Смысл жизни

Пленный

Это была горечь первого поражения. После восьми дней боев на рубеже реки Нарева разгромленные части польской армии под напором корпусов гитлеровских генералов Гудериана и Фалькенхорста оставили эту линию обороны и отступали на юг. Там, куда они шли, не было ни новой подготовленной линии обороны, ни естественных препятствий, которые облегчили бы им выполнение задачи — сдержать натиск врага.

Между Новогрудом и Стренковой Гурой прорвавшиеся вперед танковые части, поддерживаемые артиллерией и пехотой, широкой волной вливались на белостокскую землю. Словно зловещие птицы, кружили в небе самолеты с черными крестами. Враг обозначал свою дорогу пожарами, громом орудий, грохотом бронированных колоссов.

Из-под Новогруда отступала группа солдат. Было их не больше взвода. Когда гитлеровцы прорвали оборону под Новогрудом и немецкая пехота овладела левым берегом Нарева, остатки разных частей оторвались от противника и стали отступать к югу. Шли в пекле сентябрьского зноя, в клубах пыли, грязные, обросшие, оглушенные громом пушек. Это было не спокойное отступление. То и дело на них сверху обрушивались вражеские истребители, от которых трудно было найти укрытие. Путь отступления усеяли могилы, над которыми вырастали примитивные кресты с повешенными на них касками.

В этой группе отступавших шел солдат, рослый, плечистый, статный, с большими, натруженными руками. Он нес ручной пулемет. Его мрачное, порой с хищным выражением лицо покрывала густая щетина и пыль.

Его называли Вавжоном, хотя на самом деле его имя было Вавжинец Загдан.

До того как почтальон принес ему призывную повестку, он работал на белостокском железнодорожном узле. По природе человек веселый, он любил рассказывать, высмеивать недостатки ближних. В роте его ценили за товарищеское отношение к другим и прекрасное владение ручным пулеметом. Когда Новогруд пал и дело дошло до рукопашных боев, когда напирающие гитлеровцы ворвались в окопы и блиндажи оборонявшихся, в Загдане что-то словно надломилось. Правда, он до конца держался на своей позиции, слившись воедино с пулеметом, и уходил последним. Но теперь он был уже другим человеком. С лица исчезла улыбка, с ожесточенностью смотрел он на тела убитых солдат, женщин и детей, на пылающие дома, на неисчислимые разрушения. И хотя он и был рядовым, но возглавил группу отступающих.

Когда они прошли через небольшой лес и пересекли шоссе, все время обстреливаемое артиллерией, перед ними показались дома деревни Нагурки, а дальше и крыши Замбрува. Солдаты обошли деревню стороной, потом вброд перебрались через речку Яблонку и между Нагурками и Замбрувом залегли в зарослях. Отсюда хорошо просматривалось шоссе, по которому должен был продвигаться враг.

Ждать пришлось не долго. Едва они успели сделать по глотку воды и вытереть с лица пыль, как несколько снарядов разорвалось на шоссе, в деревне, на окраине Замбрува… Орудия перенесли огонь дальше. Сразу после этих разрывов на поле появились цепи немцев, а на шоссе показались мотоциклисты. Загдан и пулеметчик, у которого был станковый пулемет, прошлись очередью по мотоциклистам. Двое из них были тут же убиты; один мотоцикл загорелся. Немцы залегли и открыли огонь. Снова ударили вражеские орудия. За первой цепью показалась вторая, которая, изогнувшись в широкую дугу, старалась охватить обороняющихся с востока и запада. На шоссе послышался грохот приближающихся танков.

Группа обреченных продолжала бой. Винтовки и минометы немецкой пехоты обрушили свой огонь на зеленый островок кустов и деревьев, где укрылись отступающие. Разрывы мин забрасывали их землей и сбитой с деревьев листвой. Немецкая пехота медленно, но неумолимо затягивала вокруг оборонявшихся петлю.

Вавжинец Загдан непрерывно стрелял по наступавшим. Пот склеивал свалявшиеся под каской волосы, заливал глаза, проделывал глубокие борозды на его запыленном лице. Но Загдан ничего этого не замечал. Его ручной пулемет замолкал лишь ненадолго, когда Загдан протягивал руку ко второму номеру за новым магазином. То и дело его обдавали песком рвущиеся поблизости мины. Он не видел этого — не хотел видеть. Глядя перед собой, он бил и бил по ползущим бурым фигурам, так что даже ствол пулемета сделался фиолетовым. Иногда, когда промахивался, сквозь стиснутые зубы он бросал проклятье и снова прижимал приклад к плечу. Знал ли он, что это уже конец? Думал ли о том, что это его, польского солдата, последние минуты? Борьба поглотила его и заслонила все остальное. Неожиданно второй номер крикнул ему, что подает последний магазин. Значит, боеприпасы кончаются…

Он словно не расслышал этих слов. Только начал отсчитывать каждый выстрел да лучше прицеливаться. Солдаты, еще оставшиеся в живых, тоже стреляли все реже — их становилось все меньше.

Гитлеровцы шли лавиной. От оборонявшихся их отделяло, наверное, всего шагов двести. Давно уже замолчал станковый пулемет, затихли винтовки. Только Загдан иногда еще стрелял.

Ближайшая немецкая цепь бросилась на штурм. Отчетливо раздался громкий крик, требовавший сдаться. И тогда умолк пулемет Загдана. Пот, а может, слезы жалости и ярости залили ему щеки. Он погладил шершавой ладонью по теплой стали своего пулемета, а потом схватил его сильными руками и стал бить о землю. Треснул приклад, изогнулась сталь. Тогда он отбросил ставший теперь ненужным пулемет в сторону.

Солдаты вставали с земли и поднимали руки. Загдан поднялся медленно, провел рукой по мокрому лицу и остановил свой взгляд на вражеских солдатах. Первый раз за несколько дней этой горькой войны он увидел их так близко и отчетливо. Он не испытывал тревоги и, наверное, не сумел бы определить чувство, которое им овладело. Он перевел взгляд с их касок на ожесточенные лица, грязно-голубые гимнастерки с завернутыми рукавами и на оружие, которое они держали в руках.

— Хенде хох! — крикнули ему, когда только он один остался стоять с неподнятыми руками. Он не реагировал. Несколько немцев отделилось от цепи. Три ствола уперлись в грудь Загдана. Он не дрогнул. Стоял, словно врос в землю. На него закричали, ткнули стволами. Он не поднял рук. Один из немцев отошел на шаг и поднял винтовку, но кто-то из командиров схватил ее за ствол и заорал, чтобы не стреляли…

У них забрали ремни, вывернули карманы и вещмешки. Под град насмешек и издевательств их погнали в сторону Замбрува.

