело? Отвечай! Меня не волнуют выброшенные носки. Мне нужно знать, почему ты выбросила их?

— Да, госпожа!

Миё хотела было ответить, но Сабуро опередил ее, выдав себя находчивостью, обычно ему не свойственной:

— Госпожа, это правда я выкинул. Я подумал, что не заслужил носки, поэтому нарочно выбросил их. Это я сделал, госпожа.

— Не говори глупостей, это не повод!

Миё вообразила, что Эцуко сообщит хозяину о проступке Сабуро и тогда Якити обязательно накажет его. Она не могла позволить Сабуро выгораживать ее, поэтому снова вмешалась в разговор:

— Госпожа, это я их выбросила! Когда вы подарили Сабуро эти носки, он сразу же показал мне ваш подарок. Я сильно засомневалась в том, что он получил эти вещи даром. Тогда Сабуро рассердился и сказал: «Хорошо, возьми эти носки себе!» Он бросил их и ушел. Но я же не могу носить мужские носки, поэтому выбросила.

Миё снова подняла передник, утерла лицо. Вот и причина выяснилась. Какая милая, однако, отговорка: «Женщины не носят мужских носков!»

Эцуко поняла, в чем тут дело. Вялым голосом она сказала:

— Ну ладно! Не плачь! Если Тиэко или другие домашние увидят тебя в таком виде, то я не знаю, что они подумают. Разве мыслимо подымать шум из-за какой-то пары носков? Перестань! Вытри слезы!

Эцуко нарочно не смотрела на Сабуро. Она обняла Миё за плечи и, поглядывая на непричесанную и давно не мытую голову, увела ее:

«Ну что за женщина! Вы видели таких, а? Ну что за женщина?»

В кроне дуба раздался посвист сорокопута — впервые в этом году. Ясное осеннее небо оплетали ветви дубов. Миё заслушалась пением, оступилась, забрызгала подол платья Эцуко. Та вскрикнула и освободила руку. Миё тут же присела на корточки, словно собака, и стала тщательно вытирать подол саржевым передником, которым она сама недавно утирала слезы. И все-таки в этих усердных движениях было больше обиды, чем чего-либо иного. Вскоре Эцуко увидела Сабуро в злополучных носках. Он невинно улыбнулся и поклонился ей — как ни в чем не бывало.

И Эцуко обрела смысл жизни.

Со дня того происшествия до десятого октября, когда произошли неприятности на Осеннем фестивале, Эцуко знала, ради чего она живет на свете.

Эцуко никогда не беспокоилась о спасении души, не взывала о помощи к высшим силам. Тем более удивительно, что в ней пробудилось какое-то понимание смысла жизни.

Большинству людей довольно легко думать о том, что их жизнь ничего не стоит. Однако человеку с тонкой душевной организацией трудно согласиться с тем, что отсутствие смысла обесценивает его жизнь. Эцуко была из такой породы. Ее счастье зависело от решения экзистенциальных проблем. Как правило, для ума обывательского смысл жизни заключается в стремлении к счастью. Мы пробираемся сквозь жизнь, ищем на ощупь смысл; но пока его не обнаружим, продолжаем жить как бог на душу положит. Смысл антиномичен. Когда мы находим его, то и жизнь приобретает двойственный характер. И вот, чтобы достичь единства, мы вкладываем всю мощь страсти, которая составляет сущность жизни. Страсть становится объектом нашего поклонения. Единство иллюзорного и реального составляет суть понятия «смысл жизни», которое действует как закон, не имеющий обратной силы. И вследствие этого мы поворачиваемся к тому, что временно, бренно и ложно.

Но все это не имело к Эцуко никакого отношения. Смысл жизни Эцуко представляла в виде экзотического растения, которое неожиданно вырастает на жизненном пути. Эцуко пришла к заключению, что между иллюзией и воображением существует огромное различие. Воображение она относила к разряду философских категорий, интеллектуальные упражнения, которые чреваты опасными последствиями — вроде авантюрного полета на планере с весьма точным графиком времени и места прибытия. Она обладала талантом манипуляций понятиями — словно нищий, умело выдавливающий пальцами вшей в складках одежды. Чтобы не думать бесцельно и непрерывно о бессмысленности существования, этот талант помогал ей обуздывать воображение.

Что там говорить, сама жизнь подкидывает немало вещественных доказательств, уличающих жизнь в бессмысленности, — что, собственно, и оправдывало бездумное существование Эцуко. Эта коллекция улик, призрачных вещей и дел, обозначившая горизонт ее желаний и надежд, пропущенная через плавильный тигель сознания, раздувалась в пустой шар бездумной жизни. Ее воображение выполняло роль судебного исполнителя, который врывается с постановлением о наложении ареста на ее желания. На обратной стороне этой бумаги имелась даже печать и подпись.

Нет ничего, что превышало бы силу страсти. Однако мирские страсти подвержены выветриванию. А повинны в этом желания и надежды.

В этом случае следует сказать об инстинктах Эцуко: они обнаруживают много общего с инстинктами охотника. Стоит ей случайно заметить, что в дальнем кустарнике вздрагивает белый хвостик зайца, как в ней пробуждается коварство, в жилах начинает играть кровь, все тело охватывает странное волнение; мышцы сокращаются, а нервы напрягаются, словно наложенная на тугой лук стрела. В часы досуга, когда Эцуко теряла всякий смысл жизни, исчезало и это сходство — она проводила дни в лености, нежилась вблизи лампы.

Одним людям живется легко, а другим — чрезвычайно трудно. Эта очевидная несправедливость — еще большая, чем расовая дискриминация, — не возмущала Эцуко.

«К жизни, нужно относиться легко, — думала она. — В конце концов, людям, которым живется легко, не приходится искать оправдания; однако те, кому жизнь в тягость, очень часто вынуждены искать оправдания такому положению вещей. Говорят, что жизнь обременительна сама по себе. В некотором смысле умение находить трудности в жизни помогает большинству людей относиться к ней с легкостью. Если бы у нас не было этого дара, то наша жизнь — какая бы трудная или легкая она ни была — превратилась бы в полый шар, катящийся по наклонной. Это умение находить трудности спасает нас от примитивного существования. Собственно, нет ничего выдающегося в такого рода даре. Он должен быть предметом первой необходимости. Те, кто подкручивает, так сказать, весы жизни, чтобы обвесить других, наверняка еще получат свою долю наказания в преисподней. Если не вмешиваться в механизм жизни, на весах которого отвешивается справедливая порция тягот, то тяготы эти будут по плечу каждому, словно тяжелые зимние одежды. На ком жизнь висит, сковывая телодвижения, тот, несомненно, больной человек. Иногда мне кажется, что я родилась, выросла и продолжаю жить в далекой северной стране, поэтому я вынуждена в отличие от других носить тяжелую одежду. Трудности, одолевающие меня в жизни, представляются не более чем снаряжением, которое защищает от невзгод».

…Чтобы иметь возможность жить завтра, послезавтра или в отдаленном будущем, Эцуко не обременяла себя серьезными мотивами. Она несла в жизни свою ношу, и эта ноша была неизменной. Правда, время от времени смещался центр тяжести — и тогда Эцуко обращалась лицом к будущему. Не надежда ли была тому причиной? Нет, только не она!

Эцуко дни напролет следила за Миё и Сабуро. Не целуются ли они в тени деревьев? Нет ли тайной связи между их раздельными комнатами? Что они делают темной ночью?

Изнурительная слежка ни к чему не приводила, никаких улик не было. Теперь причиной страданий стала неопределенность. Эцуко была полна решимости пойти на любой самый подлый шаг, чтобы найти доказательства их любовных отношений.

Ее страсть — судя по проявлениям — свидетельствовала о безграничной человеческой жажде самоистязания. Порой эта страсть затопляла берега надежды; она воплощала в себе подлинную модель человеческой экзистенции — причем в откровенной, как бы охватывающей, обтекающей, обволакивающей форме. Страсть — это идеальная среда, в которой человеческая душа проявляется во всей полноте и совершенстве.

Никто не замечал, что Эцуко повсюду следит за этой влюбленной парочкой. Внешне она держалась спокойно, работала еще усердней, чем прежде.

Эцуко проверяла комнаты Сабуро и Миё; она специально подстерегала момент, когда они отлучались куда-нибудь. Так же поступал Якити, рыская в ее комнате. Никаких доказательств она не обнаруживала. Эти двое не заводили дневников — не той породы люди. У них не было дара писать любовные письма, поэтому они не могли знать ни взволнованности влюбленных заговорщиков, ни красоты воспоминаний о тайной любви — мгновениях и поныне оживающих на страницах писем. Ни свидетельств, ни памяти…

Когда они оставались наедине, то обменивались взглядами, прикасались руками друг к другу, целовались, прижимались грудью. А потом, потом… мо-кет быть, здесь или вон там… Ах! Как просто! Какая беспечность! Какие немыслимые, красивые движения! Абсолютная абстракция. Не нужно ни слов, ни смысла. Его поступки, его движения — осанка атлета, кидающего копье. Все направлено на достижение одной-единственной цели. О, какая линия движения! Какой порыв к абстрактной красоте!

Какие свидетельства должны оставлять эти движения? Эти движения — словно полет ласточки над полем…

Время от времени фантазии Эцуко меняли направление. И тогда в один миг она уносилась вместе со своей жизнью в космическую бездну в сказочной колыбели, которая раскачивалась так головокружительно, что она ощущала себя в водовороте, вздымающемся из глубины моря.

В комнате Миё она обнаружила всего-навсего дешевенькое зеркальце в целлулоидном обрамлении; красный гребешок, дешевый крем, ментола-тум, выходное кимоно из дешевой ткани «Титибу мэйсэн» с узором в виде раскиданных стрел, мятый пояс, новенькую нижнюю юбку, летнее платье европейского покроя, комбинацию (летом, отправляясь в город, Миё носила только две эти вещи), старый женский журнал с выдранными страницами — он выглядел словно искусственный цветок с залапанными лепестками; слезное письмо от деревенской подруги и, наконец, если хорошо приглядеться, рыжевато-бурые волоски…

В комнате Сабуро обнаружились еще более простые вещи — все из повседневного обихода.

«Видимо, эта парочка укрывается от моих глаз с таким же усердием, с каким я выслеживаю их. Или я что-то упустила, не заметила? То, что могло бы скомпрометировать их, лежит, наверное, на самом видном месте, в какой-нибудь папке для бумаг. Так было в рассказе Эдгара По „Похищенное письмо“, который дал мне почитать Кэнсукэ».

Выходя из комнаты Сабуро, Эцуко натолкнулась на Якити. Тот шел в этом же направлении. Коридор заканчивался на комнате Сабуро. Очевидно, что идти в тупик у Якити не было надобности.

— Это ты? — удивился он.

— Я, — ответила Эцуко.

Она не объяснила, по какой причине оказалась в комнате Сабуро. Они повернули в комнату Якити. Коридор не был слишком уж узким, но тем не менее старчески грузное тело Якити неуклюже наваливалось на хрупкое тело Эцуко — так мамаша подталкивает вперед капризного ребенка. В своей комнате Якити немного успокоился.

— Что ты делала в комнате Сабуро? — спросил он.

— Я ходила полистать его дневник.

Якити пробормотал что-то невнятное, но больше ни о чем не спрашивал.

Десятого октября в окрестных деревнях проходил Осенний фестиваль. Парни из Молодежной лиги пригласили Сабуро. Он собрался и на закате солнца отправился на праздник. Из-за большого скопления народа малолетних детей обычно не брали — было опасно. Нобуко и Нацуо очень просились на праздник, но их оставили дома, и вместе с ними пришлось остаться Асако. После ужина все отправились в деревенский храм — Якити, Эцуко, Кэнсукэ с Тиэко, а также Миё.

Когда солнце зашло, начали бить в барабаны. К разносимым ветром звукам примешивались воинственные возгласы и слова песен. Адские вопли, похожие на перекличку зверей или птиц в темном лесу, пронизывали сады и поля, погруженные во мрак. Эти выкрики не нарушали тишины, а, наоборот, еще больше усиливали ее — настолько глубока была деревенская ночь. Слышалось, как изредка перекликались в травах насекомые.

Кэнсукэ и Тиэко уже собрались на фестиваль. Они были у себя на втором этаже. Открыв окно, они некоторое время прислушивались к грому барабанов, который доносился со всех сторон.

«Наверное, это бьют в барабаны в храме Хатиман. Слышишь, со стороны железнодорожной станции доносятся звуки? Барабаны деревенского храма звучат гораздо громче — вот туда мы и пойдем. А это, наверное, маленькие дети — их лица выбелены, они выстроились на площади перед зданием администрации соседней деревни. Слышишь, какие слабенькие звуки — прерывистые, неритмичные».

Так они развлекали друг друга детской игрой «угадай-ка». Молодые супруги щебетали, спорили, смеялись — словно разыгрывали театральную пьесу. Трудно было поверить, что этот разговор происходил между тридцативосьмилетним мужем и тридцатисемилетней женой.

— Нет, это со стороны Окамати! А барабанный бой доносится из Хатиман, со стороны станции.

— Какая ты настырная! Уже шесть лет живешь здесь, а до сих пор не знаешь, где находится станция.

— Ну хорошо, будь добр, принеси-ка сюда карту и компас.

— В этих предметах, госпожа, нет никакой надобности.

— Это уж точно — я госпожа! А ты просто-напросто муж в доме.

— Конечно, конечно! Не каждая женщина удостаивается быть женой простого мужа в доме. А скажи-ка мне на милость, почему женщин, которые вышли замуж, величают госпожа Лавочница, госпожа Трубачиха, госпожа Торговка Рыбой? Ты у нас самая счастливая, прямо-таки образец женского преуспевания, а стала женой какого-то мужа? Да ты и мужскую ношу могла бы взвалить на себя. Уверен, что для женщины нет большего успеха, чем это. Не так ли?

— Нет, я сказала не в этом смысле. Я имела в виду, что ты типичный простой муж, домохозяин.

— Ах простой? Это прекрасно! Простота — это прекрасно! Простота — наивысшая точка соприкосновения жизни и искусства. Тот, кто презрительно относится к простоте, вызывает только жалость — ибо тем самым он признает свое поражение. Если человек боится простоты, значит, он далек от зрелости. В эпоху зарождения поэзии хайку — еще до Мацуо Басе, еще до Масаоки Сики, — когда главенствовала школа Данрин[98], была жива эстетика простоты, исполненная жизненной энергии. Вот так!

— Этот дух вошел в твои хайку!

…Через всю ее речь, через все ее неглубокие суждения, пронизанные тоном восхищения, протекала застарелая тема безграничного уважения к учености супруга. Лет десять назад такие супружеские пары не были в диковинку в токийской среде. Поселившись в провинции, они выглядели в глазах местных жителей вызывающе современными — хотя стиль их поведения давно вышел из моды, как старомодная женская прическа.

Кэнсукэ прикурил сигарету, облокотился на подоконник. Густой клуб дыма вышел изо рта. Словно белый клок волос, уносимый течением, дым уплывал в ночной воздух, цепляясь прядями за ветки хурмы под окном.

— Наш отец собрался или нет? — спросил он, прервав молчание.

— Эцуко не собралась. Отец помогает ей повязывать пояс на кимоно. Это, конечно, несерьезно, но скажу откровенно: отец дошел до того, что помогает завязывать тесемки на нижней юбке Эцуко. Всякий раз, когда она переодевается, они плотно закрывают дверь комнаты и, тихо-тихо перешептываясь, занимаются своими делами бог знает сколько времени!

— Да, ничего не скажешь. Наш отец освоил под старость лет науку разврата.

Слово за слово — и на их язычок попался Сабуро. Они пришли к единому мнению, что Эцуко, вероятно, отказалась от мысли завладеть Сабуро — судя по ее внешнему спокойствию. Слухи бывают последовательными чаще, чем факты; а факты склонны придерживаться слухов, опирающихся на вымысел.

Дорога к деревенскому храму пролегала через лесок, что начинался за домом Сугимото. Если от того места, где тропинка разветвляется и уводит к вишневым деревьям, которыми приходят любоваться каждую весну, пойти в противоположном направлении от сосновой рощи через болотную хлябь, покрытую водяным орехом и ситником, и спуститься по крутому склону, то в низине покажутся жилища соседней деревни, напротив которой через долину стоит на горе храм.

Впереди шла Миё, держа в руке бумажный фонарик. Позади шел Кэнсукэ, освещая карманным фонариком пятки идущих впереди членов семьи. На развилке тропинки они встретили добродушного крестьянина по имени Танака. Он тоже направлялся на праздник, поэтому присоединился к процессии. У него в руках была флейта. По дороге он стал упражняться в игре на ней. Неожиданно для всех его игра оказалась очень искусной, но веселая мелодия навевала печаль. Некоторое время процессия с бумажным фонариком во главе двигалась под звуки флейты в траурном безмолвии. Чтобы оживить атмосферу, Кэнсукэ принялся прихлопывать ладонями в такт мелодии. Его поддержали остальные. Вода на болоте тоже хлюпала под ногами в такт музыке.

— Слышите вдалеке звуки барабанов? — спросил Якити.

— Это из-за, рельефа местности, — ответил Кэнсукэ.

В этот момент Миё споткнулась и едва не упала. Тогда Кэнсукэ взял фонарик. Теперь он был ведущим. Всем было очевидно, что не следовало бы ставить эту рассеянную девчонку во главе процессии. Эцуко сошла с тропинки, чтобы проследить за фонариком, переходящим из рук в руки. Свет фонарика придал лицу Миё зеленоватый оттенок. Казалось, она дышит с трудом.

Чтобы разглядеть, как вздымается грудь Миё за мгновение, пока фонарик переходил из ее рук в другие, нужно было обладать тонкой наблюдательностью, которой Эцуко овладела совсем недавно. Однако это открытие было тут же ею забыто.

Едва процессия приблизилась к холму, с которого были видны разноцветные огоньки под карнизами домов, раздались облегченные возгласы. Большая часть крестьян отправилась на празднество, поэтому в деревне было пустынно. Только фонарики тихо сторожили жилища. Через деревню протекала река, и семейство Сугимото перешло на тот берег по каменному мосту.

Днем в этой реке плавали гуси, которых вечером загоняли в сарай. Услышав в неурочное время голоса людей, гуси подняли удивленный гвалт.

— Будто дети плачут спросонья — вот раскричались-то! — сказал Якити.

Все рассмеялись, вспомнив Нацуо и его нерадивую мать. Эцуко бросила суровый взгляд на Миё — она была одета в то самое единственное выходное кимоно, украшенное стрелами, — и тут же невольно отвела глаза в сторону. Нет, перед семейством Сугимото она не робела; она опасалась, что Миё могла бы уловить в ее взгляде ревность. Конечно, ожидать, что такая неряшливая деревенская девка столь проницательна, было бы смешно, однако одно только предположение об этом унижало Эцуко. Что-то преобразило Миё в этот вечер: то ли кимоно, то ли нездоровый цвет лица, — Эцуко так и не поняла.

«Мир меняется к лучшему, — думала Эцуко. — Еще недавно, когда я была ребенком, служанке не разрешалось ходить ни в чем другом, кроме кимоно из ткани в полоску. Раньше было просто немыслимо, чтобы прислуга носила щегольские наряды. Это было нарушением правил и обычаев, наплевательским отношением к общественным приличиям. Если бы моя мать была сейчас жива, то она наверняка прогнала бы такую дерзкую девчонку».

С какой стороны ни смотри, а сословный статус замещает и ревность, и зависть. Это совершенно очевидно, но в душе Эцуко никогда не возникало комплекса сословного превосходства в отношении Сабуро.

Эцуко нарядилась в редкостное для провинции шелковое кимоно с узором из хризантем. Поверх него она накинула короткое атласное хаори[99], источавшее тонкий аромат бережно хранимых духов «Обиган». Эти духи совсем не гармонировали с деревенским праздником. Они были предназначены для Сабуро — о чем не мог догадываться Якити. Когда Эцуко наклонилась, Якити собственноручно окропил ее шею. Крохотные капельки, сияя словно жемчужины, повисли на волосках, неразличимых на коже. Они были так красивы, что трудно подобрать сравнение. Роскошная шея с тоненькими прожилками на гладкой коже, отданная во владение Якити, так не вязалась с его мозолистой ладонью, с узловатыми пальцами, в поры которых въелась земля. Вскоре ширококостная рука Якити безбоязненно сползла на благоуханную грудь и погрузилась уже совсем в иной аромат. Когда Якити понял, что в их телах нет противоречия, его впервые охватило такое вдохновение, что он смог по-настоящему овладеть Эцуко.

