Снег

8 Самоубийство – большой грех

Пока Ка ждал перед книжным магазином, снег пошел еще сильнее. Устав стряхивать его с головы и ждать, Ка уже собирался вернуться в отель, как вдруг заметил, что на противоположном тротуаре, в бледном свете фонаря показался высокий молодой человек с бородой. Когда Ка увидел, что красная тюбетейка на голове юноши побелела от снега, сердце его забилось сильнее, и он пошел за ним.

Они прошли весь проспект Казыма Карабекира, который кандидат на пост мэра от партии «Отечество» пообещал сделать пешеходной зоной, в подражание Стамбулу; повернули на проспект Фаик-бея, затем, миновав еще две улицы, повернули направо и дошли до Вокзальной площади. Памятник Казыму Карабекиру в центре площади совсем исчез под снегом и в темноте стал похож на большое мороженое. Ка увидел, что бородатый юноша вошел в здание вокзала, и побежал следом за ним. В залах ожидания никого не было. Догадавшись, что молодой человек вышел на перрон, Ка пошел туда. В конце перрона он, казалось, увидел юношу впереди, в темноте, и со страхом пошел вдоль железной дороги. Только он подумал, что, если его здесь убьют внезапным выстрелом, труп до весны никто не найдет, он столкнулся лицом к лицу с бородатым молодым человеком в тюбетейке.

– За нами никого нет, – сказал юноша. – Но если хочешь, еще можешь передумать. Если пойдешь со мной, потом будешь держать язык за зубами. Не вздумай проговориться, как попал сюда. Конец предателя – смерть.

Но даже последние слова юноши не испугали Ка, потому что у него был до смешного писклявый голос. Они пошли вдоль железной дороги, миновали зернохранилище и повернули на улицу Яхнилер, которая была рядом с армейскими казармами. Тут писклявый юноша показал Ка дом, куда ему надо было войти, и объяснил, в какой звонок позвонить.

– Веди себя с Учителем уважительно! – сказал он. – Не перебивай его, а как разговор закончится, немедленно уходи.

Так Ка узнал, что еще одно прозвище Ладживерта среди его почитателей – Учитель. Вообще-то, Ка знал о Ладживерте только то, что он известный исламист. В турецких газетах, попадавших к нему в руки в Германии, он читал, что тот много лет назад оказался причастен к одному громкому преступлению. Исламистов, которые убивали людей, было много, но ни один из них не стал знаменитостью. Ладживерт прославился благодаря тому, что он, как считалось, убил ведущего интеллектуальной игры с денежным призом, шедшей на одном из мелких телевизионных каналов, – кричаще одетого женоподобного хлыща, который постоянно унижал «невежд» пошлыми и тривиальными шутками. Этот язвительный ведущий по имени Гюнер Бенер, с лицом в родинках, во время одной из передач в прямом эфире потешался над глуповатым и бедным участником игры и случайно сказал неподобающие слова о пророке Мухаммеде, а когда эта шутка, разгневавшая нескольких набожных людей, в полудреме смотревших программу, уже почти забылась, Ладживерт написал во все газеты Стамбула письмо, в котором пригрозил, что, если ведущий не покается и не извинится, причем в своей же программе, он его убьет. Стамбульская пресса, привыкшая к таким угрозам, может быть, и не обратила бы никакого внимания на это письмо, но маленький телевизионный канал, проводивший провокационную антиклерикальную политику, пригласил Ладживерта в свою программу, чтобы продемонстрировать общественному мнению, как распоясались эти вооруженные исламисты, и тот повторил свои угрозы в эфире, усилив их; после успеха этой программы он стал появляться и на других телевизионных каналах, где его представляли в роли «остервенелого исламиста с большим ножом». Затем прокуратура объявила Ладживерта в розыск по обвинению в угрозе убийством, и, прославившись, он начал скрываться, а Гюнер Бенер, увидев, что этот случай пробудил интерес общественности, в своем ежедневном прямом эфире выступил с неожиданным вызовом, сказав, что «не боится ненормальных реакционеров – врагов Ататюрка и республики», и через день был задушен цветным галстуком с узором в виде пляжных мячиков, который надевал на передачу, в номере люкс одного отеля в Измире, куда приехал на съемки. Несмотря на то что Ладживерт утверждал, что в тот день и час он был в Манисе, где выступал с лекцией в поддержку девушек, которые носят платки, он продолжал убегать и скрываться от журналистов, прославивших его на всю страну. Часть исламистской прессы, впрочем, нападала на Ладживерта не меньше, чем пресса светская, предъявляя ему обвинения в том, что он создает политическому исламу кровавую репутацию, стал игрушкой в руках светских СМИ, наслаждается интересом со стороны журналистов и своей славой, что вовсе не подобает истинному исламисту, и вообще является агентом ЦРУ. По этой причине Ладживерт надолго исчез из виду. В кругах исламистов распространились слухи, что в это время он героически сражался против сербов в Боснии и против русских в Грозном, но были и те, кто говорил, что все это неправда.