Это был обширный учебный плац 71-го пехотного полка в Замбруве. Теперь он служил лагерем для военнопленных. Немцы сгоняли сюда тысячи польских солдат, а иногда и гражданских лиц. Вокруг плаца гитлеровцы поставили грузовики, а на них — станковые пулеметы, стволы которых были направлены на беззащитную людскую массу.

Когда темнело, с машин раздавалась команда «Ложись!», и все пленные вповалку падали на землю. Никто не смел пошевелиться до рассвета. Ночью то и дело вспыхивали фары автомашин и ослепляющие снопы света вырывали из темноты тысячи съежившихся, дрожавших от холода людей.

Среди пленных был и Вавжинец Загдан. Днем он ходил по плацу отяжелевшим шагом, останавливался, слушал разговоры, переполненные горечью. Сам он почти ни с кем не разговаривал. Лицо его почернело еще больше, вытянулось от голода и жажды. Только глаза старались заметить все в этой новой обстановке. Он смотрел на толпы людей, бросавшихся к ведрам с водой или кусочкам хлеба, которые немцы ради потехи бросали пленным. Он смотрел на умирающих раненых, которым не оказывали никакой помощи. Он смотрел на сапоги шатавшихся вокруг плаца немцев и насмехавшихся над покоренными поляками.

А когда вечером раздавалась команда ложиться на землю, он ложился вместе с другими. Закутывался в шинель, подкладывал руку под голову и, глядя в усыпанное звездами небо, думал о поражении, о судьбе многих тысяч таких, как он, о том, что принесет завтрашний день. С беспокойством прислушивался к грохоту танковых колонн, проходивших по улицам Замбрува.

На второй день на плац явился немецкий офицер и выбрал несколько десятков пленных, и Загдана тоже. Их окружил конвой и погнал к ближайшим пустовавшим казармам, перед которыми стояло бесчисленное множество повозок польского обоза. Пленным приказали выгружать содержимое и переносить его в подвалы казарм. На повозках были шинели и ботинки, хлеб и консервы, упряжь и ящики с боеприпасами.

В соломе одной из повозок Загдан нащупал пистолет. Вначале находка не заинтересовала его, и он засунул пистолет в солому поглубже. Потом, выбрасывая из-под брезента груду ботинок и пачки с бельем, он обнаружил гранату. Он несколько раз взвесил ее в руке, о чем-то поразмыслив. Видимо, он принял какое-то решение, когда сунул гранату в карман брюк, еще раз лихорадочно пошарил в соломе и, найдя пистолет, засунул его за пояс. Теперь он уже не спускал глаз с охранников. Искал благоприятный случай, хоть малейшую возможность совершить побег.

Здания казарм — постройки еще царских времен — стояли редко, разбросанные на ровной, без единого деревца местности. Однако Загдан решил рискнуть. Он уже наметил охранника, на которого должен был напасть, затем прорваться через цепь охраны, отсечь погоню взрывом гранаты и убежать в сторону Воли-Замбровской.

Он поправил пистолет, спрыгнул на землю и уже хотел двинуться в сторону охранника, когда раздался свисток офицера, объявившего сбор.

Загдан остановился на минуту как вкопанный. Не успел. Что делать с гранатой и пистолетом? Отойти к повозке и избавиться там от добычи? Но было уже слишком поздно. Он встал в колонну, поглощенный одной мыслью: обыщут его конвойные или нет?..

Лишь когда снова оказался на плацу среди тысяч пленных, он глубоко вздохнул. Он еще не знал, как воспользуется этими орудиями смерти, но избавиться от них уже не хотел. До вечера он делал в вещмешке второе дно, под: которым спрятал свою добычу. Только после этого почувствовал себя как-то бодрее. То, что рядом с ним было оружие, пробуждало в нем надежду. Ночью он тайком взял вещмешок, убрал искусно замаскированное второе дно и судорожно — словно хотел ее раздавить — сжал рукоятку пистолета.

С этого дня он все больше и больше стал думать о побеге. Однако сильное охранение, машины с фарами и тяжелыми пулеметами, да к тому же еще и собаки, исключали эту возможность. Но он верил, сильно верил, что случай представится…

13 сентября на плац пригнали новые колонны пленных. Вокруг плаца медленно шла группа немецких офицеров. Среди них выделялся своими витыми погонами какой-то генерал, который оживленно что-то говорил, то и дело показывая рукой на пленных.

Под вечер снова прибыла группа пленных, а за цепью охраны были согнаны повозки и кони польского обоза. В этот вечер раньше, чем обычно, раздалась команда «Ложись!». Одновременно через мегафон дважды прозвучало предупреждение, что каждое подозрительное движение на плацу, попытка подняться с земли будет караться смертью.

Вавжинец Загдан не спал и зорко следил за крутившейся вокруг группой немецких солдат. Была уже глубокая ночь, когда раздался треск разрушаемого ограждения, и кони из польского обоза, которых гитлеровцы нещадно стегали кнутами и кололи штыками, как ошалелые стали топтать и давить лежащих, застигнутых во сне людей.

Пленные вскакивали с земли. Раздались крики, началась суматоха. Тогда вспыхнули фары грузовиков и, как по команде, загрохотали тяжелые пулеметы. Светящиеся строчки трассирующих пуль врезались в сбившуюся на плацу четырехтысячную толпу. Крик людей сливался с ржанием коней и треском выстрелов. Стоны раненых переплетались с мольбой о милосердии, со словами молитвы, с проклятиями. А пулеметы били, не переставая, безостановочно, безжалостно. Светящиеся строчки перекрещивались, неся неумолимую смерть. Несколько десятков пленных, прошитых пулями, издавали последний вздох.

Загдан лежал там, где его застала команда «Ложись!». По счастливой случайности испуганные кони не ворвались в эту часть плаца. Когда грохнул первый залп, он инстинктивно хотел подняться, но удержался. Старался втиснуться в утоптанный песок, стать невидимым. Совсем близко над ним прошла одна и другая очередь, и где-то рядом раздались стоны. Загдан закрыл лицо руками. Он проклинал немцев и войну, проклинал и ту минуту, когда появился на свет. Проклинал так долго, пока не умолкли немецкие пулеметы и не погасли автомобильные фары. Тогда он приподнял голову и в полубессознательном состоянии осмотрелся в темноте. Рядом с ним кто-то громко стонал. Загдан придвинулся и, несмотря на мрак, увидел, что у пленного окровавлено лицо и пробита пулями шинель. Он осторожно расстегнул на нем мундир, пропитанный кровью. Достал из вещмешка запасную рубашку, разорвал ее на полосы и стал перевязывать раненого. Пленный бредил и, не придя в сознание, умер.

В эту ночь, длинную как вечность и кошмарную как ад, уцелевшие пленные тайком перевязывали раненых, а кто понабожнее — читал молитвы над умирающими.