Путники выбрались на тропинку, которая тут же поворачивала за угол распределительного пункта. Неожиданно в нос ударил запах ацетиленовой лампы, освещавшей ночной магазин. Такого оживления они еще не видели! То была кондитерская, где продавали тянучки. Кроме сладостей там торговали соломенными вертушками для детей. Торговец бумажными зонтиками сегодня торговал в своей лавке шариками, фейерверками, фишками для детской карточной игры «манко». Во время праздников торговцы отправляются в Осаку, покупают в кондитерских лавках залежалый товар по сниженным ценам; потом приезжают на станцию Умэда-Ханкю, там расспрашивают пассажиров о праздниках, проходящих на станциях этой линии. Если на станции Окамати они видят, что конкуренты уже заняли места в храме Хатиман, то едут на следующую станцию — понурые, не надеясь собрать и половину ожидаемой прибыли. Группами по несколько человек бредут они через поля. Унылая походка выдает их неверие в удачу. Среди коробейников в этот вечер было много пожилых мужчин и женщин. Детвора сбивалась в стаи, окружив игрушечные машинки. Все члены семейства Сугимото по очереди заглянули в лавку. Поднялась перепалка — купить или не купить пятидесятииеновую машинку для маленького Нацуо.

— Дорого, дорого! В Осаке намного дешевле. Пусть Эцуко купит в городе, когда поедет туда следующий раз. К тому же если сегодня купишь что-нибудь в этой лавке, то завтра непременно сломается, — громким голосом высказывался Якити.

Старый торговец детскими игрушками злобно покосился на него. Якити ответил ему тем же взглядом исподлобья. В этом обмене взглядами победил Якити. Старый торговец отвернулся, вновь обратясь к окружавшим его детям. По-мальчишески опьяненный победой, Якити проследовал под первыми тории[100] на пути к храму и стал подниматься по каменным ступеням.

И вправду, цены на товары в Майдэн были выше, чем в Осаке. В Майдэн приходилось покупать только самое необходимое. Например, компост. «Цена на навоз в Осаке сносная», — можно было слышать от людей. Однако зимой цена одной телеги компоста достигает двух тысяч иен. Крестьяне привозят навоз из Осаки на повозках, запряженных быками. Скрепя сердце Якити покупает его за такие деньги. Осакский считался более качественным, чем местный.

Когда семейство поднялось по каменным ступеням, громовая волна захлестнула всех с головой. Лестница уходила еще выше — в ночное небо. Оттуда сыпались брызги огней. Бамбуковый треск вперемешку с возгласами бил по ушам, безжалостные сполохи костров выхватывали из темноты вершины старых кипарисов.

— Я не уверен, что мы сможем добраться до храма, — сказал Кэнсукэ.

Они дошли до середины холма, потом повернули на тропинку, которая петляла позади первого от входных ворот храма. Когда они подошли к нему, то всем бросилось в глаза, что Миё запыхалась сильнее, чем Якити. Она приложила свои большие ладони к щекам — те были совсем бледны.

Словно с капитанского мостика военного корабля, внизу открывался вид: в носовой части возвышался храм; перед ним метались вихри огня, крики и грохот. Женщины не отважились окунуться в этот водоворот и наблюдали за безумством сверху. Что там творилось во дворе перед храмом! Каменный мост и парапет с трудом оберегал их от беснующейся толпы. То, что происходило вокруг, повергло всех в оцепенение: они молча взирали на отблески пламени, на темные силуэты людей вокруг костра, который отплевывался искрами; огненные брызги падали на головы, на мост, на ухватившиеся за перила руки. Все были взволнованы умопомрачительным действом.

Иногда с бешеной силой вырывалось пламя сигнальных огней — казалось, что оно разъяренно лягает ночной воздух. Среди зевак преобладали женщины. Вскоре к ним присоединилось семейство Сугимото. Лица людей окрашивались яркими отблесками огней. Словно в лучах закатного солнца, в свете костров то и дело поблескивали колокольчики, свисающие с карнизов храма. Продолжали плясать тени — подпрыгивали, поглощая мгновенные вспышки пламени. Группа людей, окруженная мраком, оцепенело, в тягостном молчании стояла на верхних ступенях.

— Будто какое-то сумасшествие повелевает ими. Сабуро тоже среди этого безумия, — вслух размышлял Кэнсукэ, глядя на толпу сверху вниз.

Повернув голову в сторону, он увидел Эцуко; ее накидка была порвана сбоку, но она этого не замечала. Кэнсукэ отметил про себя, что Эцуко сегодня вечером красива, как никогда.

— Эй, Эцуко-сан, хаори порвалась! — учтиво произнес он.

Эцуко не расслышала — вновь взметнулся взрыв криков. Ее профиль, освещаемый трагическими отблесками пламени, казался еще более строгим, чем обычно.

Монолитная толпа, в отчаянии разрываясь на части, бросилась в направлении трех ворот. Над этим потоком нависла огромная голова льва. Ощерясь, она щелкала зубами и неслась наперерез людским волнам, развевая гриву и зеленую накидку. Трое молодых мужчин в тонком домашнем кимоно-юката по очереди манипулировали головой льва. Когда пот покрывал тело ведущего, они менялись местами. За львом тянулся хвост из сотни молодых людей — у каждого в руках был фонарик из белой бумаги. Они пробирались в середину, сталкивались телами и фонариками, затевали потасовку. Вскоре лев пришел в дикую ярость. Он, как будто бы спасаясь бегством от толпы, бросился к воротам. Вслед за ним помчались около сотни молодых разгоряченных и потных тел. Удивительно, что хотя почти все фонарики были разорваны, огоньки в них продолжали светить.

Крики не прекращались. В центре храмового двора возвышалась бамбуковая пирамида, под которой разводили костер. Над бамбуком взметнулось сильное пламя, раздались взрывы хлопушек. Другие четыре костра, разведенные по углам двора, полыхали не так сильно, как центральный.

Деревенские жители, чурающиеся рискованных поступков в будни, смело стояли под сыпавшимися искрами, наблюдая за схваткой молодых парней, которые без устали гонялись за львом. Зрители выглядели спокойными только на первый взгляд; в любой момент первые ряды могла захлестнуть очередная волна людского моря и одним махом смести их в пучину липких молодых тел… Старейшины, организаторы празднества, обмахивались веерами. Они стояли между молодежной группой поддержки и группой зевак, регулируя потоки людей охрипшими голосами.

Если бросить на действо взгляд сверху, со стороны храма, стоящего у ворот, то полная картина предстала бы в виде огромной змеи, извивающейся вокруг костра и фосфоресцирующей в полумраке. Эцуко таращилась во все глаза в ту сторону, где ожесточенно сталкивались друг с другом бумажные фонарики. В ее сознании уже не существовало ни Якити, ни Кэнсукэ, ни его супруги, ни Миё. Для Эцуко, опьяненной действом, олицетворением этих возгласов, этого неистовства, этого варварства был Сабуро. «Вот он, вот! Это, должно быть, и есть Сабуро!» — думала она.

Эта бессмысленная растрата жизненной энергии напомнила Эцуко какую-то яркую, сверкающую вещицу. Казалось, что ее сознание, погруженное в опасный хаотический водоворот, истаивает, словно кусочки льда в глиняном горшке. Иногда Эцуко ощущала, как пламя костра и искры безжалостно опаляют жаром ее лицо. В этот момент совсем некстати она вспомнила тот скорбный ноябрьский поток солнечных лучей, когда из ворот мертвецкой выносили гроб с телом мужа.

Тиэко догадалась, что Эцуко ищет глазами Сабуро. Ничего другого в ее голову и прийти не могло. Со свойственной ей любезностью она сказала:

— Ах, как увлекательно! Я бы тоже хотела пойти туда. Если мы останемся здесь, то так и не ощутим всей дикости деревенского праздника.

Кэнсукэ подмигнул жене — он понял ее намек, будучи уверен, что Якити не откажется от идеи пойти в толпу. Этим Кэнсукэ хотел 'немного отомстить отцу — и одним ударом убить сразу двух мух!

— Отлично! Идемте же! Покажем всем нашу храбрость. Эцуко-сан, а ты идешь? Кровь-то, поди, еще молода в жилах?

Якити, как обычно, сделал презрительную мину. Его лицо выражало гордыню и уверенность в том, что он может одним движением брови управлять окружающими. Да, миновали времена, когда он вынуждал уйти в отставку руководящего работника одним взглядом. Однако Эцуко не видела лица Якити. Она ответила мгновенно: «Да, да! Я тоже иду с вами!»

— Отец, а вы? — спросила Тиэко.

Якити ничего не ответил. Он повернулся с кислой физиономией к Миё, давая понять ей, что она должна остаться вместе с хозяином.

— Я буду ждать здесь… только не долго, — сказал он Эцуко, не глядя на нее.

Взявшись за руки, они стали спускаться по лестнице — Эцуко, Кэнсукэ и Тиэко. Не разнимая рук, они входили в глубь толпы, которая шумела и бушевала, словно морской прибой, и без труда продвигались вперед, переправляясь через скопище человеческих физиономий с безвольно раскрытыми ртами. Отсюда казалось, что зрители наверху двигаются еще медленней. Над ухом Эцуко раздался оглушительный взрыв горящего бамбука. Ее чувствительные уши перестали реагировать на отдельные и незначительные звуки — все они превратились в шумовой фон, который держал ее в напряженном ожидании какой-нибудь опасности. Эцуко прислушивалась к ритму музыки, которая проникала в нее, становясь ее существом. Неожиданно львиная пасть оскалилась над толпой золотыми клыками, затем, вздымаясь на волнах, понеслась в сторону противоположных ворот. Мгновенно поднялась паника. Людской поток, разрываясь на части, понесло влево и вправо. Что-то сверкающее молниеносно пронеслось перед глазами Эцуко. Это была группа молодых полуобнаженных парней, бегущих в отблесках пламени. Волосы одного из них были распущены, у других развевались концы белых головных повязок. Когда они проносились мимо Эцуко с дикими звериными выкриками, ее окатило горячим потоком ветра с запахом потных юношеских тел цвета жареного каштана. Столкновение полуобнаженных тел произошло молниеносно — раздались глухие удары. Воздух наполнился чередой шлепков липких мускулистых тел. Ноги, ноги, огромное количество голых ног. Перепутанные в тугой клубок, они напоминали в темноте странное животное, проворно перебирающее многочисленными конечностями. Никто не знал, где чьи ноги.

— А где Сабуро? Когда все обнажены, трудно понять, кто есть кто, — сказал Кэнсукэ, держась руками за плечи жены и невестки, чтобы не потеряться. Худенькие плечи Эцуко все время пытались высвободиться из-под его руки.

— И в самом деле, — продолжал рассуждать Кэнсукэ, — когда люди обнажены, понимаешь, насколько хрупка человеческая индивидуальность. А ведь вполне достаточно четырех параметров, чтобы выделить одного из толпы. Каким бывает мужчина? Или полным, или худым, или долговязым, или низкорослым — вот идеи индивидуальности, что же касается лица — на кого бы мы ни посмотрели, там всегда одно и то же: пара глаз, один нос, один рот… С одним глазом никто не рождается. Вот возьмите, например, самое яркое лицо. Что же оно выражает? Самое примечательное, что оно может выразить, — это отличие одного от другого. Лицо — это символ отличия. А любовь? Это тоже символ, символ для обозначения другого символа. Не больше. Если взять сексуальные отношения, то в них обнаруживается полная обезличенность, неразличимость; хаос и хаос; имперсональность и имперсональность; андрогинность; немужественность и неженственность. Не так ли, Тиэко?

Тиэко, утомленная его разглагольствованиями, кивнула в знак согласия. Эцуко невольно хихикнула. Непрерывное журчание его слов над ухом больше напоминало ночное недержание, чем силу мужской мысли. Вот именно! Это что-то вроде «интеллектуального недержания». Какое жалкое мыслеиспускание! Однако весь комизм заключался в другом: темп его монолога не совпадал с темпом всего происходящего вокруг — этого действа, этих криков, этих плясок, этих танцев, этих запахов, этой растраты жизненной энергии. Хотелось бы посмотреть на дирижера, который не выгнал бы Кэнсукэ из своего оркестра, случись ему быть музыкантом. Уличных музыкантов, странствующих из одного места в другое, мы всегда узнаем по фальшивым мелодиям.

Эцуко открыла глаза. Ее плечо с легкостью освободилось от назойливой руки Кэнсукэ. И тут она увидела Сабуро. Обычно молчаливый, он кричал во весь голос, широко открыв рот и обнажив ровный ряд белых мелких зубов, сверкавших в отблесках пламени. В его зрачках отражался костер. Сабуро не заметил Эцуко.

Вновь над толпой появилась львиная голова. Она надменно озирала окружающих, потом резко изменила направление и с сумасшедшей скоростью ворвалась в толпу зрителей, ее зеленая грива развевалась. Когда львиная голова помчалась в сторону главных ворот храма, орава полуголых парней, словно снежный вал, хлынула вслед за ней. Ноги Эцуко сами собой помчались за орущей ватагой. Кэнсукэ кричал вслед: «Эцуко! Эцуко!» Пронзительный, нервный смех — кажется, смеялась Тиэко — смешивался с криками Кэнсукэ.

Эцуко не обернулась. Она почувствовала, как изнутри, словно из чего-то зыбкого и смутного, стала вырастать непомерная физическая мощь, которая охватывала ее тело сексуальной чувственностью и наконец вырвалась наружу ослепительной вспышкой. В жизни бывают мгновения, когда нас переполняет вера в свои возможности. В такие мгновения открывается другое зрение: видны вещи, которые в повседневной жизни не обращают на себя внимания. Позднее, когда все поглощает забвение, случается, оживают подобные мгновения — и тогда к человеку возвращается полнота чувств и переживаний в этом мире страдания и радости. Таких мгновений не избежать, как судьбы. Никто не может противостоять этому.

Вдруг Эцуко почувствовала: какая-то сила толкает ее на решительный поступок. Бесчувственная толпа, спотыкаясь и напирая, несла Эцуко к главным воротам храма, пока она не оказалась почти в первых рядах. Она не почувствовала боли, когда налетела грудью на одного из распорядителей праздника с повязкой на голове и с веером в руках. Апатия и страшное возбуждение боролись в ней.

Сабуро не догадывался, что Эцуко находится рядом. Он поворачивался время от времени своей красивой смуглой и широкой спиной к зрителям, с дикими выкриками нападал на львиную голову. Высоко над головой он держал бумажный фонарик — тот уже погас, хотя и не был порван, как у остальных.

Нижняя часть его тела, находящаяся в непрерывном движении, была скрыта мраком; а верхняя, почти неподвижная, наоборот, была отдана сумасшедшему танцу отблесков костра и теней. Со стороны казалось, что туловище движется в головокружительной пляске. Игра мышц на лопатках создавала впечатление хлопающих крыльев. Эцуко страстно желала дотронуться до них. Однако не было ясно, какого рода желание толкало ее к Сабуро. Если говорить фигурально, то его спина представлялась ей бездонным морем — она хотела броситься в его глубину. Это было желание человека, решившего утопиться. К смерти оно не имело никакого отношения. Это желание означало стремление обрести совершенно иной мир.

И тут вновь в толпе поднялась сильная волна, которая выплеснула человеческие тела вперед. Полуголые парни стали пятиться от разъяренной львиной головы, Эцуко толкали сзади, она бежала, спотыкалась, металась, словно пламя костра, в окружении голых спин. Она протянула руки, чтобы сдержать напор. Впереди оказалась спина Сабуро. Ее пальцы соприкоснулись с его телом. Она почувствовала жар, как от вынутой из печи рисовой лепешки. Жар обжигал ей ладони. Вдобавок ко всему сзади продолжала напирать толпа. Острыми ноготками Эцуко вцепилась в спину Сабуро, но из-за перевозбуждения Сабуро не почувствовал боли. Он не понял в этой сумасшедшей потасовке, что в его спину впилась женщина. Эцуко ощутила на своих пальцах липкую кровь.

Организаторы, кажется, нисколько не содействовали тому, чтобы разнять враждующих парней. Зачинщики драки, сбившись в одну стаю, перегородили центр площади, дико орали; они постепенно переместились на кострище, затаптывая костер босыми ногами и не ощущая огня. Бамбуковые шесты были охвачены пламенем, которое алыми отблесками освещало верхушки старых кипарисов. Искры и дым взметались вверх. Листья пылающего бамбука были ярко-желтыми, словно на них упал свет закатного солнца. В костре потрескивало и взрывалось; сначала тонкий столб огня был похож на высокую мачту, затем бамбук разгорелся, и пламя разметалось во все стороны; бамбуковые жерди покачнулись и повалились на враждующие стороны.

Эцуко померещилось, что она увидела женщину с огненной головой; эта женщина громко смеялась. Что происходило дальше, она уже не помнила. Каким-то чудом ей удалось выбраться из столпотворения. Она пришла в себя на ступеньках перед храмом. Позднее она смогла вспомнить только одно мгновение: искры и пламя, взметнувшиеся в небо: Но это уже не пугало. В новой схватке молодежь повалила в противоположную сторону. Толпа, забывшая недавний ужас, последовала за ней.

Как случилось, что Эцуко осталась одна? Она с удивлением наблюдала за переплетениями человеческих теней и пламени на земле перед храмом. Вдруг кто-то похлопал Эцуко по плечу. Это была настойчивая ладонь Кэнсукэ.

— А, ты здесь, Эцуко-сан? Мы так волновались за тебя!

Эцуко молчала. Она взглянула на него без всякого выражения. Тяжело дыша, он продолжал говорить:

— Это было ужасно! Идем!

— Что случилось?

— Ничего особенного. Идем, идем! Кэнсукэ взял ее за руку и широкими шагами стал подниматься по лестнице. Толпа людей затрудняла им проход к Якити и Миё. Кэнсукэ, раздвигая толпу, вел за собой Эцуко.

На сдвинутых скамьях лежала Миё. Чтобы развязать пояс на кимоно, над ней склонилась Тиэко. От смущения Якити не знал куда деваться. Он стоял как вкопанный, широко расставив ноги. Миё была одета неряшливо. Она была в обмороке, рот полуоткрыт, руки раскинуты, пальцы касались мощеного тротуара. Когда распустили пояс, ее грудь сразу обнажилась.

— Что произошло?

— Она стояла, а потом ни с того ни с сего повалилась. Видимо, низкое давление. Или эпилепсия.

— Нужно вызвать врача!

— Танака уже пошел. Он сказал, что принесет носилки.

— Сабуро сообщить?

— Нет, нет! Не стоит беспокоить. Все обойдется.

Кэнсукэ отвел взгляд. Он не мог долго смотреть на лицо Миё — зеленое, как трава. Кэнсукэ был из тех, кто не посмел бы убить и мухи.

Вскоре принесли носилки. Танака и два парня из Молодежной лиги подняли их. Спускаться по лестнице было опасно, и Кэнсукэ освещал дорогу карманным фонариком. Они стали медленно спускаться по ступеням. Изредка луч фонаря выхватывал из темноты лицо Миё с крепко закрытыми глазами. Оно было похоже на маску театра Но. Дети, проходившие гурьбой мимо, делано подняли крик, полушутливо изображая ужас. Якити следовал за носилками. Он беспрерывно что-то бормотал. Но всем и так было ясно, что он хотел сказать.

— Стыдоба! Что люди-то скажут? Хорошенькое дело — упасть в обморок в разгар праздника!

К счастью, им не пришлось идти через торговый ряд, чтобы добраться до амбулатории. Пройдя через ворота, они очутились на одной из темных улочек. Перед амбулаторией собралась толпа зевак. Они не расходились даже после того, как вся процессия прошла толпу больных и сиделок. Зевакам порядком надоели бесконечные репетиции перед фестивалем; теперь им не терпелось узнать, чем закончилось это представление. Они обменивались слухами и, предвкушая удовольствие от инцидента, притоптывали на мостовой. Как и предполагалось, что праздник должен был завершиться какой-нибудь заварушкой, так и случилось. В последующие десять дней это выдающееся увеселение оставалась главной темой деревенских разговоров.

Вместо главврача дежурил молодой бакалавр медицины. Этот высокомерный юный гений в очках без оправы иронизировал по поводу крестьянского происхождения своего покойного отца и всего их семейного клана. Его загородный дом — такой же, как у Сугимото — мозолил ему глаза. Он конфузился, когда они встречались на улице; в его приветствия вкрадывалась нотка подозрительности — он боялся, что Сугимото относится к нему как к эдакому городскому щеголю.

Больную отнесли в смотровой кабинет. Якити, Эцуко, Кэнсукэ и его жену сопроводили в гостиную комнату — окнами в сад. Они мало разговаривали. Якити, бледный как деревянная кукла из театра Бунраку, то судорожно дергал бровями-метлами, словно отгонял назойливых мух, то громко цвиркал языком. Теперь он сожалел, что потерял от страха голову. Надо было не звать Танаку, ведь все равно ничего серьезного не случилось. Если бы они не волокли ее на носилках, то мало кто обратил бы на них внимание. Как-то Якити зашел в профсоюзную контору. Один из служащих, рассказывавший что-то смешное, вдруг умолк. Это был тот самый тип, который был в доме Сугимото, когда все семейство ожидало министра. Если уж тот случай дал повод для разных толков и измышлений, то происшествие с Миё можно раздуть куда больше! Слишком много соблазнов давал этот случай для досужих разговоров.

