Смоляночка

Глава девятая

Иван Дибич-Заболканский без ума влюбляется в Дашу Азарову и мирится с Каменским.

Государь ничего не забыл.

Государь вообще ничего никогда не забывал.

Государь принимал нынче вахт-парад своего любимого лейб-батальона Преображенцев и при этом был сопровождаем графом Федором Васильевичем Ростопчиным.

– Что граф Федор Васильевич, – надсмешливо и надменно вопрошал Павел, – слыхал я, волочишься ты за французской потаскушкой Бонней? Собираешь то, что пользовали до тебя Бургуэн и Розенкранц.

Павел был в хорошем настроении и шел по плацу пеший, а не конным, как было бы положено, кабы выстраивали для вахт-парада каре из батальонов конной гвардии.

Но нынче государь смотрел гренадер – преображенцев. А потому и весело шел, подпрыгивая в своих высоких, выше колен сапогах, что плохо сгибаясь в коленях, делали походку царя более чем забавной. И без того смешной – маленького роста, курносый, причем подчеркивающий свою курносость тем, что всегда держал голову, задирая ее кверху, Павел служил отличным образцом для карикатур, что постоянно появлялись не только в английском Панч, но и в русских тайных рукописных журналах, что ходили по рукам и вызывали язвительный смех.

– С девицею Бонней, ваше величество, я встречаюсь ради интересов государства нашего, – сделав подчеркнуто обиженное лицо, сказал Ростопчин, – оная девица Бонней и правда была в связи с посланником Бонапарта Бургуэном, но именно через девицу эту мы и налаживаем теперь связи, столь необходимые моему государю.

– А, ну и махайся с нею на здоровье, – хмыкнул Павел, – было бы на пользу!

– Польза будет для отечества нашего, – ответил Ростопчин, – нынче же через девицу Бонней передадим в Париж секретные ваши послания к Бонапарту.

– Глядите только, чтобы англичане не перехватили, – повелительно заметил Павел, – англичане не дремлют, посол Витворд носом землю роет, хочет повыведать, что у меня с французами вытанцовывается.

– Не извольте беспокоиться, – с поклоном ответил Ростопчин.

Павел тем временем остановился напротив командира караульной роты капитан-поручика Рудзевича.

Рудзевич, вытаращив глаза и подобрав живот, выпячивал грудь и приподнимался на носках черных, словно южная ночь начищенных сапог.

– Что, капитан-поручик, как служба в карауле начинается? – спросил Павел вполне добродушно.

– Преображенцы лейб-батальона его величества всегда готовы послужить государю своему, – лихо отрапортовал Рудзевич.

– Добро, – кивнул Павел, – вот и пошли ка, дружок караул, дабы доставили ко мне корнета Дибич-Заболканского из царскосельских лейб-гусар, да побыстрей! …

Витворд ехал вместе с датским посланником Розенкранцем, когда их карету обогнал открытый экипаж, сопровождаемый четырьмя конными гвардейцами.

– Глядите, Витворд, арестанта везут, – махнул кружевной манжетой Розенкранц, – каждый день к Павлу на экзекуцию кого-либо из провинившихся офицеров возят.

– Да, уж, этот русский царёк из ост-зейских немчиков умом не вышел выше полкового старшины, все любит сам суд да правёж по каждому проступку своих гвардейцев вершить, словно он не царь, а батальонный командир, – хмыкнул Витворд, – до недавнего времени он у своих преображенцев самолично даже у солдат детей крестил.

Датчанин улыбчиво кивнул.

Но подумав, возразил своему британскому коллеге,

– Умом Павел может и не сравнится с матерью своей, что с Вольтером в философской переписке была, но хитростью отмечен и британской короне и ее послу в Петербурге не следовало бы пренебрегать остроумностью некоторых стратегических замыслов русского царя, а не то глядите, лишится Британия Индии – жемчужины своей! Вмиг пошлет Павел экспедицию совместно с Бонапартом, как некогда обскакал Буанапарте Нельсона вашего по Африке и в Египет проник экспедицией своей, наплевав на владычицу морей и на ее флот в Средиземноморье!