Те, кто интересуется, что обо всем этом думал сам Ладживерт, могут заглянуть в тридцать пятую главу нашей книги, озаглавленную «Я не являюсь ничьим агентом» (подзаголовок «Ка и Ладживерт в камере»), и почитать его краткую автобиографию, которая начинается словами «двадцатого февраля, в тот день, когда идет речь о моей казни», но я не уверен и в том, что все, что говорит там наш герой, – правда. Причиной тому, что о Ладживерте говорилось много лжи и многие слухи превратились в своего рода легенды, была окружавшая его загадочная атмосфера. А молчание, за которым он хотел спрятаться впоследствии, можно толковать также как признание Ладживертом правоты тех исламистов, осуждавших способ, которым он добился славы, и придерживались мнения, что мусульманин не должен так часто появляться в светской сионистской буржуазной прессе, впрочем, как вы увидите из нашего рассказа, Ладживерт все-таки любил общаться с журналистами.

Слухи о том, зачем он приехал в Карс, по большей части не сходились друг с другом – так нередко бывает со слухами, мгновенно разлетающимися по маленьким городкам. Некоторые говорили, что Ладживерт приехал, чтобы сберечь низовую структуру и обеспечить сохранность некоторых секретов одной исламистской курдской организации, руководство которой было разгромлено властями в Диярбакыре, но у организации, о которой шла речь, в Карсе фактически не было других последователей, кроме одного-двух фанатиков. Поборники мира и доброй воли с обеих сторон предполагали, что он приехал для того, чтобы положить конец войне, разгоравшейся в последнее время между курдскими национал-марксистами и курдами-исламистами. Трения между ними, начавшиеся со словесных перепалок, брани, драк и уличных столкновений, во многих городах переросли в резню и поножовщину, а в последние месяцы стороны стали расстреливать друг друга, а также похищать людей и допрашивать их с применением пыток (обе стороны применяли такие методы: капали на кожу расплавленный нейлон или сдавливали мошонку), а после допросов – душить. Говорилось также, что Ладживерт, путешествуя из городка в городок, взял на себя миссию тайного примирителя, чтобы положить конец этой войне, которую очень многие считали выгодной властям, однако, как полагали его враги, темные пятна в его прошлом и молодой возраст не подходили для этой трудной и почетной миссии. Молодые исламисты распространяли слухи о том, что он приехал в Карс, чтобы прикончить диджея и «блестящего» ведущего телевизионного канала «Серхат», любителя кричаще одеваться и отпускать шуточки (пусть и тщательно закамуфлированные) в адрес религии; вот почему этот ведущий по имени Хакан Озге, азербайджанец по происхождению, в своих последних программах начал то и дело говорить об Аллахе и напоминать о времени намаза. Были и те, кто думал, что Ладживерт связывает Турцию с международной исламистской террористической сетью. Органам безопасности Карса сообщали даже, что эта организация, имеющая поддержку в Саудовской Аравии, планировала в качестве акции устрашения убить нескольких женщин из тех тысяч, что приезжали в Турцию из республик бывшего Советского Союза работать проститутками. Ладживерт не пытался опровергать подобные утверждения, как и разговоры о том, что он приехал ради женщин-самоубийц, девушек в платках или выборов мэра. Он ничего не отвечал на упреки в том, что нигде не появляется, и это усиливало окружавшую его таинственную атмосферу, которая так нравилась молодым людям из училища имамов-хатибов. Он не показывался на улицах Карса не только потому, что боялся попасть в руки полиции, но и для того, чтобы не развеять эту атмосферу, поэтому и возникали сомнения, в городе он или нет.

