Собачья роза. Бутон, шипы и прочее…

В память картинка засела

острой занозой

(Привидится же спросонок!):

под отцветающей белой

собачьей розой —

мокрый дрожащий котенок.

Снегом пушистым тропинки зима засыпает,

тусклое солнце по небу устало бредет…

Ну-ка, гляди веселей — Новый год наступает!

Грусти-печали с собой не тащи в Новый год.

Грусти-печали оставь уходящему году —

пусть захлебнется, обманщик, горючей слезой.

Ждали чего-то — должно быть, у моря погоды…

Дышим свободней. Да снова запахло грозой.

В новом году всех нас снова, конечно, надуют,

только давайте, забудем об этом пока.

Лучше плеснем-ка в бокалы струю золотую,

елку нарядим… И вспомним, что жизнь — коротка.

Медленный танец снежинок нам головы кружит…

Трудно поверить, что завтра веселье замрет.

Где же ты, счастье?.. Ах, только бы не было хуже!

Тусклое солнце по небу устало бредет.

Уцелей парнишка тот кудрявый

(девяносто стукнуло б ему) —

жил бы за фабричною заставой:

там закаты, как и встарь, — в дыму.

В старой доброй тесной коммуналке

(«все удобства» — чуть не во дворе)

ожидал бы пенсии он жалкой

да подачки скудной в ноябре.

В местном ветеранском магазине —

для детей да внуков дефицит…

Где ж вы, комсомольские богини,

очи — бирюза и антрацит?

Мрамор обелисков на погостах,

сбита кем-то ржавая звезда…

Взорван мост. И звезды девяностых —

о, проклятье! — гаснут. Как тогда.

Хмурое небо, мокрый асфальт,

грязный подтаявший снег на газонах,

сока сосульки на раненых кленах

да голубей надоедливый гвалт.

Бурым фонтаном — липкая грязь

из-под колес прошмыгнувшей машины.

Вешние воды в разводах бензина

мчатся по улицам, сором давясь.

Где-то в овраге сдох мой Пегас.

Люди спешили, спокойные, мимо.

Приторно-гадкая мразь биохима

все ж просочилась под противогаз.

Нежная музыка прежних лет

отзвучит негромко,

за горизонт уходящий след

заметет поземка.

В хрупких бокалах прозрачный лед

зазвенит беспечно —

и девяносто базарный год

мы проводим в Вечность.

Пусть забирает с собой — не жаль! —

горюшко и лихо;

если и светлая где печаль

пусть угаснет тихо.

Сказку прекрасную нам споет

грешница-гитара…

Но — сохрани, грядущий год,

сердце от пожара.

Над кучей разных пухлых шариатов

(их мудро-лицемерных постулатов) —

разящие стрелою рубаи

с полей математических трактатов.

Между Волгою и Поясом Каменным,

средь лесов дремучих, нехоженых,

среди нив золотых да лугов заливных

вьется Вятка-река лентой серебряною.

На высоком берегу — град велик стоит;

тот, что звался раньше Вяткою, Хлыновом.

За рекою, скрыто утренней дымкою,

чуть виднеется селение Дымково.

В славном городе — хоромы белокаменны,

в них шумят-дымят-гремят машины хитрые;

в старом Дымкове — избушки-пятистеночки

крепко в землю вросли, кой уж век стоят.

Здесь в руках мастериц, в тонких пальчиках

появилось раз на свет чудо чудное.

Чудо чудное, диво дивное —

расписная игрушка, «дымка» вятская.

Барыни-сударыни руки в боки упирают,

юбками широкущими тропки подметают.

Девицы-красавицы от ключа идут,

на коромыслах ведра полнехоньки несут.

Петух индейский веером распускает хвост,

козлище бородатый роги до небу вознес.

Парень — с гармонью, да в новых сапогах…

И рядом — олешек-золотые рога.

Затерялся в прошлом златорогого след…

Может, так все было, а может, и нет.

Во бору дремучем златорогий бродил,

на шелковых травах буйну силушку копил.

В час багряных листьев на опушке стоял,

грозного соперника на схватку ждал…

Был не рогом вспорот бок его — тяжелой стрелой.

Подстерег красавца охотник лихой.

Прямо в грязь осеннюю — алый ручей…

Зна-атная добыча! Королевский трофей.

Тот охотник после всяку дичь добывал,

лишь оленей больше никогда не встречал.

Знать, сошлись олени со всей Вятской земли

да за Пояс Каменный встречь солнцу ушли…

Может, так все было, а может, и нет.

Время потеряло златорогого след,

замутилась быстрая Вятка-река…

Где же ты, олешек-золотые рога?

Хрупкою игрушкой из рук мастериц

ты бредешь сквозь время, не зная границ.

Из-под тонкой брови черной точкою — глаз…

Прошлое языческое смотрит на нас.

Блеклая обложка, желтая бумага —

не для хрестоматии наши имена.

Строчкой запекается рубиновая влага…

А вятским обывателям все это — до хрена:

у них стоят, не тронуты, за стеклом на полках

бородатых классиков пухлые тома.

Неуместны рядом сердечные осколки

да наших душ потрепанных цветная бахрома.

Только все не спится нам, чудикам-пиитам.

Бьемся все над рифмою, как головой об лед…

А вдруг однажды кто-нибудь проснется знаменитым,

как-нибудь нечаянно — да в Вечность попадет?

Враз тогда зазвякают-зашуршат деньжонки:

наши черви книжные, потеряв покой,

с ног собьются в поисках тонюсенькой книжонки

с желтыми страницами и взорванной строкой.

Блеклая обложка, желтая бумага…

В пыль растерты Временем наши имена,

выкипела строчками рубиновая влага…

Ну что же, мы — не классики. Нам пятачок цена.