Наконец наступило утро. Лучи восходящего солнца упали на окоченевшие трупы более двухсот убитых…

Длинные колонны пленных, окруженные цепью конвойных, шли в сторону Ломжи. Под ясным сентябрьским солнцем, покрытые пылью, они шли медленно, тяжело. По дороге их обгоняли немецкие грузовики с солдатами, которые грозили пленным и насмехались над ними. Жители деревень, попадающихся на пути, собирались у шоссе и в молчании смотрели на пленных. Иногда чья-то жалостливая рука бросала буханку хлеба или пачку махорки, но немецкие солдаты с ругательствами, а то и выстрелами отгоняли толпу от шоссе.

Пленные дошли до Ломжи. И здесь на улицах в выразительном молчании стояли рядами жители, смотрели и из окон, и с балконов. Люди бросали пленным еду и папиросы, а иногда до них долетали слова: «Варшава сражается! Хель сражается! На западе началось наступление!»

После двух дней изнурительного перехода подошли к деревне Винцента. Здесь они прощались с польской землей.

Глухо отозвался под ногами шагавших мост. Здесь же валялся вырванный из земли польский пограничный столб. Он был весь искромсан топорами, а орел на нем — искорежен. Ряды пленных, как на параде, поворачивали головы в сторону поруганного герба отчизны.

А затем они увидели нечто иное. Рядом лежали две прусские деревни Гезен и Кёнигсталь, запруженные толпами жителей, среди которых было много коричневорубашечников из СА и «гитлерюгенд».

Едва голова колонны пленных вступила в пределы деревни Гезен, как в толпе раздались крики: «Польнише бандитен» — и полетели камни, палки и бутылки. То один, то другой пленный стирал кровь с разбитой головы или лица. Глядя в землю, с окаменевшими лицами, они старались не видеть и не слышать того, что творилось вокруг.

И так встречала их деревня за деревней. С каждым новым километром в глубь Восточной Пруссии многочисленнее становились толпы, сильнее выражалась ненависть к польским пленным.

Под вечер они подошли к городу Пиш, который назывался по-немецки Иоганнисбург.

От Замбрува до Пиша Загдан шел как во сне. У него был жар. Иногда его знобило и в глазах мелькали красные пятна. Но несмотря на это, он по дороге все время высматривал удобный момент для побега, но он все не приходил. Впрочем, у Загдана, видно, и не хватило бы сил, чтобы убежать далеко. Шинель, ботинки и особенно вещмешок, в котором лежало его ценнейшее сокровище — граната и пистолет, — все это наваливалось на него тяжелым грузом.

По улицам Пиша они шли взявшись под руки, прижавшись друг к другу, словно ища в этом защиты. На них сыпались камни, стекло, мусор, выбрасываемые из окон. Некоторые старались прикрыть глаза, лицо фуражками.

Неожиданно Загдан пошатнулся, и, если бы не руки, которые его поддержали, он рухнул бы на мостовую. Кусок разбитого электроизолятора угодил ему в висок. Из раны брызнула кровь, потекла по щеке. Кто-то подал ему платок. Он снова зашатался — на этот раз ему в спину попал камень.

Конвой прогнал пленных по главным улицам Пиша. Потом их отвели на обширный плац, где они остались на ночь.

Несколько дней шли пленные через разные города и деревни. Восточная Пруссия тонула в море флагов и плакатов, прославлявших великую победу фюрера над Польшей.

Пленные, выбившиеся из сил, грязные, голодные и страдающие от жажды, едва добрались до Ольштына. Там находился крупный сборный пункт, куда по разным дорогам сгоняли тысячи таких, как они. Специалисты из вермахта сортировали прибывших, составляли новые колонны и отправляли их в стационарные лагеря для военнопленных — шталаги.

Через несколько дней и Загдан попал в новую колонну. Ее вскоре отправили на вокзал в Ольштыне и разместили в смердящих калом и мочой вагонах для перевозки скота. В них пленные могли только стоять.

Застучали колеса вагонов, и состав тронулся. Загдан стоял, прижатый к стене вагона, и через небольшую щель читал написанные на чужом языке названия мелькавших станций. Поезд шел на север. Жар у Загдана прошел, рана на виске засохла. И хотя он чувствовал себя все еще слабым, апатия первых дней после поражения постепенно проходила. Он решил бежать. И верил, что совершит это.

За те ночи и дни, которые Загдан провел в плену, он не раз размышлял о своей жизни. В тридцать лет он был один на свете. Он плохо помнил убогий родной домишко в предместье Белостока и родителей, которых скосил тиф во время первой мировой войны. Вспоминал горькое детство, проведенное у далеких родственников, четыре года школы и трудовую деятельность: продавец газет, посыльный в отеле, пастух, поденщик на сезонных работах в Восточной Пруссии, а затем и тяжелая, изнуряющая работа на железной дороге. Воспоминания не были романтичными, однако Загдан не жалел об этих годах. Возвращаться с войны ему также было не к кому, хотя Веронику он знал уже много лет, но их не связывало глубокое чувство. Был он человек простой, и ему были чужды возвышенные переживания. Волна чувствительности накатывалась на него при воспоминании о полях, колышущемся под ветром хлебном море, об августовских лесах и озерах, о прогулках по зеленой Липовой улице в Белостоке, о земле, в которой покоился прах его дедов и отцов. Он верил, что это и есть та родина, за которую стоит даже погибнуть.

Колеса вагонов равномерным стуком отмеривали километры. Загдан с трудом опустился на колени и стал изучать доски под ногами. Сверху они были изъедены старостью, мочой и ободраны копытами скотины. Рядом с ним опустилось несколько пленных. Они шепотом перебросились между собой несколькими словами, затем Загдан вытащил из рукава нож. Дерево с трудом поддавалось железу, однако щель все больше расширялась.

Проходили часы, а Загдан самозабвенно проделывал в полу вагона все большее отверстие. Время от времени его сменяли двое других пленных, но ему казалось, что они работают слишком медленно, и он отбирал нож и, сколько хватало сил, резал доски. Пот заливал ему глаза, от напряжения дрожали руки, но он не останавливался ни на минуту.

Поезд шел дальше. Иногда его останавливали перекрытые семафоры, и тогда солдаты конвоя осматривали двери и окна вагонов. Однако ничего подозрительного не обнаруживали.

Начинало смеркаться, когда вдали показались башни большого города. Поезд снова остановился. Из обрывков разговоров, которые вели за стенами вагонов конвоиры, пленные поняли, что они подъезжают к Кенигсбергу.

К этому времени Вавжинец Загдан проделал отверстие в полу вагона. Вытерев рукавом лицо и вспотевший лоб, он спрятал нож и прильнул глазами к щели в стене вагона. Вдоль пути проплывали темные дома предместий, фабрики, склады. Наконец поезд подъехал к большой товарной станции. Повсюду — ряды вагонов, краны. Станция была затемнена, и только кое-где вспыхивали фонари железнодорожников.

