Со мной не соскучишься

ГЛАВА 7

На следующий день Рунов все же слегка приоткрыл дверь в свою таинственную дневную жизнь. Когда я проснулась, он еще не ушел, правда, я обнаружила это не сразу. Лежала в постели и, уставившись в потолок, вспоминала загадочный сон. Тут дверь распахнулась, и я увидела Рунова, уже полностью одетого, пахнувшего свежестью и дорогой туалетной водой. Я потянула одеяло на себя, поскольку скорее всего представляла в этот момент довольно жалкое зрелище: всклокоченные волосы, заспанные глаза, полное отсутствие косметики.

Рунов присел на край постели и, в свою очередь, схватился за край одеяла, в результате чего между нами завязалась шутливая борьба.

— Ну ладно, затворница, если хочешь, поедем со мной, — предложил он с улыбкой.

— Что? — Я вынырнула из-под одеяла. — Не могу себе поверить, ты решил посвятить меня в свои страшные тайны?

Он рассмеялся:

— Честное слово, следовало бы тебя с ними оставить, когда еще удастся сыграть роль графа Монте-Кристо? Как бы мне не лишиться своего романтического имиджа.

— Никогда! — выдохнула я.

И сказано это было совершенно искренне, я знала, что нет силы, способной избавить меня от магнетического влияния, которое вольно или невольно оказывал на меня Рунов.

Я протянула ему руку, он мне свою, наши пальцы сцепились.

— Знаешь, мне приснился странный сон, — я почувствовала необходимость поделиться с ним своими ощущениями, — наверное, он что-нибудь означает, но, к сожалению, я ничего не понимаю в снах…

— Я тоже, — отозвался он, искрясь веселыми глазами.

— Нет, ты только послушай. Я уверена: этот сон имеет какой-то глубокий смысл. Во всяком случае, я никогда еще не видела более странного сна. Я — в двух ипостасях, нет, не так… Понимаешь, есть одна я и другая, и обеих я вижу со стороны. Странно, правда?

— Пожалуй, — неуверенно согласился он. — А впрочем, так оно, наверное, и есть. Двойственность свойственна всем нам… Лично я сплю без сновидений, проваливаюсь в какую-то бездну, так что утром и вспомнить-то нечего. На твоем месте я бы радовался столь увлекательным снам. Чем не возможность прожить еще одну жизнь?

— Ты так думаешь? — удивилась я. — Не ожидала, что у тебя есть склонность к мистицизму.

— Что же тут странного? Мистицизм — чисто русское качество, недаром историки до сих пор спорят, а славяне ли русские. Вполне возможно, и нет — ведь в нас течет кровь и варягов, и балтов, и скифов.

— Никогда не слышала ничего подобного!

— Ладно, не бери в голову, все это очень спорно. В юности я увлекался разными историческими загадками, даже первоисточники читал в Ленинской библиотеке, можно сказать, был помешан на тайнах времен. Половину уже позабыл, но еще могу иногда пустить пыль в глаза и щегольнуть своими познаниями перед прекрасными дамами, — закончил Рунов на шутливой ноте.

— И скольким прекрасным дамам ты вскружил голову своей эрудицией?

Рунов неожиданно поскучнел, встал и уже у двери напомнил:

— Через час я вернусь за тобой, собирайся.

На этот раз я собиралась с особенной тщательностью: все-таки мне предстояло ступить в святая святых Олега Рунова, увидеть его подчиненных и художников, на которых мне хотелось произвести впечатление. А сделать это теперь мне было совсем несложно, поскольку гардероб мой за последнее время значительно расширился. Впрочем, здесь же скрывались и определенные трудности: попробуй выбрать среди такого разнообразия. Выручило меня неизменное пристрастие к зеленому: костюм в стиле «шанель» цвета свежескошенной травы снова выгодно подчеркнул праздничную медь волос. Я подошла к зеркалу и принялась причесываться — занятие, неизменно доставляющее мне удовольствие, — я любила свои волосы, все-таки это было самое лучшее во мне, даже Карен признавал это. Ах, к чему сейчас вспоминать о нем, спохватилась я с опозданием, не хочу, не желаю вспоминать об этом уроде!

