Снова три мушкетера

Глава сорок седьмая «Pestis»[30]

Карета, запряженная шестеркой, преодолевает расстояние от Парижа до Клермон-Феррана за неделю. Д'Артаньяну и Планше хватило пяти дней. Они всю дорогу пришпоривали коней, но зато, устраиваясь на ночлег в придорожных гостиницах и постоялых дворах, требовали, чтобы благородные животные получали тот уход, которого заслуживали. Поручая их слугам, д'Артаньян всегда приказывал подостлать им соломы, дать овса и вытереть ноги и грудь теплым вином. И только после этого, как и подобает, хорошим ездокам, они спрашивали комнаты для себя.

— Знаешь ли ты, Планше, зачем мы здесь? — спросил д'Артаньян, завидев башни готического собора Клермон-Феррана, тянущиеся к небу, подобно рукам исполинского существа.

Он хотел отвлечься от тревожных мыслей.

— Уж раз мы скакали в такую даль — дело, наверно, важное, — отозвался Планше.

— Я думаю, да. Помнишь ты ту девушку, которая спасла меня в Ла-Рошели?

— Конечно, помню, сударь. Такая хорошенькая! Да благословит ее небо за то, что она устроила все так, что я не лишился места, которое, что скрывать, сударь, мне очень по душе!

Выразив таким образом свои чувства, достойный Планше не встретил, однако, у хозяина того одобрения, на которое, по-видимому, рассчитывал.

— Я не спрашивал твоего мнения, бездельник! — отвечал мушкетер. — В другой раз придержи язык, если не хватает ума говорить почтительно.

Планше умолк.

Так, молча, думая каждый о своем, въехали они в город и очутились в лабиринте его узких улочек. Впереди скакал хозяин, позади слуга.

Двигаясь к центру города, и встретив на своем пути лишь двух монахов в черном, мушкетер крутил головой, озираясь по сторонам, в поисках кого-либо, чтобы обратиться к нему с расспросами. Как мы знаем, д'Артакьян не искал общения с людьми в рясах.

Миновав пару узких улочек, они свернули на третью, более широкую, которая, по мнению д'Артаньяна, вела к центру города, поскольку приближала путешественников к кафедральному собору.

— Странное дело, сударь. Маловато людей на улицах даже для такого городишки, — заметил Планше.

Проезжая по улице, мушкетер подивился тому обстоятельству, что км часто попадаются костры. Они были разложены с почти равными интервалами.

Первые два костра, попавшиеся им на пути, почти погасли: огонь еле теплился среди обуглившихся и частично обратившихся в золу поленьев, так как его некому было поддерживать. Однако возле третьего костра, пламя которого вздымалось высоко и горело ярко, они заметили человека.

— Скажи, любезный, не знакомы ли тебе имена мессира Жана Гитона и мадемуазель Камиллы де Бриссар? Насколько мне известно, они живут в городе около года, — обратился к нему гасконец.

Человек поворошил потрескивающие в огне поленья длинным шестом и пожал плечами:

— Вообще-то я слышал про них. Он довольно важный господин, у которого были какие-то нелады с властями, а она — молодая особа с характером. И оба они кальвинистской веры, верно?

— Да-да! Это точно они. Стало быть, ты можешь указать, где их найти?

— Они жили на улице Гран-Гра.

— Где это?

— Поезжайте прямо и поверните в третий переулок. Оттуда рукой подать до площади, а их дом — второй по счету, если считать от нее.

— Отлично, дорогу мы найдем!

— Дорогу-то вы найдете, сударь, а вот найдете ли тех, кого ищете, это уж Богу известно.

— Что такое?!

Человек с шестом поглядел на д'Артаньяна так, словно впервые увидел какую-то диковину. Потом он неторопливо развернулся и пошел прочь, бурча себе под нос:

— Огонь-то на углу совсем погас, надо дровишек подкинуть…

— Ах ты, наглец! — вскричал д'Артаньян, собираясь догнать невежу и угостить его ударом хлыста.

Однако, едва он успел дать шпоры коню, из переулка, преграждая ему путь, вывернула телега, запряженная парой понурых одров. Она была покрыта грубой и грязной мешковиной, из-под которой выглядывали чьи-то босые ноги.

С первого взгляда на нее было ясно, что телега доверху набита покойниками.

При виде этого страшного экипажа д'Артаньян крякнул, а Планше непроизвольно перекрестился.

Рядом с телегой шагали люди в черных балахонах, с горящими факелами и длинными крючьями в руках.

Ужасная догадка пронзила мозг молодого человека. Внезапно ему стал ясен страшный смысл безлюдья на городских улицах, костры, горящие средь бела дня, и странное поведение только что встреченного человека.

— В городе чума!

Планше побледнел и принялся озираться по сторонам.

