Собачий файл

СОБАКА ДОБРОЕ УТРО

Дом был почти таким же славным, каким я знал его много лет. Я знал когда-то и всех обитателей его. А обитали там три семьи, каждая — в свой черед. Для непосвященных объясню: глава семьи, служивший литературе, как это часто бывает на свете, уходил из жизни, или из литературы. Тогда дом передавался следующей «литературной» семье.

Четвертый хозяин был иностранец.

Мода на импорт докатилась и до Литературного фонда, поэтому новоиспеченный бизнесмен Битце Бейстоаа стал жить в писательском городке Переделкино, нимало не заботясь о том, что к писательскому ремеслу он не имеет никакого отношения и даже книг в доме не держит.

Невзирая на отсутствие книг, я посещал этот перестроенный переделкинский особнячок довольно часто. Посещал потому, что кроме красного носа и синих глаз, соломенных волос и ручищ, которыми новый хозяин особнячка намеревался слегка придушить кооперативную республику Россию, у финского жулика Битце Бейстоаа была восхитительная дочь… Конечно, она папу жуликом не считала и брала у него уроки бизнеса.

Сейчас красавицы дома не было, и Битце Бейстоаа, полный уверенности, что я сижу в его глубоком кресле в каминной зале исключительно ради его любопытной, загадочной долларовой личности, взялся учить меня по-отечески уму-разуму, по-медвежьи прямо намекая на предложение, недавно сделанное мне его дочерью. Я же, представив себе, сколько хлопот мне доставит ее фамилия, тянул резину и на предложение не отвечал. Да и слушал, в общем, невнимательно: рыжерукий папаша выдавал немыслимое количество звуковых конструкций, но с той же долей смысла и с тем же пронзительным акцентом, с каким «разговаривает» дверь летнего сортира на неухоженной даче.

Господин Бейстоаа любил свою дочь. Только ради нее — я видел это по его сжимающимся в тугие кулаки рукам — только ради нее одной и ради ее будущего счастья он терпел в доме русского писателя. Терпел и считал обязательным его поучать. Он рассказывал одну из своих «бизнесменских историй», а параллельно делал довольно странную работу: брал со столика, что стоял тут же, в каминной зале, тугие пачки долларов и совершенно равнодушно, как шишки, бросал их в камин. Я поклялся себе сдерживаться и не удивляться. Потому что удивиться — значит проиграть.

— В вашей стране очень трудно делать бизнес, — заявил мне хозяин дома. — Но, во-первых, у меня есть хорошая помощница — ваша будущая жена, — он нехитро подмигнул, — а во-вторых, я все-таки провернул недавно одно дельце, которое даст вам с ней возможность первое, по крайней мере, время ничего не делать, потому что вы, писатели, слишком заняты собой, и работать по-настоящему, головой, не хотите.

Я не был расположен обсуждать с пока даже не состоявшимся тестем ни свое будущее, ни проблемы русской литературы, ни, тем более, приданое его дочери, но господин Бейстоаа слушал только себя.

— Я только что вернулся из Хуукхонмякки, где удачно продал одну вещицу, о которой сейчас и расскажу…

Господин Бейстоаа бросил еще одну пачку с долларами в камин, аккуратно помешал в страшной каминной пасти огромными чугунными щипцами и вновь, не находя во мне ни сочувствия, ни удивления, продолжал:

— Одна ваша соотечественница взялась быть посредницей между мной и всеми другими вашими соотечественниками, у которых я могу что-то выгодно купить. И вот однажды она звонит мне сюда, на дачу (слово «дача» он произнес в пять слогов) и сообщает, что где-то в Баку какой-то коллекционер продает скрипку Амати. Я, конечно, ни секунды не верил, что это правда, а был, наоборот, уверен, что это вранье, в лучшем случае подделка, но все-таки позволил ей, как говорят у нас, сделать шутку. И вот коллекционер оказался в Москве. И усевшись вот здесь, где сидите теперь вы, стал распаковывать сверток, который он только что привез с собой. Когда он открыл его, я (тут господин Бейстоаа в сердцах швырнул в огонь еще две пачки долларов) увидел действительно скрипку Амати. Я, конечно, не специалист, но там было написано, что это Амати, к тому же скрипка была старинной, и в этом, уж извините, не было никакого сомнения. Ну, пусть не Амати, а Страдивари, наконец. Я вообще, если честно, ничего не понимаю ни в каких скрипках, но мне пришлось сыграть роль эксперта, мы торговались и пили шампанское. Моя дочь, та самая, которую вы очень любите и которая любит вас, в коротенькой юбочке, тоже изображала роль и довела коллекционера до того, что он сбил цену с несуразного миллиона до почти приемлемых семидесяти тысяч долларов. Долларов, конечно, — повторил он, — Других денег я не знаю. А за миллион ведь я ее и сам продам! То есть, уже продал!

Господин Битце Бейстоаа взял со стола еще одну пачку долларов, на этот раз он ее распотрошил и веером пустил в огонь, потом повернулся ко мне и сказал:

— Без всяких экспертов я и так понимал, что скрипка очень дорогая. Я немедленно уплатил. И вот с семьюдесятью тысячами долларов коллекционер отправился в свою республику и думал, что все в порядке. Он, наверное, пил там свой коньяк «Апшерон» и думал, что на этом сделка закончена.