Загдан решился. Он должен был это сделать прежде, чем поезд остановится и его оцепит охрана.

Он встал на колени, молча пожал руки своим помощникам, которые также намеревались бежать. Просунув ноги в отверстие, он медленно протиснулся через него всем телом и на момент повис на руках. Стучали колеса вагона, скрежетали на стрелках. На какое-то мгновение его охватил страх, но назад пути уже не было. Он разжал руки, мгновенно наклонился вперед и упал между рельсов.

Какой-то железный стержень ударил ему в голову. И тут же он почувствовал сильную боль в коленях и локтях. На несколько мгновений у него потемнело в глазах, но он инстинктивно прижался к шпалам. Над ним с грохотом продвигались оси вагонов. Это длилось целую вечность.

Наконец все утихло. Он осторожно приподнял голову и осмотрелся. Слева и справа стояли составы товарных вагонов. Впереди удалялись красные огни на заднем вагоне эшелона с пленными. Он продвинулся влево, дополз до вагонов, перебрался на другую сторону, потом еще через один состав, вскочил в будку тормозного кондуктора и запер за собой дверь. Запыхавшийся от напряжения, возбужденный, он только теперь заметил, что с разбитой головы по шее стекает кровь, брюки прилипают к окровавленным коленям. Он приложил платок к ране на голове и прижал его фуражкой.

Загдан был свободен. Однако это была мнимая свобода — ведь он находился в Пруссии, в стане врага. Он почувствовал себя страшно одиноким, и это причиняло ему куда большую боль, чем горящая рана на голове и разбитые колени. Когда он задумал побег, когда резал доски в полу вагона, он не думал о том, что будет дальше. Он хотел только одного — быть свободным. И в эту минуту он был свободен. Понемногу он успокоился и уже трезво обдумывал, что ему нужно будет сделать за эти длинные ночные часы. Он уловил характерный запах вокзала и пульс его работы. Все это было ему близко, он сжился с этим за многолетнюю работу на железной дороге.

Однако он быстро отбросил от себя все эти мысли. Достал пистолет, загнал в ствол патрон и сунул оружие в карман. Вдруг он услышал шаги. Кто-то шел, останавливался, снова шел. Загдан осторожно высунул голову из будки и посмотрел в ту сторону, откуда долетал приглушенный отзвук шагов, Несмотря на темень, он заметил человека. Это был железнодорожник. Он шел с фонарем вдоль вагонов, около некоторых останавливался и что-то записывал.

Загдан прикрыл дверцу будки. «Вот он, единственный подходящий случай», — мелькнула мысль. Да, он воспользуется им. Обязательно! Он тихо прикрыл дверь и с громко стучащим сердцем, весь напряженный, словно натянутая до отказа тетива лука, приготовился к прыжку. Первый раз он должен был убить человека не на расстоянии выстрела из ручного пулемета, а вблизи, рядом с собой.

Немец задержался у соседнего вагона. Загдан видел свет его фонаря, даже слышал дыхание. Секунд через двадцать луч фонаря скользнул вниз, и вновь захрустел шлак под ногами двинувшегося в сторону будки немца.

Загдан непроизвольно подался чуть назад. Секунда, две — и через щель он увидел силуэт железнодорожника. Загдан толкнул дверцу, оттолкнулся и, словно рысь с дерева, бросился на идущего.

Прыжок был точным. Прежде чем коснуться ногами земли, он левым предплечьем уже намертво обхватил шею немца и затащил его под вагон. Загдан дышал тяжело, хрипло и весь дрожал от нечеловеческого напряжения. Он лихорадочно стал снимать с немца железнодорожную форму. Затем забросил его в пустой вагон, закрыл, а сам вскочил в будку и переоделся.

Одежда немца оказалась немного тесноватой, но в общем подошла. Он надел на голову железнодорожную фуражку, пистолет сунул за пояс, гранату положил в карман, взял в руку фонарь и спрыгнул на землю.

Был уже поздний вечер, но где-то вдалеке на станции продолжалась работа. На соседних путях переводились составы вагонов, пыхтели, выпуская пар, локомотивы, а от порта долетали приглушенные отзвуки судовых сирен.

Загдан долго стоял, прислушиваясь. Он размышлял, как ему вырваться из этого лабиринта путей, вагонов, семафоров. Помня, с какой стороны прибыл его эшелон, он решил идти именно туда. Он тщательно заслонил свет фонаря и двинулся осторожно, чтобы не наткнуться на кого-нибудь. Людей он видел только издали, и то редко.

Станция охранялась слабо, — видно, немцы чувствовали себя здесь уверенно.

Загдан подошел к следующему составу и увидел за ними какое-то бетонное ограждение. Он залез на буфер и выглянул. За ограждением тоже стояли длинные ряды вагонов, а дальше виднелись огромные складские постройки. На скудно освещенных платформах он заметил фигуры солдат. Долго и внимательно он наблюдал за стоящим эшелоном, за солдатами и железнодорожниками, которые сновали по платформам, около вагонов и кранов. Он догадался, что это та часть станции, выделенная для нужд армии, где и производится погрузка военных материалов. Его взгляд остановился на цистернах и платформах, на которых под брезентом угадывались какие-то предметы овальной формы.

Вскоре Загдан отбросил мысль о том, чтобы поскорее покинуть станцию. Он решил действовать. Вначале он пытался не поддаваться этому искушению, но лихость взяла в нем верх.

— Да, я ударю, — прошептал он, — пусть знают, что Польша еще не погибла…

Он спрыгнул с вагона и, возбужденный тем, что решил, начал лихорадочно искать что-нибудь подходящее, необходимое ему для осуществления его плана.

Колодец, где проходили кабели, он нашел довольно быстро. С трудом отодвинул тяжелую крышку, посветил вниз фонариком и осмотрел колодец. Да, он мог подойти… Правда, немного далековато от стены…

Итак, пока все шло хорошо. Теперь он снова крался вдоль вагонов, залезал на платформы и лихорадочно искал проволоку или шнур. Он помнил, что где-то на каких-то вагонах видел надпись: «Проволока». Но тогда он не обратил на это внимания. А теперь ходил, искал, возвращался, прочитывал десятки надписей… Наверное, только после часа лихорадочных исканий он нашел вагон с проволокой. Там лежали мотки проволоки разной толщины. Он выбрал один из них и чуть ли не бегом поспешил к кабельному колодцу.

Закрепив один конец проволоки и медленно разматывая ее, он шел к стене. За ней царила тишина. Только где-то дальше, от платформы, долетал шум голосов — там работали. Он перебрался через стену и зашел между вагонами.