Ка позвонил в звонок, на который ему указал юноша в красной тюбетейке, и, когда невысокий человек, открывший дверь квартиры, пригласил его войти, он сразу понял, что это был тот, кто полтора часа назад застрелил директора педагогического института в кондитерской «Новая жизнь». Сердце у него заколотилось, как только он увидел этого человека.

– Извините, – сказал невысокий человечек, подняв руки вверх так, что видны были ладони. – За последние два года нашего Учителя три раза пытались убить, я вас обыщу.

По привычке, оставшейся с университетских лет, Ка поднял руки, чтобы его обыскали. Когда маленький человечек маленькими руками внимательно ощупывал его рубашку на груди и за спиной в поисках оружия, Ка испугался, что тот заметит, как сильно бьется у него сердце. Сердце сразу забилось ровно, когда Ка понял, что ошибся. Нет, этот человек вовсе не был убийцей директора педагогического института. Этот приятный мужчина средних лет, похожий на Эдварда Г. Робинсона, выглядел недостаточно решительным и крепким, чтобы кого-нибудь убить.

Заплакал маленький ребенок, затем послышался мягкий голос матери, успокаивавшей его.

– Мне снять обувь? – спросил Ка и, не дожидаясь ответа, начал снимать ботинки.

– Мы здесь гости, – сказал в тот же миг какой-то голос. – Не хотим утруждать наших хозяев.

Тогда Ка заметил, что на маленьком диване сидит другой человек. Он понял, что это Ладживерт, но подспудно продолжал сомневаться, потому что приготовился к более впечатляющей встрече. Вслед за Ладживертом он вошел в бедную комнату с включенным черно-белым телевизором. В комнате был маленький ребенок, он засунул ручонку в рот до самого запястья и с очень серьезным и довольным видом наблюдал за своей матерью, которая, говоря что-то нежное по-курдски, меняла ему пеленку; сначала он уставился на Ладживерта, а затем на идущего следом Ка. Коридора не было, как в старых русских домах: они тут же перешли во вторую комнату.

Все мысли Ка были заняты Ладживертом. Он увидел кровать, застланную с военной строгостью, аккуратно сложенную на краю подушки синюю в полоску пижаму, пепельницу с надписью «Эрсин электрик», календарь с видом Венеции на стене, большое окно с открытыми створками, обращенное на печальные огни заснеженного Карса. Закрыв окно, Ладживерт повернулся к Ка.

Его глаза были голубого, даже почти лазоревого цвета[31], невероятно редкого для турка. У него были светло-каштановые волосы и не было бороды, он был гораздо моложе, чем Ка себе представлял, кожа его была удивительно бледной, а нос с горбинкой. Он выглядел невероятно красивым. В нем чувствовалась притягательная сила, происходившая от доверия, которое к нему испытывали. В его облике, манере держаться не было ничего от бородатого провинциального поборника шариата, с четками в одной руке и оружием в другой, как изображала его светская пресса.

– Не снимайте пальто, пока печь не согреет комнату. Красивое пальто. Где вы его купили?

– Во Франкфурте.

– Франкфурт… Франкфурт, – проговорил Ладживерт и, вперив взгляд в потолок, погрузился в свои мысли.

Он сказал, что «некогда» был осужден по 163-й статье за то, что распространял идеи о создании государственного строя, основанного на шариатском праве, и поэтому бежал в Германию.

Наступила тишина. Ка чувствовал, что нужно что-то сказать, чтобы проявить дружеское расположение, и волновался, потому что ему ничего не приходило в голову. Он почувствовал, что Ладживерт говорил, чтобы успокоить его.

– В каком бы городе Германии я ни был и в какую бы мусульманскую организацию ни пошел, где бы ни оказался – во Франкфурте, в Кёльне между собором и вокзалом или в богатых кварталах Гамбурга, – через некоторое время я мысленно выделял какого-нибудь немца, которого встречал по дороге, и сосредотачивался на нем. Важным для меня было не то, что я думал о нем; я пытался разгадать, что он думает обо мне, посмотреть его глазами на мою одежду, мои движения, мою походку, мою историю, на то, откуда я пришел и куда иду, кто я. Грязное это было чувство, но я привык; я не унижался: я понимал, как унижаются мои братья… Чаще всего европейцы не унижают. Мы наблюдаем за ними и унижаем себя сами. Эмигрируют не для того, чтобы убежать от домашних проблем, а для того, чтобы добраться до глубин своей души. И однажды непременно возвращаются назад, чтобы защитить тех, кто не смог уехать, потому что не нашел в себе смелости, и тех, кто участвовал в содеянном. Ты почему приехал?