Витворду это замечание датского коллеги пришлось не по вкусу.

Он поджал губы и долго сидел молча, предавшись каким то своим мыслям.

Розенкранц же, желая подсластить неожиданную горькую пилюлю свою, принялся тогда вдруг рассказывать Витворду анекдот из собственной дипломатической биографии своей.

– Представьте себе мой дорогой Энтони, с иными шпионками, что рядятся в кринолины благородных девиц, и прельстившись чарами которых мы порой безрассудно приближаем их к себе, делая их своими любовницами, не опасаясь того, что они тут же примутся с таким же рвением копаться в наших секретных дипломатических письмах, с каким они только что копались в простынях наших любовных игрищ… так вот, с такими любовницами нам дипломатам надо быть настороже…

Витворд тут же вспомнив Дашу Азарову, оживился и с видимым интересом принялся слушать анекдот.

– Так вот, – продолжал датчанин, – я в Париже познакомился с очаровательной мадмуазель Бонней и уже через пару свиданий, сделались мы с нею любовниками…

– Это занятно, – кивнул Витворд, – занятно, оттого что девица эта нынче здесь в Петербурге и пользуется теперь особым вниманием графа Ростопчина.

– Да, мой милый Витворд, это именно та мадмуазель Бонней, с которой у меня вышел случай в Парижской миссии.

– Что же за случай?

– А дело было такое, – Розенкранц как то особенно сладко улыбнулся, вспомнив, вероятно, все те прелести мадмуазель Бонней, которыми так очаровывался он тою парижскою весной, – так вот, стали мы с нею любовниками, и была наша связь такою прелестною цепью шалостей и забав, что не в силах я вспоминать о той нашей связи без самой сладчайшей истомы сердца, поверь мне, милый Энтони, поверь!

– Верю, – кивнул англичанин в предвкушении развития анекдота.

– Но забавляясь прелестями мадмуазель, я ни на секунду не забывал, что девица сия по всем сведениям была шпионкой Бонапарта. И я не такой уж мальчик, чтобы верить в бескорыстную любовь. А значит, ложась со мною в постель, красавица имела планы залезть ко мне и в кабинет, в моё секретное бюро, где хранились письма трех европейских государей.

– Ну и? – нетерпеливо спросил Витворд.

– И я пошел на сознательную хитрость, мой милый Энтони, я специально положил несколько писем на стол в кабинете и даже мимоходом сказал красавице своей, прежде чем улечься с нею в постель для утех, что мне потом надо будет разобрать срочную почту…

Глаза Розенкранца сияли огнем.

Ему было приятно вспоминать азарт той шпионской авантюры.

– Итак, утомившись любовными ласками, мы оба как бы уснули. Тем более, что желудки наши с нею предварительно были наполнены вином и сытным обедом… Итак, я изобразил сон, сопровождаемый громким храпом. И что же? Лежу, и наблюдаю сквозь прищур глаз.

И точно! Встает моя красавица, как ни в чем ни бывало, и прямиком идет в мой кабинет…

– Ну и? – снова не выдержал Витворд.

– А тут то ее и ждала засада! – какая засада? – спросил Витворд – А как только девица моя погрузилась в чтение якобы небрежно разбросанных мною бумаг, пустил я к ней в кабинет следом моего дога… Огромного датского дога, по кличке Кёниг.

– И что же? – спросил Витворд, которого трясло от нетерпения.

– А я принялся наблюдать за развитием событий через щелку в портьерах, – с улыбкой сказал Розенкранц, – и вот что я увидел, друг мой Энтони, вот что я увидел. Когда прекрасная моя мадмуазель Бонней поняла, что огромная собака не даст ей выйти из кабинета, живою, она сперва вскочила на стол и стояла там в одной тонкой рубашечке, ни жива ни мертва, покуда красавец дог глядел на нее снизу и рычал. Чтобы сохранить себе жизнь, мадмуазель достаточно было бы только позвать меня или слуг, и собаку бы тотчас убрали. Но тогда шпионка была бы разоблачена, а это не входило в расчет госпожи Бонней. И тут она решилась. То ли чисто женское чутье ей подсказало, то ли ее сучья порода из прошлых ее индийских метампсихотических жизней вылезла, но моя мадмуазель вдруг решилась на такое, о чем мы бы с вами никогда ни за что не догадались даже в самых своих разгоряченных фантазиях.