Он не ошибся. Надписи свидетельствовали о том, что состав предназначен для отправки на фронт. Он заметил приближавшуюся охрану. Быстро лег за колесами большого вагона и прижался к земле. Солдаты прошли близко от него. Подождав немного, он двинулся дальше. Наконец Загдан увидел цистерны. Они стояли рядом с другими составами. На нескольких вагонах был характерный красный знак и надпись: «Осторожно перекатывать! Взрывчатка!» Значит, здесь были вагоны с боеприпасами и взрывчатым веществом.

Загдан подполз под цистерну с бензином. Постучал по ней снизу. Она была полной. Этот состав предназначался для отправки в Польшу. Загдан присел на минуту и, приостанавливая учащенное дыхание, вслушивался в отголоски ночи. Но вблизи ничего подозрительного не было слышно. Он обмотал проволокой гранату и дрожащими от возбуждения руками стал закреплять ее под цистерной.

Когда граната держалась уже прочно на месте, он осторожно отогнул усики чеки запала, конец проволоки продел через кольцо и надежно закрепил. Наверное, раз десять проверил, крепко ли держится граната и свободно ли выдернется чека.

Он ощутил холодный пот на лбу и щеках. Вытер лицо тыльной стороной ладони и, расправляя скрутившиеся кольца проволоки, стал отползать к стене. Снова где-то поблизости услышал шаги, но, прижавшись к земле, не заметил, кто шел.

Он подождал немного, а затем добрался до стены. Проверил, не зацепится ли где в бетонном ограждении проволока. Через минуту он уже был у колодца. Протянул проволоку через отверстие в крышке, затем устроился как мог в колодце.

Он не мог объяснить чувство, которое охватило его в ту минуту. Он был счастлив, что вот сейчас он отомстит за тех, кто погиб в Новогруде, во время отступления и в ту кошмарную ночь на плацу смерти в Замбруве. Он начал выбирать проволоку. Наконец он почувствовал в руке легкое натяжение. Он сжал зубы, приостановил дыхание и дернул изо всех сил. «Сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три», — отсчитывал он машинально.

Сначала до него донесся приглушенный расстоянием взрыв гранаты, но почти одновременно раздался другой, во сто крат сильнее, такой сверхмощный, будто тысячи громов ударили где-то рядом.

Сквозь отверстие в крышке Загдан увидел пульсирующий свет, разлившийся по небу. Он лихорадочно затянул проволоку в колодец. В рев пламени ворвался вой сирен и свист паровозов, а затем два новых сильнейших взрыва прогремели над станцией.

Заходила ходуном земля, задрожали стенки колодца, сверху посыпались крошки бетона. Загдан примял ногой витки проволоки и радостно, как зачарованный смотрел сквозь щель в крышке на раскаленный до красноты край неба.

В рев бесновавшегося пожара врывались громовые раскаты новых взрывов. Высоко взлетали горящие обломки вагонов и цистерн. Гейзеры пылающего бензина стреляли вверх длинными свечами.

Стало светло как днем. Прибыли команды, но они не могли приблизиться к этому огненному пеклу. А тем временем взлетали на воздух новые вагоны с боеприпасами и взрывчаткой.

Пожар разливался широко, как море. Над Кенигсбергом не стихал вой сирен, которым вторили свистки паровозов и глухие гудки кораблей в порту. Прибыли отряды саперов, многочисленные группы гестаповцев и жандармов. Пожар перебрасывался с состава на состав. Загорелись первые дома, и огонь стал угрожать целому кварталу. Никто не мог ответить, что было причиной этого бедствия и сколько людей погибло. Пламя охватило большой склад военных материалов. Паровозами удалось отвести несколько составов, стоявших несколько дальше и готовых к отправке.

Загдан по-прежнему сидел в своем укрытии. До него долетали отголоски взрывов. То и дело над ним грохотали шаги пробегавших людей. В такие моменты он непроизвольно съеживался, задерживал дыхание, хотя и знал, что только слепой случай может навести их на его укрытие. Иногда он испытывал неодолимое желание выбраться наверх и посмотреть собственными глазами на дело рук своих. Однако Загдан решил до наступления ночи не покидать своего убежища.

Он вытащил обойму из пистолета, из обоймы — патроны, платочком тщательно протер каждый. Потом проверил затвор пистолета, спуск, курок. Снова зарядил пистолет, загнал один патрон в ствол и спрятал оружие в карман.

«У меня еще девять патронов. Если все пули попадут в цель, от моей руки погибнет еще девять гитлеровцев…» — подумал он.

Ночь, рассветленная заревом пожара, который не утихал, медленно отступала, и Загдан долго ждал, когда свет наконец сквозь щель проникнет в колодец и мрак сменится сумерками. Только тогда сон начал смыкать ему веки, и голова упала на грудь…

Ему снилось, что он бродит где-то в белостокских лесах, среди трав и цветов, а на душе у него легко и радостно. Разбудило его дрожание земли, и когда он высвободился из плена сновидений, то понял, где он находится. По железнодорожному пути проехал поезд. Часы показывали полдень. Загдан размял одеревеневшие мускулы и прислушался к долетавшим отзвукам. Пожар, наверное, еще не погасили. Загдану казалось, что он слышит, как работают мотопомпы и бьют струи воды.

Тут он вспомнил, что уже два дня ничего не ел, и почувствовал резкую боль в желудке. В карманах железнодорожной формы немца он наскреб щепотку махорки, нашел клочок бумаги и спички. Скрутил цыгарку, закурил и затянулся глубоко, выпуская дым в рукав куртки. Он ощутил легкое головокружение, но цыгарка помогла приглушить чувство голода.

До наступления ночи было еще долго, но он знал, что уже не заснет и у него есть время поразмыслить, что делать дальше.

Он полез в карман за документами немца-железнодорожника, о которых забыл. Развернул кусок клеенки, потом из залоснившегося бумажника достал удостоверение железнодорожника. При слабом свете, проникавшем сквозь щель в колодец, он прочитал, что того, чью форму он надел, звали Оскар Шнек, тридцати шести лет, и был он старшим сцепщиком на товарной станции в Кенигсберге. Загдан пересчитал несколько десятков марок, которые для него не имели никакого значения.

Долго и внимательно всматривался он в фотографию немца. Сходство с ним было минимальное, но все же было. «Все-таки хоть какой-то шанс да есть», — подумал он.

Загдан спрятал бумажник и стал размышлять, узнают ли немцы, что явилось причиной взрыва цистерны и пожара вообще.

«Нет, они не могут посчитать это делом случая, — подумал он. — Они, наверное, дознаются, что это сделал поляк…»

В кармане железнодорожной формы он нашел огрызок карандаша и, насколько это позволяли сумерки, царившие в колодце, стал писать на стенке большими, корявыми буквами: «Этот взрыв на станции произвел я — солдат Вавжинец Загдан, поляк. Да здравствует Польша!» Он считал, что получилось хорошо, и с облегчением вздохнул — что-либо написать для него всегда доставляло много трудностей.