Эцуко положила руки на колени. Склонив голову, она разглядывала ногти. На одном из ногтей запеклась кровь, окрасив его в бурый цвет. Почти бессознательно она поднесла этот палец к губам.

Раздвинулись фусума. В белом халате появился врач. Представ перед семейством Сугимото, он с наигранным великодушием произнес: «Будьте спокойны! Не волнуйтесь!» Его слова нисколько не успокоили Якити. Он раздраженно переспросил: «В чем дело? В чем причина?» Бакалавр задвинул за собой фусума, вошел в гостиную комнату. Поправив складки на брюках, он неуклюже присел на пол. И уже без должностной маски на лице произнес с улыбкой: «Беременна!»

Глава IV

После фестиваля Эцуко вновь стали преследовать воспоминания о давно забытом. Рёсукэ стал являться ей в мучительных сновидениях, настигать среди повседневных забот. Однако теперь он возникал не на волне сострадания, как это бывало после его смерти: Рёсукэ виделся ей голым, с трупными пятнами, ядовито-смрадным.

Жизнь Эцуко, наполненная призраками покойного мужа, превращалась в бесконечный школьный урок. Эта школа пользовалась дурной славой — в ней нерадивых учеников отправляли в тайную комнату. Рёсукэ не столько любил Эцуко, сколько воспитывал ее. И даже не столько воспитывал, сколько дрессировал. Так уличные торговцы натаскивают всевозможными ухищрениями несчастных девочек…

Часы занятий были отвратительны, жестоки, извращенны. Ее кнутом принуждали вспоминать огромные куски жизни. Так они взрастили в ней мудрое: «Если не подавить в себе ревность, то никогда не покончить с любовью».

Чтобы овладеть этой наукой, Эцуко прилагала все свои силы. И напрасно их тратила. Без пользы.

Это был жестокий урок. Он приучил ее к мысли, что без любви она сможет вынести любые лишения. На этом уроке ей предписывалось научиться хитрости. Таков был рецепт. Однако если в рецепте не назначены лекарства, то лечение не будет результативным.

Она думала, что это лекарство можно найти в Майдэн. И не ошиблась. Эцуко успокоилась. Но, увы! Это лекарство оказалось ненастоящим, искусной подделкой. Это была фальшивка! И тогда начались рецидивы страха — то, что пугало раньше, вновь стало преследовать ее.

Когда доктор с улыбкой произнес: «Она беременна!» — страшная боль пронзила грудь Эцуко. Кровь отхлынула от лица, во рту пересохло. Так бывает перед приступом рвоты. На нее никто не обратил внимания. Она окинула взглядом Якити, Кэнсукэ и Тиэко — их лица выражали крайнее удивление.

«Да, в такой ситуации трудно сдержать удивление. Я тоже должна удивляться, как все».

— О, какой ужас! Я не верю своим ушам, — сказала Тиэко.

— Возмутительно! Какие девки нынче пошли, — сказал Якити. Таким тоном, будто его семейство не имеет никакого отношения к происходящему. Первой его мыслью было: сколько нужно заплатить доктору и медсестрам за молчание.

— А ты удивлена, Эцуко-сан? — спросила Тиэко.

— О да! — ответила она, подавляя улыбку.

— Ничем тебя не удивить. Вечное равнодушие! — сказала Тиэко. Она была права. Эцуко была не удивлена. Она умирала от ревности.

Этот инцидент очень позабавил супружескую пару Кэнсукэ и Тиэко. Отсутствие моральных предрассудков, по их мнению, было их сильной стороной. Они весьма гордились этим качеством. считая его своим достоинством. Жить с ним был легче легкого. Словно болельщики на скачках, они занимали позиции подстрекателей, без всяких там раздумий о справедливости. Пожар — любопытное для всех зрелище, но тот, кто наблюдает за ним с балкона, не лучше уличного зеваки.

Их мечтания о современном, идеальном мире помогали переносить скучное деревенское житье.

Для воплощения своих представлений они обладали единственным орудием — патентом на с — веты и любезные рекомендации, выдав сами себе монопольное право на этот патент. Они были настолько увлечены раздачей рекомендаций, что их чувства не были заняты ничем другим — за исключением духовной работы, конечно.

Интеллигентность входила в число достоинств мужа Тиэко — ее прямо-таки распирало от гордости за Кэнсукэ. Например, он умел читать по-гречески! (Правда, ни перед кем не хвастался своими познаниями.) Для Японии это диковинный случай! Кроме того, с ходу мог проспрягать двести семнадцать латинских глаголов. Знал все без исключения длинные имена героев многочисленных русских романов. Еще мог часами без умолку разговаривать о том, что японский театр Но является «великим культурным наследием» (он любил повторять это выражение) для всего мира, что «его изысканная эстетика способна соперничать с великой традицией западного театра», и о многом другом. Он был уверен в том, что мир не готов принять его откровения, коль до сих пор к нему не обратились с просьбой читать публичные лекции, — в этом он напоминал писателя, мнящего себя гением, хотя его книги безнадежно пылятся на полках книжных магазинов.

Эта супружеская пара, эрудированная во всех отношениях, была убеждена в том, что стоит приложить небольшое усилие, и человечество изменится. При этом, отстаивая свои убеждения, сами они хоть бы раз вынули руки из карманов! Кто внушил им это чувство собственной исключительности, разбухшее, как у отставного унтер-офицера? Так или иначе, Кэнсукэ унаследовал, вероятно, тщеславие Сугимото Якити, несмотря на то что относился к отцу с большим презрением.

Их советы не были продиктованы ни предрассудками, ни корыстными побуждениями. Если кто-нибудь, не прислушавшись к их советам, попадал в затруднительное положение, он тут же объявлялся жертвой собственных предрассудков. Они обладали, так сказать, полномочиями возлагать вину на одних и прощать других, в зависимости от действенности своих рекомендаций.

Им казалось, что стоит им только ударить палец о палец, как их жизнь изменится практически без усилий, но сделать это прямо сейчас было слишком обременительно для них. В отличие от Эцуко, которой приходилось прилагать усилия, чтобы добиться любви, этой супружеской паре любовь давалась без всякого напряжения — именно из-за этого они были ленивы и беспомощны.

С фестиваля возвращались поздно ночью, под нависшими дождевыми тучами. Кэнсукэ и Тиэко, предвосхищая новые подробности, были сильно взволнованы инцидентом с Миё, которую оставили на ночь в больнице.

— Тут и гадать нечего — это ребенок Сабуро, — сказал Кэнсукэ.

— Без сомнений, — поддакнула Тиэко. При мысли о том, что жена ни капельки не сомневается в его словах, Кэнсукэ почувствовал странное одиночество, раньше ему не свойственное.

У него вспыхнуло чувство зависти к покойному Рёсукэ, который любил приударить за женщинами.

— А что если это я? — задумчиво сказал он.

— Не шути так! Я не из тех, кто терпит грязные насмешки.

Тиэко закрыла уши руками, словно маленькая девочка. И, выпятив вперед живот, надула губы. Она, женщина нравственная, не любила грубые намеки.

— Это Сабуро! Конечно Сабуро!

Кэнсукэ думал так же. Якити находился вне тени подозрения — он давно потерял мужскую силу, достаточно посмотреть на Эцуко. Это очевидно.

— Интересно, что же выйдет из всего этого? Судя по лицу Э-тян, ей не до шуток.

Он понизил голос и посмотрел вслед Эцуко. Она шла на пять-шесть шагов впереди — плечом к плечу с Якити. Было заметно, что Эцуко не нравится, когда их плечи соприкасаются.

— Да, глядя на нее, можно догадаться, что она влюблена в Сабуро.

— Наверное, ей сейчас горько. Почему ее постоянно преследуют несчастья?

— Череда любовных неудач настроила ее сознание на отторжение любви, как в случае выкидыша. Это превратилось в рефлекс, привычку. Каждый раз, когда она влюбляется, случается очередной выкидыш.

— Все-таки Эцуко достаточно умна, чтобы справиться с этим. Как-нибудь найдет способ.

— Может быть, нам следует поговорить с ней откровенно, по-родственному?

Эта супружеская пара была из той породы людей, которые предпочитают носить готовую одежду: их интересовали трагедии, скроенные по стандарту; они как будто бы сомневались, что существуют пошивочные мастерские, где портные шьют по индивидуальному заказу; они не понимали трагедии Эцуко, начертанной неразборчивыми иероглифами.

Одиннадцатого октября пошел дождь. Из-за дождя и ветра пришлось закрывать ставни. Днем отключили электроэнергию. Во всех комнатах, как в погребе, царила тьма. Послышалось хныканье Нацуо, потом плачущий голос Нобуко — она передразнивала малыша. Было грустно и уныло. Нобуко надулась из-за того, что ее не взяли на фестиваль. Сегодня она пропустила занятия в школе.

Якити очень редко заходил в комнату Кэнсукэ. На этот раз он пришел в сопровождении Эцуко.

Это был эпохальный визит. Якити отгородился от мира высоким забором, сам определив себе пространство, где он мог находиться и где нет. Он практически не заходил ни в комнату Кэнсукэ, ни в комнату Асако. Кэнсукэ трудно было застать врасплох, но, когда он увидел, что в его комнату пожаловал отец, он не мог скрыть своего удивления, засуетился, побежал помогать Тиэко, чтобы приготовить чай. В свою очередь Якити тоже был удивлен внимательным обхождением.

— Ничего не надо, не беспокойтесь, мы просто сбежали от этого гама.

— И вправду, не стоит так беспокоиться. Якити и Эцуко произнесли эти слова почти в один голос. Казалось, что они вошли в роль босса и его жены, пришедших с визитом в дом подчиненного работника, — так дети разыгрывают сцены из офисной жизни своих родителей.

— Я совершенно не понимаю, что у Эцуко на уме! Она весь вечер сидела за спиной отца, словно пряталась, — сказала Тиэко после того, как все разошлись.

Дождь закрывал окрестности сплошной стеной Стоило ветру немного усилиться, как шумно начинали хлестать струи воды. Эцуко обернулась. Ливень заштриховывал черные стволы деревьев, словно китайской тушью. Она ощущала себя запеленутой в кокон монотонных, угнетающих, безжалостных звуков музыки…

«Мерный шум дождя напоминал молитвеннь: бормотания десятка тысяч монахов. Якити бормочет. Кэнсукэ бормочет. Тиэко бормочет… Какое бессилие слов! Какая тщета! Суетность! Что за жалкая попытка прыгнуть выше своей головы: Ни одним словом не выразить жестокого напора стихии. Разве выдержать человеку этот шум дождя, его невразумительные молитвословия? Эту монолитную стену воды, глухую словно смерть, может разрушить только выкрик нищего духом человека, который не знает ни одного слова, — только его выкрик может противостоять напору звуков дождя!»

Эцуко вспомнила обнаженные фигуры в розовых отблесках пламени, которые толпой бежали впереди нее, словно молодые сухопарые животные, и дико кричали. «Вот такой крик! Нужен именно такой крик».

Вдруг Эцуко очнулась, Якити повысил голос. Он интересовался ее мнением.

— Как нам быть с Миё? Если она беременна от Сабуро, то решение должен принимать он. Мы поступим так, как он считает нужным. Если он станет увиливать от ответственности, то мы прогоним его, как негодного пса. Мы уволим его, а Миё оставим. Потом договоримся, чтобы ей сделали аборт. Однако если Сабуро признает вину за собой, то он может жениться на Миё, если у них серьезно. Мы поженим их, и тогда все останется по-прежнему. Что ты думаешь, Эцуко? Это решение весьма радикально, но ведь я пытаюсь действовать в духе времени и новых порядков.

Эцуко не отвечала.

— Ну… — С ее губ слетел слабенький, невразумительный звук, а черные, выразительные глаза, фокусируя взгляд на какой-то отдаленной точке, устремились в пустоту.

Шум дождя заполнял молчание. Кэнсукэ посмотрел на Эцуко. Ему показалось, что она слегка не в себе.

— Эцуко, ты думаешь, что здесь не из чего выбирать? — пришел на помощь Кэнсукэ.

Якити не отреагировал на его реплику, явно нервничая. Когда он затевал это обсуждение с Кэнсукэ и Тиэко, им руководил тайный умысел страстно хотелось проверить Эцуко — будет ли она оправдывать Сабуро и согласится ли с предложением женить его? Будет ли осуждать его, требовать увольнения в присутствии всех вопреки своему сердцу? Такова была тайная цель учиненного опроса мнений. Если бы старые сослуживцы Якити были свидетелями его искусного интриганства, то они отказались бы поверить происшедшим в нем переменам.

Чувством ревности Якити был обделен. Случись в прошлом, в пору его молодости, заметить ухаживания какого-нибудь мужчины за его женой он наверняка выбил бы из ее головы все мечты одним махом грубой ладони. К счастью, его покойная жена избежала этой участи. Она была занята совсем другим — ей хотелось воспитать мужа в духе высшего общества. Якити старел. Старость подступала изнутри. Так белые муравьи истачивают чучело орла. Интуитивно он чувствовал, что Эцуко испытывает тайную привязанность к Сабуро, но не мог прибегнуть к решительным мерам.

Эцуко заметила в глазах этого старого мужчины слабые вспышки ревности и подумала о силе собственной. Ее неистощимый запас она постоянно ощущала в себе. Она подумала о способности страдать. Что-то искушало ее горделиво поведать кому-нибудь о своих чувствах.

Эцуко была откровенна. Предельно откровенна.

— Ну, во всяком случае, я попытаюсь узнать правду у Сабуро, когда его увижу. Все-таки, отец, я думаю, было бы лучше, если бы вы лично поговорили с ним.

Якити и Эцуко становились союзниками. Их союз основывался не на взаимной выгоде, как бывает между державами, а на ревности — вот где таилась опасность. Когда все разбрелись по своим комнатам, Якити велел Эцуко отнести в комнату Кэнсукэ целых две меры отборных каштанов.

Занимаясь приготовлением обеда, Эцуко разбила маленькую чашку и несильно обожгла палец. Когда рис получался мягким, Якити нахваливал его; а когда твердоватым, он говорил, что рис невкусный. Одним словом, приготовленные Эцуко блюда он хвалил не за вкус, а за мягкость.

В дождливые дни веранда, где готовили в хорошую погоду, была закрыта. И Эцуко пошла на кухню. Чтобы рис, приготовленный накануне, сохранил вкус, Миё не переложила его в коробочку, а оставила в кастрюле. Эцуко поняла, что на кухне хозяйничала Миё. Угли потухли.

Она пошла к Тиэко за горящими углями, чтобы затопить печь. И пока несла их, обожгла средний палец.

Боль раздражала Эцуко. Вскрикни она от ожога, Сабуро все равно не прибежит на помощь. А вот Якити примчался бы на ее голос, сверкая из-под кимоно голыми уродливыми и дряблыми ногами; кинулся бы к ней, чтобы спросить: «Что случилось?» Нет, Сабуро не прибежал бы. Вдруг ее стал разбирать идиотский смех. «Неужели Якити примчится?» Она прищурила глаза, как бы выражая сомнение. Он не станет смеяться вместе с ней. Он будет пытать ее вопросами, чтобы выяснить причину смеха. В его возрасте не смеются без всякого стеснения с женщиной. Он был ее эхом, ее отзвуком, а она была женщиной, которую никому в голову не придет назвать старой.

Кое-где на земляном полу образовались лужицы. Тусклый солнечный луч, просачиваясь сквозь стекло на дверях, лениво поблескивал в луже дождевой воды. Эцуко была в промокших липких гэта на босу ногу. Она облизывала кончиком языка обожженный палец, рассеянно поглядывая в дверной проем. В ушах до сих пор шумел дождь.

Что ни говори, а повседневная жизнь полна мелких постоянных забот. Попробуй-ка уследи за руками Эцуко, работающими без устали. Она ставила на огонь кастрюлю. Наливала воду. Сыпала сахар. Резала кружочками сладкий картофель. Сегодня на обед Эцуко приготовила толченый батат, купленный в Окамати мясной фарш, жаренные на сливочном масле грибы хацутакэ, подливку из тертого мяса с приправами. Эцуко выглядела рассеянной и в пылу воодушевления далеко уносилась мыслями.

«День проходит без особых страданий. Почему? И вправду меня ничто не мучит. Наверное, боль превратила мое сердце в лед, крепко сковала ноги, заставляет дрожать руки. Кто же я, кто? Вот сейчас я готовлю обед. Зачем я делаю все это? Холодный рассудок, точно попадающие в цель предсказания, отмеренные на весах логики и способности суждения — вот что мне нужно сейчас и впредь… Беременность Миё, должно быть, ставит последнюю точку! Однако чего-то еще не хватает. Для полноты, для совершенства должно произойти что-то ужасное. Что?..

А пока я должна хладнокровно следовать тщательно продуманному решению. Когда я вижу Сабуро, меня пронзает боль. Никакой радости. Однако если я не вижу его, то не могу без него жить дальше. Сабуро должен уйти отсюда. Это значит, что он должен жениться. На мне? Что за безумство! Конечно на Миё, на этой деревенской дуре, на этом перезрелом помидоре. На этой паршивой девчонке, смердящей мочой! Вот тогда-то мои страдания закончатся. Моим мучениям придет конец… Я выпью эту чашу до последней горькой капли.

Неужели я вздохну тогда с облегчением? Неужели в одно мгновение придет долгожданный покой? Буду цепляться за него. Буду верить этой лжи…»

Эцуко стояла у окна, слушая щебетанье — синиц. Она прислонилась к стеклу головой, наблюдая, как птичка отряхивает мокрые перышки. Черные блестящие глазки время от времени вспыхивали из-под тонких белых век. На горлышке распушилось оперение — полилось нетерпеливое, нервное щебетанье. Внимание Эцуко привлекла светлая полоса на горизонте. Между тем начинало накрапывать… Вдруг на окраине сада ярко озарилась каштановая роща, словно в глубине темного храма открылся золотой алтарь.

Дождь прекратился после полудня.

Якити вышел в сад, чтобы подвязать розы. Ливнем посносило подпорки, и цветы повалило наземь. Эцуко вышла следом за ним. Среди сорняков в мутных лужах ничком лежали розы, распластав на воде бордовые лепестки, — они словно бы отмучились, отстрадали.

Эцуко приподняла один стебель, бережно подвязала его к деревянной подпорке. К счастью, он не был сломан. Ее пальцы ощутили тяжесть безмятежных лепестков. Якити гордился цветами. Эцуко прикасалась к ним, заглядывая внутрь тугих бутонов — они притягивали свежестью и ароматом.

Якити подвязывал кусты молча, он был угрюм, словно его жгла какая-то обида. В высоких резиновых сапогах и армейских брюках, он ухаживал за розами, не разгибая спины. Молчаливость и бесстрастное выражение на лице еще больше выдавали в нем крестьянское происхождение. В такие часы Эцуко проникалась любовью к Якити.

И тут показался Сабуро. Он шел по гравийной дорожке.

— Я не заметил, когда вы ушли. Извините! Давайте я закончу работу, — обратился к ним Сабуро.

— Да мы уже закончили. Не беспокойся, — ответил Якити, не поднимая головы.

На темноватом лице Сабуро вспыхнула улыбка, когда он взглянул на Эцуко из-под огромной соломенной шляпы, сквозь рваные и перекошенные поля которой проникали лучи закатного солнца, усеивая лицо светлыми крапинками. Улыбка обнажила его белые зубы. Они были ослепительно белы, — казалось, что их омыло дождем. Эцуко привстала от неожиданности, зажмурилась.

— Ага, ты как раз вовремя. Я хотела поговорить с тобой. Давай пройдемся вдвоем.

Эцуко еще никогда не приходилось разговаривать с Сабуро в присутствии Якити таким благожелательным тоном. Она произносила слова естественно, без всякой робости. Случись постороннему услышать их, он мог бы расценить это как недвусмысленное предложение. Эцуко закрыла глаза на свою жестокую участь — ее ожидала миссия, от предвкушения которой ее переполняла радость.

Сабуро недоверчиво посмотрел на Якити. Однако Эцуко взяла его под локоть и повела к дому Сугимото.

— Вы куда собрались? Посекретничать? — раздался за их спинами неприятный голос Якити.

— Да! — ответила Эцуко.

Ее односложный ответ — импульсивный и почти бессознательный — лишал Якити возможности присутствовать при разговоре.

— Куда ты собрался? — начала она с бессмысленного вопроса.

— Я хотел отправить письмо.

— Какое письмо? Покажи-ка мне, будь добр.

Сабуро простодушно протянул открытку, свернутую в трубочку. Это был ответ на письмо его друга из родной деревни. От силы в четырех или пяти строках, написанных большими корявыми иероглифами, он сообщал о последних событиях: «Вчера у нас был праздник. Я тоже хорошо погулял с ребятами. Было очень шумно! До сих пор ломит тело. Мы погуляли на славу, было очень весело».

Эцуко пожала плечами. Рассмеялась.

— Да, немудреное письмецо, — сказала она, возвращая открытку.