Рунов заехал за мной, как и обещал, через час, и по его взгляду я поняла, что он доволен тем, как я выгляжу, значит, я старалась не зря. Мы прошествовали к выходу. Мальчик оставался дома, и глаза у него были как у брошенной собаки, зато я с полным правом могла торжествовать.

За рулем руновского «БМВ» на этот раз сидел парень с крепким бритым затылком, одетый в черную кожаную куртку. Ехали мы не очень долго, около получаса, и остановились возле небольшого двухэтажного особняка с мансардой, вход в который украшала скромная металлическая вывеска «АО «Колорит». Рунов гостеприимно отворил передо мной дверь:

— Прошу.

Охранник в традиционном камуфляже приветствовал нас весьма почтительно, Рунов же вполне демократично протянул ему руку.

— Как дела, Тим? — спросил он.

— Порядок, Олег Константинович, — расплылся в улыбке охранник.

Пока мы поднимались по лестнице на второй этаж, Рунов между прочим обронил:

— Хороший парень Тим, двенадцать лет прослужил в армии, был в Афганистане, потом, как и многие, оказался никому не нужен. Подумывал даже о самоубийстве, а у него двое детей, престарелая мать…

В моей груди шевельнулся какой-то теплый комок: вот он, еще один пример великодушия Рунова.

В приемной из-за стола вскочила хорошенькая девчушка лет двадцати-двадцати двух.

— Здравствуйте, Олег Константинович.

Что-то, звякнув, упало на пол. Оказалось — пилка для ногтей. Чем еще могут заниматься секретарши в отсутствие начальства?

— Мне кто-нибудь звонил? — осведомился Рунов.

— Только Лоскутников, ну, тот, что заказывал панно для загородного дома. Я соединила его с мастером.

— Отлично, — кивнул Рунов и открыл дверь в кабинет.

Кабинет был самым что ни на есть традиционным. Рабочий стол, длинный стол для совещаний, компьютер, выстроившиеся в ряд кресла. На стене множество картин, не менее двух десятков, в основном пейзажи и натюрморты. Странно, вспомнила я, что у нас в квартире нет ни одной картины.

— Вот здесь я обычно и пропадаю, — заметил Рунов, пододвигая ко мне кресло. — Работа — обычная рутина: бумаги, звонки, налоговая полиция наседает, — короче, ничего романтического, самый заурядный бизнес.

— Ничего себе рутина, такой особняк в центре Москвы, — протянула я, — ведь он, наверное, стоит совсем недешево.

— Не обольщайся, я здесь не хозяин, а всего лишь коммерческий директор. — Рунов сел в торце длинного стола для совещаний и выглядел на этом месте весьма внушительно. — Всем распоряжаются акционеры.

— А где же твои замечательные художники?

— Мечтаешь познакомиться? Они здесь же, мастерские — в мансарде. Сейчас выпьем кофе и пойдем навестим моих обалдуев. Думаю, они будут рады.

В кабинет вошла секретарша с подносом. Поставила на стол кофейник, чашки, вазочку с конфетами.

— Спасибо, Светик, — обронил Рунов.

Столь фамильярное обращение мне не очень-то понравилось, я вспомнила, что начальники частенько заводят романы с молоденькими секретаршами.

Рунов меланхолично размешивал ложечкой сахар в чашечке кофе, на губах его играла лукавая улыбка. Я бы не удивилась, если бы он прочитал мои мысли.