— Вот он, его «Апшерон»! — тут господин бизнесмен достал откуда-то из угла бутылку коньяка и, даже не посмотрев, с размаху швырнул в камин. Бутылка стукнулась о каминную решетку и разбилась. Коньяк разлился, камин зашипел.

— И таким коньяком он хотел обмануть меня! — гордо изрек хозяин дома и полил захлебнувшийся «Апшероном» огонь итальянской «Граппой». Огонь снова разгорелся, и удовлетворенный финн подбросил ему еще долларов.

— Вы даже не представляете себе, молодой человек, что было дальше!

Я был очень доволен, что меня назвали молодым человеком, и, напрягаясь, продолжал вслушиваться в дребезжание финна.

— А дальше за небольшой процент и четыре блока «Мальборо лайтс» я нанял азербайджанца, который вслед за нашим коллекционером тотчас же полетел в Баку, представился ему Президентом турецкого общества любителей старины и стал убеждать, что тот бесконечно и непростительно продешевил.

Господин Битце Бейстоаа раскрыл очередную пачку долларов и бросил ее в камин. На сей раз сцена взволновала меня настолько, что я чуть было не вышел из рамок приличия… Но, подняв отлетевшую за камин купюру, я все-таки сдержался и бросил ее в огонь.

— В этой же зале, — тут хозяин цитировал, — где ваш Лавренев читал «Сорок первого», Серебрякова сочиняла биографию Маркса, а Лавровы — телевизионных «Знатоков», стоял на коленях маленький, тихий коллекционер из Азербайджана и просил добавить на бедность, но я не соглашался. Нанятый за «Мальборо лайтс» актер говорил мне, что от волнения коллекционер, дозваниваясь ко мне в Москву, вместо номера телефона набирал почтовый индекс. Поэтому я просто ждал, когда он произнесет слова: «Верните мне скрипку». Тогда, церемониально достав из огромного стенного — и притом несгораемого — шкафа драгоценность, я пролил слезу по поводу предстоящей утраты и дрожащими руками возвратил скрипку ее прежнему владельцу. Надо вам сказать, что тотчас же он достал и отдал мне мои деньги. Мы — деловые люди, обмен происходил на уровне самых высоких политесов. Но я еще не знал тогда, почему у нас обоих хорошее настроение… То есть почему оно хорошее у меня, я уже знал: мой помощник из Ихола позвонил мне и сказал: «Триста тысяч тебе за нее дадут».

Поэтому я торжественно вручил своему дорогому азербайджанскому гостю сверток, вынутый из сейфа. Он долго разворачивал сверток, потом прижал напоследок к груди деньги, передал их мне и осторожно положил скрипку в свой кофр…

У меня хорошие отношения со знаменитым, но тайным концерном, который быстро изготовил мне скрипку, очень похожую на ту, что привез наш азербайджанский друг. Прямо копия! И вы знаете, я ничуть не побеспокоился, когда ваш Внешэкономбанк напрочь не принял у меня купюры, объявив их самой грубой подделкой… Поэтому я не советую вам особенно удивляться тому, что мы греемся у такого странного огня.

— Вам, писателям, — продолжал он, — этого никогда не понять. Вам не понять, как трудно делать большой бизнес, потому что все в этом бизнесе всегда каким-то чудом уравновешивается. И, казалось бы, мы все остались при своем.

Это были золотые слова. И чтобы както помочь этому бедному человеку, я взял со стола все оставшиеся доллары и с любовью бросил их в огонь. Мы подождали еще некоторое время, пока зеленоватые бумажки превратятся в пепел, и тогда нувориш Битце Бейстоаа заговорил снова. Слова его дорожали с каждой минутой.

— Я нашел одного японского музыканта, которому продал эту бесспорно старинную скрипку за Амати. Он не стал делать экспертизу, он просто выложил триста тысяч. И сейчас, глядя на эти бессмысленные бумажки, порожденные единственным желанием обмануть меня, человека с Запада, я думаю о своей дочери и о вас, господин писатель, думаю потому, что на этом свете просто так сидеть и смотреть в камин слишком грустно и одиноко.

Господин Битце Бейстоаа еще долго бы разглагольствовал, если бы в дверях каминной не появилась та, ради которой мы с моим косноязычным собеседником предали свои призвания. Я — на мгновенье — писательское, а он — навсегда — призвание финского фермера.

Она стояла в проеме двери, высокая, беловолосая, хорошенькая.

Мы, не отрываясь, восторженно глядели на нее. Он по-отцовски, а я, признаюсь, плотски.

— Я готова, папа, — сказала она, едва кивнув мне. — Президент фирмы «Эсфирь-Ифрит» сообщил, что он ждет нас, договор о намерениях подписан, и он просил захватить с собой наличные. Это те, папа, что лежали тут на столике…

В ответ на наше торжественное молчание, она добавила:

— Не беспокойся, фальшивые я убрала, чтобы не путались, а эти, чтобы были под рукой, положила сюда. Мне с таким трудом удалось получить их сегодня из Японии через Микки-Маус банк. Президент этого банка Эрнст Мрочко даже попросил меня быть на эти дни его женой…

Всему наступает предел! Я, было, попытался удивиться, но не удалось: ко мне вдруг подошла хозяйская собака и вместо того, чтобы, как обычно, лизнуть, сказала: «Доброе Утро».

Я вспомнил, что это — ее имя.