– Что она сделала? – спросил нетерпеливый Витворд.

– Она поманила моего пса кинув ему бумажку, увлажненную выделениями ее горячей вагины, не успевшей еще остыть после наших с ней сношений, мой милый Витворд, вот чем поманила она моего пса!

– И что?

– А пес мой оказался простым кобелем. Который тоже не смог устоять перед прелестями чертовки!

– И что же. Розенкранц. Неужели?

– Представь себе, Энтони. Представь себе, я пол- часа наблюдал в щелку, как эти красивые породистые животные совокуплялись там на ковре в моем кабинете, и знаешь, я бы не сказал, у меня не было уверенности, что ей, то есть моей мадмуазель, это не понравилось.

– Фу, Розенкранц, что за гадости вы тут мне рассказываете!

– Да, да, Энтони, она совокупилась с моим догом, и это благородное животное предало своего хозяина, то есть меня и позволило шпионке просмотрев бумаги спокойно выйти из кабинета.

– Но ведь вы же все видели и могли позвать слуг, чтобы арестовать чертовку! – возразил Витворд.

– Я не мог не преклониться перед силой ее жизненной изворотливости. Энтони, это похоже на то, как охотник видя чудеса хитрости и смелости, проявляемые зверем, щадит животное и не стреляет, отпуская его в награду за доблесть. Так же поступил и я. Я вернулся в спальню и сделал вид, будто спал, покуда они забавлялись с моим догом и покуда она читала секретную почту трех королей.

– Но как же интересы вашего короля, милый Розенкранц?

– Ах, милый Витворд, конечно же письма, которые я положил на стол, были не столь значимыми, да они были подлинные, но их содержание не представляло столь большого значения, чтобы не ознакомить с ним шпионку Бонапарта, хотя бы ради того зрелища, которое я увидал.

– Но как же ваша брезгливость, черт возьми? Неужели вы потом могли с нею снова спать и все такое?

– Ах, Витворд, я со своей собакой готов есть с одного блюда, а разделить одну женщину с моим любимым псом, в этом нет ничего такого, чтобы могло повергнуть мой ум в бездну смущения.

Витворд задумался.

– А что, если я расскажу этот анекдот графу Растопчину? – спросил он, – не откажется ли он от любовных утех с любительницей животных?

– Полноте, Энтони, во-первых интересы государства превыше собственной брезгливости, а во-вторых…

– Что во-вторых? – спросил Витворд.

– А во-вторых, вспомните Золотого осла Апулея или уже помянутого вами Вольтера, где Жанна предается любовным играм со своим конем!

– Ах, женщины, женщины! – воскликнул Витворд и подумал о Дашеньке Азаровой. ….

А о Дашеньке Азаровой думал теперь не только английский посол Витворд. О ней думал и Ваня Дибич-Заболканский.

После дуэли с Каменским Ваня пять дней отсидел на гауптвахте под арестом, а потом держал ответ перед самим государем.

– Что, дурак, войны тебе мало, чтобы из за бабы лоб под пулю подставлять? – спросил Павел, строго глядя на юношу, – а то пошлю ка я тебя к Платову, на Волгу, в южный поход! Из гвардии простым рядовым гренадером! Этого желаешь?

– Ваша воля, государь, – угрюмо отвечал Ваня, – я службы и смерти не боюсь.

– Дурак! – вскричал Павел, – дерзкий дурак!

Павел хотел еще что-то добавить к этой характеристике корнета Дибич-Заболканского, но его отвлекло появление в караульной зале, где происходила аудиенция – графа Тормасова -Александра Петровича – командира лейб-гвардии конного полка, шефом которого был наследник – Александр Павлович.