Ка молчал. Его беспокоили простота и бедность комнаты, некрашеные стены с осыпавшейся штукатуркой, слепивший глаза яркий свет лампы без абажура, висевшей на потолке.

– Я не хочу беспокоить тебя надоедливыми вопросами, – сказал Ладживерт. – Покойный мулла Касым Ансари чужакам, прибывшим навестить его туда, где на реке Тигр располагалось на ночлег его племя, прежде всего говорил так: «Я, конечно, рад с вами познакомиться, но интересно, на кого вы шпионите?»

– На газету «Джумхуриет», – ответил Ка.

– Это я знаю. Но мне ужасно любопытно, с чего это они так заинтересовались Карсом, что прислали сюда корреспондента.

– Я вызвался добровольно, – сказал Ка. – К тому же я слышал, что здесь мой старый друг Мухтар и его жена.

– Разве ты не знал, что они уже развелись? – поправил его Ладживерт, внимательно глядя в глаза Ка.

– Я знал, – сказал Ка, густо покраснев. Внезапно он почувствовал ненависть к Ладживерту, решив, что тот догадывается, о чем Ка думает.

– В управлении Мухтара избили?

– Избили.

– Он заслужил побои? – странно спросил Ладживерт.

– Нет, конечно же не заслужил, – взволнованно ответил Ка.

– А тебя почему не избили? Ты собой доволен?

– Я не знаю, почему меня не избили.

– Нет, знаешь. Ты – стамбульский буржуа, – ответил Ладживерт. – Это сразу понятно по цвету твоей кожи, по твоему взгляду. Непременно наверху есть влиятельные знакомые – как бы чего не вышло, решили там. А у Мухтара, понятно, таких связей, такой силы нет, и они это знают. Мухтар, вообще-то, пошел в политику, чтобы стать таким же благонадежным, как ты. Но даже если он и выиграет выборы, для того чтобы сесть в кресло мэра, ему нужно доказать, что он из тех, кто сможет вынести побои от властей. Поэтому он даже доволен, что его избили.

Ладживерт совсем не улыбался, на его лице было грустное выражение.

– Никто не может быть доволен тем, что его бьют, – сказал Ка и почувствовал себя заурядным и поверхностным человеком в сравнении с Ладживертом.

У Ладживерта на лице появилось такое выражение, словно он хотел сказать: «Давай поговорим о нашем главном деле».

– Ты встречался с родными девушек-самоубийц, – сказал он. – Зачем ты с ними разговаривал?

– Затем, что я, может быть, напишу об этом статью.

– В западных газетах?

– В западных газетах, – внезапно ответил Ка с приятным чувством превосходства. Между тем у него не было знакомых, которые могли бы помочь опубликовать его статью в немецкой газете. – А в Турции – в «Джумхуриет», – добавил он, смутившись.

– Турецким газетам, пока этим не заинтересуются европейцы, безразличны нищета и страдания собственного народа, – произнес Ладживерт. – Они ведут себя так, как будто о бедности, о самоубийствах говорить стыдно, как будто это вчерашний день. Тебе придется опубликовать свою статью в Европе. Поэтому я и захотел встретиться с тобой: смотри, ни в Турции, ни за рубежом не пиши о девушках-самоубийцах! Самоубийство – большой грех! Если к этому проявляют интерес, болезнь распространяется! И даже слухи о том, что последняя девушка, совершившая самоубийство, была мусульманкой, «упрямо желавшей носить платок», будут смертоноснее, чем яд.

– Но это правда, – сказал Ка. – Перед тем как покончить с собой, она совершила омовение и намаз. Говорят, что ее подруги, не желающие снять платок, сейчас испытывают к ней большое уважение.

– Покончившая с собой – даже не мусульманка! – сказал Ладживерт. – И то, что они борются за платок, не может быть правдой. Если ты распространишь эту ложь, разойдется слух о том, что она испугалась давления полиции и родителей, побоялась оказаться среди тех несчастных, которые носят парик, и в числе оставленных на второй год. Ты для этого сюда приехал? Не подстрекай никого к самоубийству. Эти студентки из-за любви к Аллаху оказались между учебой и семьей, они несчастны и одиноки и поэтому сразу начнут подражать этой мученице-самоубийце.