— Светочка — толковая девчушка, между прочим, тоже начинающая художница, еще учится… Времена сейчас трудные для молодых художников, впрочем, для немолодых — тоже. Ты не можешь себе представить, с каким пиететом они ко мне относятся, я для них прямо как царь и Бог. Говорят, что без меня пропали бы…

— Совсем как Мальчик, — продолжила я в задумчивости.

— Мальчик, — эхом отозвался Рунов, — хороший парень, только чересчур горяч. Я его подобрал в Таганроге, там он влип в очень неприятную историю…

— Могу себе представить! Наверняка он был боевиком в какой-нибудь таганрогской группировке!

— Не суди поспешно, — возразил Рунов, — делай поправку на время, к тому же он совсем пацан. Зато я в нем уверен, знаю, что он меня никогда не предаст.

«Это уж точно», — с завистью подумала я.

— А остальные?

— У нас здесь все построено на взаимном доверии, с большинством ребят — ты с ними еще познакомишься — я учился в художественном училище. Когда я вышел на свободу, мы с ними были в общем-то на равных, с той разницей, что я чувствовал себя здесь почти иностранцем: посадили в одной стране, выпустили — в другой. Они же все это время находились на свободе, да что толку? Нигде не выставлялись, никому не нужные, нищие. У меня, как ни странно, было несомненное преимущество, а именно годы, проведенные в зоне. Там я получил такую жизненную закалку, что теперь, наверное, не дрогну в самой безвыходной ситуации. Вернее, таких ситуаций для меня больше не существует. Пригодились и знакомства, ведь там со мной сидели известные диссиденты. А цеховики! Это были настоящие зубры, многие сегодня на коне. Так что, выходит, я должен быть благодарен годам, проведенным за решеткой, на воле я так и остался бы лопоухим дурачком. Я даже не жалею, что из меня не получился художник, главное — из меня вышел человек.

Я уже открыла было рот, чтобы спросить… Ах, как меня мучило то, что я узнала из старых газет, но для этого требовалась, наверное, совсем другая обстановка.

Рунов решительно поднялся.

— Ты готова идти в мои подземелья и сокровищницы? — осведомился он шутливо.

Мансарда показалась мне теплой и обжитой. Здесь не было того идеального порядка, царившего внизу, в офисе, пахло масляными красками, повсюду стояли мольберты, сновали люди в серых заляпанных красками халатах.

— А вот мои таланты, мои Ван Гоги и Малевичи!

Художники оторвались от работы, заулыбались, по очереди подошли пожать руку своему демократичному начальнику. Один, пожилой, с седой артистической шевелюрой, что-то быстро и горячо заговорил. Речь шла о каких-то профессиональных проблемах, в чем я ничего не понимала, и потому сочла за лучшее немного осмотреться.

Мое внимание привлек натюрморт, стоящий на ближайшем мольберте. Он показался мне в высшей степени необычным, каким-то несовременным: серебряный поднос на фоне бархатной портьеры, а на подносе — подсвечник, белые перчатки и маленький дамский пистолет, от ствола которого вверх поднимался белесоватый дымок.

— Что, нравится?

Ко мне обращался молодой человек с длинными волосами, стянутыми на затылке резинкой, и едва намечающейся на гладком подбородке растительностью — ни дать ни взять семинарист.

— Красиво, только как-то…

— Напыщенно, — подсказал он.

Я только развела руками.

— Можете не стесняться, — он улыбнулся, но глаза его остались строгими и сосредоточенными, — за вкус заказчика я не ручаюсь.

— И кто же заказчик?

— Один «новый русский», как их теперь называют. Этот натюрморт он желает лицезреть в своей гостиной. А для нас желание заказчика — закон.

— И что же, у них у всех такая фантазия?

— Всякие бывают, многие просят копии Левитана, Шишкина или Айвазовского. Мы не возражаем. Ну-с, а вы что желаете?

Кажется, он и меня принял за заказчицу.

— Я? Ничего. Я, собственно…

Он посмотрел так, словно намеревался пронзить меня взглядом, и неожиданно спросил:

— Вам кто-нибудь говорил, что у вас говорящие волосы?