Ее комментарий, видимо, огорчил Сабуро. Тень недовольства пробежала по его лицу.

Гравийная дорожка проходила под кленами. Она была забрызгана каплями дождя и сияла солнечными пятнами. В кроне деревьев кое-где полыхали алые листья. Неожиданно прояснилось небо, затянутое до этого облаками, которые, как говорят, предвещают хороший улов иваси.

Это удовольствие, когда не хочется говорить; эта полнота молчания, которое не нуждается в слове, обернулось в душе Эцуко смятением. Ей была дарована краткая передышка перед тем, как страдания обретут законченную форму. Эцуко удивлялась: «Откуда эта радость? Долго ли будет продолжаться этот нелепый разговор? Неужели я никогда не приступлю к главному и неприятному?»

Они перешли через мост. Вода в реке поднялась. В стремительных мутных потоках кое-где проглядывали густые речные травы — они развевались по течению, словно волосы. Свежие зеленые травы то исчезали в глубине, то снова появлялись на поверхности. Пройдя сквозь бамбуковую чащобу, они вышли на тропинку, которая пробегала через залитые обильными дождями рисовые поля. Сабуро остановился, снял шляпу.

— Ну ладно, я пошел, — сказал он.

— Письмо отправить?

— Угу.

— Но мы ведь еще не поговорили. Позже отправишь.

— Ладно.

— Если идти по этой дороге, то можно встретить много знакомых. Будет неловко, если нас увидят. Давай пойдем в сторону шоссе?

— Угу.

В глазах Сабуро вспыхнуло беспокойство. Эцуко было трудно, преодолевая отчуждение, начать разговор. Впервые в жизни Сабуро почувствовал близость ее тела, близость ее слов. От смущения он потер спину.

— Что с твоей спиной? — спросила Эцуко.

— На празднике немного поранился.

— Сильно болит? — нахмурив брови, вновь спросила она.

— Да нет, уже не сильно, — живо ответил Сабуро.

«У молодых любая царапина заживает как на кошках», — подумала Эцуко.

Вдоль тропинки стояли мокрые травы. Было топко, ноги увязали в грязи. Вскоре тропинка начала сужаться — идти плечом к плечу стало тесно. Подоткнув подол платья, Эцуко пошла впереди. Вдруг она заволновалась — идет ли Сабуро следом? Она хотела было позвать его по имени, но подумала, что это будет неловко. Она не решилась даже оглянуться.

— Что это было, велосипед? — спросила Эцуко, повернувшись лицом к нему.

— Нет.

Их глаза встретились.

— А мне послышался велосипедный звонок, — сказала она и глянула вниз. Его большие и неуклюжие ноги — такие же босые, как и ее, — были заляпаны болотной грязью. Эцуко вдруг успокоилась.

Автомобильного шума на шоссе по-прежнему не было слышно. Асфальт высыхал быстро, но местами стояли лужи, в которых отражались облака: казалось, по краям их обвели белым мелом.

— Говорят, Миё забеременела. Ты уже знаешь? — спросила Эцуко, шагая рядом с ним.

— Да, я слышал.

— Кто тебе сказал?

— Миё сказала.

— Понятно.

Эцуко почувствовала, как в груди забилось сердце. Она должна была услышать сейчас мучительную правду из уст Сабуро, в глубине души надеясь, что Сабуро приготовил хотя бы правдоподобные объяснения. Например, он мог бы сказать, что любовник Миё — парень из Майдэн, что он хулиган; что он предостерегал Миё, однако она не вняла его словам. Или, например, он мог бы сказать, что она спуталась с женатым мужчиной из кооператива…

Эцуко металась от надежды к отчаянию, она перебирала в уме всевозможные варианты, каждый из которых повергал ее в трепет, но главный, неизбежный вопрос бесконечно оттягивала, словно он застрял поперек горла, Пока они вдвоем молча шли по безлюдной велосипедной тропинке, все эти прозрачные намеки, словно мириады мельчайших частиц, оживленно и незаметно носились в промытом дождем воздухе, стремясь образовать новые соединения, — она чувствовала их носом, они щекотали ей ноздри, заставляя разгораться щеки.

— Ребенок Миё, он что… — вдруг произнесла Эцуко, — он чей? Кто его отец?

Сабуро не отвечал. Эцуко ждала ответа. Он продолжал молчать. Молчание затягивалось, становясь невыносимым. Эцуко мучительно ждала. Украдкой она взглянула на Сабуро — соломенная шляпа отбрасывала на его лицо тень, вычерчивая угловатый профиль.

— Этот ребенок твой?

— Думаю, мой.

— Ты в этом уверен или сомневаешься?

— Нет.

Сабуро покраснел. Он сделал усилие улыбнуться, но улыбка замерла в уголках рта.

— Он мой.

От неожиданности Эцуко прикусила губу. Где-то в тайниках души она еще надеялась, что вначале он будет выдумывать всякие оправдания, все отрицать и лгать — хотя бы из вежливости. В один миг умерла слабая надежда, в которой Эцуко прятала свои страхи. Наверняка Сабуро не смог бы откровенно признаться, если бы Эцуко занимала в его сердце хоть какое-то место. То, что отцом ребенка был Сабуро, — этот факт был неоспорим для Якити и Кэнсукэ, а также очевиден для Эцуко; но он еще больше уверял ее в том, что Сабуро станет отрицать свое отцовство от страха или стыда.

— Хорошо, — сказала Эцуко усталым голосом. — Так, значит, ты любишь Миё?

Сабуро не понимал смысла ее слов, которые были за границами его словарного запаса. Эти слова принадлежали речи высшего сословия — как вещи, создаваемые на заказ. Он не слышал в них сердечности, они были излишни, звучали нескладно. Его связь с Миё ни в коем случае не могла быть продолжительной — их отношения были искренними, но скоротечными. Так два компаса реагируют друг на друга только на определенном расстоянии, но достаточно его увеличить — и взаимодействие прекращается. Слово «любовь» было неуместно в их отношениях.

Он предполагал, что Якити, вероятно, пресечет их связь. Однако эта мысль нисколько не тревожила его. Даже когда стало известно о беременности Миё, отцовское чувство не пробудилось в этом молодом садовнике.

Настойчивые расспросы Эцуко заставляли его кое-что вспомнить. Однажды — это было через месяц после приезда Эцуко в Майдэн — Якити послал Миё за лопатой в амбар. Лопату привалило старым столом. Тогда она позвала на помощь Сабуро. Он поднатужился изо всех сил. Миё взялась руками за край стола, чтобы помочь; при этом ее лицо оказалось под локтем у Сабуро. Он почувствовал сильный запах крема, перемешанный с запахом амбарной плесени. Освободив лопату, он протянул ее Миё. Она растерянно взглянула на Сабуро, будто бы забыв про лопату. Сабуро обнял Миё без тени смущения.

Может быть, это и есть любовь?

В другой раз, когда заканчивался сезон «сливовых дождей», превративший его в затворника, он как-то ночью вдруг ни с того ни с сего выпрыгнул из окна и босиком помчался под дождем в сторону спальни Миё. Обежав дом, постучал в окно. Его глаза уже привыкли к темноте, поэтому он отчетливо увидел, как за окном мелькнуло заспанное лицо. Миё прильнула к стеклу — сначала она заметила белый ряд зубов, а потом лицо Сабуро, укрытое теменью. Она, обычно неповоротливая днем, проворно отбросила одеяло и вскочила на ноги. На груди распахнулась ночная рубашка, обнажив грудь. Соски были напряжены, словно натянутый лук. Миё осторожно открыла окно, стараясь не хлопнуть ставнями. Они столкнулись лицами. Он молча показал на грязные ноги. Она побежала за тряпкой, оставив Сабуро сидеть на подоконнике. Потом собственными руками вытерла его ноги.

Может, это и есть любовь?

В одно мгновение в памяти Сабуро промчалась вереница воспоминаний. Он испытывал к ней влечение, это правда; но о любви он не мог и помыслить. Весь день он предавался мечтаниям: то собирался полоть траву на поле; то придумывал, как попасть в военно-морской флот, если вновь начнется война; то фантазировал на тему всяких пророчеств буддийской секты Тэнри, представляя, как в последний день мира на алтарь посыпется небесная манна; то его носило по горам и долам, при воспоминаниях о веселых годах учебы в начальной школе; то ждал, когда наступит время ужина; мысль о Миё занимала не больше сотой доли всех его мыслей.

Он хотел Миё, но чем больше он думал о ней, тем неопределенней становилась эта мысль, которая была сродни мысли о голоде. Невозможно было представить, чтобы у такого крепкого парня, как Сабуро, проходила в душе угрюмая борьба со своими желаниями.

Вот почему вопрос Эцуко был за пределами его понимания; этот вопрос озадачил Сабуро. Немного подумав, он отрицательно покачал головой:

— Нет.

Эцуко не поверила своим ушам.

Вспышка радости озарила ее лицо. Сабуро не смотрел на нее; он провожал взглядом поезд на Ханкю, который мелькал вдалеке за деревьями. Если бы он увидел выражение ее лица, то наверняка забрал бы свое слово обратно, не раздумывая.

— Если ты не любишь ее… — выделяя каждое слово, медленно говорила Эцуко, — то, значит, ты говоришь правду… — продолжала она настойчивым тоном. (Она хотела, чтобы он еще раз для достоверности произнес: «Нет!») — Не имеет значения — любишь ты ее или не любишь. Важно то, что ты сейчас чувствуешь и говоришь об этом. Так, значит, ты все-таки не любишь Миё?

Едва ли Сабуро вникал в смысл ее слов. «Любишь, не любишь — что за ерунда, — думал он. — Непрестанно пережевывает одно и то же, будто эти слова могут перевернуть мир».

Он засунул руки поглубже в карман, нащупал на дне кусочки сушеного кальмара, которым вчера ночью закусывал сакэ во время праздника. «А что если я начну жевать щупальца кальмара прямо у нее на глазах? Интересно, какое будет выражение лица у госпожи?» — подумал он. При взгляде на серьезную и озабоченную Эцуко у него возникла озорная мысль посмеяться над ней. Сабуро достал из кармана кусочек кальмара, щелкнул пальцами и, словно обрадованный пес, поймал его ртом.

— Нет, не люблю, — простодушно сказал он.

Надо же — месть привела Эцуко к Миё, чтобы поведать ей о том, что Сабуро ее не любит, а оказывается, эти незадачливые любовники даже не удосужились выяснить между собой, любят они друг друга или нет?!

Затянувшиеся страдания что-то меняют в человеке. Он уже не может не доверять простой радости.

Эцуко смотрела на вещи глазами такого человека. Невольно она заняла позицию Якити. Она думала, что, независимо от того, любит ли Сабуро Миё или не любит, он должен жениться на ней. Это ханжество прикрывалось маской высоконравственных суждений, мол, «мужчина должен нести ответственность за женщину, если она забеременела от него; он должен жениться на ней, если даже она нелюбима». Она испытывала необъяснимое удовольствие, подвергая Сабуро нравственному давлению.

— Ты поступил как негодяй! — сказала Эцуко. — Женщина, которую ты не любишь, зачала по твоей прихоти. Теперь ты обязан на ней жениться.

Сабуро поднял на Эцуко пронзительно красивые глаза, но тон ее речи стал еще строже.

— Тебе не отвертеться от ответственности. В доме Сугимото всегда относились к молодым снисходительно, но такого никто не позволит! Что касается твоей женитьбы, то на ней настаивает хозяин. У тебя нет выбора.

Сабуро не ожидал, что все может обернуться женитьбой. Запретить встречаться — это самая крайняя мера, которую он мог предположить. Однако если хозяин велел жениться, значит, так тому и быть. Сабуро беспокоило только одно: что скажет его сварливая мать?

— Я хотел бы посоветоваться со своей матерью.

— А как ты сам настроен? — донимала Эцуко.

— Если хозяин велел взять Миё в невесты, значит, я так и поступлю, — сказал Сабуро. Это решение для него ничего не значило.

— Ну тогда все хлопоты я беру на себя, — радостно сказала Эцуко.

Проблема разрешилась очень просто, а Эцуко была опьянена намерением поженить Сабуро вопреки его желанию. Может быть, она поступала словно женщина, которая от несчастной любви заливает свое горе вином? Это вино приносило не столько опьянение, сколько забвение. Оно не обостряло зрение, а вызывало слепоту. Одним словом, это опьянение обнаруживало всю убогость ее замысла. А может быть, это опьянение было вызвано ее бессознательным планом уберечься от ударов судьбы?

Сами слова «женитьба и замужество» вызывали в Эцуко непонятный ужас. Она предпочла бы осуществить этот отвратительный план руками Якити, волей его авторитета, от которого она полностью зависела, — так ребенок, напуганный ужасным зрелищем, прячется за спиной взрослого.

Навстречу им выехали два больших красивых автомобиля — они появились в том месте, где дорога со станции Окамати, поворачивая направо, соединяется с шоссе. Один автомобиль был жемчужно-белого цвета, а другой — бледно-голубой «шевроле» 1948 года. Бархатно урча моторами, они промчались, едва не задев их. В первом автомобиле ехали парень и девушка — ехали и смеялись. Из кабины неслись джазовые мелодии. Они еще долго звучали в ушах Эцуко. Шофером второго автомобиля был японец, позади него неподвижно сидела пожилая пара — рыжие пряди волос, острый, пронзительный взгляд, как у хищных экзотических птиц.

Сабуро проводил их удивленным взглядом.

— Видимо, они возвращаются в Осаку, да? — сказала Эцуко. И ей тотчас вспомнился шум большого города, будто бы эти звуки долетели оттуда с попутным ветром.

Эцуко понимала, что для тех, кто живет в деревне и не имеет возможности уехать, город представляется просто скопищем домов, где можно увидеть множество диковинных вещей. Но кого это может прельстить?

Эцуко нестерпимо захотелось взять Сабуро под руку. Прильнув к его руке, покрытой золотым пушком, она могла бы идти куда угодно. Ей тут же представилось, будто они в Осаке — самом оживленном, самом суматошном месте! Идут под напором людских волн, с удивлением оглядываясь по сторонам. Кажется, с этого мгновения начнется настоящая жизнь Эцуко…

Возьмет ли Сабуро ее под руку?

Но ему, бесчувственной деревенщине, было скучно с взрослой вдовой. Она молча шла рядом с ним, прижимаясь к его плечу. Он с любопытством взглянул на странный узел прически — волосы были хорошо уложены и источали аромат духов. Сабуро не догадывался, что она ради него каждое утро тщательно укладывает волосы. Даже в мечтах он не мог представить, что в этой женщине, высокомерной и отчужденной, могло таиться бредовое желание взять его под руку.

— Что, будем возвращаться?

Эцуко жалобно взглянула на него. Глаза, увлажненные слезами, сияли в синеватой дымке, словно в них отражалось вечернее небо.

— Уже поздно, госпожа.

Они зашли намного дальше, чем предполагали. Вдалеке виднелся лес, погруженный в сумрак; над ним, поблескивая в закатном солнце, возвышалась крыша дома Сугимото.

Минут через тридцать они были дома.

Начались новые страдания Эцуко. Это были страдания неудачницы, которая на протяжении всей жизни стремилась добиться успеха. И вот в тот момент, когда она приблизилась к цели, ее встречают смертельная болезнь, страдания и смерть. Выходит, вся жизнь потрачена на то, чтобы умереть в мучениях — пусть даже в превосходном госпитале, в отдельной палате. Такие шутки Всевышнего нам понять не дано!

Со сладостным замиранием сердца Эцуко приготовилась ждать, когда же несчастье настигнет и Миё: когда же их брак без любви завершится катастрофой — как и ее собственный. Чтобы увидеть это своими глазами, она готова ждать, пока не поседеет. Эцуко уже не желала оказаться в роли любовницы Сабуро. Ей нужно было только одно — чтобы Миё томилась, страдала, теряла надежду, сохла у нее на глазах. Эта дурнушка просчиталась, вне всякого сомнения.

Якити выслушал Эцуко. Отношения между Сабуро и Миё были преданы огласке. Чтобы предотвратить деревенские пересуды, Якити объявил: «Они женятся!» Однако, в соответствии с заведенным в доме Сугимото порядком, их спальни оставались раздельными — только через неделю им было позволено жить в одной комнате.

Неделю спустя, двадцать шестого октября, Сабуро собирался на Осенний фестиваль в Тэнри — там он встречался с матерью. Все формальности были улажены, и начались приготовления. Якити выступал в роли свата. Он отдавал распоряжения, с воодушевлением руководил предсвадебными приготовлениями. Добрая старческая улыбка не сходила с его лица — такого раньше никто за ним не замечал. Всем своим видом он давал понять недвусмысленность дружеских отношений между Сабуро и Миё. Он был снисходительным, смотрел на все сквозь пальцы. Однако в его новой манере обхождения чувствовалось, что его не покидает мысль об Эцуко.

Кажется, это длилось недели две. О, какие это были дни! Эцуко вновь и вновь вспоминала те бессонные ночи в конце лета, в преддверии осени, когда ее муж не возвращался домой несколько ночей подряд. Она прислушивалась к шагам на улице — каждый шаг отзывался в ней мучительной болью. Днем она проводила время в сомнениях — позвонить или нет? Несколько дней она не могла есть, ложилась спать на голодный желудок, выпив только стакан воды. Однажды утром, хлебнув натощак воды и почувствовав, как в ее тело стал проникать холод, она решила отравиться. Представив, как растворенные в воде белые кристаллы яда просачиваются во все ткани ее организма, Эцуко залилась слезами, но в них не было ни капельки печали; напротив, она испытывала нечто похожее на восторг.

С новой силой ее стали одолевать наблюдавшиеся прежде симптомы: внезапно она покрывалась гусиной кожей до самых запястий и дрожала, как от холода. Причина всего этого была непонятна. Нечто подобное должен испытывать смертник в тюремной камере.

Но если раньше ее страдания были вызваны отсутствием Рёсукэ, то теперь их причиной стало присутствие Сабуро. Весной, когда тот уезжал в Тэнри, она питала к нему сильное чувство привязанности; а теперь, когда он находился рядом, все было иначе. Однако сейчас она была связана по рукам и ногам. Вынужденная наблюдать за близкими отношениями между Сабуро и Миё, она не могла пошевелить и пальцем. Это наказание стоило всех бед. Она сама накликала этот ад. Теперь она ненавидела себя за то, что не посоветовала Якити уволить Сабуро и принудить Миё сделать аборт. Ее раскаяние было настолько бурным, что в любой миг земля могла разверзнуться под ее ногами. Намерение расстаться с Сабуро обернулось для нее невыносимыми страданиями.

Но эта боль была ожидаемой, Эцуко была готова к ней, она желала ее, разве не так?

Пятнадцатого октября открывался фруктовый рынок. Отборные фрукты отправлялись в Осаку. Накануне, тринадцатого, выдалась ясная погода, и семья Сугимото занималась сбором хурмы вместе с семьей Окура и работниками. В отличие от других фруктов, урожай хурмы удался на славу.

Сабуро залезал на деревья, а Миё стояла внизу в ожидании, когда фруктами наполнится подвешенная к ветвям корзина, чтобы потом подать пустую. Деревья сильно раскачивались. Снизу казалось, что из стороны в сторону раскачиваются не деревья, а голубое ослепительное небо, которое проглядывало сквозь ветви.

— Полная! — крикнул Сабуро.

Корзина, наполненная сверкающими фруктами, ударилась о нижние ветви и опустилась прямо в руки Миё. Она спокойно поставила корзину на землю, затем взяла пустую и подала наверх. На ней были женские шаровары. Она стояла широко расставив ноги.

— Поднимайся сюда! — позвал Сабуро.

— Иду! — откликнулась Миё.

Она с удивительной ловкостью взобралась на дерево. В кроне деревьев слышались их голоса. Голова Эцуко была покрыта платком, а рукава кимоно подвязаны тесемками. С пустыми корзинами в руках она подошла поближе. Сабуро шутливо отбивался от Миё, пытаясь оторвать от ветки обе ее руки. Миё вскрикивала, хваталась за висящие перед ее глазами ноги Сабуро. Они не замечали Эцуко.

Тем временем Миё укусила Сабуро за руку. Тот шутливо выругался. В тот же миг Миё изловчилась и, перемахнув через ветку, забралась выше Сабуро. Теперь она пыталась толкнуть его. Сабуро протянул руку и схватил ее за колено. Все это время ветки на дереве непрерывно раскачивались, трепет листвы передался соседним деревьям, на деревьях было еще полно хурмы.

Эцуко закрыла глаза, повернулась и пошла прочь. Ее пробрала дрожь. Раздался лай Магти.

Перед входом в кухню была расстелена циновка. На ней сидел Кэнсукэ, рядом расположилась Асако и жена господина Окуры. Они сортировали хурму. Кэнсукэ никогда не упускал возможности увильнуть от тяжелой работы.

— Эцуко, а где хурма? — спросил он. Она не отвечала.

— Что случилось? Ты побледнела, — вновь спросил он.