— Ай-яй-яй, сударь… Э-э… то-то я смотрю… костры…

Д'Артаньян почувствовал, как его кинуло в озноб.

— Камилла! Я должен найти ее! Не может быть! — шептал он, пришпоривая коня. — За мной, Планше! Не отставай! Я должен найти ее дом! Ведь не все же умирают от чумы. Скорей, Планше, вперед!

Бледный, как полотно, Планше, тихо причитая, двинулся следом за господином.

— Ах, сударь, — сказал он, когда они проскакали квартал, — я хочу ехать вперед, но словно какая-то сила толкает меня назад. Чума пострашнее пули.

— Не трусь, Планше! Мы не останемся здесь — я заберу Камиллу с собой.

— Но ведь ее опекун может воспротивиться этому.

— Кой черт опекун! Она давно уже сама может распоряжаться своей судьбой. Кроме того — в такой ситуации не выбирают. К счастью, мы предусмотрительно захватили запасную лошадь. Да что я говорю — я достану ей карету!

— Сударь! — крикнул Планше, чувствуя, что последние силы покидают его. — Кажется, я падаю с лошади.

— Учти, Планше, — крикнул д'Артаньян на скаку, — один лекарь, выхаживавший меня, когда я отлеживался у Атоса, говорил мне, что чуме подвержены в первую очередь малодушные люди. Они все время боятся заболеть, думают о болезни и невольно притягивают ее к себе. Кроме того — нет более действенного средства против чумы, чем быстрая верховая езда!

Нельзя сказать, что Планше успокоили эти доводы. Однако, рассудив, что господин в таком состоянии все равно бросит его посреди улицы и поскачет разыскивать свою Камиллу, что ему вовсе не улыбалось, парень передумал падать с коня и продолжал следовать за д'Артаньяном.

Кони вынесли их на площадь.

— Тысяча чертей! — воскликнул д'Артаньян. — Вот где собрался весь город!

Последнее относилось к толпе народа, запрудившей площадь и преграждавшей путь нашим героям. На этот раз миновать препятствие было просто невозможно.

Д'Артаньян и Планше против воли оказались в тесном кольце возбужденных, что-то выкрикивающих и размахивающих кулаками жителей города. Здесь были и здоровенные мужчины, и сгорбленные старухи, непонятно как державшиеся на ногах, и юные девушки, и матери, тащившие на руках кричащих младенцев, которых не на кого было оставить дома, и древние старики. И все они бесновались и изрыгали проклятия.

Одного взгляда, брошенного поверх голов бушующей толпы, было достаточно, чтобы понять, в чем дело. Посреди площади возвышался грубо сколоченный помост, облитый водой, чтобы не загорелся раньше времени. На помосте были сложены дрова, сложенные в клетку вокруг столба примерно в одну треть его высоты.

Здесь готовились жечь человека.

Мушкетер, как ни противно было ему зрелище эшафота, вынужден был оставаться на месте, чтобы не раздавить людей, так много их было вокруг. И похоже было, что количество их все возрастало.

Вдруг толпа заколыхалась и раздалась в стороны. Проклятия стали громче, вопли пронзительнее. Несколько стражников и монахов в темных рясах двигались к центру площади.

В середине маленькой процессии палач вел женщину в грубом сером балахоне с рваными полами. На голову ей надели отдаленно напоминавший митру епископа колпак, на котором было написано: «Еретичка-идолопоклонница».

Лица женщины д'Артаньяну видно не было, но мушкетер понял, что она еще очень молода.

— На костер ведьму! На костер ее! — ревели вокруг.

Женщину повели к эшафоту. Вперед выступил священник. Он поднял руки, успокаивая людей. Те, кто стоял рядом с ним, умолкали, стоящие за их спиной тоже переставали горланить и размахивать кулаками, и постепенно волна молчания, распространяясь от стоявшего возле помоста священника, докатилась до краев площади.

Стало тихо. В наступившей тишине можно было разобрать слова священника, произносившего проповедь.

— Имея в виду, что по обстоятельствам дела, — говорил человек в сутане, — вытекающим из процесса, возбужденного прокурором, аббатом монастыря… — монотонный голос напомнил д'Артаньяну жужжание мухи, упомянутая Анна Перье признала, что виновна в колдовстве и призывании Дьявола, наведении порчи и мора на жителей города…

Священник говорил быстро и невнятно, но люди жадно слушали, словно эти слова могли внезапно прогнать чуму. Впрочем, так оно и было в действительности — эти несчастные думали, что стоит сжечь на костре колдунью, «виновницу всех напастей», и люди в городе перестанут умирать.

— Анна Перье! Мы извергаем тебя из лона святой церкви и оставляем тебя, прося светскую власть вынести над тобой умеренный приговор, не доходящий до смерти и до повреждения членов.