День тянулся медленно, казалось, он никогда не кончится. Наконец наступил ранний осенний вечер.

Загдан сидел в своем укрытии до десяти вечера. Потом по скобам поднялся наверх и осторожно сдвинул в сторону тяжелую крышку колодца. В ноздри ударил смрад гари. Загдан проскользнул к вагонам и спрятался между ними. Из-за каменной стены, где еще несколько часов назад было пекло огня и взрывов, долетал гомон всевозможных голосов и стук инструментов.

Подталкиваемый непреодолимым любопытством, Загдан взобрался на вагон. То, что он увидел при свете сильных прожекторов, поразило его. Десятки разбитых взрывами, сожженных вагонов и разорванных цистерн, торчащие вверх в неописуемом хаосе рельсы, сгоревшие шпалы…

«Это сделал я, — подумал он не без гордости. — Вот что может сделать один человек…»

Он видел, как теперь между этими кучами железа, рельсов и воронками в земле сновало множество людей с ломами и лопатами. Работали там также краны и бульдозеры. Загдан спрыгнул с вагона и, пробираясь вдоль состава, пошел к выездным семафорам станции. Он сделал большой круг, чтобы обойти работавших людей, присутствие которых определял по огонькам фонарей. Никем не замеченный, он выбрался из лабиринта вагонов и оказался за границей станции.

Дойдя до перекрестка улиц, он остановился. В какую сторону идти и как в этом гигантском городе попасть на пассажирский вокзал? Он не отважился спросить об этом у прохожих, ибо это сразу вызвало бы подозрение: почему железнодорожник не знает дороги к вокзалу?

Он шел медленно, читал названия улиц, мимо него проходили одинокие прохожие, даже попался навстречу жандармский патруль, но никто не обращал на него внимания.

Ему казалось, что он приближается к центру города. Его обогнало несколько грузовиков и такси.

Он прошел еще по нескольким улицам, по какой-то площади, а когда пересек ее, увидел такси, выезжавшее из боковой улицы. Он вышел на мостовую и поднял руку.

Водитель такси опустил боковое стекло, высунул голову и посмотрел на него, а Загдан, поприветствовав его по-гитлеровски, спросил, свободен ли он. Немец кивнул головой, открыл дверцу и спросил, куда надо ехать.

Загдан ответил, что ему нужно в Понарт, это название он запомнил, когда их везли в Кенигсберг в эшелоне.

Таксист окинул его внимательным, изучающим взглядом — вид Загдана не вызывал доверия. Загдан без слов достал бумажник, протянул немцу двадцать марок и попросил ехать как можно быстрее. Они помчались по улицам Кенигсберга.

Загдан то и дело бросал взгляд на указатель скорости. Ему хотелось быть как можно дальше от Кенигсберга и по возможности ближе к границам Восточной Пруссии. Время от времени ему казалось, что это сон, что невозможно, чтобы все шло так гладко…

Он решил, что пора… Сунул руку в карман, стиснул рукоятку пистолета и приказал немцу остановиться. А когда тот, удивленный, затормозил, Загдан направил на него пистолет и медленно, отчетливо, насколько умел говорить по-немецки, сказал, чтобы он довез его до Иоганнисбурга, что при малейшем сопротивлении, при попытке поднять тревогу или остановиться где-либо в городе ему грозит смерть.

Лицо немца сделалось серым, он не мог унять дрожание рук, сжимавших руль, и широко открытыми глазами, в которых застыл ужас, смотрел на Загдана. Тот заверил его, что ничего ему не сделает, не ограбит, не убьет, если за эту ночь он довезет его до предместья Иоганнисбурга. Таксист дрожащим пальцем ткнул в бензоуказатель и с трудом выдавил из себя, что горючего хватит еще только на сто километров.

Загдан задумался на минуту, но затем приказал отъехать подальше от Кенигсберга, а там где-нибудь они найдут бензозаправочную станцию.

Немец оправился от первого страха, включил зажигание и погнал машину. Загдан, держа в руке пистолет, не отрывал взгляда от рук водителя, указателя скорости, шоссе и дорожных указателей. Словно вихрь пролетели они через спящие деревни, местечки, обгоняли машины на шоссе. Каждый оставшийся позади километр отдалял Загдана от Кенигсберга и приближал его к родной земле. Но впереди еще лежало много километров, и еще многое могло произойти в эту ночь. Он видел, что лицо немца покрылось потом и что он нетерпеливо ерзает на сиденье и краем глаза смотрит на Загдана и на дуло пистолета.

Они проехали первые дома города Абшванген, сонного и тихого. У рынка Загдан увидел бензозаправочную станцию. Она работала. Он приказал немцу притормозить и объяснил, что здесь они заправят машину бензином. Полушепотом предупредил таксиста, что если он хоть малейшим жестом выдаст себя, то Загдан без колебаний застрелит его. Немец кивнул, дав понять, что ему все ясно.

Они подъехали к станции. Таксист выключил мотор и посмотрел на Загдана. Тот сунул пистолет в карман и, держа палец на спуске, кивнул, чтобы водитель вылезал.

Из будки вышел заспанный парень, и немец чуть дрожащим голосом попросил его залить в бак бензин. Загдан не отходил от таксиста ни на шаг.

Неожиданно на шоссе послышался шум мотора. Загдан увидел грузовик, который свернул с дороги и тоже подъезжал на заправку.

Немец вперился взглядом в медленно приближавшуюся машину. Она остановилась у бензоколонки в нескольких метрах от такси. Открылась дверка, и Загдан тотчас ощутил неприятный озноб от охватившего его страха.

Из кабины крытого грузовика вылез шофер в жандармской форме, а за ним с другой стороны с трудом выбрался офицер-жандарм. Из крытого брезентом кузова слышались голоса, значит, и там, видно, были жандармы.

Офицер и шофер подошли ближе, выбросили руку в нацистском приветствии и стали глазеть на Загдана, таксиста и парня с бензозаправочной станции. Загдан стоял словно на раскаленных углях. Он судорожно стискивал в кармане рукоятку пистолета, подсознательно чувствуя, что попался в ловушку, и напряженно смотрел таксисту в лицо, прямо-таки гипнотизируя его своим взглядом, приковав его к себе. Тот стрелял глазами то в сторону жандармов, стоявших в нескольких метрах сзади, то в сторону Загдана и тоже лихорадочно соображал, как спасти себе жизнь.

Казалось, что заправка не кончится. Но вот парень отвел шланг, и Загдан кивнул немцу, дав понять, что надо ехать дальше. Тот медленно закрутил крышку бака, стукнул ногой по колесу, проверил вентиль и взялся за ручку дверки.

Загдан внимательно следил за каждым его движением, жестами, выражением лица. Он знал, что критический момент наступит тогда, когда ему самому нужно будет садиться в машину.