Я растерялась, все-таки он был довольно странный.

— Говорящие волосы, красивое лицо, я бы написал ваш портрет… В сущности, на свете только одна ценность — красота, только она уж очень быстротечна. Бац — и вот она уже ускользнула… Только миг, случайный поворот головы, взгляд… Господи, как же это уловить, как остановить? — Он говорил быстро, сбивчиво, глотая окончания слов, и в его речи было столько одержимости, почти болезненной одержимости…

Я вздрогнула, почувствовав, как чья-то рука легла мне на плечо.

— Ну что, познакомились? — Рунов ласково заглянул мне в лицо. — Это Руслан, наш главный эстет. Может говорить о красоте часами.

Глаза одержимого красотой художника потускнели, и он снова принялся за работу, потеряв ко мне всякий интерес.

Рунов тихонечко подтолкнул меня и повел в глубь студии, представляя мне то одного, то другого художника. Я только здоровалась и рассеянно кивала, на душе у меня было какое-то неосознанное чувство, которое вряд ли можно было отнести к разряду легких и радужных.

Мы пробыли в особняке еще с полчаса, и Рунов отвез меня домой, пообещав вернуться пораньше, как он выразился, для того, чтобы продолжить культурную программу.

Вечером мы отправились в один очень модный ресторан. В те времена, когда я еще пребывала в состоянии подводной лодки, тихо ржавеющей на дне, я часто слышала об этом излюбленном местечке беспечных прожигателей жизни. О нем то и дело упоминали по телевизору и по радио. Но тогда все это было для меня словно на другой планете, тогда я мысленно поставила жирный крест на своих нахальных провинциальных мечтах. Мне казалось, что я усмирила маленького, жадного до перемен зверька, нещадно пожирающего изнутри мою слабую женскую душу. Ан нет, он снова был тут как тут, симпатичный, юркий, похожий на пушистую ласку, которую так хочется погладить, несмотря на опасность быть укушенной за палец. Я снова без всякой страховки взбиралась на вершину, с которой уже однажды скатилась, и ежеминутно рисковала сорваться вновь. Только на этот раз, если случится сорваться, мне уже, наверное, не встать, теперь-то я разобьюсь вдребезги.

Так думала я, рассматривая праздничную феерическую обстановку модного заведения. В огромных зеркалах отражались свечи, дорогая посуда, разряженная публика и, конечно же, я. Мое рыжее богатство, с трудом усмиренное дюжиной шпилек и заколок, слегка оттягивало голову, отчего подбородок невольно задирался, а шея казалась лебединой… Ах, как я себе нравилась, так бы сама себя и расцеловала. Все-таки самые счастливые мгновения в жизни женщины — это когда она сама в себя немножечко влюблена и ей хочется рассматривать собственное отражение.

Рунов лениво потягивал из бокала красное вино и ласкал меня взглядом. Ах, как мне было хорошо! И говорить хотелось о чем-нибудь красивом и неземном. Я вспомнила о странном художнике Руслане, одержимом красотой.

— Руслан — необычайно талантливый парень, — ответил Рунов, — но, как говорится, немного не в себе, путает вымысел с действительностью, всегда где-то на грани реального и ирреального. Когда у него нет заказов, он пишет из головы, и у него получается живописный поток сознания, если этот термин можно применить к художнику.

Почему-то я приняла сказанное и на свой счет. Ведь и я, карабкаясь к вершине, преодолевала грань между реальностью и вымыслом. Наивная провинциалка, начавшая когда-то давно познавать жизнь по книжкам, в которых было столько прекрасных, томительных слов. Кто дал их авторам право расставлять капканы и питать обманом мои фантазии!

Рунов коснулся моей руки и вырвал из плена задумчивости.

— Руслан сказал, что хотел бы написать мой портрет, — объяснила я свой интерес к художнику.