Нынче Конногвардейцы были отряжены в караул по дворцу и граф Тормасов выполнял роль дежурного генерал-адьютанта.

– Что граф Александр Петрович входишь без докладу? – спросил Павел, отворотясь от несчастного корнета и поворотясь к генералу Тормасову, – али случилось чего?

И угадав по выражению лица графа Александра Петровича, что тот желает безотлагательно поговорить с государем наедине, Павел небрежным взмахом руки отослал Ивана в соседнее с караульной залою помещение, где государевой аудиенции и государева суда дожидались несколько дам, генералов и вельмож.

Иван вошел в большую приемную, отделанную в немецком стиле. Два генерала стояли подле печки и один из них – Николай Федорович Плаутин – гусар, командир лейб-гусарского полка был как раз начальником Ивану. Николай Федорович стоял спиною к Ивану и грел руки, положив ладони на немецкие изразцы, коими была отделана печка.

Чувствуя неловкость от нахождения в одной комнате со своим начальником, Иван принялся беспомощно искать себе места и увидав в углу свободное канапе, двинулся туда, дабы примоститься и там уже ждать решения своей участи.

Две дамы – одна пожилая, годов сорока и одна совсем молоденькая сидели на устроенном углом диванчике и перманентно обмахиваясь веерами, вели беседу по французски. Сидевший с ними статский советник в виц-мундире и с орденом святой Анны на шее, с жаром рассказывал что то дамам и те то смеялись, то делали удивленно-испуганные лица, реагируя на рассказ вельможи.

Иван, занятый невеселыми мыслями своими сперва не прислушивался, но потом, когда чуткий его слух уловил пару раз произнесенное имя Надин, внимание его обострилось, и Иван даже придвинулся к другому краю канапе, чтобы лучше слышать.

– Savez vouz, Nadin Zolotitskaya elle est une espioness anglais, bien sur, – говорила обращаясь к штатскому та дама, что постарше. На ее плече Иван заметил шифр с вензелем Е – искрящийся бриллиантами.

– L"espionage a ete reconnu de tous temps comme l"un des plus vifs stimulants de la vie pilitique, – отвечал штатский, – Deja l"antique Jeroboam promettait des scorpions a ses peoples ce qui traduit en langue vulgaire ne saurait signifier autre chose qu"espions.

– Mais cet Nadin, – воскликнула юная соседка пожилой фрейлины, – elle est une espionesse, cet quellque chose plus de terrible! Cet unnefables, que vous ait dit, etre scorpion!

– Надин шпионка? – подумал Иван, – что за чушь!

Он выразительно посмотрел в сторону молодой дамы.

На вид ей было не более девятнадцати лет.

На левом плечике ее тоже была брошь с шифром П в бриллиантах.

– Она государева фрейлина, – отметил про себя Иван, весь еще в невеселых своих думах.

Девушка тоже бросила на Ивана мимолетный взгляд.

Такой взгляд, от которых у юных корнетов из легкой лейб-кавалерии бывает кружится голова.

В угол, на нос, на предмет…

Один миг, и сердце корнета в попалось в сетку и запуталось там, и забилось, словно зяблик в сетке у мальчишки-птицелова.

Дверь в залу вдруг растворилась и в проеме показалась фигура государя.

Все присутствующие повскакали со своих мест и склонились в поклонах.

Начальник Ивана – генерал Плаутин оторвавшись от теплых изразцов немецкой печки, тоже вытянулся в струнку и почтительно склонил непокрытую кивером голову.

И дамы. Те тоже повскакав с диванов, склонились в низких реверансах.

– Корнет, – коротко и повелительно крикнул Павел, обведя комнату безумными своими очами, – ты здесь еще? Подойди!

Гремя шпорами, Иван быстрым шагом пересек комнату и приблизился к государю.

– Не передумал еще простым солдатом к атаману Платову в южный поход, а?