Немец открыл дверь, быстро вскочил на сиденье и пискливым голосом закричал: «Бан-ди-и-и!..» Он не докончил. В какую-то долю секунды Загдан подскочил к нему и выстрелил два раза. Он даже не видел, как немец мягко опустился рядом с машиной. Мгновенно обернувшись, Загдан двумя выстрелами свалил онемевшего офицера и водителя грузовика.

В кузове всполошились. Но прежде чем кто-либо успел оттуда выскочить, Загдан в несколько прыжков очутился сзади грузовика и выстрелил несколько раз в сидевших там жандармов. И только после этого бросился бежать.

Он бежал наугад, лишь бы быть подальше от бензозаправочной станции, только бы раствориться в темноте и добраться до леса, который мог его спасти. В ушах у него гудело, сердце громко и часто стучало, но он все же услышал крики погони и грохот выстрелов. Загдан мчался через какие-то сады, мимо домов, перескакивая через ограды.

Из городка также донесся шум поднятой тревоги. Оттуда уже спешили на помощь местная жандармерия, воинское подразделение, боевая группа эсэсовцев и все нацисты, имевшие оружие.

Загдан заметил, что бежит не в нужном ему направлении. Он свернул вправо, перебежал через шоссе в том месте, где оно раздваивалось, но прямо перед собой увидел коричневые фигурки, услышал их крики. Тотчас же загремели винтовочные выстрелы и в небе вспыхнула ракета.

Загдан упал, но тут же вскочил, повернул назад, пробежал с минуту и с левой стороны увидел цепь жандармов. Ему уже нечем было защищаться. Две пули он оставил в пистолете для себя…

Преследователей прибывало. Загдан остановился среди деревьев какого-то сада, приложил руку к груди и, жадно глотая ртом воздух, прислушался. Шум в ушах мешал сориентироваться, идет ли погоня по его следам. Но инстинктивно он чувствовал, что его, как загнанного зверя, обкладывают со всех сторон, что он попал в западню, из которой только чудо могло его спасти.

Оглядываясь по сторонам, он в один из моментов, как ему показалось, увидел вдали черную стену леса. Крадучись, он пробежал по саду и выбежал на открытое поле. Перед ним, словно из-под земли, выросла фигура. Он выстрелил в немца.

Стена перелеска приближалась. При свете непрерывно вспыхивавших в небе ракет все отчетливее вырисовывались очертания отдельных деревьев и кустарников. Но вместе с этим все чаще раздавались за его спиной выстрелы.

Он уже добежал до перелеска, уже ощутил дуновение ветерка, долетевшего оттуда. Еще десяток-другой шагов… И тут же почувствовал, что в правый бок ему словно впилось раскаленное железо. Он упал, перекатился по земле, поднялся, но ноги не держали, словно были из ваты, а правая сторона тела деревенела, и кровь набиралась в ботинок.

Прижимая рукой одежду к ране, из которой сочилась кровь, скорчившись от боли, он медленно вошел в перелесок и свалился в кусты. Внутри у него пылал огонь, а на губах он ощущал горечь желчи, смешанную с соленым привкусом крови. Загдан провел ладонью по мокрой от крови траве, а потом приложил ладонь к пересохшим губам и вытер ею лицо.

Перелесок был небольшой, и со всех сторон были слышны, как в тумане, приближающиеся голоса немцев. Загдан, скорчившись от боли, поглубже забрался в куст ивняка, потом проверил, загнан ли последний патрон в ствол пистолета. Он решил дождаться момента, чтобы на глазах у немцев выпустить последнюю пулю в себя…

Вскоре перелесок был буквально запружен преследователями. Они пускали ракеты, светили фонарями, перекликались.

— Пришел и мой час… — прошептал Загдан сам себе. — Жалко, что так глупо попался… Погубило меня лихачество… Слишком многого хотел за раз…

Придерживаясь за куст, он с трудом поднимался с земли. Пистолет он держал в руке. Держал крепко, судорожно сжав рукоятку, потому что боялся, что не хватит сил поднять его…

И тогда его заметили. Поднялся крик, рев и целая ватага преследователей бросилась к нему. Загдан дрожащей рукой, собрав остатки сил, приставил пистолет к правому виску, закрыл глаза и нажал на спуск…

Стены зала окружного военного трибунала в Кенигсберге были облицованы дубовой панелью. У передней стены возвышался массивный, сделанный из дуба судейский подиум, над которым висел вырезанный из дерева гитлеровский орел со свастикой в когтях. Несколько десятков скамеек для публики были заняты до последнего места. На них сидели преимущественно офицеры вермахта и гестапо, но и гражданских лиц было тоже много. В зале стояла напряженная тишина. Все нетерпеливо посматривали то и дело на часы и на двери. Наконец часы показали девять, и тогда раскрылись двустворчатые двери. Четыре жандарма ввели подсудимого.

Это был высокий, исхудавший мужчина. Лицо его было бледно-восковым, на правом глазу темнела черная повязка, и на правом же виске виднелся большой, рваный, недавно заживший рубец, красный на фоне белизны лица. На руках у него были тяжелые кандалы, от них тянулась цепь, конец которой держал один из жандармов. Узника провели к скамье подсудимых. Это был Вавжинец Загдан.

Публика в зале поднялась с мест, чтобы получше разглядеть того, «бандитские» деяния которого, ставшие уже почти легендарными, должен был оценить и вынести приговор военный трибунал третьего рейха.

Глухой гул в зале все усиливался, но Загдан, казалось, не слушал его. Единственным глазом, из любопытства, взглянул на это сборище, где не было для него ни одной родной души, и стал смотреть в окно, за которым виднелся кусочек зимнего неба со спокойно плывущими по небу облаками. Он знал, что сегодня должен наступить конец, и не строил иллюзий по поводу того, каким он будет.

Когда в госпитале он пришел в себя и до его сознания дошло, что он промахнулся — пуля лишь раздробила висок и выбила глаз, — в порыве отчаяния он стал срывать повязки, раздирать раны в боку и на виске, чтобы умереть от потери крови. Но его привязали к кровати, а в изоляторе, где он лежал, теперь постоянно сидел жандарм и все время горел свет.

Лечили его старательно, несколько недель. А после этого началось следствие. Он ничего не скрывал и бесстрастно, подробно рассказал обо всем, о чем немцы сами даже никогда и не дознались бы. О том, как он раздобыл пистолет и гранату, о побеге из эшелона, о диверсии на товарной станции в Кенигсберге, о такси, о том, как убил жандармов у бензозаправочной станции… Своим непосредственным повествованием он поражал офицеров абвера, жандармерии, гестапо, каких-то гражданских лиц, допрашивавших его. Связанного цепями, его привезли на товарную станцию, чтобы он показал кабельный колодец, откуда подорвал гранатой цистерну. Прочитали и надпись на стене, сделанную им.

Иногда его жестоко избивали, в основном гестаповцы, и тогда едва зажившие раны снова открывались.