Д'Артаньян подумал было, что несчастную помилуют, однако он просто плохо знал судейскую практику. Последней фразой неизменно заканчивались все приговоры по делу ведьм, колдунов и еретиков. Передача в руки светской власти во всех случаях означала сожжение на костре.

Палач помог женщине взойти на помост и, прежде чем поднести зажженный факел к сухим поленьям, сорвал с головы несчастной колпак. Копна золотистых волос рассыпалась по плечам.

Молодой человек вздрогнул: в облике приговоренной ему на мгновение почудились знакомые черты. Но несчастная колдунья Анна Перье не могла быть Камиллой де Бриссар. Д'Артаньян призвал на помощь самообладание и постарался не терять голову. Это было нетрудно в чумном городе, будучи окруженным со всех сторон толпой бесноватых.

Небо потемнело, низкие тучи плыли над головами людей, окончательно придавая всей сцене зловещий колорит.

Человек, встреченный ими на улице, говорил, что имя Камиллы ему знакомо, а следовательно, она жила в Клер-мон-Ферраие под настоящим, а не вымышленным именем.

Мушкетер потряс головой, стараясь разогнать наваждение, и поворотил лошадь. Они с Планше начали выбираться из толпы.

Позади послышался треск сухих поленьев, пожираемых пламенем, — это означало, что палач, спустившись с помоста, поднес факел к костру и уже ничто на свете не в силах спасти несчастную Анну Перье.

Планше снова перекрестился.

Раньше, во времена так называемого мрачного Средневековья, дрова и хворост при казнях складывали с таким расчетом, чтобы дым быстро задушил жертву. Обычно их наваливали вокруг нее во весь рост. При таком расположении решительно не было видно, что происходит, и если дым не делал своего дела, то палачу предоставлялась возможность своевременно удавить осужденного или заколоть его.

Сожжение действительно заживо стало обыденным явлением именно в более цивилизованную эпоху Возрождения и сохранилось до описываемого нами времени. Эшафот делали таким высоким, что, подложив огонь, палач уже не мог без риска для жизни достать свою жертву и при всем желании не мог сократить ее страдания.

Возможно, наш просвещенный читатель придет в недоумение и даже возмутится, что молодой человек не предпринял попытки спасти молодую женщину. Однако следует принять во внимание, что д'Артаньян был человеком своей эпохи. Семнадцатое столетие во Франции принято считать веком разума и зарождения позитивной науки. При этом нередко забывают, что это время было также веком колдовства, магии и астрологии.

Астроном Морен составлял гороскопы Людовику XIII, Ришелье, польской и шведской королевам, придворной астрологией занимался Кеплер, а великий Декарт просил друзей не указывать его дату рождения, не желая давать материала составителям гороскопов.

Дух колдовства витал над Францией, и эпидемии демонической одержимости охватывали целые провинции. Множество дел, связанных с одержимыми и колдунами, наводняло суды, и приговор к сожжению ни в коем случае нельзя было считать редкостью. Известный судья Реши даже гордился тем, что ему удалось приговорить к сожжению около девятисот колдунов и колдуний.

Согласно обширным демонологическим трактатам, судьи должны были выявить у преступника наличие соглашения с Дьяволом, на что указывали различные неоспоримые признаки: дьявольские стигматы на теле, невнятное бормотание и прочие не менее убедительные доказательства.

Поскольку и таковые не всегда имели место, судьям со всей серьезностью приходилось проверять печные трубы в поисках следов того, что подозреваемые вылетали через них на шабаши, и изучать предварительно окрещенные, а затем проткнутые или расплавленные восковые фигуры. Сжигая одну из таких фигур, Филипп VI приговаривал: «Посмотрим, кто сильнее, — Дьявол ли погубит меня, или Бог спасет».

Полагая, что сказанного выше достаточно для воссоздания правдивой и безыскусной картины нравов эпохи, мы вернемся к нашему герою.

Направляя лошадь сквозь толпу, он ощутил, как на лицо ему упали первые крупные капли дождя. Мушкетер опустил поля шляпы, и в этот момент хлынул настоящий ливень.

Толпа заколыхалась, в ней стали появляться воронки и промоины. Люди с испугом задирали головы к почерневшим небесам. Потоки воды сделали свое дело — пламя, не успевшее как следует разгореться, было затушено ими. Помост скрылся в клубах дыма от потушенного костра.

Какой-то старик в поношенной черной одежде с криком безумной радости бросился к затухшему костру.

— Вот он, Божий суд! — выкликал он, стараясь прорваться к осужденной. — Не бойся, доченька. Господь не покинул нас, он не оставил нас своей милостью! — кричал старик.

Стражники, сами съежившиеся под сильнейшим ливнем и растерянные тем обстоятельством, что он пошел как раз в тот момент, когда был зажжен костер, отталкивали старика от эшафота, не проявляя, впрочем, особого рвения. Человек в сутане тоже смешался и не знал, как поступить.