Эцуко молча прошла через кухню, вышла на задворки. В каком-то беспамятстве она укрылась под тенью дуба, выронила пустые корзины и обеими руками закрыла лицо.

Вечером, во время ужина, Якити весело рассказывал: «Сабуро и Миё — словно два маленьких щенка. За шиворот Миё заполз муравей. Она стала пищать. Я был как раз рядом, но вытаскивать муравья святая обязанность Сабуро. Он подошел к ней с таким угрюмым видом — ну все равно что та несмышленая обезьянка в цирке! И сколько ни шарил рукой, муравья так и не нашел. Мы уж стали сомневаться: „А был ли муравей?“ Однако тут Миё так и покатилась со смеху, словно ее щекотали. Правду ли говорят, что если беременная сильно смеется, то может случиться выкидыш? А Кэнсукэ утверждает, что смех беременной оказывает хорошее влияние на развитие ребенка после рождения, мол, таким образом ему словно делают массаж в утробе матери».

Рассказ Якити, сцена в саду — все, вместе взятое, вызвало в Эцуко острый приступ боли, будто каждую клеточку ее тела пронзили иглами: боль поглощала его, словно река, затапливающая рисовые поля. Видно, ее душе стало совсем невмоготу.

«Что случилось? Вот-вот пойдет ко дну ваш корабль. А вы даже никого не звали на помощь! Вы проклинали корабль вашей души, а теперь лишились и гавани. Пришло время перебираться вплавь через это море, в одиночку, собственными силами. Все, что вас ожидает впереди, — это смерть. Вы этого хотели?»

Боль, только боль могла послать этот сигнал. Вероятно, именно в тот момент, когда плоти нужно было опереться на дух, он внезапно утратил силу. Отчаяние Эцуко было похоже на большой стеклянный шар, который подкатывал к горлу, вызывая приступ удушья. Казалось, что от отчаяния начинает лопаться голова.

«Я никогда никого не позову на помощь, — думала Эцуко. — Во что бы то ни стало я должна это пережить. Во что бы то ни стало… Я должна смириться с этим — во что бы то ни стало… Закрыв глаза, я должна стерпеть эту боль, научиться наслаждаться ею. Тот, кто промывает золотоносный песок, ищет только золото. Иначе не стоит и пытаться. Он должен слепо копать речное дно, даже если не знает, есть ли там золото или нет. Никто не может знать заранее, повезет ли ему в будущем. Только в одном можно быть уверенным: тот, кто не промывает песок, никогда не станет богатым и будет довольствоваться нищенским счастьем».

Эцуко одолевали мысли: «Выпить всю реку, впадающую в океан, — вот что может привести к счастью! Это то, чем я до сих пор занималась; думаю, что я буду этим заниматься и впредь. Я выдержу!»

Беспредельные страдания, которые выносит человек, заставляют поверить в его бессмертие. Разве в этом нет зерна истины?

За день до открытия фруктового рынка Окура и Сабуро занимались погрузкой товара для отправки. По завершении этой работы Якити смел в кучу разбросанные по всему двору обрывки бумаги, солому, листья, веревки, сломанную корзину. Он поджег мусор и велел Эцуко следить за костром. Повернувшись к ней спиной, Якити продолжал убирать оставшийся хлам.

К вечеру поднялся густой туман. Сумерки, казалось, наступили раньше обычного. Нельзя было отличить вечернюю полутьму от тумана. Блеклым пятном просвечивал сквозь мглу мрачный, задымленный закат — казалось, что на серой промокашке выступили капельки солнечных бликов.

Даже на мгновение Якити не оставлял Эцуко в одиночестве. Почему, непонятно. Может быть, он боялся потерять ее из виду в этом тумане, если отойдет в сторону на несколько шагов? В сумерках красиво играло пламя костра. Эцуко стояла неподвижно, изредка подбирая граблями разбросанную вокруг костра солому. Пламя льстиво подкрадывалось к ее рукам…

Подметая мусор, Якити двигался вокруг Эцуко. Мусорное кольцо медленно сужалось. Украдкой он поглядывал на невестку. Несмотря на то что было довольно тепло, Эцуко отложила грабли и протянула руки прямо в высокое пламя костра, где ярко полыхала и потрескивала сломанная бамбуковая корзина.

— Эцуко!

Бросив метлу, Якити подбежал к Эцуко, схватил ее и оттащил в сторону. Пламя обожгло ей ладони. Ожог был сильным — гораздо сильней, чем в прошлый раз ожог пальца. Некоторое время она не могла двигать правой рукой. Нежная кожа на ладони покрылась волдырями. Потом рука ныла всю ночь, хоть и была смазана маслом и забинтована. Эцуко не могла уснуть.

Якити с ужасом вспоминал мгновение, когда Эцуко поднесла руку к пламени. Она без страха смотрела на огонь, без боязни протянула в костер руку. Откуда пришло это спокойствие, спо койствие глиняного изваяния? Это было спокойствие женщины, неприступной как скала; женщи ны, в которой бушуют страсти. Если бы Якити не закричал, тогда она бы и ожог не получила. Его голос вывел Эцуко, как лунатика, из забытья — из того состояния равновесия, в котором пребывала ее душа. Кажется, и боль она ощутила позже.

Якити паниковал: его пугала забинтованная рука Эцуко. Глядя на ее руку, он ощущал жжение на собственной ладони. Не такой уж она была рассеянной. Ее ожог не был простой случайностью. Недавно обожгла палец, вряд ли нарочно. Не успела зажить эта рана, как пришлось забинтовать всю руку.

В молодости Якити любил щеголять своим умом перед друзьями. Он говорил, что женский организм состоит из множества заболеваний, и весьма гордился своим открытием. Например, один его приятель женился на женщине, которая страдала странными желудочными болями; но вскоре после свадьбы боли прекратились. Потом начались приступы мигрени. Муж завел любовницу. Жена почувствовала измену. Головные боли прошли бесследно; но вместо них возобновились боли в животе. Год спустя она умерла от рака желудка. Никто не может достоверно сказать, когда женщина болеет, а когда симулирует болезнь. Думаешь, она лжет, и вдруг оказывается, что она беременна или умирает.

«Это чисто женское, — г думал Якити. — Мой друг юности Карадзима был большим любителем женщин. Его жена по оплошности разбивала каждый день по одной тарелке. Она удивлялась: с чего вдруг стала такой неловкой? Казалось, это была чистая случайность, ведь об изменах мужа она не знала».

Да и сам Якити однажды утром, подметая бамбуковой метлой двор, уколол палец, но не придал этому значения. Палец стал нарывать, потом заноза вышла вместе с гноем, и рана зажила. Якити никогда не пользовался лекарствами.

Якити видел, как страдает Эцуко днем; а по ночам он чувствовал, что она не может заснуть рядом с ним. Он все чаще приставал к ней с ласками. Естественно, он ревновал ее к Сабуро, поглядывал на него с завистью; но в то же время осознавал всю безнадежность неразделенной любви Эцуко. И все-таки в его сердце была, капля благодарности за то, что ревность давала стимул к физической близости, которая порой завершалась счастливыми мгновениями.

Он намеренно разжигал в ней ревность, пересказывая сплетни о Сабуро и Миё, при этом не стеснялся приукрашивать. Видя ее мучения, он понимал всю странность ее любви и всю парадоксальность их собственной близости. Из страха потерять Эцуко он, однако, не слишком-то увлекался этими играми — умел вовремя прикусить язык. У нее было то, без чего Якити уже не мог обойтись.

Эцуко была своего рода прекрасной экземой. В свои старческие годы Якити быстро привык к этому сладкому зуду.

Если бы Якити был сдержан в разговорах о Сабуро и Миё, если бы он проявлял немного больше сочувствия к Эцуко, то это, наоборот, вызвало бы в ней обеспокоенность и подозрение — действительно ли все идет так, как было задумано?

Один раз в неделю все семейство Сугимото устраивало купание. Первым в офуро ходил Якити. Обычно его сопровождала Эцуко, но сегодня она отказалась идти купаться из-за простуды. Якити пришлось мыться в одиночестве.

Все женщины семьи Сугимото собрались на кухне. В одно время мыли посуду Эцуко, Тиэко, Асако, Миё и даже Нобуко. Эцуко обмотала вокруг шеи белый шелковый шарф — из-за простуды.

Асако вдруг завела разговор о муже — он до сих пор не вернулся из Сибири.

— Я не получаю писем уже с августа месяца. Я, конечно, знаю, что он не любит писать, ничего не поделаешь, но все-таки уж один раз в неделю мог бы сподобиться на письмо. Конечно, любовь между супругами выражается не только в словах. Японские мужчины делают огромную ошибку, когда избегают слов, чтобы выразить свои чувства.

Тиэко стало смешно. Она представила себе, как бы отреагировал на это заявление своей жены Юсукэ, буравя землю на двадцатиградусном морозе.

— Если бы он писал письма хотя бы раз в неделю, то навряд ли смог бы отправлять их. Может быть, Юсукэ и пишет письма, да их не отправляют?

— Интересно, куда же они все пропадают?

— Наверное, их отдают русским вдовам. Тиэко поняла, что дала маху — ее неудачная шутка могла задеть за живое Эцуко; но Асако приняла ее слова всерьез. Ее глупая реплика исправила положение:

— Может быть, и так, но ведь они не умеют читать по-японски.

Тиэко оставила ее слова без внимания. Она стала помогать Эцуко мыть посуду.

— У тебя повязка уже намокла, давай помогу.

— Спасибо.

На самом деле Эцуко было трудно оторваться от механической работы — она машинально мыла тарелки и чашки, испытывая настоящую жажду, чувственное возбуждение. Она с нетерпением ожидала времени, когда на руке заживет рана, чтобы вновь отдаться повседневным механическим занятиям — стирке, уборке, шитью. Она хотела сшить для себя одежду, а для Якити осеннее кимоно. На удивление всем она сошьет это кимоно очень быстро: игла в ее пальцах будет просто порхать.

Кухня освещалась одной голой лампочкой — тусклой двадцативаттной. Она висела под закопченным потолком, а прикреплялась к балке. В этой кухне женщины вынуждены были заниматься стиркой. Они склонялись над раковиной и над собственными тенями. Эцуко, облокотившись на подоконник, уставилась на Миё. Та мыла посуду, стоя к ней спиной. Под простым муслиновым поясом, который давно вылинял, выпирали располневшие бедра.

«Ну и вид! Вот-вот снесет яйцо. Эту девку хоть бы раз стошнило, как всех нормальных беременных. Аетом она носит платье без пояса с короткими рукавами, но при этом ей не придет в голову мысль побрить подмышки. Когда потеет, вытирает их прямо на людях…»

Располневшие бедра напоминали созревший фрукт. Они были упруги, как массивная пружина. Такой упругостью бедер Эцуко обладала только один раз в жизни. Эта тяжеловесность, эта объемность, эта массивность вызывала ассоциации с цветочной вазой, наполненной водой…

И все это сотворил какой-то Сабуро. Этот молодой работник весьма старательно засевал свое поле, тщательно ухаживал за ним. По утрам, когда лепестки тигровой лилии еще мокры от росы и льнут друг к другу, словно не могут расстаться, к его груди прижимаются ее груди, ее соски; их соски слипаются, тоже мокрые.

Эцуко слышала голос Якити. Он громко говорил из ванной комнаты, которая примыкала к кухне. Сабуро находился во дворе. Он выполнял обязанности истопника. Шумный плеск воды напоминал ей о старческом костлявом теле Якити. Она представила, как вода заполняет впадины над выпирающими ключицами и остывает в них. Надтреснутый суховатый голос Якити эхом отзывается под потолком. Он звал: «Сабуро! Сабуро!»

— Да, хозяин!

— Экономь дрова! С сегодняшнего дня ты будешь мыться вместе с Миё, долго не задерживайтесь. Если купаться раздельно, то на это уйдет много времени. Разрешаю вам взять на пару поленьев больше.

После Якити шла очередь Кэнсукэ и его жены, затем мылась Асако с двумя детьми. Внезапно Эцуко тоже захотела принять ванну, чем весьма удивила Якити.

Эцуко полностью погрузилась в воду, пальцами ног она нащупала клапан. Сабуро и Миё должны были идти последними. Теплая вода коснулась щек. Она окунула забинтованную руку под воду и вынула клапан.

«Я не могу позволить Сабуро и Миё купаться вместе».

Вот что заставило Эцуко полезть в ванну, несмотря на простуду.

Якити не отказывал себе в удовольствиях: он соорудил офуро размером в четыре татами, квадратная ванна была сделана из кипарисовой древесины, рядом стояла переносная перегородка — тоже из кипариса. Ванна была просторной, но мелковатой. Горячая вода с журчанием, словно по ракушкам, устремилась в отверстие. Неожиданно на губах Эцуко заиграла довольная улыбка. Она не сходила с лица, пока Эцуко созерцала грязную черную воду.

«А что, собственно, я такого натворила? Что смешного в этой проделке? Даже у детей бывают серьезные причины для проказ: они проказничают, чтобы привлечь к себе внимание равнодушных взрослых. Для них это единственный способ добиться своего. Дети очень чувствительны. Когда на них не обращают внимания, они ощущают себя брошенными. Неразделенная любовь чаще всего бывает у детей и у женщин — у них один мир брошенных. Как правило, обитатели этого мира бывают жестоки без всякого умысла».

Щепки, выпавшие волоски, слюдяные масляно-мыльные пятна, медленно кружась, плавали на поверхности воды. Эцуко приподнялась, обнажив плечи. Она положила руки на край ванны, прижалась щекой к плечу. Вдруг наружу выплеснулась вода. Обнаженное тело, разогретое в теплой воде, поблескивало в тусклых лучах электрической лампочки. Эцуко ощутила всю бесполезность и беспомощность ее упругих и блестящих рук, прижатых к щекам. Она была унижена бесплодностью своих усилий. «Все прахом! Все прахом, прахом!» — повторяла она.

Молодость переполняла ее плоть. Этот маленький, глупый и слепой зверек выводил ее из равновесия.

Волосы были зачесаны наверх, гребень удерживал их в пучке. Время от времени на них и на затылок падали с потолка капельки воды. Она ни разу не уклонилась от них — сидела неподвижно, уткнувшись лицом в плечо. Забинтованную руку она держала снаружи. Несколько капель упало на повязку. Она ощущала приятную прохладу.

Тепловатая вода стекала в отверстие очень медленно. Граница между теплой водой и воздухом все опускалась — от плеч к груди, от груди к животу, от живота к бедрам. Контраст воды и воздуха ощущался как прикосновение, как ласка. Ей было немного щекотно. Затем по коже пробежала холодная дрожь. Холод, словно бы сковал ее тело. Спина заледенела. Вода стала завихрять-ся — все быстрей и быстрей. Бедра оголились.

«Вот это и есть смерть! Да, это смерть!»

Эцуко едва не вскрикнула от ужаса. Она тут же встала из ванны и присела на колени — обнаженная, одна в пустой комнате.

По дороге в комнату Якити она встретила в коридоре Сабуро и Миё, небрежно бросив им через плечо: «Ах да! Я совсем забыла, что вы еще не купались. Воду-то я спустила! Прошу прощения». Миё так и не поняла, что скороговоркой проговорила госпожа. Она в недоумении смотрела на ее дрожащие и бескровные губы.

Этим вечером Эцуко почувствовала недомогание — поднялась температура. Она слегла в постель на несколько дней. На третий день температура стала спадать. Было 24 октября. После полудня на нее навалилась усталость. Она прилегла вздремнуть. Проснулась глубокой ночью. Якити лежал рядом, посапывая во сне. Настенные часы негромко пробили одиннадцать. Словно предвещая бесконечные ночи одиночества, пролаяла Магги. Беспричинный страх охватил Эцуко. Она разбудила Якити. Из-под одеяла вынырнула его рука в клетчатом кимоно. И, неловко схватив руку Эцуко, он вздохнул.

— Не убирай руку, пожалуйста, — сказала она, пристально вглядываясь в темноту — рисунок на потолке казался ей чудовищем. Она не видела лица Якити. Он тоже не смотрел на Эцуко.

— Хорошо, — сказал он, помолчал. Потом шумно откашлялся и снова умолк. Достал из-под подушки салфетку и сплюнул.

— Сегодня Миё спит в комнате Сабуро, да? — спросила Эцуко через мгновение.

— Да, спит.

— Ты утаил от меня, но я все равно догадалась. Я всегда знаю, чем они занимаются.

— Завтра утром Сабуро уезжает в Тэнри, на фестиваль. Ничего не поделаешь — ночь перед расставанием.

— Да, конечно.

Эцуко освободила руку. Укутавшись в ночное кимоно, она тихо всхлипнула. Эта двусмысленная ситуация привела Якити в замешательство. «Почему я не сержусь? — подумал он. — Что, разве у меня уже нет силы сердиться?» Может быть, несчастье этой женщины превратило Якити в ее тайного сообщника?

— Что ни говори, а деревенская жизнь тебе не по нраву, действует на нервы, докучает тебе, — ласковым и хрипловатым голосом произнес Якити, делая вид, что уже засыпает. — Скоро годовщина смерти Рёсукэ. Я обещаю, что на его могилу в Токио мы поедем вместе. Я попросил Камисаку-сана, чтобы он продал мне несколько акций железной дороги Кинки. Мы можем роскошно проехать во втором классе — если захотим, конечно. Однако если сэкономить деньги на дороге, то в Токио можно хорошо провести время. Например, посмотреть спектакль. Мы уже давно никуда не выбирались. Коль едешь в Токио, нужно получать удовольствие. (Раньше он частенько затуманивал женщинам голову разными прожектами — он выдумывал их на ходу, сам себя вводя в заблуждение; его речи были беспомощны и нерешительны, скользкие, как трепанг.)

Передо мной, однако, стоят более грандиозные планы. Я думаю, что надо перебираться из Майдэн в Токио и возвращаться на службу. Двое или трое моих старых знакомых уже вернулись к делам в Токио. Они не такие выдающиеся, как Мияхара, но на них можно положиться. Стало быть, когда поедем в Токио, у меня будет возможность встретиться со старыми приятелями… Таково мое решение. Ты знаешь, это не простое решение, но, принимая его, я думал только о тебе. Если тебе там будет хорошо, то мне и подавно. Если ты будешь счастлива, то я тоже буду счастлив. Жизнью в Майдэн я доволен, но, когда ты приехала сюда, я почувствовал себя прямо-таки мальчишкой.

— Когда мы отправляемся?

— Как насчет тридцатого, экспрессом «Хэйва»? Ты готова? Мой хороший знакомый в Осаке — начальник железнодорожной станции. В ближайшие дни поеду за билетами.

Эцуко ожидала услышать из уст Якити другие слова. Не о поездке были ее мысли. В душе Эцуко росло отчуждение. В тот момент, когда она была готова принять его предложение, стать перед ним на колени, ее сердце сжалось. Теперь она раскаивалась в том, что протянула ему свою горячую руку. Ее ладонь ныла, словно ее припекали тлевшие угли.

— Прежде, чем мы уедем в Токио, я хотела бы попросить вас об одной услуге: уволить Миё, пока Сабуро будет в Тэнри.

— Что за странная просьба?

Якити не был удивлен. Если в разгар зимы больная хочет видеть, как распускается цветок асагао, кто этому удивится.

— Что тебе с того, что я уволю Миё?

— Ничего. Я знаю, что все мои страдания по ее милости. Из-за нее я стала болезненной дурнушкой. Ни в одном доме не станут держать служанку, которая доводит свою хозяйку до болезни, разве не так? В конце концов она убьет меня когда-нибудь, я уверена. Если вы не прогоните ее, то будете ответственны за мою смерть. Кто-то из нас должен уйти — я или она! Если вы хотите, чтобы я ушла, то завтра же я отправляюсь в Осаку и найду там работу.

— Прекрати! Ты сильно преувеличиваешь. Что скажут люди, если я без повода уволю Миё?

— Ну хорошо. Тогда ухожу я! Я больше не желаю здесь оставаться.

— В таком случае поедем в Токио, как я предлагал.

— Вместе с вами, отец? — без обиняков спросила Эцуко.

В ее словах Якити почувствовал силу. Он отчетливо понял смысл сказанных слов и перебрался к ней в постель.

Эцуко лежала неподвижно, облаченная в ночное кимоно, как в доспехи, и пристально смотрела в лицо Якити. Они не произнесли ни одного слова. Пара раскрытых глаз, в которых не было ни жалобы, ни злобы, ни отвращения, ни любви, заставили Якити пойти на попятную.

— Нет, нет! — произнесла Эцуко бесстрастным голосом. — Только когда Миё будет уволена. А сейчас нет.

Когда успела Эцуко обрести это умение отказывать? Раньше, еще до простуды, она, бывало, едва почувствует, как Якити карабкается к ней на коленях, словно какой-то сломанный механизм, тут же закрывала глаза. Все, что происходило, пока глаза были закрыты, происходило где-то на периферии ее сознания. То, что происходило с ее телом, Эцуко относила к событиям внешнего мира. Где заканчивался ее внутренний мир и начинался внешний? Внутренний мир этой женщины, где в удушливом заточении разворачивалась какая-то скрытая деятельность, становился взрывоопасным. Вот по этой причине нерешительность Якити смешила Эцуко.