Держали его в застенке гестапо, прикованным цепью к стене, а у дверей камеры постоянно был часовой. Гестапо, абвер и жандармерия переругались между собой из-за Загдана — все хотели приписать себе заслуги в его поимке и мастерском ведении следствия.

Теперь, сидя в этом зале, Загдан думал о том, что пережил недавно, и желал лишь одного: чтобы ему хватило сил по-солдатски предстать перед теми, кто вынесет ему приговор.

Солдат, стоявший у дверей, объявил, что суд идет, и зал встал. Прокурор и судьи с минуту осматривали Загдана. Затем полковник Ревнер, председатель суда, приказал ему встать и через переводчика спросил его об анкетных данных, а также о том, подтверждает ли подсудимый показания, данные им во время следствия.

Загдан, гремя кандалами и цепью, поднялся со скамьи, выпрямился и медленно произнес, что подтверждает все, что показал на следствии, и готов повторить то же самое перед судом.

Переводчик быстро перевел его слова, и тотчас ропот прошел по залу. К скамье подсудимых подошли фотограф и оператор кинохроники. Несколько минут они фотографировали и снимали на кинопленку Загдана, а затем — суд и публику в зале.

Полковник Ревнер потребовал, чтобы Загдан рассказал суду о своем участии в сентябрьских боях, а потом подробнее о своем побеге, покушении на железнодорожника, о диверсии, убийстве таксиста и жандармов в Абшвангене.

Загдан говорил об обороне Новогруда, о расстреле безоружных пленных в Замбруве, о том, как их вели через всю Пруссию и об издевательствах над пленными в пути, что в значительной мере привело его к тому, что он позднее сделал. Затем он подробно описал, как совершил побег, укрылся и как осуществил диверсию.

Сидящие в зале, затаив дыхание, слушали его слова, как рассказ из хорошей детективной книжки. Загдан стоял прямо, стараясь сдерживать возбуждение, спокойно смотрел судьям в глаза, и только время от времени, когда он двигался, его слова сопровождались звоном кандалов.

Загдан долго давал показания, а сидящие в зале и судьи так заслушивались, что стенографистка даже иногда забывала о том, что надо вести запись.

Но вот он закончил. Перед судейским подиумом потянулась вереница свидетелей, Они рассказывали о пожаре и взрывах на товарной станции; говорили о том, в какие потери в людях и материальных ценностях это вылилось. Эти показания доставили Загдану большую радость. Он был доволен, что уничтожил врагов больше, чем предполагал. Затем свидетели давали показания о том, что произошло в Абшвангене и о трех убитых, которых Загдан застрелил из пистолета, лежавшего теперь на столике у судейского подиума.

Затем слово взял прокурор. Это была длинная, путаная, нашпигованная параграфами и статьями речь, насыщенная ненавистью к полякам и к Загдану, действия которого не вмещались в военные кодексы третьего рейха.

Загдан смотрел в окно и, казалось, не слышал того, что говорил прокурор. Для формальности его спросили, не хочет ли он сказать последнее слово. Он помнил, что хотел сказать. За долгие дни пребывания в застенке гестапо он хорошо это обдумал.

Он поднялся. На бледном от охватившего его возбуждения лице выступили красные пятна. Загдан произнес:

— Я — солдат. Борьба не закончилась там, под Замбрувом. Вы напали на мою родину, и мой солдатский долг повелевал мне сражаться всюду и всегда. Сожалею, что успел сделать так мало.

Гул разъяренных голосов поднялся в зале, раздалось несколько громких проклятий. Загдан обвел своим единственным глазом зал, глубоко вздохнул, а затем сказал:

— Я готов принять смерть, прошу только, чтобы меня расстреляли как солдата. И я верю также, что Польша не погибла, а за меня отомстят.

Жандарм дернул за цепь и усадил его на скамейку. Гестаповцы в зале начали орать, что достаточно и этой пропаганды, чтобы его убить.

Перерыв был коротким. Выпив по чашке кофе и выкурив по сигаре, судьи возвратились в зал.

Полковник Ревнер зачитал приговор, в котором много было пунктов, и все они предусматривали смертную казнь за содеянное. Вавжинец Загдан выслушал все это спокойно, лишь его сильно исхудавшее лицо снова побледнело…

Январь 1940 года выдался пасмурным. В камерах тюрьмы Нойбау в Кенигсберге на Бернекерштрассе, 4/2, темнело. В одной из камер под номером 14 сидел Вавжинец Загдан. На нем была темного цвета тюремная одежда, а на ней — нашиты широкие белые полосы на рукавах, брюках и на груди. Это означало, что Загдан смертник. На ногах были тяжелые кандалы, такие же кандалы сковывали руки, пояс охватывала цепь, конец которой был прикреплен большой колодкой к скобе в стене. В камере день и ночь горел свет, а через глазок в двери каждую минуту смотрел стражник.

Загдан не мог ходить — кандалы на ногах при каждом движении впивались в тело, а цепь была короткой. Так и проводил он дни и ночи: либо сидел, либо лежал на холодном бетонном полу.

В тюрьме Загдан находился уже вторую неделю. Кормили его только хлебом и водой. Он еще больше исхудал, ослаб, все тело одеревенело от кандалов и неподвижности. Он страдал от боли, которую ощущал в простреленном боку, в виске и в глазнице.

Загдан желал, чтобы всему этому поскорее пришел конец, чтобы над ним больше не глумились и чтобы он мог собственными силами, просто, по-солдатски отправиться в свой последний путь.

Было уже далеко за полдень, когда из раздумий его вывел скрежет ключа в замке. В дверях стояло несколько стражников. Дежурный по тюрьме офицер подошел к Загдану, ударил его в бок носком сапога и приказал встать. Когда узник поднялся с бетонного пола, офицер снял кандалы с его ног и отомкнул колодку цепи у стены. Два стражника взялись за цепь и толкнули Загдана вперед. Он понял…

В темном подземелье, куда его привели, ему ненадолго освободили руки, раздели до пояса, снова надели кандалы и втолкнули в небольшое помещение.

Яркий свет ослепил Загдана. Прищурив глаз, он увидел стол, покрытый зеленым сукном, вдоль стен повсюду стояли олеандры, а на передней стене висел портрет Гитлера. За столом стояли начальник тюрьмы, рядом с ним прокурор, какой-то полковник вермахта и несколько гражданских лиц. Все пристально с минуту смотрели на Загдана.

Прокурор взял в руки лист бумаги, посмотрел на Загдана и медленно стал читать: «Именем германского народа…»

Загдан отвернулся. Он не хотел смотреть на своих палачей и остановил взгляд на слегка колышущемся, отгораживающем часть зала занавесе, на котором вырисовывалась едва заметная тень гильотины.

И тогда он окончательно понял, что через минуту переступит порог вечности…