На лицо Рунова легла тень.

— Это было бы любопытно, — задумчиво сказал он. — Кстати, Руслан никогда не пишет портреты с натуры, только по памяти. Собственно, я бы даже не назвал их портретами в обычном понимании, он пишет не самого человека, а свое восприятие, то, как он его видит. Возможно, тебя он изобразит в виде облака, например… Кстати, один наш весьма крутой заказчик захотел получить подобный портрет от Руслана, то-то он удивился, когда ему показали чистый холст. А Руслан ему ответил: так, мол, и так, ничего я не увидел, вы, дорогой мой, — пустое место. — Рунов рассмеялся. — Мы потом с трудом притушили скандал, заказчик-то выгодный.

— У ваших заказчиков, к слову сказать, тоже достаточно болезненные фантазии, — вспомнила я, — какие-то дымящиеся револьверы!

— Это что! — усмехнулся Рунов. — Один потребовал, чтобы мы написали портрет погибшего в разборке брата, а тому из помпового карабина полголовы картечью снесло. Вот представь, так он его и возжелал запечатлеть: в черной запекшейся крови и при всех прочих душераздирающих подробностях. Чистой воды натурализм!

Я даже поежилась:

— Господи, да ваши заказчики сплошь маньяки.

— Не без того, — согласился Рунов, не скрывая лукавства, — зато они хорошо платят.

— А как же высокое искусство?

Рунов закурил, выпустив изящное колечко дыма, помолчал:

— А что такое, собственно, искусство? Если исходить из сегодняшних реалий, это скорее всего то, что невозможно продать. Или нечто, как бы поточнее выразиться, устоявшееся, получившее ярлык: да, вот произведение искусства. Все восхищаются древними иконами, а что они чувствуют, глядя на них, что понимают? Вздыхают, заламывают руки, а сами думают: что такого в этих потемневших от времени деревяшках, в плоских лицах с нарушенными пропорциями? Ведь так? Людям нужен узаконенный миф, чтобы им все разложили по полочкам, вот — шедевр, вот — кич, вот это — ширпотреб, тогда им все ясно, тогда они зацокают языками, закивают головами, сделают восхищенные глаза… Я со студенческих времен не принимаю участия в спорах о том, что есть искусство.

Я слушала и не слушала, мне было так хорошо, пока я вдруг не почувствовала, что кто-то сверлит мне спину пристальным взглядом, едва не прожигая дыры на платье. Я незаметно полуобернулась…

Между столиками вихляющей походкой пробиралась Мона Лиза — изрядно потускневшая тридцатилетняя красотка из бесконечного кареновского шлейфа, в котором попадались и весьма колоритные личности, как шутил он сам, от пажей до бомжей. По ее апатичной физиономии, коей она и была обязана столь благозвучным прозвищем, разливался притворный елей. Только ее и не хватало!

«Ну вот, — подумала я. — Сейчас плюхнется за столик, вспомнит о Каренчике, неизвестно, чего еще наговорит…» Выплывет что-нибудь такое, чего Рунов не должен знать. Неизвестно, кого я боялась больше: Карена или Рунова. Я уже нервно представляла, как Мона Лиза пожирает блудливыми заплывшими глазками Рунова, просит угостить ее сигареткой. Нет, я не могла допустить ничего подобного! И потому, извинившись и пообещав скоро вернуться, двинулась навстречу Моне Лизе.

— Иди за мной, — шепнула я, поравнявшись с ней, — и молчи…

Выходя, я послала вымученную улыбку в тот угол зала, где за столиком одиноко сидел до недавнего времени абсолютно чужой мне человек, фантастическим образом ставший жизненно необходимым. Свеча на столе озаряла его выразительное лицо неравномерно, словно разделяя его на две половины: светлую и темную, погруженную в тень.