— Ты стала скрытной, с тобой трудно ладить. Ничего не поделаешь. Поступай, как тебе угодно. Пусть уходит Миё, если ты так хочешь. Однако…

— Однако что? Сабуро?

— Я не думаю, что ему это понравится.

— Сабуро тоже уйдет, — отчеканила Эцуко. — Он уйдет следом за Миё, непременно. Они же любовники… Мне кажется, единственный способ избавиться от Сабуро без осложнений — это позволить уйти Миё. Для меня будет лучше, если он уйдет, но я не хочу брать на себя обязанность извещать его об этом.

— Ну вот, мы пришли к единому мнению, — сказал Якити.

Узнав о том, что Эцуко обожглась и простудилась, Кэнсукэ расценил это как уклонение от работы. «Уж кому и бегать от трудовой повинности, так по старшинству полагается мне», — посмеиваясь, говорил Кэнсукэ. Так или иначе, на плечи Кэнсукэ взвалилась обязанность по уборке урожая этого года, поскольку Миё была беременна на четвертом месяце и не могла выполнять тяжелую работу, а Эцуко ходила с ожогами. Ему пришлось работать на рисовом поле, выкапывать картофель, собирать фрукты. Он работал с ленцой, всегда чем-то недовольный, без конца бормотал что-то себе под нос.

После земельной реформы попадали под разверстку даже лоскутные земельные наделы, которые раньше можно было укрыть от налогообложения.

В преддверии ежегодного фестиваля в Тэнри Сабуро работал не покладая рук. Уборка фруктов в, основном была закончена. Он работал расторопно, энергично — в перерывах косил траву, копал картофель, пахал на зиму землю. Работа под осенним прозрачным небом еще больше покрыла его тело загаром, превратила его в крепкого юношу — он выглядел старше своих лет.

Его голова была коротко острижена, всем своим видом он напоминал молодого бычка — в нем чувствовалось совершенство. Однажды он получил страстное письмо от малознакомой девушки из ближайшей деревни. Он с радостью прочитал это письмо вслух Миё. Потом получил еще одно письмо от другой девушки. Однако на этот раз он промолчал. Это не значит, что он хотел сохранить его в тайне, просто ему нечего было скрывать. Он вовсе не собирался идти на свидание или писать ответное письмо. Он был молчалив по характеру.

Как бы там ни было, для него это был новый опыт. Если бы Эцуко догадывалась, что Сабуро понимает, насколько он любим, то у нее появился бы значительный шанс. Он смутно стал осознавать, что имеет влияние на окружающий мир.

Его новый жизненный опыт, приобретенный вместе с осенним загаром лица, обнаруживался в легком налете юношеского высокомерия — раньше в его поведении такого не наблюдалось. Даже Миё, которая как любая влюбленная женщина стала чувствительной, заметила эти перемены. Однако все изменения в дружке Миё объясняла себе его новой ролью супруга.

Сабуро уезжал утром пятнадцатого октября. Он был облачен во все праздничное — старый пиджак Якити, в его брюки цвета хаки, в носки, подаренные Эцуко, и полукеды. Школьный ранец из грубой парусины, который он повесил за плечи, служил ему дорожной сумкой.

— Посоветуйся с матушкой о свадьбе, хорошо? И пригласи ее к нам в гости, чтобы она познакомилась с Миё. Она может остаться у нас на два-три дня, — сказала Эцуко.

Она сама не понимала, почему напоминала ему о давнишней договоренности. Может быть, она хотела усложнить ситуацию, загнав себя в еще более затруднительное положение? Или это была попытка отговорить себя от задуманного? Что будет чувствовать мать Сабуро, которая, приехав на смотрины, обнаружит, что невесты нет и в помине?

Встретив Сабуро в коридоре — он шел в комнату Якити, чтобы попрощаться, — Эцуко скороговоркой произнесла напутствие.

— Хорошо, большое спасибо! — ответил Сабуро.

В его глазах был беспокойный блеск. В них отражалась воля и решимость к предстоящей поездке. Он был подчеркнуто вежлив. Никогда еще Сабуро не смотрел так открыто в глаза Эцуко. Она хотела, чтобы он крепко обнял ее… или хотя бы пожал руку. Эцуко невольно протянула правую руку с заживающим ожогом. Однако, подумав, что следы от ожога, которые он почувствует на своей ладони, будут, вызывать у него неприятные воспоминания, она отдернула руку. На мгновение Сабуро растерялся. Он еще раз приветливо моргнул, потом повернулся спиной к Эцуко и поспешил дальше по коридору.

— Этот ранец кажется таким легким. Как будто ты идешь в школу, — сказала вслед Эцуко.

До моста его провожала Миё. Это было ее право. Следя за ними, Эцуко была свидетельницей их прощания — она отмечала каждую подробность.

Сабуро остановился на краю гравийной дорожки — дальше вниз по холму сбегали каменные ступени. Он повернулся лицом к Якити и Эцуко, которые вышли во двор, и помахал им рукой. Облик Сабуро, улыбающегося белозубой улыбкой, отчетливо стоял перед глазами Эцуко даже после того, как его фигура скрылась в тени алеющих кленов.

Наступал час, когда Миё должна была убирать комнаты. Она появилась минут через пять, вяло поднимаясь по каменным ступеням, покрытым солнечными пятнами.

— Сабуро уже ушел? — задала ничего не значащий вопрос Эцуко.

— Да, ушел, — равнодушно ответила Миё. По ее лицу нельзя было понять, что она чувствует — печаль или радость.

Провожая Сабуро, Эцуко почувствовала жгучую нежность. Она критически посмотрела на себя. Чувство вины переполнило ее. Она подумала: не отказаться ли от замысла уволить Миё?

Однако, вновь увидев на ее лице привычно-тупое выражение, Эцуко рассердилась. Она с легкостью решительно вернулась к первоначальному замыслу, от которого только что готова была отказаться.

Глава V

Сабуро вернулся! Я видела его из нашего окна. Он идет короткой дорогой через рисовое поле со стороны поселка. Странно, он, кажется, идет один, без матери. — Взволнованная Тиэко примчалась на кухню со срочным сообщением. Там Эцуко готовила ужин. Это произошло вечером двадцать седьмого — на следующий день после фестиваля в Тэнри.

Держа над печкой шампур, Эцуко поджаривала скумбрию. Услышав новость, Эцуко убрала шампур с рыбой на подставку и поставила на огонь железный чайник. Ее неторопливые движения были изысканны. Встав на ноги, Эцуко дала понять Тиэко, что лучше бы им подняться на второй этаж.

— И впрямь этот парень, Сабуро, способен всех переполошить, — недовольно сказал Кэнсукэ, лежа в постели с романом Анатоля Франса в руках. Но, встав, подошел к окну, где обе женщины следили за движущейся фигуркой. Солнце наполовину зашло за окраину рощи. Над поселком горел закат.

Между наделами, на которых рис был почти убран, спокойным шагом двигался человек. Точно, это был Сабуро. Что же удивительного в этом? Ведь он возвращается в условленный день, в условленный час.

Впереди него двигалась длинная тень, падавшая наискось. Чтобы ранец не подпрыгивал за плечами, он придерживал его рукой, словно школьник. Сабуро был без шляпы, шагал уверенно, спокойно, безмятежно. Тропинка, по которой он шел, вела напрямик к шоссе. Он свернул направо и пошел дальше через рисовые поля по меже. Теперь его шаг стал осторожным, он нащупывал ногами тропинку между выстроенными в ряд сушилками с рисом.

Эцуко почувствовала сильное сердцебиение. Оно не было вызвано ни радостью, ни страхом. Она не знала, чего ей ждать — беды или счастья. Однако она ощущала себя накануне события, которое, так или иначе, должно завершить ее томление. Сердце колотилось от волнения. Она не могла вымолвить ни одного слова. Кое-как пересилив себя, она обратилась к Тиэко:

— Что мне делать? Я не знаю, как мне быть!

Как бы удивились Тиэко и Кэнсукэ, если б услышали эти слова из уст Эцуко месяц назад! Эцуко изменилась. Вместо былой сильной женщины рядом с ними стояла совсем беспомощная. Что могла она ждать от Сабуро, который ничего не подозревал, — нежную улыбку или грубую брань, когда он узнает всю правду? Единственно, что она знала наверняка, — это то, как будут разворачиваться события дальше: Сабуро выбранит Эцуко, а потом и сам последует за Миё. С завтрашнего дня Эцуко уже никогда не увидит его. Нет, конечно, если она захочет, то сможет увидеть его в последний раз из окна второго этажа, издали…

— Не глупи! Возьми себя в руки! — сказала Тиэко. — Если ты нашла мужество выгнать Миё, то, значит, тебе по силам вынести что угодно. Ты убедила нас в этом. Мы восхищаемся тобой.

Тиэко крепко обняла ее за плечи, словно младшую сестренку.

Прогнав Миё, Эцуко совершила первый шаг к капитуляции перед страданиями: она начала сдаваться. Тем не менее в глазах Кэнсукэ и его жены ее поступок выглядел как первое наступление, предпринятое Эцуко.

«Выгнать из дома женщину, беременную на четвертом месяце, погрузить скарб на ее плечи — это мужественный поступок», — размышляла Тиэко, взволнованная до глубины души. Плач и слезы Миё, беспощадность и невозмутимость Эцуко, которая без всяких объяснений, насильно сопровождала Миё на станцию, заталкивала ее в поезд, — все эти мелодраматические события, очевидцами которых были вчера Тиэко и Кэнсукэ, привели их в сильное возбуждение. Они и вообразить не могли, что в Майдэн возможно подобное. Эцуко была похожа на полицейского — она вышагивала вниз по лестнице вслед за Миё, за плечами которой висела корзина на плетеном шнурке.

Якити заперся в своей комнате. Когда Миё пришла попрощаться, он только и сказал ей из-за двери, не показываясь на глаза: «Спасибо за долгую службу!» Асако была поражена, она недоумевала, не находила себе места. Однако Кэнсукэ и Тиэко торжествовали: они понимали, в чем причина инцидента, поэтому не нуждались в объяснениях. Их тщеславие было сродни тщеславию газетных писак, которые мнят себя пророками.

— Тебе потребовалось столько сил, чтобы пройти весь этот путь, и теперь ты можешь рассчитывать на нашу помощь. Мы сделаем для тебя все, что в наших силах, — сказал Кэнсукэ.

— Ради тебя, Эцуко, я сделаю все, честно говорю. Перед отцом тоже не надо стесняться, — вторила Тиэко. Окружив Эцуко с обеих сторон, они говорили, перебивая друг друга. Эцуко поднялась. Она поправила руками волосы, направилась к туалетному столику с зеркалом.

— Я воспользуюсь вашим одеколоном?

— Пожалуйста!

Эцуко взяла зеленый флакончик, несколько капель уронила на ладонь, нервно смочила волосы на висках.

Зеркало на туалетном столике покрывала шелковая цветастая накидка в стиле «юдзэн», давно выцветшая. Эцуко даже не подумала отодвинуть ее. Она боялась взглянуть на свое лицо, а ведь раньше ее беспокоило, как она будет выглядеть перед Сабуро, встреча с которым должна была произойти с минуту на минуту. Она приподняла край шелковой накидки. Ей показалось, что губы слишком ярко накрашены. Краешком носового платка она стерла помаду.

Что происходит с нашей памятью? В то время как совершаемые нами поступки не оставляют в ней и следа, нас продолжает волновать память сердца. Та Эцуко, которая вчера и бровью не повела, услышав рыдания Миё, когда той объявили об увольнении без вразумительных объяснений; та Эцуко, которая вчера провожала эту жалкую беременную служанку, взвалив ей на плечи ее пожитки, и буквально запихивала ее в поезд, — сегодня была другой: трудно было поверить в то, что вчерашняя Эцуко и Эцуко сегодняшняя — одна и та же женщина. Она не чувствовала раскаяния и не дрогнула ни одним мускулом, чтобы обуздать ожесточение своего сердца. Вновь и вновь она ощущала себя беспомощной, крепко связанной цепью прошлых страданий, безвольным звеном в вихре страстей. Может быть, злом называется то, что ввергает человека в безразличие?

Кэнсукэ и Тиэко не упустили случая, чтобы и ей дать совет:

— Если сейчас у Сабуро возникнет ненависть к тебе, все пойдет прахом.

— Положение исправимо — если бы отец признался в том, что прогнал Миё по своей воле. Однако ему никогда не хватало великодушия, — сказала Тиэко.

— Он сказал, что не будет объясняться с Сабуро, пусть его избавят от такой ответственности, — сказала Эцуко.

— Естественно, другого он и не мог сказать. Как бы там ни было, положись на меня. Я не принесу тебе вреда. Давайте скажем ему, что Миё получила телеграмму, что ее мать тяжело больна, и что она уехала на родину, — предложила Тиэко.

Эцуко пришла в себя. Она увидела перед собой не добрых советчиков, а лицемерную парочку, тешащуюся чужим несчастьем. Если бы она послушалась их, то ее вчерашняя решительность, которую она ни от кого не скрывала, просто потеряла бы всякий смысл. Может быть, настаивая на увольнении Миё, она таким образом признавалась в любви к Сабуро? Во всяком случае Эцуко охотно склонялась к мысли, что этот поступок был совершен ради нее самой, ради того, чтобы она могла жить дальше, был продиктован долгом, а потому неизбежен.

— Сабуро должен знать, что это я уволила Миё. Я сама скажу ему об этом. И прошу вас не вмешиваться больше. Я справлюсь сама.

Кэнсукэ и Тиэко выслушали ее хладнокровное решение.

— Рассуди здраво! Если ты так поступишь, то все пойдет насмарку, — сказала Тиэко.

— Тиэко предлагает разумный план. Доверься нам. Мы плохого не посоветуем.

Слегка скривив рот, Эцуко улыбнулась загадочной улыбкой. Она подумала, что если повернется к ним спиной, то рассердит их. Но это был единственный способ избавиться от них. И словно большая ленивая гусыня, расправляющая крылья, она засунула руки за пояс и поднялась с места.

— Я не нуждаюсь в помощи. Я справлюсь, не беспокойтесь, — сказала она и стала спускаться по лестнице.

Кэнсукэ и его жена онемели от такой неблагодарности. Они рассердились, как рассердился бы всякий, кто мчится тушить пожар, а регулировщик на дороге преграждает ему путь, правда эта семейная парочка была из тех доброхотов, которые несутся на пожар с тазиком.

— С какой завидной легкостью она пренебрегает нашей любезностью, да? — сказала Тиэко.

— Кстати, почему не приехала мамаша Сабуро? — спросил Кэнсукэ.

Возвращение Сабуро привело Эцуко в смятение. Супруги были настолько поглощены переживаниями, что забыли обсудить эту животрепещущую тему. Кэнсукэ сожалел о досадном промахе.

— Ну ладно, хватит об этом! Впредь мы не станем больше помогать ей. Нам и своих проблем хватает.

— Со стороны наблюдать куда спокойней, — поддержал ее Кэнсукэ. В то же время он, как высокая, благородная натура, склонная к созерцанию человеческих трагедий, был недоволен своей непричастностью к событиям.

Эцуко спустилась на первый этаж. Она присела у плиты, сняла чайник, опять поставила шампур. На край веранды Якити установил доску, на которой поместил переносную плиту, на которой он вместе с Эцуко готовил для себя рис и жарил овощи. Так как Миё уже не было, приготовлением риса занимались все по очереди. Сегодня была очередь Асако. Присматривать за маленьким Нацуо осталась Нобуко. Она нянчила его, напевая колыбельную песенку. Вдруг смех разлетелся эхом по комнатам, всколыхнув застоявшиеся сумерки.

— В чем дело? — спросил Якити, выйдя из комнаты. Он присел на корточки рядом с плитой. Суетливо взял палочки для еды и стал переворачивать рыбу.

— Сабуро вернулся.

— Он уже здесь?

— Нет еще.

В нескольких шагах от веранды росла живая изгородь из чайных кустов. На кончиках листвы дрожали последние лучи закатного солнца. Черными силуэтами отовсюду высовывались тугие бутоны. Две или три веточки, освещаемые снизу яркими лучами, тянулись вверх.

Весело насвистывая, Сабуро поднимался по каменным ступеням.

В памяти Эцуко всплыла отчетливая картина: она играет в шашки с Якити; появляется Сабуро, чтобы пожелать спокойной ночи, — и она не в силах повернуться к нему лицом. Эцуко закрыла глаза.

— А вот и я! — известил о себе Сабуро, едва показавшись из-за ограды. Рубаха была нараспашку, из ворота торчала смуглая шея. Взгляд Эцуко натолкнулся на простодушную улыбку на юном лице. Точно такой же открытой улыбкой он уже улыбался ей однажды. Ее пристальный взгляд сопровождала мучительная сладостная боль.

— А, это ты!

Якити небрежно поклонился. Он не смотрел на Сабуро. Все его внимание было направлено на Эцуко.

Капельки жира стекали со скумбрии, пламя вспыхивало раз за разом. Эцуко была неподвижна. Тогда Якити быстро погасил пламя.

«В чем дело? Весь дом переживает любовную драму Эцуко, а этот щенок и усом не ведет!» — думал Якити. Он еще раз задул пламя, отвратительно раздувая щеки.

Только сейчас Эцуко поняла, что у нее не хватит храбрости во всем признаться Сабуро; решимость, которую она неистово демонстрировала перед Кэнсукэ и его женой, оставила ее.

Разве можно устоять перед этой чистой, невинной улыбкой! Куда подевалась ее храбрость? Только сейчас она почувствовала себя беспомощной…

С самого начала можно было предвидеть, что Эцуко не выдержит. А не было ли в ней тайного желания хоть чуть-чуть продлить время, когда она могла бы жить под одной крышей с Сабуро, пока кто-нибудь не расскажет ему о ее возмутительном поступке?

— Странно, он пришел без матери, — сказал Якити.

— Ив самом деле! — подозрительно быстро согласилась Эцуко, словно сама впервые обратила на это внимание. — Не пойти ли спросить его — может быть, она приедет попозже?

— Успокойся! Если будешь спрашивать, то тебе придется упомянуть Миё, это неизбежно, — ироническим тоном перебил ее Якити, сморщив лицо: от него повеяло старостью.

В последующие два дня вокруг Эцуко установилось странное затишье. Все это напоминало ситуацию, когда безнадежно больной человек вдруг начинает проявлять труднообъяснимые и обманчивые признаки выздоровления, медперсонал теряет бдительность, вновь обретает надежду, с которой уже все расстались; но болезнь словно бы насмехается над людьми.

Что же произошло? Может быть, это называется счастьем?

Эцуко вышла на улицу, долго выгуливала Магги. Якити собрался в город за билетами на экспресс. Провожая его, Эцуко добрела до станции Окамати. На протяжении всего пути она ни разу не спустила собаку с поводка. Это было двадцать девятого после полудня.

Она уже приходила сюда три дня назад, когда провожала Миё, и тогда у нее было суровое выражение лица. А теперь на этой станции она долго и непринужденно разговаривает с Якити — он в костюме, в руках держит трость, облокотившись на недавно выкрашенный забор. Удивительно, что сегодня он даже сбрил усы. Якити пропустил уже несколько поездов, следующих до станции Умэда.

Эцуко светилась счастьем, сегодня она не была похожа на себя. Это настораживало Якити. Вокруг них беспокойно металась Магги, что-то вынюхивала, срывала с места Эцуко, которая время от времени теряла равновесие. Она одергивала собаку, рассматривала пассажиров. Они проходили мимо, останавливались у мясной лавки, потом у книжной, но ничего не покупали. Ее взор был затуманен, она слегка улыбалась. Над киосками колыхались желтые и красные флажки с рекламой детских журналов. После полудня подул резкий ветер. Туман начал рассеиваться.

«Интересно, она потому сегодня счастлива, что решилась наконец поговорить с Сабуро? Может быть, поэтому она отказывается ехать со мной в Осаку? Тогда почему она не возражает против завтрашней совместной поездки, еще более дальней, чем эта?»

Якити заблуждался. Много часов подряд Эцуко предавалась размышлениям. В конце концов она столкнулась с таким хаосом, что это привело ее в оцепенение. Вот почему она казалась спокойной и счастливой.

Вчера Сабуро провел весь день, будто ничего не произошло. Он был в поле, косил траву. И не проявлял никакого беспокойства. Когда Эцуко проходила мимо, он снял соломенную шляпу в знак приветствия. Сегодня утром все повторилось.

Этот молчаливый по натуре юноша никогда не поддерживал разговора, на вопросы отвечал односложно. Он не чувствовал себя одиноким, проводя целые дни в молчании. Была бы рядом Миё, он, расплескивая энергию, шутил бы вволю. Весь его облик сиял молодостью. Даже его молчаливость не позволяла думать о том, что у него внутри идет напряженная работа мысли. Однако если бы его тело могло говорить, то каждый мускул, каждый волосок, каждая жилка воспела бы гимн природе и солнцу. И ноги, и руки, и грудь, и шея, и голова — все во время работы захлебывалось от многоголосия самой жизни.