– Заместитель губернатора тоже сказал мне, что я преувеличиваю значение самоубийств в Карсе.

– Зачем ты встречался с заместителем губернатора?

– Я и с полицией встречался, чтобы меня не беспокоили все время.

– Они будут довольны статьей под названием «Девушки в платках, выгнанные с занятий, сводят счеты с жизнью»! – воскликнул Ладживерт.

– Я напишу о том, что узнал, – сказал Ка.

– Ты сейчас противостоишь не только губернатору, государственному человеку светских нравов, но и мне. К тому же ты хочешь дать мне понять, что и светский губернатор, и исламисты не хотят, чтобы писали о девушках-самоубийцах.

– Да.

– Та девушка покончила с собой не из-за того, что ее не пускали учиться, а из-за несчастной любви. Если ты напишешь, что это было рядовое любовное самоубийство, что она совершила грех, на тебя очень рассердятся молодые исламисты из училища имамов-хатибов. Карс – маленький город.

– Я хочу спросить об этом у других девушек.

– Очень хорошо сделаешь! – сказал Ладживерт. – Ну-ка, давай спроси у девушек, хотят ли они, чтобы в немецкой газете написали, что они умирают как грешницы, покончив с собой из страха перед тем, что с ними произойдет, если они будут упорно носить платок, выполняя волю Аллаха.

– Спрошу! – ответил Ка упрямо и тем не менее испуганно.

– Я позвал тебя, чтобы сказать еще одну вещь, – сказал Ладживерт. – Только что на твоих глазах был убит директор педагогического института… Это результат гнева мусульман в ответ на притеснения девушек в платках. Но этот случай – провокация властей. Сначала они использовали бедного директора для издевательств над мусульманами, а потом позволили какому-то сумасшедшему его убить, чтобы обвинить мусульман.

– Вы осуждаете это событие или воспринимаете его как должное? – спросил Ка с внимательностью журналиста.

– Я приехал в Карс не ради политики, – ответил Ладживерт. – Я приехал для того, чтобы остановить самоубийства. – Внезапно он схватил Ка за плечи, притянул к себе и поцеловал в обе щеки. – Ты скромный человек, отдавший годы тяжелому труду поэзии. Ты не можешь быть орудием тех, кто хочет навредить мусульманам и угнетенным. Как я тебе доверился, так и ты мне доверился, придя сюда под снегом. Чтобы отблагодарить тебя, я расскажу поучительный рассказ. – Он полушутя-полусерьезно посмотрел Ка в глаза. – Рассказать?

– Расскажите.

– Говорят, в очень давние времена в Иране жил великий герой, неутомимый воин. Его знали и любили все. Сегодня мы зовем его Рустем, как и те, кто его любил. Однажды Рустем охотился и сбился с пути, а ночью, пока спал, потерял и своего коня Ракша. Сказав себе, что найдет своего коня, он пошел в земли врагов, в Туран. Слава о нем летела быстрее, чем он шел, его узнавали и встречали приветливо. Шах Турана принял его как гостя и устроил пир. После пира, когда он прошел в комнату, приготовленную для него, туда вошла дочь шаха и призналась Рустему в любви. И сказала, что хочет от него сына. Она очаровала его своими речами и красотой; они возлегли. Утром Рустем оставил для ребенка, будущего ребенка, свой браслет и вернулся на родину. Родившегося назвали Сухраб, мы тоже его так назовем, через много лет он узнал от своей матери, что его отец – легендарный Рустем, и сказал так: «Я отправлюсь в Иран, прогоню с трона тирана Кейкавуса, шаха Ирана, а на его место посажу своего отца… А затем вернусь сюда, в Туран, прогоню с трона тирана Эфрасиаба, шаха Турана, и сам займу его место! Тогда мой отец Рустем и я будем справедливо управлять Ираном и Тураном, то есть всем миром». Так сказал простодушный и добрый Сухраб, но он не знал, что враги хитрее и коварнее его. Шах Турана Эфрасиаб, хотя и знал о его намерениях, оказал ему поддержку, потому что воевал с Ираном, но к войску приставили шпионов, чтобы Сухраб не узнал своего отца. После обмана врагов, игры злой судьбы и случайных событий, предопределенных Всевышним Аллахом, легендарный Рустем и его сын Сухраб со своими войсками сошлись на поле боя, не узнав друг друга, потому что были в доспехах. Рустем всегда скрывал, кто он, чтобы воин, сражающийся с ним, не бился в полную силу. Наивный, как ребенок, Сухраб не видел перед глазами ничего, кроме своего отца на троне, вообще не обращал внимания, с кем сражается. Так два добрых, великих воина, отец и сын, ринувшись вперед, вытащили мечи на глазах у своих войск.