Площадь почти опустела. Горожане торопливо расходились и разбегались по своим мрачным домам, многие из которых превратились или в недалеком будущем могли превратиться в склепы.

Но д'Артаньяну и Планше некуда было прятаться от ливня. Теперь толпа не мешала мушкетеру беспрепятственно подойти к помосту.

Анна Перье, привязанная к столбу, стояла неподвижно. Казалось, девушка была не в силах уразуметь происшедшее. Д'Артаньян подумал, что несчастная потеряла рассудок от пережитого.

— Так вы отец этого бедного создания? — проговорил мушкетер, с жалостью глядя на старика.

— Да, это моя дочь, Анна. Пропустите меня к ней, я развяжу ее. Старик по-прежнему пытался подойти к девушке, но стража не подпускала его.

— Эй, послушайте, вы, мужланы! — сказал д'Артаньян. — Вы же сами видите, что никаких костров под таким ливнем не будет. Что бы там ни сделала эта девушка, она и так достаточно наказана — поглядите: она безумна. А за одно и то же два раза не казнят, не так ли?

— А кто вы такой, что суете нос в такие дела? Разве вы можете отменить приговор судебных властей?! — проворчал один из стражников.

Он вымок до нитки, и больше всего на свете сейчас ему хотелось очутиться под крышей и обогреться у огня.

— Отменить приговор судебных властей? Ничуть не бывало, — живо отвечал д'Артаньян. — Его отменила сама природа. Поглядите вокруг, любезный. Эти дрова не высохнут и за трое суток.

К ним подошел священник. Казалось, он был испуган неожиданно разразившейся грозой, но старался не показать этого.

— Кто вы такой, сударь? — спросил он тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Но на мушкетера это не произвело никакого впечатления.

— Если вас интересует мое имя, то я зовусь д'Артаньян, лейтенант мушкетеров короля, а значит, человек военный, — невозмутимо отвечал д'Артаньян. — Поэтому я привык, чтобы мне повиновались. Повиновались быстро. Если вы тут командуете, святой отец, то поскорее прикажите своим болванам развязать эту беднягу, чтобы этот пожилой человек, который говорит, что является ее отцом, мог увести ее прочь, пока она не промокла до нитки и не заболела.

— А не кажется ли вам, неизвестный, что вы слишком много на себя берете? Святая церковь отлучила ее и отреклась от этой погибшей души.

— Я вижу, что мне придется взять на себя еще больше, святой отец, и развязать ее самому, — сказал мушкетер.

С этими словами он отстранил человека в сутане, шагнул на помост и с помощью короткого кинжала быстро перерезал грубые, разбухшие от воды веревки, впившиеся в запястья девушки.

— Возьмите вашу дочь, сударь, — сказал он старику. — И позвольте дать вам хороший совет: не задерживайтесь в этом городишке слишком долго. Похоже, его жители не питают к вам особой любви.

Старик кое-как прикрыл старым плащом девушку, двигавшуюся, как сомнамбула, и со слезами на глазах принялся благодарить гасконца.

— А теперь нам пора, — сказал д'Артаньян. — За мной, Планше!

Стражники, устрашенные дерзким поведением и воинственным видом мушкетера, равно как и шпагой, торчавшей из-под края длинного плаща, не предприняли каких-либо попыток помешать ему. Священник же пригрозил мушкетеру гневом небесным.

— Я попрошу Арамиса замолвить за меня словечко, — пробормотал мушкетер, поворачиваясь спиной к человеку в черном.

Продолжая свой путь по улицам Клермон-Феррана д'Артаньян заметил, что окна многих домов наглухо заколочены досками, а на дверях стоит латинская буква «Р».[31] Это означало, что обитатели дома умерли от чумы.

Похоронные команды, освещаемые желтыми отблесками факелов, длинными крючьями вытаскивали тела из таких домов, сваливали их на похоронные дроги и, бормоча слова молитв, отправлялись дальше, предварительно забив окна и двери зачумленного дома и оставив на нем зловещий знак «Р».

Дождь прекратился, но небо не прояснялось. С неровно бьющимся сердцем мушкетер и его слуга продолжали свой путь. Выяснив, что они находятся на улице Гран-Гра, д'Артаньян попросил указать ему дом, который он искал.

Торопливо проходивший мимо человек ответил ему, что нужный дом находится в минуте ходьбы за углом и описал внешний вид здания.

Еще несколько мгновений, и они увидели серое трехэтажное здание с широкими окнами. Из груди д'Артаньяна вырвался крик.

Ставни были наглухо затворены, а сами окна крест-накрест заколочены досками. Пустив коня галопом, мушкетер в мгновение ока очутился возле входных дверей. Он уже знал, что увидит там.

На дверях, также заколоченных досками, стоял все тот же страшный значок — «Р».