Создавалось впечатление, что в глубине простой и бесхитростной души он хранил беспечную уверенность в том, что Миё по-прежнему является членом дома Сугимото, что она куда-то уехала по делам с ночевкой и должна скоро вернуться. Наверное, он немного беспокоился по поводу ее отсутствия, но обратиться с вопросом к Якити или Эцуко не отваживался.

Размышляя о причине его спокойствия, Эцуко стала склоняться к мысли о том, что Сабуро полностью находится в ее руках. Она медлила с признанием. К счастью, Сабуро ничего не знал, он не выяснял отношений с Эцуко, не собирался бежать вдогонку за Миё. Эцуко не решалась объясниться, ее храбрость таяла. Однако здесь, возможно, была еще одна подоплека: казалось, причиной ее нерешительности было не малодушие, а скорее желание продлить мгновение счастья, которое она мыслила только вместе с Сабуро.

Да, почему же Сабуро приехал без матери? Ни о путешествии, ни о фестивале в Тэнри он не обмолвился ни одним словом. Эцуко терялась в догадках.

…Причиной нового беспокойства Эцуко стали ее неопределенные желания: выразить их она не могла, а если бы это удалось, то они показались бы такими смехотворными, невзрачными, крошечными. Ее фантазии и надежды затмевало чувство вины, а робость не позволяла ей открыто взглянуть в лицо Сабуро…

«Этот парень, Сабуро, никогда не теряет голову. Почему он такой спокойный? — размышлял Якити. — Я думал — да и Эцуко тоже, — что если мы уволим Миё, то он в тот же миг помчится вслед за ней. Видимо, мы просчитались. Что-то, видно, не учли. А что, собственно, волноваться? Скоро все кончится. Мы отправимся в путешествие. Кто знает, представится ли еще такой счастливый случай, когда мы приедем в Токио?»

Эцуко привязала Магги к забору и повернулась лицом к железной дороге. Солнечные лучи, проникая сквозь облака, поблескивали на рельсах, поверхность которых была испещрена многочисленными царапинами. Отблески, вызывая в глазах Эцуко резь, как ни странно, действовали на нее успокоительно. На потемневшем щебне между рельсами серебрились металлические опилки.

Вскоре рельсы задрожали, передавая отдаленный глухой звук.

— Я надеюсь, что дождя не будет, — вдруг сказала Эцуко, обращаясь к Якити. Она вспомнила о поездке в Осаку в прошлом месяце.

— Навряд ли будет дождь, судя по облакам, — задумчиво ответил Якити, глядя в небо. Земля задрожала — подъезжал поезд.

— Вы едете? — впервые спросила Эцуко.

— А почему бы тебе не поехать со мной? — строго спросил Якити, вынужденный повысить тон из-за оглушительного грохота поезда.

— Посмотрите, во что я одета! В повседневное платье! Да и собака со мной, — ответила Эцуко, явно отговариваясь.

— Магги можно оставить хозяину книжной лавки. Я часто к нему захожу, он любит собак.

Эцуко раздумывала над предложением, пока отвязывала собаку. Вдруг Эцуко пронзила боль, едва она представила себе, что сейчас вернется домой и на весь вечер останется наедине с Сабуро. Она не могла прийти в себя с того момента, когда он вернулся из Тэнри: ей с трудом верилось, что он где-то рядом, что он никуда не уехал. Когда он работал в ее присутствии, Эцуко охватывала тревога. Еще больше она пугалась, видя его в поле усердно орудующим мотыгой с таким видом, будто ничего не случилось.

Вчера после обеда она долго прогуливалась в одиночестве. Не убегала ли она от своего страха?

— Хорошо, я еду с вами, — сказала она, отвязав Магги.

И вот она здесь, в центре Осаки, идет вместе с Якити. Она мечтала когда-то идти по безлюдной автомобильной дороге вместе с Сабуро. Какие странные повороты бывают в жизни человека! Когда они вышли наружу и смешались с толпой, то поняли, что прошли через подземный переход, ведущий от железнодорожной платформы под универмагом Ханкю к станции Осака. Якити взял Эцуко за руку. Выставляя вперед трость, он двинулся через перекресток.

Их руки расцепились.

— Быстрей, быстрей! — громко кричал он с противоположной стороны дороги.

Они обошли стороной автостоянку и, шарахаясь от непрерывно сигналящих автомобилей, стали пробираться сквозь толпу на станции Осака. Какой-то подозрительный тип, увидев человека с поклажей, пытался навязать им билеты на ночной поезд. Эцуко обернулась к нему, обратив внимание на его тонкую загорелую шею — как у Сабуро.

Пройдя через большой зал, наполненный крикливыми сообщениями громкоговорителя о прибытии и отбытии поездов, они оказались в безлюдном коридоре. Вверху над головой они увидели табличку с надписью: «Начальник станции».

…Якити оставил Эцуко в комнате ожидания. Пока он разговаривал с начальником станции, Эцуко решила отдохнуть на диванчике, покрытом холщовым чехлом в белую полоску. Внезапно она задремала. Проснулась она от громкого телефонного звонка. Созерцая в просторном помещении жизнь конторских служащих, она чувствовала, что силы оставляют ее. Более того, она испытывала боль в сердце просто потому, что вокруг кипела жизнь. Прислонив голову к спинке дивана, Эцуко предалась созерцанию соблазнительного зрелища — на столе надрывается телефон от пронзительных звонков, беспрерывно оглашающих комнату ожидания.

«Телефон. Больно знакома мне эта сцена. Это было давно, немало прошло времени с тех пор… Какой странный механизм: издавая обыкновенный звонок, он может смешать все чувства человека! Через него проходит столько страстей, любовных признаний, ненависти, — неужели он нисколько не чувствует человеческой боли? Или эти телефонные звонки и есть сама боль, конвульсивная и невыносимая?»

— Извини, я заставил тебя ждать. Билеты все же я получил. На завтрашний экспресс было очень трудно найти свободные места. — Якити всунул в протянутую руку Эцуко два зеленых билета. — Второй класс! Исключительно ради тебя.

На самом деле билеты оказались в третий класс. И в последующие три дня они все еще не были распроданы. Билеты второго класса тоже можно было купить в кассах, однако Якити не посмел отказаться от предложенных билетов, так как для него было делом чести получить их через начальника станции.

Они направились в универмаг, купили там каждому по зубной щетке, зубную пасту, дневной крем-пудру для Эцуко и бутылку дешевого виски для прощальной вечеринки в доме Сугимото. Потом поехали домой.

Их вещи уже с утра были собраны. Уложив в чемодан купленные в Осаке принадлежности, Эцуко занялась приготовлением прощального ужина, несколько более праздничного, чем обычный. Асако и Тиэко тоже пришли помогать по кухне. Они практически не разговаривали друг с другом.

Обычаи формируют в людях немало предрассудков. К предложению Якити собраться всей семьей в одной комнате не все домашние отнеслись благожелательно. Такой многолюдности гостиная комната размером в двадцать татами еще не помнила.

— Эцуко, не кажется ли тебе смешным предложение отца? Можно подумать, что вы уезжаете в Токио насовсем. Не до смертного одра ли ты решила сопровождать его? Если так, то ты очень поможешь нам! Спасибо за труды, — сказал Кэнсукэ, беря руками рис.

Эцуко пошла проверить, убрана ли комната для вечеринки. Свет еще не зажигали. В слабом отблеске вечерней зари гостиная казалась огромной, пустой, заброшенной конюшней. Сабуро в одиночестве подметал татами, стоя лицом к окнам, выходящим в сад. Стоя на пороге комнаты, Эцуко пристально всматривалась в фигуру молодого мужчины. Ее необычайно тронуло непередаваемое одиночество, выраженное всем его обликом. Эцуко впервые увидела его как бы изнутри. Может быть, это открытие произошло благодаря сумеркам или на нее подействовал шорох метлы или то, как он держал метлу в руках?

Ее мучило чувство вины. Она не осмеливалась поднять на него глаза со вчерашнего дня, словно боялась обнаружить перед ним свои чувства.

Его одиночество казалось ей чистым и несокрушимым: чтобы проникнуть в него, Эцуко не могла найти ни одной лазейки. Испытывая жажду любви, она шла напролом — память и разум уже ничего не значили. О существовании Миё, которая и была, собственно, причиной угрызений ее совести, Эцуко забыла с легкостью. Она томилась мыслью о Сабуро, думая о его возможном проклятии. Само желание быть наказанной есть эгоизм в его чистой форме. Эта женщина, которая всегда думала только о себе, впервые в жизни отдалась настоящему эгоизму.

В полумраке Сабуро почувствовал присутствие Эцуко. Он обернулся:

— Что-то еще, госпожа?

— Ты уже заканчиваешь уборку?

— Да.

Эцуко прошла в комнату, огляделась вокруг. Прислонив к плечу инструмент, Сабуро замер. На нем была рубаха цвета хаки, рукава закатаны. Эцуко стояла рядом с ним в темноте, словно призрак. Он чувствовал, как ее грудь вздымается волнами.

— Послушай, — с трудом сказала Эцуко. — Сегодня вечером, в час ночи, хоть и поздно, приходи на окраину виноградного поля. Я хочу поговорить с тобой перед отъездом.

Сабуро молчал.

— Ну что, придешь?

— Да, госпожа.

— Так придешь или нет?

— Приду.

— В час ночи. На виноградном поле. И чтобы никто не знал!

— Да.

Сабуро неуклюже отстранился от Эцуко, стал мести куда попало.

В гостиной комнате была вкручена лампочка на сто ватт. Когда зажгли свет, то оказалось, что она едва-едва накаляется ватт на сорок. Тусклый электрический свет в комнате казался еще темнее, чем вечерние сумерки на улице.

— Да, настроение хуже некуда, — сказал Кэнсукэ.

Время от времени члены семьи отрывались от еды и по очереди сокрушенно поглядывали на лампочку.

Все сидели полукругом, каждый за своим столиком. В центре, спиной к токонома, сидел Якити. На прощальный ужин собралось восемь человек, включая Сабуро. В глубоких фарфоровых чашах, произведенных в Дрита, была подана рыба с овощами, приправленная сладкой соей. Похоже, что блюда нельзя было разглядеть, поэтому Кэнсукэ предложил сдвинуть столы под лампочкой. Казалось, что все семейство собралось не на прощальный банкет, а на поздний ужин после общей работы.

Подняв стаканы с второсортным виски, все оживленно приветствовали друг друга.

Эцуко, поглощенная мучительными сомнениями, не замечала комического выражения на лице Кэнсукэ; она не слышала Тиэко, которая в этот вечер была болтлива, как вульгарная женщина, ни громкого здорового смеха Нацуо. Она взбиралась на вершину страданий, словно по крутым горным уступам, и они увлекали ее все выше и выше.

Однако, в отличие от прежних ни на что не похожих страданий, нынешние были вполне заурядны. И первые признаки этого появились в тот момент, когда она решила прогнать Миё. Она словно бы пыталась войти в те двери, из которых все выходили. Эти двери вели на высокую пожарную башню, куда не всякий отважится подняться. Там, наверху, в комнате без окон Эцуко обитала с давних пор. Она могла бы убиться насмерть, если, решив выйти наружу, сделала бы один неосторожный шаг. Возможно, что единственным разумным основанием выйти наружу из темной комнаты был страх остаться в ней навечно.

Эцуко сидела рядом с Якити. Она избегала встречаться взглядами со своим пожилым сотрапезником, пристально глядя, как Кэнсукэ наполняет стакан Сабуро, сидящего напротив нее. Он держал стакан в широких крестьянских ладонях. Янтарная жидкость красиво мерцала на свету. Он держал стакан так бережно, словно утешал его, убаюкивал.

«Не надо столько пить, — мысленно внушала ему Эцуко. — Если ты много выпьешь, то сегодняшний вечер будет испорчен. Ты напьешься, пойдешь спать, и на этом все закончится. А у меня этот вечер — последний. Завтра я уже буду в пути».

Когда Кэнсукэ еще раз хотел наполнить его стакан, Эцуко не выдержала и заслонила его рукой.

— Ну же, сестричка, не будь занудой! Позволь твоему братцу выпить.

Кэнсукэ впервые в присутствии всей семьи намекнул на отношения между Эцуко и Сабуро.

Сабуро не понял этого намека. Взяв стакан, он рассмеялся. Эцуко тоже смеялась. Прикинувшись невозмутимой, она сказала:

— Он еще несовершеннолетний. Вредно для здоровья.

Она быстро схватила бутылку.

— Вы послушайте, она говорит как председатель общества по защите прав молодежи! — не без враждебности сказала Тиэко. Она, как всегда, была на стороне мужа.

С тех пор как уехала Миё, прошло три дня, но о ней почему-то никто вслух не вспоминал. Внешняя любезность, уравновешенная скрытой враждебностью, делала упоминание о ней излишним. Якити прикидывался, что ни о чем не ведает; Кэнсукэ и Тиэко не вмешивались; Асако не имела привычки разговаривать с Сабуро. Связанные молчаливым договором, они негласно поддерживали табу. Однако если бы кто-нибудь его нарушил, то могла бы случиться беда. Вот и у Тиэко появилась возможность вывести Эцуко на чистую воду.

«Что мне делать? Если я признаюсь во всем сегодня вечером? Нужно поспешить, пока кто-нибудь меня не опередил. Он, наверное, не будет сердиться; он будет просто отмалчиваться, чтобы скрыть печаль. Хуже всего, если он станет улыбаться всем подряд, делая вид, что прощает меня. И тогда все закончится! Неужели мои страдания, которые я напророчила себе, мои несбыточные мечты закончатся крахом, моей гибелью? До первого часа ночи не должно случиться ничего нового».

Эцуко сидела молча, с побледневшим лицом. На помощь пришел Якити. Едва ли он улавливал причину обеспокоенности Эцуко, но по своему опыту знал, насколько глубокой может быть ее тревога, поэтому он стал снисходительным тоном заступаться за Эцуко перед Кэнсукэ и его женой. Пускаясь в разглагольствования, на какие был способен еще со времен своего директорства, он спасал не только Эцуко, но и завтрашнее путешествие и атмосферу вечеринки.

— Сабуро, тебе уже достаточно. В твоем возрасте я не курил, а еще меньше пил сакэ. Ты не куришь, это похвально. Пока ты молод, не стоит увлекаться всякими излишествами — хотя бы ради будущего. Легко пристраститься к сакэ, однако пить его следует после того, как перевалит за сорок. Даже в таком возрасте, как Кэнсукэ, рановато пить сакэ. Конечно, сейчас другое время, другое поколение. Понятно, что надо принимать во внимание различие между поколениями…

Все молчали. Вдруг Асако громко вскрикнула:

— Надо же! Нацуо заснул. Пойду-ка я укладывать его в постель.

Асако, встав на колени, взяла на руки спящего Нацуо, поднялась. Вслед за ней пошла Нобуко.

— Ну что? Последуем примеру Нацуо и будем потихоньку расходиться, — предложил Кэнсукэ, хорошо зная характер Якити. — А ты, Эцуко, верни мне бутылку, пожалуйста. На этот раз я буду пить один.

Эцуко, не глядя, взяла бутылку и поставила перед Кэнсукэ. Она хотела было отвести взгляд от Сабуро, но не смогла. Каждый раз, когда их взгляды встречались, он смущался и отводил глаза. Все ее мысли были заняты завтрашней поездкой, которую она приняла покорно, как веление судьбы. Теперь, однако, она стала сомневаться в неизбежности этого путешествия, чувствуя, что судьба может увести ее в другую сторону. Она думала не о Токио, а о винограднике на окраине поля.

Тот земельный участок, который в доме Сугимото называли виноградником, на самом деле был занят персиковыми деревьями. Там же стояли три заброшенные теплицы. Рядом пролегала тропинка. По ней семья Сугимото хаживала в горы любоваться цветением сакуры или в соседнюю деревню. Других поводов ходить на виноградник — этот заброшенный, остров в четверть акра земли — у них не было.

…Все мысли Эцуко были заняты приготовлениями: она с нетерпением ждала, когда повстречается с Сабуро, мысленно прикидывала, в какой обуви она пойдет на свидание, как ускользнуть от бдительного Якити; представляла, как будет открывать заднюю дверь на кухне, чтобы скрипом не разбудить домашних; охваченная беспокойством, она прокручивала в голове каждый шаг, тщательно продумывая все мелочи.

Порой, идя на попятный, она думала, что, рассчитывая на долгий разговор с Сабуро, ей не следовало бы так уж таиться, назначать свидание в столь поздний час где-то в поле. И тогда все ее ухищрения казались ей просто смешными. Она склонялась к мысли, что лучше было бы откровенно поговорить несколько месяцев назад, когда еще никто не догадывался о ее влюбленности; а поскольку ее тайна стала достоянием почти всех, то этот разговор должен был бы состояться где-нибудь на улице в дневное время, чтобы избежать разных кривотолков. Во время этого свидания она хотела сделать свое жалкое признание — ничего больше.

Какую цель преследовала Эцуко, тщательно нагнетая вокруг своих отношений атмосферу таинственности?

С этой тайной, ставшей очевидной всем, Эцуко хотела прийти в эту последнюю ночь на свидание с Сабуро. Это, возможно, была первая и последняя тайна, имеющая отношение к нему. Она хотела разделить ее только с Сабуро. Если даже она ничего не получит взамен, то она все равно хотела, чтобы он был посвящен в эту маленькую и совершенно безвредную тайну. Она чувствовала, что обладает правом на ответный подарок…

В середине октября по ночам становится холодно. Якити уже спал в шерстяной шапочке, которая служила ему ночным колпаком. К тому же это был особый знак для Эцуко. Когда он забирался в постель и натягивал на голову шерстяную шапочку, это означало, что сегодня он не нуждается в Эцуко. Если он ложился без шапки, то, стало быть, он хотел, чтобы она пришла к нему.

Прощальная вечеринка закончилась в одиннадцать часов. Эцуко тотчас услышала сонное дыхание Якити. Перед отъездом необходимо было до утра хорошо выспаться. Его шерстяная шапочка сползла набок, обнажив седые жирные волосы. Они еще не полностью побелели и казались грязными, словно их осыпали пеплом.

Эцуко не спалось. Она зажгла ночничок, чтобы почитать книгу, и уставилась на черную шапочку Якити. Через некоторое время она погасила свет. Если бы Якити проснулся и увидел ее в столь поздний час за книгой, он был бы очень удивлен.

Она лежала в постели и ждала почти два часа, которые длились целую вечность. В ее мечтаниях — страстных и несбыточных — тайное свидание с Сабуро рисовалось чем-то радостным и нескончаемым. А о своей страшной тайне, связанной с Миё, она совершенно забыла, как забывает помолиться монахиня, охваченная любовной страстью.

Эцуко прокралась на кухню, где припрятала повседневное платье. Она надела его поверх ночной рубашки, повязалась красным узким поясом и стареньким шерстяным шарфом радужной расцветки, облачилась в черное узорчатое сатиновое пальто. Магги была на привязи, спала в своей конуре возле веранды, поэтому можно было не опасаться, что она залает. Через заднюю дверь на кухне Эцуко вышла в ночь. Ночное небо освещала луна, поэтому было светло как днем. Сначала она направилась к комнате Сабуро. Окно было отворено. Его постельное белье было отброшено в сторону. Видимо, он выпрыгнул из окна и первым ушел на виноградник. То, что он сдержал свое слово, обнадежило ее, наполнив небывалой радостью — такой чувственной, что у нее защекотало в груди.

Между домом и виноградником, который называли «задворками», была низина, где выращивали картофель. Недалеко от дома, шириною в несколько шагов, тянулись бамбуковые заросли. Из-за них контуры теплиц были совершенно неразличимы. Эцуко шла по узкой меже вдоль картофельного поля, заросшей густой травой. Где-то ухала сова. Картофель был уже выкопан. Рыхлые комья земли, освещаемые лунным светом, выглядели как топографическая модель горных хребтов из папье-маше. Там, где тропа поросла терновником, на грядках виднелись следы от резиновой подошвы спортивной обуви. Здесь прошел Сабуро.

Эцуко вышла на окраину бамбуковых зарослей и направилась в сторону ветвистого дуба, который рос на углу виноградника. Сквозь ветви проникал лунный свет. Сабуро, позевывая, стоял у входа разбитой стеклянной теплицы.

Его коротко остриженные волосы серебрились в лунном свете. Он был без верхней одежды. Казалось, ему совсем не холодно. На нем был только серый вязаный свитер, подаренный Якити. Увидев Эцуко, он резко опустил руки. Сдвинув пятки, он издали поклонился. Эцуко подошла ближе. Она не могла произнести ни слова. Огляделась вокруг. Потом сказала:

— Здесь, наверное, негде присесть.

— В теплице есть стул, — ответил он.