Павел встал, подбоченясь, и поглядев в сторону фрейлин, в поклоне своем демонстрировавшим приподнятые китовым усом напудренные свои декольте, сказал с усмешкою, – - Как если все мои офицеры начнут из-за баб стреляться, с кем я останусь? Где армия моя будет тогда? С кем Россию от врага защищать будем? Если все офицеры из-за девок друг дружку поубивают?

И поманив пальцем генерала Плаутина, Павел добавил, – - Ты корнета этого накажи, генерал, а если еще раз стреляться из-за бабы станет, то я его не в солдаты, это для него слишком почетно будет, я его тогда разом в Сибирь в государственные литейные заводы, приписным крепостным ушлю, пушки лить, пущай тогда там за крепостными девками бегает, если тут с этими не умеет! – И Павел махнул в сторону своих все еще склонившихся в реверансе фрейлин, – эти то жизни офицерской не стоят, корнет, хочешь, прикажу, любая тебе груди откроет, хочешь?

Иван залился краской и стоял ни жив, ни мертв.

– Ну иди, – махнул рукою государь. ….

В полк Иван ехал в генеральском экипаже.

Он сидел напротив Николая Федоровича Плаутина, спиной по ходу кареты и молча слушал, как генерал журил его.

Их верховые лошади скакали позади кареты, подхлестываемые верховым гвардейским унтером.

– Вы, корнет, легко отделались, – сказал Плаутин, закуривая трубочку, – государь в хорошем расположении духа был, а то бы не миновать вам наказания, поехали бы простым пехотным прапорщиком на дальнюю заставу к татарам в Крым, ей Богу! И это из столицы то! И вместо фрейлинок волочились бы там за простыми рыбачками!

– А кто эта барышня из фрейлин, на которую государь показывал? – спросил Иван.

– Эта, что с Нелидовой была? – уточнил генерал, – это из смолянок, новенькая, дочь покойного бригадира Азарова, упокой Господи душу его…

– Азарова? А звать как? – спросил Иван.

– Дарья Андреевна она, – ответил генерал попыхивая голландским табачком, – а что, корнет, ты уже забыл про свою Надин Золотицкую?

Иван снова покраснел и засмущался.

– А говорят, будто мадмуазель Золотицкая шпионка аглицкая, ужели правда? – спросил он простодушно.

– А ты бы не совался более в гадюшник этот, – хмыкнул генерал, – целее бы был, ей Богу! Салон этот на Фонтанке это же место не простое! Там черт-и-что творится, там уши и аглицкие, и датские, и французские изо всех углов торчат.

– Так значит, правду говорят? – снова спросил Иван.

– А ты думал, при нонешнем строгом нашем государе, отчего такие вольности в салоне этом позволяются, будто при Елисавет Петровне или при матушке государыне Екатерине? Ты думал, почему?

– А… – невнятно промямлил Иван.

– Вот то-то! – назидательно подняв палец, подытожил генерал, – так что, держись как ты корнет подальше от этих мамзелек Золотицкой и иже с ней.

– А с Дашей Азаровой можно? – простодушно спросил Иван.

– А с этой, – подумав хмыкнул генерал, – с этой можно! …

С Каменским после дуэли устроили мировую пирушку.

Напились как зюзи.

В пирушке участвовали еще Мошков, Краузе, Желтухин и Нейдгарт.

Все напились, а потом принялись чудить.

Решили поехать в зверинец, что держал итальянец Вито Тиццони, и там напоив медведя пивом, устроить с ним сеанс греческой борьбы.

Но по дороге, вместо зверинца, попали в турецкие бани крымского татарина Гирея.

– Зэлаете девоцэк? – спросил хозяин, когда утомившись от горячего пара и паров вина, офицеры окончательно разомлели на горячих мраморных плитах.

– А что, Гирей, а татарок на такой случай держишь? Или чухонок с Литейного нам подсунешь? – спросил Каменский.

– Можно и татарок, – сладко ухмыляясь, сказал Гирей.

– А есть у тебя не черненькие, а светловолосые татарки? – спросил Каменский.

– За хороший дэньга всё найдем! – сказал Гирей.