Ладживерт замолчал. Не глядя в глаза Ка, он сказал, как ребенок:

– Хотя я читал этот рассказ сотни раз, всегда, когда дохожу до этого места, меня охватывает ужас. Не могу понять, почему я каждый раз отождествляю себя с Сухрабом, который вот-вот убьет отца. Кто хочет убить своего отца? Чья душа может вынести боль такого преступления, груз подобного греха? И уж в особенности такой наивный, как ребенок, Сухраб, с кем я себя отождествляю. Тогда самый лучший способ убить своего отца – убить, не осознавая этого.

Пока я так размышляю, два воина в доспехах вступают в бой и после многочасовой схватки отступают, обливаясь потом и кровью, не сумев одолеть друг друга. Когда я, как и Сухраб, думаю о его отце и читаю продолжение рассказа, я волнуюсь каждый раз, будто читаю это впервые, и с надеждой представляю себе, как ночью этого первого дня отец и сын, не сумевшие одолеть друг друга, каким-то образом друг друга узна́ют.

На второй день войска выстраиваются вновь, вновь отец и сын бросаются вперед и безжалостно сражаются. После долгой схватки в тот день удача улыбается Сухрабу (удача ли это?) – он, сбив с лошади Рустема, повергает его наземь. Выхватив кинжал, он вот-вот нанесет своему отцу смертельный удар, как вдруг кто-то говорит: «В Иране не принято в первом сражении убивать побежденного врага. Не убивай его, зрелые воины так не поступают». И Сухраб не убил своего отца.

Когда я читаю это место, я всегда расстраиваюсь. Потому что я полон любви к Сухрабу. Какой смысл в такой судьбе, уготованной Аллахом отцу и сыну? На третий день схватка, о которой я рассказал, заканчивается совсем не так, как я ожидал. Рустем сбивает Сухраба с ног и, одним махом вонзив свой меч ему в грудь, убивает. Поражает стремительность происшедшего и ужас содеянного. Узнав браслет, Рустем понимает, что убил своего сына, падает на колени, обнимает окровавленное тело и плачет.

В этом месте рассказа я тоже каждый раз плачу: не столько потому, что разделяю горечь Рустема, сколько потому, что понимаю, что означает смерть бедного Сухраба, убитого собственным отцом и действовавшего ради любви к своему отцу. В этом месте мое восхищение любовью по-детски доброго Сухраба к отцу сменяется глубоким и зрелым чувством жалости к Рустему, связанному обычаями и правилами. По ходу рассказа любовь и восхищение, которые вызывал у меня мятежный и своевольный Сухраб, переходят на могучего Рустема, которого связывало чувство долга.

Ладживерт замолчал, и Ка позавидовал тому, что он может рассказывать историю с таким убеждением.

– Но эту прекрасную историю я поведал тебе не для того, чтобы продемонстрировать, как я с ее помощью истолковываю свою жизнь, а для того, чтобы сказать, что ее забыли, – сказал Ладживерт. – Этому рассказу из «Шахнаме» Фирдоуси по меньшей мере тысяча лет. Когда-то миллионы людей от Тебриза до Стамбула, от Боснии до Трабзона знали эту легенду и, вспоминая ее, осознавали смысл своей жизни. Как те, кто сегодня на Западе думает об отцеубийстве, описанном у Эдипа, и предается навязчивой идее Макбета о троне и смерти. Но сейчас все забыли эту историю из-за того, что преклоняются перед Западом. Старые рассказы исключили из учебников. Сейчас в Стамбуле даже нет книжного магазина, где можно купить «Шахнаме»! Почему?

Они немного помолчали.

– Знаю, о чем ты думаешь, – проговорил Ладживерт. – Разве человек убьет другого человека ради красивой истории? Разве не так?

– Я не знаю, – ответил Ка.

– Тогда подумай, – сказал Ладживерт и вышел из комнаты.