Эцуко не услышала в его словах ни смущения, ни стыдливости. Он, наклонив голову, вошел внутрь теплицы. Она последовала за ним. Почти вся крыша была разбита. На полу, покрытом соломой, вырисовывались отчетливые тени от деревянных рам и сухих листьев винограда. Там же лежал маленький стул с круглым сиденьем. Его не пощадили дожди. Сабуро вынул полотенце и вытер стул, потом предложил его Эцуко. Сам он примостился на край ржавой железной бочки. Сидя на ней, он с трудом сохранял равновесие, поэтому пересел на пол, поджав ноги, словно щенок.

Эцуко молчала. Сабуро взял с полу соломинку. Он стал накручивать ее на палец. Соломинка скрипела.

— Это я уволила Миё, — решительно сказала Эцуко.

Сабуро посмотрел на нее снизу вверх как ни в чем не бывало:

— Я знаю.

— Кто тебе сказал?

— Я слышал это от госпожи Асако.

— Асако?..

Сабуро снова опустил голову, продолжая накручивать соломинку на палец. Ему было неловко смотреть в удивленные глаза Эцуко.

Эцуко казалось, что он чем-то подавлен. Этот юноша с потупленным взглядом вызывал в ней жалость. Его вид неожиданно разбудил ее воображение. В голове роились догадки: она думала, что в последние дни он изо всех сил старался быть веселым, чтобы скрыть свою печаль из-за внезапного увольнения его возлюбленной, но в конце концов она прорвалась наружу. Ей казалось, что за его покорностью — мужественной, ни с чем не сравнимой и удивительно здоровой — скрывается ожесточенное молчаливое сопротивление. Его безмолвный протест был для нее больнее любого оскорбления. Эцуко, сидя на стуле, нервно сплетала и расплетала пальцы. Низкий жалобный возглас вырвался из ее груди. Время от времени ее голос срывался в рыдание — как бы ни пыталась она подавить свои пылкие чувства. Однако порой казалось, что она гневается.

— Пожалуйста, прости меня! Я очень страдаю. Я ничего не могла поделать. Ведь ты солгал мне, ты солгал, что не любишь Миё, а выясняется, что вы любите друг друга. Сколько страданий принесла мне твоя ложь! Ты совсем не замечал моих страданий. И вот, чтобы дать почувствовать тебе, как я страдаю, я была вынуждена причинить тебе такую же боль. Ты даже представить себе не можешь, какие муки я претерпела. Если вынуть из моей груди эту боль и сравнить с твоей, то сразу стало бы видно, кому из нас пришлось хуже. Из-за этого я потеряла над собой контроль, обожгла на костре руку. Вот посмотри! Это из-за тебя! Ты причина этого ожога!

Эцуко протянула ладонь со следами ожога. На нее упал лунный свет. Словно чего-то ужасного, Сабуро коснулся слегка кончиков ее пальцев и быстро одернул руку.

«В Тэнри я видел нищего — он точно так же протягивал руки за милостыней, выставляя свои раны. Воистину это было страшно. Госпожа гордится своими ранами, как тот нищий», — подумал Сабуро.

Однако он не понимал, что причиной ее гордости были страдания, а не раны. Он до сих пор не догадывался, что Эцуко любит его.

В многословном признании Эцуко он улавливал только то, что было доступно его пониманию. Он видел перед собой женщину, которая страдает. Только это было очевидно для него. А разве не хочется утешить страдающего человека? Он не знал. как ее утешать.

— Не переживайте! Не надо беспокоиться обо мне. Конечно, мне немного грустно, что Миё нет рядом, но это пройдет, — сказал он.

Эцуко не поверила в его искренность. Она не ожидала от него такого великодушия. Эцуко недоверчиво смотрела на него, пытаясь угадать в его простодушном милом сочувствии вежливую ложь.

— Ты снова лжешь! Тебя насильно разлучили с любимым человеком, а ты говоришь, что все пройдет. Разве это возможно? Я искренно признаюсь тебе во всем, прошу у тебя прощения, а ты таишь от меня свои чувства. Что, разве в твоем сердце нет прощения для меня?

Сабуро растерялся, не зная, что сказать в ответ. Сабуро подумал, что если он подтвердит свое признание в нелюбви к Миё, в которое Эцуко не поверила и за которое стала серьезно упрекать, обвиняя во лжи, то, наверное, это должно ее утешить. Он осторожно произнес: «Я не обманываю. Вам не надо беспокоиться обо мне. Я правда не люблю Миё».

Эцуко рассмеялась почти навзрыд: «Ты снова лжешь! Ты, ты что же думаешь, что меня можно одурачить твоим младенческим враньем?»

Сабуро растерялся еще больше. Он не знал, как разговаривать с такой трудной женщиной. Он решил, что лучше помолчать.

Наступила тишина. Эцуко впервые вздохнула с облегчением. Вдалеке пробегал ночной товарный поезд. Она прислушалась к сигналам. Сабуро не слышал их — он был погружен в свои мысли.

«Что я должен сказать ей, чтобы она поверила мне? Раньше она приставала ко мне с вопросом, люблю ли я или не люблю, словно от этого зависело — перевернется ли мир вверх тормашками или нет; а теперь она не хочет верить ни одному моему слову. Ну хорошо! Ей нужны какие-то доказательства? Я расскажу все, как есть. Она непременно должна поверить».

Оставаясь сидеть на прежнем месте, он сменил позу и заговорил уверенно:

— Я не вру! Я никогда не хотел, чтобы Миё стала моей женой. В Тэнри я разговаривал с матерью. Она против моей женитьбы. Она говорит, что мне еще рано жениться. Я не мог ей сказать, что у нас будет ребенок, — она была бы против еще больше. Она говорит: «Как я могу принять невестку, если она мне не нравится? Я даже видеть не хочу эту отвратительную девчонку!» Вот почему она не приехала в Майдэн и тотчас уехала из Тэнри домой.

Его рассказ был простодушен и косноязычен, но абсолютно правдив. Эцуко, словно во сне, припала к этому ускользающему, ослепительному мгновению радости — жадно, самозабвенно, без боязни. Пока он говорил, глаза ее вспыхивали огнем, а ноздри подрагивали. Она сказала в полудреме:

— Что ж ты раньше молчал? Почему, почему ты не сказал раньше? — Она продолжала в полузабытьи: — Ах вот в чем дело! Вот почему ты приехал без матери! — И снова в том же духе говорила: — Значит, исчезновение Миё тебя вполне устраивало, да?

Трудно было понять, чем был этот поток слов: мыслями вслух или продолжением разговора? В этот момент она предавалась грезам: саженцы вырастали в плодоносные деревья, а пташки превращались в драконов. Так беспочвенные надежды Эцуко, обретая конкретные очертания, грозили воплотиться в жизнь.

«А что если Сабуро любит меня? Я должна набраться мужества. Я должна выяснить. Не бойся, если не так. Если я не ошибаюсь, то буду счастлива. Это ведь так просто!»

— В таком случае кого же ты любишь? — спросила Эцуко.

Она, умная женщина, совершила ошибку. Не слова могли сблизить ее с Сабуро в этой ситуации. Если бы она протянула ему руку или нежно положила на его плечо, то, возможно, между ними что-нибудь и произошло бы. Вот тогда случилось бы чудо: соприкоснувшись телесно, эти две разнородные души сплавились бы в одно целое. Однако между ними, как несговорчивые призраки, стояли слова. Сабуро не понял, почему у Эцуко вспыхнули щеки. Он оторопел, словно ученик начальных классов, которому подсунули неразрешимую математическую задачку.

«Любит… Не любит… — думал он про себя. — Одно и то же!»

Словами пользуются как паролем. На первый взгляд это очень удобно. Однако Сабуро слова только мешали. Они надевали на его вольготную и бесхитростную жизнь хомут избыточных смыслов, которые опрокидывали ее. А он не помышлял расставаться со своей прежней жизнью. Кроме того, он чувствовал, что в словах есть какой-то неточный или общий смысл, в котором он совершенно не нуждается. Он пользовался словами как всякой утварью, как домашними вещами. Однако у него не было даже своей комнаты, где он мог бы устроить свой быт, и, более того, ему казалось крайне нелепым, когда некоторые жильцы сжигают весь дом, чтобы избавиться от утвари.

Молодой мужчина стоял напротив молодой женщины. Сабуро поцеловал Миё. У них все вышло естественно. Они предавались плотским утехам. Вскоре у Миё стал расти живот. Затем Сабуро пресытился Миё. Это тоже естественно. Их ребяческие забавы продолжались недолго. Он был рад позабавиться еще с кем-нибудь, кроме Миё. Сказать, что Сабуро пресытился Миё, — значит быть неточным. Просто он не всегда ее хотел.

Есть порода людей, чья логика мышления однозначна: если ты разлюбил одного, то, следовательно, у тебя есть кто-то другой; а если ты любишь другого, то, следовательно, любить кого-то еще ты уже не можешь. Сабуро не принадлежал к таким людям.

Вот почему вопрос Эцуко его озадачил.

Кто загнал в тупик этого невинного мальчика? Кто виноват в том, что он был вынужден дать легкомысленный ответ?

Сабуро подумал, что он должен полагаться не на чувства, а на житейский опыт семьи, в которой живет. С малых лет он воспитывался в чужом доме, питался с чужого стола и поступил так, как поступал всегда.

«А ведь на глаза госпожи навернулись слезы! Понятно. Она хочет, чтобы я назвал ее имя. Это точно».

Сабуро сорвал черную высохшую виноградину. С потупленным взором, перекатывая в ладонях виноград, он простодушно произнес:

— Вас, госпожа!

Тон выдал лживость его признания. Таким тоном обычно говорят: «Я вас не люблю!» Не надо иметь много ума, чтобы разгадать его бесхитростную ложь. Но Эцуко успокоилась. Цель была достигнута. Она убрала волосы назад обеими руками. Голова остыла от ночного воздуха. Спокойным, скорее даже мужественным голосом сказала: «Ну, пора возвращаться. Завтра уезжаем рано. Если не высплюсь, то…»

Левое плечо Сабуро опустилось. Он был недоволен. Поднялся.

Эцуко укуталась в радужный шарфик, почувствовав холод воротника. Сабуро обратил внимание на ее губы — они поблескивали в темноте. На Эцуко падала тень сухой виноградной листвы.

Тягостный разговор утомил Сабуро. Он смотрел снизу вверх на Эцуко и видел в ней не женщину, а загадочное существо вроде сфинкса или чудовища, ведущего свою непонятную жизнь. Это был оголенный комок плоти и нервов, который кровоточил, страдал, ликовал и выл.

Однако, когда Эцуко поднялась, кутаясь в воротник, Сабуро впервые почувствовал в ней женщину. Эцуко направилась к выходу из теплицы. Сабуро протянул руку, преградив ей путь. Эцуко повернулась к нему грудью и пронзила его взглядом.

Как весло лодки, плывущей по темной, затянутой водорослями воде, ударяется о днище встречной лодки, его рука натолкнулась на грудь Эцуко.

Под ее пристальным взглядом Сабуро не сделал ни одного шага назад. Он нерешительно открыл рот, но не обронил ни звука. Словно успокаивая самого себя, он весело рассмеялся, затем моргнул раза два или три.

Эцуко в это мгновение тоже молчала. Может быть, она наконец поняла, что словами нельзя ничего сказать? Или она, ощутив себя однажды на краю бездны, была зачарована зрелищем настолько, что забыла обо всем на свете и крепко держалась руками за отчаяние, как за что-то реальное и надежное? Тело Эцуко покрылось потом. Без всякого сопротивления она была сжата молодым энергичным телом. Дзори слетела с ноги и перевернулась вверх подошвой.

Не давая себе отчета, она замахнулась на него. Она замахнулась так, будто хотела опереться на него рукой.

Сабуро обхватил ее шею обеими руками и не отпускал. Он хотел припасть губами к ее губам, но она отворачивала лицо. Сабуро подвернул ногу, споткнулся о стул и ударился коленом о соломенный настил. Воспользовавшись заминкой, Эцуко вывернулась из его рук и выбежала из теплицы.

Почему Эцуко закричала? Почему она стала звать на помощь? Кого она звала, кроме Сабуро, чье имя было ей желанно? Разве кто-то еще мог подать ей руку помощи, кроме Сабуро? Тогда кого же она звала на помощь? От чего спасалась? Где она находится? Куда ей бежать? Откуда ждать спасения?

Сабуро догнал Эцуко, повалил ее в заросли мис-канта возле теплицы. В высоком травостое лежало ее тело, руки были изрезаны листьями. Кровь смешалась с потом, но она не замечала ран на своих руках.

Красное, потное, сияющее лицо Сабуро оказалось вблизи ее лица. «Какое страстное, ослепительное, возбужденное лицо мужчины! Есть ли в этом мире что-нибудь прекраснее этого лица?» — думала Эцуко.

Несмотря на желание, ее тело продолжало сопротивляться.

Прижав ее руками и грудью, Сабуро, как бы играя, оторвал зубами пуговицу на ее черном шелковом пальто. Эцуко была почти без памяти. Она чувствовала только тяжесть огромной головы, перекатывающейся по ее груди. Эцуко была переполнена нежностью.

В этот момент она вновь закричала.

Пронзительный крик подействовал на Сабуро отрезвляюще. Прежде чем испугаться, его проворное тело приготовилось к побегу. Мысль о побеге была продиктована не чувством и не рассудком — это был инстинкт животного, почуявшего опасность для жизни. Он отпрянул от Эцуко и помчался в сторону от дома Сугимото.

Силы Эцуко как будто удесятерились. Еще мгновение назад впавшая в оцепенение, полузабытье, тут она резко вскочила на ноги и стремительно помчалась за Сабуро. Сабуро, вырываясь из цепких женских рук, схвативших его за бедра, волочил за собой Эцуко по тернистым кустам.

— Подожди! Подожди! — кричала она.

Но чем громче она кричала, тем быстрее убегал Сабуро.

Открыв глаза, Якити обнаружил пустую постель Эцуко. Его кольнуло нехорошее предчувствие. Он пошел в комнату Сабуро. Его постель тоже была пуста. За окном виднелись следы его обуви.

Он спустился на кухню. В открытые задние двери светила луна. «Если они вышли в эти двери, то могли уйти только в грушевый сад или на виноградник», — предположил он. Земля в саду была рыхлой — Якити подкапывал ее каждый день. Он пошел по тропинке, ведущей к винограднику.

Пройдя немного, Якити остановился, вернулся в амбар. У дверей амбара стояла мотыга. Он взял ее в руки без всякой надобности. Может быть, для самозащиты?

Когда он достиг окраины бамбуковых зарослей, послышался вопль Эцуко. С мотыгой на плече Якити бросился бежать на крик. Спасаясь бегством, Сабуро обернулся. Вслед за ним бежал Якити. Сабуро подвернул ногу. Задыхаясь, он остановился и ждал, когда Якити приблизится.

Эцуко поняла, что у Сабуро вдруг почему-то иссякли силы. Она остановилась в недоумении. Никакой боли в теле она не чувствовала. В этот момент рядом с ней упала чья-то тень. Она обернулась. Опустив мотыгу на землю, в пижаме стоял Якити. Рубаха на груди была распахнута, обнаженная грудь тяжело вздымалась.

Эцуко без страха взглянула в глаза Якити.

Он дрожал, все его старческое тело тряслось. Не выдержав пристального взгляда Эцуко, он опустил глаза.

Эцуко вспыхнула от ярости. Его слабость и нерешительность вывела ее из себя. Выхватив из рук старика мотыгу, она замахнулась на ошеломленного Сабуро, который стоял рядом, ни о чем не подозревая и ничего не понимая. Мотыга отскочила от плеча. Белое, хорошо вымытое лезвие садануло Сабуро по затылку.

Юноша издал негромкий звук, застрявший где-то в гортани. Он наклонился вперед. Следующий удар рассек череп наискось. Сабуро схватился руками за голову и повалился наземь.

Якити и Эцуко замерли. Они смотрели, как в полумраке корчилось его тело.

Спустя несколько секунд безмолвия, которое длилось целую вечность, Якити с трудом выдавил:

— Зачем ты убила его?

— Затем, что ты не убил его!

— Я не собирался его убивать.

Эцуко взглянула на Якити безумным взглядом:

— Врешь! Ты собирался его убить. Я ждала, когда ты убьешь его. Иначе ты бы не спас меня. Ты колебался. Ты стоял здесь и дрожал. Позорно дрожал! Вот я и убила его.

— Не надо сваливать на меня свою вину.

— Я сваливаю на тебя вину? Завтра же, как только проснусь, я пойду в полицию. Одна пойду!

— Постой! Не спеши. Нужно хорошенько подумать. И все же почему, скажи, почему тебе нужно было убивать его?

— Он мучил меня, вот почему!

— Это не его вина!

— Не его вина? Это не так! Он мучил меня, вот и получил по заслугам. Никто не смеет мучить меня. Никому не позволено причинять мне боль.

— Кем не позволено?

— Мной! Если я так решила, то от своего решения никогда не отступлю.

— Ты и впрямь страшная женщина. Только сейчас Якити вздохнул с облегчением.

Он понял, что не является виновником преступления.

— Послушай, не надо спешить. Давай хорошенько подумаем, что нам делать. А пока мы ничего не придумали, нельзя, чтобы кто-то узнал.

Он взял из рук Эцуко мотыгу. Она была в крови.

Затем Якити совершил странный поступок. На ближайшем участке суходольного поля урожай риса был собран и земля перепахана. Словно работающий до полуночи трудолюбивый крестьянин, он стал усердно копать там яму.

Эцуко присела на край неглубокой могилы, над которой Якити трудился довольно долго. Она пристально смотрела на лежащее ничком мертвое тело Сабуро. Его свитер задрался, спина обнажилась. Из-под свитера выглядывала рубашка цвета хаки. Тело посинело, приобрело землистый оттенок. Лицо прижималось щекой к траве, во рту виднелись острые белые зубы. Казалось, что он улыбается. По лбу стекал мозг, веки были крепко смежены, глаза ввалились.

Закончив копать могилу, Якити подошел к Эцуко, легонько похлопал по плечу.

Прикасаться к туловищу, залитому кровью, было страшно. Якити взял труп за ноги и потащил его по траве лицом вверх. Капли крови на траве и земле были видны даже в темноте. Всякий раз, когда мертвое тело натыкалось на комья земли и рытвины, казалось, что Сабуро кивает головой.

Труп положили на дно неглубокой могилы и быстро засыпали землей. Лицо высовывалось из-под земли — глаза закрыты, а рот полуоткрыт, словно в улыбке. Передние зубы белели в лунном свете. Эцуко бросила мотыгу, взяла горсть рыхлой земли, присыпала рот. Земля просыпалась в полость рта, словно в темное отверстие. Вблизи могилы Якити нагреб мотыгой земли и завалил мертвое тело.

Место захоронения сильно возвышалось. Босыми ногами в таби Эцуко принялась утаптывать землю. Якити тщательно осмотрел поверхность земли, затоптал кровавые следы.

И все же земля в этом месте бугрилась. Он ползал на коленях, заметая следы…

Руки, запачканные кровью и землей, они вымыли на кухне. Эцуко сняла с себя пальто, сильно забрызганное кровью. Затем она сняла носки. Нашла припрятанные соломенные сандалии, обулась в них. У Якити дрожали руки, поэтому он не мог зачерпнуть воды. А вот Эцуко не дрожала. Зачерпнув воды, она тщательно смыла кровь над раковиной.

Она первой стала подниматься по лестнице, взяв с собой свернутые в узел пальто и носки. Только сейчас она почувствовала, что полученная во время борьбы с Сабуро рана слегка саднит. Это была не настоящая боль — так, пустяки.

Залаяла и тотчас умолкла Магги.

С чем можно сравнить сон, который, словно благословение, свалился на Эцуко, едва она легла в постель? Якити лежал рядом и с удивлением прислушивался к ее умиротворенному дыханию. Усталость, растянувшаяся на годы, бесконечная усталость, громадная усталость, несоизмеримая с только что совершенным Эцуко преступлением, усталость от бесчисленных страданий, отложенных в памяти для того, чтобы выплеснуться однажды в какой-нибудь поступок, — неужели эта усталость должна была быть платой за этот безвинный сон, в который погрузилась Эцуко?

Но сон ее был краток. Вскоре она проснулась. Ее окружала глубокая темень. Настенные часы тягостно отсчитывали секунду за секундой. Рядом лежал Якити — он дрожал и не мог заснуть. Эцуко даже не подумала позвать его. Никто бы и не услышал ее голоса. Она напряженно вглядывалась в темноту. Ничего не было видно.

Где-то вдалеке послышались петушиные крики. Возвещая о наступлении рассвета, петухи перекликались друг с другом. Где-то на окраине — Эцуко не могла понять, где именно, — послышался одинокий крик петуха. В ответ ему раздался еще один. Потом третий. Ему ответили другие. Казалось, что предутренние крики петухов никогда не прекратятся. Они продолжались. Им не было конца…

…Однако ничего не случилось.