Мона Лиза послушно топала за мной, постукивая рискованно высокими каблуками. Ее рыхлое тело на тонких козьих ножках заметно покачивалось и с трудом вписывалось в повороты. Значит, она уже успела изрядно угоститься, непонятно только, за чей счет. Кто привел сюда эту изрядно подержанную гетеру? Впрочем, какая мне разница. Все, что я хотела, это отделаться от нее с наименьшими потерями. Незаметно напирая, я подталкивала ее к дамскому туалету, куда она в конце концов и вошла, благодаря моим подталкиваниям. Я с размаху хлопнула дверью за ее спиной, и она испуганно икнула, ошалело уставившись на меня. Бедная Мона Лиза не успела произнести ни единого слова, прежде чем я затолкнула ее в узкий закуток между кафельной стеной и раковиной, явно не рассчитанный на ее габариты, и отчетливым, почти зловещим голосом произнесла:

— Я тебе не Жанна, и ты меня не знаешь, усвоила?

Мона Лиза с видимым усилием разлепила свои набрякшие веки, чтобы придать лицу мало-мальски удивленное выражение:

— Усвоила… Но… то есть, Жанночка, к чему такая таинственность?

— Какая тебе разница? — прошипела я. — Неужели трудно сделать вид, что мы незнакомы?

Мона Лиза опять икнула, обдав меня запахом нездоровой смеси самых разнообразных напитков, и часто закивала головой:

— Поняла, поняла… Как скажешь, Жанночка. А у тебя случайно не найдется небольшой суммы в долг, а то у меня на такси не хватает.

Такси! Пора бы ей уже отказаться от буржуазных привычек. Впрочем, чему удивляться, Мона Лиза в своем репертуаре. Она вечно страдала хроническим безденежьем: то ли такса у нее была мизерная, то ли сутенеры ее нещадно обирали. В принципе Мона Лиза существо абсолютно безобидное и безалаберное и, несмотря на профессию, по натуре не подлое. Тоже из провинции, кажется, из-под Рязани. Мы с ней, кстати, познакомились во время съемок, она была в массовке, совсем юная, счастливая от одной мысли, что присутствует при таком историческом моменте. Там-то ее и подцепил Карен, только ее участь оказалась много хуже моей. Сначала он ее подсовывал всяким нужным людям после переговоров по обделыванию разных делишек. Мона Лиза какое-то время пользовалась успехом, но вскоре приелась партнерам Карена, как все приторное. В результате она оказалась на панели.

Я достала из сумочки несколько купюр — ведь я сама почти не имела живых денег, они были мне просто-напросто ни к чему — и отдала их Моне Лизе. Ее робость и застенчивость как рукой сняло. Засовывая деньги в карман своего балахона, она невозмутимо улыбалась. Я посмотрела на нее со всей возможной строгостью и направилась к выходу. Мона Лиза потянула на себя дверь ближайшей кабинки и, скрывшись там наполовину, прощебетала голоском хорошенького избалованного ребенка:

— А у Карена теперь новая лапонька, знаешь? Ладно, не переживай, твой тоже ничего, фактуристый мужик!

Спасибо, утешила!

Мона Лиза сдержала свое слово, но до конца вечера я чувствовала себя неуверенно и сидела точно на иголках. Мне приходилось исподволь наблюдать за залом из опасения, что поблизости появится моя давняя, но, увы, не слишком респектабельная знакомая. Рунова я слушала вполуха, рассеянно, прикидывая, не слишком ли театрально прозвучат мои жалобы на головную боль. К счастью, мне не пришлось воспользоваться надуманным предлогом, потому что мы просидели в ресторане еще не более получаса. Кстати, с Моной Лизой я еще раз столкнулась нос к носу в гардеробе. Она цеплялась за какого-то высокого импозантного старикашку, кажется иностранца, и заливисто хихикала. Я немедленно отвернулась, а она не стала меня преследовать. Прорвалась, подумала я с облегчением.