Собачья роза. Бутон, шипы и прочее…

Жаль, не знаю я правил игры:

что сейчас просадить, что — потом.

На веселые жизни пиры

заявляюсь я черным котом

нежеланный, непрошеный гость…

Яства все разделили давно.

Мне несут здоровущую кость

да прокисшее в уксус вино.

Что ж, любовь, ты все грезишься мне?

Ведь ветра по-осеннему злы.

Капли горького счастья — на дне

опустевшей моей пиалы…

Жаль, не знаю я правил игры:

что сейчас просадить, что — потом.

На веселые жизни пиры

заявляюсь я черным котом…

О колдунья северного края,

скольких гордых римлян Вы околдовали!

В сладком рабстве оставаться не желая,

все они в свою Италию удрали.

Но в Италии над ними — то же небо,

те же звезды и планеты, то же Солнце.

Тень с поклоном поднесет вина и хлеба,

и к полуночи кувшин покажет донце.

День продлится, как обычно, — бесконечно.

Тени, тени… Хоть одна б душа живая!

Беглецам среди теней искать Вас вечно,

о колдунья северного края…

Бумажный тигр

эпохи Лао Даня

ожившим камнем

тянет свою лапу

к моей душе,

мурявкая сердито,

над черною водой

(Жидки чернила!).

В какой земле мои оборванные корни?

Ой, крутыми парнями мы стали!

Чуть не так, и — навскидку, в упор…

Пробежимся по диагонали —

не годится! И весь разговор.

Не стихи, а кривые обрубки;

ни на грош в них поэзии нет!..

Ртутно-люминесцентные трубки

льют холодный отравленный свет.

К любимой с единственной розой и с водкой

придешь ты, надеждами полный к тому же.

А в нос шибанет табаком и селедкой —

увы, это запах ревнивого мужа.

С мороза тобой принесенная роза

куда-нибудь плюхнется белой лягухой.

Вот тут ты учуешь, как пахнет угроза —

о, резко хреново, опасно для уха.

Уйдешь, проклиная всю эту палитру.

Весь мир почему-то представится косо.

А дома зубами откроешь поллитру

и с горя хлебнешь до лилового носа.

Мышонок — мышонок и есть:

— Ай, страшно!.. — и в норку скорей.

Рассыпал крупу — нет бы съесть!

Изгрыз с полведра сухарей.

Из дырки таращится в мир -

В кладовку. А полки — пусты…

Ах, масло! И сало! И сыр!

Коты вас сожрали, коты!

Сожрали, и в масленку — пост…

Мышонок совсем ни при чем.

Антенною вытянув хвост,

На полке гремит сухарем.

И я, бывает, о высоком мечтаю.

Себя литератором представить хочу.

Уздечку беру, глаза закрываю:

— Эй, муза! Пегаса мне! — истошно кричу.

Глаза открываю — а где же Пегас?

Он с музой давно улетел на Парнас.

Ох, что же мне делать? Хватаю мотор,

таксисту — червонец… Стоп-стоп — светофор!

Визжат тормоза. Вновь зеленый — вперед!..

А сердце молотит, что твой пулемет.

Водитель, опомнясь, спросил:

— Вот те раз,

куда ж Вас везти?

Я — в ответ:

— На Парнас…

Тяжело пииту жить.

Продал пишущу машинку.

Столь стихов за ней сложить,

столько времени убить,

а прочтешь — и все в корзинку.

Эх, куплю я карандаш…

Или — шарикову ручку!

Ба, сосед…

— Миш, трешку дашь?

— А четвертной когда отдашь?

— Рассчитаемся в получку!

Нет, не дал. Ох, как же быть,

у кого б занять полтинку —

долг соседу уплатить?

Тяжело пииту жить.

Продал пишущу машинку.

Не пожалев бумаги и чернил

и выжав вдохновенье до отказа,

про Фенечку поэму сочинил…

И вот те на — звонок из-за Кавказа:

— Э, дарагой, а как жэ Сулико?

Что, бросил, да?!..

И далее — по фене.

Ну, мне же сочиняется легко,

и я в ответ загнул… Стихотворенье.

Мосты стирая в золотую пыль,

он посулил мне «феньку» в унитазе…

Чудак, кацо! Про главное — забыл:

ведь здесь же для удобства — лишь горбыль!

А не фаянс белей снегов Кавказа.

Красногубой вампириной

весом этак в полтонны

шаровая валькирия

подхватила Платона

и каленою чайкою

у скалистого Крита

так, случайно-нечаянно

увлекла Демокрита…

Но игольчатой магией

без излишнего шума

их распял на бумаге я

с интервалом в полдюйма.

Место, которого нет.

Время, которое мнимо.

Клином там сходится свет

в пепел с чужих сигарет,

в облако сизого дыма.

Вечность проносится мимо;

в миг — мириадами лет.

Рядом — зануда-поэт.

Сердце без маски и грима.

Скучен невообразимо:

вечно приносит сонет,

но — без цветов и конфет.

Время-то, знаете, мнимо;

денег, естественно, нет.